Недобрые Самаритяне

Мифы и факты о глобализации

Однажды, в одной развивающейся стране, её главный автопроизводитель отправил свои первые легковые автомобили на американский рынок. До того дня, небольшая компания делала только низкопробные продукты – плохие копии качественных товаров, произведённых в богатых странах. Машина была обыкновенная, просто дешёвая микролитражка, как говорится «четыре колеса и пепельница». Но для страны это был важный момент, и экспортёр испытывал гордость.

К несчастью, продукт провалился. Все считали, что машинка выглядит ужасно, а искушенные покупатели не хотели тратить серьёзные деньги на семейный автомобиль из страны, где до сих пор делали только второразрядные вещи. Машину пришлось отозвать с американского рынка. Провал вызвал серьёзные дебаты среди жителей этой страны.

Многие из них считали, что компании следовало придерживаться своего первоначального бизнеса – производства простого текстильного оборудования. В конце концов, главным экспортным товаром страны был шёлк. Если компания не смогла выпустить хороший автомобиль после 25 лет непрерывных попыток, значит этому и не бывать. Государство делало всё для её успеха. Оно обеспечило ей высокие прибыли на отечественном рынке через высокие тарифы и драконовский контроль за иностранными инвестициями в автомобильную промышленность. Ещё десяти лет не прошло, как оно даже выделяло государственные средства, чтобы спасти компанию от неминуемого банкротства. Так что, утверждали критики, иностранные автомобили нужно свободно ввозить, а иностранным автопроизводителям, которых двадцать лет назад выгнали, позволить обосноваться вновь.

Другие не соглашались. Они утверждали, что ни одна страна не добилась успеха, без развития «серьёзных» отраслей промышленности, таких как автомобилестроение. Просто им нужно больше времени, чтобы выпустить машину, которая понравится всем.

Год был 1958-й и страна, вообще-то, была Япония. Компания называлась «Тойота», а машина называлась «Toyopet». «Тойота» начинала как производитель текстильного оборудования («Автоматические ткацкие станки Toyoda») и вошла в автомобилестроение в 1933 году. Японское правительство изгнало «General Motors» и «Ford» в 1939 году и поддержало «Тойоту» деньгами из Центрального банка (Bank of Japan) в 1949 году. Сегодня японские автомобили – это так же естественно, как шотландский лосось или французское вино, но менее 50 лет назад, большинство людей, включая многих японцев, считали, что японское автомобилестроение просто не должно существовать.

Полвека спустя после фиаско с «Toyopet», премиум-бренд «Тойоты» «Lexus» стал чем-то вроде иконы глобализации, благодаря книге американского журналиста Томаса Фридмана (Thomas Friedman) «Лексус» и оливковая ветвь». Книга обязана своим заглавием тому озарению, которое снизошло на Фридмана на скоростном поезде «Синкансен», во время его поездки в Японию в 1992 году. Он посетил завод «Лексус», который произвёл на него огромное впечатление. На обратном пути из автозавода в Тойота-сити в Токио, в поезде ему попалась на глаза очередная статья о напряжённости на Ближнем Востоке, где он долгое время был корреспондентом. И его осенило. Он вдруг осознал, что «кажется, что половина всего мира настроена улучшать «Лексус», привержена модернизации, ускорению и приватизации своих экономик, для того, чтобы процветать в системе глобализации. А вторая половина мира, иногда половина той же самой страны, иногда другая половина того же самого человека, всё ещё охвачена битвой за то, кому какое оливковое дерево принадлежит».[11]

По словам Фридмана, если они не впишутся в определённый набор правил экономической политики, который он назвал «золотой смирительной рубашкой», страны из мира оливковых деревьев не смогут присоединиться к миру «Лексуса». Описывая «золотую смирительную рубашку», он в основном повторяет сегодняшнюю неолиберальную ортодоксию: для того чтобы вписаться, стране нужно приватизировать государственные предприятия, поддерживать низкий уровень инфляции, сократить численность государственного аппарата, поддерживать бездефицитный бюджет (а ещё лучше иметь профицит), либерализовать торговлю, дерегулировать иностранные инвестиции, дерегулировать рынок капитала, сделать валюту конвертируемой, снизить коррупцию и приватизировать пенсии.[12] По его словам, это – единственный путь к успеху в новой глобальной экономике. Его «смирительная рубашка» – это единственное снаряжение для жёсткой, но пьянящей игры в глобализацию. Фридман категоричен: «К сожалению, эта «золотая смирительная рубашка» во многом «одного стандартного размера на всех»… Она не всегда красива или мягка, или удобна. Но она имеется в наличии и это единственная модель, предлагаемая в данном историческом сезоне».[13]

Тем не менее, факт остаётся фактом, если бы японское правительство последовало в начале 1960-х годов советам экономистов свободной торговли, не было бы никакого «Лексуса». В лучшем случае, сегодня «Тойота» была бы младшим партнёром при каком-нибудь западном автоконцерне, в худшем – была бы сметена. И это касалось всей японской экономики. Если бы тогда Япония одела фридмановскую «золотую смирительную рубашку», она бы осталась третьеразрядной промышленной державой, которой она была в 1960-е годы, имея уровень доходов наравне с Чили, Аргентиной и ЮАР[14], страной, премьер-министром которой оскорбительно пренебрёг французский президент Шарль де Голль (Charles De Gaulle), назвав его «продавцом транзисторов».[15] Другими словами, последуй они совету Фридмана, японцы бы сегодня не экспортировали «Лексусы», а всё ещё боролись за то, кому какое тутовое дерево принадлежит.

