Неизбежность

13 СОЛДАТ ГРАНИЦЫ

Алексей и Костя снаряжали диски к автоматам, и Алексей чувствовал, как у него подрагивают пальцы. Взглянул на Костю — и у того руки дрожали. Да и как не волноваться, когда только что, на боевом расчете, им объявили: они входят в состав штурмовой группы. На боевом расчете не дашь воли чувствам, хотя все написано на лицах, зато после команды начальника заставы: "Разойдись!" — шумок поднялся немалый. А как тут промолчать, если одним посчастливилось, другие же «баранку» получили! «Баранку», ноль, заработали те, кто останется на заставе, ребят можно пожалеть: не пофартило. Счастливчики будут штурмовать японский кордон, среди них он, Алексей Маслов, и его дружок Костя Рощупкин, ура! Расходясь с боевого расчета, счастливчики «ура», конечно, не кричали, но хлопали друг друга по плечу, поддавали кулаком в бок: "Повоюем!" А получившие «баранку» чертыхались или пасмурно роняли: "Чем мы хуже?" — но расчет произведен, кто куда обозначено. Все понимают это, однако шумок утих не сразу, хотя начальник заставы быстренько ушел в канцелярию, — возможно, чтобы не слышать обиженных.

Да, пограничник — что-нибудь значит! Чтоб потом можно было сказать: "Я тоже повоевал в Великую Отечественную". А то что же выходило? Иные отбухали на фронте четыре годочка, а пограничники Забайкалья и Дальнего Востока? Немногие из них уехали на запад, когда в сорок втором формировались дивизии из пограничников. Понятно, на японской границе нас держали не зря, и все-таки точило: на фронт не пускают, так хоть когда-нибудь тут отыграться. Дождались…

— Костик, послушай! Сколько охраняли границу, а нынче сами перейдем ее, — сказал Алексей. — Надо за все рассчитаться с самураями…

— Будь спокоен, рассчитаемся, — отозвался Костя. — Ведь они у меня брата убили на Халхин-Голе. Как вспомню, сколько они зла причинили нам, аж сердце закипает… Да и не только нам…

А китайцам? А другим народам, которых поработили?

— Скорей бы уж начиналось!

— Теперь скоро…

— Письмо бы успеть написать матери…

— После напишешь, Алеша. Когда на той стороне побываем.

Интересней письмо будет!

— Это верно!

Но все же он начал писать письмо в Ленинской комнате. На листке из ученической тетради вывел бледно-лиловыми, будто выцветшими, едва просохли, чернилами: "Дорогая мама!" — и задумался. Окна в Ленинской комнате были приотворены: в одно наносило речную свежесть, во второе — теплый смолистый дух леса; смешиваясь, онп рождали тепло-холодные сквознячки.

Доносило и голоса: дежурного, повара, связиста, остающихся на заставе, и тех, кто пойдет ночью на маньчжурский берег, — они дымили в курилке, возле конюшни, там и милый друг Костя Рощушлш. А некурящий Алеша Маслов уединился в Ленинской комнате. "Дорогая мама…" Ну, о чем написать? О своих мыслях и чувствах перед, вероятно, решающим событием в его жизни? Не напишешь, военная цензура не пропустит.

Голоса остающихся на заставе и уходящих на операцию, точнее сказать, в бой, смешивались, как прохладно-теплые сквознячки, и Алексею стало как-то тревожно. Именно эта тревожность и заставила его написать еще две фразы: "Прежде всего сообщаю тебе, что у меня все по-прежнему. То есть все в порядке".

Маслов вздохнул и еще дописал: "Жизнь моя идет нормально.

Надеюсь, что и у тебя все хорошо и благополучно…" Волосок попал в перо, последнее слово смазалось. Алексей вытащил волосинку и положил ручку рядом с письмом. Он сидел, втянув голову в худые плечи — левое было выше, — вскинув брови, словно удивившись, — и левая была выше, — взъерошивал вьющиеся волосы, коротко подстриженные, поглаживал мягкий раздвоенный подбородок. Может, и действительно удивлялся: сколько ждали этого срока, и вот он наступил. Сейчас пока еще мирные, предвоенные часы. А потом штурм, потом бой, потом война. Как только пограничники снимут погранполицейские посты и расчистят путь, на тот берег начнут переправляться полевые войска. Силища, скопившаяся в окрестных лесах и перелесках. Тайги тут нет, она севернее, а здесь, на участке Даурского отряда, леса скудны, к югу же вообще голые ковыльные сопки, знаменитые даурские степи. Как поется: "По диким степям Забайкалья…" Людей и технику кое-как замаскировали в перелесках, распадках, на скатах сопок.

