Неизбежность

26

Дожди донимают: то пресекутся, то польют с еще большей прытью, словно наверстывая упущенное. Грунт размок, на сапогax грязевые наросты, шинели, гимнастерки, пилотки промокли насквозь, в сапогах и ботинках хлюпает, все, что в вещмешке, отсырело, спички не зажжешь, махорка не загорается. А без цигарки жизнь не в жизнь. Цигарочка завсегда согреет душу и успокоит!

Поделить пополам или перемешать монгольскую жаркую сушь и маньчжурскую мокрядь — получилось бы в самый раз. А тут крайности. Даже погода на войне состоит из крайностей, как и сама война, впрочем. Но ничто, как говорится, не вечно под луной. Прекратятся когда-нибудь и дожди. И настанет расчудесная погодка — когда кончится война. На Западе война закончилась весной, при цветении. На Востоке лучшая пора — сентябрь, золотая осень. Управиться бы до сентября!

Прорывая дождевую завесу, вгрызаясь в горную теснину, подвшт-шой отряд преодолевал километр за километром, как будто делал шаг за шагом, и впереди у нас был первый город на западных склонах Большого Хингана. Какие там силы у противника, какие укрепления, будет ли он обороняться и как? Не хотелось бы лишней крови — ни своей, ни японской.

Но кровь лилась. У одного из спусков, словно раздвинувшего горы и образовавшего каменистую долину, нас атаковали танки.

Сперва показалось, что гудят советские машины, это какая-то часть опередила нас. Будто у японцев не было танков. Были. Хотя мало (по сравнению с нами) и невысокого качества. Но в трусости японских танкистов не упрекнешь. Скорей можно упрекнуть в безрассудстве. Видимость была из рук вон плохая. Дымящаяся дождевая стена, в пяти шагах ничего не разберешь. Где-то там, в утробе дождя, рождался рев двигателей, лязгали гусеницы. Японские танки ударили из засады — стреляли наугад, а затем ринулись на нашу колонну. У меня мелькнуло: "В горах и так тесно, нашим танкам не развернуться, а тут еще японские…" Мы, пехота, залегли за камнями. Ожидали, что за танками пойдет японская пехота, ее надо будет отсекать огнем. Однако вражеской пехоты не было. «БТ» развернулись в боевые порядки, благо долинка позволяла. И японские танки начали разворачиваться, стреляя с ходу и с коротких остановок. Завязалась дуэль. По японцам били танки, самоходки, орудия ПТО [Противотанковая оборона.]. Японцы огрызались. Но перевес в огневых средствах был внушительным, и закамуфлированные японские танки вспыхивали один за другим. Некоторые и подожженными двигались какое-то время, некоторые останавливались, накрываясь шапкой огня и дыма. Визг снарядов, грохот разрывов, в воздухе комья земли и куски камня.

Двум-трем японским танкам удалось приблизиться к нашему танковому строю, и я стал свидетелем танкового тарана. Один «БТ» столкнулся с японцем лоб в лоб и опрокинул его, подмял под себя. Другой врезался японцу в бок, словно пропорол. Дикий скрежет, как будто заиграли несколько реактивных "катюш", — железом по железу. Третий танк, над башней которого развевался самурайский флаг. — да, их было три — от тарана в последний момент увернулся, ушел вправо, поближе к стрелковой цепи, и кто-то в плащ-палатке и с каской на поясе метнул ему под днище противотанковую гранату. Взрыв! Я лежал за осклизлым, в лишайнике, камнем, следил за таранами и представлял, каково танкистам в этих сшибающихся железных коробках. Разглядел номер на танке, врезавшем японцу в бок. Сто двадцать седьмой! Лейтенант Макухин! Здорово он рубанул…

После боя я подошел к сто двадцать седьмому. Над башней приподнялся лейтенант Макухин. Обнаружил мое присутствие, подмигнул:

— Лейтенант Петя? Здравия желаю!

— Здравия желаю, лейтенант Витя! Зрел, как ты таранил самурая…

— А что оставалось? Прет, как ненормальный… Но против нашей брони японская слаба!

— Ты его смял, ровно конфетную коробочку!

