Недометанный стог (рассказы и повести)

По древним заветам

В конце марта у Мишки Копылова начинается бессонница. Днем он работает, как обычно в это время, через пень колоду, вперевалку, оставляя без внимания насмешки и замечания работающих вместе с ним. Угрюмо зевает, кажется, ждет не дождется ночи.

А ночью ему не спится. Он ерзает и ворочается на постели, не отвечая на сонные призывы жены угомониться. Потом не выдерживает, встает, накидывает на майку полушубок и валенки на босу ногу. Выходит на крыльцо покурить.

Крыльцо у его избы без перил и без крыши: просто срублена и приставлена лестница с широкими ступенями. Мишка приваливается плечом к косяку, курит и смотрит на осевший от капели и солнца сугроб возле крыльца, вдыхает запах подтаявшего снега, всегда тревожащий предчувствием чего-то, что должно произойти, предчувствием перемен.

В глухоте этой ночи, которая нависла над Ушаковой, над районом, а может, и над всей землей, — ни скрипа, ни огонька. Все в Ушакове спят, небо заволочено тучами, и только иногда, если стоять долго, послышится случайный и чаще всего непонятный звук.

Но вокруг не безмолвие. Вот у нала капля: «пуль». Живут шорохи. То ли садится снег, то ли комки падают с еловых и сосновых лап. Похоже, что оживает что-то большое, и вздыхает пока потихоньку, и шевелится чуть-чуть, вздрагивает.

Мишка стоит до тех пор, пока сырость не подбирается к телу, затем, вздохнув, уходит в дом.

А в одну из таких ночей вдруг замирает все, потом тишину рвет глухой треск, а за ним пойдет гул, шипенье, неясное скрежетанье. Сразу, неизвестно откуда, прибегает ветер, сначала теплый, потом холодный. Напахнет и мокрой елкой, и прелой соломой, и свежестью открытой воды. Это уже апрель, это на реке ломает лед.

Тогда-то Мишка решительно кидает папиросу, идет к себе на постель и спит остаток ночи беспробудно, без снов.

На следующий день он не выходит на работу, собирает вещевой мешок, натягивает сапоги, ватник и под вечер, крадучись, в сумерках, словно боясь встречи с кем-то, отправляется из Ушакова.

Ночует он в гостинице приречного городка. Утром не сразу идет в сплавную контору, сначала прогуливается вдоль реки, смотрит, где соймы, где что делается, ищет старых знакомых.

У реки и на реке все кипит. Снуют буксиры, катера, катерки, лодчонки. Звенят тросы, трещат сходни, гомонят десятки голосов. И всюду — лес: на барже тес, на другой — брус, на воде соймы, на берегу штабеля. Куда ни глянешь — все бревна, сплоченные и заштабелеванные, все доски, все обрезки. Меньше видно земли и воды, чем дерева.

Мишку узнают. Он здесь свой. У него прозвище, неизвестно почему родившееся, — Мыло. Он не сердится, когда кричат:

— Ого! Мыло на подхвате!

— Мыло, давай к нам!

— Ми-и-шу-ха! Пойдем с нами до Горь-ко-ва-а.

Наконец Мишка находит что нужно: ту бригаду, куда он хочет. Курят, говорят о расценках, о выработке, о спецовке. Затем идут с десятником в контору. Мишка оформляется и получает спецовку.

В спецовке его не узнать. Маленький, но плотный, он хрустко шагает по гальке и дощатым тротуарам вместе со своей бригадой. Справляют в столовой начало сплава.

Городок маленький, давным-давно заброшенный в самые лесные дебри. Столовая в нем одна, и в это время она полна сплавщиков. Редкие командированные подозрительно косятся на говорливую, шумливую братию в фуфайках с наплечниками из кожзаменителя, в зеленых штанах и резиновых ботфортах, стремятся побыстрее дожевать свою котлету и уйти. А сплавщики садятся по пятеро, по шестеро за столы, где положено сидеть четверым. Некоторые, в том числе и Мишка, неумело, с напряжением, тащат подносы со щами и гуляшами.

Вот уже обед кое-как расставлен по столу корявыми, плохо гнущимися пальцами, и кто-то уже оббивает сургуч с бутылки под столом, льет там же в стакан «норму», опасливо поглядывая на табличку, где написано слово «распитие» с соответствующими назиданиями, и на милиционера, который хладнокровно обедает за соседним столиком.

После «распития» разговор сначала не клеится. Кто рассказывает о своих домашних делах, кто лезет в отвлеченные темы. Но помаленьку, с одного слова, сказанного невзначай кем-нибудь, беседа возвращается к работе, спецовке, расценкам и прочно задерживается тут. Спорят и доказывают, чем нынешний сезон хуже прошлогоднего, чем лучше, бывалые люди вспоминают давние годы и «как тогда было».

