Неизвестная война

Глава 17. Дорога к Архангельску

Будь я романтиком, обязательно бы написал, что порывистый ветер сдувал с моего лица следы Наташиных поцелуев. Но про поцелуи я думал меньше всего, опасаясь, чтобы не выдуло глаза. И как не пытался подставить спину, все равно задувало прямо в физиономию. Хорошо Корсакову — парень привычный к ледяным ветрам, хотя и он пытается прикрыть лицо шарфом. Интересно, а в Белом море мореманы также бегают по палубам в одних тельняшках или одеваются по погоде?

Серафим вообще не сильно обрадовался, когда узнал, что его командируют в распоряжение особого отдела армии, да еще и отдают под начало какого-то московского особоуполномоченного. Говорят, «краснознаменец» шибко матерился, узнав о приказе. Конечно, его батальон уже собирался в одиночку штурмовать Архангельск, а тут на тебе, непонятно к кому! Правда, увидев меня, Корсаков ругаться перестал, сказав, что коли он теперь станет подчиняться Володьке Аксенову, тогда ладно. Мол, Вовка свой парень, архангельский, как бы даже и не с Соломбалы.

С мужиками договаривался Хаджи-Мурат. Что он им обещал, чем-то пугал, понятия не имею, но уже в Пинеге нас подхватил на розвальни щуплый мужичок, вызвавшийся провезти едва ли не половину пути, а там передать не то свату, не то куму.

Жаль, по Северной Двине не уедешь — далеко от Пинеги, зато можно бы рвануть прямо по льду и дунуть до Холмогор, а там и до Архангельска. А, нет, не рванешь. По Двине пока стоят белые и на берегах тоже.

От Пинеги до Архангельска двести верст, что немногим больше двухсот километров. На машине бы одолели расстояние часа за три. Впрочем, не одолели бы. Архангельский край такой, что приходится нарезать круги, чтобы попасть из одного населенного пункта в другой. Вот зима — самое благодатное время, когда между селениями появляются дороги.

Кажется, продувало с самого Белого моря, когда-то именуемого Студеным, пронзая свирепым холодом всю Архангельскую губернию. Зато путь был хорош, если шел прямо по льду какой-нибудь речки, превращавшейся зимой в дорогу. Но нет в мире совершенства. Если по речке, то задувал ветер, а съезжали в лес, в безветрие, то лошади трудно идти. Правда, кое-где через лес набиты дороги, которыми зимой пользовались крестьяне. Знают ли белые о лесных путях? Скорее всего, знают. У них же служат все те же жители Архангельской губернии, прекрасно разбиравшиеся в здешних местах. Другое дело, что если год, а то и всего полгода назад белые могли перекрыть все стежки-дорожки, то сейчас их армии хватит, хорошо, если на главные дороги. Но, расслабляться не стоит. Все еще может быть.

Вещей у нас немного — пара мешков с сухарями, мешок с консервами и крупой, а из оружия взяли винтовки и по сорок патронов, по паре гранат, револьверы. У меня еще имелся в «заначке» браунинг, подаренный Натальей Андреевной. Можно даже сказать — выпрошенный. Я так с ним игрался, разбирал и собирал, что Наташка не выдержала, сказав — мол, оставь себе, попрошу выдать новый. Патронов, правда, к браунингу нашлось всего десять штук, но для серьезного боя пистолетик все равно не годится, а для какой-нибудь «заморочки» иной раз и пары хватает. Еще пришлось нанести визит в наш ведомственный гараж и выпросить у механика кусочек резины.

Наш возница, отрекомендовавшийся дядя Паня, кривой на один глаз, из-за чего не попал ни на русско-японскую, ни на германскую, по дороге молчал, зато на привалах, когда Серафим начинал варить кашу, а потом вытаскивал из-за пазухи заветную фляжку, начинал болтать. Дядька Паня рассказывал о загадочном народе биарминов, живших здесь до прихода переселенцев из России и невесть куда сгинувших, закопав перед уходом сказочные сокровища.

