Необитаемый город

Глава 21

Замираю на пороге и смотрю на отца. Он наводит дробовик, делает это спокойно, почти небрежно, словно тот факт, что ствол всего в нескольких дюймах от моей груди, — вещь самая заурядная.

— Я, вообще-то, думал, что больше никогда тебя не увижу.

Нервно мнусь в дверях.

— Думал или надеялся?

— Твой доктор сказал, что ты чокнутый, что тебе нужно какое-то новое лекарство и оно тебя либо вылечит, либо убьет. И я ему ответил: «Валяйте. Чтобы, так или иначе, его больше не было в моей жизни».

Киваю:

— Я ухожу.

Он чуть крепче сжимает дробовик.

— Хочешь сказать, что пришел сюда попрощаться?

— Мне нужны мои таблетки.

— Тебе нужны… — Он замолкает, смотрит на меня, мотает головой и рычит: — Тебе нужны треклятые таблетки — больше тебя ничто не волнует. — Отец резко поднимает дробовик, направляя его прямо в лицо. — Я уже говорил: мне не нужен бездомный сын-наркоман. Не хочу, чтобы он тут шлялся.

— Это не наркотик. Это лекарство. У меня есть рецепт — от таблеток мне станет лучше.

— Лучше тебе уже не станет! — орет он. — Ты с рождения дурак. Даже до рождения был дурак, я это точно знаю. Я всю жизнь плачу́ за твои лекарства, за твоих докторов — за всё, и никогда от этого не было никакой пользы! Тебе двадцать лет, а ты не задержался ни на одной работе. Живешь здесь со мной. Тебя выперли из школы, теперь выперли из психушки. Назови хоть одну причину, по которой мне не стоит нажать на спусковой крючок и выпереть тебя к чертям собачьим из этого мира.

Смотрю на дробовик, ужас настолько охватил меня, что невозможно произнести ни слова. Впрочем, что бы ни было сказано, это приведет в действие одно из сотен спусковых устройств в мозгу отца. Я слишком долго прожил в этом доме, слишком долго слушал отца, прятался от него и залечивал синяки. Если пла́чу — я позорище, если соглашаюсь, то слабак, а если огрызаюсь, то неблагодарная, дерзкая скотина. Если говорю, что мне нужны таблетки, это значит, что я псих, дурак и позор для матери. Если сообщаю, что мне они не нужны, это превращает меня в лжеца, который попусту переводит деньги и опять же позорит мать. В этом доме я никогда не бываю прав.

Не могу отвести взгляд от дробовика. Он темный, длинноствольный и ужасающе реальный. Отец прежде не наставлял на меня оружие — неужто он в самом деле желает моей смерти? Что он сделает, позвонит в больницу? Или в полицию? В голове каша, мысли путаются, не могу придумать ничего мало-мальски полезного. Почему он это делает? Почему я здесь? Причина моего появления понятна, но теперь, кажется, лишена всякого смысла, и хочется одного — убежать. Мне нужны таблетки, я не могу думать без них.

Пытаюсь успокоиться — повторяю мантры, цифры, все, что приходит на ум, чтобы в голове прояснилось. Отец хочет избавиться от меня — в этом я ему могу поспособствовать. Лучше уйду сам — зачем ему возиться, прятать труп? Он не хочет меня убивать, по крайней мере, надеюсь на это. А может, и хочет, только не желает получить связанные с этим осложнения. Отец ненавидит все, что нарушает привычный образ жизни.

Смотрю ему в лицо, но стараюсь не встречаться взглядом.

— Я ухожу. Оставляю тебя, и больше ты меня не увидишь.

Он фыркает:

— Я это уже слышал.

— Все серьезно. — Пытаюсь сохранять спокойствие. Смогу ли сказать ему, почему я здесь? Если попрошу о помощи — да хоть о чем попрошу, — успею ли закончить предложение, или он выстрелит раньше? — Я… — «Да попроси ты его!» — Мне нужна одежда. — Сжимаю зубы, получше утверждаюсь на ногах, ожидая выстрела в лицо. — И таблетки.

