Неоконченное путешествие

Глава шестая Рожденные на гóре

Без преувеличения можно сказать, что девять из каждых десяти жителей Риберальты страдали от какого-либо недуга. Жертвы бери-бери, частично парализованные, ковыляли на костылях и толпились повсюду, где можно было рассчитывать на даровую выпивку. Некоторых мучила малярия, других — чахотка, а многим врачи вообще затруднялись поставить диагноз. Каждое торговое заведение в городе бойко торговало шарлатанскими средствами по грабительским ценам. Здоровый человек считался уродом, исключением, чем-то из ряда вон выходящим.

Бери-бери, род водянки, обычное заболевание в речных районах, надо думать, являлась следствием низкого качества пищи и отсутствия в ней витаминов. Свежее мясо можно было достать, но основными продуктами питания были чарке — ломтики соленого, высушенного на солнце мяса — и рис. Рис доставлялся из Санта-Аны, Санта-Круса или из Манауса в Бразилии; большей частью он оказывался затхлым, так как хранился на складах по меньшей мере года два. (Впрочем, раньше в Акри нельзя было достать и такого.) Чарке обычно кишело личинками и пахло так отвратительно, что его можно было есть лишь после троекратного кипячения, и все-таки в Риберальте его продавали по одному шиллингу восемь пенсов за фунт. Эту еду люди запивали большими глотками качасы — мерзкой тростниковой водки. Неудивительно, что они мерли как мухи!

В городе было много рабов-индейцев из лесов. Взятые в плен еще детьми, они становились христианами, и некоторые из них приспосабливались к новой жизни, однако большая часть не поддавалась воспитанию. Захваченные мальчиками, индейцы рано или поздно откликались на зов джунглей и убегали в дебри. Однако эти юные дикари никогда не забывали того, чему их учили. Они охотно впитывали знания и, возвратившись в родные места, посвящали своих соплеменников в жизнь цивилизованных людей. В исключительных случаях индейцев отправляли учиться в дальние края, даже в Европу.

Владелец процветающего торгового предприятия в Риберальте, немец по фамилии Винкельман, купил молодую дикарку, послал ее учиться в Германию и потом женился на ней. Я не раз пил у них чай. Это была миловидная женщина с прекрасными манерами, мать прелестных детей; она говорила на четырех языках и полностью соответствовала своему месту в жизни. Однако, как правило, когда эти лесные люди попадаются белым на глаза, их либо убивают на месте, словно опасное животное, либо безжалостно преследуют и ловят, чтобы отправить как рабов на отдаленные каучуковые участки, откуда невозможно убежать и где всякое вольнолюбие выбивается с помощью хлыста.

Наиболее трагические случаи на реке Бени происходили в городе и провинции Санта-Крус-де-ла-Сьерра. Партии рабочих из пятидесяти человек доставляли сюда в цепях для продажи. Разумеется, это было противозаконно, но временные объединения каучукопромышленников видели в системе кабального труда лазейку для обхода закона. До тех пор пока речной транспорт находился в руках крупных фирм, для пленных рабов не было никакой надежды спастись и всякая попытка к бегству почти наверняка приводила к гибели.

Однажды четверым пленникам удалось убежать из французского поселка; они поплыли по реке в лодке. Десятник, или майордомо, бросился в погоню, настиг беглецов и, вместо того чтобы доставить их обратно, размозжил им черепа прикладом винчестера, не обращая внимания на то, что они упали перед ним на колени и молили о пощаде. Судебное расследование таких случаев исключалось. Местные судьи получали жалованье всего около шестнадцати фунтов в месяц и жили на взятки. Пока у каучуковых фирм были деньги и власть, нечего было и надеяться на свершение правосудия.

В тюрьме Риберальты я посетил одного француза — в припадке ревности он убил своего хозяина. Его возлюбленная носила ему передачи в тюрьму, и однажды он схватил ее и задушил, после чего его приговорили к смертной казни. Благодаря судье, который продал ему напильник, он бежал из тюрьмы и укрылся в Бразилии.

