«Почетная известность как свидетельство всеобщего признания заслуг, таланта», — старательно выписывал в свой блокнот Саня Киржач. Тот самый молодой журналист, который — помните? — писал для милицейской многотиражки о том, как много сделала группа Калитина для поимки и разоблачения бандитов-душителей, грабивших таксистов.
Родители Сани жили в Рыбинске, помогать ему особо не могли. А многотиражка была и хорошей практикой и давала некоторый добавок к стипендии. Саня заканчивал в этом году факультет журналистики.
Милиция, особенно уголовный розыск, ОБХСС казались Сане овеянными столь плотной завесой романтики, ему так нравилась оперативная работа, что ничего удивительного не было во внезапном обожании, которое Саня стал испытывать к Калитину. Особенно после интервью и рассказов, услышанных о прежних успехах старшего лейтенанта на ниве борьбы с преступностью.
Теперь Саня твердо решил написать о Павле Ивановиче очерк в свою газету. А может, если выйдет удачно, очерк возьмут и в куда более солидный печатный орган.
Название уже определилось: «Слава». В начале очерка Саня порассуждает о тех извилистых путях, которыми иные люди добиваются признания, и о тех, кто вовсе не ищет славы, а она сама делает их своими избранниками.
Правда, герой очерка вовсе не склонен разделять восторга Сани. Павел Иванович говорит, что никакой он не «прототип», и, чтобы Саня делал из него этот свой «образец», никак не согласен. Не учитывает старший лейтенант, что он конечно же видится Сане не только как человек, как личность. Герой — милиция. А показывать это Саня собирается, естественно, через индивидуальность. Как-никак законы жанра известны.
Таков примерно был ход рассуждений Сани Киржача о своем творческом замысле.
Саня уже долго сидел за столом Калитина, ожидая его прихода. Валерий Венедиктов, допрашивающий очередного «клиента», даже стал выразительно поглядывать на литсотрудника: мол, пора и совесть знать; не видишь разве, что душевной беседы с подозреваемым у меня при постороннем человеке не получается. Но на что скромен опыт у Сани, и то он ему подсказывал, что решающее качество настоящего журналиста вовсе не острое перо, а упорство, настырность, умение презреть некоторое раздражение от своего затянувшегося присутствия.
И Саня стал работать. Рядом с письменным, с левой стороны, стоял у Калитина маленький столик, а на нем самодельная деревянная полочка для книг. Саня взял с полочки прежде всего толстый словарь русского языка, открыл на слове «слава» и выписал его значение. Потом Саня поинтересовался вообще тем, что было настольным чтением для старшего лейтенанта. И опять скрупулезно зафиксировал все свои «открытия» в блокнот.
Так… «Словесный портрет». Методическое пособие для работников милиции. Затем — Сергей Есенин. Маленький зачитанный голубой томик. 1962 года издания, том III. Стихи и поэмы.
Далее. «Примерное описание следов от орудий взлома в протоколах осмотра места происшествия». (В помощь экспертам и оперативным работникам.)
«Уголовный кодекс РСФСР», «Криминалистическая техника» (справочная книга юриста), «Спутник фотолюбителя», «Советские исправительно-трудовые учреждения», «Судебно-медицинская экспертиза трупа», «Улицы Большой Москвы», — подряд писал Саня. Но тут его внимание привлекла закладка в толстой книге «Защитительные речи». Что же, интересно, привлекло в этой книге внимание Павла Ивановича? Тонкой линией простого карандаша отчеркнуты слова:
«Нравственным уликам нужно давать предпочтение перед вещественными… У всех людей… есть по пять пальцев, которые могут сжаться в кулак и схватить нож, но из этого не следует, чтобы всякая здоровая рука могла наносить удары; наносит удары только рука, привешенная к такому телу, внутри которого живет дух развращенный, который не знает удержу перед всякими страстями и всякими соблазнами. Я полагаю, что прежде всего нужно изучать человека…»
Вот это находка! Саня посмотрел, кому принадлежат эти слова, несомненно призванные украсить его очерк. Это из выступления знаменитого Плевако по делу Лебедева…
— Ухожу я, товарищ корреспондент. Комнату должен запереть, — истощил свое терпение Венедиктов.
— Извините. Спасибо. До свидания, — произнес было Саня весь необходимый, по его мнению, в таких случаях набор вежливости. Но в кабинет вошел его хозяин.
