Немая. Книга 2

Глава 3

В руках Анны чашка с остывающим чаем, а взгляд через прозрачное стекло витрины устремлён не то в даль времени, не то в бескрайность ярко-голубого неба. Да и рассказ безадресный, словно захотелось женщине перебрать воспоминания своей жизни как бусины в шкатулке.

— Невестой царевича Василия я стала чуть ли не в первые мгновения жизни. Он тогда юнцом четырнадцатилетним гостил у моего отца — ярла приграничного — вместе с посольством царским. Во время пира по случаю рождения дочери отец хлопнул слегка захмелевшего отрока по плечу и предложил: «Люб ты мне, парень, и хотел бы я назвать тебя сыном, но есть у тебя отец. Зато теперь у меня дочь родилась, а у тебя пока нет жены. Стань моим зятем, царевич!». И пока пьяненький посол, сидевший рядом, раздумывал, выгоден ли такой брак Южно-русскому царству, Василий, возомнивший себя взрослым и готовым принимать решения, сказал своё решительное «да». Тогда и имя мне дали не норманское, как того хотела матушка, а по совету жреца нового бога, жившего у нас в замке, Анной нарекли. Отец повелел и кормилиц, и нянек, и служанок, ходивших за мной, из царских земель брать. Потом и учителей из Светлобожска выписал и приказал, чтобы все они говорили со мной на языке жениха.

Я понимающе кивнула. Так вот почему Анна по-русски говорит так чисто. Мудрое решение принял её отец когда-то, избавив впоследствии от трудности вживания в чужой язык. А так можно сказать, что будущая царица впитала его с молоком кормилицы.

— Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мне объявили, что через год я покину родину. Свадебный караван повезёт меня к жениху, которого я не видела никогда. Долог путь и опасен, но была я покорна воле отца, понимая, что дочь ярла не о себе думать должна, а о предначертании своём. Но тут случилось непонятное. Одним днём, без объяснений, выслал отец из замка всех моих учителей и служанок, оставив только нянюшку старую. Шептались, что пришло какое-то донесение от соглядатаев из Светлобожска, но что в послании том было, точно никто не знал. Ярл же приказал мне усиленно учить язык саксов — соседей западных. «Должно быть, женился царевич, — предположила нянюшка, расплетая мне косы на ночь. — Вот и лютует батюшка». Странно мне было, что из-за такой малости наследник мог отказаться от выгодного союза с приграничным ярлом. Подумаешь, буду не первой, а второй женой — эка невидаль. У отца три жены, и без счёта признанных бастардов от наложниц в замке на разных должностях служат. «Глупость какая! — ответила я тогда няньке. — Главное, чтобы Василий не обделял никого из жён подарками и вниманием». А та только дробным таким старушечьим смешком зашлась и сказала, что я глупенькая. Да удивилась тому, что непонятному и ненужному учителя меня наставляли, а главное упустили. Тогда и рассказала, что в царстве у мужа может быть только одна жена. Гаремы с наложницами тоже жрецами всех богов осуждаются.

Анна отпила остывшего отвара, беззвучно поставила чашку на блюдце и невидящим взглядом обвела салон. Мезислав Жданович притаился в своём кресле, умело притворяясь спящим, Грег проводил стражников и остался на улице, воинов, охраняющих другие входы, не видно. Никто не мешал её откровениям.

