Солнце слепило глаза, и я жалела, что оставила очки в своей машине. Из опущенного окна дул обжигающий горячий ветер, такой, каким он бывает в середине июля. Я вытянула руку, ловя воздушные потоки, и пытаясь понять собственные чувства. С последним было хуже.
Сидеть рядом с Колей вот так было странно: он ехал за рулем, расслабившись, в шортах, футболке с короткими рукавами. Молчаливый и задумчивый.
Заметив, что я разглядываю его, он приподнял очки на лоб, отрываясь от дороги:
— Жалеешь?
— Я даже не спросила, куда мы едем, — произнесла, избегая прямого ответа. Коля коснулся подушечкой большого пальца моих губ и улыбнулся:
— Не бойся, Маша, я не собираюсь тебя обижать.
— А о моих планах ты не спросил?
— И какие они у тебя?
Я пожала плечами:
— Еще не решила.
Полчаса назад я собирала вещи под молчаливое недовольство своих коллег. Кем они считали меня? Предателем? Не знаю. Коля вел себя как ни в чем не бывало, остальные тоже пытались поддерживать беседу, но выходило тухло.
Когда я с сумкой спустилась вниз, первым, кто попался мне, оказалась Оля.
Лицо чернее тучи, сведенные брови.
Она сидела на кухне, уставившись в чашку, ту самую, где остывал на дне налитый Николаем кофе.
Я замерла на последней ступеньке, пытаясь понять: нужно что-то говорить или лучше уже валить отсюда, надеясь, что до понедельника немного заживет.
— Ну ты и сволочь, Маша, — так тихо, а ощущение, что прокричали в ухо.
Никогда еще я не слышала таких слов в свой адрес и как отвечать на них — тоже не знала.
До ворот шла, не глядя ни на кого. Прощаться, нет? Почему Коле так легко со всеми общаться, и только я ощущаю себя предателем?
Толкнула калитку, все-таки, решив обернуться, и негромко сказала:
— Пока.
Среди раздавшихся в ответ голосов точно различили Андрея и Свету, все остальные молчали.
И сейчас я все еще не верила, что отправилась за Колей.
— Скажи, зачем я это сделала?
— Ты меня спрашиваешь? — удивился он. Совершенно ненатурально.
— А кого? Ты же спровоцировал меня пойти за тобой.
— Я всего лишь подтолкнул тебя слегка за рамки.
— Для чего тебе это? — не успокаивалась я.
— Может, чтобы перестать быть улиточкой?
— Не тормозить?
— Не прятаться в ракушку.
Ну и что на это ответить? Я прикусила губу:
— Ты нравишься Оле.
— Да. А еще тебе.
— Ну ты и нахал, — присвистнула я.
Коля рассмеялся и положил правую руку на мою коленку, слегка сжимая в ставшем уже привычном жесте:
— А разве не этим я тебе понравился?
— С тобой невозможно общаться!
— Мы всегда можем найти занятие поинтереснее, чем просто разговоры.
Щеки запылали, и когда его пальцы чуть скользнули вверх, я закрыла глаза. Что за безумие?
Я хотела оставаться благоразумной, правильной, но чем дальше мы общались с Колей, тем сильнее он сбивал меня с намеченного пути.
— Ты торопишься домой?
— Нет.
— Тогда сначала заедем ко мне, есть небольшое дело. Не против?
Сейчас я была бы даже не против подняться к нему, если бы Коля сказал об этом.
Через полчаса мы подъехали к новой многоэтажки, располагавшейся недалеко от центра. До нашей работы отсюда минут пятнадцать езды. Мы спустились на парковку, Коля остановился на свободном месте, заглушая мотор.
— Подождешь? Я на пару минут.
Испытав легкое разочарование, я согласно кивнула.
Коля подхватил с заднего сидения свою спортивную сумку и скрылся за поворотом, где, по всей видимости, находился лифт.
Я откинулась назад, доставая из сумки телефон, о котором напрочь забыла за это время. Штук десять сообщений, большая часть из которых от Ленки, и пара пропущенных вызов, в том числе мамин.
В сердце неприятно кольнуло: мама звонила редко, только когда с ней что-то случалось. Близких отношений между нами не сложилось, а в последнее время я все чаще стала избегать разговоров с ней. После неизменно оставался неприятный осадок и обида, а упоминание брата вызывало глухое раздражение.