Официальная история глобализации

Наш рассказ о «Тойоте» подводит к мысли, что есть нечто особенно режущее слух в этой сказочке о глобализации, продвигаемой Томасом Фридманом и его коллегами. Чтобы объяснить вам, что же это конкретно, мне нужно рассказать вам, чтоя называю «официальной историей глобализации», и в чём её ограниченность.

Согласно официальной истории, глобализация постепенно развивалась в течение последних трёх столетий следующим образом:[16] Британия приняла политику свободного рынка и свободы торговли в XVIII веке, намного раньше других стран. К середине XIX века, благодаря впечатляющим успехам британской экономики, превосходство такой политики стало настолько очевидным, что другие страны тоже стали либерализовывать свою торговлю и дерегулировать внутреннее хозяйство. Этот либеральный мировой порядок, окончательно оформившейся к 1870 году при британской гегемонии, основывался: на промышленной политике laissez-faire [невмешательства] внутри страны; на невысоких барьерах для международного потока товаров, капитала и труда; и на макроэкономической стабильности внутри страны и в мире, обеспечивающей принципы здоровых финансов (низкую инфляцию) и бездефицитный бюджет. Последовал период неслыханного процветания.

К сожалению, всё пошло наперекосяк после Первой мировой войны. В ответ на надвигающуюся нестабильность мировой экономики, многие страны неразумно начали вновь возводить торговые барьеры. В 1930 году США отказались от свободы торговли и ввели в действие печально известный тариф Смута-Хоули. Такие страны как Германия и Япония отказались от либеральной политики, воздвигли высокие торговые барьеры и создали картели, которые были тесно связаны с их фашизмом и внешней агрессией. Мировая система свободной торговли закончилась в 1932 году, когда Британия, до того дня поборник свободной торговли, поддалась искушению и сама восстановила внешнеторговые тарифы. Последовавшие сжатие мировых рынков и нестабильность, а затем и начавшаяся Вторая мировая война, разрушили последние следы первого либерального мирового порядка.

После Второй мировой войны, мировая экономика перестроилась в более либеральном духе, на этот раз при американской гегемонии. В частности, значительного прогресса достигла либерализация между богатыми странами на раннем этапе переговоров по ГАТТ (Генеральное Соглашение по Тарифам и Торговле). Но протекционизм и государственное вмешательство всё ещё сохранялось в развивающихся, не говоря уже о коммунистических странах.

К счастью, от неолиберальной политики стали повсеместно отказываться после подъёма в 1980-е годы неолиберализма. К концу 1970-х годов, провал так называемой импортозамещающей индустриализации (ISI) в развивающихся странах, основанной на протекционизме, субсидиях и регулировании, стал настолько очевидным, что его нельзя было не замечать.[17] Экономическое «чудо» Восточной Азии, в которой уже практиковали свободу торговли и поощряли иностранные инвестиции, явилось сигналом к пробуждению других развивающихся стран. После Долгового Кризиса Третьего мира 1982 года многие развивающиеся страны отказались от интервенционизма и протекционизма в пользу неолиберализма. Это движение к глобальной интеграции было увенчано падением коммунизма в 1989 году.

Беспрецедентное ускорение в развитии технологий транспорта и связи сделало еще более необходимым такие перемены в национальной политике. С их развитием, возможности вступить во взаимовыгодные отношения с партнёрами в далёких странах – через торговлю и инвестиции – радикально возросли. Открытость стала ещё более важным, чем прежде, фактором процветания станы.

Отражая углубляющуюся глобальную экономическую интеграцию, в последние годы укреплялась всемирная система экономического управления. Наиболее важное изменение произошло в 1995 году, когда ГАТТ преобразовалось в ВТО, могущественный орган, продвигающий либерализацию не только в торговле, но и в других областях, таких как регулирование иностранных инвестиций и права интеллектуальной собственности. ВТО теперь образует ядро мировой системы управления экономикой, наряду с МВФ, отвечающим за доступ к краткосрочным финансам и Всемирным банком, отвечающим за долгосрочные инвестиции.

Результатом этих преобразований, согласно официальной версии, стала глобализированная мировая экономика, сравнимая по своей изобильности и возможностям для процветания, только с «золотой эрой» либерализма (1870-1913). Ренато Руджеро (Renato Ruggiero), первый Генеральный директор ВТО, торжественно объявил, что в результате этого нового мирового порядка, у нас теперь есть «возможность искоренить бедность в мировом масштабе в начале следующего [XXI-го] столетия – утопическая мысль ещё несколько десятилетий назад, реальная возможность сегодня»[18].

Такая версия истории глобализации принята повсеместно. Ей полагается быть планом действий для тех, кто формирует политику своих стран, направляя их к процветанию. К несчастью она рисует в корне ложную картину, искажая наше представление о том, откуда мы пришли, где мы сейчас и куда мы можем направиться в дальнейшем. Давайте разберёмся в чём это заключается.

Реальная история глобализации

30-го июня 1997 года последний британский губернатор Кристофер Паттен (Christopher Patten) официально возвратил Китаю Гонконг. Многих британских комментаторов волновала судьба гонконгской демократии под управлением Коммунистической партии Китая (КПК), не взирая на то, что демократические выборы в Гонконге разрешили только в 1994 году, на 152-м году британского правления, и всего за три года до планируемой передачи. И, похоже что, никто совсем не помнил, как Гонконг перешел в британское владение с самого начала.