Назавтра — работа. Мишку и тут не узнать. Не то чтобы он работал очень здорово, на загляденье, но все же он совсем не таков, каким был день назад дома. С багром, что выше его вдвое, он ловко снует у бревен. Ловко обращается и с крючком, где надо подцепит, подкатит, поддержит. Впрочем, тут не проволынишь, не зазеваешься. От товарищей получишь крепкое словцо, да и бревном может так угодить, что не встанешь.

Теперь их бригада слита с другой, и все они вместе отправляются через два дня сопровождать плоты до бумкомбината.

До большого поворота, до другой сплавной конторы, идут с катерами, набирая еще плоты и пучки по пути. И здесь работы много, и приходится нелегко. А дальше, когда скомпоновано все и тащит буксир, а катерок подпирает на всякий случай, — становится легче.

Проходят своей рекой, где знакомы все изгибы, все деревни на берегах. Особое оживление перед закатом, когда солнце сбоку и чуть сзади, когда позади вода темпа и кусты ивняка черны и голы, а впереди, под солнцем, ивняк весь в желтизне, в пыльце, в барашках, вода тепла и ласкова, а приближающийся городок на взгорье белеет и зеленеет и нестерпимо сияет окнами в закатном свете.

Тут встают, на лодке съезжают на берег, заполняют говором и шагами тихие улицы, ужинают, выпивают, покупают съестное и промтоварное, любопытные знакомятся с городом.

Мишка по-настоящему счастлив. Он в самой большой группе, никогда не предлагает, не заводит, но и от других не отстает. Посмотрели бы жена и однодеревенцы на него — не признали бы, подумали, что похож, да не тот.

Выплывают в самую Волгу. Терпят и ненастье, и невеликий шторм. Обязательно случается что-нибудь: потеряют хлеб на сутки, кто-нибудь отстанет, один из плотов начнет разносить, угораздит кого-нибудь чуть не утонуть.

А какие города по берегам! Какие знакомые и близкие имена у них! И кажется, будто никто никогда тебе того имени не говорил, а родился ты с ним и живешь. Так и жили в тебе те имена, глубоко в душе, а теперь увидел города наяву и познакомился.

На базарах удивляются и Мишка, и другие. Тут огурец, там помидор. А дома, поди, не отсеялись… И кто-то вздохнет:

— До чего же у нас она… ба-альшущая.

Счастлив Мишка и на пикете, когда окончен плотовой сплав и начинается молевой, по бревну.

Пикет может попасться удачливый: работы не так много, а заработки выходят настоящие.

Всего бывает: заторы, работа до одурения, дождь, жара, холод. Бревна да крючок, багор да бревно. Но бывает и безделье: уха у костра, приказ старшого:

— Побегай, Михаил!

Мишка бежит с авоськой в село, в магазин за водкой, вернее, потому что поздно, на дом к продавцу. Выпрашивает у зевающего продавца, который ломается и твердит: «Держать на дому не положено».

Мишка не так охоч до водки. Некоторые на сплаве все пьют, оправдываясь: «Лес — дело темное, сплав — дело пьяное». А Мишка приберегает деньги, зашивает большую часть получки в потайной карман. Но в компании выпить неплохо, тем более, пойдут интересные разговоры. И Мишка клянчит:

— Дай, пожалуйста. Я ж понимаю — не положено. Да вот с приятелями встретились. Нельзя никак, понимаешь.

Продавец видит, что Мишка врет, еще ломается для порядка и дает. Мишка бежит обратно, все слушают, как он перехитрил продавца, а после ухи начинают вразнобой говорить сами.

И чего тут только не услышишь! Народ со всяких мест, бывалый. Один из колхоза, другой со строительства, третий кадровый, четвертый был выселен из Москвы и просто так по свету шатается. Говорят о политике, о космосе, о бомбе, о житье в разных местах, о физической силе, о женщинах, о начальстве, о книгах, даже о лошадях и цыганских свадьбах.

Мишка слушает, костер трещит, луна плывет над лесом, а на реке стукаются друг о друга и о боны бревна.

Всего перевидит за весну и лето Мишка. Вставать часто приходится рано, когда река вся мохната от стелющегося по воде, мелкими прядками завивающегося тумана, ложиться поздно, после того, как закатится солнце и начнут вовсю перескрипываться коростели. Но иногда удается проваляться на солнцепеке и весь день.

Приходится ездить на катерах, перебегать по качающимся, податливым бревнам, лазать по пояс в воде, спорить в конторе в день получки, стирать и ушивать, варить, мыть, бегать за водкой и продуктами.

За лето Мишка краснеет (загар у него красный), худеет, выгорает. Даже глаза вроде бы выгорают, становятся прозрачней. А волосы — совсем как лен.