Взятка, предложенная открыто, по большей части рассматривалась как оскорбление. Обычный метод состоял в том, что закупалась по огромной цене партия леса или другие товары, принадлежавшие судье. А при каком-либо судебном разбирательстве обе стороны соревновались в том, кто большую цену предложит, и, разумеется, предложивший наивысшую цену выигрывал дело. Не торопитесь осуждать такую бесстыдную коррупцию, вспомните, что эти места находятся на краю света и пребывают в первобытной дикости, и, если уж на то пошло, подобное взяточничество было обычным явлением в Англии еще до наступления индустриальной эры.

Человеку, попавшему под власть большой фирмы, будь он черный или белый, трудно было уйти против воли своих хозяев. Один англичанин из Риберальты рассказывал мне следующее:

— Я путешествовал по реке Ортон с человеком, который ушел со службы от весьма известной фирмы. Он взял полный расчет и вез с собой сбережения — что-то около трехсот пятидесяти фунтов стерлингов. Это был полезный для фирмы человек, которого она не хотела лишиться. И вот они заманили его на берег в одну из своих баррак и напоили. Они держали его у себя три дня — он был совершенно пьян и не сознавал, что делает. Потом они дали ему протрезвиться и сунули под нос счет, превышавший все его сбережения на семьдесят пять фунтов. Что ему было делать? Никакой суд не поддержал бы его, если б он возбудил дело против мошенников. Возможно, его вообще бы не стали слушать. Он был вынужден продать жену и дочь, чтобы погасить долг, и вернуться туда, где работал раньше. Я встретил его как раз на обратном пути. Больше всего его бесило не то, что с ним сыграли такую гнусную шутку, а то, что его женщины пошли по такой низкой цене!

Я заметил, что больше всего виноват в случившемся он сам. В конце концов, он ведь не был рабом.

— Это почти ничего не значит, — ответил англичанин. — Не воображайте, что белых никогда не продают в рабство! Хорошо известен такой случай. Два брата, разъезжая по торговым делам, спускались вниз по Бени. Они остановились в одной барраке, там шла большая игра. Их втянули в покер, и старший брат сильно проигрался. На следующее утро младший садится в лодку, а майордомо хватает его, вытаскивает на берег и принимается пороть хлыстом. Оказывается, старший брат продал младшего, чтобы уплатить долг! Когда младший услышал об этом, он пришел в неистовство, и только шестьсот ударов хлыстом смогли его успокоить. Думаю, со временем ему удалось бежать, но что было после — не знаю, во всяком случае, сомнительно, чтобы он продолжал питать нежные чувства к своему старшему брату.

Две большие фирмы в Риберальте держали отряды вооруженных головорезов для охоты на индейцев, и оптовая торговля рабами процветала. Несчастных пленников доставляли на каучуковые участки, расположенные так далеко от их родных мест, что они теряли всякую ориентацию и бегство становилось еще более трудным. Им выдавали рубахи, необходимые инструменты, запас риса и под угрозой наказания плетью требовали добывать в год около семисот фунтов каучука. Это как будто немного, но не следует забывать, что каучуковые деревья были редко разбросаны на значительной площади и требовались неустанные усилия, чтобы их обнаружить и обработать. Такая система приносила огромные прибыли фирмам, так как цены на каучук стояли необычайно высокие.

Чем способнее был человек, тем труднее ему было вырваться из лап каучуковых концернов. Белый, черный или индеец, однажды попавший в тиски долгов, не мог и надеяться когда-либо обрести свободу. Все необходимое широко предоставлялось в кредит с целью заманить человека в западню. Фирма, снабжавшая человека всем необходимым, а затем вычитавшая долг из его заработной платы, имела все возможности фабриковать счета таким образом, что люди находились в вечном долгу и, следовательно, в вечной зависимости от нее. Но как бы там ни было, тут нельзя говорить о рабстве в прямом смысле этого слова: в конце концов человеку платили. В сущности, он был заключенным, но не рабом. Истинным рабством было нечто другое, и никто не был от него застрахован.