Гонконг стал британской колонией по Нанкинскому Договору 1842 года в результате Первой Опиумной войны. Это был особенно позорный эпизод, даже по меркам империализма XIX века. Растущая любовь британцев к чаю создала огромный дефицит в торговле с Китаем. В отчаянной попытке восполнить этот разрыв, Британия начала экспортировать производимый в Индии опиум в Китай. Такой мелочи, как то, что продажа опиума в Китае была противозаконной, нельзя было позволить стать на пути благородного дела сведения балансовых счетов. Когда китайские должностные лица конфисковали груз недозволенного опиума в 1841 году, британское правительство использовало это как предлог, чтобы решить этот вопрос раз и навсегда, объявив войну. Китай потерпел тяжёлое военное поражение и был вынужден подписать Нанкинский Договор, по которому Китай «сдаёт в аренду» Гонконг и отказывается от права устанавливать свои собственные тарифы.

Такие вот дела – самопровозглашённый лидер «свободного» мира объявляет войну другой стране потому, что та мешается на пути противозаконной наркоторговли. Правда состоит в том, что свободное движение товаров, людей и денег, которое возникло при британской гегемонии между 1870 и 1913 годами – первый эпизод глобализации – стало возможно, по большей части, благодаря военной силе, нежели рыночным силам. Кроме самой Британии, другими участниками свободной торговли в тот период были слабые страны, которые не приняли её добровольно, а были принуждены колониальным правлением или неравноправными договорами (такими как Нанкинский Договор), которые среди прочего лишали их права самостоятельно устанавливать тарифы и налагали на них установленные извне, с единой низкой ставкой (3-5%) тарифы [19]. [Не будем забывать о «Соглашении об ассоциации между Украиной, с одной стороны, и Европейским Союзом, Европейским Сообществом по атомной энергетике и их государствами-членами, с другой стороны»]

Несмотря на их ключевую роль в установлении «свободной» торговли в конце XIX и начале XX века, колониализм и неравноправные договора едва ли удостаиваются упоминания в существующих горах проглобалистской литературы.[20] Даже когда про них говорят в открытую, в целом их роль считают положительной. К примеру, в своей известной книге «Empire», британский историк Наял Фергюсон (Niall Ferguson) честно перечисляет многие злодеяния Британской империи, включая Опиумные войны, но утверждает, что Британская империя в целом была неплохой штукой – вероятно, она была наиболее дешевым способом гарантировать свободу торговли, от которой польза была всем.[21] Тем не менее, страны, находившиеся под колониальным правлением и неравноправными договорами жили очень бедно. В период с 1870 по 1913 годы подушевой ВВП в Азии (за вычетом Японии) рос на 0,4% в год, в Африке же он рос на 0,6% в год.[22] Соответствующий показатель составлял 1,3% для Западной Европы и 1,8% для США.[23] Особенно интересно отметить, что латиноамериканские страны, которые к тому времени восстановили тарифную автономию и могли похвастаться самыми высокими тарифами в мире, росли так же быстро, как и США в тот период.[24]

В то время, как они навязывали свободу торговли бедным странам, при помощи колониализма и неравноправных договоров, для себя самих богатые страны поддерживали высокие тарифы, особенно на промышленную продукцию, как мы в подробностях увидим в следующей главе. Для начала, Британия, якобы родина свободы торговли, была одной из наиболее протекционистских стран, до тех пор, пока в середине XIX века она [вдруг] не обратилась в апологета свободной торговли. Был короткий период в 1860-х и 1870-х годах, когда нечто напоминающее свободу торговли существовало в Европе, особенно при нулевых тарифах в Британии. Тем не менее, он оказался недолговечным. Начиная с 1880-х годов большинство европейских стран вновь подняли защитные барьеры, отчасти, чтобы оградить своих фермеров от дешёвого продовольствия, импортируемого из Нового Света, и отчасти, чтобы поддержать свои новые отрасли тяжёлой индустрии, такие как сталелитейная, химическая и машиностроение.[25] Наконец даже Британия, как я уже отмечал, главный архитектор первой волны глобализации, отказалась от свободы торговли и восстановила тарифы в 1932 году. Официальная история описывает это событие в том смысле, что Британия «поддалась искушению» протекционизма. Но она характерно умалчивает, что это произошло в силу заката британского экономического превосходства, который в свою очередь был результатом успеха политики протекционизма со стороны стран-конкурентов, особенно США, в развитии своих новых отраслей.

Таким образом, история первой глобализации в конце XIX – начале XX веков была переписана в наше время, чтобы вписать в неё нынешнюю неолиберальную ортодоксию. История протекционизма в сегодняшних богатых странах чрезвычайно преуменьшается, а империалистическое происхождение высокой степени глобальной интеграции у современных развивающихся стран едва ли вообще упоминается. Финальный занавес, а именно отказ Британии от свободы торговли, также преподносится необъективным образом. Редко говорится, что, на самом деле, Британию заставило отказаться от свободы торговли именно успешное применение протекционизма её конкурентами.

Неолибералы или неоидиоты?

Официальная история глобализации представляет период сразу после Второй мировой войны, как период неполной глобализации. В то время, как имело место значительное расширение интеграции среди богатых стран, ускорившее их рост, утверждает она [официальная история], большинство развивающихся стран отказывались полностью участвовать в глобальной экономике до 80-х годов XX века, что сдерживало их экономический прогресс.

Это утверждение искажает процесс глобализации среди богатых стран того периода. Эти страны значительно снизили тарифные барьеры в период с 1950-х по 1970- е годы. Но, в это же самое время, они также прибегали ко многим другим защитным средствам, чтобы поддержать своё собственное экономическое развитие – субсидирование (особенно НИОКР – научных исследований и опытно-конструкторских разработок), государственные предприятия, правительственное руководство банковским кредитованием, контроль за капиталами и т.д. Когда они стали воплощать неолиберальные программы, их рост замедлился. В 1960-е и 1970-е годы подушевой ВВП в богатых странах рос по 3,2 % в год, но в последующие два десятилетия его прирост существенно упал, до 2,1%.[26]

Но ещё более искажено описание опыта развивающихся стран. Послевоенный период описывается официальными историками глобализации как эпоха экономических катастроф в этих странах. Они происходили потому, утверждают последние, что эти страны верили в «неправильные» экономические теории, которые убедили их, что они могут бросить вызов логике рынка. В результате, они подавляли деятельность, в которой они были сильны (сельское хозяйство, разработка полезных ископаемых, трудоёмкие производства) и продвигали проекты «белого слона» [престижные, но невыгодные и обременительные], которые придавали им гордости, но были экономической бессмыслицей – самый печально известный пример этому – это сильно дотируемое производство Индонезией реактивных самолётов.