Набрав ее номер, я принялась считать гудки, надеясь, что ничего страшного с ней не произошло, но она не ответила.
Черт.
Я снова нажала на вызов и услышав, наконец, чуть простуженный, но вполне нормальный мамин голос, выдохнула.
— Все в порядке? — сразу, без приветствия, поинтересовалась я
— Ты можешь приехать?
— Что-то случилось?
Коля открыл дверь, собираясь что-то мне сказать, но заметив, что я разговариваю по телефону, промолчал.
— Сердце ночью прихватило, а аптечка пустая.
— Хорошо, мам, я приеду сегодня, как смогу. Что привезти?
— Ничего не надо. Нитроглицерин какой-нибудь или валидол, и хватит.
От этих слов мурашки пробежали по позвоночнику — когда слышишь, что мама болеет, всегда страшно, какими бы ни были наши отношения. Тяжело принимать, что родители не молодеют и болячек с каждым годом становится все больше.
— Может, ты пока к соседке зайдешь? Или к себе позовешь, чтобы одной не оставаться.
— Зайду, зайду, — словно отмахиваясь, закончила она разговор, и мне ничего не осталось, как убрать телефон в сторону. Я знала, что никуда она не пойдет, так и просидит до моего приезда, глядя в окно на дорогу, отодвинув занавеску и подперев щеку кулаком.
— Что случилось? — Коля повернулся ко мне, внимательно вглядываясь в лицо.
— Маме нездоровится. Мне нужно домой, забрать машину, и я поеду к ней.
— Хочешь, я отвезу тебя к ней?
Я отрицательно покачала головой:
— Она далеко, не в городе. Как-нибудь в другой раз.
На самом деле, больше чем расстояния, я боялась того, что кто-то увидит, как сейчас живет моя мать. Тридцать лет назад, выйдя замуж, она уехала из города и обосновалась в старой деревне. Дом, доставшийся отцу в наследство, уже тогда выглядел уставшим, а теперь, несмотря на все старания, и вовсе напоминал покосившуюся избушку. Бабушка пыталась увезти ее оттуда, вернуть в город, но ничего не получалось. Единственное, на что мать соглашалась — это отвозить меня на все каникулы к бабушке, а позже и перевестись в городскую школу.
— Не всю же жизнь коров Маше доить, — ругала бабуля свою дочку, — себе жизнь испортила, так дочке не вздумай.
После смерти отца и бабушки мы могли бы обе жить в городской квартире, но мама напрочь отказалась покидать деревню. Дом стал для нее памятью об отце, а мне — тесной клеткой, в которой я не могла находиться.
Дома я спешно собрала все необходимые вещи: скорее всего, ночевать придется у мамы.
Еще нужно было заскочить в аптеку, купить продуктов, заправить машину… Когда я выехала на трассу, было уже начало пятого, а ехать предстояло часа четыре, не меньше.
Все это время я старалась не думать о Коле, сосредоточившись на тех простых действиях, которые от меня требовались, но не выходило. Он довез меня до дома, проводил до подъезда, а потом поцеловал. Смеясь, по отечески — прямо в лоб:
— Счастливого пути, Машка.
— И это все? — выдала я удивленно, никак не ожидая такого.
— Так ты же еще не определилась со своими планами.
— Уел, — я встала на цыпочки и легко коснулась его губ, не планируя сильно увлекаться.
Но расстаться мы смогли только минут через десять, а теперь, когда перед глазами простиралось бесконечное асфальтовое полотно, мысли о нем и вовсе заполнили всю голову.
Я постукивала пальцами по рулю, слушала только те песни из своего плейлиста, которые были в машине Пудовикова, а в какой-то момент и вовсе поймала себя на том, что беспричинно улыбаюсь.
Беспокойство за маму никуда не делось, скорее, отошло на второй план, но именно сейчас я чувствовала себя счастливой. Предвкушение чего-то большего, такого приятного и притягательного наполняло изнутри, растекаясь щекочущими пузырьками по венам.
«Как дорога?»
Сообщение, всплывшее поверх окна навигатора, отозвалось приятным теплом внутри живота. Я не сразу ответила Коле, позволяя себе пропитаться этим чувством.
