Неоконченное путешествие

Глава десятая Отравленный ад

Пожалуй, каждому человеку хоть раз в жизни смерть взглянет прямо в глаза и пройдет мимо. О путешествующих по джунглям она не забывает ни на миг. Она подстерегает их во многих обличьях, большей частью страшных, в других случаях внешне безобидных и невзрачных, но оттого не менее роковых. Раз за разом сцепление обстоятельств приводит человека на край пропасти и в последний момент останавливается. Вот летит стрела, она отклонилась на дюйм в сторону, запоздала на мгновение — эти мелочи решают судьбу путника. Я мог бы привести множество случаев из опыта моих путешествий по рекам Бени, Акри и Абунану, когда моя жизнь висела на волоске. Каждый раз меня могла постичь ужасная смерть, неистовая и внезапная, мы бы сказали, безжалостная. И все-таки внезапная смерть, несмотря на сопутствующий ей миг ужаса и агонии, наступает так быстро, что, если взглянуть на дело разумно, она-то и есть самая милосердная. Это особенно справедливо, если сравнить ее с медленной голодной смертью. Вот почему я считаю, что никогда я не был так близко к смерти, как в 1908 году, когда мы застряли в отравленном аду реки Верди в Восточной Боливии.

Когда я впервые увидел огромную столицу Аргентины Буэнос-Айрес — Париж Южной Америки, она не произвела на меня особого впечатления, вопреки всем своим великолепным магазинам и авеню. Какая-то атмосфера порока окутывала это место. Оно дышало богатством, архитектура была пышной, но безвкусной. Шумные улицы были чистые, но узкие, скверно распланированы и, за исключением основных магистралей, перегружены гужевым транспортом. Не красили город ни вид устья Ла-Платы, ни плоские, малоинтересные окрестности. Женщины, следуя французской моде, прекрасно одевались. Ни в одном южноамериканском городе я не видел таких красивых женщин. Пресловутый «Жокей-клуб» оставил меня равнодушным. Просто обидно было, что столько денег расточалось на такое пошлое украшательство. Качество пищи было весьма посредственным, несмотря на крайне вздутые цены.

Возможно, мои первые впечатления были бы более благоприятными, если бы наш багаж меньше пострадал при выгрузке с парохода. Все швырялось на длинный спускной лоток и с треском вылетало на каменную набережную. Ящики с точными инструментами приземлялись с таким стуком, что у меня сердце кровью обливалось; никакие мольбы быть поосторожнее не помогали.

С багажом остальных пассажиров обращались таким же образом. Коробки с элегантными дамскими шляпами расплющивались под тяжестью металлических ящиков; у тучных чемоданов лопались застежки, и из их внутренностей извергались принадлежности дамского туалета, которые тут же со смехом подхватывались и выставлялись на всеобщее обозрение портовыми грузчиками и носильщиками. Я заметил одну даму, стоявшую около своего погибшего гардероба, — бедняжка была вся в слезах.

Когда нагромождение ящиков и беспорядочно валявшихся вещей было разобрано и отправлено к таможне, стоило только поднять шляпу и сказать несколько вежливых слов таможенным чиновникам — и все формальности разрешились небрежным жестом и таинственной отметкой мелом на багаже; затем несколько итальянцев с видом разбойников бросились к багажу, подхватили его и доставили в отель, где за самые скромные номера назначалась цена, способная разорить посла какой угодно страны!

Не могу понять, почему Британское адмиралтейство посылает с визитом доброй воли в латиноамериканские республики свои самые захудалые корабли. Над ними здесь только смеются. Трудно произвести впечатление превосходства на море, когда визит наносит судно, уступающее по размерам военным кораблям страны-хозяина, и в особенности когда через месяц-другой появляется соединение линейных кораблей Соединенных Штатов, первоклассный итальянский крейсер или германский дредноут. Когда мы прибыли в Буэнос-Айрес, в порту стоял корабль его величества «Карлик» — малюсенькая, совершенно непредставительная канонерская лодка. Лица, которые распоряжаются такими назначениями, очевидно, не отдают себе отчета в том, что наш национальный престиж в этих странах всецело зависит от того, какое впечатление мы здесь производим, поэтому визиты столь незначительных военных судов приносят больше вреда, чем пользы. В этих случаях английские резиденты часто попадают впросак и вынуждены выкручиваться как могут. Над «Карликом» без конца подшучивали, и можно было слышать множество ссылок на историю с Фолклендскими островами — Мальвинами, как называют их в Аргентине, из-за которых она предъявляет главную претензию к «британскому империализму».

На этот раз мы привезли с собой полный комплект необходимых для работы инструментов, вполне достаточные запасы, массу всевозможных принадлежностей и шампанское для увеселительных целей. Кроме того, я имел при себе 1000 фунтов стерлингов золотом в качестве первого взноса, согласно условиям договора с правительством. После двух недель роскошной жизни в Буэнос-Айресе мы сели на речной пароход, идущий в Асунсьон — столицу Парагвая.

У компании «Миханович Лайн» были хорошие пароходы, которые редко ходили перегруженными. В любую погоду — плохую и хорошую, ночью и днем их суда следовали до Асунсьона и обратно; ничто не должно было нарушать расписание, даже революция. Если судно было в движении, лоцман никогда не спал. Он инстинктивно чувствовал русло и фарватер, так как никаких сигнальных знаков не выставлялось, мог точно определить характер ложа реки, где бы судно ни находилось. Он никогда не смущался блуждающими отмелями и редко сажал судно на мель. По приходе в порт лоцман ложился спать и спал сорок восемь часов подряд, а то и больше, научившись за долгие годы службы спать впрок. Лоцманам платили от 30 до 40 фунтов в месяц, — пожалуй, немного, принимая во внимание специфику их работы.

У Росарио река Парана расширяется, образуя просторный плес; в порту находились шестьдесят пароходов и множество парусников. Город, насчитывавший 150 000 жителей, ведет широкую торговлю, так как имеет развитую промышленность и окружен плодородными, отлично возделанными землями. Виллы богачей на окраинах города говорили о нажитых состояниях.

