Немые свидетели

Тайна письменных знаков

Еще древние мудрецы, будучи стихийными диалектиками, утверждали, что мир создан из противоречий, что нельзя понять белого, не зная черного, громкого без тихого, правдивого без ложного. Клятвопреступление родилось тогда, когда появились клятвы; лжесвидетельства — тогда, когда суд начал отыскивать истину. Едва в обиход вошли письменные документы, стали плодиться и фальшивки.

Уже в Древнем Риме подлоги считались обычным явлением. Настолько будничным, что Цицерон заявлял: «Даже честные граждане не смущаясь прибегают к подлогу».

Для предупреждения преступлений в Риме нашли простое и мудрое решение: желаешь на случай смерти распорядиться имуществом, объяви свою волю общему собранию. Военным предлагалось оглашать завещание перед войском, в строю.

Позднее появилась еще одна форма устного завещания: наследство фиктивно «продавалось» доверенному лицу, оно затем выполняло распоряжения умершего. Акт «продажи» обставлялся весьма торжественно: устное заявление делалось в присутствии пяти свидетелей и весовщика.

Со временем появились завещания письменные. Гарантией служил теперь шнур, снабженный семью печатями: завещателя, пяти свидетелей и неизменного весовщика.

Подлогом не брезговали не только рядовые граждане, но и сановники и церковные деятели. Как-то возник спор между городом и монастырем за землю. Святые отцы представили в суд документ, свидетельствовавший, что спорная земля принадлежит монастырю. Документ вызвал сомнение. Пригласили экспертов. Они установили: пергамен, на котором написан документ, старее записи. Это показалось экспертам подозрительным. Тогда они тщательно исследовали печать и пришли к единодушному мнению: она не епископская, а переделанная императорская. Документ, выданный епископом, заявили эксперты на суде: 1) не мог быть удостоверен императорской печатью; 2) сама печать явно фальшивая, и, наконец, святые отцы, вероятно в спешке, сделали ошибку в имени епископа, подписавшего документ.

Русский юрист А. Жижиленко в книге «Подлог документов» рассказывает еще один любопытный случай. Некоего епископа, обвиненного в убийстве, лишили сана. Но вскоре он представил папскую грамоту, и убийцу восстановили в правах. Затем у кого-то из церковных деятелей все-таки возникло сомнение в подлинности документа. Грамоту отослали папе. Тот нашел, что она по форме и по содержанию весьма далека от его посланий. Папа «поставил на вид» местному епископу, как это он не обратил внимание на явные оплошности подделывателя. Апостольский престол в посланиях патриархам, архиепископам и епископам обращается со словами «братия», а ко всем другим лицам — «сыновья». Подделыватель написал в обращении к епископу «сыновья», тем самым одновременно спутав еще и единственное число с множественным.

В заключение папа указал, чтобы впредь тщательно исследовали не только шнур, печать и материал послания, но и обращали бы внимания на стиль документа.

Не так уж безгрешны бывали и сами наместники Христа в Риме. Еще в VII веке при папском дворе была составлена фальшивая грамота — так называемый «Константинов дар». В ней говорилось, что император Константин предоставил папе Сильвестру и его преемникам верховную власть над Италией и западными провинциями Римской империи и признал превосходство пап над прочими руководителями церкви. Понадобилось почти 800 лет, чтобы доказать подложность этой грамоты. Целый сборник документов (100 папских посланий — декреталий, решения церковных соборов и т. д.), сфабрикованный епископом Исидором Севильским в середине IX века, доказывал тезис о непогрешности папы и его независимости от светских властей. Лишь в XV веке удалось раскрыть его фальшивость.

Можно было бы рассказать о законах, карающих за подлог письменных завещаний, изданных римским диктатором Суллой, о новеллах византийского императора Юстиниана, где говорится о подлогах и способах борьбы с ними;

можно было бы напомнить остроумное двустишие, распеваемое в эпоху раннего феодализма: «форма, слог, шнур, пергамен, почерк, печать — вот шесть подделок, превращающих документ в ничто»;

можно было бы пройтись по средневековому германскому праву и, наконец, вплотную подойти ко второй половине XVI века, когда в Париже с разрешения канцлера Лопиталя была образована Корпорация специалистов по судебному исследованию документов.

Членам ее присваивалось звание «присяжных мастеров-письмоведов по исследованию почерков, подписей, счетов и расписок, оспариваемых в судебном порядке». Желающий попасть в корпорацию обязан был сделать пробную экспертизу и выполнить «шедевр каллиграфии». Разумеется, можно скептически относиться к научным познаниям членов корпорации (по всей видимости, они были весьма скромны), но уж зато по части писания это, несомненно, были артисты своего дела.

В 1604 году в Париже вышла книга Франсуа Демеля «Советы по распознанию поддельных рукописей и сравнению почерков и подписей для того, чтобы уметь видеть и обнаружить всякие подделки; с подробным и полным объяснением искусства письма; о том, как распознать и расшифровать скрытые и тайные письмена». Это был первый специальный печатный труд по судебному исследованию документов. Книга переиздавалась трижды.

Почти шестьдесят лет спустя там же, в Париже, вышла книга Жака Равено — члена корпорации, эксперта-письмоведа.

Равено рассказывает, как, по его мнению, надо подбирать образцы для сравнения почерков, высказывает ряд замечаний о способах, к каким прибегают преступники при подделке документов, и говорит о тех чисто внешних признаках состояния документа, по которым можно эту подделку распознать. Он советует не доверяться первому впечатлению. «Не следует полагаться исключительно на форму букв — этот признак легче всего поддается подражанию». Если исследователь заметил очень большое сходство между подлинной подписью и поддельной, то в этом случае поддельная подпись может быть результатом рисовки. Ее можно узнать по замедленному темпу письма, извилистым штрихам, поправкам. Чтобы окончательно убедиться в рисовке, надо совместить обе подписи и осмотреть их на просвет.

Равено говорит и об установлении давности записей, указывает, как обнаружить поправки, вставки, подмены листов и т. д.

Книга Равено вышла более трехсот лет назад, но некоторые ее разделы не потеряли значения и по сей день.

Какие же споры о подлинности документов возникали в судебной практике XVII века? Приведем два примера.

В 1659 году в парижском парламенте разбиралась жалоба вдовы Муан на веронских судей. Свидетель Петр Муан представил два документа о смерти брата. Эксперты обратили внимание, что на одном из свидетельств отсутствует дата, а в другом число явно дописано позднее: выдали подделку цвет чернил и расположение даты по отношению к остальному тексту. И наконец в самом тексте свидетельств эксперты обнаружили противоречие. В первом говорилось, что мальчик похоронен в церкви, а во втором — на кладбище.

В 1945 году английский исследователь Смитсон опубликовал статью «Раскрытие преступлений 300 лет тому назад». Вот дело 1670 года, о котором он рассказал.

Рассматривался иск на 400 фунтов стерлингов. Истец предъявил суду расписку ответчика, но тот отказался от нее. Присяжные осмотрели расписку и образцы почерка ответчика и не нашли никакой разницы в почерках. Но неожиданно один из членов жюри попросил освободить его от исполнения своих прямых обязанностей и позволить выступить свидетелем. Оказалось, что член жюри долгое время торговал бумагой и отлично разбирается в ее особенностях. На бумаге расписки он заметил водяной знак и как специалист мог засвидетельствовать, что эта бумага появилась в продаже значительно позже даты расписки. Суд отверг иск.

И в том и в другом судебных случаях речь шла не только о сравнении почерка, но и о материале письма: чернилах, бумаге.

В течение всего XVII и XVIII веков вокруг Корпорации специалистов по судебному исследованию документов бушевали страсти. Одни доказывали необходимость этого учреждения, другие, напротив, требовали ее упразднения. На протяжении двух столетий корпорацию закрывали, открывали, переименовывали и, наконец, окончательно ликвидировали, создав взамен Академию письма.

В конце апреля 1636 года стольнику и воеводе Григорию Филимоновичу Нарышкину была подана челобитная от подьячего Верхотурской приказной избы Ивана Пермякова:

«В нынышнем во 194-м году, апреля в 25 день объявилося воровское подметное письмо на меня, холопа вашего, неведомо от какого вора и бунтовщика, бутто я, холоп ваш, в таможенной избе всякое нерадение вам великим государем и торговым людем тяготу и налоги и обиды чиню».

Челобитчик просил произвести розыск и порасспросить торговых людей, «какие он им обиды чинит». Был ли учинен розыск — неизвестно, но показания тридцати торговых людей сохранились. Все они, как один, заявили, что от Ивана Пермякова в таможне «налог и обиды к себе никакой не видали… опроче всякой добродетели… и ни от кого на него жалобы никакой не слыхали».

Тут бы, казалось, и делу конец. Но через семь месяцев воевода получил новую челобитную. На, сей раз, кроме Ивана Пермякова, ее подписал и сам таможенный голова Григорий Скорняков. Оба жаловались на новое «подметное письмо», которое приложили к челобитной. Вот его текст: «Государю нашему Юрью Михайловичу служилы[е] люди Семен Иванов сын Енисиского острогу, да Ленского Якуцкого острогу служилой Устинко Семенов сын, да торговые люди Сила Иванов ярославец, да торговой Степан Семенов сын московитин.

Жалоба, государь, нам на верхотурского голову на Григорья Прокопьева сына Скорнякова в проезде верхотурском и в великой обиде и разоренье и в налоге для своих прихотей и пожытков. А в государеве казне и в таможенном великой недобор чинится у него. И во 193-м году у него Григорья в зборе в таможне и в отпуске вёшнем торговым и промышленным людем только было петьсот не з большим, а у прежних голов зборы вёшние были по девятисот и боле.

Да жалоба, государь, нам на целовальника ларешнаго на Илью Тихонова, что тот Илья Тихонов тако же разоряет и обидит проежых и торговых и всяких чинов людей. А тот Илья по другой год накупается в таможню в целовальники, дает воеводам по штидесят рублев и боле, и от тех накупщиков немалые недоборы чинятся в таможне. А тот же Илья хвалится и в третий год накупиться в таможню.

А воевода из Якуцкого острогу ехал Иван Васильевич Приклонский, и сына наперед послал из Верхотурье с возом и к таможне не приехал, только до головина двора доехал и во двор к голове въехал со всем возом, а в возу — бог весть.

Да жалоба, государь, нам на Ивашка Офонасьева Пермякова на ушника и на клеветника, на накупщика: из приказные избы в таможню накупается.

Пожалуй, государь, Юрей Михайлович, мощно тебе боярину князю Ивану Борисовичу (Репнин — начальник Сибирского приказа) о таком деле обвестить и нас проежых и торговых людей поберечи.

По сем государю своему челом бьем».

На обороте «подметного письма» тем же почеркам написан адрес: «Пожалова[ть] отда[ть] грамотка на Москве Юрью Михайлову сыну Сущову в Сибирском приказе».

Первое, что поражает: отчего случайные проезжие так великолепно осведомлены о работе верхотурской таможни. Они знают не только размер взятки, какую дает воеводе Илья Тихонов, «накупаясь» в таможню, но даже то, что при прежнем голове казна получала больше дохода.

И уж совсем странно, почему у торгового человека Степана Семенова возникла необходимость срочно послать челобитную в Москву с каким-то проезжим из далекого сибирского округа? Не проще ли ему, явившись в столицу, самому подать жалобу на «обиды и разорения»? Да и надежнее. А вдруг письмо в дороге перехватят?!

Письмо мог написать только человек, который жил возле верхотурской таможни, наблюдал ее жизнь день за днем, внимательно ко всему приглядывался и прислушивался, имея на то свои соображения.

Как же поступил Нарышкин?

Он вызвал для допроса казака Афанасия Папина. Тот рассказал: в прошлом году, по дороге из Тобольска в Москву, он прихватил с собой грамоту, которую Микитка Маслов просил передать в Москве Юрью Сущову в Сибирском приказе. В дороге грамота промокла. Он высушил ее и показал Андрею Клепикову. Спутник посоветовал ему отдать грамоту тем, на кого она была написана.

Вызвали Маслова. Он заявил, что никакого письма в Москву не отправлял.

Устроили им очную ставку. Оба «сказали прежние свои речи».

Тогда решили исследовать почерк. Маслову предложили «для примеру» подать письмо «против тое же грамотки своею рукою». Он написал первых четыре с половиной строчки «подметного письма», и документы были отданы на «экспертизу» боярским детям, кое-что разумевшим в грамоте, да «беломестных казаков атаману Степану Стадухину».

По документам, сохранившимся в Центральном государственном архиве древних актов, профессор И. Ф. Колесников установил, что за несколько лет до этого случая головою в верхотурской таможне был этот самый Маслов. Вышла какая-то неурядица с вином, и от должности его отстранили.

Но в таком случае в приказной избе наверняка сохранились какие-то бумаги, написанные Масловым. Не проще ли было найти эти бумаги? Всякому ясно: если «подметное письмо» написал все-таки Маслов, то он постарается изменить свой почерк.

Боярские дети и атаман Стадухин дали «экспертное» заключение: «письмо-де Микитки Маслова, которое он подал к воровской грамотке для примеру, с воровскою грамоткою многие слова ево микиткины руки сходны; а он ли Микитка тое воровскую грамотку писал или хто иной, они не ведают».

«Заключение» было в высшей степени уклончивое. То ли воевода остался им недоволен, то ли захотел показать «холопам своим» Пермякову и Скорнякову, что делает все возможное для выяснения истины, только он назначил повторную «экспертизу». На сей раз освидетельствовать документы взялись восемь подьячих приказной избы и площадной подьячий.

Но и они слово в слово повторили заключение первых «экспертов».

Чем внимательнее вчитываешься в дело, возникшее почти триста лет назад в верхотурской приказной избе, тем больше вопросов возникает.

Почему допросили только казака Папина и обвиняемого Маслова? А как же второй свидетель Клепиков? Почему он посоветовал казаку отдать письмо тем, против кого оно было направлено? Что связывало Клепикова с Пермяковым или со Скорняковым? Или что им руководило? Почему Маслову не задали вопрос о его связях с Сущовым?

И какие, наконец, отношения были между Масловым и Пермяковым?

Несомненно, и первые и вторые «эксперты» были хорошо осведомлены о закулисной стороне дела. Невольно напрашивается вывод, что воеводе не очень-то хотелось получить доказательства действительной виновности Маслова, с которым нельзя было расправиться без последствий. Дело все равно дошло бы до Москвы. А откуп и взятки, разумеется, практиковались. Воеводе, несомненно, было удобнее замять дело. Вот почему никто не вытащил на свет божий бумаги, написанные Масловым в бытность его таможенным головою. В письме «для примеру» Маслов, конечно, постарался по возможности изменить почерк. И до известной степени ему это удалось. Хотя «подметное письмо» и было написано Масловым, «эксперты» это не установили.