Смеркалось, но еще было видно. И Алексей добавил в письме:

"Служба идет как положено, жаловаться не на что. После разгрома Гитлера дышится вольготней. Скоро заживем на славу. Отслужу на границе и приеду к тебе, дорогая моя мама…" Он опять отложил ручку, посидел-посидел и встал, спрятав письмо в нагрудный карман. Точно, после допишет. "Пойду-ка к ребятам, — подумал он, — как там они, да и веселей вместе. Вместе и тревога погаснет". В чем же штука? Он не боится риска и опасности — попривык к ним на границе, — так почему сердце сжимается? А потому, наверное, что выпадает нарушить государственную границу. Столько лет берегли ее нерушимость, отбивали японцев и их агентуру и сами ни на метр не переступали заветной черты.

И вот теперь…

В курилке — железная бочка, врытая в землю, лавочки вокруг — было оживленно, шумно, вспыхивал и затухал и вновь вспыхивал смешок. Подойдя ближе, Алексей определил: смеются анекдотам Тихона Плавилыцикова, разудалый Тиша помнит их бессчетное количество. Ну, конечно: муж в командировке, а жена… тыща первый вариант этого анекдота.

Не курильщик и не любитель скоромного, Алексей тем не менее затоптался в курилке, прикидывая, где бы примоститься. Костя Рощупкин сдвинул соседа, сам подвинулся:

— Приземляйся, Алеша.

Маслов приземлился, и его сдавили плечи Рощупкина и Плавилыцикова. Не вырвешься, только сами могут тебя вытолкать, как пробку. Обкуривают здорово. В горле першит от махорочного дыма.

В мутной воде плавают размокшие, "до ногтя" сожженные самокрутки, окурки прилипают к стенкам бочки. И он, Алексей Маслов, как бы прилип к лавочке.

— Об чем мыслишь, Леша?

Спрашивает Плавильщиков. Что, он уже перестал травить анекдоты?

— Понимаешь, Тихон… О разном думается. Как границу перейдем, например…

— Точно, хлопцы, — сказал Рощупкин строго. — Нам доверили задание — аж дух захватывает! Не осрамимся! Точно, хлопцы?

Кто сказал: "Точно!" — кто кивнул, а потом все умолкли.

И долгое это молчание о многом сказало Алексею. И о том, между прочим, что ребята, как и он, переживают предстоящее.

Анекдотики и смех — скорей для облегчения души, на которой неспокойно.

Спать уже не ложились — и те, кто уходил за границу, и те, кто уходил на границу. Шуток и смеха больше не было, короткие, отрывистые разговоры по делу, молчаливое потрескивание цигарок, их огоньки будто протыкали темноту. За старицей, за рукавом пошумливала на перекатах Аргунь, придавленная беззвездным небом. Терлись будыльями, шелестели травы. Отчего-то развылись овчарки в питомнике. Чуяли что-нибудь, чуяли, что кто-то сегодня будет на сопредельном берегу? Да, уже сегодня: перевалило за полночь. А сопредельный берег скрыт мраком, ни огонька. Но где-то за Аргунью тоже выли собаки — сельские, домашние. Эти-то с чего развылись?

Временами Алексей поглядывал в сторону Аргуни, как и остальные из штурмовой группы; впрочем, поглядывали и остающиеся. Невидимый, китайский берег ничем не отличался от нашего: покатый спуск, отмели, у кромки талыгак, подальше, на сопках, пни, мшистые валуны, редколесье. От речки полз клочковатый туман, уплотняясь и поднимаясь, — по щиколотку, по колено, по грудь. Так, омываемая седоватым туманом, штурмовая группа и попрощалась с остающимися — обнимаясь, тиская друг друга. Так, в тумане, и спускались с заставы цепочкой вслед за капитаном к речному урезу. Как и все в штурмовой группе, Алексей Маслов пригибался, ступал осторожно, стараясь не звякнуть оружием и снаряжением, не потревожить подошвами сучка и гальки; впереди шел Костя Рощупкин, позади — Тиша Плавильщиков, и это соседство придавало уверенность. Минутами казалось: спустятся к урезу и залягут втроем — усиленный наряд — в кусточках, за валуном, но разумел: лежать в секрете не придется — и старался не отставать от Кости. Пограничная тропа, по которой хожепо-перехожено, вывела нх распадком к Аргупп, в темпе. те поблескивающей, будто дышащей, — текучая эта темнота и притягивала и отпугивала.