— А молились эти биармины деревянной бабе, что в самом лесу стояла, — повествовал дядька, с удовольствием затягиваясь вонючим дымом цигарки. — Вот, представьте: прямо посередке леса идол деревянный стоит, баба с титьками, кругом лиственницы, серебро да золото в кучах, а на шее бусы из чистых изумрудов. И ведь никто на эту бабу и взглянуть не посмел, а не то что золото или серебро спереть. Биармины шкурки да все прочее у нурманнов на золото выменивали, а все добро в лес тащили, к идолу своему деревянному клали. Вот сейчас такая баба долго бы в лесу простояла, а? И дня бы не прошло, как все сокровища растащили, а саму бабу на дрова пустили!

— И куда потом эта баба делась? — лениво поинтересовался Серафим, посматривая на меня — разрешу я им с Паней еще по глоточку или нет. Я кивнул, и радостный матрос опять вытащил фляжку.

Дядька Паня, зарозовев от выпитого, сказал о судьбе деревянного идола:

— Вот как поморы да русские в эти места пришли, биармины и начали уходить. Мы землю пашем, леса вырубаем под запашки, а биармины только охотниками были. Терфины, что с оленями, те на Колу ушли, но им-то без разницы, где олешек пасти, а эти на Урал подались. А когда уходили, так закопали и бабу свою вместе с сокровищами. Искали ее, да у нас в деревне один дурак до того доискался, что спятил.

Рассказ дядьки Пани мог заинтересовать разве что этнографа, тем более что об идоле Иомалы — биармской богине вод, я уже читал. Я осторожненько принялся выводить дядьку на рассказы о партизанах. Нет, не о красных, вроде отряда Хаджи-Мурата, а о белых. Пришлось даже на одном из привалов увеличить порцию самогона. Не сразу, но Паня принялся за рассказ, а когда начал, то его уже трудно остановить.

— Вот, вы люди городские, много чего не понимаете. Говорите — мол, чего это мужики шибко лютуют, когда красных в плен берут?

— А разве берут? — возмутился Серафим. — Из моего отряда пять человек заблудились, так мы их потом и отыскать не смогли. Куда девались? Белые хотя бы расстреливают, если на их сторону не перейдешь, а эти?

— Вот, Серафим, ты сам посуди, — назидательно сказал дядька Паня, словно взрослый несмышленому ребенку. — Белые с красными воюют, так у них хлеба полно, что у тех, что у этих. А мужики, которые свои деревни охраняют либо от красных, либо от белых, где им-то хлебушек брать, коли пленных кормить придется? Ваших военнопленных кормить — это ж от своих родичей отбирать. Ты сам-то хотел бы, чтобы твое дите с голоду померло, пока ты хлебом какого-нить белого офицера кормил, а? У нас хлебушек-то рождается хорошо, если сам-два или сам-три. До Рожества еще кое-как живем, а потом? Раньше, при царях-то, можно было хотя бы в Шенкурск, а то и в Архангельск на заработки съездить, лес нарубить, да продать, а что теперь? И в город не съездишь и дрова не продашь, а как жить-то? Хорошо, коли рыбы наловишь, можно в муку добавить, а если нет? Вот и выходит, что пленных мужики не со зла убивают, а чтобы своих детишек от смерти голодной спасти.

Нас с Серафимом аж передернуло от такого незамысловатого объяснения, а мне вдруг вспомнилось первобытное общество, когда тамошние люди тоже предпочитали съедать своих пленников, а не держать их при себе. Этак мужики в деревнях тоже скоро станут съедать пленных красноармейцев.

— Допустим, кормить лишние рты вы не хотите, потому их и убиваете, — принялся рассуждать Серафим. — Но зачем же тогда над людьми издеваться? Глаза выкалывать, животы разрезать, а?

— Только ты меня-то не впутывай в это дело, — обиделся дядька Паня. — Наша округа, почитай, с самого начала за Советскую власть встала, еще с семнадцатого года. Отродясь с красноармейцами не воевали. Вон, у меня двое сынов в Красную армию ушло. Я что, стал бы красных убивать? А если бы это мои детоньки были?

Дядька Паня набычился, начал сворачивать цигарку. Но руки тряслись, махорка высыпалась в снег. Обиделся.

Чтобы не допустить ссоры в нашем маленьком отряде, пришлось вмешаться и мне.

— Дядя Паня, он это так, к примеру говорит, не обижайся. Просто ты здешние обычаи лучше нас знаешь, вот и просвети.