Сколько было школ в экспертизе письма? Какие они? Криминалисты разных стран отвечают на этот вопрос по-разному. Например, крупнейший итальянский эксперт-почерковед Оттоленги говорил, что в экспертизе письма известны три этапа: каллиграфия, графология и приметоописание.

Наши криминалисты в дополнение к перечисленным школам иногда называют еще два направлений в зарубежном почерковедении: графометрию и метод исследования письма по Г. Гроссу.

С конца XVIII века экспертами в суд чаще стали приглашать людей, чья профессия была связана с письмом: преподавателей, секретарей, нотариусов, учителей рисования, писарей и т. д. Мысль была предельно простой и как будто логичной: раз человек постоянно имеет дело с бумагами, то это невольно должно развить в нем наблюдательность и умение читать, распознавать и отгадывать различные почерки. В уголовно-процессуальных кодексах ряда стран появились даже статьи, указывающие, людей каких именно профессий надлежит приглашать экспертами в суд. Увы, наивная логика обошлась людям довольно дорого.

Мастеров чистописания называли каллиграфами, откуда и произошло первое «научное» определение экспертизы письма — каллиграфическая.

Никакой специальной подготовкой для графической идентификации каллиграфы, конечно, не обладали. Большинству из них довелось выступать в качестве эксперта всего лишь несколько раз. Такой «специалист» не мог, естественно, похвастаться каким бы то ни было опытом в экспертизе документов.

Вот он стоит перед судом, растерянный и смущенный. До этого он сидел с документами, рассматривал каждую буковку, стараясь отыскать в заподозренном документе похожую на нее, изучал расположение текста на бумаге, высчитывал, сколько строк умещается на определенном размере листа и т. д. Сейчас, «перед аудиторией», в голове у него полнейший сумбур. Он обязан держаться с уверенностью знатока, но ведь ему-то самому ясно, что он, в сущности, так и не знает, где и в чем истина… Так себя вел честный эксперт; другие поступали проще: решив заранее, что такой-то виновен, а такой-то нет, они всю «аргументацию» обращали против него. Каллиграф приводит свои подсчеты, ждет наводящих вопросов, чтобы по их тону и направлению сориентироваться, куда склоняются сами судьи. Наконец — о радость! — ему кажется, будто он понял, что от него требуется, он принимает решение и подписывает свой вывод.

Кое-кому из каллиграфов приходилось выступать на суде довольно часто. Со временем у них вырабатывались некоторые практические профессиональные навыки. Теории же не существовало и в помине.

«Отсутствие какой бы то ни было научной базы, — писал крупнейший советский специалист по истории криминалистики профессор Н. В. Терзиев, — примитивность техники, произвольность и путаность терминологии, слабость аргументации — вот характерные черты деятельности каллиграфов в качестве экспертов по судебному исследованию письма.

В XVII–XIX веках каллиграфы скомпрометировали себя ошибочными заключениями в ряде громких процессов».

В результате суды стали с величайшим недоверием относиться к графической идентификации.

В России сличением и распознаванием почерка занимались учителя чистописания, типографские наборщики, всевозможные писцы или чиновники. Считалось, что они вполне могут дать заключение, от которого нередко зависела судьба человека.

Вот типичный образчик:

«Протокол № 65. 1907 года июня 22 дня в гор. Калуге я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Дурново, в присутствии нижеподписавшихся понятых, чрез эксперта неклассного художника живописи Григория Федоровича Пшика, произвел сличение почерков, коими написаны следующие документы…

При производстве сличения заключено как по общему характеру письма всех предъявленных экспертизе документов, так и по безусловному сходству начертания отдельных букв „Г“, „Д“, „д“, „а“, „ж“, „я“ и „И“, что все означенные документы писаны одной и той же рукой».

В Петербурге в конце прошлого века жил издатель Добродеев. Он издавал имевший довольно широкое распространение журнал «Живописное обозрение» и газеты «Сын Отечества» и «Минута». 9 января 1889 года Добродеев получил из Самары список подписчиков с приложением чека на 68 рублей. Издатель замешкался, не получил деньги сразу, а через несколько дней чек с его стола исчез. Он справился в государственном банке, и оказалось: по чеку с доверительной надписью Добродеева деньги получил какой-то артельщик. Фамилия артельщика оказалась мифической. То ли сумма была небольшая, то ли Добродееву не захотелось вмешивать в это дело правосудие — так или иначе дело на том и заглохло.

Но через три недели история повторилась. Чек на 134 рубля таинственным образом исчез, а на следующий день в конторе «Волкова сыновья» артельщиком Зейфертом были получены деньги. Артельщик вновь оказался фигурой мифической.

Добродеев решил сам выступить экспертом. Он попросил государственный банк и контору «Волкова сыновья» выдать ему использованные документы.

Изучая чеки, он заметил, что подписи двух артельщиков необычайно близки между собой и похожи на подписи управляющего его домом и конторой Богомолова. Решив проверить свое предположение, Добродеев обратился к двум граверам из экспедиции заготовления государственных бумаг. «Эксперты» подтвердили его догадку.

Добродеев вызвал Богомолова, просил его сознаться, обещая не возбуждать дела. Но Богомолов твердо стоял на своем: на чеках не расписывался, денег не получал.

Издатель подал в суд.

Дело это попало к следователю О. А. Кучинскому. «Экспертами» следователь пригласил уже знакомых издателю граверов экспедиции заготовления государственных бумаг Алабышева и Маттерна. К ним присоединился типолитограф Арнгольд. Все трое пришли к единодушному заключению: доверительные надписи на чеках выполнены не Добродеевым и бесспорно принадлежат Богомолову.

Тогда Кучинский пригласил в качестве эксперта еще одно лицо, фотографа Е. Ф. Буринского. Через несколько лет в «Судебной газете» Буринский рассказал об этой запомнившейся ему трагикомической экспертизе.

«Гг. эксперты, — писал Е. Ф. Буринский, — единогласно признали, что подлог совершен несомненно подозреваемым г. Б., в доказательство чего отметили множество сходных букв в тексте доверенностей и в рукописях Б. Почему-то следователь признал необходимым повторить экспертизу при моем участии, и мне пришлось, таким образом, войти в состав консультации.

Следя за мельканием карандашей гг. экспертов, быстро отмечающих сходные буквы, я заметил, что карандаши моих товарищей то и дело попадают на рукописи жены г. Добродеева, сшитые вместе с рукописями Б.; было очевидно, что у гг. экспертов „раззудилась рука, расходилось плечо“ и удержу им нет! Мне пришла в голову мысль — подсунуть, кстати, в кучу рукописей Б. первую попавшуюся на столе судебного следователя бумагу, что я и сделал очень искусно. Когда же гг. сведущие люди дошли до подсунутой рукописи, то сейчас же отметили на ней 8 букв, сходных с буквами доверенностей, воображая, что имеют дело с рукописью Б.

Я тут же попросил г. следователя занести это обстоятельство в протокол и, кроме того, сам письменно изложил происшествие. Оказалось в конце концов, что гг. эксперты признали своим заключением виновными в подлоге доверенностей сразу трех лиц: г. Б., жену потерпевшего Добродеева и — о ужас! — самого следователя, многоуважаемого Ореста Антоновича Кучинского, так как подсунутая рукопись была написана его рукою!!!

Г[осподин] Б. был тотчас же освобожден от подозрения».

Потом выяснилось, что виновником в подлоге оказался совсем другой человек, тоже работавший в конторе Добродеева.

Для суда Буринский подготовил сюрприз. Для своего времени это было сенсацией.

Текст подложных доверенностей и рукописи Богомолова Буринский сильно увеличил. Затем он вырезал из тех и других буквы, которые господа эксперты нашли «поразительно сходными между собой», наклеил их на таблицу, поместив слева буквы почерка Богомолова, а справа — почерка подложных доверенностей.

Когда экспертам предъявили таблицу, они первоначально отказались верить, что это те самые буквы, которые они нашли «поразительно сходными между собой». Пришлось даже показать им увеличенные фотографии документов.

В обширном заключении Буринский указал: если надписи на чеках сделаны Богомоловым, то необходимо признать и следующее:

1) что Богомолов, делая их, держал перо не так, как он имеет обыкновение писать;

2) что сообразно новому, непривычному для него положению пера он изменил формы всех букв без ошибки;

3) что при таких условиях он написал более твердою рукой, с разными размахами, петлями и притом гораздо красивее, чем он пишет обыкновенно, и

4) что, делая вторую подложную надпись через три недели после первой, Богомолов не забыл ни одной мелочи и изменил в своем почерке все точно так же, как и в первый раз.

Остроумный опыт Буринского доказал, что экспертизу нельзя поручать случайным людям, не имеющим специальных познаний. Почерк — это целая наука, которой должны заниматься специалисты.

Любопытно, однако, другое. Оказывается, еще за четверть века до этого в Алексеевском равелине Петропавловской крепости были разработаны некоторые действительно научные основы исследования почерка. И сделал это человек, обвиненный на основании подложных документов. Обвиняемый написал научно обоснованное опровержение, в котором, правда, судьи не нуждались, так как отлично знали всю подноготную этого сфальсифицированного дела.

Н. Г. Чернышевского арестовали 7 июля 1862 года. Для царского правительства было совершенно очевидно, что перед ним опасный противник, которого следует как можно скорее устранить. Вся деятельность великого революционного демократа, автора смелых философских трудов, одного из руководителей журнала «Современник», человека, который притягивал к себе революционную молодежь, вызывала подозрение.

Но подозрение не доказательство.

Да, в России ходит по рукам грозная прокламация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», и автор ее, вероятно, Чернышевский.

Да, в Москве и Петербурге состоялись студенческие демонстрации, и вполне возможно, что на умонастроение молодежи решающим образом повлиял Чернышевский. Да, каким-то образом Герцену пересылаются в Лондон крамольные статьи и заметки, к которым, видимо, тоже причастен Чернышевский.

Вероятно… Возможно… Видимо…

Нет, всего этого еще не достаточно, чтобы расправиться с врагом, соблюдая хотя бы видимость законности, которой так кичилось «либеральное» правительство Александра II. Нужны были безусловные свидетельства.

Первый допрос Чернышевского не дал следствию ровным счетом ничего. Вскоре Чернышевский сообщил в письме жене, что обвинений против него нет, его скоро освободят и русское правительство вынуждено будет перед ним извиниться.

Письмо не дошло до адресата. Его подшили к делу, и одно высокопоставленное лицо сделало на нем пометку: «…он ошибается: извиняться никому не придется».

На Мойке, в мрачноватом доме у Цепного моста, голубые мундиры в содружестве с молодым переводчиком Всеволодом Костомаровым, несколько раз встречавшимся с Чернышевским, подготавливали судебный фарс.

Неглупый, начитанный юноша В. Костомаров был труслив и тщеславен. Оба этих свойства вполне устраивали III отделение. Но еще больше оценило оно его особый талант, долгое время не находивший достойного применения. Дело в том, что Костомаров после незначительной тренировки легко мог подделывать почерки разных людей.

Его арестовали 25 августа 1861 года по делу о московской тайной типографии. Вскоре Костомаров выдал М. Михайлова, одного из авторов и распространителей прокламации «К молодому поколению».

Тогда-то на авансцене и появилась зловещая фигура сыщика Путилина, сыгравшего трагическую роль в деле Чернышевского. Умелый организатор, умный и опытный сыщик, к тому же не лишенный некоторого литературного таланта (во всяком случае, читать и перечитывать ого отчеты об уголовных делах весьма интересно), Путилин без труда вошел в доверие к Костомарову. III отделение собственной его императорского величества канцелярии, к которому Путилин был прикомандирован своим непосредственным начальником — петербургским военным генерал-губернатором, — не преминуло воспользоваться этой близостью.

Проницательный сыщик в первые же дни знакомства с Костомаровым разгадал, что за человек перед ним, и затеял сложную игру. Получив какие-либо сведения, он вовсе не спешил тут же сообщать их начальству. Ухватившись за какую-нибудь ниточку, Путилин осторожно и умело подводил Костомарова к определенной мысли, стараясь создать впечатление, будто тот сам додумался до того, как ему следует говорить и поступать.

В докладной записке князю Голицину, председателю сенатской комиссии по делу Чернышевского, Путилин, например, писал: «…в январе или феврале 1862 года, когда означенный Костомаров содержался в г. Москве, в Тверской части, я посещал его и, зная, что он, Костомаров, может дать указания на лиц, участвующих в политическом движении, уговорил его видеться с прибывшим в то время в Москву начальником III отделения генерал-майором Потаповым, и его превосходительству, как известно мне, он, Костомаров, указал на Чернышевского, Добролюбова и др.».

Кто знает, не в голове ли Путилина зародился провокационный план, который заставил начальника III отделения уверовать в то, что Чернышевский «ошибается: извиняться никому не придется»?

Не Путилин ли с его проницательностью и чутьем «догадался», что прокламация «Барским крестьянам» написана Чернышевским? И не он ли подсказал Костомарову текст маленькой записки и письма, якобы написанных Чернышевским и сыгравших решающую роль в качестве компрометирующих материалов? Так или иначе неожиданно в руках следствия оказались эти поразительные документы.

На свет божий появилась записка, в которой говорилось: «В. Д. (т. е. Всеволод Дмитриевич. — Авторы). Вместо „срочно обяз.“ (как это по непростительной оплошности поставлено у меня) наберите везде „временно обяз.“, как это называется в Положении. Ч.».

Костомаров действительно набирал прокламацию, которую ему передал Михайлов через студента Сороку. Чернышевский действительно был в Москве в марте 1861 года и виделся с Костомаровым. Именно тогда, показывал Костомаров в комиссии, Чернышевский зашел к нему и, не застав дома, оставил эту записку.

В III отделении заметили ошибку в прокламации и, зная от Костомарова о встрече с Чернышевским в Москве, вскоре после выхода Положения (5 марта 1861 г.), когда прокламация «Барским крестьянам» набиралась, решили исправить текст — якобы от имени самого автора, но чужими руками. Тем более что руки для этого имелись самые подходящие.

Костомарову доставили бумаги Чернышевского, изъятые при аресте, и он быстро овладел чужим почерком.

Возникают сразу же два вопроса.

Первый: мог ли Чернышевский написать пресловутую записку?

Второй: поскольку с Костомаровым Чернышевский был едва знаком, мог ли он, опытный конспиратор, именно ему оставить такую записку?