Через четыре дня мы достигли Асунсьона — города хронических революций. Стены домов рябили пулевыми отметинами; снаряды полевого орудия допотопного образца оторвали угол у здания, стоявшего на главной улице, и его владелец, по-видимому, не видел особого смысла в ремонте дома. Это был город индейцев и метисов, говорящих на гуарани, языке «воинов». И у них были достаточные основания называть себя воинами, ибо они много раз показали себя таковыми в войне против Бразилии, во много раз сократившей мужское население Парагвая. Может быть, это обстоятельство объясняет, почему женщины в Асунсьоне эмансипированы более, чем где-либо.

Война с Бразилией до сих пор жива в памяти парагвайцев, и под внешним спокойствием отношений все еще тлеет глубоко затаенная ненависть, подобно чувствам, обуревающим перуанцев в отношении чилийцев^[46]. И солдаты бразильской армии из мулатов, и парагвайцы из гуарани были способны на зверства, как только ослабевала дисциплина. Любимая их «игра» состояла в «кормлении рыбок». Привязанного к столбу военнопленного погружали в реку до пояса и делали на животе небольшой надрез. Кишащие в реке Парагвай и ее притоках пирайи довершали остальное.

В Асунсьоне мы еще раз столкнулись с неисследованной частью Южной Америки, так как Чако, без сомнения, еще недостаточно хорошо известно, и не все живущие там индейцы знакомы с цивилизацией. Одна деревня, основанная иезуитами, церковь и все остальное было захвачено индейцами, которые упорно отказывались допускать туда цивилизованных людей. Как мне думается, вести исследования в этой ровной и сухой стране было бы не особенно интересно, к тому же и трудно из-за засух зимой и наводнений летом.

Индейцы Чако до сего времени сохраняют предание о белых людях в латах, чьи груди оказались непробиваемы для их стрел. Они знают и крест как символ, оставшийся от древних времен, причем не христианский, а буддийский (согласно толкованию японского посланника в Асунсьоне). В Парагвае жива легенда о происхождении индейцев от какого-то многочисленного народа, однажды колонизовавшего этот край; однако эта легенда характерна не только для парагвайцев, но и для всех племен тупи.

Битком набитый грязный колесный пароход, называвшийся «Фортуна», повез нас вверх по течению реки Парагвай, почти до самого подножия плато Мату-Гросу. С палубы местность представлялась плоской и неинтересной. То там, то здесь показывались индейцы Чако — племен ленгуа и чамакоко. Они выходили из своих обиталищ посмотреть на свет и поработать. Эти люди, на вид вполне мирные, на своих землях могли оказаться не совсем безвредными.

В реке Парагвай водятся пресноводные акулы, огромные, но беззубые; говорили, что они иногда нападают на людей и проглатывают их. Здесь рассказывают о другом речном чудовище, не то рыбе, не то бобре, которое за одну ночь может оторвать огромный кусок речного берега. Индейцы сообщают о следах какого-то гигантского животного, которые они замечали в районе прилегающих к реке болот, но признают, что самого животного никогда не видели. В существовании пресноводной акулы сомневаться не приходится, что же касается других чудовищ, то тут можно заметить, что на этом таинственном континенте еще предстоит обнаружить много удивительного, и если здесь все еще могут существовать странные, неописанные насекомые, рептилии и небольшие млекопитающие, то почему бы здесь не быть и каким-нибудь гигантским чудовищам, остаткам вымерших видов животных, в безопасности доживающих свой век в обширных неисследованных болотах? Ведь и на Мадиди в Боливии обнаружены следы огромных животных, и тамошние индейцы также рассказывают о гигантском существе, которое временами наполовину показывается из болота.

Господин Сесиль Гослинг, в 1908 году бывший британским консулом в Асунсьоне и ставший первым посланником в Ла-Пасе после возобновления дипломатических отношений с Боливией, показал мне странное насекомое зеленовато-серого цвета, по виду похожее на саранчу. Его нижние крылья имели павлинью расцветку, а голова и грудь были точь-в-точь как у крокодила! Возможно, такая страшная наружность служила ему для отпугивания врагов.

Мне рассказали о пещере поблизости Вильяррика в верховьях Параны, где можно увидеть удивительные рисунки и надписи на неведомом языке. Это вызвало у меня целый ряд мыслей; отдельные сообщения и старинные легенды, слышанные мной от индейцев, сборщиков каучука и бродяг из числа белых, казалось, составили единую мозаику, в которой уже прощупывался какой-то общий смысл.

Возможно ли, размышлял я, что, помимо инков, на этом континенте существовали другие древние цивилизации, что сами инки произошли от более многочисленного и шире распространенного народа, чьи следы, пока еще не обнаруженные, могут быть со временем найдены? Что можно сказать о Тиауанаку, Ольянтайтамбо и Саксауамане? Эти поселения построили не инки. По мнению специалистов, они уже существовали к тому времени, когда инки покорили Перу. Возможно ли, что где-то в неведомых глубинах Южной Америки все еще живут потомки древней расы? А почему бы нет?..

Семя было брошено. Подсознание удобрило почву здесь легендой, там случайно услышанным рассказом, и незаметно для меня семя пустило прочные корни. В это время я был всецело поглощен работой на границе, и, лишь когда она была почти закончена, я вдруг обнаружил, что из семечка археологического любопытства вырос цветок.

На границе между Бразилией и Парагваем можно встретить растение, называемое на языке гуарани каахе-ех. Высота его около восемнадцати дюймов, его небольшие ароматные листья на вкус в несколько раз слаще обыкновенного сахара; оно вполне заслуживает изучения. Там же встречается и другое растение, называемое ибира-гьюкич, тоже невысокое, но листья его соленые. Нетрудно себе представить удобства, которые они доставляют жителям этого района!

Отчетливо вырисовывающиеся колонны комаров — любопытная черта реки Парагвай. Густая, кружащаяся вихрем масса этих насекомых образует на каждом берегу столбы высотой от тридцати до шестидесяти футов. При заходе солнца они рассыпаются, и в течение часа жизнь всех находящихся поблизости становится невыносимой. Именно в этот час комары кусают свирепее, чем когда-либо; в других внутренних областях дело обстоит таким же образом. Однако ночью, хотя они вообще никогда не оставляют вас своим вниманием, их атаки становятся несколько умереннее.