«Лучше, чем я ожидала»
«Напиши, когда доедешь»
Когда обо мне кто-то настолько заботился в последний раз? Наверное, бабушка, пытавшаяся в десятом классе одновременно нахлобучить мне на голову вязаную шапку — и это в конце марта! — и заставить съесть еще один пирожок.
В таком настроении дорога почти не запомнилась. Дважды я останавливалась, чтобы размяться, обойти автомобиль по кругу и чем-нибудь перекусить.
К тому времени, когда впереди появился указатель на мамин поселок, уже наступили летние сумерки.
Съехав с главной, я снизила скорость: фонари остались позади, и здесь, ориентируясь только на свет от своих фар и навигатор, я медленно двигалась вперед.
Чем ближе я подъезжала, тем хуже становилась дорога, местами ухабистая, с вечными лужами, где можно было легко сесть на брюхо. Моя машинка не могла похвастаться особой проходимостью и пару раз я стукнулась защитой, выдав при этом пару непечатных выражений.
В десять я, наконец, остановилась возле маминых ворот. Окна уже не горели, — я знала о ее привычке рано ложиться и рано вставать. Прежде, чем выносить вещи, прошла к дому, подсвечивая дорожку фонариком на телефоне.
— Мам, — постучалась негромко, боясь напугать. О моем визите она могла и не вспомнить, а с трассы я, занятая Колей, ей так и не отписалась.
Спустя несколько минут за дверью послышалась возня, знакомый заспанный голос, из-за двери звучавший глухо, спросил:
— Кто?
— Это Маша.
Мама включила свет над крыльцом, распахнула дверь и кутаясь в платок, зевнула, прикрывая рот ладонью:
— Ты чего на ночь глядя? Заходи быстрей.
— Сейчас, занесу вещи.
Мне потребовалось сделать два захода, чтобы перенести пакеты и сумки, мама суетилась на кухне, включая конфорку под чайником. Я тайком оглядывалась по сторонам, чувствуя острую жалость.
Дом казался старым, заброшенным и неуютным. Раньше здесь всегда царила чистота и порядок, а теперь под ногами валялся мусор, на занавесках виднелись пятна, а кухонный стол был завален посудой и едой.
Каждый раз я первым делом разгребала завалы, выкидывала старые вещи, мыла окна и полы, но надолго такой уборки не хватало, и мама снова окружала себя запустением и равнодушием ко всему.
Вот и сейчас, пока она отмывала в раковине чашки, я молча чистила стол, освобождая себе место. Есть в такой атмосфере не хотелось вовсе, но отказывать было неудобно.
— Мам, ты ложись, я сама себе чай налью, — я попыталась отправить ее в кровать, но она только махнула рукой, не отрываясь от своего занятия.
В заднем кармане мягко завибрировал телефон.
Коля.
— Алло, — ответила я, выходя из кухни и чувствуя на себе любопытный мамин взгляд. Когда дело касалось моей личной жизни, она оживала и становилась снова похожей на себя.
— Кто-то обещал позвонить, как доедет, — упрека в голосе не было, но я автоматически начала оправдываться:
— Замоталась, я хотела тебе позвонить, но…
— Маш, — перебил мягко, — главное, что все в порядке. Будет время, напиши.
— Хорошо, — ответила растерянно.
В отношениях с Ромой все было по-другому. Я чаще чувствовала себя виноватой, даже если не делала ничего плохого, и постоянно оправдывалась. Только со временем, устав вечно извиняться, я поняла: Ромка просто манипулятор. Каждый раз выворачивая ситуацию в свою пользу, он добивался одного: я соглашалась на все, лишь бы искупить вину.
Вот дура.
— Чай вскипел, — мама вышла за мной в коридор, приглашая к столу.
На освобожденном месте красовалась чашка, рядом привезенные мною конфеты в вазочке, варенье, кексы. Я сделала глоток, ощущая в заварке чабрец и мяту, и довольно зажмурила глаза.
— Вкусно. Бери конфеты, твои любимые, — кивнула я, но мама только ладонью прикрыла рот, замотав головой. — Что такое?
— Зуб выпал, нужно лечить, — призналась она, так и не убирая руку.
— А почему не вставишь? Я же недавно тебе отправила денег.
— Не успела, — мама покраснела, отвернувшись, а я снова почувствовала беспокойство. Что-то было не так. С последнего моего визита она постарела ещё сильнее, хотя прошло всего несколько месяцев. Глубже стали морщины возле рта, губы сильнее опустились вниз, прибавился вес.