— Удивительно мне слышать такое было. Единственная жена. Не могла понять, хорошо это или плохо, и всё у нянюшки расспрашивала, что да как. «Не тревожь сердечко, голубка, — отнекивалась старушка. — Просватают к англам или бриттам, а у их князей по три жены как закон. Не хочу, чтобы думала, что могла единственной стать». Но я всё равно думала. И радовалась, что не сватает меня никто. Не до свадеб стало в наших краях — война началась. В любую минуту могла я стать не невестой, а наложницей или вовсе рабыней. Наверное, отец так же думал, когда велел снарядить два самых больших своих драккара* и загрузить их моим приданым и дружиной для охраны. «Не знаю, что там Василий делает, — сказал мне на прощание отец, — но официального отказа от помолвки не было. Поезжай к жениху, дочь! Верю, что царь русский родичу в помощи не откажет». Как тайно шли, прячась в тени скал и во фьордах, боясь попасть в плен, рассказ отдельный. Труден переход был: дважды по суше на брёвнах катили суда наши от одной реки в другую, отбивались от людей лихих, по берегам добычу стороживших, но за три месяца, к концу лета, добрались до Светлобожска. За пять дней на самом резвом скакуне был отправлен гонец с грамотой, что невеста сговоренная прибудет скоро. Пока по морю плыли, пока трудности по рекам преодолевали, почти не думала, как встретят, а тут страшно стало. Так страшно, что хоть поворачивай назад к отцу под крыло. Но я помнила о чести и не могла так поступить. Только плакала по ночам, думая, помнит ли жених о слове своём, не отправят ли меня прямиком в монастырь как постылую и ненужную. Вот и причал виден. Берег людьми усыпан, наверху спуска царь на жеребце белом в плаще алом, а внизу фигура тёмная. Встречают. Как только сходни спустили, споро подошёл тот тёмный, мазнул взглядом по мне, руку подал с поклоном лёгким. Тогда-то я и увидела Василия впервые. Встретили, приветили, в терем проводили, царь грамоты отцом писаные принял, на обед за стол царский пригласили. Всё по вежеству и достоинству, но только чувствовала я, что не рад мне супруг будущий. А потом нечаянно прознала, почему так.

*Драккар — деревянный корабль древних скандинавов, длинный и узкий, с высоко поднятыми носом и кормой.

Анна потянулась было к чашке, но она пустой оказалась, а я так заслушалась, что забыла о гостеприимстве и этикете. Вскочила, чтобы на кухню сбегать, но царица остановила:

— Пустое. Недолго рассказывать осталось. — Собираясь с мыслями, оправила кружево на рукаве, серьгу яркую в ушке покрутила и, вздохнув, продолжила. — Хоть и осень пришла уже, но дни стояли тёплые, солнечные. Мне такое дивно и непривычно было. Дома-то уже и заморозки ночные в это время, и солнышко за тучами часто не видно, а тут днём на пригреве жарко. Вышли мы с нянюшкой на балкончик с рукоделием, тихо сидим. Слышим, внизу под нами бабы устроились с работой какой-то. Руки заняты, а языки что помело. Вот и болтают всё, что на ум взбредёт. Тут я и услышала грустную историю о любви царевича Василия и юной травницы Беляны. Как встретились в лесу дремучем, как благословил их Ла́до любовью неизбывной, как решили они с того дня идти рука в руку до костра погребального. Да только где избушка травницы, а где палаты царские. Не рады были такой невестке отец с матерью Васины, отказали в благословлении родительском. Разобиделся царевич и ушёл за любимой. Жили у реки на берегу крутом, хоть и небогато, но в любви и радости. Сыночка родили через год. Жили-не тужили. Может, со временем сладилось бы, полюбили бы царь с царицей внука, кабы не беда страшная. Ссора ссорой, но от дел царевича никто не освобождал — командиром чародейского отряда он служил. А тут вести дошли, что набег большой степняки готовят — вот и отправился Василий ворогов воевать. Как он там сражался, рассказчица умолчала, но о том, как получил грамотку, в которой прописано было, что Беляна его с сыном в огне вместе с домом сгорели, поведала. И о том, что взъярился царевич от такого известия горького, и бросился на врагов в одиночку, и положил всех, но и сам упал бездыханным. Тётка та умела душевно сказывать. После слов её рыдали все. И служанки, что работу внизу справляли, и мы с нянюшкой на балкончике своём. Но сказительница, видно, привыкла к такому, поэтому продолжила повествовать о том, как привезли царевича домой. Слабый — руки поднять не может, ноги не держат, но рвётся к избушке, где они с Беляной жили. Отвезли его туда в телеге, чтобы смог сам пепелище узреть, убедиться, что не обманывают его. Насилу целители чародейские выходили Василия. Долго лечили, а когда оправился немного, стал виновных искать. Не поверил, что молнией дом поразило. И нашёл ведь! Сильным он воем был, боялись его враги. Решили, что если не могут тело ранить, то душу ему порвать надо. Не скрывал царевич любви своей к Беляне и сыну, все знали, как дороги они ему. Этим и воспользовались злодеи. Подкупили девку, что помогала травнице по хозяйству, научили, что и как сделать. Вот в ночь на Ивана Купала и подожгла. Вроде как костров много, искру занесло, дом и вспыхнул. Да не учла дура, что чародеи могут и в шары свои посмотреть, и вода рядом речная, которая ничего не забывает, а чародеи водные с неё говорить могут. Всё увидели, всё тайное прознали. Кроме одного — куда сынок малолетний исчез.