Право на «ассиметричную защиту», которое развивающиеся страны выторговали себе в 1964 в ГАТТ, изображается, пресловутой «верёвкой на которой повесить свою экономику!», в хорошо известной статье Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера[27] [поговорка про верёвку: Give one enough rope and he will hang himself- эквивалентна – Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт]. Густаво Франко (Gustavo Franco), бывший президент бразильского Центрального банка (1997-1999 гг.), высказал ту же мысль короче и грубее, когда говорил о целях своей политики: «свести на нет сорок лет тупости», и что единственным выбором было «быть неолибералом или неоидиотом».[28]

Проблема такой интерпретации в том, что «проклятое прошлое» в развивающихся странах вовсе не было такими уж плохим. В 1960-е и 1970-е годы, когда они прибегали к «неверной» политике протекционизма и государственного вмешательства, среднедушевой ВВП в развивающихся странах ежегодно прирастал на 3%.[29] Как однажды указал мой достопочтенный коллега Аджит Сингх (Ajit Singh), это был период «Промышленной революции Третьего мира».[30] Такой прирост является огромным достижением, по сравнению с тем, что они имели при свободе торговли в «империалистическую эпоху» (см. выше) и выгодно отличается от 1-1,5%, которые имели богатые страны во времена [своей] Промышленной революции XIX-го века. Этот результат так и остаётся непревзойдённым. С 1980-х годов, после принятия ими неолиберальной политики, их скорость прироста [ВВП] составляла около половины той скорости, которую они видели в 1960-е и 1970-е годы (1,7%). Прирост замедлился и в богатых странах тоже, но замедление было менее выражено (с 3,2% до 2,1%), не в последнюю очередь из-за того, что они не вводили неолиберальную политику до такой же степени, как развивающиеся страны. Средний прирост развивающихся стран будет ещё ниже, если мы исключим из расчётов Китай и Индию. Эти две страны, на которые приходилось 12% всего дохода развивающихся стран в 1980 году и 30% в 2000 году, пока что отказываются надевать «Золотую смирительную рубашку» Томаса Фридмана.[31]

Падение роста было особенно заметно в Латинской Америке и Африке, где неолиберальные программы были осуществлены более полно, по сравнению с Азией. В 1960-е и 1970-е годы, среднедушевой ВВП в Латинской Америке прирастал по 3,1% в год, слегка быстрее, чем по развивающимся странам в среднем. Бразилия в особенности, росла почти так же быстро, как страны Восточно-Азиатского «экономического чуда». С 1980-х годов, когда континент принял неолиберализм, Латинская Америка росла со скоростью составляющей менее одной трети от «проклятого прошлого». Даже если мы сбросим со счетов 1980-е годы, как десятилетие адаптации и выведем его из уравнения, подушевой ВВП в регионе в 1990-е годы рос практически с половинной скоростью от «проклятого прошлого» (1,7% против 3,1%). В период с 2000 по 2005 годы дела у региона обстояли ещё хуже; по существу он не развивался, подушевой ВВП прирастал только по 0,6% в год.[32] Что до Африки, её подушевой ВВП прирастал относительно медленно даже в 1960-е и 1970-е годы (1-2% в год). Но с 1980-х годов, регион испытал обвал в уровне жизни. Этот результат является обвинительным приговором неолиберальной ортодоксии, потому что экономики большинства африканских стран последние четверть века практически [вручную] управлялись МВФ и Всемирным банком.

Низкие показатели роста при неолиберальной глобализации с 1980-х годов особенно позорны. Ускоряющийся рост, если потребуется даже ценой увеличения неравенства и, возможно, даже численности бедных, был объявлен целью неолиберальной реформы. Нам постоянно говорили, что сначала нужно «создать больше богатства», до того как мы сможем перераспределять его более широко, и что неолиберализм как раз рецепт для этого. В результате неолиберальной политики, неравенство в доходах увеличилось в большинстве стран, как и предсказывалось, но рост, на самом деле, значительно затормозился.[33]

Более того, за время неолиберального господства, экономическая нестабильность отчётливо возросла. С 1980-х годов, мир, особенно мир развивающийся, видел все более частые и крупномасштабные финансовые кризисы. Другими словами, неолиберальная глобализация не смогла обеспечить ничего из обещанного по всем фронтам экономической жизни – роста, равенства и стабильности. Несмотря на это, нам постоянно твердят, как неолиберальная глобализация принесла беспримерную пользу.

Искажение фактов в официальной истории глобализации также очевидны и на уровне отдельных стран. Вопреки тому, во что хочет заставить нас поверить ортодоксия, практически все успешные развивающиеся страны со времён Второй мировой войны, первоначально достигли успеха при помощи мер защиты национальных интересов, протекционизма, субсидирования и других мер государственного вмешательства.