Островки холмов, резко выступая из болот, указывали на близость Корумбы, бразильского речного порта, который являлся пунктом нашего назначения. Шесть месяцев в году весь район представлял собой одно огромное озеро, за исключением нескольких мест, где берега реки на один-два ярда возвышаются над уровнем наивысшего стояния воды. В полутора тысячах миль от эстуария Ла-Платы высший уровень реки в дождливый сезон оказывается меньше чем на четыреста футов над средним уровнем моря, что дает представление о том, какая плоская эта часть страны!

Бразильская комиссия по определению границ торжественно встретила нас на борту парохода. С комиссией прибыл и командующий местным гарнизоном, в кают-компании полилось шампанское. В городе было около тысячи двухсот солдат, имелся и небольшой морской док. К нам присоединилось несколько морских офицеров, исключительно милые люди, можно сказать, цвет бразильской нации. Город был недурен, имел хорошие отели, магазины, мощеные улицы, была тут и какая-то светская жизнь. Вскоре мы стали сожалеть, что не взяли с собой приличной одежды, так как в нашем рабочем снаряжении мы чувствовали себя крайне неудобно. Виноват во всем был наш боливийский секретарь. В своем патриотическом рвении он описал нам этот город как захолустный пограничный поселок. Я приехал, ожидая увидеть что-нибудь вроде Рурренабаке или Риберальты, а вместо этого попал в хорошо развитый город с отлично одетой публикой.

Низменная болотистая равнина, на которой расположена Корумба, рай для змей. Анаконды здесь совершенно обычное явление. Крупные экземпляры — к счастью редко встречающиеся, — как говорят, иногда нападают по ночам на рогатый скот и даже выхватывают людей из лодок. Обычные размеры анаконд — от пятнадцати до тридцати футов, но особо крупные экземпляры бывают вдвое большей величины, а то и еще длиннее. Издаваемые ими необычайные звуки можно слышать по ночам — в обычное время их кормежки. Бразильцы утверждают, что здесь даже ядовитые змеи подражают зову птиц и небольших животных, чтобы заманить к себе добычу. В этих местах люди обычно носят небольшие мешочки с сулемой, полагая, что она отвращает змей и заставляет их держаться на некотором расстоянии. В каждой деревне имеется запас противозмеиной сыворотки и шприцев, готовых к немедленному использованию.

Здесь снова я услышал рассказы о белых индейцах.

— Я знаю человека, который встретил такого индейца, — сказал мне британский консул. — Эти индейцы совсем дикие, и считается, что они выходят только по ночам. Поэтому их зовут «летучими мышами».

— Где они живут? — спросил я.

— Где-то в районе потерянных золотых приисков Мартириус, не то к северу, не то к северо-западу от реки Диамантину. Точное их местонахождение никому не известно. Мату-Гросу — очень плохо исследованная страна. Насколько известно, в гористые районы на севере еще никто не проникал; все экспедиции, которые туда направлялись, не возвращались обратно. Да, что и говорить, это гиблое место. Помяните мое слово — Мату-Гросу никогда не будет исследована пешим образом, как бы велики и хорошо экипированы ни были экспедиции. Возможно, лет через сто летающие машины смогут это сделать, кто знает?

Его слова были полны для меня особого смысла и глубоко запали мне в душу.

Нет необходимости описывать топографическую съемку на границе. Она интересна лишь случайными происшествиями, а не своей однообразной, скучной, будничной работой. Мой предшественник не был большим мастером своего дела, и когда комиссия по демаркации собралась здесь в прошлом году, он оказался неспособным справиться с заданием, несмотря на все свои громкие заявления о своих успехах на этом поприще в Африке. Бразильцы — славный народ, но вовсе не спешат браться за работу засучив рукава. Скорее даже всякого рода активность вызывает в них явное отвращение. Мне предстояло закончить работу, и я был намерен проделать ее без всякого промедления.

Граница Боливии шла по береговой линии озера Касерес, и она имела там навигационные огни у пограничного знака. Ни солдаты, ни пеоны не соглашались становиться лагерем вблизи этого места из страха перед появлявшимся каждую ночь привидением. Оно будто бы бродило по лагерю и поднимало страшный переполох. Мы не смогли найти объяснения этому явлению, но что это так, сомневаться не приходилось.

Пуэрто-Суарес — ближайшая боливийская деревня — представляла собой кучку жалких, крытых пальмовыми листьями лачуг, в которых ютились проспиртованные обитатели. Деревня находилась в семи милях от Корумбы, в западном углу озера Касерес. Шесть месяцев в году она была отрезана от остального мира наводнением и своим существованием была обязана контрабандной торговле с городом, которая велась по ночам. Боливийцы возмущались, когда сравнивали убожество Пуэрто-Суареса с относительной роскошью Корумбы, и отказывались признавать между ними какую-нибудь разницу. Местность около Пуэрто-Суареса изобиловала змеями, самые страшные из них были гремучая змея и сурукуку, или бушмейстер. Не берусь утверждать, будто я сам слышал, чтобы эти ядовитые виды змей издавали какие-нибудь звуки, но местные жители решительно утверждают, что змеи умеют довольно успешно подражать зову птиц и таким образом привлекают их, о чем я уже упоминал.

Гремучие змеи обычно встречаются спутанными в клубки по полудюжине штук в каждом; их укус смертелен — смерть наступает вследствие кровотечения из носа. Бушмейстер — необыкновенно агрессивная змея и нападает на человека, даже когда ее не тревожат; один ее укус быстро вызывает смерть, но эта тварь продолжает жалить до тех пор, пока не исчерпает весь свой яд.