Анна встала, чуть заметно потянулась, разминая спину, прошлась по салону, а потом вдруг спросила:

— Ты почему не сказала Ерофею, чей он сын?

Я встала. Хоть и нет особого пиетета у меня перед коронованными особами — не в то время и не в том мире моё сознание сформировалось, — но понимаю, что сидеть, когда царица стоя тебе вопрос задаёт, невместно.

Хороший вопрос «почему». Да только как ответить? На деда сослаться, что, мол, он запретил, так сама уже девочка взрослая, умею за свои поступки отвечать.

— Мне тоже хочется узнать, почему?

— И мне…

Василий с Ерофеем смотрели на меня вопрошающе с совершенно одинаковым выражением лиц. «Двое из ларца» — мелькнуло в сознании, а потом уже попеняла себе, что не заметила, как они вышли из комнаты визажисток.

— Не была твёрдо уверена в этом. Не хотела понапрасну от учёбы отвлекать. И до сих пор не представляю, чем это может закончиться, — мысленно ответила, глядя в глаза студиозусу.

— Даша говорит, что не была уверена в правдивости догадки, — озвучил часть моего ответа «переводчик».

Но похоже, что такого ответа было достаточно. Анна передала мне выбранный эскиз карнавальных костюмов и последовала за Василием к выходу. Я присела в глубоком реверансе, Мезислав Жданович мгновенно «проснулся», вскочил и вытянулся во фрунт, Ерофей почтительно склонил голову. Еще через минуту ушли расставленные Грегом охранники. Визит царской четы, изменивший наши судьбы, закончился.

— Чаю бы… — жалобно посмотрел на меня парень, и я, согласившись, пригласила его на кухню.

— Даш, ты не подумай чего… — наблюдая, как на столе появляются вазочки и мисочки с печеньем, сладкими сухариками, вареньем и мёдом, заявил Ерофей. — То, что Василий признал меня сыном, не отменяет нашего договора. Так ему и сказал, что жениться ни на ком другом не намерен. Правда, — жених виновато заглянул мне в глаза, — это года через два будет. Не раньше. Понимаешь, я когда учиться начал, понял, что наука чародейского воя мне не очень интересна, что ли… Не знаю, как сказать. Тесно мне в этом как-то. Переговорам не учат. Ведь не всегда обязательно драться. Прежде чем кровь людскую проливать, можно вначале попробовать договориться. Целительских знаний тоже мало. Учат переломы сращивать, раны заживлять, ожоги лечить, но я ещё хочу разобраться, как проклятия снимать. — Сказал и покосился на меня, а я на него уставилась. — Тебя же прокляли на немоту, да? — кивнула, соглашаясь. — И целоваться ты со мной из-за этого не можешь? — пожала плечами. — Скорее всего, так. Вот и надо учиться, чтобы не догадки строить, а точно знать, как убирать гадость эту. Потому-то я и принял решение закончить боевой курс не за шесть лет, а за четыре. А познав основы чародейства и умея управлять Силой, в оставшиеся два года целительство расширенно изучить и ещё что-нибудь полезное. — Ерофей потянулся рукой через стол, аккуратно положил свою большую неухоженную — с мозолями, заусенцами, сломанными ногтями — ладонь на мою. — Ты прости, что долго не навещал. Когда ты рядом, хочу схватить, прижать к себе и не отпускать долго-долго. Чтобы и дыхание твое слышать, и стук сердечка, и вкус губ твоих с пыльцой одуванчика чувствовать… Так сильно хочу, что сдерживаться больно. Но дважды видел, как корчит тебя от такого. Первый раз не понял, и во второй раз не сразу дошло. Вот и решил, что пока не найду способ проклятие снять, не буду тревожить тебя… И себя тоже. Наверное, сказать надо было, предупредить, да всё как-то… Прости, Даш? — парень слегка сжал мою руку. Я кивнула. И уже немного успокоившись, жених спросил: — А что с шапкой-то не так? Случайно услышал отголосок эмоций сильных, с подарками связанный, но не понял причины.