— Ну, конфетная, ты уж скажешь… Но долбанули мы нормально…

Будни войны, включающие в себя и танковые тараны. Будни войны с чадящими танками, с запахами горелой резины и человеческого мяса. Скорей бы закончить войну и чтоб ее никогда больше не было на земном шаре! До того благословенного часа, когда наступит мир, не так уж, чует сердце, далеко…

Этой Победы жаждет не один наш народ — все человечество.

Что будет в освобожденных нами странах, в том числе в Китае?

В Японии? Что будет в других государствах Юго-Восточной Азии?

Нам, проливающим кровь за освобождение, не безразлично, какие порядки установятся после войны. Главное, чтоб бедноту не оттерли, чтоб к власти не пробрались богатеи. Это значит: пусть будет не капитализм, а социализм, справедливейшее общество.

Но, конечно, сами народы выберут себе путь развития. Навязывать никому и ничего не будем. Разберутся. Опыт Советской страны будет у них перед глазами.

Ну, а пока будни войны — преодоление Большого Хинганского хребта, точнее, спуск с него. И бои с японцами. В танковой схватке были взяты в плен несколько раненых танкистов. На допросе у полковника Карзанова они показали (охотно, без принуждения): город обороняется весьма боеспособными японскими войсками — пехота, артиллерия, саперы, смертники; японцам оперативно подчиняется кавалерийская дивизия Маньчжоу-Го; правда, как свидетельствовали пленные, маньчжурские части ненадежны и могут сдаться в плен, если удары русских будут сильны. Кто же сомневается в силе наших ударов? Что маньчжуры готовы сдаться в плен, принимаем к сведению. А вот будут ли сдаваться японцы? Тоже, вероятно, зависит от наших атак.

Кончать надо войну! И будет жизнь без войн? Даже не верится. Ведь на моей памяти всегда где-то на планете воевали. А надо бы жить в мире. Когда человечество дозреет до понимания этой простой истины? Лейтенант Глушков дозрел? Видимо. Коль поучает человечество…

А оборону перед городом нам предстоит прорывать. Как показали пленные танкисты, город опоясан траншеями, дзотами и дотами, противотанковым рвом, надолбами из камней, минными полями, проволочными заграждениями. Все на господствующих высотах. Разумеется, это не Халун-Аршанский укрепленный район, где, говорят, под землей бетонные казематы, форты, склады, даже своя электростанция — целый подземный гарнизон. Но и тут, видать, орешек крепкий. Придется разгрызать его, не жалея зубов.

Ничего, когда-то разгрызли орешек, называвшийся городом-крепостью Кенигсберг. Неужели и японцам не хочется сохранить свою жизнь? Речь-то идет о финале…

Полковник Карзанов нервничал, и я его понимал: ждать, когда подойдут стрелковый полк и дивизион "катюш", — может, они на подходе, а может, еще далеко, — или вступать в бой за город самому, без чьей бы то ни было поддержки? Отчего бы и не самому, если подвижной передовой отряд — мощная единица? Начать бой, а там, глядишь, подойдут гвардейские минометы и стрелковый полк. И все-таки семь раз отмерь, прежде чем один раз отрезать. И полковник то склонялся над картой, упрятанной адъютантом под плащ-палатку, как под крышу, то, щипля ус, выслушивал донесения разведчиков, то наблюдал в бинокль с НП, — за сеткой дождя что разглядишь, и комбриг тихонько, но выразительно матерился.

С наблюдательного пункта смутно угадывалась котловина, в которой лежал город, и сопки вокруг него. На склонах сопок груды камней, какие-то юрты, полоска выжженной солнцем лебеды.

Но нам-то известно от разведчиков: юрты — это толстенные железобетонные доты и дзоты, из черных амбразур высовываются стволы орудий и пулеметов, а рыжая полоска — это не лебеда, это проволочные заграждения. Груды камней — препятствия для танков и самоходок.

— А за камнями, как докладывает разведка, противотанковый ров, управляемое минное поле, — говорит комбриг и, выматерившись, добавляет: — Разведка докладывает также: в промежутках между дотами и дзотами траншеи полного профиля и ходы сообщения…

— Единая система обороны, товарпщ полковник, — говорит наш комбат.

— Хорош узелок, капитан?

— Мы на Западе, товарищ полковник, и не такие развязывали!

— Добре ответил! Этот узелок будем вместе развязывать: моя бригада и твой батальон…

— Так точно, товарищ полковник! Пехота не подкачает…

Я думаю: комбат уверен, не подкачаем. Не можем подкачать.