Я уже довольно подробно описал в Прологе, как обстояло дело в моей родной Корее, но другие страны «экономического чуда» из Восточной Азии тоже преуспели, применив стратегический подход к интеграции с мировой экономикой. Тайвань воспользовался стратегией, которая была очень схожа с корейской, хотя на Тайване госпредприятия были распространены более широко, и при этом условия для иностранных инвесторов были несколько мягче, чем в Корее. Сингапур имел свободную торговлю и широко опирался на иностранные инвестиции, но даже и при этих условиях, он не вписывался в либеральный идеал в других отношениях. Хотя он и приветствовал иностранные инвестиции, он прибегал к значительному субсидированию для того, чтобы привлечь транснациональные корпорации в отрасли, которые он считал стратегическими, особенно в форме государственных инвестиций в инфраструктуру и образование, нацеленное на определённые [научные] дициплины. Более того, Сингапур имеет один из крупнейших в мире государственный сектор, в состав которого входит Совет по Жилищному Развитию, который предоставляет 85% всего жилья (почти вся земля принадлежит государству).

Гонконг является исключением, которое подтверждает правило. Он разбогател имея свободную торговлю и промышленную политику laissez-faire [невмешательства]. Но он никогда не был независимым государством (даже городом-государством как Сингапур), а только городом в рамках большего образования. До 1997 года, он был британской колонией, работая как платформа для британских торговых и финансовых интересов в Азии. Сегодня, он является финансовым центром экономики Китая. В силу этих обстоятельств для Гонконга менее необходимо иметь независимую промышленную базу, но и при всём при этом, до середины 1980-х годов, когда Гонконг начал своё присоединение к Китаю, он производил продукции обрабатывающей промышленности на душу населения вдвое больше чем Корея. Но даже Гонконг не был полностью экономикой свободного рынка. Немаловажно также, что вся земля принадлежала государству для того, чтобы контролировать жилищный вопрос.

Более недавние успехи Китая и всёвозрастающие успехи Индии, также являются примером, который демонстрирует важность стратегической, а не безусловной интеграции с мировой экономикой, основываясь на видении национальных интересов и их защиты. Подобно Соединённым Штатам в середине XIX-го столетия или Японии и Корее в середине XX-го, Китай прибегал к высоким тарифам, чтобы выстроить свою промышленную базу. Вплоть до середины 1990-х годов средний китайский таможенный тариф превышал 30%.

Нужно признать, что он был более дружелюбен в отношении иностранных инвестиций, нежели Япония или Корея. Но всё равно, он ввёл потолок доли иностранного владения и требования по локализации (требования, чтобы иностранные фирмы приобретали как минимум определённую долю своих сырья и материалов у местных поставщиков).

Сторонники глобализации часто приписывают недавний экономический успех Индии торговой и финансовой либерализации в начале 1990-х годов. Как показывают некоторые недавние исследования, ускорение в росте Индии, на самом деле началось в 1980-е годы, что опровергает простую присказку «большая открытость – быстрее рост».[34] Больше того, даже после торговой либерализации начала 1990-х, средние таможенные тарифы в Индии оставались на уровне свыше 30% (они и сегодня остаются на уровне 25%). Индийский протекционизм определённо был чрезмерным в некоторых сферах до 1990-х. Но это не означает, что Индия была бы более успешной, если бы она приняла свободу торговли в момент обретения независимости в 1947 году. Индия также налагала жёсткие ограничения на прямые иностранные инвестиции – ограничения по допуску, ограничения владения и различные требования к функционированию (к примеру требования по локализации).

Единственная страна, которая, по-видимому, преуспела в послевоенный период глобализации, пользуясь неолиберальной стратегией – это Чили. Действительно, Чили приняла её раньше всех, включая США и Британию, после coupd’etat [государственного переворота] генерала Аугусто Пиночета (Augusto Pinochet) 1973-го года. С тех пор [экономика] Чили неплохо росла – хотя совсем не так быстро, как страны «экономического чуда» из Восточной Азии.[35] И Чили постоянно приводится как пример успеха неолиберализма. Хорошие показатели роста невозможно отрицать. Но даже чилийская история [на самом деле] более сложна, чем то, что ней рассказывает ортодоксия.

Ранние эксперименты Чили с неолиберализмом, под руководством так называемых «чикагских мальчиков» (группы чилийских экономистов, обученных в Университете Чикаго, одном из центров неолиберальной экономики), были катастрофой. Они окончились ужасным финансовым крахом в 1982 году, из которого пришлось выходить национализировав весь банковский сектор. Из-за этого краха Чили восстановила допиночетовский уровень [подушевого] дохода только в конце 1980-х.[36] И только, когда в результате краха чилийский неолиберализм стал более прагматичным, Чили начала чувствовать себя хорошо. К примеру, государство предоставляло экспортёром обширную помощь с зарубежным маркетингом и НИОКР.[37] Оно также прибегло к мерам контроля за капиталом в 1990-е годы и тем самым успешно сократило наплыв краткосрочного спекулятивного капитала, хотя их недавнее соглашение с США о свободе торговли вынудило чилийцев пообещать никогда более к этим мерам не прибегать. Что более важно, высказываются много сомнений в отношении устойчивости чилийского развития. За последние три десятилетия страна потеряла много перерабатывающих промышленных производств и стала чрезмерно полагаться на экспорт природных ресурсов. Не имея технологических возможностей для перехода к высокопроизводительной хозяйственной деятельности, Чили столкнулась с чётким пределом своего уровня процветания, которого она может достичь в долгосрочной перспективе.

Подытожим: правда о глобализации начиная с 1945 года является почти полной противоположностью официальной истории. Во времена контролируемой глобализации, поддерживаемой политикой защиты национальных интересов, в период с 1950-х по 1970-е годы, мировая экономика, особенно в развивающемся мире, росла быстрее, была более стабильной и имела более справедливое распределение доходов, чем за последние двадцать пять лет быстрой и бесконтрольной неолиберальной глобализации. Тем не менее, в официальной истории этот период рисуется как полный провал политики защиты национальных интересов, особенно в развивающихся странах. Таким искажением исторических данных торгуют оптом и в розницу, чтобы замаскировать провал неолиберальной политики.