Отец не стреляет. Теперь смотрю в его глаза, глубокие карие глаза с паутинкой кровеносных прожилок. Мгновение спустя он спрашивает:

— И куда ты пойдешь?

— Прочь отсюда. Никуда. Просто уйду из штата.

Отец снова молчит, перемещает руки на дробовике. Наконец кивает, делает издевательский жест в мою сторону:

— И как же ты будешь жить? Ни на одной работе больше пяти месяцев не продержался.

— Как-нибудь проживу.

— Воровать собираешься? — Он подходит ближе, опускает дробовик, и я вижу его свирепый взгляд. — Майкл, ты продашь эти таблетки?

— Я найду работу, — стараюсь ответить как можно быстрее. — Стану делать что-нибудь. Но продавать таблетки и нарушать закон — нет. Мне просто необходимо лекарство. Я без него не могу.

— Ты позорище.

Молчу.

Он медлит секунду, потом опускает дробовик еще немного.

— И как ты туда попадешь?

— Куда?

— Туда, куда собираешься. Откуда мне знать куда, черт тебя дери!

Пожимаю плечами:

— Не знаю.

Он смотрит на меня несколько секунд, потом опускает дробовик совсем, держит его сбоку у ноги. Поднимает подбородок:

— И ты обещаешь, что никогда не вернешься?

— Да.

— Если так, то возьми машину. — После небольшой паузы он сердито кричит: — Ну иди же, черт возьми! Забирай свои шмотки!

— Ты отдаешь автомобиль?

— Сказал же: забирай таблетки, шмотки и выметайся из моего дома.

— Я… — Киваю. — Спасибо.

— Не нужно мне твое «спасибо», проваливай скорей! — Он свирепо взмахивает рукой и разворачивается. — И больше не хочу тебя видеть, слышишь?

Снова киваю и иду по коридору к себе в комнату.

Клоназепам под кроватью в коробке из-под обуви. У меня пять пузырьков. Это приблизительно год ясной головы, если таблетки будут действовать. Трясущимися руками открываю один из пузырьков и глотаю две таблетки не запивая. Эффект я смогу ощутить лишь через некоторое время, но чувствую себя в большей безопасности, зная, что организм получил дозу. Роюсь в коробке и, не найдя больше ничего полезного, просматриваю ящики стола — не окажется ли там завалявшейся таблетки. Какой же я был дурак, когда ненавидел их и отказывался принимать. Неужели не понимал, что́ они для меня значат? Неужели не понимал, каково это — жить без них? Вот в чем беда депрессии: она препятствует излечению.

Смотрю на кучку пузырьков на кровати, снова и снова пересчитываю их. Почему отец отдает машину? Он меня не любит — несколько минут назад был готов убить. Он за всю жизнь не сделал мне ничего хорошего. Нет, пожалуй, сделал — отдал мне эту комнату. Оглядываю голые стены и полупустой шкаф.

Комнату явно обыскивали. Не перевернули все вверх дном — ничто не сломано, не разорвано, — но я точно знаю, что какие-то вещи не на своем месте. Лампа, расческа, книга на ночном столике. Отец что-то искал? Или кто-то другой? Может быть, полиция, кто-нибудь из больницы или безликие? Единственно ценное, что у меня есть, — это клоназепам, но он не тронут. Что же искали? Представляю себе, как агент Леонард ищет здесь секретные послания от «Детей Земли». А может, и другие агенты прочесывали комнату в поисках доказательств моей причастности к убийствам.

«Отец предаст тебя, — раздается шепот в голове. — Нужно убить его сейчас, пока он расслаблен».