Не имеем права.

Федя Трушин вразумил меня, естественно:

— Это хоть и не укрепрайоп, но оборона сильная… А всего в Маньчжурии японцы построили семнадцать укрепрайонов…

(Это я знал.)

— Ни средств, ни времени не жалели. Ни люден.

(Об этом я догадывался.)

— Строили между тем не сами японцы, а китайцы и монголы, которых после завершения строительства японское командование расстреляло. Чтоб сохранить военную тайну…

(Этого я не знал.)

— Проведу беседу в батальоне. Перед наступлением полезно.

Пусть личный состав знает страшную правду о японских укрепрайонах. И мстит! Поскольку, если враг не сдается, его уничтожают! Так ведь, ротный?

— Точно так!

— Дополнение, ротный… Японцы, что перед памп, будут, очевидно, драться зло. Почему? Пленные показывают, что гарнизон рассчитывает на подкрепления…

— Реальные?

— Будто бы главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада лично обещал…

— Допускаю.

— А вообще-то командование Кваптунской армии старательно скрывает от солдат и младших офицеров истинное положение на фронтах и в стране, пленные это подтверждают. Кваитунская армия активно нам сопротивляется…

— Что ж, и мы будем активны!

— Идейно рассуждаешь, Петро!

(Это выражение — "Идейно рассуждаешь" — в большом ходу у замполита, парторгов, комсоргов да и во всем батальоне.)

Но беседа о японских зверствах при возведении укрепрайонов не состоялась. Потому что началось наступление. Дождь хлещет, как и утром, тепловато-мутный, размывающий очертания предметов. Рябятся лужи. Никпут стебли ковыля. От мокрых шинелей, плащ-палаток и гимнастерок идет пар, разгоряченные лица мокры от дождя и пота. Люди тяжко дышат. Они бегут, подстегнутые криком Трушина: "Коммунисты, комсомольцы, вперед!" Неугомонный замполит, сам поднял в атаку, не утерпела комиссарская душа. Но пашей артподготовкой не были подавлены многие огневые точки противника, и теперь по роте ударило несколько пулеметов. Цепи автоматчиков скатились с вершины к кустарнику, где был я.

— Вперед, по-пластунскп! — приказал я, и солдаты кто пополз, а кто и побежал по ковылю, по лужам, по грязи. К дотам. Я было за ними, однако гляжу: ординарец Драчев не встает, лежит в кустиках. Я к нему: — Ранен?

Мнется, бубнит:

— Никак нет…

— А чего ж разлегся?

— Так ить стреляет-то как? Головы не поднять…

— А другие?

— Неохота помирать под конец войны, — бурчит Драчев, поднимаясь.

— А другим охота?

— Насчет других не ручаюсь, а свою башку обязан поберечь, товарищ лейтенант…

— Трусишь?

— Осторожность проявляю…

Пока я мило беседую с ординарцем, цепь продвигается. И внезапный гнев, как удушье, охватывает меня. Вцепляюсь в ворот драчевской гимнастерки — аж пуговицы сыплются — и ору, выкатывая белки:

— Твою… так… За чужие спины прячешься? Своего командира бросаешь?!

Вид у меня, наверное, выразительный: Драчев, втянув голову, догонят цепь. Ах ты, сукин сын, решил поберечься! Жить ему хочется. Как будто остальным не хочется. Ну, погоди, после боя поговорю с тобой, бывший ординарец Драчев!

Из амбразур вырываются бледные вспышки: стреляют пушки и пулеметы, и среди наступающих вздымаются ярко-огненные разрывы, просвистывают очереди. Люди падают, приникают к земле, настороженно ждут следующего разрыва или очереди. Огонь плотный — попробуй подними голову. Выходит, Драчев прав? Нет и нет! Трусить и осторожничать нельзя, иначе не видать победы.

Каким бы ни был огонь, надо продвигаться. И кто-то должен показать пример. Командир должен.

— За мной! — кричу и, обдирая локти и коленки, ползу к вершине.

Боковым зрением вижу: рядом ползут парторг Симоненко, сержант Черкасов, Толя Кулагин. Значит, ползут и остальные.

Ползет ли Драчев? Если что, отдам под суд военного трибунала.