Что касается первого вопроса, то М. Лемке, автор интересной книги о политических процессах в 60-х годах, опубликовавший основные документы по процессу Чернышевского, пишет: «Чернышевский, вынесший на своих плечах все литературное прохождение крестьянского вопроса, знавший и следивший за ним изо дня в день, конечно, не мог употребить такой основной термин неверно, но это мог и даже должен был сделать поэт-переводчик, бывший, как в лесу, в крестьянской реформе».

Но Лемке ошибся. В тексте прокламации «Барским крестьянам», написанной незадолго до реформы 1861 года, везде стояло «срочнообязанные». Это и естественно. Когда Положение еще обсуждалось, в нем употреблялся термин «срочнообязанные»: правительство предполагало установить какой-то конкретный срок, в течение которого крестьяне выполняли свои обязательства перед помещиками. В последний момент от жесткого срока отказались и появилось более туманное — «временнообязанные».

На второй вопрос исчерпывающе ответил Ю. Стеклов в статье «Решенный вопрос»: «Чернышевский, зная, что за ним следят и ищут случая расправиться с ним, проявлял необыкновенную осторожность в словах, поступках и в выборе знакомств. Эта осторожность была всем известна. О ней говорили студенты, профессора, писатели, ею возмущались шпики в своих донесениях, ее отмечали жандармы и члены следственной комиссии, равно как тот же предатель Костомаров в своем письме к мифическому Соколову и в сочиненном им же письме Плещееву. Недовольство ею нашло даже отражение в сенатском приговоре. И вдруг этот осторожнейший человек совершает такой грубый промах, как оставление записки на квартире малознакомого ему молодого человека, к которому он вдобавок относился с подозрением, записки, в которой определенно признается в авторстве нелегального воззвания и которую мог прочитать любой посторонний, зашедший в комнату, и делает это без всякой надобности, ибо, не застав Костомарова дома, мог или дождаться его, или зайти в другой раз! Этот поступок, достойный зеленого гимназиста, настолько нелеп, что при минимальной добросовестности судей он должен был бы возбудить в них величайшие сомнения».

Но судьи отнюдь не склонны были сомневаться. Записку отдали на экспертизу. Сначала она поступила в комиссию, возглавляемую князем Голициным. В «Акте сличения почерка руки Чернышевского» говорилось:

«1863 года апреля 24 дня, в высочайше утвержденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, командированные секретари: со стороны губернского правления Карцев и Степановский, со стороны уголовной палаты Филимонов и 2-го департамента гражданской палаты Беляев, производили сличение почерка записки, писанной карандашом, по показанию Костомарова, отставным титулярным советником Чернышевским, с другими бумагами им писанными и заключающимися в деле на 58-м листе и в ответах Чернышевского 30 октября 1862 года, и нашли, что почерк записки имеет некоторое сходство с почерком Чернышевского, коим писаны им означенные бумаги».

Итак, никакой попытки что-нибудь объяснить или хотя бы назвать какие-то признаки. Впрочем, юридического значения эта комиссия не имела, и, когда дело перешло в сенат, экспертизой занялись секретари сената.

Обладали ли они специальными познаниями в исследовании почерка? Ничуть. Это были самые обычные секретари, ежедневно имеющие дело с сотнями бумаг, написанных сенаторами. Может быть, их снабдили всеми необходимыми для беспристрастного исследования документами, то есть дали не только бумаги Чернышевского, но и Костомарова, как требовал Чернышевский? Нет, выдачу бумаг Костомарова сенат счел нежелательной.

И все-таки… три эксперта из восьми признали, что только восемь букв из записки сходны с почерком Чернышевского, общий же характер почерка совершенно другой. Лишь двое с готовностью подтвердили, что записка написана почерком Чернышевского, хотя и искаженным.

Основания для обвинения, таким образом, оказались весьма шаткими.

Тогда сенаторы взялись за дело сами и с непостижимой уверенностью заявили, что в «отдельных буквах сей записки и общем характере почерка есть совершенное сходство».

Результат этой предвзятой, невежественной, дилетантской экспертизы вполне удовлетворял самодержавие. Но увы, ему приходилось все же придерживаться своих же собственных законов. А по тогдашним законам Российской империи, если преступник отпирается, необходимы по крайней мере два «несовершенных (т. е. косвенных) доказательства». Пока сенат располагал только одним. На свет должен был появиться второй документ. И он, разумеется, отыскался.

На допросе 18 января 1863 года Костомаров вдруг признался, что у него есть революционное письмо Чернышевского, которое хранится у некоего Шаповалова. Все попытки жандармов найти этого Шаповалова окончились неудачей. Зато письмо… В целости и сохранности Костомаров передал его вскоре III отделению, которое по странной забывчивости даже не поинтересовалось, как сам Костомаров обнаружил мифического Шаповалова.

Как очутилось письмо Чернышевского у Костомарова? Очень просто. Оно адресовалось поэту Плещееву и по дороге в Москву затерялось, потом отыскалось за подкладкой чемодана, но было в таком виде, что отдавать его Костомаров счел неудобным.

Объяснения были нелепыми. Но еще более грубо выглядела сама фальшивка. Замкнутый, осторожный, осмотрительный Чернышевский выбалтывает в письме Плещееву множество сведений, некоторые из которых почти наверняка даже не могли быть ему известны.

Весьма неподходящим оказался и адресат письма. Поэт Алексей Николаевич Плещеев в юности примыкал к петрашевцам, но к началу 60-х годов не только не имел никакого отношения к радикально настроенной интеллигенции, но даже старался держаться от нее подальше. И вот этому-то Плещееву, с которым Чернышевский почти не переписывался (от редакции «Современника» переписку с ним вел Добролюбов), он вдруг посылает письмо, где, в частности, признается в том, что сочинил прокламацию «Барским крестьянам».

«Что могло натолкнуть, — спрашивал Ю. Стеклов, — Костомарова и его вдохновителей из Третьего отделения на мысль о сочинении письма к Плещееву? Во-первых, Плещеев рекомендовал Михайлову и Чернышевскому Костомарова, который искал литературной работы и которого оба названные писатели пригрели. А, во-вторых, косвенный ответ на этот вопрос дает следующее. В письме Чернышевского к Костомарову от 2 июля 1861 года имеется непонятная для нас фраза: „О нашей благотворительности в пользу дворовых пишу к Алексею Николаевичу“. С другой стороны, в письме Плещеева к тому же Костомарову от 3 июня 1861 года сказано: „Я писал к Чернышевскому — если он ответит через вас, то дайте знать“. Эти письма, якобы найденные у Костомарова 10 марта 1863 года, наверное, были Костомаровым представлены Потапову гораздо раньше. Но если даже они очутились в руках Потапова только в марте, то ведь письмо к Плещееву выплыло только в июле. Возможно, что, обсудив содержание этих писем, почтенная компания пришла к выводу, что их можно использовать для… нового подлога. Правда, в письме Плещеева не говорится, что он писал Чернышевскому через Костомарова, и относится оно к июню, а не к весне 1861 года, но такие мелочи не имели для жандармов значения. Станет ли Сенат разбираться в хронологических несуразностях, раз дело идет о таком „преступнике“, как Чернышевский! Мы не утверждаем, что наша гипотеза бесспорна, но она представляется нам довольно правдоподобной».

Итак, второе косвенное доказательство было получено, Сенат поспешил сделать новую экспертизу. На сей раз секретари Сената, получившие нагоняй «за странную» первую экспертизу, были единодушны в своем решении: письмо Плещееву имеет несомненное сходство с другими рукописями Чернышевского.

Правда, по законам элементарной логики не мешало бы еще опросить, так сказать, заинтересованных лиц. Разумеется, Чернышевский будет все отрицать. Но есть еще Плещеев! Ведь из письма Чернышевского следует, что он владелец тайной типографии и вообще прекрасно осведомлен о всех революционных организациях. После Чернышевского Плещеев по крайней мере враг номер два.

Плещеева вызвали в Сенат и показали письмо. Он сразу же отверг авторство Чернышевского, хотя и признал, что почерк на первой странице (и только на ней) чем-то напоминает почерк Чернышевского. Смысл же ему совершенно не понятен, и Чернышевский не мог написать ему, Плещееву, такое письмо.

Сенат проявил чудеса гуманности. С владельца и организатора тайной типографии, единомышленника и соратника Чернышевского — если исходить из письма, — взяли лишь расписку, что он явится по первому требованию, если в том будет надобность. Плещеев уехал в Москву. И надобность в нем никогда не возникла.

Через несколько лет после допроса Плещеев писал известному историку русской литературы Пыпину: «Подделка под руку Ник. Гавр., и самая грубая, бросилась в глаза, в особенности во второй половине письма (оно было на 4 страницах). Тон его также совсем не походил на тон Ник. Гавр., никогда не употреблявшего тех выражений, которые там встречались. Не говорю уже о том, что содержание письма было совсем для меня непонятно. Меня упрекали в нем за недостаток энергии, и в образец мне ставились какие-то люди, „действовавшие на Волге“ и пр., словом, говорилось о таких вещах, о которых я никогда не слыхал от Ник. Гавр.».

Более чем за месяц до Плещеева в Сенат вызвали Чернышевского и показали ему письмо, которое он отказался признать своим. Письмо поступило после этого на «экспертизу» секретарям. Но Чернышевский тоже решил сделать анализ собственного почерка. Этот анализ глубок и интересен. Он более чем на полстолетие предвосхитил разработку научных основ исследования почерков, сделанных только в начале XX века.

После революции, когда стали доступны архивы III отделения и Сената, по заданию журнала «Красный архив» группа экспертов провела графическую приметоописательную экспертизу: сравнительный анализ почерков Чернышевского, Костомарова, а также почерка, которым исполнена «собственноручная записка» и письмо, к Плещееву. И выводы экспертов во многом совпали с выводами Чернышевского.

Наиболее интересные особенности почерка Чернышевского таковы:

1) буквы «ъ, ч, ы, ж» во всех случаях выше остальных букв в данном слове, причем буквы «ч, ъ» большей частью пишутся с большой угловатой головкой;

2) буквы «а, я» в конце слов имеют длинный штрих, поднимающийся косо вверх с маленьким изгибом вправо;

3) начальные кавычки Чернышевский ставит всегда внизу, а запятые у него длинные, оканчивающиеся загибом влево;

4) точка над «і» ставится им прямо над буквой или немного впереди.

А вот характерные признаки почерка, которым написаны записка и письмо:

в записке:

1) начальные кавычки поставлены наверху, запятые короткие;

2) буквы «ч, ъ» не превышают других букв; буква «а» деформирована, в то время как Чернышевский ее всегда тщательно выписывает; в-буквах «и» размер вторых штрихов неустойчив, а Чернышевский обычно понижает вторые штрихи;

в письме:

1) наклон почерка 60 градусов, оси основных элементов букв в основном параллельны;

2) буквы «ч, ъ, ы» не выше остальных букв;

3) в подписи к окончанию штрихи повышаются, а у Чернышевского они всегда понижаются;

4) штрихи, которыми оканчиваются «а» или «я» в конце слов, загибаются налево, а у Чернышевского всегда направо;

5) точки над «і» поставлены немного позади букв;

6) запятые короткие, прямые;

7) буква «ф» написана тремя прямыми штрихами, средний длиннее крайних.

Совпадение этих характерных признаков позволило экспертам прийти к категорическому выводу, что записка и письмо написаны одним почерком.

Затем подвергся анализу почерк Костомарова. В предисловии к исследованию говорилось:

«Если графическая приметоописательная экспертиза сличения двух рукописей для решения вопроса о том, принадлежат ли они одному лицу или разным лицам, чрезвычайно сложна и трудна, то такое сличение особенно трудно тогда, когда подозревается подражание от руки чужому почерку после точнейшего изучения и упражнения в нем. Но такое изменение почерка предполагает двоякое действие, то есть отречение от собственных примет письма и усвоение чужих, большею частью непривычных особенностей почерка, относящихся не только к отдельному, всегда повторяемому отклонению от привычного движения при писании, но к множеству таких форм изменения. Эти чрезвычайные затруднения при раздвоении внимания недооцениваются подделывателями, так что им в лучшем случае удается подделать только часть чужого почерка. Большую роль при удачном подражании почерка играет, конечно, знакомство с графологией, образованность, навык в письме и способность к рисованию. Но у самых искусных специалистов на этом поприще встречаются почти всегда, в особенности же при подражании целых документов и писем, досадные оплошности, выдающие их с головой.

К таким незаурядным специалистам можно причислить писателя и полиглота Костомарова, руки которого имеются в деле около дюжины псевдонимных писем, представленных И. Путилиным, с совершенно различными, изумительно измененными почерками, вплоть до нежного тонкого женского почерка на розовой бумаге с подписью „Fanny“».

Дальше излагались особенности почерка Костомарова:

1) наклон почерка 40 градусов, в конце слов наклон букв часто снижается до 30–20 градусов;

2) букву «а» Костомаров пишет похожей на «о», а иногда на «и» или «н»; букву «я» он сокращает особенно в конце слов; буквы «ч, ъ» пишет одинаковых размеров с остальными буквами;

3) начальные кавычки ставит наверху, что является довольно редкой привычкой у литераторов;

4) конечные штрихи букв в конце слов загибаются влево;

5) букву «ф» пишет в виде трех параллельных черточек, средняя длиннее;

6) запятые короткие.

Окончательный вывод не оставлял сомнений: оба документа написаны Костомаровым, пытавшимся подделаться под почерк Чернышевского. «Насколько Костомаров, — писали эксперты, — мастерски умел изменять свой почерк и придумывать новые почерки, настолько он был неосмотрителен в подражании чужого почерка… Для опытного графолога достаточно высоких начальных кавычек и буквы „ф“, чтобы считать спорные письма поддельными».

Но позвольте? — спросит изумленный читатель. — Разве графология — наука, к которой можно относиться всерьез? Разве само слово «графолог» не скомпрометировало себя?

Графология (от греческих слов: «grapho» — пишу и «logos» — учение) буквально означает «учение о письме». Однако термин «графология» употребляется обычно в очень узком смысле слова: учение о распознании характера человека по почерку.

«Как распознать по одному только письму натуру и свойства писавшего». Так называлась книга итальянца Камилло Бальди, вышедшая в 1622 году, — первый печатный труд по графологии, хотя термин этот ещё не употреблялся. Спустя век Ж. Лафатер пошел еще дальше и предложил создать науку физиогномику. Форма букв, их высота, стройность, наклон, аккуратность или небрежность в письме — все это, по его мнению, тесно связано с теми или иными чертами характера.

В 1872 году появилась книга аббата Мишона «Тайны письма». Предисловие к ней написал известный хиромант Де Бороль. Именно аббат Мишон ввел в употребление слово «графология», за что и был провозглашен создателем новой науки.