Негра Джорджа Моргана купил за 30 фунтов один из живших в Риберальте англичан — тот самый гнусный подонок, о котором я уже говорил. С негром ужасно обращались, и впереди у него не было ничего, кроме рабства; его также могли продать в барраку, расположенную вверх по реке, и там его ждало бы еще более жестокое обхождение, чем то, которое он терпел от рук владевшего им дьявола в образе человека. Другие иностранные резиденты Риберальты, англичане и немцы, направили правительству петицию, в которой просили о его освобождении, и послали копии в Лиму и Англию, но ничего этим не добились; возможно, эти письма вообще не были отправлены.

Помимо того что должников заставляли сидеть сутки в колодках в полицейском участке, они были обязаны отрабатывать полностью все, что задолжали своим кредиторам. Некий перуанец, служивший в барраке, умер — и тогда его жену и шестерых детей, живших в Риберальте, схватили и отправили рабами в другую барраку той же фирмы. Это действительный факт.

Некий немец, задолжавший крупной фирме, был отослан в одну из отдаленнейших баррак, где все рабочие вымерли. Маловероятно, чтобы он когда-нибудь вырвался оттуда.

Англичанин по имени Пэй завел в Риберальте свое дело, и это не понравилось большим торговым домам. Они стали продавать те же товары по более низкой, чем он, цене, разорили его, заставили влезть в долги, и он был вынужден стать простым служащим — не совсем рабом, но попавшим в безнадежную кабалу человеком.

Я мог бы продолжить перечень подобных случаев, о которых знаю не понаслышке, а на основании лично мне известных фактов. Эти печальные истории можно рассказывать без конца, поскольку Риберальта всего лишь один город в этом аду, где происходят такие вещи. Если человеку удастся бежать, а потом его поймают и водворят на место, ему, как минимум, дают тысячу ударов плетью или столько, сколько он может выдержать, не умерев.

Зверства на берегах реки Путумайо в Перу, разоблаченные Роджером Кейсментом, были лишь частицей ужасающей истории этих мест. Рабовладение, кровопролитие и всевозможные пороки царили на реках края, и ничто не могло противостоять им до тех пор, пока каучуковые монополии не потеряли почвы под ногами. На барраках реки Мадейра рабочие выдерживали в среднем по пяти лет. На других реках — чуть побольше. К востоку от Сораты пожилой мужчина или женщина были настоящей редкостью! В Южной Америке не существует умеренных масштабов. Здесь все делается с размахом, и жестокости времен каучукового бума не являлись исключением.

В Санта-Крусе, маленькой деревушке, расположенной всего лишь в десяти милях от Риберальты, люди стали умирать от своеобразной лихорадки, неизвестной науке. Верный духу местного предпринимательства, деревенский кюре использовал эпидемию для того, чтобы сколотить себе состояние. Он разделил кладбище на три участка — Небо, Чистилище и Ад и соответственным образом брал за похороны!

Мы покинули Риберальту 25 сентября на небольшом бателоне вместе с десятью индейцами племени ишиама, восьмью индейцами тумупаса, рулевым и молодым армейским офицером в качестве переводчика; с последним ехал его отец — шотландец, всю жизнь проживший в Ла-Пасе, и мать — боливийка. В трезвом виде молодой офицер был совсем неплохим компаньоном.

После дня пути мы вошли в реку Ортон, известную своими корягами, пирайями^[34], кандиру, крокодилами, анакондами, колючими скатами и мухами, а также отсутствием какой-либо дичи. Это был медленный поток в довольно высоких берегах у края обширных болот; вообще она соединяла в себе все самые худшие особенности притоков Амазонки и была судоходна для баркасов только в сезон дождей.

Мошки набрасывались на нас тучами, и мы были вынуждены закрыть с обеих сторон навес из пальмовых листьев сетками от комаров и надеть накомарники. Несмотря на все эти защитные меры, наши руки и лица вскоре покрылись множеством крошечных зудящих и кровяных волдырей.