Тяжело принимать эти изменения в ней: всегда хочется, чтобы родители были здоровыми и молодыми.
Разговор не вязался, мама отворачивалась и , в конце концов, поднялась:
— Я пока тебе постелю.
Я залпом допила остатки чая, сполоснула посуду, убрала продукты в холодильник. Там, среди банок с заготовками, стояла кастрюля с прокисшим борщем, в дальнем углу миска с картошкой, успевшей заветриться.
Неужели все ещё хуже, чем я думала?
— Маша, иди! — позвала она.
Маленькая тахта, на которой я обычно ночевала, находилась в маленькой комнате. Лампа здесь не горела, свет доходил из зала, но очертания комнаты просматривались хорошо.
— Перегорела, — пояснила мама, проскальзывая мимо.
С каждой минутой находиться тут становилось все труднее и труднее. Столько всего нужно отремонтировать и привести в порядок, но когда и, самое главное, кто будет этим заниматься?
Женщину, живущую в этом доме, все меньше интересовало насущное, и если дело так пойдет дальше…
Даже думать об этом страшно. Как в детстве, когда вдруг понимаешь, что люди смертны, — не просто люди, а твои близкие, твои родители. Я почти не помню, как пережила смерть отца, из воспоминаний остался только полный народу студёный дом. Постоянно хлопали двери, разговаривали люди, заходили туда-сюда соседи. Был январь, но непривычно теплый, бабушка, приехавшая из города, ходила в осеннем пальто, к лацкану которого крепилась брошка. Снегирь с блестящим красным боком, — самое яркое пятно из той снежной зимы.
"Как ты?" — снова Коля не выдержал первым, и снова отвлек меня от тягостных воспоминаний.
"Ложусь спать"
"В такую рань? А как же развлечения до утра?"
"Я в деревне, не забывай! Здесь встают с первыми петухами и с ними же ложатся"
"Не надо ложиться с ними. Лучше со мной" — ответ пришел очень быстро. Я улыбнулась, прижимая экран к губам, задерживая это мгновение
Утро началось с запаха сырников.
Мама готовила их чудесно, и я почувствовала голод раньше, чем открыла глаза. Нашарила под подушкой телефон, который не выпускала из руки половину ночи, посмотрела на время — семь.
Новых сообщений от него не было, руки чесались пожелать доброго утра, но я решила потерпеть.
Открыла окно, впуская в комнату летний воздух, и отправилась на кухню.
Мама стояла спиной, с повязанным на поясе фартуком, и моих шагов не слышала. Я оглянулась вокруг и вздохнула. В свете дня все выглядело ещё хуже, чем вчера.
Заброшенность, пустота. Ненужность.
Если дом — это состояние маминой души, то, черт возьми, что у нее творится там?
— Привет!
— Ой, — мама вздрогнула, оборачиваясь, — напугала. Ты чего вскочила так рано?
— Вкусно пахнет, — улыбнулась я вымученно.
Завтракали мы молча. Ела опять только я, а мама все суетилась, то подкладывая мне сырники, то подливая варенье.
Я боялась поднять на нее глаза, увидеть, наконец, такой, какая она сейчас, а не тот образ двадцатилетней давности, что хранится в памяти и всплывает при слове «мама».
Но это нужно.
Маша, давай.
Я выпрямилась, разглядывая сидевшую напротив женщину. Ссутулившуюся, подперевшую щеку ладонью. Она смотрела невидящими взором в тарелку с потрескавшимся краем и не шевелилась. На давно некрашенных волосах четко виднелась седина, хотя стрижка еще не успела сильно отрасти и на фоне прочего выглядела вполне аккуратной.
Синяя кофта с капюшоном вместо халата, тоже новая. Самовязка, петля к петле, все ровное, резко контрастирующее с застиранными тряпками возле плиты. Под ногами валялись фантики, а она их не замечала. Ничего не замечала.
Сердце наполняется горечью, а еще трусливым желанием сбежать. Чтобы не видеть, не знать, представлять, что все нормально, так же, как и раньше. Удобный способ, жизнь улиточки.
Я в домике. У всех все хорошо.
Такой сладкий самообман…
— Мам, у тебя все хорошо? — начала я издалека.