Мишон не ограничился общими рассуждениями об определении по почерку внутреннего мира человека, и несколько работ он адресовал непосредственно правосудию. Он весьма настоятельно требовал, чтобы графологию широко использовали для экспертизы письма. Последователи Мишона даже предлагали ввести в университетский курс лекции по судебной графологии.

Уверенные в неопровержимости своих аргументов, графологи не раз выступали на суде экспертами, а один из них утверждал, что может по почерку определить рост, телосложение, цвет глаз, голос человека и даже… есть ли на его щеках румянец. Тем самым, говорил он, открывается возможность по письму определить внешность и характерные особенности неизвестного правосудию преступника.

Неожиданно графологов поддержал крупный криминалист конца XIX века Ганс Гросс. Его труд о расследовании преступлений, выдержавший бесчисленное число изданий, был настольной книгой у следователей многих стран. К мнению Гросса прислушивались, с ним считались.

Что же предлагал знаменитый австрийский криминалист? Прежде всего следователь должен научиться разгадывать почерки, то есть отличать почерки людей разных возрастных групп, мужчин и женщин. Гросс рекомендовал следователям составить как бы специальные «карты», куда должны быть занесены все отличительные особенности письма в зависимости от умственного развития, настроения, общественного положения, возраста, наклонностей, пола, физического сложения, сословия, профессии — словом, все то, из чего складывается физическая и духовная личность человека.

Дальше, по мнению Гросса, наступает самый трудный, волнующий и интересный этап исследования: надо попытаться по почерку понять характер человека. Как это сделать? Во-первых, постараться отыскать в почерке самые характерные его особенности, а во-вторых, составить определенное мнение о человеке и тут же проверить, совпадает ли оно с тем, что уже о нем известно.

Гросс считал, что опытному следователю достаточно бегло взглянуть в конец протокола, чтобы сразу понять, с каким человеком они имеют дело. Только на основании подписи Гросс делал, например, такие безоговорочные заключения: «Мелкий ремесленник, 40–50 лет, добродушный, храбрый, честный, невысокого роста, мелочный, ограниченный».

Австрийский криминалист открыл еще один «прием» для распознания характерных особенностей почерка: «По писаному водят сухим пером, заостренной спичкой или при некотором навыке просто следят глазами букву за буквой и стараются делать это по возможности с такой же быстротой, с какой писал бы и сам исследуемый. Отнюдь не преувеличение и не плод воображения, если окажется, что при этой операции на самом деле приходишь в особое состояние, совершенно соответствующее тому, в котором в свое время писана была исследуемая рукопись. Испытываешь нервное возбуждение, беспокойство, радость, гнев — те самые чувства, под влиянием которых писал собственник рукописи».

Вполне возможно, что Гросс обладал великолепной фантазией, во всяком случае, трудно поверить, что написано это всерьез.

Итак, Гросс хотел, чтобы новая «наука» легла в основу судебной экспертизы письма. Определенное, характерное строение букв, говорил он, означает определенное, характерное строение мозга. «Это положение есть альфа и омега для всякого сличения почерков, и кто усвоит его, тот может производить сличения».

Ломброзо, профессор судебной медицины, создатель антропологической школы, в сочинениях «Руководство по графологии» и «Женщина — преступница и проститутка» утверждал, что почерк преступника «нередко напоминает иероглифы древнейших времен». Он прямо заявлял, что в почерке следует искать характерные черты «прирожденного преступника».

В 30-х годах нашего века последовательница Ломброзо, ассистентка Венского университета Рода Визер, выпустила монографию о почерках преступников. В первом томе она писала о почерках воров и мошенников, во втором — половых преступников.

Советский криминалист профессор С. В. Познышев так оценивал графологическую школу:

«Мишон и его школа определяют графологию, как науку о том, как распознать характер человека по почерку его обладателя. Это определение графологии можно назвать ходячим.

Как старинные, так и современные графологи убеждены, что почерк является универсальным выразителем всех психических свойств и даже всех психических состояний человека. Одни открыто выражают эту мысль уже в самом определении графологии, у других она содержится в их неясных, расплывчатых, подчас противоречивых рассуждениях о характере человека, пределы которого раздвигаются так широко, что охватывают всю психическую жизнь человека».

Как же на практике применяли свои знания и умение графологи? В книге А. Веринара, изданной в 1889 году в Одессе, читаем: «Если поля широки на всем протяжении сверху донизу, то это показывает великодушие или щедрость. Если поля увеличиваются книзу, то это означает борьбу между природной расточительностью и бережливостью, внушенной разумом, и победу расточительности, как только она менее сдерживаема. Если поля идут суживаясь от верха к низу, то это показывает победу бережливости над расточительностью. Если же поля в письме будут с обеих сторон, то это может служить признаком щедрости, великодушия, вкуса и любви к порядку… Конечный штрих, резко и прямо оборванный… означает: решительность, сильную волю, воинственность. Тонкие буквы означают деликатную, нежную натуру».

Почерк выглядел как универсальная отмычка. Он позволял буквально залезть в душу, определять не только черты характера, но даже способности и призвание человека: к дипломатии, математике, литературе, естествознанию, химии и т. д.

«Внимательно прочитав курс графологии, — писал Веринар, — всякий может изучить графологию в продолжение недели настолько, чтобы быть в состоянии отмечать выдающиеся черты умственных и нравственных свойств человека. Но необходимо несколько месяцев усидчивого и внимательного труда, чтобы быть в состоянии уловить мелкие, менее выдающиеся черты характера и чтобы из совокупности этих черт сделать общий вывод о внутренних свойствах каждого данного лица».

Последователь Мишона и Веринара Крепье-Жамэн сравнивал почерк по выразительности с мимикой: «Так как отождествление почерка с мимикой совершенно полное, то мы допускаем возможность извлечь из почерка все: т. е. 1) признаки превосходства и ничтожности, 2) признаки натуры и способности ума, 3) признаки нравственного характера (нравы и чувства), 4) признаки воли, 5) признаки эстетических чувств, 6) признаки лет, 7) признаки пола, 8) некоторые патологические указания».

Подтверждая эту мысль, Крепье-Жамэн рассказал о своих наблюдениях за почерком шестнадцатилетней девушки (дочери бедных родителей). Исследователь попросил ее вообразить, что она выиграла сто тысяч франков, и сообщить об этом телеграммой отцу: «Я выиграла сто тысяч франков, приезжаю». По словам Крепье-Жамэна, он сразу же обратил внимание на явные графологические признаки возбужденности. Правда, в чем они выразились, так и осталось неизвестным.

Крепье-Жамэну принадлежит еще одно сенсационное утверждение: «Каждое поколение имеет специальный почерк. Этот вывод — самый драгоценный для графологии. Разве каждая нация, каждая раса не имеет характерного отличия? Следовательно, естественно, что его находят и в почерке».

Смелость подобного «научного» положения вряд ли поддается оценке.

До тех пор, пока откровения графологов ограничивались рамками книг и статей, все шло довольно гладко. Но едва дело доходило до практики… Все попытки использовать графологию для нужд судебной экспертизы неизменно заканчивались неудачей. Как только графолог появлялся перед судьями, он уже не рассуждал о характере человека, выраженном в его почерке, а искал поддержки у… каллиграфов. Видный русский судебный деятель Евгений Федорович Буринский рассказывал, что когда Мишона пригласили экспертом в суд, он начал «выуживать отдельные различия в рисунках букв, несходство в каких-нибудь завитках или петельках… Собственно, психографология (т. е. определение характера по почерку) в этих двух экспертизах была ни при чем, так как Мишон не задавался никакими соображениями о душевных качествах вдовы Боньоль (от чьего имени было составлено оспариваемое в суде в Монпелье завещание) или часовщика Жюно (по делу о подлоге в Невшателе)».

Крупнейший зарубежный криминалист начала XX века профессор Рейсс писал о графологии: «Обыкновенно для разрешения вопроса о подложности или тождестве того или иного почерка принято обращаться за содействием к графологам, претендующим на умение по почерку определить даже свойство характера и другие индивидуальные особенности субъекта. Но заключения этих лиц в громадном большинстве случаев носят случайный характер и научно не обоснованы… В подтверждение можно указать на довольно известного графолога X, который по поводу одного почерка категорически заявил, что он принадлежит молодой девушке, 16 или 18 лет, скромной, с добрым, отзывчивым сердцем и проч., тогда как на самом деле исследованный им почерк принадлежал некоему Виделю, убившему разновременно более пяти человек».

В самом конце XIX века в графологии появилось новое течение (Прейер, Мейер, Клягес и др.). Эта, если можно так выразиться, немецкая ветвь, в графологии предложила свою гораздо более сложную методологию. Не отрицая, что почерк позволяет определить характер человека, представители нового течения считали невозможным делать категорические выводы только на основе графических форм (под ними понимают буквы, соединения между ними, разгон, связность). Под каждую графическую форму и их сумму Мишон и его последователи подвели определенное «значение», выраженное чертами характера (например: лень, бережливость, трусость и т. д.). Представители нового направления предложили заменить графические формы графическими движениями, которыми выполнены буквы и соединения между ними.

Например, Клягес в сочинении «Почерк и характер» сопоставлял преобладающие в почерке психические свойства (они обозначались у него знаком плюс) с непостоянными и слабыми психическими свойствами (обозначение — знак минус). Чтобы определить характер пишущего, говорил Клягес, исследователь должен первоначально уяснить для себя, какое начертание букв воспроизводил писавший. Ибо характер, выраженный в письме, состоит как бы из двух тенденций: тенденции возможного движения и тенденции «известных форм».

Клягес предлагал брать из постоянных, устойчивых признаков письма самые ярко, отчетливо выраженные и искать, не найдется ли соответствующая черта характера в других тоже выразительных образцах почерка (метод доминант). Если такая связь (для простоты назовем ее родственной) находится, то она принимается как доминанта и вокруг нее группируются все близкие по значению признаки. Результат такого отбора — система движений, которая соответствует определенным чертам характера. Далее, по Клягесу, надо в системе доминант найти внутренние мостики, единство — что, конечно, требует большого знания человеческих характеров. В конечном же итоге многое зависит от… интуиции графолога. Так длинные и туманные рассуждения, которые вряд ли придутся по душе нетерпеливому современному читателю, заводят в тупик и свидетельствуют, по сути дела, о научном крахе.

Графология доказала свою несостоятельность. Но значит ли, что манера письма вообще существует самостоятельно и никак не связана с личностью человека? Безусловно, на основании изучения письменной речи (стиль, содержание и т. д.) все же можно сделать некоторые выводы о человеке.

В книге Ю. К. Олеши «Ни дня без строчки» есть запоминающаяся запись:

«Я знал несколько графологов. Один, по фамилии Зуев-Инсаров, промышлял своим искусством, сидя за столиком в кино „Уран“ на Сретенке. Очень многие из пришедших в кино и прогуливавшихся пока что в фойе останавливались у столика и заказывали графологу определить их характер по почерку. Зуев-Инсаров, молодой, строгий брюнет в черном пиджаке и, как мне теперь кажется, в черных очках, писал свои определения на листах почтовой бумаги.

Он мне тогда составил характеристику — по-моему, правильную».

Другой человек, воспользовавшийся услугами Зуева-Инсарова, высказался еще более определенно. Но сначала слово самому графологу:

«Энергичная и деятельная натура, не останавливающаяся перед препятствиями и первоначальными трудностями. Способен зажечься начинанием настолько, что в те часы совершенно отбрасывает слова „личная жизнь“. Привык к постоянной напряженной работе мысли, распоряжениям и хлопотам, заботам о ходе борьбы, привык настолько, что уже спокойная, ровно текущая жизнь показалась бы ему странною. В личной жизни неприхотлив, не любит ничего лишнего и ненужного. В обращении с людьми чувствует уверенность, старается быть всегда ровным, простым и корректным (при внутренней неровности и порывистости). Самолюбив. Ревнив. Трудно дает переубедить себя — привык оперировать фактами. Развитость познавательного комплекса. Увлечений не чужд, и увлечения могут достигать значительной силы, но когда речь идет о выполнении своих обязанностей, то в большинстве случаев никакие соблазны личного характера не в состоянии бывают сбить его с принятого им уже пути. Защищая свои принципы, может быть очень жестким».

А вот ответ: «Анализ моего автографа, сделанный тов. Зуевым-Инсаровым, содержит совершенно правильные элементы, и я не нахожу никакого тщеславия в этих лестных для меня выводах, ибо те, кто работает во имя революции, должны иметь нормальное и определенное представление о своих характерных качествах. Редактор французской газеты „Юманите“ Вайян-Кутюрье. Москва. 3.ХІ.27».

В искренности известного французского писателя сомневаться не приходится. К тому же, пролистав книгу Зуева-Инсарова «Почерк и личность», можно найти еще немало подобных восторженных отзывов.

Хотим думать, что когда-нибудь можно будет установить тесную зависимость между характером человека и его почерком. Но пусть слово об этом скажет не интуиция, а наука.

В конце XIX века в криминалистике произошло знаменательное событие: француз Альфонс Бертильон выдвинул новую систему идентификации почерка. В журнале «Научное обозрение» появилась серия его статей под названием «Сравнение почерков и графическая идентификация».

Бертильон предложил перенести методы «словесного портрета» на почерк, то есть использовать для идентификации почерка признаки как наиболее часто изменяющиеся, так и самые характерные, постоянные, присущие только одному человеку.

В обиходной речи слова: почерк, письмо, написание — имеют один и тот же смысл. Вряд ли видит в них особую разницу и профессионал-литератор, который выбирает то или иное слово, руководствуясь собственным вкусом. А для криминалиста каждое из них совершенно конкретное понятие. Точно так же обстоит дело со словом «признак». Его легко заменяют привычные синонимы: примета, знак, симптом, показатель. Криминалистика же более строга и не позволяет вместо словосочетания «признак почерка» говорить, например, «симптом почерка». Поэтому пусть читатель не торопится укорять авторов этой книги за однообразие повторяющихся выражений, терминов, словосочетаний. Дело отнюдь не в бедном словарном запасе, а в том, что необходима максимальная точность, чтобы не исказить твердых, устоявшихся понятий.

Итак, в чем же идея Бертильона?

Главное — проследить, насколько часто повторяются различные признаки почерка (как отдельные, так и в совокупности). Подсчитав, можно сделать таблицу вероятности.

Но, предупреждал Бертильон, ни в коем случае нельзя ограничиваться только строением букв. Надо помнить и об общих признаках почерка: размере, наклоне, связности, соблюдении (или несоблюдении) линии в строке.

Большое значение придавал Бертильон исследованию разных движений в почерке по отношению друг к другу. В зависимости от направления движений он делил почерки на правоокружные и левоокружные.