Здесь мы впервые услышали птицу seringero — три низкие нарастающие ноты, сопровождаемые звуками: «Уииит-уиио» — и пронзительным криком. Эта очень веселая и деятельная птичка размером с дрозда интересна тем, что ее присутствие указывает на близость каучуковых деревьев, так как, по-видимому, она кормится паразитами, которых находит на них. Сборщики каучука — их называют серингейрос — при поисках каучуковых деревьев прислушиваются к крику этой птицы.

В барраке под названием Палестина мы обнаружили следы пограничного конфликта между Перу и Бразилией, происшедшего в 1903 году и приведшего к пересмотру границы. Это место было окружено окопами и укреплено; отсюда шла дорога через лес до Абунана и до Акри у Капатары, ниже бразильского города Шапури. Должен сказать, что укрепления и окопы не произвели на меня впечатления и заставили усомниться в знаниях и опыте офицеров, ответственных за их выполнение. Они были сработаны по тем старым схемам, которых полно в учебниках, и могли быть легко обстреляны продольным огнем.

До сих пор признаков произвола и жестокостей на реке Ортон не наблюдалось; очевидно, к плети прибегали только тогда, когда все другие способы были испробованы. Ничто не говорило о существовании здесь рабовладельческой системы, и все-таки мы знали, что она существует. Недалеко от этих мест, на реке Мадре-де-Диос, находилась баррака, на которой занимались не сбором каучука, а выращиванием детей для рынка рабов. Говорили, что там жило около шестисот женщин! Большинство местных заправил и надсмотрщиков были бесчестными, жестокими и трусливыми людьми, совершенно неподходящими для наблюдения за работой. И все же какие-то остатки приличия мешали им чинить свои зверства в открытую. Они никогда не уставали твердить мне, что метисы и индейцы понимают только плеть. Довольно часто они сами были метисами; что же касается индейцев, мой собственный опыт вновь и вновь показывал, с какой готовностью отвечают туземцы на доброе к ним отношение.

Как раз в Палестине жил человек, зачинатель каучукового промысла на реке Ортон, а по сути дела и во всей Боливии, который, как говорили, запарывал людей до смерти или для разнообразия связывал им ноги и руки и бросал в реку. Эти последние были счастливцами! Обо всех этих ужасных преступлениях рассказал мне англичанин, который служил у него. Похоже, оба они были одним лыком шиты!

Мухи сводили нас с ума. Они не давали никакой передышки — ночная смена кусающих насекомых ни в чем не уступала дневной. Когда я брал отсчеты, мои муки становились совершенно непереносимыми, так как руки и лицо были открыты.

Бателон протекал и без конца натыкался на коряги. Его все время приходилось конопатить, это стало обычным делом, которое нельзя было прервать ни на час. Щели были настолько широки, что пальмовое волокно быстро вымывалось водой. Боливиец английского происхождения Дэн первые два дня был тих и настроен созерцательно — приходил в себя после прощальной попойки в Риберальте. Потом, когда в голове у него прояснилось, он стал несносен, и мне пришлось сделать ему суровое внушение. При всем том он был добрым малым.

Мы проходили барраку за барракой и обычно останавливались в них, чтобы поесть, а если они оказывались заброшенными, собирали папайи и другие плоды на заросших сорняками плантациях. Иногда мы делали привал на узком песчаном берегу, иногда ночевали в лачугах, кишевших насекомыми. Раз или два на нас совершали нашествие полчища муравьев-эцитонов, которые двигались сплошным потоком и уничтожали все живое на своем пути. Жара была удушающая, но мы редко могли позволить себе выкупаться в реке из страха перед пирайями и ядовитыми скатами. Ужасающее однообразие леса, с обеих сторон подступавшего к самой кромке воды, не прерывалось ни на один день; лишь иногда встречались сделанные наспех расчистки для баррак, которые благодаря своим соломенным крышам и тростнику вокруг выглядели как часть самих джунглей. Порой казалось, что мы больше не выдержим пытку насекомыми и сойдем с ума.