Пришлось вытащить из дальнего угла памяти картинку, увиденную на высоком крыльце чужого дома и «показать» Ерофею.

— Ого! — парень сначала смущённо улыбнулся, а потом поняв, что из-за шапки и кушака я подумала, что это он был, опешил. — Даша, это не я был! Светлых богов свидетелями беру, не я!

Теперь уже я гладила его руку. «Верю. Поняла, что ошиблась. Тот и телом немного плотнее и ростом чуток пониже. Ошиблась и плохо о тебе подумала. Прости».

Так и сидели, протянув руки друг к другу через стол, глядя в глаза и забыв о чае, который остывал в наших чашках, пока у под дверью не услышали нарочито громкий стук костыля и покашливание отставного сотника.

— Даша, девкам твоим обедать давно пора. С голоду, понятно дело, не помрут, но от работы пустое брюхо сильно отвлекает.

— И впрямь засиделись, — с сожалением согласился Ерофей. Встал, взял с лавки подброшенную невесть кем замызганную шапку, поморщился. Пообещал сердито: — Я вора этого непременно сыщу и холку знатно намылю. Чтобы другой раз неповадно было.

Вышли из-за стола гуськом, к двери потянулись. Он впереди, я за ним. Но у порога остановился и резко оберулся:

— Можно я тебя обниму?

Глазищи на пол-лица. Волнуется.

Осторожно киваю — надеюсь, что «простит» мне такую вольность проклятье моё, — и первой делаю шаг навстречу.

Светлые боги, как же у него сердце-то бьётся. Выскочит ведь! Хотя моё в такт ему стучит. Руки нежные, теплые. Вот не отпускал бы никогда. Так и стояла бы…

— К-хе, к-хе!!! — за дверью.

— Да идём уже, идём!

Кажется, ничего не изменилось и всё идёт своим чередом, но краски ярче, ароматы острее, жизнь радостнее. Какая малость — знать, что любима, что Ерофея не отвратило от меня ни проклятие, ни признание его царевичем. Мы по-прежнему редко видимся, но раз в неделю дед с доброй улыбкой передаёт мне свитую в трубочку записку на бересте. Много на клочке, сорванным с полена, не напишешь, но слова «стрекозка моя», с которых начинается каждое послание, дают силы ждать и верить. Верить в то, что найдётся способ снять это про́клятое проклятие и мы сможем быть вместе.

Маскарад наделал много шума. Костюмы, придуманные и сшитые мной для семьи посла, поначалу шокировали всех, но когда разобрались, то долго удивлялись задумке.

Хоть было исполнено всё просто. Из ткани, присмотренной на складе Саввы Первушича, сшили простые платья для женщин. Прямой крой, длинный узкий рукав, скромнейший вырез под горло. И уже на эту целомудренную основу надели цветные эффектно задрапированные хитоны и яркие гематии, украшенные по краям вышивкой. Издали цвет нижних платьев сливался с цветом кожи, и казалось, что дамы, поправ приличия, облачились столь легко и откровенно.