К началу июля мы закончили всю работу, которую необходимо было выполнить в окрестностях Корумбы, и нам осталось лишь уточнить границу дальше на север по реке Гуапоре. В 1873 году пограничная комиссия ошибочно приняла за исток реки Верди совершенно другой ручей, а согласованная граница шла как раз по реке Верди. Но в этом-то и заключалась вся трудность — никто никогда не поднимался по ней, ее течение было нанесено на карту наобум. Было сделано предложение пройти по ней пешком и установить другую пограничную линию — такую, которая была бы менее выгодна для Боливии. Так как меня, исследователя по натуре, всегда привлекал риск, то и в данном случае я решил взять на себя выяснение запутанных обстоятельств этого дела. Роковое решение! Если б я только знал, на что иду, возможно, Верди и по сей день оставалась бы неисследованной.

— Что вы скажете по этому поводу? — спросил я Фишера. — Вы пойдете со мной?

— Да. Но не думаете ли вы, что это будет не совсем обычное дело — некий прецедент? Ведь по договору мы вовсе не обязаны делать этого!

— Если мы не выполним эту работу, местная граница навсегда останется яблоком раздора. Согласен, что по условиям договора мы не обязаны исследовать реку. Но ведь так хочется сделать все наилучшим образом, и так интересно первым проникнуть туда, куда до тебя никто не посмел сунуться. Кроме того, я совершенно не намерен месяцами торчать в Корумбе без дела.

Все необходимые приготовления были закончены. К нам присоединился один шотландец, местный поселенец с боливийской стороны по имени Уркварт, и с шестью пеонами мы отправились вверх по реке на баркасе комиссии. Бразильцы были в восторге. Если бы удалось точно проследить течение реки, отпала бы необходимость в сложных и, возможно, связанных с горячими спорами мероприятиях по определению новой пограничной линии. Вот почему они так горячо благословили наше начинание.

Пройдя 180 миль вверх по течению, мы достигли скотоводческого ранчо Дескалваду; там мы наняли повозки для доставки груза и провизии по суше до боливийской деревни Сан-Матиас, где я надеялся добыть вьючных животных для дальнейшего путешествия. Поездка прошла без приключений, хотя мы очень опасались встречи с черной пантерой в месте, называемом Баия-де-Пьедра. Страх перед этим животным обезлюдил район на многие мили вокруг, так как свирепость и огромная сила пантеры заставляли бояться ее гораздо больше, чем ягуаров. Даже награда за ее шкуру, которая стоила в двадцать раз больше, чем ягуаровая, не могла побудить местных охотников на риск встречи с ней.

Так как префект Санта-Круса, в соответствии с президентской инструкцией, предупредил местные власти в Сан-Матиасе о необходимости оказывать всяческое содействие комиссии, покупка животных была крайне облегчена. Коррехидор был энергичный, способный человек, ему помогали teniente^[47] и дюжина солдат. Но что за место был сам Сан-Матиас! Население, в основном индейцы, держалось на спиртном, рогатый скот из Дескалваду совершал здесь потравы, и между индейцами и гаучо Дескалваду шла вечная война. Один служащий в Сан-Матиасе, сумасброд бельгиец, живший в непосредственной близости от Дескалваду, имел обыкновение стрелять в индейцев со своей веранды только для того, чтобы позабавиться их корчами! Говорят, что управляющий фермой, тоже бельгиец, столь жестоко обращался с индейцами, что они бежали от него в Боливию. Что и говорить, тут проливалось много крови, и каждый хвастался тем, что кого-то убил. Один местный житель был знаменит тем, что зарубил топором двух людей во время сна. У каждого мужчины висел на бедре револьвер, а где-то под одеждой был спрятан нож, но тем не менее все были гостеприимны и любезны к нам, хотя находились обычно в нетрезвом состоянии. Если не считать разбойничьего характера жителей, основной отличительной чертой Сан-Матиаса были известняковые пещеры Серро-Ботурема. О них ходили самые невероятные рассказы, большей частью сверхъестественного свойства, ибо там, где человеческую жизнь ставят ни во что, суеверия особенно распространены. В числе прочих шел слух о внутрипещерных водоемах с пресной водой, в которой по временам было полно рыбы, а временами рыба исчезала, хотя никакого выхода для нее не существовало.

Поросшая сорняками площадь деревни была усеяна пустыми бутылками, консервными банками и гнилыми бананами. Угрюмые индейцы сидели на корточках в тени глинобитной церкви, чья покосившаяся колокольня отстояла от основного здания на десять ярдов. Боливийцы из белых, явно не зная, чем заняться, сидели, развалясь, на ветхих стульях, стоявших на порогах их жилищ наполовину на солнце, наполовину в тени. Из помещения «гарнизона» — хижины, где размещались двенадцать солдат, — раздавалось бессмысленное дудение в сигнальную трубу, что, по-видимому, должно было создавать видимость военной готовности, которая никого не обманывала. Насколько я мог судить, никто тут не работал. Это место производило настолько удручающее впечатление, что я готов был простить его жителям огромное потребление спиртных напитков. Нам очень хотелось убраться отсюда, и мы с нетерпением ждали, когда можно будет тронуться в путь.

Окружающая местность была выжжена солнцем, засухой, исключение составляли попадающиеся травянистые пампы, где был прекрасный подножный корм. Неустойчивость жизни и местный обычай угонять скот мешали развитию животноводства.

На север и северо-восток отсюда находилась Серра-ду-Агуапе, где, по преданию, была колония беглых негров-рабов киломбо. Возможно, она и до сих пор существует — никто не ходил в горы удостовериться, так ли это. У самой боливийской границы были две маленьких эстансии^[48] — Асунсьон и Сан-Хосе. Около первой из них стояла довольно высокая гора, откуда можно было увидеть пропасти «потерянного мира» — гор Рикардо Франко, находившихся в семидесяти милях от старого города Мату-Гросу. В одном или двух днях пути дальше на север встречаются следы диких индейцев. В дни империи вся эта местность представляла собой огромное скотоводческое ранчо, принадлежавшее барону Бастосу, но много лет тому назад было покинуто. Здесь водятся олени и страусы нанду, а болота полны утками.