В барраке Тринидад мы навестили жену племянника генерала Пандоса. Она жила здесь со своей семьей в гораздо большем комфорте, чем тот, который могла бы дать Риберальта. Они имели собственные плантации, домашнюю птицу и рогатый скот, который в сухой сезон, когда тропы были проходимыми, перегонялся по суше. Здесь нас встретили и занимали по-королевски, так что на день или два тяготы пути были забыты.

Хозяйка барраки страдала запущенной эспундией уха — весьма распространенным в этих местах заболеванием. В то время и еще много лет спустя не знали, что эта болезнь вызывается микробом Доновэна Лейшмана и идентична болезни bouton de Biskra в Триполи и делийскому фурункулезу. С помощью сильнодействующих средств и болезненных процедур этот недуг можно излечить за десять дней, а в случае, если болезнь прогрессировала, в течение шести месяцев; лечение производится сильными антисептиками и метиловым спиртом. В лесах, где обычно дают болезни идти своим порядком, на пораженных местах лица развиваются отвратительные разрастания, а на руках и ногах кожа гниет, как при проказе.

С одним из здешних мосо (так зовут в Боливии рабочих) был не совсем обычный случай. Его ужалила ядовитая змея, яд оказался не настолько сильным, чтобы убить его, у него лишь высохли и отвалились два пальца. Люди здесь часто гибнут от укусов ядовитых змей, так как все ходят босыми. Даже самый осторожный пешеход, если у него ноги не защищены обувью, подвергается большому риску, ибо многие из местных змей хотя и малы, но укус их смертелен. Змеи в Южной Америке — обычное явление, и разных их видов так много, что, надо думать, далеко не все из них известны и описаны.

В Тринидаде нас снабдили английскими журналами и томиком «Мартина Чезлвита». Изголодавшись по печатному слову, мы читали и перечитывали каждую страницу, каждое объявление, даже выходные данные издателей. Все журналы были изрешечены термитами и покрыты пятнами сырости, но для нас они были дороже золота.

Мы начали подниматься вверх по реке Тауаману, вздувшейся от недавно прошедших дождей, но все-таки продвижение по ней было затруднено. Упавшие с берегов деревья преграждали путь, из воды торчали коряги. Чтобы проложить дорогу, приходилось все время работать топором, и к тому времени, когда нам удалось выйти на сравнительно чистую воду, мы окончательно выбились из сил. Наши восемь индейцев показали себя хорошими работниками, но мы чуть было их не потеряли. Однажды ночью они шутки ради набили трубку Виллиса грязью, и на следующее утро он отдубасил их палкой. Если бы у них была возможность покинуть нас и уйти домой, они, несомненно, сделали бы это, но гроза прошла, и, когда их воспаленные спины поджили, они снова принялись за работу. Кстати сказать, эти индейцы тумупаса сделались немного нахальными, и взбучка, данная им Виллисом, послужила им на пользу.

Жители лесов полагают, что каждый гринго понимает в медицине, и вот в барраке Бельявиста меня попросили вылечить заболевшего лихорадкой блэкуотер — болезнью, которая была неизвестна в этих местах. Причиной заболевания, как мне кажется, являлась питьевая вода: она бралась из лужи грязной стоячей воды. Со мной был небольшой медицинский справочник, где я нашел способы лечения этой болезни, и они подействовали. Сыграло ли тут роль самовнушение — не знаю, но главное было в том, что человек выздоровел.

Через сорок три дня тяжелого пути, непрекращающейся пытки, которую мы терпели от мух, мельчайших пчел и убийственной скуки, мы прибыли в Порвенир. Эта деревня, если только ее можно так назвать, состояла всего лишь из двух лачуг; но одна из них имела два этажа и потому была не простой лачугой. Бателон отправился назад в Риберальту, однако восемь индейцев тумупаса остались с нами. Они должны были доставить по суше некоторое количество припасов до Кобихи, отстоявшей в двадцати милях отсюда. Я послал туда Дэна, чтобы он раздобыл мулов для транспортировки нашего снаряжения.