Открываю полку стола, говоря с собой вслух, чтобы заглушить голос:

— Не имеет значения, зачем они обыскивали комнату. Я ухожу. Сниму с себя этот комбинезон, надену свое и…

Надеваю чистую рубашку, и ощущение ткани на миг парализует: оно чарующе нежное, как объятие.

Когда меня кто-нибудь обнимал в последний раз или хотя бы общался по-человечески? Обхватываю себя руками, прижимая рубашку к коже, закрываю глаза и пытаюсь представить Люси. Протираю глаза.

— Времени нет. Пошевеливайся.

Засовываю в рюкзак несколько рубашек, носков, трусов, потом заталкиваю туда пять пузырьков с таблетками.

Осталось сделать только одно. Возвращаюсь по коридору — отец ждет меня на улице, возится с машиной. Вероятно, достает свои вещи. Нахожу телефонную книгу, открываю ее: Филлмор, Финч, Фишер. На Холидей-стрит проживает какая-то Келли Фишер. Я записываю адрес и убираю справочник.

Отец возвращается через заднюю дверь. В руке вместо дробовика ключ зажигания. Протягивает мне:

— И ты никогда не вернешься?

Киваю:

— Никогда.

— Не будешь звонить, не будешь писать, я больше не услышу ни тебя, ни о тебе?

— Даже имя поменяю.

Он отдает ключ.

— Езжай по тридцать четвертому шоссе, это самый быстрый путь из города. А там ты уже сам по себе.

Смотрю на него и не знаю, что сказать. Слова вырываются сами — не успеваю их остановить.

— Почему ты помогаешь?

— Я это делаю не для тебя.

Киваю. Для матери. Всегда для моей матери.

— А теперь уходи, пока я не вызвал полицию.

Медлю, ничего не говорю, потом поворачиваюсь и распахиваю дверь. Он не идет за мной. Кидаю сумку и старую одежду в машину, смотрю на приборную панель, похожую на спящего врага. Автомобиль не посылает сигналов на манер сотовых, но создает электрическое поле. Когда заработает мотор, я обязательно это почувствую. Почувствую вибрацию поля в себе, будто начинается припадок. Но это самый быстрый способ добраться до Келли и узнать ответы, которые у нее всенепременно есть.

Если не включать радио, все будет в порядке — терпимая боль, ничего ужасного. По крайней мере, надеюсь на это.

Вставляю и поворачиваю ключ, двигатель оживает. Чувствую покалывание в ногах, словно их обдало волной статического электричества. Больно, но это меня не искалечит. Перевожу рычаг автомата в положение «вперед», безмолвно благодарю отца и автоматическую коробку передач. Машину с «механикой» не смог бы вывести с подъездной дорожки, потому как не садился за руль почти три года. Выезжаю на улицу, в последний раз бросаю взгляд на дом. Отец смотрит из окна.

Он задергивает шторы, и я уезжаю.

Еду медленно, смотрю, нет ли полицейских. Не знаю, сколько из тех, что я видел раньше, были настоящими. Может, они все — игра воображения, но…

Вот я вижу одного. Отворачиваюсь, стараюсь не вызывать подозрений, и полицейский автомобиль проезжает мимо.

Холидей-стрит на другом конце города. Сворачиваю на следующем перекрестке, петляю по узеньким улочкам жилого квартала. Еще один поворот. И только у пересечения с первым проспектом понимаю, что я в ужасе от одной мысли о езде в плотном потоке. Дожидаюсь просвета среди машин и выезжаю на проспект, держусь правой стороны и еду медленно. Несущиеся грузовики гудят и обгоняют меня, обдавая автомобиль потоками воздуха. Обилие шума и света заставляет свернуть на следующем перекрестке. На маленьких улицах чувствую себя в большей безопасности, но нельзя же вот так прятаться — необходимо двигаться вперед. Какое-то время пробираюсь по задворкам, подбадривая себя, и наконец останавливаюсь на другом перекрестке. Здесь движение не такое плотное, машин меньше и движутся они медленнее. Делаю глубокий вдох и пригибаю голову при виде проезжающего полицейского.