Чтобы облегчить экспертизу письма, французский криминалист предлагал пользоваться фотографическими таблицами. На одной стороне должны наклеиваться буквы и сочетания из заподозренного документа, а на другой — из рукописи, не вызывающей сомнения (мы уже говорили, что такую таблицу впервые с блеском применил Буринский).

«Эксперту, — писал Бертильон, — весьма важно возможно полнее знать все обстоятельства, сопровождающие возникновение исследуемого документа; …кроме редчайших случаев, вопрос о подлинности документа не может быть разрешен, если оторваться от обстоятельств дела».

Для своего времени это было ново, неожиданно и справедливо. Но далеко не у всех нашло поддержку. Итальянец Оттоленги, по общим криминалистическим воззрениям примыкавший к антропологической школе Ломброзо, весьма отрицательно относился к тому, чтобы эксперт знал все обстоятельства дела: «Я настаиваю, что графический анализ должен производиться абсолютно отвлеченно от содержания документов, ограничиваясь изучением черт почерка, для обнаружения признаков его».

Оттоленги предлагал разделить ход исследования на два самостоятельных этапа: 1) собственно изучение почерка; 2) анализ обстоятельств дела, психологических мотивов, содержания документа и т. д. Второй этап, по его мнению, уже не входит в компетенцию эксперта, а является делом суда.

Как же конкретно предлагал он исследовать почерк?

Оттоленги исходил из того, что почерк ничуть не менее примечателен, чем внешность человека. И если говорят о росте, размере головы, форме носа, лба, уха, упоминают об особых приметах, то почему нельзя столь же подробно и достоверно описать форму и размер букв, направление движений, расстояния между словами и т. п.?

При этом сначала изучаются общие признаки почерка, а затем характерные: «по отдельным составным частям, по строкам, по межстрочиям и боковым промежуткам, по словам, буквам, частям букв».

«Вслед за выявлением идентификационных признаков, — пишет профессор Н. В. Терзиев, — и их фиксацией (при помощи описания, измерения и фотографии) наступает следующая фаза экспертизы — сличение признаков. Сличению подвергаются сначала выдающиеся постоянные признаки, характеризующие индивидуальный тип почерка, а затем — отдельные буквы. Последней фазой является оценка, суждение об идентичности».

Достигая этого пункта, Оттоленги становится чрезвычайно осторожным. Графический анализ, говорит он, в состоянии лишь констатировать сходство или несходство почерка, что отнюдь не следует смешивать с суждением об идентичности, с идентификацией писавшего, с установлением подлинности заподозренного документа. Значительное сходство позволяет сделать вывод «о большей или меньшей вероятности подлинности… всегда только о вероятности и никогда о достоверности».

Приметоописательный метод получил в начале XX века широкое распространение. Конечно, это было еще не совершенное оружие, ибо неверно механически переносить метод словесного портрета на исследование почерка. Однако некоторые разработанные приметоописателями приемы сравнения общих признаков почерка, топографических признаков письма и частных признаков отдельных слов, букв и их элементов до сих пор с успехом служат криминалистам всех стран.

Признаков почерка немало, и все они сугубо индивидуальны для каждого человека. Давно уже было замечено, что их можно описывать, классифицировать. Со временем возникла мысль, что к почерку возможно применить и количественные мерки. Этим особенно интенсивно занимались немецкие исследователи, а позднее — французский криминалист Э. Локар, которого считают родоначальником графометрии (науки об измерении почерка) в ее нынешнем виде.

Локар говорит:

«Графометрия — это метод, который имеет целью выявить в подделке путем изменения почерка и в подделке путем имитации количественные пропорциональные величины, которые определяют почерк и которые подделыватель не изменяет, так как они не явно выражены.

1. Измерения должны быть выражены в десятых частях миллиметра. Если их производят непосредственно на оригиналах, то это ведет за собой быструю и все возрастающую глазную усталость, которая может послужить причиной ошибки. Кроме того, если постоянно производить изыскания над документами, то они от этого портятся. Следовательно, нужно будет сделать фотоувеличение в два-три раза. Фотоувеличение должно производиться с помощью миллиметрованного текста. Все документы должны быть увеличены в строго одинаковых пропорциях.

2. Увеличение можно измерить с помощью плоской линеечки из слоновой кости или металлической, разделенной на половины миллиметра.

3. Всякое измерение хорошо при условии, что его можно будет сравнить между собой. Это значит, что в каждом виде анализа эксперт может выбирать наиболее подходящие для него методы работы с условием, что он будет употреблять абсолютно эти же, идентичные методы для анализа других документов, взятых для сравнения. Если одной и той же экспертизой занимаются несколько экспертов или если директор лаборатории поручает своим помощникам графометрический анализ, то не следует, чтобы один лаборант выводил кривую, основанную на данных подлинного документа, а другой на материале сомнительного, так как здесь индивидуальная разница в применении технических приемов может чрезвычайно исказить результаты.

4. Для всякого вида операций следует произвести возможно большее количество измерений, так как ценность данного метода возрастет пропорционально с количеством выведенных серий, диаграмм, имеющих целью образовать правильные кривые там, где имеются налицо многочисленные статистические данные.

5. Общий принцип метода следующий: нужно измерить в подлинных текстах серию величин того же типа и представить их в виде кривой. На материале сомнительного документа вывести соответствующую кривую и наложить обе эти кривые друг на друга. Совпадение или подобие этих двух графиков будет означать идентичность происхождения двух текстов, каково бы ни было различие их форм; их расхождение укажет на то, что их писали разные лица, как бы сильно ни было внешнее сходство».

Графометрия, таким образом, отвлекается от качественных показателей почерка, замыкаясь в рамках одних лишь измерений, и потому в целом как направление в исследовании почерка не может быть принята. Это не мешает современной криминалистической экспертизе использовать ряд технических приемов графометрии. Медленно, на ощупь, находя и отвергая найденное, двигалась вперед наука о почерке, прежде чем заслужить право именоваться наукой. В каком же состоянии она находится сейчас, на что она способна? Но прежде об одном необычном исследовании…

Как известно, криминалистика (по определению) занимается методами раскрытия преступлений, а раскрытие всегда связано с тайной. Может быть, именно любовь к тайнам, стремление докопаться до истины и сблизили однажды криминалиста с известным литературоведом, доктором филологических наук Дмитрием Семеновичем Бабкиным, изучающим жизнь и творчество Александра Радищева.

Криминалиста давно интересовали обстоятельства смерти писателя-революционера. Многое казалось непонятным и противоречивым. Самоубийство или случайная смерть из-за трагической оплошности? Вопрос задавался не из праздного любопытства. Ответ на него подкреплял ту или другую версию о настроениях Радищева в последние годы жизни. А версии эти прямо противоположны.

Д. Бабкин излагал свои соображения:

— То, что случилось одиннадцатого сентября тысяча восемьсот второго года, по рассказам сыновей Радищева, явилось следствием рокового случая… В этот день старший сын — военный — приготовил стакан «крепкой водки» для чистки старых эполет. Александр Николаевич Радищев находился дома. Он со второго сентября уже не мог являться на службу: плохо себя чувствовал. Особенно тяжело ему было именно в это утро, одиннадцатого сентября. Он принимал лекарство. Его следовало запить водой. На столе стоял стакан с прозрачной бесцветной жидкостью. Решив, что это вода, Александр Николаевич выпил залпом «крепкую водку» — смесь азотной и серной кислот… На следующий день Радищева не стало.

— Какая нелепая смерть и какая трагическая жизнь выпала на долю этого человека! И как жаль, что не осталось документальных подтверждений его политической борьбы за последние два года жизни!

— Такие доказательства есть.

— Как? Но ведь даже Г. Шторм, убежденный, что Радищева не сломили, в книге «Потаенный Радищев» высказывает лишь предположения. Для криминалиста, прямо скажем, этого недостаточно.

— А что бы вас убедило?

— Факты, разумеется. Письменные свидетельства. Хотя бы один документ, написанный рукою Радищева.

— Правильно. Вот я и надеюсь с вашей помощью установить, что Александр Радищев не был, как нередко считают, морально раздавлен арестом и ссылкой, не изменил своих убеждений, не стал «уповать на царя». Он сохранил силу духа, волю, мужество и в конце жизни вернулся к работе над запрещенным «Путешествием из Петербурга в Москву».

— Но как это можно доказать?

Дмитрий Семенович молча открыл портфель и достал из него какую-то книгу. Достаточно было посмотреть на зеленый сафьян переплета, золотой обрез, на тисненный золотом орнамент на корешке и крышках, чтобы определить почтенный возраст и ценность этого экземпляра. На корешке по красному золотом тиснение: «Путешествие из Петербурга в Москву», и год издания: «1790».

— Это первое издание, — с гордостью сказал Бабкин. — К тому же авторский экземпляр, он принадлежал самому Радищеву, и сейчас я взял его из библиотеки Пушкинского дома Академии наук.

— Вы убеждены, что именно этот экземпляр принадлежал Александру Радищеву?

— Совершенно убежден!.. Сейчас я расскажу о некоторых фактах и не сомневаюсь, что тогда поверите и вы…

Начну с общеизвестного. Радищев напечатал «Путешествие» в 1790 году. В нем он призывал русских крепостных крестьян расправиться со своими поработителями и «царям грозил плахою». Как только книга вышла, экземпляр ее не замедлили доставить императрице. Екатерина II внимательно прочла книгу Радищева, сделав к особенно разгневавшим ее местам замечания. Некоторое время спустя Радищева допрашивали, сообразуясь именно с этими пометками.

Палата уголовного суда вынесла автору «Путешествия» смертный приговор, который впоследствии заменили ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, на десять лет.

В Сибири Радищев пробыл до 1797 года. Павел I разрешил ему поселиться в Калужской губернии, учредив за ним негласный надзор…

— Утверждения многих исследователей, что творческая история «Путешествия», равно как и творческая биография его автора, закончилась первым изданием книги, вам известны?

— Да, я читал об этом.

— Вот видите! И во всех трудах, посвященных Радищеву, во всех изданиях его сочинений, в том числе и академическом, временем завершения авторской работы над книгой считается 1790 год, то есть год его ареста и начала ссылки. Некоторые авторы даже высказали мнение, будто первый русский писатель-революционер в конце героически прожитой жизни изменил своим убеждениям и, разочаровавшись в собственных революционных идеях, стал либералом. Об этом же усиленно твердят современные исследователи за рубежом.

В апреле 1801 года, после смерти Павла I, Радищева освободили из ссылки, вернули чины, дворянство и привлекли к участию в составлении законов. Этим занималась особая комиссия, учрежденная Александром I.

В комиссии Радищев проводил свою политическую линию. «Монаршие милости» и подачки не примирили его с самодержавием, а замаскированные угрозы и недвусмысленные предупреждения не испугали. Мало того, несмотря на занятость по службе, Радищев напряженно работал, готовя к печати собрание своих сочинений, и среди них — новое издание «Путешествия из Петербурга в Москву».

— Да, но ведь в трудах о Радищеве и во всех изданиях его произведений, даже в академическом, говорится, что в 1790 году Радищев завершил работу над «Путешествием» и больше к нему не возвращался.

— Верно, так было принято считать. Сейчас даже некоторые авторы утверждают, будто Радищев, вернувшись из ссылки, изменил своим убеждениям. Но это далеко от истины.

— Охотно верю, только где доказательства?

Дмитрий Семенович улыбнулся:

— Откройте, пожалуйста, последние белые листы книги.

— Здесь какие-то заметки, сделанные карандашом. Указаны страницы, выписаны слова и части фраз… Но я не понимаю, какое это имеет отношение?..

— А вам не приходилось делать такие же заметки к своим рукописям?

— Так вы считаете?..

— Уверен, что эти заметки делал сам Александр Радищев, когда готовил книгу ко второму изданию. Вчитайтесь в них — и вы увидите, что одни касаются слов и оборотов речи, другие относятся к дополнениям, которые писатель вносил в текст книги.

— Но ведь здесь нет указаний на то, что работал над этим экземпляром именно Радищев, и когда сделаны заметки, тоже неясно — ведь они не датированы.

— Совершенно верно. Однако я знаю почерк Радищева не хуже, чем свой собственный. Судя по почерку и характеру заметок, их мог сделать только сам автор.

— Тогда еще один вопрос: как могла попасть эта книга к Радищеву? Ведь у него при обыске все изъяли, а тираж книги уничтожили.

— И все же, как мне удалось установить, несколько экземпляров сохранилось. Обратите внимание, все поправки и замечания Радищев делал простым карандашом, а в самом тексте отдельные фразы подчеркнуты синим и красным карандашом. Судя по смыслу, подчеркивания делали в Тайной экспедиции, когда проводили следствие. Ведь отмечены как раз те места, которые подтверждают замечания Екатерины II. Вот почему я убежден, что именно этот экземпляр находился в Тайной экспедиции.

Дело Радищева прошло многие инстанции. Судила его Петербургская палата уголовного суда, приговор утверждался в Сенате и Государственном совете. Вместе с делом во всех инстанциях побывала и книга. Только после утверждения приговора уголовная палата вернула этот экземпляр в Тайную экспедицию.

— Значит, к Радищеву попал именно тот экземпляр, который фигурировал на следствии и в суде, а потом хранился в Тайной экспедиции?.. Простите, но это кажется неправдоподобным. Насколько мне известно, к секретным делам Тайной экспедиции в течение многих лет не допускали посторонних лиц.

— И все же… ситуация вполне достойна детективного романа. Радищев после возвращения из ссылки служил в Комиссии по составлению законов. Помещалась эта комиссия в здании Сената, в двух небольших комнатах. Рядом находились комнаты Тайной экспедиции. Когда в марте 1801 года экспедицию упразднили, несколько комнат передали Комиссии по составлению законов. В этих комнатах, между прочим, размещалась библиотека и хранились секретные дела. Для их приемки была выделена группа сотрудников, в которую вошел и Радищев. И он нашел в архиве уцелевший экземпляр уничтоженного 10 лет назад тиража своего произведения. Его-то вы сейчас и держите в руках. На этой книге и сделаны редакционные поправки. Такова гипотеза. Помогите ее доказать.

— Иными словами, нужна экспертиза почерка? Фактический материал.

— Именно так!

— Хорошо, только удовлетворите уж мое любопытство до конца. Как все-таки книга дожила до наших дней?