— Слышала бы ты, Дашенька, как дорогая свекровь отчитывала одну из дам, которая пыталась что-то осуждающее сказать о нас. — Милослава очень точно повторила надменное выражение лица матушки Роднега и, чуть преувеличив акцент, сказала: — Удифляюс, сшколь порочшны фашси фантасзии, милейсшая. Не сшледует о подобном публичшно объявлят. Сштыдитесь!

По такому же принципу сшили и мужские костюмы. Прямые рубахи с узкими рукавами, портки, зауженные к низу. Золочёные сандалии с длинными ремешками, которые обматывали икры почти до колен. Конечно же, яркие хитоны и хламиды, скрепленные крупными фибулами. В руках Светлобожский Зевс держал изогнутый в виде молнии посох, а Зефир восхищал дам тонкой тростью с множеством невесомых прозрачных нитей, что развевались от малейшего движения, символизируя ветер.

Василия после праздника стали величать «Наше Солнце». Начали те, кто видел его костюм на балу, а следом подхватили все. Сначала царь сердился на такую приставку к своему титулу, а потом махнул рукой: «Надоест — забудут». Не забыли. Так и остался Василий Четвёртый в памяти народа южнорусского «нашим солнышком».

В суете подготовки к маскараду не забыли и о боярыне Луготинской.

— Вздорная баба, — начал свою речь Мезислав Жданович. — Приходится она нашему солнцу царю Василию не то семиюродной сестрой, не то девятиюродной племянницей. Сама толком не знает, но на каждом углу хвастается родством с венценосной особой. Тем и пользуется. Она и к Дарье ввалилась с требованием не просто обшивать её за три грошика, а ещё и гордиться этим. Когда же от ворот поворот получила, обиделась и поклялась отомстить. Поначалу были мелкие пакости, но Дарья их не замечала, чем злила эту сдёргоумку* до белого каления. Поэтому она и решилась на гулянии девок ряженых подослать. Не выгорело. А злость-то копится, гадюка собственным ядом травится. Послали кухарку. Спасибо, домовой у тебя, Даша, усердный. Ты бы ему молочка ставила каждый вечер и ватрушки клала. — Я покивала: и молоко ставлю, и ватрушку кладу. Как же без этого. — На допросе Цветава без кнута и дыбы рассказала всё, как есть. То, что сестру её, что боярыне служила, в поруб по навету посадили, а ей сказали, если не хочешь, чтобы сестрица сгинула, иди и делай. Вот и делала. Даже и не знаю, то ли жалеть глупую, то ли через задницу розгами учить. Не могла, что ли, к старшине пойти да пожаловаться?

Чародей, внимательно слушавший рассказ приятеля, иронично хмыкнул:

— Хорошо нам рассуждать, когда с царицей чаи распиваем, а царевич к внучке сватается, — помолчал, пожевал губы, покрутил пальцами мудры и продолжил. — А баба бедная, должно быть, верила, что никто против сродни царя-батюшки не пойдёт. Ещё и ей за наговор кнута всыплют.

Сотник почесал бровь и согласно кивнул.

— Так и думала.

— И что теперь? — перевёл мой вопрос дед.

— Боярыню вместе с мужем услали в дальнее поместье…

— Мужа-то за что? — вскинулся дед.

— За попустительство. Женился — воспитывай.

Я мысленно застонала и закатила очи долу. Средневековый мужской шовинизм. Но старички моего феминистского выступления не заметили, и сотник продолжил:

— Сестру Цветавы из поруба выпустили, допросили, отправили восвояси…

— А кухарка? — мы с дедом напряглись, ожидая ответа.

Никогда не знаешь, как поступишь, когда шантажируют жизнью, здоровьем или свободой близкого человека. Ну не травила же она нас, — подумалось мне.

— Всыпали тридцать розг, косы обстригли и отпустили.

И всё равно мне её жалко…

*Сдёргоумка — полудура (старорусский)