Кто управляет мировой экономикой?

Многое из того, что происходит в мировой экономике определяют богатые страны, даже не прилагая особенных усилий. На них приходится 80 % мирового продукта, они проводят 70% операций в международной торговле и дают 70-90 % (зависит от года) всех прямых иностранных инвестиций.[38] Это означает, что их внутренняя политика может очень сильно влиять на мировую экономику.

Но важнее их «весовой категории», является их полная готовность давить этой самой массой в формировании правил глобальной экономики. К примеру, развитые страны заставляют бедные страны принять определённую политику, сделав её условием своей помощи или предлагая им льготные торговые соглашения в обмен на «хорошее поведение» (принятие неолиберальной политики). Ещё более важными факторами, определяющими имеющиеся для развивающихся стран варианты, являются действия многосторонних организаций, таких как «Нечестивая Троица», а именно МВФ, ВБ и ВТО. Хотя они – не просто марионетки в руках богатых стран, «Нечестивая Троица» в значительной степени находится под их влиянием, так что она разрабатывает и воплощает политику Недобрых Самаритян, желательную этим странам.

МВФ и ВБ были учреждены в 1944 году на конференции Союзных сил (по существу США и Великобритании), которая определила форму послевоенного международного экономического управления. Эта конференция имела место в штате Нью-Гемпшир, на курорте, под названием Бреттон-Вудс [Bretton Woods], так что эти организации иногда собирательно называют Бреттон-Вудские институты (БВИ). МВФ был создан для того, чтобы одалживать деньги странам, находящимся в состоянии кризиса платёжного баланса, чтобы они могли сокращать дефицит платёжного баланса, не прибегая к дефляции. Всемирный банк был создан, чтобы помочь в восстановлении разрушенных войной европейских стран и экономическому развитию постколониальных обществ, которые вскоре должны были появиться, поэтому официально он называется Международный банк для Реконструкции и Развития. [Реконструкцию и Развитие] предполагалось осуществлять финансируя проекты по развитию инфраструктуры (например, дороги, мосты, плотины).

После Долгового Кризиса Третьего мира в 1982 году, роль МВФ и ВБ изменилась кардинально. Они принялись оказывать гораздо большее политическое влияние на развивающиеся страны через их [Троицы] совместные операции, так называемые программы структурной перестройки (SAP – structural adjustment programmes). Эти программы охватывали гораздо более широкий круг политических вопросов, чем Бреттон-Вудским Институтам позволял их первоначальный мандат. Начиная с этого момента, БВИ стали глубоко участвовать практически во всех сферах экономической политики развивающихся стран. Они вторгались в такие сферы, как государственные бюджеты, промышленное регулирование, сельскохозяйственное ценообразование, регулирование рынка труда, приватизация и так далее. В 1990-е годы последовало ещё большее углубление этого «расширения роли», когда они начали связывать свои займы с так называемыми «условиями [для государственного] управления» (governance conditionalities). Они заключались во вторжении в доселе немыслимые сферы, такие как демократия, децентрализация государственного управления, независимость центрального банка и корпоративное управление.

Такое расползание их роли поднимает серьёзный вопрос. Изначально ВБ и МВФ создавались имея довольно ограниченные мандаты. В последствии, как они утверждают, им пришлось вмешиваться в новые сферы, выходящие за рамки их изначальных полномочий, поскольку они [новые сферы] также влияли на экономические показатели, падение которых и заставляло страны прибегать к заимствованию. Однако, рассуждая таким образом, нет ни одной сферы нашей жизни, в которые БВИ не могут вмешаться. Всё, что происходит в стране влияет на её экономические показатели. Следуя такой логике, МВФ и ВБ должны налагать свои «условия» на всё, начиная с принятия решения иметь детей, этнической интеграции и заканчивая гендерным равенством и культурными ценностями.

Не поймите меня превратно, я не из тех, кто против обусловленных займов в принципе. Совершенно разумно, что заимодавец ставит условия. Но условия должны быть ограничены только наиболее влияющими на выплату займа аспектами. В противном случае, заимодавец рискует вмешаться во все сферы жизни заёмщика.

Допустим, я – мелкий бизнесмен и пытаюсь занять деньги в своём банке, чтобы расширить свою фабрику. Для моего банковского менеджера будет совершенно естественным выдвинуть мне одностороннее условие о том, как мне возвращать заём. Может быть даже разумным с его стороны будет условие, из какого материала мне строиться и какое оборудование мне покупать для расширения фабрики. Но если он включит в условия, что мне нужно сократить потребление жиров на тех (нельзя сказать, чтобы совсем уж не играющих никакой роли) основаниях, что жирная диета сократит мою возможность выплатить заём, сделав меня нездоровым, я сочту это непомерным вторжением не в свое дело. Конечно, если меня очень прижмёт, я могу проглотить свою гордость и согласиться даже на это чрезмерное условие. Но когда он ещё добавит условие, чтобы я проводил дома меньше часа в день (на том основании, что проводя меньше времени с семьёй, я увеличу время уделяемое бизнесу, и тем самым уменьшу шансы дефолта), я вероятно дам ему по морде и [в ярости] выбегу из банка. Не то, чтобы моя диета и семейная жизнь вообще не влияли на мою способность управлять бизнесом. Как и сказал мой банковский менеджер, они влияют. Вся штука в том, что их влияние является косвенным и незначительным.

