Недометанный стог (рассказы и повести)

На большой дороге

Полая вода захлестнула приречные низины, выплеснулась на луга, перекатилась через дороги и широченным озером разлилась у райцентра, отражая весеннее небо с редкими облачками и ветви склонившихся кустов и деревьев с набухшими, готовыми лопнуть почками.

Маленький поселок — центр района, раскинувшегося на десятках километров густых лесов, полей, скинувших снежное покрывало, и вязких проселочных дорог, — был насквозь просвечен солнечными лучами. Поселок стоял на горе, и его улицы, с которых давно сбежали ручьи, успели уже просохнуть. Жители поселка ходили в летних костюмах, главная улица даже пылилась, а вокруг поселка курились под солнцем серые поля, по дорогам нельзя было пройти без болотных сапог, и вешняя вода вплотную подступала к окраинным домам.

Высокий, чуть сутуловатый, явно стареющий человек несколько раз проходил в этот день по главной улице райцентра. Его серое летнее пальто и такая же кепка мелькали и в дверях магазинов, и в окнах столовой, и у газетной витрины, и на крыльце почты, и около строящегося трехэтажного кирпичного дома. Человек, очевидно, был приезжим: иначе он не стал бы с таким интересом и внимательностью рассматривать чуть ли не каждый дом на главной улице.

В том, что он был приезжим, ни капельки не сомневались встречающиеся с ним жители райцентра. В таких поселках все коренное население отлично знает друг друга. И только некоторые из старожилов, обладающие цепкой памятью, внимательно вглядевшись в спокойные серые глаза приезжего, окинув взглядом его лицо с крупным носом, тонкими губами и резко очерченным подбородком, проследив за особенностями его уверенной, чуть переваливающейся походки, могли бы узнать его. Но никто из таких старожилов не встретился и не узнал в ответственном партийном работнике Иване Игнатьевиче Хлебнове Ванюшку Хлебнова — вожака комсомольцев и этого поселка, и всей волости, а потом уезда в далекие двадцатые годы.

Видно, и впрямь чем-то далеким, подернутым дымкой истории были двадцатые годы для этих вот парней и девушек, которые, шумно разговаривая, пересмеиваясь, перекликаясь, шагали группами и в одиночку взад и вперед по тротуарам. Иван Игнатьевич смотрел на них, на новые дома, на всю главную улицу, почти совершенно новую для него, и ему было немножко грустно. Хотелось встретить знакомое лицо, тем более что для него-то в этом поселке двадцатые годы были только вчерашним днем. Хоть и неузнаваемо изменился поселок, а все-все неуловимыми приметами напоминало Хлебнову о его молодости, о бурных, боевых годах, проведенных в этом тихом сейчас местечке, где по улицам пробегал весенний ветерок и улыбались друг другу встречные.

— Чего ж ты хочешь? — пробормотал Хлебное сам себе, подходя к газетному киоску. — Заглядывал-то сюда последний раз лет двадцать пять назад, а надеешься знакомых встретить. Маловато их здесь осталось, да и те вряд ли помнят.

Он купил свежую «Правду», областную и районную газеты и направился к парку, окружавшему районный Дом культуры.

Так уж повернулась жизнь Ивана Игнатьевича, что надолго, почти навсегда покинул он места своей молодости. И работа, и семейные обстоятельства удерживали его вдали от родных мест. Даже побывать в них не приходилось. Но в длинной цепочке воспоминаний самыми яркими всегда оставались воспоминания об этих местах. Поддерживались эти воспоминания письмами, но потом адресаты разъехались, затерялись в гуще событий, а кое-кого из них уже не стало в живых. Так и рвались ниточки связи с близким сердцу уголком родной земли.

Однако теперь, оживленные приметами окружающего, воспоминания стали настолько отчетливыми, будто перед Хлеб новым раскрылся альбом с пожелтевшими фотографиями тех лет. Подходя к Дому культуры, массивному двухэтажному зданию, Иван Игнатьевич ясно видел на его месте покосившуюся часовню, о которой столько раз заходил разговор в ячейке комсомола. Входя в парк, он представлял церковное кладбище с могилками, гнилыми крестами и группами «верующих», раскладывающих на могильных холмиках всякую поминальную снедь: от крашеных яиц до бутылок с водкой.

Сейчас парк был пуст. Конца рабочего дня дожидалась танцевальная площадка. Пустовали волейбольная и баскетбольная площадки. Парковые скамеечки ждали более позднего часа — конца вечернего киносеанса, когда их займут мечтательные одиночки и влюбленные «ары. Тополя, превратившиеся с тех пор, как их последний раз видел Иван Игнатьевич, в могучие деревья, стояли еще голыми. Но их ветки набрякали почками, а тонкая кожица веток отливала желтизной, выдавая теплым светом своим начало бурного хода животворящих соков.