Осматриваюсь: перед дотами траншеи, противотанковый ров и, видимо, минное поле — вон подозрительные бугорки. Да и сами доты и дзоты не в линию расположены, оборона глубоко эшелонирована. Кричу:

— Рота, слушай мою команду! Броском к тем камням — за мной!

Низко пригибаясь, бежим к ближайшей груде камней и падаем с разбега, залегаем за ней. Пули цокают о камни, высекают искры, откалывают кусочки, отскакивают рикошетом. Артиллерийские разрывы возле камней — то здесь, то там. Через залегшую роту со свистом пролетают наши снаряды, рвутся на вражеских позициях. Перед моим лицом качается на ветру полевой цветок у камня, обрызганный каплями дождя. Разрыв снаряда. Осколок отсекает головку цветка. Покачивается уже не от ветра, а от удара обезглавленный стебель. Щадить себя в бою не положено, тут уж отдайся на волю случая. Семи смертям не бывать, а одной не миновать? Как бы там ни было, лучше умирать храбрецом, чем трусом. Трус умирает сто раз, а герой — один? Именно так! А еще лучше остаться в живых, но чтобы совесть была чиста…

Вижу: выкатив пушку на прямую наводку, наши артиллеристы бьют по доту, однако вражеский снаряд накрывает пушку. Сержант Черкасов с противотанковой гранатой подползает к амбразуре, швыряет гранату. Взрыв. Пелена дыма закрывает дот. Умолкает хлеставший оттуда пулемет. Мои бойцы поднимаются и броском преодолевают пространство перед дотом. Спрыгивают в траншею. Я не отстаю от них, тоже спрыгиваю, больно стукнувшись подбородком о стенку.

В рукопашной каждый сам себе хозяин, и ротному тут командовать трудно. Тут дерись как солдат. Я бегу по траншее. На пулеметной площадке лежащий ничком японец-пулеметчик. Посчитав его мертвецом, бегу дальше. И вдруг что-то (инстинкт или фронтовой опыт) заставляет меня почувствовать опасность. Оборачиваюсь: самурай, притворявшийся мертвым, поворачивает пулемет, приникает к прицелу. Я вскидываю автомат. Очередь — и пулеметчик теперь в самом деле мертв.

На сержанта Черкасова нападают два японца — оскаленные зубы, словно в какой-то улыбке, на одном из них сверкают очки.

Сержант отбивается прикладом автомата, они норовят ударить его тесаками карабинов. Я бросаюсь на помощь Черкасову, но меня опережает выскочивший из-за моей спины Мишка Драчев: бьет затыльником автомата очкастого в висок, роняя очки, тот надает; второй японец убегает, Драчев дает вдогонку очередь, и он тоже падает. Бледный, в испарине, Черкасов отдувается:

— Фу… Спасибо, Миша! Загнали меня в угол эти двое. Думал, крышка. Патроны в магазине кончились, а они, стервецы, с тесаками…

— А, что за благодарности! Это фронтовая азбука, ты помог мне, я тебе, — говорит Драчев и смотрит на меня: дескать, товарищ лейтенант, оцените мой поступок. Оценю. Нормально действовал. Как положено. А хвалить не буду. Стружку же после боя сниму — за трусость.

Командую:

— Вперед, ребята!

Но вперед не очень-то пробьешься: подкрепления японцам прибывают, в траншее и ходе сообщения тесно, не разберешь толком, кто где, и поэтому траншейный бой хаотичен, неуправляем, распадается на отдельные стычки. Из захваченной траншеи батальон не выбит, однако и дальше нас не пропустили. Не продвинулись за траншею и «БТ»: один танк подбили, второй подорвался на мине; остальные ушли в укрытие. Кажется, впервые наши дела идут не как по писаному. Впервые японцы столь яростно сопротивляются!

Опять сильная артиллерийско-минометная перестрелка. Ведут огонь и крупнокалиберные пулеметы. Накоротке раздергало тучи, в небе — японские бомбардировщики: сбрасывают на наши позиции бомбы, обстреливают из пулеметов. Ухают взрывы, фукают осколки, посвистывают пули. Почему-то мерещится: очереди с воздуха опаснее очередей из «гочкисов», хотя все пули равно опасны. А где же краснозвездные «ястребки»? Их нет как нет.

Нелетная погода? Но японские же бомбардировщики прилетели.