— Сердце кололо, а может, не сердце, Танька, соседка, сказала, что у нее невралгия так отдавалась.
— Поехали в город, сходим к врачу.
— Да как я все здесь оставлю? — испуганно отшатнулась от меня, точно я предложила бросить ей дом и сбежать.
— Один день, — продолжила я настаивать, — максимум два. Попросишь соседку присмотреть за курами.
Больше ничего в мамином хозяйстве не было, только десяток несушек. Бабушка всегда поражалась, как у нее, насквозь городской жительницы, смогла родится такая дочь, как моя мама. Ей нравилось копаться в огороде, ухаживать за животными, а у бабки даже цветы в горшке не приживались.
— Я в местную поликлинику схожу, проверюсь.
Поддаваться она никак не желала.
— Почему ты не убираешься?
Женское лицо изменилось в мгновение, став сразу отстраненно — недовольным:
— Поела? Посуду в мойку убирай, мне ещё в огород надо.
— Я сама помою.
Я встала, испытывая одновременно и стыд, и раздражение, убрала все со стола.
Не дожидаясь меня, мама ушла, хлопнув дверью, показывая свое недовольство. Разговора не вышло, и мне ничего не осталось, как начать уборку. Часа три я мыла посуду, перебирала шкафы, складывала в пакеты мусор, оттирала сначала стол, а потом — полы. Босиком по нему ходить стало гораздо приятнее, а кухня стала выглядеть в разы лучше.
Дальше я переместилась в мамину комнату. На комоде стояли семейные фотографии, — со свадьбы родителей, с гладиолусами и у вечного огня, в роддоме сначала с Мишкой, потом со мной. Наши детсадовские, потом школьные.
Папы не стало почти двадцать лет назад, и я помнила его так плохо, точно в моей жизни были только мама и Миша. Немногословный, всегда пропадавший на работе, а по вечерам помогавший всем соседям. Его сложно было застать дома, и ещё сложнее откопать в памяти те моменты, когда он играл с нами или просто обнимал. Только колючие усы, которые царапали щеки и лоб при скупом поцелуе, да мозолистые ладони — и все.
Куда больше в моем воспитании принимал участие брат. Грел суп после школы, учил штопать порвавшиеся на коленях колготки и давать в нос обидчикам.
Когда-то он заменял мне весь мир, с ним все остальные люди становились не такими важными, даже родители.
А потом он начал играть, вынося из дома все до последней копейки, и стал чужим.
Уборка здесь не заняла много времени. Я аккуратно сложила вещи в шкаф, заметив там мужские вещи. Неужели до сих пор хранит отцовские?..
На полках лежали старые пачки сигарет, призванные отгонять моль — "Полет" и "Астра". В этой комнате точно время остановилось.
Передвинув ещё одну вешалку, я увидела, как из кармана штанов выпала карта. Подняла пластик, не сразу понимая, что именно здесь не то. Обыкновенная дисконтка джинсового магазина. Но откуда она в папиных вещах?..
Первая мысль — мама надевает отцовскую одежду.
Вторая — у нее появился мужчина.
Третья оказалось самой ужасной. Я отказывалась ее принимать, но стала искать доказательства.
Прошлась по дому, находя следы присутствия ещё одного человека.
Станок. Черная зубная щётка. Дезодорант.
Мужские кроссовки, припятанные в тумбу.
В стиральной машине — не поленились залезть и туда — боксеры, не самые дешёвые.
— Мама, — позвала ее, брезгливо запихивая белье обратно, — ты где?
Она заглянула в комнату, которую я называла своей. Но здесь совершенно точно ночевал другой человек.
— Мам, Миша объявлялся?
Она растеряно посмотрела на меня, сжимая полотенце, пряча руки.
Сердце чуть не оборвалось.
— Давно? Почему ты молчала? Мам, он снова у тебя деньги просит?
— Маш, — она пыталась что -то сказать, но было поздно. За спиной скрипнула дверь, и знакомый голос произнес:
— Вот это встреча. Сестрицу черт принес.
Сердце стучало так, что в ушах отдавало. Я резко обернулась, сжимая руки в кулаки.
Мой родной брат, проклятие нашей семьи, стоял, держась за дверной проем и улыбался.
Улыбался, как умел только он.
Так противно, что хотелось дать ему в морду, а лучше сбежать.
— Ну, привет, Машка.