В прибрежных тальниках и камышах — надувные лодки на плаву. Без всяких команд ребята расселись, как было оговорено за; апее, расселись с удивительной деловитостью, с рабочим спокойствием, поставив между колен автоматы. Кто-то шепотом сказал: "Пошел!" — лодка качнулась, поплыла, сносимая течением.

Всплескивали весла, журчала вода у борта. Слева, метрах в десяти, плыла такая же лодка, но левое плечо Мае лова холодила пустота, правое упиралось в плечо Кости Рощупкина, Плавильщиков дышал в затылок — словно вдыхал в тебя уверенность. Эх, побольше бы этой уверенности!

Август, девятое число, а звезд почему-то пет. Рано, что ль?

Попозже будут, в середине месяца? Ведь в августе звездопады.

Знобко! От воды потягивало сыростью, вообще воздух над рекой холодноватый. Алексей всматривался в маньчжурский берег: ои приближался, покуда еще плохо различимый, по за службу изученный до мелочи; там ни огонька, пи звука, дворняги и те перестали выть. Наверное, лодка была на середине реки, пересекала границу, потому что Алексой обернулся и будто сквозь Нлавильщикова, сквозь сидевших сзади пограничников увидел свой, советский берег, тоже знакомый до мелочен. И родимый до болп сердечной. Забайкальская казачья сторонка!

Чужой берег возник как-то внезапно, выступом, словно пропоров туман, — лодка ткнулась в валуны: течение разворачивало ее, шлепало о каменные бока. Пограничники выпрыгивали на валуны, на гальку и в своих широких плащ-накидках растворялись во мраке. "Вот и все, — подумал Алексей. — Возврата пет". Не отставая, он побежал по распадку. Шагах в сорока от реки капитан остановился, оглядел штурмовую группу и взмахнул рукой: вперед! Сперва они двигались по одному распадку, затем свернули в другой, который и вывел иа ровпую сравнительно, в чахлых кустиках, местность. Капитан опять махнул рукой, и все легли. Снизу, с земли, на фоне неба слева виднелись сельские домики и фанзы, справа — здания погранполицейского поста. Капитап прошептал-прохрипел:

— К кордону по-пластунски — за мной!

Они проделывали то, что в последние дни много крат отрабатывали на занятиях, так и называвшихся — "снятие кордона".

Извиваясь, обдирая локти, подползли к проволочному заграждению, саперпыми ножницами «выстригли» проход, не звякнув, развели концы: поползли дальше, за «колючку», окружая пост: казарму, доты, наблюдательные пункты. Их долго не замечал часовой, мурлыкавший песенку о веселых гейшах, — эту песенку иногда доносило из-за Аргуни с попутным ветром, когда японцы перебирали сакэ — рисовой водки, становясь необузданно-дикими. Знакомый мотивчик, и каково было слышать его так вот — вблизи…

Часовой не успел или не смог крикнуть — спазмы сдавили горло, — когда около него выросли тени. Он дернулся всем телом и, падая с ножом в спине, нажал на спусковой крючок карабина.

"Выстрелил-таки", — подумал Маслов. И затем подумал, что рука у Плавилыцикова, видать, не дрогпула, всадил финку по рукоять, ну и парень.

Выстрел часового поднял на кордоне суматоху. Японцы — кто одетый, кто в одних трусах — выскакивали из казармы и блиндажа и бежали к траншеям. Трещали автоматные и пулеметные очереди, рвались ручные гранаты. Покрывая все, ахнули противотанковые гранаты: пограничники подорвали дот. Алексей, державшийся Кости Рощупкина, делал, что и остальные пограничники: стрелял из автомата, швырял гранаты, и почему-то не оставляла мысль: "Как ладно, что с поста эвакуировались семьи офицеров! Каково было бы женщинам и детям? Ладно, что неделю назад уехали…"