Мы достигли Казалваску — бывшей резиденции барона, после того как переправились через Риу-Барбадос — поток семидесяти ярдов шириной. К счастью, был самый низкий уровень и глубина не превышала шести футов. О великолепии старинного имения можно было легко судить по руинам. Это была феодальная крепость, состоявшая из больших домов. Из-под прогнивших крыш после захода солнца тысячами вылетали летучие мыши. Было что-то колдовское и зловещее в том, как эти существа четко вырисовывались на фоне золотистого неба, прежде чем раствориться в сумерках. Многие из этих крупных, питающихся фруктами летучих мышей, или, как их называют, летучих лисиц, были настолько большими, что казались похожими на птеродактилей. С полдюжины семейств негров жили в хижинах поблизости в постоянном страхе перед дикарями.

В Казалваску мы провели только одну ночь, потом отправились в однодневный легкий переход в двадцать две мили через кампос по направлению к Пуэрто-Бастосу. В это время в южном полушарии стояла весна, и за исключением вечнозеленых пальм и островков леса, испещрявших равнины, вся природа вокруг пышно цвела. Никогда мне не приходилось видеть такое обилие цветов и такую красоту, которая в тот день щеголяла ослепительными желтыми, красными и пурпурными красками. Яркие бабочки, сами по себе еще более роскошные, чем цветы, усугубляли всеобщее великолепие. Ни один художник не мог бы нарисовать такую картину. Никакое воображение не могло бы вызвать видение, равное по красоте этой сказочной реальности!

Как только в Сан-Матиас пришли животные из Пуэрто-Бастосу, мы отправились на маленькой монтерии по реке Барбадос к Вилья-Белья-де-Мату-Гросу. Этот давно заброшенный город теперь представлял собой унылое скопление древних, впрочем основательной стройки, домов и церквей, расположенных на восточном берегу Гуапоре, и теперь о нем почти не вспоминали как о бывшей столице Мату-Гросу. Трудно было понять, чем жили здесь несколько негров, занимавших полуразрушенные, кое-как залатанные дома, стоявшие на умолкнувших улицах. Днем они работали на небольших плантациях сахарного тростника и маниоки, ночью баррикадировались в своих домах из страха перед рыскавшими по улицам индейцами. По соседству тут когда-то разрабатывались богатые, сейчас уже истощенные, золотые россыпи. Однажды здесь вспыхнула отвратительная болезнь, известная под названием corupcao, она унесла столько жизней, что оставшиеся в живых обитатели города в панике бежали из него.

В одной из разрушенных церквей оказалась чудесная коллекция старого серебра, хранившегося в двух огромных деревянных сундуках; там были подсвечники, модели каравелл и галеонов, шкатулки, статуэтки и всевозможные безделушки.

В таких «городах-призраках» всегда есть что-то невыразимо печальное. Воображение рисует картины обыденной жизни исчезнувших жителей — их радости и горести, их надежды и развлечения. Когда люди покидают свои жилища, они неизбежно оставляют в них часть своего имущества, и от покинутого города веет таким унынием, что даже наименее чувствительный пришелец поддается ему. Руины древних городов такого впечатления не производят, это относится лишь к местам, покинутым в недавнем прошлом. Город Мату-Гросу был именно одним из таких мест. Он навел меня на мысли о другом городе — Кобихе, когда-то процветавшем морском порте Боливии между Токопильей и Антофагастой, где ныне простирается северный берег Чили. Выход к океану был отобран у Боливии в войне 1879 года, но уже в то время некогда оживленный город Кобиха был почти мертв, опустошенный ужасающим землетрясением и волнами. Таким же унынием веет от калифорнийских «городов-призраков» времен расцвета Бонансы. Это чувство прекрасно выразил Дебюсси в своей фортепьянной пьесе «La Cathedrale Engloutie»^[49]. В церкви среди всякого хлама я нашел остатки епископского церемониального кресла — этакую огромную штуку с балдахином наверху. Оно не было целым, но, за исключением сиденья, отдельные его куски почти полностью сохранились, поэтому я собрал все вместе, завернул в балдахин и в конце концов привез в Англию. Мне пришло в голову, что это кресло будет оригинальным подарком жене, и я не чувствовал укоров совести за то, что забрал его, так как составные части все равно гнили бы среди мусора на церковном полу.

Реконструкция кресла была поручена мебельному мастеру фирмы «Долиш», но до начала работы я распорядился тщательно продезинфицировать распакованные части, чтобы уничтожить возможную инфекцию, которая могла быть завезена с этими вещами из зачумленной Вилья-Белья. Я не пожалел средств на ремонт. Сиденье и спинка были обтянуты отличной кожей марокен, цвета меди, и когда работа закончилась, получилась поистине изумительная вещь. Некоторое время я имел удовольствие видеть жену, восседавшую за обеденным столом в большом кресле епископов Мату-Гросу; но с тех пор как оно появилось у нас, жена стала как-то странно недомогать. Однажды она сказала:

— Уверена, что совершаю святотатство — я протестантка, а сажусь в священное кресло римско-католического прелата!

Иногда я становлюсь суеверным, как индеец, но я столько испытал странного на своем веку! Лишь только жена высказала свою догадку, я решил, что кресло надо убрать. Я взял наклейку, надписал на ней адрес: «Бромптонская часовня, Южный Кенсингтон, Лондон» — и отправил туда кресло без всякого объяснительного письма. Пусть думают что угодно, решил я. Откуда пришло кресло, оставалось тайной до тех пор, пока жена не явилась в часовню и не рассказала его историю. Возможно, кресло и по сей день находится там, и я надеюсь, что его возвращение в лоно церкви, которой оно принадлежит, не принесло ничего, кроме пользы.

Город Мату-Гросу, как ни странно, был конечным пунктом телеграфной линии в Куябу — стратегической линии, сооруженной правительством. По ней я отправил телеграмму в Англию и получил ответ в течение двадцати четырех часов, хотя стоимость телеграммы оказалась колоссальной. Это было отнюдь не простое дело — телеграфист слыхом не слыхал об Англии и должен был снестись с главной конторой посредством «телеграфона»^[50], чтобы выяснить, где находится эта самая Англия. Да и сам случай был беспрецедентным — чтобы кто-нибудь пожелал послать телеграмму из этого захолустья!