— Ишь, просвещай их, а они…

Серафим Корсаков задумчиво почесал небритый подбородок. Кстати, у меня самого уже выросла небольшая бороденка, которую сбривать не собирался. Не бог весть какая маскировка, но лучше чем ничего. А матрос-краснознаменец смотрит на меня просящими глазами.

— Так, командир, может, это самое? — щелкнул себя по горлу Серафим. — Там все равно только по глоточку осталось.

Ишь, а я-то думал, что этот жест — щелчок по горлу, намекающий, что неплохо бы выпить, изобретение недавнее, а вот, оказывается, в девятнадцатом году оно уже есть. Еще меня смущал этот самый «глоточек». Какая-то фляжка безразмерная получалась. По моим прикидкам, содержимое должно было закончиться еще на прошлом привале. Уж очень мужики основательные «глоточки» делали.

— Серафим, а ты кроме, фляжки сколько еще самогонки с собой взял? — поинтересовался я, посмотрев в глаза нашему «краснознаменцу». Тот пытался сделать невинное личико, выпучив честные глазки, но потом хмуро выдавил:

— Две бутылки.

— А если честно? Я ведь сейчас искать начну. Если найду — разобью.

— Э, парень, ты чего это? — всполошился дядька Паня. — Чегой-то разобью? Ты эти бутылки клал? Если не клал, так не тебе и бить.

— А вот так просто пойду и разобью, — пообещал я.

— Ладно, всего четыре. Моих три, да у дядьки Пани одна, — «раскололся» Серафим. — Володька, ну не будь ты таким занудой. Ты нас с Паней хоть раз пьяными видел?

— Если бы видел, так давно бы расколотил, — хмыкнул я. — Мне просто интересно стало — сколько вы пузырей в сани засунули, подпольщики хреновы.

— Чего засунули? — в один голос спросили и возница, и матрос.

Тьфу ты, опять я малость опередил события, занеся в прошлое термин, появившийся так, в девяностые годы. Нет, в восьмидесятые.

— Ну, пузырь, фанфурик, бутылек, — начал выкручиваться я, заодно пожалев, что вообще начал доставать мужиков из-за такой ерунды.

Ведь и на самом-то деле ни Серафим, ни Паня еще ни разу не перебрали меры. Если вечером, да по чуть-чуть, то ничего страшного. Это уж я, как товарищ Дзержинский, стал чересчур придираться. Артузов мне говорил как-то, что Феликс Эдмундович на дух не переносит ни пьяных, ни тех, кто с похмелья. Впрочем, здесь я с Дзержинским согласен. Пьяный, а даже и просто выпивший чекист, опасен для общества.

— Ладно, замяли, — сделал я шаг к примирению. — Сколько у вас осталось?

— Одна, — грустно сообщил Серафим. — До Архангельска точно не хватит.

— Хрен с вами, половину добейте, а вторую на опосля, — вздохнул я, слегка досадуя на себя, что проморгал «контрабанду».

Когда Серафим и дядька Паня исполнили приказ, возница начал рассказывать:

— Спрашиваете — зачем жестокость, для чего, мол, руки-ноги отрезать, глаза выкалывать или в землю живьем закапывать? Так все просто. Делают так, чтобы красные испугались и больше к их деревням не совались. И не просто так мучают, а по мирскому сходу. Решение выносят — мол, так и так, решено этих красноармейцев в проруби утопить или топорами забить, а мир эту бумагу подписывает.

— Типа круговая порука? — заинтересовался я.

— Типа-типа, — закивал уже опьяневший дядька. — Блюдечко ставят, по блюдечку подписи идут, по кругу, чтобы виноватыми были все, а зачинщиков не найти.

Вот так вот, Фуэнте овехуна[9] российского разлива. Если виноваты все, то не виновен никто. Правда, никто не сказал, что нельзя просто «назначить» виновных или наказать каждого десятого, скажем.

С утра наш возничий преподнес нам плохую новость.

— Мы скоро из леса выедем, там дорога широкая, а на ней болкпост с пулеметом.

— Чего-чего? — вытаращился Серафим. — Что за болкпост?