Замечаю мигающий красный огонек в нише перед пассажирским сиденьем.

Нагибаюсь и вижу прямоугольную коробочку. Огонек снова мигает, и я понимаю, что это сотовый телефон. В ужасе отшатываюсь, словно увидел змею; нога отпускает педаль тормоза, и машина катится вперед. Резко торможу, и автомобиль клюет капотом. Сотовый! Неужели кто-то следит за мной? Или его забыл отец? Не кинь я взгляд в нужное время в нужное место, то ничего не увидел бы. Отец мог не заметить мобильник, только если уронил его туда днем, — красный огонек тогда был не виден.

Нельзя оставлять сотовый. Перевожу рычаг в положение «парковка», медленно наклоняюсь, опасливо протягиваю руку. Что, если телефон заверещит или загудит? Что, если подействует как электрошокер или нападет на меня? Такое ощущение, будто тянешься к бомбе. Необходимо его подобрать — лучше сделать это сейчас, когда я думаю об этом, чем позволять ему работать в дороге. Рука замирает над мобильником. Он снова мигает. Хватаю его с глухим рычанием, тут же раскрываю. Засветившийся экран ослепляет; щурюсь, но ищу кнопку выключения. Ищу и не могу найти. Поскольку никогда не пользовался сотовыми телефонами, я даже не представляю, как они работают. Нажимаю кнопки одну за другой, стараясь не нажать на «вызов». Все это время пребываю в ужасе — ведь звонок может последовать в любую секунду. Ничего не получается. Почему здесь нет выключателя? Переворачиваю телефон и разглядываю задник корпуса — аккумулятор. Снимаю крышку и вытаскиваю то, что кажется аккумулятором, — черный кирпичик. Экран темнеет, мигающая лампочка гаснет.

Откидываюсь на спинку и тяжело дышу. Телефон теперь не действует. Опускаю окно и выкидываю его. Через мгновение осознаю ошибку. Вдруг его найдут? Тогда с его помощью отследят мой путь. Они, вероятно, знают, что я выехал из дому, но им неизвестно, куда я направился; если же найдут телефон, то определят направление. Можно ли вообще выбрасывать вещи — телефон, старую одежду, что угодно? Выхожу, подбираю корпус и аккумулятор, кидаю их в чашкодержатель. Пока аккумулятор вынут, меня нельзя выследить. Перевожу рычаг в положение «вперед» и оглядываю заполненную улицу. Линда прививала нам всякие полезные навыки, но среди них не было вождения; система управления кажется непонятной и чуждой, будто сконструирована для другого тела. Нет, я не могу управлять этой машиной.

Впрочем, сделать это необходимо. Покалывание в ногах воспринимается как нечто странное и болезненное, но оно не выводит меня из строя. К этому удается понемногу привыкнуть. Движение здесь более быстрое, чем мне хочется, но все же ехать можно. Даже могу разглядеть знак дороги — номер 88, а не 34, но это путь на Холидей-стрит. Вливаюсь в поток, стараюсь не выбиваться из него и въезжаю на автостраду. Здесь вести машину проще — ехать приходится быстрее, но без остановок, поворотов или перекрестков. Так вцепился в рулевое колесо, что от напряжения побелели костяшки пальцев. Свет фар и габаритных огней сливается в единый огненный поток, который проносится мимо. Вижу съезд. Нахожу улицу и нужное здание.

Это многоэтажка, но без домофона или консьержа. Паркую машину, вхожу в дом, поднимаюсь по лестнице, ищу номер 17а. В окне этой квартиры с улицы я заметил свет.

А если не впустит? Вдруг она одна из них? Тихонько стучу.

Фишер открывает дверь, узнает меня и вскрикивает. Я в панике зажимаю ей рот и заталкиваю внутрь.