Устье реки Верди находилось вниз по течению на один градус широты севернее, и когда мы его достигли, на ночь пришлось выставить охрану. Дикари могли появиться на любом берегу, и слава о них была самая дурная; с другой стороны, Гуапоре была очень опасна из-за анаконд. Ее ширина доходила здесь до ста ярдов, течение в широких местах было медленное, и вся она была забита массой плавучих растений. Эти растения, известные под названием камелоте, значительно замедляли наше продвижение, а по временам трудно было определить основное русло реки, так как она разливалась озерами с обеих сторон, затопляя прибрежные леса.

Там, где открывалась чистая вода, вокруг лодки играли буфео. Высунув головы из воды, на нас возбужденно лаяли выдры, им бешено отвечал хор наших собак. Дважды мы замечали на берегах индейцев, но они немедленно исчезали в кустарнике, заставляя нас гадать, уж не привиделись ли они нам. Обезьяны ноктурны с большими, как блюдца, глазами кричали по ночам, забрасывали ветками наши гамаки и лишали нас столь необходимого сна. Часто мы видели весьма странную птицу — как я позже узнал, очень редкую, — похожую на огромную бабочку павлиний глаз, когда ее крылья раскрывались в полете. Ее названия я так никогда и не смог выяснить.

Даже если бы широта не была нам известна, мы без труда распознали бы устье Верди, так как старый пограничный знак 1873 года до сих пор стоял в лесу. Мы очутились в совершенно иной стране. Вода в реке стала кристально прозрачной, на песчаных отмелях грелись крупные черепахи, рыбы было сколько угодно. Река кишела скатами, их легко можно было бить копьем, и они были очень вкусны.

Отталкиваясь шестами, мы шли вверх по течению, пока не оказались в холмистой местности, где начались перекаты. Тут мы были вынуждены констатировать, что двигаться дальше на лодках невозможно.

— Так как же быть? — спросил Уркварт. — Только не говорите мне, что мы отправимся пешим ходом!

— Ничего другого не остается, — ответил я. — Мы оставим все, что не сможем нести, и проследим течение реки, двигаясь по суше. Это, конечно, будет трудновато, но ничего не поделаешь.

— А как насчет провизии? Ведь мы не сможем взять с собой столько, чтобы хватило и на обратный путь, — заметил Фишер.

— Будем рассчитывать на подножный корм. С собой мы сможем взять очень мало, ведь надо нести инструменты. Оставить их, конечно, нельзя.

Выйдя на берег, мы разгрузились и, чтобы наше суденышко не привлекло внимания индейцев, утопили его в озерке. Все излишки припасов и инструменты, которые можно было оставить, мы сложили в два металлических ящика и закопали их на берегу выше отметки самого высокого стояния воды. Наши деньги, 60 фунтов золотом, мы оставили в одном из ящиков. Вероятно, таким образом и рождаются легенды о спрятанных сокровищах. Во всяком случае, слух о моем закопанном богатстве распространился по Гуапоре, причем с каждым новым пересказом сумма увеличивалась.

Эта легенда преследовала меня много лет. Когда я в последний раз слышал о «сокровище Верди», оно составляло уже 60 000 фунтов. Если оно будет возрастать такими же темпами, может прийти время, когда оно привлечет авантюристов-кладоискателей из других стран, даже из Соединенных Штатов или Англии, и бесплодные поиски моих шестидесяти золотых соверенов истощат ресурсы целой акционерной компании. Ведь в этих упоенных рассказах не упоминается о том, что позже мы вырыли и забрали все захороненное снаряжение и деньги. Тут есть над чем поразмыслить будущим охотникам за сокровищами!

Обилие рыбы и дичи в устье реки обмануло нас. При умеренном расходовании наших скудных запасов пищи могло хватить на три недели; но пеоны, отличающиеся повышенным аппетитом, уничтожили весь свой рацион за несколько дней. На второй день пешего пути мы вошли в густой подлесок и были вынуждены прорубать каждый дюйм пути. Крошечные пчелки, раз в пять меньше комнатных мух, набивались нам в глаза, уши и нос, забирались под одежду, облепляли каждый дюйм тела.

Прорубаясь через чащу, мы то и дело тревожили какое-нибудь осиное гнездо, или же весьма агрессивные красные пчелы решали, что мы слишком близко подходим к их продовольственным складам, и дружно нападали на нас, не жаля, но нещадно кусаясь даже через волосы.

Мы были привязаны к реке. Разумеется, легче было уклониться в сторону и обойти труднопроходимые заросли кустарника, но река служила границей, и было важно нанести ее на карту совершенно точно, иначе вся экспедиция теряла смысл.

Вода в реке становилась все более горькой на вкус, рыба исчезла. Быть может, по этой же причине пропала и дичь, но, во всяком случае, шум, который мы производили, прорубаясь сквозь кустарник, распугал бы кого угодно на многие мили окрест. Следов индейцев не попадалось, и уже не было оснований полагать, что они могут тут быть.

Ввиду этого мы ослабили ночную охрану и целиком положились на собак. Всюду было множество нетронутых каучуковых деревьев.

Мы начали наш поход 15 сентября; шестью днями позже пеоны истощили свой запас пищи; мы поделились с ними тем, что у нас было, но к 23-му числу и от этого ничего не осталось. Мы нашли несколько карликовых пальм и ели «капусту», но она оказалась неважной пищей, от которой мы только ослабели. 25 сентября мы увидели индюка, но, увы, он заметил нас раньше! 30 сентября нам пришлось с неимоверными усилиями прорубаться через заросли такуара — это вид бамбука, который во все стороны расставляет свои перепутанные ветви, вооруженные колючими шипами. На следующий день мы нашли пчелиное гнездо и, страшно голодные, накинулись на него. Мед уже забродил, и мы просто корчились от боли в желудке. 2 октября одна из наших собак нашла птичье гнездо с четырьмя большими яйцами небесно-голубого цвета. Одно яйцо пошло собаке в виде награды, остальные три съели мы, после чего почувствовали себя еще более голодными. На следующий день мы достигли истоков реки. Там росло несколько пальм чонта, на которых были орехи размером с мраморный шарик для детской игры и почти такой же крепости.