— Может, блокпост? — заинтересовался и я, слегка удивившись и самому слову, которое не должно бы здесь быть, и блокпосту. А ведь правильно. Нафига перекрывать лес, если можно перекрыть более важное место?

— А хрен его знает — может, и блокпост, — не стал спорить дядька. — Его еще хасеи поставили. Дура такая здоровая — сарай высоченный, с балконом, а по нему мешки с песком, пулемет.

Новость и на самом деле хреновая.

— А чего раньше не сказал? — спросил Серафим.

— Какая разница, когда сказать? Вон, сейчас и сказал. Еще не поздно обратно вернуться.

— А солдат сколько? — поинтересовался я.

— Когда сколько, — пожал дядька плечами. — Когда пять, а как-то раз десять. Они могут просто сани проверить, а могут и очередь дать, если пьяные. Так чего, обратно возвращаться станем или как?

Я только махнул рукой, и сани покатились дальше. Выехав на широкую дорогу, лошадка пошла веселее.

— Что делать станем? — поинтересовался Серафим. — Может, я прямо сейчас спрыгну, обойду и гранатами закидаю?

— Не выйдет, — покачал я головой. — Если это блокпост, ты гранату туда не закинешь. Видел такие. И пушки у нас с собой нет.

Не стал уточнять, что видел английские блокпосты лишь в книгах про Интервенцию, но только сейчас о том вспомнил. Бывает. Раскинув мозгами, сказал:

— Значит, расклад такой…

Солдаты, дежурившие на блокпосту, должны услышать пьяные песни издалека. Веселые дядька Паня и Серафим, «прикончившие» оставшийся самогон, и я, трезвый, как сволочь, распевали:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны.

Выплывают расписные

Стеньки Разина челны.

Пока пели, я игрался со своим браунингом, укрепленным на резинке, представляя, как стану поднимать руки вверх, а потом — бац, в руке окажется пистолет, и я тут всех положу. Но либо резинка оказалась не такая, как нужно, либо я что-то неправильно делал, но оружие не хотело выскакивать и ложиться мне в руку. Либо проваливалось в рукав, либо грозило улететь. А может, пистолет на резинке — это чисто книжное или киношное изобретение, вроде пружинного приспособления князя Пожарского в «Статском советнике»? В кино хорошо смотрится, а как такое в реальность воплотить? Надо было со знающими людьми посоветоваться. Говорят, у эсеров оружие на резинке хорошо получалось спрятать, но где те эсеры?

Мы проорали Стеньку Разина уже по второму разу, трезвея, невольно вбирая головы в плечи и ожидая не окрика, а пулеметной очереди. Но никто не приказывал и не стрелял. Наконец, приблизились к самому блокпосту, и на самом деле напоминавшему высокий амбар с козырьком, на котором уложены мешки с песком.

— Командир, а ведь тут никого нет, — сказал возница.

Я приподнялся, встал на колени. И впрямь — вокруг блокпоста лежали сугробы, на которых не отпечаталось ни следа.

Сани остановились, и мы с Серафимом держа наготове револьверы, подошли к амбару. Вон, даже лестница есть, и сверху дверца открыта.

Поднявшись по лестнице и осторожно, бочком, протиснувшись в дверь, я едва не заорал и, чуть не выстрелил. Прямо на меня глядел мертвыми глазами покойник в шинели с погонами поручика, в грудь воткнут штык, к которому прикреплена бумажка. Взяв ее в руки, я прочитал: «Вы суки все равно за границу уйдете а нам тут жить с большевиками уходим домой и пошли все на х…»

Стало быть, разбегается белая армия Северного правительства. Это радует.

Я передал Серафиму творение дезертиров, а сам осмотрел блокпост. Еще раз похвалил англичан. Видимость отсюда полная, достать защитников сложно, а если садить из пулемета, то милое дело. Кстати, а пулемет-то где? А пулемета нет. Верно, дезертиры прихватили с собой. Буду надеяться, что сдадут его частям Красной армии. С другой стороны, это и хорошо, что беглецы прихватили его с собой. А иначе мы с Серафимом не удержались, поставили бы его на сани. И куда мы с пулеметом? Тот случай, что и таскать трудно, и выбрасывать жаль. Нет, я бы точно не выкинул пулемет!