— После смерти Радищева сыновья в 1806–1811 годах издавали собрание его сочинений. Вероятнее всего, именно этот экземпляр «Путешествия» они вручили московскому издателю П. П. Бекетову. Но цензура наложила запрет на книгу, и она осталась у Бекетова. После его смерти книгу приобрел А. С. Ширяев, а когда умер и он, экземпляр попал в известное собрание Черткова, где сохранился до нынешнего времени…

Используя современные методы исследования почерка, криминалист смог доказать, что заметки карандашом, сделанные на последних листах книги, несомненно, принадлежат Александру Николаевичу Радищеву.

Но что же имеется в виду под современными методами исследования почерка? Каковы они, эти методы? Что вообще мы сегодня знаем о почерке?

Каждый пишет по-своему. И каждый остается верен себе — своей манере письма, своему почерку. Почерк воспринимается как неотъемлемая и постоянная черта, характеризующая личность. Недаром в широком смысле употребляют это слово, когда говорят о продукции или поступке того или иного человека: «Это он — его почерк!»

И в самом деле, признаки письма строго индивидуальны. Эта индивидуальность складывается уже в детстве, под влиянием сложных, многосторонних навыков. Обучаясь в школе, разговаривая со взрослыми, ребенок привыкает логически мыслить, грамматически правильно строить фразу, в соответствии с действующей орфографией и синтаксисом. Книги расширяют его кругозор и обогащают словарный запас.

Общаясь с другими людьми, мы иногда подражаем им, а подчас перенимаем манеру излагать свои мысли. На письменную речь накладывает отпечаток служебная, общественная и жизненная практика. Чем чаще приходится писать, тем больше мы привыкаем к определенному размещению на бумаге текста, дат, подписей, обращений. Одинаковыми становятся поля, интервалы между строками и словами.

Постепенно вырабатывается координация движений руки, то есть так называемый «динамический стереотип». Для каждого человека он индивидуален и очень устойчив. Нет нужды следить за написанием букв. Можно даже закрыть глаза, но почерк от этого не изменится, рука все равно будет автоматически воспроизводить движения, к которым привыкли мышцы. Автоматизм движений полностью освобождает сознание для смысловой стороны письма.

В выработке «динамического стереотипа» принимают участие не только мышцы правой руки. Если попробовать писать левой рукой или привязав карандаш к локтю и даже зажав его зубами, все равно некоторые индивидуальные признаки почерка сохранятся.

Принимаясь за рукопись, эксперт стремится установить в ней три группы признаков: в первую очередь индивидуальные особенности письменной речи, то есть смысловую сторону, затем топографические признаки, то есть размещение всего текста и его частей на бумаге, и, наконец, общие и частные особенности почерка.

Итак, почерк — составная часть письма. По письму можно установить и автора документа, а по почерку лишь исполнителя.

Признаки письменной речи и почерка всегда индивидуальны. Они составляют довольно устойчивый и неповторимый для других комплекс. Человек становится невольным рабом собственных привычек. Он не волен по своему желанию сразу же изменить сложившуюся систему стереотипных движении при письме. Даже контролируя сознанием написание каждой буквы, не удается полностью изменить все признаки почерка. Чтобы этого добиться, нужна долгая тренировка, создание новой системы движений.

Что же происходит, когда мы хотим изменить почерк? Прежде всего пишущий стремится освободиться от присущего ему зрительного образа письма. А это неизбежно связано с деавтоматизацией процесса письма, усилением зрительного контроля — ведь человек должен думать над каждой буквой, стараясь сделать ее непохожей на ту, которую обычно выводила его рука.

Степень деавтоматизации, а следовательно, и устойчивость почерка в значительной мере зависят от способа маскировки.

Эти способы можно разделить на две большие группы.

Первая связана с «изменением зрительно-двигательного образа письма». К ней относятся: скорописное изменение почерка, подражание печатному шрифту, подражание почерку другого лица.

Вторая группа, условно называемая «изменение механизма письма», включает такие виды, как изменение способа держания пишущего прибора и перемена руки.

Выбор способа зависит от многих обстоятельств: от того, насколько человек знаком с видами маскировки, от характера документа и чисто внешних условий. Например, один уверен: достаточно изменить наклон или размер букв, и его никто не узнает; другой же изменяет строение букв и даже специально тренируется, чтобы овладеть техникой такого искажения. Один оказывается в неблагоприятной ситуации и связан временем или присутствием посторонних людей, другой, наоборот, располагает досугом и не ограничен в выборе способа маскировки.

При скорописном некомпетентном (без специальной тренировки) изменении почерка пишущий стремится держать в поле зрения конкретный результат изменения почерка. Если он решил изменить наклон букв, то будет все время следить за соблюдением нового наклона. Для этого обычно несколько изменяют механизм письма — например, резче сгибают кисть (изменяют положение кисти относительно предплечья) и усиливают активность плеча при движении руки вдоль строки. Контролируя движения кисти и пальцев, пишущий остальные компоненты почерка оставляет без внимания.

Если же изменяется строение букв, то задача сложнее. При произвольном изменении обычно выбирают ряд букв, зрительно-двигательный образ которых хотят изменить. Чаще всего это касается относительно сложных букв, поскольку они наиболее своеобразны. Вместе с тем маскировщик учитывает, насколько часто повторяются буквы в тексте: редко встречающиеся изменять не имеет смысла — они не создадут общей иной картины почерка.

Об автоматизации движений следует забыть и при подражании чужому почерку — ведь надо достичь определенного сходства с оригиналом. Поэтому контроль за движениями требуется четкий, осознанный, развернутый. При этом чаще всего приходится почти полностью перестраивать механизм письма.

Возможности изменения почерка (или подражания другому почерку) в первую очередь зависят от степени выработанности и вариационности. Люди с недостаточно выработанным почерком, пытаясь намеренно изменить его, в значительной мере теряют возможность управлять движениями и способность писать, потому что навыки письма у них нестойки и не позволяют вырабатывать новые формы движения «с места». Поэтому, продолжая такого рода попытки, они «возвращаются» к своим привычным движениям.

Но есть поразительные «мастера» такого жанра, умеющие виртуозно менять почерк.

Мы хотим коснуться одной еще довольно интересной проблемы, стоящей перед криминалистами. В современном мире нередко возникает необходимость дать заключение по рукописи, написанной на иностранном языке. В состоянии ли это сделать криминалист-почерковед? На такой вопрос нельзя ответить однозначно. Исследовать письменную речь человека, пишущего на языке, неизвестном эксперту, он самостоятельно не может — для этого требуется консультант, знаток языка. Но если эксперт вынужден пользоваться консультацией другого специалиста, он утрачивает главное свое качество, перестает быть сведущим человеком.

С другой стороны, почерковед, знающий алфавит языка, на котором написан текст, и имеющий перевод, способен произвести исследование. Основные признаки почерка для всех языков не утрачивают своего значения.

Среди криминалистов идут споры. В гамбургском журнале «Криминалистика» в 1964 году появилась статья, в которой утверждалось, что возможна идентификация пишущего по рукописям, исполненным арабским, латинским, греческим шрифтом. В том же году в журнале «Проблемы криминалистики» польский автор, разобрав сравнительные исследования, сделанные на польском и немецком, польском и английском, польском и русском языках, закончил свое сообщение так: «…идентификация личности по рукописям, исполненным на разных языках, возможна при использовании одинакового шрифта и исключается, если использован разный шрифт.

Экспертиза текстов, выполненных на разных языках одним и тем же шрифтом, производится с применением метода сравнения, в частности путем изучения данных текстов с точки зрения языковых особенностей и с точки зрения содержания. В таких случаях, особенно если эксперт не знает данного языка, он должен обратиться к специалисту, знающему его, и консультироваться с ним в отношении признаков, связанных с языковыми особенностями. Справки консультанта при этом позволяют дополнить результаты графических исследований».

Все началось с сомнения…

Кандидат технических наук Г. К. Михайлов с большим интересом рассматривал тексты двух самодельных тетрадей. Это была рукопись учебника по элементарной геометрии, написанная на латинском языке. Для очередного выпуска трудов Архива АН СССР Михайлов подготавливал научное описание рукописей Леонарда Эйлера. Тетради лежали в фонде великого математика XVIII века, но по регистрационным записям были предположительно отнесены к документам сына Эйлера, Иоганна-Альбрехта. Иоганн тоже был математиком и даже академиком, непременным секретарем Академии наук, но все свои немногочисленные работы он создал, используя мысли и идеи отца.

Рукопись учебника не могла не заинтересовать Михайлова!

Еще бы! История науки знала лишь несколько учебников по элементарной геометрии, сведения о которых дошли до нас от XVIII века.

Кто же автор учебника?

Иоганн-Альбрехт Эйлер? Очень сомнительно. Он явно не был способен создать такой труд.

Значит, кто-нибудь из учеников сына или отца? Нет, и среди них тоже не было человека, способного написать учебник.

Кто же автор?

Неужели сам?

Г. К. Михайлов и математик Ю. А. Белый начали тщательнейшую сверку текста тетрадей с другими работами Леонарда Эйлера.

Одновременно тетради поступили на исследование к доктору исторических наук Н. М. Раскину.

Две тетради были сшиты из отдельных плотных листов бумаги; от времени они слегка пожелтели, проклейки и глянца не имели. Один сорт бумаги получше, другой — похуже. Края неровные, значит они обрезаны не машиной, а вручную.

В обеих тетрадях переписан один и тот же текст. Первая тетрадь явно похожа на черновик. Она заполнена переписчиком, сделавшим много ошибок. Тут же в тексте и на полях другая рука, рука человека, хорошо разбирающегося в математике, внесла многочисленные исправления.

Вторая тетрадь тоже заполнена переписчиком. Сюда перенесен текст из первой, причем учтены исправления. Здесь есть пропуски, также заполненные уверенной рукой математика.

Вероятнее всего, и в первую и во вторую тетрадь внесена авторская правка.

Историк сравнил бумагу с имеющимися образцами и сразу же установил, что она ручной выделки. В таком случае на ней обязательно должны быть водяные знаки (филигрань), позволяющие узнать год выпуска и предприятие или мастера, изготовившего бумагу.

Листы бумаги Раскин поместил перед сильным источником света, чтобы легче было прочесть водяные знаки.

Но вот беда: при подготовке листов для тетради их разрезали на несколько частей, и в каждом случае разрезанным на две и даже три части оказался год изготовления. Чаще всего встречались цифры: «178…», «…80», «…81».

Следовательно, бумага, из которой в семье Эйлера сделали тетради, была изготовлена в 1780 и 1781 годах.

Фабричные знаки — они обычно располагались ближе к центру листа — сохранились: инициалы «К. Ф.» и «П. X.». «Ф» и «П» — буквы русского алфавита. Значит, бумагу изготовили на русских фабриках. Это очень важное наблюдение. Раскин знал, что особенности технологического процесса на русских бумажных фабриках не позволяли им, как правило, выпускать свою продукцию на рынок в том же году. Поэтому бумага с водяными знаками 1780 и 1781 годов могла попасть к Эйлерам только в 1782 году, а вероятнее всего, годом позже.

Водяные знаки помогли датировать рукопись.

Леонард Эйлер скоропостижно скончался 18 сентября 1783 года. 80-е годы великий ученый встретил почти полностью слепым. В тридцать один год из-за усиленной работы он потерял правый глаз. Позднее, после тяжелой болезни, в 1766 году, Эйлеру сделали операцию по удалению катаракты. Зрение было частично возвращено: этот факт даже отметили в протоколе заседания Академии наук 16 сентября 1771 года.

Напряженная работа вновь привела к ухудшению зрения. В 80-х годах Эйлер едва мог различать отдельные буквы. Но замечательно, что за последние восемь лет жизни ученый с помощью секретарей подготовил около 270 трудов — почти треть всего им созданного.

Внести авторскую правку в тетради в 1782 или в 1783 году Эйлер, конечно, не мог. Десятки великолепных идей осаждали полуслепого ученого. Ему не хватало времени и сил, чтобы воплотить свои замыслы. Вряд ли именно в эти годы он стал бы уделять такое дорогое для него время чужим записям.

Логически напрашивается вывод, что авторская правка в учебнике элементарной геометрии, записанном писцом в 1782 или в 1783 году, не могла принадлежать Леонарду Эйлеру.

Из библиографических трудов было известно, что в 1765 году Эйлер написал учебник по элементарной геометрии, но рукопись его затерялась.

Не мог же учебник, созданный в 1765 году, быть написан на бумаге с водяными знаками 1780 и 1781 годов.

По внешнему виду почерк, которым внесены исправления, походил на почерк Леонарда Эйлера и на почерк сына. Но тогда, вероятнее всего, авторская правка в тетрадях принадлежит Иоганну-Альбрехту Эйлеру. Так ли это?

Безошибочно могла ответить только криминалистическая экспертиза.

Раскин рассказал криминалисту о своих наблюдениях и выводах.

— Однако, добавил он, — я убежден, что, этот учебник мог быть создан только Леонардом Эйлером.

Криминалист внимательно осмотрел тетради.

— Вы правы, это рука переписчика. Почерк средней выработанности, нечеткий, нестройный. Что можно сказать по первому впечатлению? Записи вел человек, не слишком часто упражнявшийся в латыни. К тому же здесь, — криминалист указал на первую тетрадь-черновик, — он явно писал под диктовку.

— Вы в этом уверены? — спросил Раскин. — Ведь если под диктовку, то это кое-что проясняет.

— Совершенно уверен. Посмотрите на характер исправленных ошибок. Такие ошибки, как правило, делаются людьми, которые что-то записывают на слух. Можете мне поверить. Что же касается исправлений, то мне потребуется несколько образцов почерка Леонарда Эйлера и его сына.

Прежде всего криминалист исследовал почерк, которым внесены исправления в рукопись учебника. Это был почерк выработанный, четкий, стройный, конструктивно простой, имеющий средний и малый размер букв и цифр, правый наклон, средние разгон и связность. Записи исполнены в среднем темпе.

Затем криминалист по тринадцати фотокопиям изучил почерк Леонарда Эйлера. Рукописи Л. Эйлера также отличает выработанный почерк, но темп письма быстрый, размер букв малый и почерк по строению конструктивно сложный. Остальные общие признаки совпадали.

Сравнивая записи в тетрадях с почерком Леонарда Эйлера, криминалист установил: они имеют отдельные совпадения не только в общих признаках, но и в ряде индивидуальных: особенности направления движения при выполнении буквы «S», расположение точки начала движения в букве «h», относительные размеры и форма площадей, очерченных штрихами в буквах «b», «l», расположение точки пересечения штрихов в букве «t».

В то же время выявились и различия в степени выработанности почерка, темпе письма, размере букв, строении почерка в целом, а также в ряде очень существенных индивидуальных признаков: особенности направления движений при выполнении буквы «а», расположение точки начала движения в буквах «r», «G», способ начала движения в букве «Z», способ окончания и расположение точек окончания в букве «x», относительные размеры и расположение элементов в буквах «F» и «p» и т. д.