Лицо, шея и руки у него огрубели от воды, от солнца, от комарья. И голос несколько изменился, стал хрипловатым и более грубым. Пропала развалистость в походке, ленивость в движениях. Словом, не отличишь Мишку от его товарищей.

Но лето к концу. Сплав продолжается, однако как-то свертывается. Нет прежнего напряжения, торопливости. Скоро последняя зачистка, скоро завершение.

Одновременно с тем как начинают сверкать желтые и красные отметины в сплошной зелени заречного лиственно-хвойного массива, Мишка понемногу охладевает к сплаву. Как-то надоедает ему все это.

Однажды ночью, когда все сплавщики ночуют в своем общежитии, в поселке, ему вдруг является сон, а во сне деревня и жена.

Он просыпается, вспоминает, что ни разу не написал семье за весну и лето, сердится на себя и соображает: сколько еще дней до конца?

А утром, забравшись за штабель, подальше от глаз, пересчитывает деньги в потайном кармане, вздыхает и прибавляет к ним еще несколько рублей из тех, что. отложил себе на питание. Машет рукой:

— Проживу…

Возвращается в Ушаково Мишка тогда, когда осенью высветлены дали, звук льнооколотки отдается в очень тихом воздухе невесть на сколько километров, а теплый еще ветерок доносит растекающийся над землей смрадноватый запах сжигаемой на огородах полусухой ботвы.

Мишка стоит около дома, смотрит, как падают с большой березы у окон последние листья, как из трубы бани поднимается и мреет уже не дым, а горячий воздух, и радуется дому, березе, стуку льнооколотки, истопленной ко времени бане.

Семья встречает его хорошо. Рады жена, ребята, теша. Мишка выкладывает пачку денег, подарки, потом моется в бане, сидит за столом, окруженный домочадцами, рассказывает, где бывал, что видал, хвастается и немного привирает.

Дома, как всегда осенью, много работы. Жена и теша заняты в колхозе. Мишка засучивает рукава.

Вот он навозил, напилил, наколол дров. Выкопал картошку, убрал овощи, перепахал усадьбу. Починил крышу на дворе. Привез сено. Обмазал рамы. Сменил половицу в сенях. Набил матрац свежей соломой…

Сначала у него все делается ходко, как бы на только что оставленном сплаве, как бы по инерции. Затем он стучит топором все ленивее, все чаще покуривает у изгороди с соседом — полуглухим, полуслепым, но до крайности говорливым дедом.

К этому времени Мишкину жену и тешу начинают донимать односельчане. Колхозники Мишку не любят, хотя про домашних его плохого слова сказать не могут, те работают на совесть. Поэтому говорят не прямо, не требуют, чтобы Мишка включился в общее дело, а намекают, подшучивают, подхихикивают.

Пока к этому не подключается бригадир, Мишкина жена отмахивается и огрызается. Она, как и теща, еще под впечатлением Мишкиного прихода и его первоначальной работы по дому.

А потом, наглядевшись, как он сидит у окошка, покуривая, позевывая, почитывая что-то в газетном обрывке, она однажды не выдерживает и начинает «пилить» его.

Несколько дней Мишка терпеливо сносит «пиление», но когда в разговор вступает теща, он раздраженно плюет, ругается и идет на наряд.

Все уже давно уверены и знают, что работать он будет так себе. Поэтому назначают его на те работы, которые обычно закреплены за стариками, а иногда и за женщинами.

И он действительно не «расшибается» на работе. Все стремится отлынить, увильнуть, когда и прогулять. Поэтому он постоянный предмет насмешек работающих с ним и не с ним. Он, видимо, привык к этому и только иногда отругнется.

Дома он тоже не очень-то стремится заниматься делами по хозяйству. Пошлет жена накидать сена корове — пойдет, не пошлет — он и не подумает тронуться с места. И так во всем.

А лучше поставит Мишка самоварчик, посидит на корточках у светящегося в полутьме комнаты желтыми угольями подтопка, покурит в него. Любит поспать. Любит сходить в гости, попить пивка, только лучше к пожилой родне, где меньше вероятности, что его будут поддевать и разыгрывать.

Теперь Мишка подобрел. Загар сошел с него, лицо белеет, круглеет. Походочка теперь у него плавная, неторопливая.

Частенько Мишка сидит на лавке у окна под поставленной на маленькую полочку коробкой репродуктора-динамика. Односельчане идут мимо его дома, хрустят валенками по дороге, до блеска затертой полозьями тракторных саней, видят за переплетами слепеньких рам Мишкину голову, шею и говорят друг другу:

— Ишь лох какой! Бока-то наел.

И так идет все до следующего марта, до первой ночной капели.