— Нет, Саня, сегодня пресс-конференции не будет. Будь здоров. После приезда из командировки — милости прошу.
— А когда вернетесь, Павел Иванович? — сразу погрустнел Саня.
— Жди через пару недель. Или несколько позже. Как выйдет.
— А далеко отправляетесь?
Старший лейтенант развел руками: эх, Саня, Саня! Ну как же ты можешь задавать подобные вопросы при задержанном…
При всей своей идущей от малого житейского опыта, простодушной прямолинейности Саня Киржач шел все же по верному пути. Судя по всему, из него должен выйти настоящий газетчик. Он немало искал в МУРе и в ОБХСС того, кто достоин стать как бы собирательной фигурой оперативного сотрудника советской милиции наших дней. И чутье, интуиция, нюх журналиста — как хотите считайте, — но они его привели к цели.
Павел Калитин меньше всего думал о том, что всепоглощающая любовь, да, именно всепоглощающая, другого более точного слова не найти, что эта любовь к профессии, какая-то истовая увлеченность ею принесут ему известность в милицейских кругах, будут отмечены, поощрены. Пока они приносили ему, правда, далеко не одни лавры.
Тот же Саша Киржач в минуту откровенности поведал Павлу историю о своих, тоже нелегких, первых шагах в многотиражной газете. Редактор сразу решил попробовать, «чем дышит» новый литсотрудник, и поручил ему писать передовую статью. В номер! Саня сел и сделал ее… за два часа.
— Ты, юноша, пропал, — сокрушенно качая головой, сказал Сане ответственный секретарь — он же и заместитель главного редактора и литсотрудник, ибо весь «творческий аппарат» газеты состоял всего из трех человек, — на передовую положено минимум весь рабочий день, а то и два. Теперь главный заставит тебя не за два, а за час создавать очередной материальчик…
Павел вспомнил об этом рассказе Сани в самолете, по пути в Якутию. Примерно то же самое произошло и с ним самим. Чем сложнее, запутаннее было преступление, тем с большей охотой сам вызывался он заниматься этим делом. И не было еще пока случая, чтобы пришлось отступить. Может, потому, как только возникала необходимость направить кого-либо по следу особо опасного или изворотливого преступника, в управлении говорили:
— Калитин.
Он был сам виноват в том, что его никогда в такой ситуации не спрашивали: может ли он, как у него складываются служебные или домашние дела. Когда говорили: «Надо», он отвечал: «Хорошо». И весь, целиком отдавался новой задаче, не умея отогнать от себя мысли о перипетиях дела даже ночью, мучаясь неудачами, готовый буквально зубами распутывать неподдающийся узел. Когда Лида в такие часы его сосредоточенных раздумий обращалась к нему, он или совсем не реагировал, или отвечал невпопад. А больше всего отделывался односложными: «да», «нет», «конечно». Лида говорила — «одержимый».
А как тут не быть одержимым, когда люди иной раз становятся самыми настоящими зверьми. Совершают страшные преступления и бродят потом по свету безнаказанные, непойманные, глумясь над своими преследователями. А эти преследователи знают, что звери в любой миг могут проявить свой нрав. И у них, этих преследователей, буквально раскалывается голова от гипотез, версий, идей, которые приходят одна за другой, просвечиваются рентгеном логики и отбрасываются как негодные либо проверяются и вновь оказываются не теми. А опасный преступник ходит где-то рядом. День, неделю, месяц, другой…
…Было раннее, безветренное и ясное августовское утро. Редко кто из москвичей не знает Останкинского парка, его дубрав, озер, расположенного рядом Ботанического сада с его буйством цветов, Выставки достижений народного хозяйства, огромная территория которой может поспорить и с парком и с Ботаническим садом ухоженной пышностью своего зеленого убранства.
Солнце уже давно взошло, но еще не пекло, а чуть пригревало, высвечивая на листах, стеблях и лепестках мириады росяных брызг. Тишина была такой полной, что ее не нарушали, а как-то дополняли разноголосые переливы птиц, шуршание шин одиноких еще автомашин да четкие удары каблуков об асфальт тротуаров редких прохожих.