В самом начале МВФ выдвигал только тесно связанные с управлением платёжным балансом страны-заёмщика условия, такие как девальвация национальной валюты. Но затем он начал ставить условия в отношении государственного бюджета, на основании того, что бюджетный дефицит является главной причиной проблем с платёжным балансом. Это привело к навязыванию таких условий, как приватизация госпредприятий, потому что утверждалось, что убытки ими претерпеваемые, были существенным источником дефицита бюджета во многих развивающихся странах. И когда такая расширительная логика началась, конца-края ей уже не было. Раз уж всё связано со всем, то всё что угодно могло стать условием. К примеру, в 1997 году в Корее, МВФ выдвинул условием установить лимит суммы долга, который могли иметь компании частного сектора, но основании того, что чрезмерные заимствования этих компаний являются главной причиной корейского финансового кризиса

Словно в насмешку, богатые страны Недобрых Самаритян часто ставят условием своего финансового участия в проектах МВФ, чтобы страна-заёмщица приняла такую политику, которая имеет отдалённое отношение к исправлению её экономики, но вместо этого служит интересам богатых стран, одалживающих деньги. К примеру, прочитав соглашение Кореи с МВФ от 1997 года, один возмущённый эксперт высказался: «Некоторые моменты плана МВФ воспроизводят ту политику, которую уже давно навязывают Корее США и Япония. Сюда входят… снижение торговых барьеров на определённую японскую продукцию, и открытие рынков капитала, чтобы иностранные инвесторы могли иметь мажоритарную долю в корейских фирмах, заниматься враждебными поглощениями…, и расширить своё прямое участие в банках и прочих финансовых услугах. Хотя большая конкуренция со стороны импортной промышленной продукции и большего иностранного участия могла бы… помочь корейской экономике, корейцы, и не только они, рассматривают это… как злоупотребление властью со стороны МВФ, с целью заставить Корею, в минуту слабости, принять торговую и финансовую политику, которую она ранее отвергла».[39] И это сказал не какой-нибудь анархист-антикапиталист, а Мартин Фельдштейн (Martin Feldstein), гарвардский экономист консервативных взглядов, который был главным экономическим советником при Рональде Рейгане в 1980-е годы.

Расползание роли МВФ-ВБ, в сочетании со злоупотреблением особыми условиями со стороны стран Недобрых Самаритян, является особенно нетерпимым, когда политика БВИ приводит к замедлению роста, более неравномерному распределению дохода и большей экономической нестабильности в большинстве развивающихся стран, на что я уже указывал выше в этой главе.

Как можно, чтобы МВФ и ВБ могли так долго настаивать в проведении неверной политики, которая приносит такие плохие результаты? Всё это [возможно] потому, что их структура управления, сильнейшим образом склоняет их в пользу интересов богатых стран. Их решения принимаются по существу в соответствии с долей в капитале, которую имеет та или иная страна, (другими словами у них система «один доллар – один голос»). Это значит, что богатые страны, которые в совокупности контролируют 60% голосующих акций, обладают абсолютным контролем над их политикой, хотя de facto США обладает правом вето на принятие решений в 18 наиважнейших сферах.[40]

Одним из результатов такой структуры управления является то, что МВФ и ВБ навязали развивающимся странам стандартный набор политических мер, которые богатые страны считают универсально действенными, вместо того чтобы тщательно разрабатывать такие меры для каждой конкретной развивающейся страны, что предсказуемо приводит к плохим результатам. Другим следствием стало то, что даже когда предлагаемые меры могут оказаться уместными, они зачастую проваливаются, потому что местное население сопротивляется им, как навязанным извне.

В ответ на растущую критику, ВБ и МВФ недавно приняли ряд мер. С одной стороны, были предприняты чисто декоративные меры. Так МВФ теперь называет Программы структурной перестройки Программами снижения бедности и содействия росту (Poverty Reduction and Growth Facility Programme), чтобы продемонстрировать, что им не безразлична проблема бедности, хотя их содержание едва ли в чём-то отличается от прежних. С другой стороны, имели место подлинные усилия начать диалог с более широким кругом общественности, особенно контакты ВБ с НПО (неправительственными организациями). Но влияние таких консультаций являются в лучшем случае малозначительным. Более того, когда всё большее число НПО в развивающихся странах, опосредовано финансируются самим ВБ, ценность таких ритуалов становится ещё более сомнительной.

МВФ и ВБ также пытались увеличить «местную принадлежность» своих программ, привлекая местные кадры к их разработке. Однако, это принесло мало плодов. Многим развивающимся странам недостаёт интеллектуальных ресурсов, чтобы спорить с могущественными международными организациями, имеющими армию экономистов с прекрасным образованием и огромное финансовое влияние. Более того, МВФ и ВБ приняли то, что я называю «подход Генри Форда к разнообразию» (он однажды сказал, что вы можете иметь машину «любого цвета, при условии, что она чёрная»). Спектр местного разнообразия в подходах, который они считают приемлемым, очень узок. И при всё возрастающей тенденции в развивающихся странах избирать или назначать бывших чиновников МВФ или ВБ на ключевые экономические посты, «местные» решения всё больше напоминают решения предоставляемые БВИ.

По окончании, так называемого, Уругвайского раунда переговоров ГАТТ, в 1995 году начала свою работу ВТО, завершая собой «Нечестивую Троицу». Я уделю достаточно внимания существу того, чем занимается ВТО в последующих главах, а сейчас давайте остановимся на её управленческой структуре.

ВТО критиковали по множеству причин. Многие считают, что она не более чем инструмент, которым развитые страны взламывают развивающиеся рынки. Другие утверждают, что она стала проводником интересов транснациональных корпораций. Конечно, есть элементы истины в обоих этих утверждениях, и я проиллюстрирую это позднее.