И одно лишь было старым, извечным, до мельчайших подробностей знакомым и до боли памятным сердцу — вид на весеннее половодье, на кромку лесов, на весь приречный пейзаж.

Хлеб но в, опустившись на скамейку, положил газеты рядом с собой, но не стал их просматривать, а, не отрываясь, глядел вдаль на голубое зеркало воды, величавое и безмятежное, на полузатопленные заросли ивняка, на сверкающие жирной чернотой скаты полей и на маленькие заречные деревушки.

Особенно привлекала его внимание деревня Средняя Грива. Она состояла всего из одной улицы. Многие дома были срублены, по-видимому, всего лишь два-три года назад. Улица взбегала на горку, с обеих сторон которой пролегли лощины. На дне лощин стояла вешняя вода, сливавшаяся с озером. Казалось, что деревня расположена на полуострове. Солнечные лучи ярко освещали Среднюю Гриву, и, несмотря на дальнее расстояние, ее дома были видны до мелочей, до деталей стройки и наличников на окнах.

Однако не изменения в Средней Гриве, не ее рост занимали думы Хлебнова. Перед его мысленным взором проплывал день, очень похожий на сегодняшний. Дело было тоже весной, только чуть позже, когда спала вода и просохла тропка через лощину, связывающая Среднюю Гриву с большим трактом…

Как наяву увидел Иван Игнатьевич утро того дня. Накануне было принято решение о раскулачивании владельца двух домов, многих десятин земли и большого количества скота в Средней Гриве — некоего Василия Заугорина. Вечером было принято решение, а утром на следующий день пять представителей власти, в числе которых был и Ваня Хлебное, отправились в Среднюю Гриву.

Самого старика Заугорина не было дома. Он принимал участие в эсеровском мятеже и после этого не показывался в родных местах: очевидно, ушел с бандами в леса. Хозяином остался его сын Алексей — здоровенный парень с плечами, как говорится, в косую сажень. Рыжий, кудрявый, с веснушками на горбатом носу и с нахальным взглядом больших зеленоватых глаз навыкате, он приобрел громкую известность первого драчуна в округе. И хотя Ваня Хлебное был старше Алексея на два года, тот несомненно превосходил его физической силой.

Члены комиссии думали, что все обойдется тихо, что Алексей не будет следовать примеру своего отца и проявит покорность. Но им не удалось даже поговорить с молодым хозяином. Когда они подошли к новому пятистенку Заугорина, из ворот ограды на них выкатились две разъяренные дворняги. Кое-как отбились от собак и вошли в ограду. И сразу же из окна дома раздался предупредительный выстрел, показывавший, что хозяин дома извещен, с каким намерением явилась к нему комиссия, и что он решил оказать отчаянное сопротивление.

— Дурак! — сердито сплюнул старший в комиссии, старый партиец, участник гражданской войны Тимахов, раздраженно потирая колючий подбородок. — Пойдем из ограды, а то он по дурости влепит кому-нибудь заряд картечи. Не понимает, идиот, что себе хуже делает.

Стоя под прикрытием дощатой стенки ограды, начали совещаться. И тут Ванюшку осенила мысль. Все видели, что выстрел был сделан из прируба. А Ваня раза три бывал в этом прирубе и знал, что в него можно проникнуть через люк в потолке, прорубленный стариком Заугориным для какой-то хозяйственной надобности.

— Давайте я, — начал убеждать он членов комиссии. — Если открыт мезонин, я ему прямо на голову свалюсь. Пока очухается — вы прибежите, и ружье заберем. Только вы с собаками воюйте и вообще отвлекайте его, когда я полезу.

Долго спорили, но лучшего ничего не придумали. Пока четверо его товарищей, стоя на почтительном расстоянии от окон пятистенка, дразнили собак и выкрикивали предложения хозяину дома о мирных переговорах, Ваня Хлебное пробирался дальним обходом через усад ко двору пятистенка. Войти во двор, подняться через сенную дыру на поветь — было делом не так уж трудным. А затем Ваня, задерживая дыхание, проклиная про себя скрипучие половицы, на цыпочках пробрался сенцами к лестнице на мезонин, который, к счастью, оказался незапертым.

Из дальнейшего в его памяти сохранились какие-то неясные частички отдельных моментов: не потому, что Ваня не запомнил происшедшего, а потому, что слишком велико было нервное напряжение, и к тому же все совершилось очень быстро… Крышка люка, ведущего в прируб, отброшена сильным рывком. Внизу знакомая фигура, пригнувшаяся у окна, с ружьем, выставленным стволиной в фортку. Прыжок на спину этой фигуре. Крик, вырвавшийся одновременно из двух ртов. И яростная борьба — борьба не на жизнь, а на смерть. Топот ног в коридоре, железные пальцы на его шее, запах самогонки из рта, кривящегося в ругательствах, и, наконец, дружеские руки товарищей, помогающих ему подняться с пола.