На платформе Останкино ожидали электричку первые пассажиры. Еще один вышел из ближнего лесочка и заторопился по тропинке, услышав, видимо, шум приближающегося состава. Неожиданно этот человек закричал. Когда кричит от испуга женщина, то и тогда к ней сразу бывает обращено всеобщее внимание, хотя, как правило, в этом внимании немало скепсиса: какой-нибудь лягушонок или крошка полевая мышь тоже могут вызвать бурную реакцию слабого пола. Но когда раздается полный ужаса внезапный крик мужчины, то, значит, наверняка случилось что-то из ряда вон выходящее.
Прохожий наткнулся на труп девушки. Она лежала лицом вверх, широко открыв остекленевшие глаза. Ее задушили. Смерть наступила, по всей вероятности, несколько часов назад. Это уже подтвердили позднее медики-эксперты. Они установили также, что убитой примерно 18—19 лет.
Больше ничего. Ни о личности убитой, ни о причинах преступления. И разумеется, даже намека какого-нибудь на то, кто мог быть убийцей.
Август миновал… Еще быстрее промелькнул погожий сентябрь… Отморосил дождями, прерываемыми редкими солнечными окошками, второй месяц осени… Будто в один большой день спрессовался праздничный ноябрь… Только в декабре, на шестой месяц после убийства, вдали забрезжила и стала все более проясняться какая-то определенность. Одна-единственная… Нет спора, Шерлок Холмс у Конан-Дойля весьма удачно сравнивает работу детектива с известными принципами корреляции органов Кювье. Он пишет:
«Подобно тому как Кювье мог правильно описать животное, глядя на одну его кость, наблюдатель, досконально изучивший одно звено в цепи событий, должен быть в состоянии точно установить все остальные звенья, и предшествующие и последующие».
Должен… Но всегда ли в состоянии? Одна частичка найдена, а общей картины не получается. Еще отдельные предшествующие частички как-то складываются. А насчет последующих все это время было весьма туго…
Что удалось раздобыть ребятам Калитина и ему самому? Жила в поселке возле станции Болшево девятнадцатилетняя Аня Мошкина. Жила у тети, родители у нее умерли вскоре после войны. Нрав у девушки был веселый, общительный. Работала в Москве сортировщицей на мясокомбинате. Значит, каждый день дважды — с Ярославской на Ленинградскую железную дорогу и обратно. Ездили всегда большой компанией — так и сговаривались с девчатами: в каком поезде и в каком вагоне встреча. В пути делились разными девичьими тайнами, шутили со случайными попутчиками, тихонько пели полюбившиеся песни, особенно по вечерам, когда возвращались с работы.
Подруг у Ани Мошкиной, с которыми она коротала путь-дорогу, оказалось немало. Жили они в большинстве своем на разных станциях Ярославской дороги. Да на комбинате нашлось порядком девчат, знавших Аню. Со всеми этими девушками терпеливо беседовали сотрудники милиции, разыскивая малейшие детали, которые могут помочь напасть на след преступника.
Выяснилось, что в начале лета, когда девчата ехали на работу, в электричку сел на станции Мытищи интересный молодой человек. Высокий, худощавый и с большими такими черными глазами. Попросил подвинуться и присел рядом с Аней Мошкиной. Присел — и глаз с нее не сводит. Она — туда, сюда, даже вскочила и убежала в тамбур. Он за ней.
Что они там говорили, девчата не знают. В Лосиноостровской этот молодой человек сошел. Но только сунул он, наверное, Ане записочку со своим телефоном. Потому что несколько времени спустя Аня призналась подружкам, что встречалась с Юрой. Фамилию даже называла короткую такую, раскатистую: Буркин или Куркин. Будто он химик. И вообще она чувствует, что погибла, так влюбилась в него. А он женатый…
В городе Бабушкине, что расположен рядом со станцией Лосиноостровская, досконально проверили всех до единого химиков: и теоретиков, и практиков, и женатых, и неженатых, и по имени Юра, и с другими именами, и молодых, и не очень… Огромный, но напрасный, совсем напрасный труд.
Убийство в Москве — чрезвычайное происшествие. Каждый такой случай находится на особом контроле. И если возникнет необходимость, для поимки преступника могут быть мобилизованы мощные технические средства и большая людская сила. Но применить все эти возможности пока было некуда. Единственное вызывавшее подозрение лицо, химик Юра как сквозь землю провалился или как в воду канул — безразлично, что в таких обстоятельствах сказать. Нет его, и все.