Отдельные совпадения не составляли комплекс признаков, присущих только определенному лицу. Криминалист объяснил их привычным для многих тогдашних людей написанием ряда букв на латинском языке. Что же касается различающихся признаков, то они относились к редко встречающимся, и их комплекс позволял прийти к выводу: записи сделаны не академиком Л. Эйлером, а кем-то другим.

Затем криминалист сравнил записи в тетрадях с образцами почерка Иоганна-Альбрехта Эйлера и установил полное совпадение как в общих, так и в частных признаках буквенного и цифрового текстов.

Итак, исправления и изменения в текст учебника элементарной геометрии XVIII века внес Иоганн-Альбрехт Эйлер. Оставалась только одна непонятная деталь: зачем Иоганну Эйлеру, отнюдь не страдавшему слепотой, понадобилось диктовать свой труд переписчику?

Математиков же смущало другое. Они не сомневались в выводах криминалистической экспертизы. Исправления в рукопись учебника, несомненно, внесены Иоганном Эйлером. Сомнение вызвал самый факт авторства Иоганна Эйлера. Тем, кто знаком с другими, опубликованными работами Леонарда Эйлера по элементарной геометрии, ясно, как близок к ним учебник. Есть множество буквальных совпадений в последовательности изложения отдельных вопросов внутри каждого раздела. Сходство и в оригинальном изложении теории параллельных прямых, и в присутствии одной и той же теоремы о сечении параллелограмма произвольной прямой на две равные части. Кроме того, в рукописи часто встречается знак «π», который ввел в широкое употребление именно Леонард Эйлер. Он же (и это характерно для него) ввел в элементарную геометрию алгебраические и тригонометрические методы. А одинаково оформленные таблицы величин внутренних углов правильных многоугольников? И наконец, употребляемая именно им символика и рассмотрение задач определенного типа?

Конечно, кто-нибудь может спросить, где доказательство, что и при написании учебника элементарной геометрии сын опять-таки не использовал идеи и примеры отца?

Но такое доказательство теперь было. Это стиль. Иоганн Эйлер мог пользоваться идеями отца, их почерки могли быть похожи, но излагать мысли, как отец, он был не в силах. Ведь стиль — это человек!

Но тогда почему все-таки исправления в рукописи выполнены Иоганном Эйлером?

Ответ дал Н. М. Раскин, биограф великого математика. Ответ оказался удивительно простым и естественным.

Почти полностью ослепший Леонард Эйлер сидит в кресле. Перед ним внушительных размеров аспидная доска, на которой он записывает мелом мысли, формулы, задачи. Рядом с ним — кто-то из учеников, чаще всего сын Иоганн-Альбрехт Эйлер, который тут же обрабатывает записи отца.

Здесь уже криминалист мог сам продолжать рассуждения. Он отлично знал теорию почерковедения, которая признает, что в результате длительного совместного общения в почерках двух людей могут возникнуть одинаковые признаки.

Иногда Леонард Эйлер диктовал очередную работу секретарю. Правил ее сын, Иоганн-Альбрехт.

Так было и в тот раз, когда отец надиктовал учебник элементарной геометрии.

Учебник элементарной геометрии, созданный более ста восьмидесяти лет назад, ныне возвращен науке.

Наблюдательный человек, изучая документ, может примерно очертить круг лиц, среди которых следует искать автора.

Для этого прежде всего нужно знать, каково назначение документа, мотивы, которыми руководствовался автор, и, конечно, кому этот документ выгоден.

Достаточно внимательно прочесть документ, и становится понятна степень осведомленности автора. Это весьма важная «зацепка».

В рукописях то и дело мелькают образные обороты, жаргонные, местные, национальные, профессиональные слова и выражения, пожилые люди нередко употребляют архаизмы. Все эти особенности письменной речи криминалист учитывает.

А как часто помогает нам в установлении автора грамматика. Орфографические и синтаксические ошибки сообщают не только об общем уровне грамотности, но и говорят о характерных ошибках исполнителя рукописи.

Эксперт-криминалист всегда изучает расположение текста и его частей в документе. Ведь человек, постоянно пишущий, привыкает к определенному размещению частей текста, нумерации страниц, вставок. Выделяя отдельные слова, разные люди делают это также привычным способом: подчеркиванием, разрядкой, крупными буквами. Привычными становятся абзацы, их размеры и равномерность.

Интересные выводы можно сделать из формы строк (они могут быть выпуклыми, вогнутыми, волнистыми) и их направления (бывают не только горизонтальные, но и поднимающиеся или опускающиеся).

Если учитывать все это и признаки почерка, то автора документа и его исполнителя почти всегда установить можно.

Любопытный случай такого установления автора сохранился в фонде видного судебного деятеля России А. Ф. Кони.

В 1892 году некто Ипполит Малиновский возбудил дело против своей жены и ее брата, обвиняя их в прелюбодеянии и кровосмешении. Начавшееся следствие вскоре зашло в тупик: никаких доказательств не было. Тогда Малиновский предложил ознакомиться с перепиской жены с ее матерью: в письмах она признавалась в грехе.

Но следователь усомнился в подлинности писем. Еще раньше он узнал, что Малиновский крайне жесток с женой, уходя, всегда запирает ее на ключ.

Быть может, письма подлинные, но написаны они под давлением, а может быть, и под диктовку Малиновского? Экспертом пригласили академика М. И. Сухомлинова. В его распоряжение поступила переписка Надежды и Ипполита Малиновских.

В первых письмах к матери жены Малиновский называл ее не иначе как «мамаша» и «маман» с оттенком нежности. Но затем — следователь выяснил, что в это время произошла ссора — в выражениях «мамаша» и «маман» появился насмешливый и даже язвительный оттенок.

Малиновский писал о «супружеском ложе и колыбели невинного младенца», свой поступок находил «честнее честного и достойным печати и гласности» и упоминал о «лентяях, которые должны мостить мостовые».

Странным образом высокопарная фразеология супруга перекочевала и в письма Надежды Малиновской. Она уверяла мать, что живет «среди потока и града слез своих не по прежней программе бесчестных людей», а «карьеру своего замужества в отношении прочих девиц считает счастливою и выгодною». Дочь тоже советовала матери «тунеядцев гнать вон мостить мостовые».

Стиль неопровержимо выдавал подлинного автора писем.

Но Сухомлинов не ограничился исследованием стиля. Он произвел еще и грамматический разбор. Оказалось, что Малиновский часто неправильно употребляет предлоги «с», «из» (он писал: «с кармана») и «пред», «без». Такие же ошибки характерны и для письма Надежды, сообщившей матери, что она «осталась без никакой прислуги».

И еще отметил эксперт: супруги удивительно согласованно ставят двоеточие перед «что», а перед «но» — точку с запятой.

Такие индивидуальные совпадения, по мнению Сухомлинова, могли быть только результатом того, что Надежда Малиновская писала под диктовку мужа либо копировала предварительно изготовленный черновик.

Всякое исследование документа с целью установления автора или непосредственного исполнителя заканчивается изучением почерка.

Признаки нашего почерка со временем под влиянием различных естественных причин (возраста, физического и психического состояния, усталости, холода, выполняемой работы и др.) изменяются. Криминалисты учитывают каждую из таких причин и всегда просят, чтобы образцы почерка были по времени написания как можно ближе к исследуемому документу. Но требования этим не ограничиваются. Желательно получить для сравнительного исследования образцы, написанные в таком же положении (сидя, стоя, лежа) и таким же предметом (карандашом, шариковой ручкой, авторучкой), что и исследуемый документ. Естественные причины влияют на изменение отдельных признаков почерка, но в целом он все же остается индивидуальным и устойчивым.

Какой же комплекс признаков необходимо выделить, чтобы сделать вывод об исполнителе документа?

Первое, на что криминалисты обращают внимание, — степень выработанности: способность человека писать быстрыми, координированными, устойчивыми движениями.

Скорость движений при письме принято называть темпом. Темп может быть быстрым, средним и медленным. Если человек пишет в быстром темпе, то обычно большинство букв в словах соединяются между собой и выполняются без отрыва пишущего прибора от бумаги.

Закругления в овалах получаются плавными, а остальные штрихи — ровные, прямые.

При замедлении темпа письма сразу же уменьшается связность букв и штрихов в словах, овалы теряют свою правильность, возрастает угловатость и появляется извилистость штрихов. Когда пишут в медленном темпе, начало и окончание штрихов в буквах становятся тупыми.

По степени выработанности принято делить почерки на выработанные (быстрый темп, с высоким автоматизмом, координацией и устойчивостью движений), мало выработанные (медленный темп, низкая координация и неустойчивость движений, неравномерность размера и наклона букв) и средне выработанные.

Еще Н. Г. Чернышевский отметил, исследуя свой почерк, одну интересную особенность: степень выработанности без длительной тренировки повысить невозможно.

Сразу же обращает на себя внимание и второй признак почерка — его сложность. Люди, постоянно упражняющиеся в письме, редко пишут простым почерком, близким к типовой прописи. Чаще всего встречаются упрощенные почерки, в которых письменные знаки и их связи упрощены, снижены четкость и разборчивость.

Сравнительно редко попадаются усложненные почерки, в которых преобладают сложные по конфигурации движения, необычное, вычурное выполнение букв и их элементов.

Из общих признаков письма можно еще отметить: форму направления движений (прямолинейные и криволинейные, последние, в свою очередь, делятся на левоокружные и правоокружные), наклон почерка (правонаклонный, левонаклонный, прямой), размер (крупный, средний, мелкий), степень разгона и связности.

Но даже если все общие признаки в двух почерках совпадают, эксперт не может сделать вывод об исполнителе документа. Он должен найти такую совокупность (комплекс) частных признаков почерка, которая была бы присуща только одному человеку.

Особенность движения — отклонение от предусмотренного типовой прописью. При этом всегда следует иметь в виду, что самыми ценными являются индивидуальные признаки, редко встречающиеся в почерках разных лиц.

В первую очередь назовем группу частных признаков, которые образуются различными формами движений: прямолинейными, дуговыми, петлевыми, овальными, угловатыми и извилистыми.

Во второй группе признаков мы рассматриваем направления движений. В движениях прямолинейной формы эти направления могут быть сверху вниз или снизу вверх, справа налево или слева направо, либо под углом к линии строки. В движениях дуговой, петлевой и овальной форм направления могут быть левоокружными и правоокружными.

Очень устойчивы и редко изменяются у разных людей: протяженность движений, количество движений в письменном знаке, последовательность движений при выполнении одних и тех же элементов одноименных письменных знаков.

Криминалисты всегда ищут в почерке особенности размещения движений, то есть размещение точек начала, окончания и пересечения движений относительно линии основания письма, относительно элементов знаков. В это же понятие входит и положение элементов внутри письменных знаков, а также знаков в целом по отношению к линии основания письма и друг к другу.

Но вот все необходимые признаки выявлены и сопоставлены. Теперь надо сравнить движения: насколько они упрощены или усложнены по отношению к типовым прописям. Такая стройная система общих и частных (индивидуальных) признаков почерка, детально разработанная в советской криминалистике, позволяет успешно исследовать документы не только современные, но и те, которые пережили не один век.

XVIII век во Франции обычно связывают с эпохой Просвещения, с деятельностью энциклопедистов — ученых, писателей, мыслителей, создавших знаменитую «Энциклопедию, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел».

Русский XVIII век не родил такой могучей плеяды, но он дал миру гениального одиночку, истинного энциклопедиста, проникшего почти во все сферы тогдашних знаний. Математика, физика, химия, география, поэзия, грамматика, геология, философия — все это охватывал ум Михаила Васильевича Ломоносова. Не прошел он и мимо такой науки, как история. Его «Краткий Российский летописец с родословием» и «Древняя Российская история» закладывали основы русской историографии. По разным причинам некоторые его труды при его жизни так и не были напечатаны, другие публиковались в сокращенном и урезанном виде, третьи вообще исчезли, затерялись после смерти, четвертые вышли в свет без его имени. Недруги (а их у Ломоносова было более чем достаточно) постарались замолчать его работы по русской истории. Позднее к Ломоносову как историку относились довольно скептически — он, дескать, слишком поверхностно знал древнерусские летописи.

И вот перед криминалистом — 28 снимков старинных рукописей с пометами. Старший научный сотрудник Пушкинского дома, кандидат филологических наук Галина Николаевна Моисеева убеждена: это рука Ломоносова.

Пометки, приписки, коротенькие характеристики, несомненно, сделаны человеком, прекрасно осведомленным в истории. Сразу видно, что читавший не просто знакомился с текстом, а анализировал, сопоставлял его с другими рукописными источниками, комментировал и проверял, ничего не принимая на веру.

Галина Николаевна раскрывает старинную Псковскую летопись — ее подарил библиотеке Петербургской академии историк Василий Никитич Татищев. Почти на каждом листе — пометки, замечания Ломоносова. Взять, к примеру, рассказ о Мамаевом побоище.

Описав поспешное бегство литовского князя Ягайло из Руси, когда стало известно о разгроме татар, летописец сообщает, что войска «побегоша назад вси со много скоростию, никем не гонимы, не видеша бо тогда великого князя, ни рати его, ни оружия его. Токмо литва имени его бояхуся и трепетаху. И не яко при нынешних временах литва над нами издеваются и поругаются». На полях Ломоносов приписал: «Видно, что сия книга не позже Растригиных смущений писана». И действительно, только в Смутное время русские люди, изнывавшие под игом иностранных завоевателей, могли сравнивать, как относились к ним литовцы «тогда», то есть в конце XIV века, и «при нынешних временах», в начале XVII века. Коротенькая приписка Ломоносова говорит о многом. По существу, он предвосхитил методику исследований русских летописей — так называемую критику источника, которая позволяет определять время создания замечательных произведений Древней Руси и воскрешать имена их авторов или составителей.

«Тогда бой бысть немцов с литвой на Сряце реке и побиша литвы 40 тысяч», — пишет летописец. Ломоносов подчеркивает последние слова и энергично замечает на полях: «Враки». В другом месте летописец старательно расписывает характер князя Олега Рязанского. Ломоносов дает убийственный комментарий: «Олег любил дураков…»

Таких помет, развернутых и предельно кратких, остроумных и глубоких, мудрых и ироничных, сотни.

Моисеевой надо было установить библиотеки, которыми пользовался Ломоносов, содержание их тогдашних фондов, выяснить, какие древнерусские рукописи значились в каталогах и какие именно могли попасть и попали на рабочий стол Ломоносова. Она изучила фонды библиотеки Петербургской академии, Патриаршей библиотеки, Славяно-греко-латинской академии, Киево-Могилевской академии, библиотеки Эрмитажа, Александро-Невской семинарии, Посольского приказа, литературно-исторические материалы в музеях и архивах. Исследовательница побывала в Москве, Ярославле, Архангельске, Киеве.