Район Тауаману широко эксплуатировался каучуковыми фирмами, и в каждой чакре можно было достать бананы и плоды папайи. Так как Виллис был не только превосходным поваром, но и сноровистым рыбаком, питание у нас было отличное. Более того, мы жили настолько хорошо, что слух о нашем благополучии долетел до Кобихи, и оттуда началось паломничество полуголодных солдат и других жителей, которые выпрашивали у нас еду и спиртное. Мы могли выставить им обильное угощение, так как наши индейцы только что поймали роскошную красно-зелено-желтую двенадцатифунтовую анаконду, которая оказалась очень вкусной.

Кобиха расположена на границе между Боливией и Бразилией, пограничной линией служит река Акри. Направляясь туда из Порвенира, мы проходили мимо могилы полковника Арамальо, убитого в пограничном конфликте 1903 года. Один из индейских солдат, сопровождавших наших вьючных мулов, отделился от остальных и с почти истерическими рыданиями бросился на могилу. Я заинтересовался этим — ведь боливийцы любили утверждать, что индейцы не способны на какие-либо чувства. Мне сказали, что этот солдат, проходя мимо могилы полковника, всякий раз выражает свое горе. Достигнув места назначения, мы почувствовали непреодолимое желание последовать его примеру, ибо представить себе что-либо более гнетущее, чем эта Кобиха, было попросту невозможно.

Это был довольно крупный речной порт, так как его положение на высоте около восьмисот футов над уровнем моря допускает непрерывную навигацию по всему водному пути вплоть до самой Атлантики. Вначале Кобиха была барракой, потом ее забросили, и она снова заросла дикой растительностью. В 1903 году ее захватили бразильцы, но были прогнаны боливийцами, напавшими на них совместно с индейцами. Горящими стрелами, обернутыми в намоченный керосином хлопок, они зажгли хижины и, когда оборонявшиеся стали выскакивать наружу, перестреляли их одного за другим. Ни одному бразильцу не удалось спастись. Даже три года спустя, когда мы прибыли сюда, здесь еще повсюду валялись скелеты. Бразильцы снова пришли в это место, на этот раз в качестве рабочих; здесь и в районе Пурус их насчитывалось около шестидесяти тысяч.

Мое беспокойство относительно инструментов наконец разрешилось. Геодезических хронометров не было — один украли, другой был в Манаосе в починке, а единственный теодолит имел серьезное повреждение, и пользоваться им было невозможно. Межевание границы — работа, затрагивающая важные, более того, жизненные интересы Боливии, будет, следовательно, вестись с помощью моего собственного секстанта и хронометра. Тем не менее я решил, что работа должна быть выполнена, несмотря на отсутствие заинтересованности и неспособность отвечающего за проведение съемок начальства. Однако в то время, признаться, я так разозлился, что уже почти решил послать все к черту.

Хозяева больших баркасов, ходивших по реке выше Кобихи, баснословно наживались на перевозке грузов, зачастую беря за транспортировку столько же, сколько стоит сам груз. В сухой сезон, с апреля по ноябрь, сообщение на крупных судах становится невозможным — могут ходить одни только каноэ и маленькие лодки, так называемые игарите. В навигационный сезон на реке полно сирийцев и армян. Их бателоны доверху загружены дешевыми товарами, они меняют их на каучук и сколачивают богатства гораздо скорее, чем их собратья, неутомимые mercachifleros^[35], или подвизающиеся на плоскогорьях коробейники. Когда торговля на реке в разгаре, Кобиха уже не производит такого гнетущего впечатления.