Японцы, хоть и застигнутые врасплох, сопротивлялись жестоко. Если бы не выстрел часового, их можно было б сломить быстрей. У блиндажа, у окопов, за казармой, за дзотом вспыхивала перестрелка, гремел гранатный бой, кое-где доходило и до рукопашной. Пограничники действуют молча, японцы что-то кричат: то ли командуют, то ли подбадривают друг друга. Да чего ж там подбадривать: минут через сорок или, может, через час кордон был спят. Он пылал, пособляя близкому рассвету доконать ночную темь. При свете пожаров было видно: часть гарнизона перебита — трупы валяются, часть взята в плен — стоят с поднятыми руками, оружие брошено под ноги; нескольким японцам вроде бы удалось удрать, уйти в тыл по косогору. Но при свете пожаров Алексей увидел также в траве у наблюдательного пункта — Тихон Плавильщиков, навзничь, неподвижный, в окровавленной, излохмаченной плащ-накидке; над ним склонился капитан. Алексей подошел поближе и отшатнулся от мертвого, пустого взгляда Плавилыцикова. Убит. Прощай, Тиша…

Над кордоном взлетела серия ракет — сигнал, что путь расчищен. И на рассвете через Аргунь стали переправляться стрелковые батальоны Тридцать шестой армии. Навстречу им, к нашему берегу, поплыли понтоны с пленными японцами и убитым Плавильщиковым — Тихон опять пересечет государственную границу, вернется на заставу. Мертвым. Ну, а штурмовая группа пойдет дальше, преследуя отходящих с границы японцев.

Солнце вставало над маньчжурскими сопками и падями, над равниной; где-то значительно правее кордона город Маньчжурия, сильно укрепленный японцами, против него — наш поселок Отпор, тоже укрепленный нехудо, но здесь, где двигалась эта штурмовая группа, были только китайские деревни и казачьи, белоэмигрантские станицы. Капитан посмотрел по карте: к одной такой станице, Рождественской, и отступали японцы. Пока снаряжали магазины, получали у старшины гранаты, перевязывали раненых — их было трое, Костя Рощупкин средь них, и никто не покинул строя, — капитан выслал разведку во главе с сержантом. Разведчики доложили: остатки разгромленных пограннолицейских постов стягиваются в Рождественскую, по всем проселкам бегут-топают, на подступах к станице спешно роют окопы.

— Та-ак, — сказал капитан. — К тому же в Рождественке дислоцируется японская рота. Надо атаковать с ходу, покамест не очухались…

Подоспела штурмовая группа с соседней заставы, снявшая свой кордон, и ее командир, румяный, пухлогубый лейтенант с перебинтованной кистью, сказал, улыбаясь, капитану:

— Вливаюсь в вашу группу.

— Замётано.

Солнце било в глаза, они слезились от дыма пожаров, от взбктой желтой пыли. И, конечно, недосып — сегодня глаз не сомкнули. Было душно, жарко, пот стекал со лба по щекам и за ушами: шли ускоренным маршем. По чужой, порабощенной земле. Чтоб освободить ее. Потому и торопились. Шире шаг, Алексей Маслов!

Ты идешь не дозорной тропой, а заграничной дорогой! Ну и ну!

Рождественская угадывалась по купам деревьев, по златоглавой церкви. Станица на косогоре, перед ней равнина: просовое, койгде изрезанное балками поле. Далеко за Рождественской ухали тяжкие взрывы, может быть, бомбежка.

Атака с ходу не удалась. Боевое охранение было обстреляно еще на подходе к Рождественской. Капитан приказал залечь, рассредоточиться. Алексей по-пластунски отполз в сторону; видел: пограничники ползут по просовому полю, разворачиваются в цепь. А над головой жалят воздух одиночные пули из карабинов и очереди из «гочкисов»: два пулемета, дергаясь стволами взадвперед, бьют с обопх флангов. Алексей начал шуровать саперной лопаткой, набрасывая перед собой бруствер. Но окопчика хотя бы «лежа» отрыть не поспел, потому что старшина и Костя Рощупкин — раненый же, чертяка, — умолотили пулеметы гранатами.

А заставский «максим» славно чесал по японским окопам, да и автоматы наши не молчали. Стрелял из ППШ, переведя на одиночные выстрелы, и Маслов: до японцев метров сто, не больше.

"Надо на что-то решаться", — подумал он о капитане. И капитан решился:

— Приготовиться к атаке! Вперед по-пластунски! По моему свистку подымаемся!

Поползли. По просу, по вытоптанным уже до них пятачкам, по незасеянным прогалинам. Не было времени вытереть заливавший глаза пот, Алексей лишь отплевывался, отфыркивался, дышал запаленно. Японские карабины почти умолкли. Ну, и не стреляйте: меньше пуль — меньше шансов быть убитым. Как Тиша Плавильщиков. Наверное, его уж перевезли на заставу, роют могилу. Похоронят без них, воюющих на чужом берегу?