Но, несмотря на всю эту критику, ВТО является международной организацией, в управлении которой развивающиеся страны имеют наибольшее право голоса. В отличие от МВФ и ВБ она «демократична» – в том смысле, что даёт одной стране один голос (конечно, можно поспорить о том, что, так ли «демократично» давать Китаю с населением в 1,3 миллиарда человек и Люксембургу, с населением менее полумиллиона, по одному голосу). В отличие от ООН, где пять постоянных членов Совета Безопасности имеют право вето, ни одна страна в ВТО не имеет права вето. И, поскольку, они имеют численное преимущество, развивающиеся страны имеют гораздо больший вес в ВТО, чем в ВТО или ВБ.

К сожалению, на практике, голосование не проводится, и организацией по сути управляет олигархия, состоящая из небольшого числа богатых стран. Сообщают, что на различных министерских встречах (Женева 1998 г., Сиэтл 1999 г., Доха 2001 г., Канкун 2003 г.) все важные переговоры проводились в так называемых «зелёных комнатах», с участием «строго по приглашениям». Были приглашены только богатые страны и некоторые крупные развивающиеся, которых они не могут проигнорировать (например, Индия и Бразилия). Также сообщают, что, особенно на Сиэтлской встрече 1999 года, когда делегаты от развивающихся стран попытались попасть в «Зелёные комнаты» без пригласительных, их попросту физически вышвырнули.

Но, даже и без таких крайних мер, решения имеют все шансы быть однобокими в пользу богатых стран. Они могут угрожать и подкупать развивающиеся страны посредством своих бюджетов иностранной помощи, или пользуясь своим влиянием при принятии кредитных решений МВФ, ВБ и «региональными» многосторонними финансовыми организациями.[41]

Кроме того, существует зияющий разрыв в интеллектуальных и организационных ресурсах между этими группами стран. Как-то мой бывший студент, который недавно оставил дипломатическую службу в своей родной стране в Африке, рассказал мне, что, включая его самого, на всех совещаниях ВТО в Женеве, от его страны было только три человека. Количество совещаний в день часто превышало дюжину, так что ему с коллегами пришлось отказаться от некоторых из них совсем, а оставшиеся они разделили на троих. Это означало, что они могли выделить только два или три часа на каждое из них. Иногда они входили на совещание в нужный момент и вносили более или менее полезную лепту. Другие разы не были такими удачными и были полностью упущенными. Если взять другую крайность, для контраста, то только по одним правам интеллектуальной собственности от США работали десятки людей. Но нам ещё повезло, сказал мой бывший студент, у более чем 20 развивающихся стран не было никого на постоянной основе в Женеве, а многим странам пришлось обходится одним или двумя человеками. Таких историй можно рассказать много, и все они наводят на мысль, что переговоры о международной торговле – это очень однобокое дело; это как война, когда одна сторона сражается вооружённая пистолетами, в то время как другая прибегает к воздушной бомбардировке.

Побеждают ли Недобрые Самаритяне?

Маргарет Тэтчер (Margaret Thatcher), премьер-министр Великобритании, которая являлась авангардом неолиберальной контрреволюции, однажды лихо отбрила своих критиков, сказав, что «иного не дано». Дух этого аргумента, известного как TINA (There Is No Alternative), пронизывает собой то, как глобализация преподносится Недобрыми Самаритянами.

Недобрые Самаритяне любят представлять глобализацию как неизбежный результат безостановочного развития технологий связи и транспорта. Им нравится представлять своих оппонентов в виде ретроградов, «современных луддитов»[42], которые «сражаются из-за того, кому принадлежит какое оливковое дерево». Утверждается, что идти против этого потока истории, означает своими руками создавать бедствия, о чём свидетельствуют коллапс мировой экономики в период между двумя мировыми войнами и неудачи руководимых государством индустриализаций в развивающихся странах в 1960-е и 1970-е годы. Утверждается, что есть только один способ выжить в этом потоке исторических сил – это глобализация, и это означает надеть «золотую смирительную рубашку» «одного стандартного размера на всех», которую практически все успешные экономики, якобы, носили на пути к процветанию.

В этой главе я показал, что тезис TINA [«другой альтернативы просто нет» или же, в отечественном употреблении, «иного не дано»] является результатом фундаментально неверного понимания того, какие силы движут глобализацией и [намеренного] искажения истории, с целью подогнать её под теорию. Слабым странам зачастую навязывали свободную торговлю, нежели они избирали её сами. Большинство стран, которые [на самом деле] имели свободу выбора, не избирали свободную торговлю в течении продолжительного времени. По существу, все успешные экономики, развитые и развивающиеся, обязаны своим нынешним положением избирательной стратегической интеграции с мировой экономикой, а не совершенно безусловной глобальной интеграции. Экономические показатели развивающихся стран были много лучше в «проклятом прошлом», во времена направляемой государством индустриализации, когда у них было много автономии, чем когда они были полностью лишены её в первую глобализацию (в эпоху колониализма и неравноправных договоров), или когда их автономия была значительно урезана (как это имеет место в последние четверть века).

Нет ничего неизбежного в глобализации, потому что ею движет больше политика (то есть человеческие воля и решения), а не технологии, как утверждают Недобрые Самаритяне. Если бы технологии определяли степень и глубину глобализации, то было бы невозможно объяснить, почему мир был менее глобализован в 1970-е годы (когда у нас были все современные технологии транспорта и связи, за исключением Интернета), чем в 1870-е (когда мы полагались на пароходы и проволочный телеграф). Технологии определяют только внешние пределы глобализации. Какую именно форму она примет, зависит от того, как мы поступаем во внутренней политике, и какие международные соглашения мы заключаем. И если это так, то тезис TINA – это неправда. Есть такая альтернатива, или даже альтернативы, происходящей сегодня неолиберальной глобализации. Далее в этой книге мы исследуем такие альтернативы.