— Ну вот, дойти-то мы дошли, — сказал Фишер. — Только как будем выбираться обратно?

«Уж конечно, не той дорогой, какой пришли», — подумал я.

— Как-нибудь да выберемся, будьте уверены. Теперь нам не обязательно идти вдоль по реке. Думаю, сможем пройти горами.

— Дай Бог, чтобы это было так! — пробормотал Уркварт. Фишер выразился в том духе, что больше похоже на то, что мы оставим тут свои кости.

«Возможно, так оно и будет, — подумал я, — но, во всяком случае, легко мы не сдадимся».

— Ну, довольно! — сказал я вслух. — Мы должны выбраться отсюда. Возьмите себя в руки и смотрите на все повеселее. Если пеоны подумают, что мы сдаем, у них не хватит мужества вынести все, что нам предстоит. Если нам суждено умереть, мы умрем на ногах, понятно?

Теперь мы умирали с голоду — действительно умирали. Люди постоянно спотыкались и падали, что указывало на растущую слабость, но мы пока еще без труда несли на себе нашу поклажу, которая весила теперь всего около 30 фунтов. Голоса спутников и звуки леса теперь доходили до нас будто издалека, словно через какую-то длинную трубу — это была голодная глухота. Наше положение казалось совершенно безнадежным. Неимоверных усилий стоило брать отсчеты и устанавливать триангуляционную сеть, связывая истоки реки с координатами Вилья-Белья, но эту работу надо было выполнить, в противном случае все наши страдания окажутся бессмысленными — разумеется, в том случае, если мы выберемся из этого ада! Вспоминая полные дичи леса Гуапоре, пеоны пробовали бунтовать, и можно ли было винить их за это? Однако если бы мы даже захотели вернуться тем же путем, что и пришли, об этом не могло быть и речи, так как в этом случае было бы невозможно брать отсчеты, и к тому же мы могли бы застрять среди лагун.

Над нами высились горы Рикардо Франко, плосковерхие и таинственные, прорезанные по склонам глубокими ущельями. Их не тронуло ни время, ни нога человека. Они стояли как некий затерянный мир, покрытые лесом до самых вершин, и лишь воображение могло рисовать картину оставшихся там следов исчезнувшего далекого прошлого. На этих недоступных высотах все еще могли скитаться чудовища зари человечества, не испытывающие необходимости применяться к изменяющимся условиям существования. Так думал Конан Дойл, когда позже, в Лондоне, я рассказывал ему про эти горы и показывал их фотографии. Он сказал мне, что задумал роман с местом действия в центральной части Южной Америки, и просил у меня необходимые сведения. Я ответил, что буду рад сообщить все, что смогу. Плодом нашей беседы стал его «Затерянный мир», написанный в 1912 году и печатавшийся частями в журнале «Стрэнд мэгэзин», а впоследствии вышедший отдельной книгой, снискавшей себе широкую известность.

Пытаясь пробиться в этом направлении, мы поднялись в горы, но, к нашему отчаянию, обнаружили, что пересечь глубокие каньоны на их склонах нам не под силу. Снова и снова нам приходилось останавливаться на краю какой-нибудь страшной пропасти и удрученно возвращаться к отправному пункту, всякий раз со все убывающими силами. Главный вопрос теперь был: как долго мы еще протянем. Если мы вскоре не раздобудем пищи, то настолько ослабеем, что уже не сможем продолжать путь никаким маршрутом, и тогда еще об одной экспедиции никто больше ничего не услышит!

Капатас, старшина пеонов, исчез, и я заподозрил, что он решил лечь и умереть, как часто делают индейцы, когда считают, что не на что больше надеяться. Я отправился по его следам и в конце концов нашел его в монте — зарослях кустарникового леса. Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, и рыдал, словно девушка, познавшая несчастную любовь.

— Полно, — сказал я, тронув его за плечо. — Ну-ка, вставай! Что это с тобой?

— Оставьте меня в покое! — завопил он, отталкивая мою руку. — Дайте мне умереть. Я хочу умереть — я больше не могу!

Как бы вам ни было жаль человека, доброта в таких случаях ничего хорошего не принесет. Я вытащил охотничий нож и принялся колоть индейца под ребра, пока он с криком не вскочил на ноги.

— Нет, — сказал я, — я не дам тебе просто лечь и умереть. Если ты умрешь, то умрешь на ногах или от ножа, если так тебе больше нравится.

Он ничего не сказал и, всхлипнув в последний раз, шатаясь побрел к лагерю, без сомнения считая меня дьяволом.

Я собрал всех людей и рассказал им о моих намерениях.

— Наше спасение в том, чтобы идти по водоразделу. Я уверен, что таким путем мы выберемся отсюда. Через горы нам не пробиться, и мы не можем вернуться той же дорогой, которой пришли, поэтому наш единственный шанс идти по водоразделу.

Тяжкие вздохи были ответом — ведь мой план означал, что нас может спасти лишь счастливая случайность. Я подозвал Фишера и Уркварта.

— При первой же возможности было бы хорошо отобрать у пеонов ружья. С их точки зрения, идти по водоразделу неправильно, и они могут сбежать. А без ружей они не осмелятся на это из страха перед индейцами.

Индейцы были недалеко. По ночам мы то и дело видели огни их костров, но ни один дикарь не показывался. Мы были горько разочарованы, что они так упорно нас избегают. Встреча с ними была бы нам как нельзя более кстати, ибо мы могли бы достать у них какую-нибудь пищу.

Продолжая двигаться, мы встретились с новой трудностью. Поверх шатающихся, незакрепленных камней земля была покрыта пучками жестких, скользких трав. На каждом шагу мы оступались и, не в силах держаться на ослабевших ногах, растягивались во весь рост. Требовались почти нечеловеческие усилия, чтобы снова подняться — ноши так и пригвождали нас к земле.

Как хорошо было бы лежать так, и ничего больше, лежать и отдыхать! Пеонов приходилось гнать угрозами и ударами, и усилия, затрачиваемые на то, чтобы заставлять их двигаться, подхлестывали наши собственные иссякающие силы. Даже в гневе я никогда не бил их, и мне вовсе не хотелось обращаться с ними с такой жестокостью, но это было единственным средством принудить их бороться за свою собственную жизнь.