И когда они отвоюются? Ведь потом решающее слово за полевыми войсками…

Околица Рождественской совсем близко: видать снующих по окопам японцев, слыхать их гортанные выкрики. Заверещал капитанов свисток. Маслов вскочил, побежал к окопам, опоясывавшим станицу. Он бежал в цепи, крича «ура», и стрелял из ППШ короткими, захлебывающимися очередями. Когда до японской обороны оставалось метров тридцать, из засады ударил «гочкис», третий, стало быть. Огонь был кинжальный, кто из пограничников упал, срезанный очередью, кто залег в просе. А Маслов в горячке, в азарте не смог остановиться, пробежал еще с десяток шагов, исступленно вопя «ура» и подхлестывая себя этой исступленностью. Оглянувшись, увидел: остался одни. И, не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из «гочкиса» ударила ниже колен.

Очнулся Алексей от прикосновения чего-то холодного ко лбу: кто-то прикладывал мокрое полотенце. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги. Рядом заговорили не порусски, но на каком языке, не понимал: сознание меркло. Ему открыли рот, влили что-то обжигающее, и сознание прояснилось.

Подумал: "Спирт влили. Или сакэ". А говорят по-японски. Он окончательно открыл глаза. Лежит на траве, в тени, под навесом сарая, без оружия. Как попал сюда? Он приподнялся на локтях и заметил неподалеку трех японских офицеров. Тщедушные, в очках, с черными усиками. А рядом с ним солдат, улыбается. Или скалится?

От ужаса Алексею захотелось зажмуриться. Но он не зажмурился, только сполз с локтей на спину. И это отдалось ноющей болью в перебитых ногах. Что с ним сейчас? Что с ним будет? Ужаснее смерти — японцы уволокли его к себе. Плен. Он в плену. Офицеры подошли поближе, майор, видимо старший, сказал:

— Нам приятно, цто вы оцнурись…

Двое других кивнули. Алексей застонал. Не от боли стонал — от своего бессилия, от ужаса перед случившимся. Хотя и ноги мозжат, горят огнем. Беспомощен, как младенец. Даже приподняться не может. Майор нагнулся.

— Вы быри без сознания, мы позаботирись и о васей ране. Перевязари… За это вы сказете кое-цто.

Алексей молчал, прерывисто дыша. Майор присел на корточки.

— Сказете — поручите зизпь, свободу, много рубрей… Отвецяйте: кто вы, какая цасть, кто командир? Цпсленность цасти?

Ее задаци? Ну, ну быстрей… Нам некогда… Да не бойтесь, о васих показаниях никто не узнает: зитери спрятарись, сидят в подварах, а мы… мы сейцас уйдем…

Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:

— Сообразайте знвей… Ну, я срусаю… — Оп встал, присмотрелся к пограничнику. — Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо… Ну?

Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной рукп и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым йогам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:

— Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо…

Он снова скомандовал по-японски. Офицеры и солдат подхватили Алексея, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Голова Алексея падала на грудь, он старался приподнять ее. Майор закурил сигарету, выпустил из носа дымок.

— Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири… Прохо будет…

Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании — только мычал.

А когда терял сознание — стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: "Мама, родная…" Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец, майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким пожевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.

Неподалеку, на просовом поле, послышались стрельба, гранатные взрывы. Часовой замер. Алексей приподнял голову, открыл глаза. И сквозь мутную пленку словно увидел Костю Рощупкина, капитана, Тишу Плавилыцикова, старшину и других пограничников, и словно все они, живые-невредимые, спешат ему на выручку. Поспешайте, милые, я покуда жив, хотя изранен, изувечен.

Я не хочу умирать, я еще поживу! Сквозь пленку, застилавшую глаза, он разглядел невидимую, скрытую отрогом Хингана Аргунь, заставу. Ленинскую комнату, свое фото на стене: отличник службы и учебы ефрейтор Алексей Маслов.

В небе зарокотали моторы. Маслов по звуку узнал свои, советские самолеты. А есть и наши танки, наши орудия, наша пехота!

Кровоточащие, бесформенные губы раздвинулись — это была улыбка.

Шестерка штурмовиков, развернувшись, принялась бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просовом поле усилилась, там кричали «ура». Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел на дереве Алексей. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой посмотрел им вслед, приловчившись, трижды ударил штыком в грудь пограничника там, где сердце, и, пыля, затрусил за ними.