И тут приходит служебная телеграмма из Якутска. Явился, оказывается, к ним с повинной москвич Юрий Саймонов. Признался в убийстве. Для координации действий, сообщают, вскоре прибудет их сотрудник.
С нетерпением ждут якутского товарища. Он прилетает и первым делом передает две записные книжки Саймонова. Рассказывает, что тот обратился ночью к постовому в Якутске, заявив, что убил человека, и потребовал, чтобы его доставили в милицию. Какие-либо подробности задержанный сообщить категорически отказался. Твердит одно: «Этапируйте в Москву».
Совпадения очень обнадеживают. Проверка показала, что Юрий Саймонов жил в Мытищах по Ярославской железной дороге, а работал в загородной детской больнице, к которой можно проехать и на автобусе и электричкой по Ленинградской железной дороге. Однако он не химик, а педагог-логопед. Закончил в Москве пединститут.
Якутского товарища, естественно, подробно проинформировали об останкинском убийстве. Договорились о каналах и сроках взаимной информации. И он улетел обратно.
Тщательно, час за часом, проверили жизнь Юрия Саймонова в Москве. Личность далеко не из приятных.
Еще когда учился в институте на четвертом курсе, пытался изнасиловать сокурсницу.
Вскоре после окончания института женился, но в семье нелады. Сейчас живет с матерью, от жены ушел.
На работе, дома в последние дни вел себя очень странно, замкнуто, был угрюм, углублен в себя.
— Как будто находился в страшно угнетенном состоянии. — Так характеризовали поведение Саймонова товарищи по работе.
И еще установили сотрудники розыска.
В отделение милиции на Саймонова было подано заявление с просьбой о привлечении его к уголовной ответственности за злостное хулиганство. Буквально в день внезапного бегства в Якутию он пришел к знакомым, придрался к какому-то пустяку и начал бесчинствовать. Хозяин дома выставил не очень трезвого гостя-дебошира за дверь. Саймонов в ответ с такой силой толкнул своего знакомого, что тот упал, покатился по ступеням лестницы и сильно расшибся.
Значит, невыдержанный, порывистый, способный на бесконтрольные действия.
Далее. Саймонов в одно время с Аней Мошкиной ездил на работу.
Летом три месяца в городе Бабушкине занимал квартиру одного своего знакомого — юриста, который по делам выезжал на это время в Одессу.
В Якутске Саймонов случайно проговорился, что любил посещать ресторан «Останкино». Подруги Ани Мошкиной подтверждали, что она бывала со своим Юрой в этом ресторане. При вскрытии трупа убитой в желудке обнаружили алкоголь.
Наконец, подругам Ани дали взглянуть на шесть различных мужских фотографий. И три девушки из девяти указали на Саймонова:
— Он…
Внимательно рассматривал Павел записные книжки Саймонова. Что это за набросок чертежа? Линия железной дороги, возле нее лесопосадки, около них человеческая фигурка и по направлению к ней — стрелка. И рядом два кружка с надписями «ВДНХ» и «Ют». Это не что иное, как графическое изображение места убийства.
Все сомнения, которые еще могли быть, отпали. Косвенные обстоятельства совершенно определенно доказывали, что убийцей является Юрий Саймонов.
Вдобавок еще из Якутска приходит телеграмма:
«Саймонов сознался убийстве Мошкиной. Продолжает требовать этапа Москву. Вылетайте».
«Ну вот, еду в командировку, прямо в лапы к шестидесятиградусным морозам, — думает Павел, всем телом ощущая раздражающе-однообразный рев моторов самолета. — А одет слабовато, с расчетом на московский климат. Да это ладно, в Якутске чем-нибудь утеплят братья по розыску. А вот с Саймоновым что? Пусть круг, как пишет в своих корреспонденциях Саня Киржач, замкнулся. Пусть к такому же заключению пришел и начальник отдела полковник Соловьев — уж кого-кого, а Степана Порфирьевича не заподозришь в неосмотрительности или предвзятости». Все равно Павел никак не может избавиться от ощущения тревоги: как бы с Саймоновым не наделать беды. Не следует раскрывать ему все карты, особенно обстоятельства убийства. Сам должен обо всем говорить. А то что-то никак не вяжется со здравым смыслом хотя бы то же бегство в Якутск. Пусть сам взял на себя вину. Пусть был в состоянии аффекта, какой-то неестественной возбужденности, когда люди решаются на абсурдные, немотивированные поступки. В юридической науке существует незыблемый принцип, по которому человек считается невиновным до тех пор, пока не установлено обратное. Называется он презумпция невиновности. Любое сомнение, которое возникает в процессе следствия ли, судебного разбирательства, обязательно толкуется в пользу обвиняемого. Вот почему так решительно не нравится Павлу бегство в Якутск. Как будто в Москве повиниться нельзя было.