Впрочем, «ястребки» появляются, когда японские самолеты, отбомбившись и отстрелявшись, ушли. Где же вы были раньше, золотые? Они кружатся над нами, ободряюще покачивают крыльями — так сказать, моральная поддержка — и растворяются в облаках.

А японская артиллерия еще больше уплотняет огонь. Траншея кое-где порушена прямым попаданием бомб, снарядов и мин. Курятся дымом свежие воронки. Японская контратака! Цепь за цепью идут самураи. До траншеи не доходят: наш огонь заставляет их залечь. Они залегают на равнине — за каменьями, за бугорками, за телами своих павших товарищей, ведут сильнейший, какой-то шалый огонь; кое-где перебежками пытаются приблизиться. Не прекращается гром артиллерийско-минометной стрельбы.

Мы с Драчевым за пирамидой из камня замечаем ползущего к нам японца.

— Товарищ лейтенант, самурай! — визжит ординарец и снизу вверх, по-собачьи, заглядывает мне в глаза.

— Не ори. Вижу.

Ползет от дзота. В амбразуре бледноватые вспышки стрельбы, очереди проносятся над ползущим, он прижимается к камням.

Стреляют как будто не по нему, а вообще в нашу сторону. Что он замышляет? Смертник? Бамбукового шеста с миной нет, мины нет и на спине. Похоже, он безоружен. Что же ему нужно? Лежит, сторожа паузы в пулеметной стрельбе. Вскакивает, стремглав бежит. Очередь — он на земле. Убит? Ранен? Но снова пауза в пулеметном треске, и японец вновь вскакивает, бежит, и вот он уже за каменной пирамидой.

— Стой! Руки вверх! — визжит Драчев, как будто японец понимает по-русски. Но тот, оказывается, кумекает в русском.

— Моя Моримура… Моя ходи… уходи…

Он подбегает к нам, плюхается наземь за пирамиду. Смугловатый, раскосый, желтозубый, с усиками — японец как японец. Порывается встать, я знаком показываю: лежи, мол, лежи. Он лопочет:

— Моя Моримура… Моя плен ходи… Война плохо…

— Ты не части, — веско рекомендует Драчев, но промокший до нитки, сотрясаемый дрожью японец его не понимает.

Зато я понимаю: перебежчик. Спрашиваю: откуда знает русский? Отвечает: когда-то жил на Сахалине. Что с ним делать?

Отсылаю его с Драчевым на КП к комбату. Вскоре Драчев возвращается, подсюсюкивая, докладывает: так и так, товарищ лейтенант, ваше задание выполнил, пленный доставлен к товарищу капитану, тот допросил его прямо при мне, Моримура готов указать на проходы в минном поле и надежный путь, чтоб обойти дот с тыла; какие будут новые задания, товарищ лейтенант?

— Новых заданий покамест нет, — говорю я. Хотя Драчев мне неприятен, новости он сообщил обнадеживающие. Только бы не обманул этот Моримура.

А Драчев не унимается:

— Товарищ лейтенант, промежду прочим, данного Моримуру на КП сразу же накормили, голоден, как собака. Разулыбался, наворачивает, аж за ушами трещит!

— Сам ты трещишь, — говорю грубовато, и Драчев умолкает, пытаясь все-таки заглянуть мне в глаза.

Может быть, полковник Карзанов поторопился с наступлением, недооценил противника? Может быть. Но задача была и есть — быстрей и быстрей, вперед и вперед. К счастью, в разгар наших неудачных атак подошли гвардейские минометы и стрелковый полк, стало веселее.

Проливной дождь. Артиллерийский и минометный обстрел.

Пригнувшись, хлюпая по лужам, Моримура ведет нас по низинке, в проходах в минном поле, в обход дотов. Все напряжены, не спускают глаз с проводника. Не обманет? Не заведет в западню? Моримура шаркает, и мы невольно шаркаем. Я держу палец на спусковом крючке. Ежели что — стегану очередью, перья полетят. Но почему-то верится: японец искренне хочет нам помочь. От Трушина я успел узнать, что Моримура не выдержал издевательств офицеров, в кровь избивавших солдат.

Наконец наша группа в тылу двух головных дотов. Атакуем их: забрасываем гранатами, дымовыми шашками; выскочивших из дотов японцев срезают пулеметные очереди, поднявших руки — в плен. Моримура стоит рядом, не отворачиваясь, глядит на мертвых японцев и на живых — на тех, кто поднял руки.