Как пункт сбора каучука двух крупных фирм Кобиха имела гарнизон, насчитывавший двадцать солдат; прочее население составляли тридцать штатских, которыми управлял вечно пьяный интенденте^[36] в чине армейского майора. Тут жили один или два иностранца, хорошие парни, но большие любители выпить. По меньшей мере двадцать из пятидесяти обитателей города болели бери-бери, было и несколько случаев beriberi galopante, необычайно скоротечной разновидности этой болезни, когда смерть могла наступить в течение каких-либо двадцати минут или двадцати часов.

Еженедельный рацион солдата местного гарнизона состоял из двух фунтов риса, двух небольших банок сардин и половины банки консервированных креветок. На все это он должен был существовать. Просто поразительно, что кто-либо мог вообразить себе, будто люди, ведущие напряженную жизнь, могут поддерживать свои силы при таком скудном рационе. Неудивительно, что на припасы, которые мы привезли с собой, производились налеты, и мы смотрели на это сквозь пальцы.

Здешний доктор, работавший в доме фирмы Суарес и утверждавший, что он изучил все местные болезни, заявил мне, что бери-бери вызывается плохим питанием, пьянством и худосочием и передается определенным микробом, но как, никто не знает. То же относится и к еспундии, добавил он.

— Вот подождите, попадете на Абунан, — «ободрял» он меня, — там весьма распространен вид столбняка, почти немедленно приводящий к смертельному исходу.

Бери-бери и другие болезни ежегодно уносили около половины населения Кобихи — потрясающая цифра! И это неудивительно, ибо немногочисленные утки да цыплята, несъедобное чарке и рис составляли единственную основу их питания. Леса кругом были полны дичи, но люди были слишком ослаблены болезнями, чтобы охотиться.

Интенденте, безграмотный мошенник, едва умевший написать свою фамилию, любил играть в карты. Мы поселились в непосредственной близости от хижины, в которой располагался гарнизонный штаб. Однажды ночью мы услышали, как интенденте приказал своему младшему офицеру сыграть с ним в карты. Тот отказался. Раздался пьяный рев, после чего возмущенный молодой офицер покинул хижину. Интенденте вытащил свою саблю и, шатаясь, двинулся вслед за офицером. У дверей барака он настиг его, ударил ногой в пах и тяжело ранил саблей. Адъютант интенденте выбежал на шум посмотреть, в чем дело, и имел неосторожность призвать шефа к порядку. Тот бросился на него и стал гонять вокруг хижины, держа саблю обеими руками и рубя ею налево и направо. Бедный малый был бы перерублен пополам, если б хоть один из этих ударов пришелся по нему. Спрятаться можно было только в нашей палатке, и адъютант вбежал к нам с побелевшим лицом, моля о помощи.

По пятам адъютанта, громыхая, ворвался его начальник.

— Где тут у вас этот мерзавец? Куда вы спрятали его, проклятые гринго?

— Тихо! — сказал я. — Как вам не стыдно нападать на безоружных людей с саблей в руках!

Интенденте заметил дрожавшего от страха адъютанта в темном углу и устремился к нему, но я удержал его. Интенденте выругался и, откинувшись назад, сунул руку в кобуру, висевшую у его бедра.

— Я тебе покажу, как совать нос не в свои дела, проклятый гринго! — взревел он.

Лишь только он вытащил револьвер, я схватил его за руку и вырвал у него оружие. Тут подоспел раненый офицер с солдатами. Они подхватили сыпавшего проклятьями, сопротивлявшегося интенденте и поволокли его в штаб. Там они привязали его к кровати и оставили протрезвляться.

Последовало официальное расследование, и тут выяснилось, что интенденте, истощив весь свой кредит, стребовал с фирмы Суарес несколько ящиков спиртного, якобы «для английских инженеров». Он продал все запасы, на которые мог наложить руку, а деньги присвоил себе. Таким образом, он ухитрялся жить за наш счет. Я тотчас же написал генералу Пандо, решительно возражая против обременения экспедиции счетами алкоголиков, и спустя немного времени из Рурренабаке приехал новый интенденте, прекрасный человек, ставший впоследствии моим близким другом.