Где только не встречала она эти пометы! Галина Николаевна так долго занималась Ломоносовым, что узнавала «речения» его по стилю и по манере. Но не по почерку, ибо он-то как раз почему-то всюду был разный.

И скептики чувствовали себя на коне. Позвольте, говорили они, какой же это Ломоносов? Разве это его почерк? Ничего похожего!

В самом деле, казалось, что приписки на трех фотокопиях древнерусских рукописей сделаны тремя разными людьми. Так ли это?

Именно такой вопрос и задала она криминалисту.

Задача была не из простых. Тексты, отдельные слова и знаки на большинстве фотоснимков получились нечетко. Не все снимки с рукописных листов были в натуральную величину.

Кроме того, пометы на рукописях были сделаны в разные годы, и не только на русском, но и на латинском языке. Словом, одно наползало на другое и создавало множество трудностей.

Но криминалист видел перед собой одержимого человека, и его самого охватил исследовательский азарт.

Экспертизу пришлось начать с азов. А начало — это, конечно, изучение биографии.

Итак, Ломоносов родился в семье неграмотного «государственного крестьянина»-помора. Обучался грамоте у дьячка. Первые его учебники — церковные книги и рукописи. Первая самостоятельная работа — переписывание духовных текстов. Первый дошедший до нас документ, к которому пятнадцатилетний Михайло Ломоносов «руку приложил», сохранился в церковной книге. Почерк маловыразительный, неустойчивый, сразу видно — в письме практиковался мало.

В те годы привычной для юного Ломоносова системой был церковный полуустав, отличающийся от так называемого устава прежде всего более мелкими буквами. Даже в конце жизни в почерке академика Ломоносова сохранились некоторые навыки ученика дьячка — элементы рисованных букв. Кстати, подобные признаки у его сверстников, выходцев из обеспеченных кругов, получивших светское образование, не встречаются.

Шаг за шагом криминалист прослеживал жизнь великого ученого. Славяно-греко-латинская академия, где он обучился латыни и настолько овладел ею, что позднее писал, сокращая слова, отсекая конец или опуская среднюю часть слова.

Потом учеба в Германии, возвращение в Россию и обширная переписка с вельможами. Почерк меняется — он уже не похож на тот, каким Ломоносов писал на далеком Севере, да и позже, будучи слушателем Славяно-греко-латинской академии. В новом почерке появились вычурность, красивость, завитушки. Великосветская переписка!

Не здесь ли «тайна трех почерков»? Конечно, следовало подобрать образцы рукописей Ломоносова, относящиеся к разным периодам его жизни, и сличить их, тоже по этапам, с пометами и приписками на древнерусских рукописях.

Немало времени ушло на подбор и изучение образцов. Криминалист получил три фотокопии документов, относящихся к периоду до 1731 года, одиннадцать — к 1734–1736 годам на русском и латинском языках, два были написаны в 1741–1742 годах, один в 1750 году, девять — в 1741–1747 годах, семь официальных документов и семь черновых записей 1740–1760 годов. Г. Н. Моисеева подобрала за те же годы десять черновиков, редакторских помет, записей на книгах.

Теперь каждую помету можно было сопоставить с текстами, в которых имелись такие же слова и сочетания.

Через два месяца криминалист пришел к твердым выводам.

Рукописи принадлежали человеку, обладавшему выработанным почерком. Для своего времени он писал довольно быстро. Размеры строчных и заглавных букв повсюду были одинаковы. Совпадали не только наклон букв, их связность в одноименных словах, соотношение расстояния между буквами и их высоты (то есть общие признаки почерка и его строение в целом), но и очень важные индивидуальные признаки.

Признаки отличались устойчивостью и все вместе могли характеризовать только одно лицо. Итак, значит, все-таки Ломоносов!

А вот пометы на Радзивилловской летописи вызывали подозрение. Общие признаки почерка Ломоносова как будто налицо. Более того, совпадали кое-какие и частные признаки. И все-таки эксперта многое смущало.

Его сомнения рассеяла Г. Н. Моисеева. Оказывается, у Ломоносова был секретарь, и не кто-нибудь, а скандально известный Иван Барков, стихами которого увлекались гимназисты в XIX и в начале XX века.

В 1748 году Ломоносову приглянулся смышленый и озорной шестнадцатилетний ученик Александро-Невской семинарии Иван Барков, и он взял его для обучения в гимназии при Академии наук. В том же году Барков начал официально переписывать рукописи для академии. Чаще всего он работал с Ломоносовым. Конечно, Барков старался во всем подражать великому ученому. С годами (а он оставался с Ломоносовым до самой его смерти) почерк Ивана Баркова все больше приобретал сходство с почерком Ломоносова.

В «Опыте исторического словаря о российских писателях», вышедшем в 1772 году, Н. И. Новиков писал о Баркове: «…Сей был человек острый и отважный, искусный совершенно в латинском и российском языке, и несколько в итальянском».

По документам Г. Н. Моисеева установила, что именно Барков имел дело с Радзивилловской летописью.

Когда Галина Николаевна принесла эксперту образцы почерка Баркова, он поразился, как глубоко повлияло на почерк Баркова длительное и постоянное общение с Ломоносовым.

Их почерки были удивительно схожи в общем строении, выработанности, темпе, размере букв, наклоне, разгоне и связности. Совпадали даже некоторые индивидуальные признаки. Лишь при повторном исследовании криминалисту удалось установить стабильные различия почерков. Пометы на Радзивилловской летописи не оставляли сомнений в том, что они принадлежат Баркову.

С Ломоносовым была связана еще одна загадка.

22 августа 1765 года, спустя четыре месяца после его смерти, из библиотеки Академии наук ушел архивариус А. И. Богданов, проработавший там тридцать лет. Через три недели он умер. Вдова Богданова подала челобитную с просьбой выдать единовременное пособие за многолетнюю работу ее мужа. К своей челобитной вдова приложила и челобитную мужа, в которой перечислялись его труды. Под номером восемь там значилось: «Краткий екстракт о державных Российских князьях с славными их делами написал, которая и напечатана Г. статс. советником Ломоносовым».

Челобитную Андрея Богданова впервые опубликовал академик П. П. Пекарский в «Истории императорской Академии наук в Петербурге» в 1873 году. Прокомментировав ее, он высказал мысль, что речь идет о второй части «Краткого Российского летописца с родословием», вышедшего еще при жизни Ломоносова в 1760 году.

Предположение Пекарского начало обрастать научными доказательствами. Вспомнили, что «Краткий летописец» должен был служить учебным пособием для малолетнего наследника Екатерины II Павла Петровича. Но Ломоносов, как известно, был вечно занят массой научных тем, следовательно, не исключено, что у него просто не было времени самостоятельно написать этот труд. Он взял, разъясняли специалисты, работу, сделанную по его просьбе архивариусом Андреем Богдановым, и тщательно ее отредактировал (на этом сходились все: архаический, тяжелый стиль Богданова и яркий, образный язык Ломоносова спутать не могли).

В честности Богданова никто не сомневался, но надо было доказать, что он причастен к труду Ломоносова.

Предположение, высказанное Пекарским, превратилось со временем в непреложную истину и даже вошло в комментарии к Полному собранию сочинений М. В. Ломоносова, где сказано: «Краткий летописец» написан Ломоносовым совместно с Богдановым.

Г. Н. Моисеева, однако, тщательно исследовала это сочинение и доказала: часть «Краткого летописца», приписываемая Богданову, в действительности совершенно самостоятельная работа Ломоносова. Богданов принимал в ней чисто техническое участие.

Спрашивается, что же тогда означают слова Богданова о том, что им написан труд, «напечатанный Г. статс. советником Ломоносовым»? Моисеева заглянула в подлинники документов, и выяснились любопытные детали. Оказалось, что вдова Богданова была неграмотна, и за нее прошение написал петербургский купец Василий Тургенев. Но подпись? «К сей челобитне вместо матери сын ее родной живописной мастер Иван Андреев сын Богданов руку приложил».

Рядом лежала челобитная самого А. И. Богданова, написанная сыном, но подписанная архивариусом. Буквы подписи были какие-то расползающиеся. Прошение Богданова удивило Галину Николаевну: почему он, всю жизнь писавший сам, здесь вдруг обратился к сыну? Да и подпись странная. Челобитная Андрея Ивановича помечена 3 сентября 1765 года. Значит, Богданов подписал ее за семь дней до смерти. Вероятно, в эти дни он был уже болен. Не оттого ли подпись так сильно деформирована?

Галина Николаевна стала анализировать текст челобитной. В перечне трудов Богданова в пункте 19 наткнулась на фразу: «В прошлом 1752 году собственным моим трудом сочинил книгу „Историю о построении царствующего града Санкт-Петербурга от начала его построения до нынешних славно царствующих времен“, которая состоит из части славных и достопамятных дел государя Петра Великого, поднесена в честь и славу императорской Академии наук, которая и хранится в библиотеке». Богданову не повезло. Только одна его работа увидела свет при жизни под его собственным именем. Остальные либо пылились на полках, либо были изданы, но без указания его имени.

Выражение «В прошлом 1752 году…» поразило Моисееву. Челобитная подписана 3 сентября 1765 года. Значит, в прошение перенесен текст из какого-то другого документа, составленного значительно раньше.

Удивляло и то, что в тексте челобитной перечислены не все работы Богданова.

— Когда же я заглянула в пункт восемь, — рассказывала Галина Николаевна, — тот самый пункт, где была ссылка на труд Ломоносова, меня ожидало еще одно открытие. Оказалось, что параграф состоит из двух частей. Текст в строке гласил: «Краткий екстракт о державных Российских князьях с славными их делами написал, которая и напечатана». Здесь текст обрывался, и слева, уже на поле, добавили: «Г. статс. советником Ломоносовым». Выписка на поле сделана теми же чернилами и тем же человеком, но было несомненно, что это более поздняя приписка. Весь текст челобитной написан почерком, имеющим наклон вправо, а дописка на поле написана прямым, без наклона, почерком, причем линии букв более широкие. Это навело на мысль: писавший челобитную первоначально не предполагал дописывать текст и потому поля в документе оставил небольшие. Чтобы дописать четыре слова, нужно было их написать с большим количеством выносных букв, прямым, сжатым почерком. Перо писавшего, сточившись при привычном наклоне вправо, при написании этим же пером без наклона дало более густую и широкую линию. Тогда я вспомнила, что челобитная была подана в академию только спустя два месяца после смерти Андрея Богданова. Почему же жена и сын не сделали этого раньше? Ведь, казалось бы, если хочешь получить пособие за умершего мужа, то иди по горячим следам. И тогда я предположила следующее. Родные видели, что Богданов умирает. Он был уже плох, и родственники решили поторопиться. Сын переписал какую-то старую челобитную, добавил к ней кое-какие работы, выполненные отцом позднее, но не включил в список те труды, которые разбирались в академии и были ею отвергнуты, например «О начале азбучных слов…». Затем он дал эту челобитную отцу, и тот, не читая, подписал.

Семья Богданова знала, что поощрения и награды за службу в Академии наук получают только те, «кто науки публике известными оказал», — так было записано в «Регламенте» академии. Уже после смерти Богданова купец Василий Тургенев написал челобитную для вдовы библиотекаря. В ней говорилось, что «сверх должности» архивариус библиотеки Академии наук написал ряд трудов, которые для «всенародной пользы напечатаны».

Тогда-то и могла возникнуть мысль отождествить «Краткий екстракт о державных Российских князьях» с «Кратким российским летописцем» Ломоносова. Какое-то время в семье не решались подавать челобитную: мало ли что может случиться. Наконец подали. Но академия отказала, сославшись, что «оной Богданов упражнялся при библиотеке, яко по должности своей только у порядочного содержания книг и ничего чрез то публике известного не сказал»…

— Чем же я могу вам помочь? Подтвердить, что к челобитной «руку приложил» сам Андрей Богданов? И что он был в тяжелом состоянии?..

Криминалист внимательно прочел фотокопию челобитной. Она была разбита на ряд фрагментов. После текста первого фрагмента написаны слова «к сей», после второго — слово «челобитной», после третьего — «Архивариус», затем — «Андрей», подпись — «Богданов», и, наконец, «руку приложил».

В те времена, как бы подтверждая подлинность каждого фрагмента, было принято разбивать свою удостоверительную запись и подпись на отдельные части.

Исследовать записи было не просто: пришлось сравнивать размер букв почерка Богданова с остальным текстом челобитной. Почерк, конструктивно простой, содержал в себе элементы высокой выработанности, стройности и четкости. Это был почерк человека, который привык переписывать документы начисто.

При сравнительном исследовании удостоверительной записи с образцами почерка Богданова эксперт пришел к выводу, что в них совпадают многие индивидуальные признаки, хотя замечались и различия — в степени выработанности и стройности почерка.

Извилистые штрихи букв записи, неоправданные остановки пера, нарушение координации движений — все это обычно наблюдается у людей, которые пишут после тяжелой физической работы или находятся в болезненном состоянии. Значит, Г. Н. Моисеева оказалась права: запись и подпись «к сей челобитной Архивариус Андрей Богданов руку приложил» в челобитной от 3 сентября 1765 года исполнены А. И. Богдановым перед смертью.

Болезни не проходят бесследно. Они могут многое изменить в человеке — в его облике, психике. А с почерком справиться бессильны — его устойчивые признаки выдерживают любой натиск. Ну, а если человек окажется в совсем уж необычных условиях, например в состоянии невесомости, — что тогда?

Начиная с 1964 года в специальной литературе публикуются исследования записей космонавтов.

Записи сравнивали, естественно, с теми, которые делались в домашней, земной обстановке. Например, на бланках такого же размера и формата, что и бортжурнал, космонавты писали одну и ту же фразу: «Аппаратура работает безотказно. Слышимость хорошая». Запись делали в различных темпах: замедленном, привычном и быстром, положение тела при этом было таким же, как во время полета.

Движения руки при письме фиксировала кинокамера. Координация движений при выполнении записей в космосе оценивалась по отклонению признаков почерка от обычной «нормы».

И оказалось: координация снижалась, особенно тогда, когда наступало необычное состояние невесомости, и в тех фазах, когда требовались значительные усилия или быстрые переходы от одного состояния к другому. Однако степень снижения координации, а следовательно, и степень приспособления навыка письма к необычным условиям у разных людей неодинаковы.

И все же человек приспосабливался. А неизменяемые признаки почерка оставались… неизменяемыми.