Люди то и дело бросали жадные взгляды на собак, хотя от них остались только кожа да кости, как и от нас. Я решительно отметал все предложения убить и съесть их. С одной стороны, я слишком люблю собак, а с другой — они могли помочь нам найти пропитание. Охотясь, они каким-то образом умудрялись оставаться в живых, но что они находили, мы никак не могли установить. Нельзя сказать, чтобы собаки выглядели совершенно истощенными, однако теперь они, лишь только свертывались клубком в траве, засыпали и уже не просыпались. Более мирную и, я бы сказал, красивую смерть трудно себе представить. Пеоны жаждали последовать их примеру — улечься спать и встретить смерть во сне. Но вместо этого их подгоняли и заставляли идти вперед.

Спасло нас чудо, во всяком случае, я решил тогда и всегда буду считать, что произошло нечто близкое к тому, что мы любим называть чудом. 13 октября, чувствуя, что приходит наш последний час, я сделал то, к чему всегда прибегал, когда нужда так категорически о себе заявляла, а именно: во всеуслышание взмолился о пище. Я не преклонял колена, а сперва повернулся на восток, потом на запад и воззвал о помощи, заставив себя поверить, что помощь придет. Так я молился, и минут через пятнадцать в трехстах ярдах на поляне показался олень.

В тот же самый момент увидели оленя и мои спутники. Стояла мертвая тишина, пока я снимал с плеча ружье. Почти безнадежно бить на таком расстоянии из сильно отдающего винчестера; кроме того, предельно ослабевший от голода и жажды человек плохо видит и не может держать ружье твердой рукой.

— Ради Бога, не промахнитесь, Фосетт! — раздался хриплый шепот у меня за спиной.

Промахнуться? Наводя трясущееся дуло, я знал — пуля найдет свою цель. Силы, ответившие на мою мольбу, позаботятся об этом. Никогда я не делал лучшего выстрела. С перебитым позвоночником животное упало как подкошенное.

Пеоны с жадностью проглотили свои порции вместе с кожей и волосами. Какая жалость, что собаки не протянули еще несколько дней! Нашим невзгодам пришел конец. На следующий день мы нашли пчелиное гнездо, полное прекрасного меда; 15 числа мы наконец спустились по скалам к лесам Гуапоре, а 18-го дошли до небольшого негритянского селения, в нем жители вываривали сахар-сырец из сахарного тростника.

Как ни странно, по сахару мы изголодались больше, чем по чему-либо. В своих видениях мы жадно поглощали всевозможные залитые сахаром яства, а в мучительные часы бодрствования непрестанно обсуждали, каких сладостей нам хочется больше всего. Нетрудно себе представить, какое множество сахарных голов мы поглотили в тот день в поселке. Мы обжирались сахаром — мы ели его до тех пор, пока в нас уже больше ничего не шло. Ночью мы стонали и корчились в гамаках от боли, и лишь когда нас вырвало, нам стало легче.

19 октября мы вернулись в Вилья-Белья, и даже печальные улицы и пустые дома селения показались нам раем после полного одиночества лесов. Мы оставили здесь припасы — сгущенное молоко и овсяные лепешки, и эта пища оказалась для нас более здоровой, чем сахар. По мере того как силы возвращались к нам, мы все более отчетливо сознавали, что спаслись только чудом.

Здесь меня ожидала ликующая телеграмма от генерала Пандо. Надеясь на наше благополучное возвращение, он слал свои поздравления и просил сообщить адрес, по которому мог бы выслать нам деньги. Он и не догадывался, что Верди чуть было не положила преждевременный конец всей нашей работе. Теперь река была исследована и выяснено, что ее фактическое течение совершенно не соответствует тому, какое приняли наобум в 1873 году. Она брала начало в родниках, а не из озера, как раньше полагали. Серия наших наблюдений давала возможность точно нанести на карту каждую милю реки и этим самым спасти около 1200 квадратных миль ценной территории для Боливии. Наши тяжкие труды и мучения были полностью оправданы.

Мы отправились дальше, следуя вдоль телеграфной линии на Жауру — совсем неплохое путешествие по хорошо нахоженной тропе, — и спустились вниз с гор Агуапе в Порти-Эсперидиао, эстансию на реке. Здесь мы достали большую лодку и доплыли на ней до Кашосиры. Там гостеприимный бразилец хорошо накормил нас и устроил на судно, идущее в Дескалваду, куда мы прибыли 18 ноября.

Нас ожидала холодная встреча. Кто-то распространил злостные слухи о том, будто бы мы повсюду жаловались на недостойное обращение, которое встретили прошлый раз, когда побывали здесь. Утверждали, будто мы говорили, что любой поселенец оказал бы нам больше гостеприимства. В этом не было ни капли правды, и распространение такой лжи могло преследовать лишь одну цель — очернить нас. Однако отношение к нам обитателей Дескалваду вскоре потеплело, и дело кончилось тем, что они сделали наше пребывание в городке настолько приятным, насколько это было в их силах.

Баркас доставил нас вниз по течению в Корумбу, где, к нашему величайшему замешательству, нас чествовали как героев. Бразильцы восхищаются каждым, кто по собственной воле ищет встречи с бугрес, как они зовут дикарей; было совершенно невозможно убедить их в том, что за весь путь мы видели их лишь мельком.

Из шести пеонов пять умерли от последствий путешествия. Шестой, тот, которого я колол охотничьим ножом, пришел ко мне на следующий год и просил взять его в новое путешествие. Он без конца распространялся о нашей, как он это называл, английской выносливости и не питал ко мне никаких недобрых чувств. Напротив, он следовал за мной, всячески выражая свою преданность.

Результатом экспедиции было то, что обе пограничные комиссии согласились пройти в будущем году к истокам Верди под моим руководством, в то время как третья, бразильская группа поднимется по реке, выверит ее течение и подтвердит мои данные. После этого мы совместно поставим пограничные знаки и зафиксируем реку как постоянный рубеж.