Официальный курс был 12,50 боливиано за фунт стерлингов, но здесь, на Акри, я заметил, что наш золотой соверен стоил только четыре боливиано, и это весьма печально сокращало нашу покупательную способность. Впервые в жизни я столкнулся с тем, что золото оказалось ниже своей номинальной цены. Причину этого я никогда не мог выяснить.

У меня не было желания терять время в Кобихе, и я постарался поскорее закончить всю исследовательскую и топографическую работу, которую требовалось провести в окрестностях города. Уже шли сильные дожди, уровень рек то поднимался, то падал, и появилась надежда достать баркасы. К тому времени, когда я отправил генералу Пандо план и приблизительную смету железнодорожной линии с метровой колеей между Порвениром и Кобихой, мы уже готовились отплыть вверх по реке с целью нанести ее на карту вплоть до истоков.

Безвременная кончина одной большой утки от какого-то таинственного недуга послужила поводом к банкету, устроенному в честь главных членов местной общины. За утку мне пришлось выложить один фунт стерлингов и еще тридцать шиллингов за другую птицу. Мы купили яиц по два шиллинга за штуку, а консервированные омары и фрукты выдали из наших собственных запасов. Были распиты пятнадцать бутылок шампанского, шесть бутылок джина, бутылка бренди, и было подано три бутылки рома к кофе. Раздобыть все эти вещи уполномочили Виллиса — он чуял, где можно достать съестное и спиртное, по запаху, как собака чует кролика. Приглашенные без особого труда расправились с угощением, и мне, непьющему, не пришлось помогать им. А они, разошедшись, потребовали добавочных возлияний — в кредит, конечно!

День или два спустя в порт прибыл катер, тащивший на буксире лихтер с грузом. Команда сказала нам, что странствующий священник с Акри направляется сейчас вверх по реке. Он все время, сколько помнится каждому, собирал средства на постройку собора в Манаосе и в каждую свою поездку зарабатывал около тысячи фунтов стерлингов. Он брал по тридцати фунтов за свадьбу, совершал мессы за шесть фунтов, крестил и отпевал за десять фунтов и в дополнение ко всему давал концерты на фисгармонии или граммофоне, беря по семи шиллингов шести пенсов со слушателя, причем они сами должны были позаботиться о месте для сидения.

Каучуковый промысел на Акри был исключительно выгодным занятием. Работавшие здесь бразильские серингейрос были свободны от какого-либо принуждения, если не считать контракта, и каждый из них зарабатывал от 500 до 1500 фунтов в год. Они были сыты, хорошо одеты и вооружены. Жили они в centros — хижинах, построенных на берегу реки, рядом с их estradas, или участками, по 150 деревьев в каждом. Некоторые из них были образованными людьми, у большинства были граммофоны. Хлыст был здесь неизвестен, регулярной работорговли не велось, но на дикарей все же время от времени устраивались облавы, и каждый пойманный продавался за 60 фунтов стерлингов. Работорговля не развилась здесь в сколько-нибудь значительных масштабах, главным образом потому, что дикие племена благоразумно ушли за пределы района.

Рождество 1906 года было отмечено новым банкетом, на этот раз в доме одного коммерсанта. Меня избрали председателем, и я был вынужден произнести спич. К тому времени я уже бегло говорил по-испански и справился со своей задачей без особых затруднений. В свою очередь и гостям в тот вечер удалось «воспользоваться словом», как это называется по-испански, и речи практически ничем не отличались одна от другой. Многие били себя в грудь, то и дело слышались слова «сердце» и «благородные чувства». Все речи заканчивались под грохочущие залпы из карабинов, и никого не интересовало, куда летели пули. Была музыка, танцы и сколько угодно спиртного. В четыре часа утра те из гостей, которые были еще в сознании, отправились в другой дом пить пиво. Вышли оттуда только трое — я, Дэн и перуанец по имени Донайре.

Под прощальные ружейные залпы мы на следующий день покинули Кобиху вместе с сеньором Донайре, который взял нас с собой в своей лодке.