«Нельзя было… Нельзя было… Нельзя было…» — настойчиво подвывают моторы. И гул их постепенно сливается в ритмичную, успокаивающую музыку. Павел засыпает.
…И вновь, как каждый раз, когда впервые приходится допрашивать подозреваемого, Павел с большим внутренним волнением ожидает встречи с ним.
— Здравствуйте, — без тени подобострастия, как-то безучастно, сказал вошедший в комнату Саймонов. Наголо остриженный, худой. Большие черные глаза смотрят не мигая. Они какие-то странные, эти глаза. Выражение их мгновенно меняется. Вот наполнены живым интересом, яркие блестки в зрачках. И вдруг пустеют, меркнут и уже видят и будто не видят все окружающее. — Разрешите, пожалуйста, присесть. Мне немного нездоровится.
— Садитесь. А что с вами?
— Был сильно простужен. Еще не прошла слабость. Вы из столицы?
— Да.
Они внимательно смотрят друг на друга. Почти ровесники. И тот и другой по профессии призваны исправлять недостатки: один — недостатки речи, другой — искривления характера, изъяны нравственного облика. Даже внешне есть некоторая схожесть — может быть, в правильности черт, удлиненной форме и сухощавости лиц. И такие они разные. Как жители иных планет, как люди совсем иных масштабов. Один — жалкий, маленький себялюб, сделавший свое «я» центром вселенной. А другой… Другой говорит:
— Я сотрудник уголовного розыска. Старший лейтенант Калитин. Приехал сюда, чтобы допросить вас по существу сделанного вами заявления, поскольку преступление совершено вами, как вы утверждаете, в Москве. Но вначале попрошу вас подробно рассказать всю вашу жизнь.
— Начать сразу после окончания школы? — оживившись, с готовностью откликается Саймонов.
— Допустим.
— Разрешите папиросочку?
— Я не курю. Но мы сейчас добудем.
Саймонов сидит, закинув ногу на ногу. Согнулся, пальцы рук оплели колено. Усиленно дымит зажатой в углу рта сигаретой. Павел не предлагает ему изменить более чем вольную позу, не перебивает. И что-то пишет на лежащем перед ним бланке протокола допроса. Это еще не допрос, это его преддверие.
— Я, знаете ли, большой лентяй и лежебока. Как это в библии сказано: «Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложа руки, полежишь; и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник».
Саймонов бросил взгляд на бесстрастно наблюдавшего за ним молодого офицера милиции — не пересолил ли в развязности тона.
— Родители всячески поощряли единственного сына. Учиться мне было легко, особенно я о своем будущем не задумывался. Но когда захотел поступить на истфак университета, блестяще срезался на первом же экзамене. С великим трудом, с помощью протекции папани, пролез в пединститут, на этот ло-го-пе-ди-ческий — чтоб он пропал! — факультет. Вы не верите в предчувствия, вообще в предсказания? — неожиданно спросил он.
— Нет, не верю. Больше на свои силы полагаюсь.
— Вот видите. А я невероятно впечатлительный и верю. Тем более если все предсказанное сбывается с поражающей точностью.
— Вот как?
— В институте у нас ходил размноженный на машинке старинный гороскоп. Знаете — это предсказание судеб такое, составленное по расположению звезд.
— Знаю.
— Я родился в июне. И запомнил наизусть то, что сказано о мужчине, появившемся на свет под знаком июньских светил.
— Что-то мы несколько в сторону уклоняемся. Вам не кажется?
— Абсолютно не кажется. Вы только послушайте: «Июньский мужчина безумно любит только одну женщину, хотя склонен к увлечениям. В делах он неудачник, хотя чаще всего будет ворочать большими суммами. Только деньги у него не держатся в руках. Ему надо быть осторожным в своих делах и нормах, так как над его головой висит угроза катастрофы или несчастья, которые отразятся на его семье». Вот… все, все, абсолютно все это свершилось.