Эти минуты промелькнули как во сне. А потом опять все стало отчетливым. Двое уводили Алексея Заугорина, трое оставались. Перед спуском в лощину Алексей обернулся и взглянул в последний раз на родительский дом. Его мощная фигура с растрепанными рыжими кудрями, в разорванной рубахе и холщовых штанах, одна штанина у которых была располосована снизу до колена и хлестала по толстой икре, — вся казалась олицетворением бессильной злобы и отчаяния. Руки у него были скручены, и даже кулаком невозможно было погрозить трем членам комиссии, стоявшим у дома. Но рот Алексея оставался свободным, и Заугорин хрипло выкрикнул на прощание грязное ругательство, прибавив к нему:

— Помни, Ванька! Мы с тобой все одно на узенькой дорожке столкнемся! Считай тогда, что и мокрого пятна от тебя не отыщут…

Тряхнув головой, Хлебное еще раз кинул взгляд на залитую солнцем Среднюю Гриву и потянулся за газетами.

Просматривая районную газету, Иван Игнатьевич дошел уже до четвертой полосы, когда почувствовал, что кто-то опустился на другой конец скамейки. Хлебное уголком глаза заметил, что его случайный сосед оказался мужчиной примерно одинаковых с ним лет. Новый посетитель парка был одет в темно-синее пальто и такую же шляпу. Поставив между колен бамбуковую тросточку, он положил на ее сгиб свои большие руки и так же, как несколько минут тому назад Хлебное, стал смотреть в сторону разлившейся реки и заречных деревень.

Что-то в облике этого человека показалось Ивану Игнатьевичу знакомым. Продолжая держать газету в руках, Иван Игнатьевич всем корпусом повернулся к соседу и остолбенел… Почти рядом с ним, отделенный каким-нибудь метром незанятой части скамейки, сидел… Алексей Заугорин.

«Мерещится, что ли? — сердито подумал Хлебнов, считая увиденное им иллюзией, возникшей под влиянием четких картин, прошедших перед его памятью. — Еще чего — глаза отказывать стали!»

Он опустил веки, снова поднял их и принужден был убедиться, что не грезит. Да, на другом конце скамейки сидел Алексей Заугорин, конечно, не молодой парень, а пожилой мужчина, но с характерными чертами лица, которые позволяли легко узнать его.

Недоумевая, Хлебнов в упор рассматривал своего соседа. А тот не замечал устремленного на него внимательного и вопрошающего взгляда и продолжал смотреть на заречные деревни.

Вероятно, Заугорину стало жарко в своем демисезонном пальто и шляпе. Он расстегнул пуговицы пальто и снял шляпу, положив ее на колени. Пышные кудри на голове поредели не очень сильно, но они изменили цвет: вместо рыжих стали совершенно седыми.

Еще несколько минут просидел Заугорин, не меняя позы. А потом встал, застегнул пальто, надел шляпу и, так и не заметив пристального взгляда Хлебнова, не обратив на случайного соседа внимания, медленно двинулся к выходу из парка.

Иван Игнатьевич тоже поднялся и наблюдал за ним. Он шел не спеша, чуть опираясь на тросточку, не глядя по сторонам, словно был погружен в глубокую задумчивость. У ворот парка он задержался на минутку, кинул мимолетный взгляд на Дом культуры и вышел в открытые настежь ворота.

Хлебное перевел свой рассеянный, полный изумления взор с его удаляющейся спины на районную газету, которую он все еще держал в руках, и вдруг увидел выделенную на фоне серого газетного текста более жирным шрифтом фамилию — ту фамилию, которая столько раз вспоминалась ему за последние полчаса, фамилию человека, сидевшего только что сейчас рядом с ним.

Пробежать глазами информационную заметку было делом нескольких секунд, тем более что заметка отличалась ясностью и краткостью. Называлась она: «Встреча со знатным земляком», и сообщалось в ней о том, что «в районном Доме культуры на днях состоялась встреча с уроженцем нашего района, гостящим в родных местах знатным уральским горняком, Героем Труда А. В. Заугориным». Далее в информации говорилось о беседе А. В. Заугорина с земляками, о вопросах его слушателей, о количестве присутствовавших на встрече…

Иван Игнатьевич бережно свернул газету, положил ее в карман пальто и широко улыбнулся.

— Ну вот, Алексей Васильевич, — сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику, чья шляпа уже исчезла из поля зрения, — вот и свиделись… Хотел ты столкнуться со мной на узенькой дорожке, а встретились мы на большой дороге. И не липом к лицу, как ты думал, а плечом к плечу!