— Ерунда полнейшая. Я ведь тоже, между прочим, «июньский мужчина». Вы что же — шутить изволите или всерьез все эту ахинею несете?
— Ахинею? Тогда слушайте…
Саймонов полюбил еще совсем мальчишкой, когда кончал школу. Избранница его сердца была из Гнесинского училища. Она подавала надежды и Юрию, но в решительный момент предпочла другого.
— Это раз, — загнул палец Саймонов. — А я любил, люблю и буду любить только ее одну.
Он закашлялся и несколько минут тяжело, с хрипом дышал.
— Кажется, плеврит ко мне привязывается. Ну, черт с ним. Теперь — два. Уж если кто неудачен в делах, так это я. Стремился за райской птичкой, ученым себя вообразил, а схватил за хвост ощипанную ворону. Специальность свою ненавижу лютой ненавистью, смотреть не могу на этих несчастных косноязычных. А кроме детской больницы, еще и практикую частным образом: детей с дефектами речи много, и родители не жалеют никаких средств, чтобы их вылечить. Так что деньги у меня водились. Да и папаня — он у меня зубной врач-протезист — никогда не отказывал, если обращусь. Но денежкам я никогда счета не знал, и они у меня — тю-тю. Сбылось? И насчет катастрофы…
Саймонов отвернулся к стене, еле сдерживая слезы. Павел сделал вид, что ничего не замечает, и, приоткрыв дверь, попросил часового, чтобы принесли воды. Пока Саймонов пил и приходил в себя, Калитин усердно писал.
— Скажите, Саймонов, а что у вас за история приключилась на четвертом курсе института?
— Банальнейшая история.
— А именно?
— Подружился я с одной студенткой. Мы сошлись. Девушка неглупая, но смерть как хотела выйти замуж. А я не думал жениться на ней. И вообще считал, что рано пока связывать с кем-либо свою судьбу. К тому же, болван такой, все мечтал, что моя Ирина поймет наконец, кого она потеряла в моем лице, и бросит своего театрального администратора.
— Ну, а со студенткой что приключилось?
— Не со студенткой, а со мной. Пригласила она меня однажды в общежитие, к себе. Прихожу. Сожительниц из комнаты будто ветром сдуло. Она дверь на ключ и мне на шею. Я же человек!.. А потом вдруг закричала как зарезанная. В дверь начали ломиться. И обвинили меня.
— Хотели судить?
— За что? Посмеялся недели две весь институт, тем и кончилось. Люди же не все сплошь ханжи и дураки.
— Саймонов, Саймонов! Мы же знаем о вашей жизни больше, чем вы даже сами. Не вздумайте хитрить или пытаться ввести нас в заблуждение. Ну ладно. Для первого знакомства, пожалуй, более чем хватит. Отдохните, Саймонов. Да и мне надо со здешними товарищами потолковать. А завтра увидимся.
— Будьте здоровы, гражданин начальник.
— До свидания, Саймонов. Да, вот еще что. Вы как следует обдумайте, и при нашей очередной встрече я попрошу вас во всех деталях описать то, в чем вы признались два дня назад.
— Убийство девушки?
— Да.
— Напишу, что сочту нужным, — опять насторожился Саймонов.
— Ну, посмотрим. Можно увести арестованного, товарищ часовой.
Ни унты, ни поддеваемая под пальто меховая безрукавка, ни пуховый платок вместо шарфа — никакие утеплительные средства, выданные Павлу на время местными товарищами, не могли его спасти от лютого якутского морозища, который с непривычки жег лицо и легкие совершенно нестерпимо.
Перекусив в гостиничном ресторане, Павел поднялся в номер, снял с себя верхнюю одежду и с наслаждением забрался под одеяло. К дьяволу и это саймоновское дело со всеми его неясностями и вообще всякие дела. Отдохну лучше часок. И высплюсь как следует.
Павел взял с тумбочки захваченный с собой том Бальзака. «Человеческая комедия» снова предстала перед ним в полном великолепии своих мельчайших подробностей, которые вдруг освещались таким метким, таким точным наблюдением, выводом, обобщением, что казалось, великий француз говорит о нынешних днях.
Тепло медленно-медленно заливало сначала плечи, грудь, руки. Последними отошли наконец ноги. Хорошо!.. Мягким толчком дремота откинула голову на подушку. Павел уже приготовился закрыть книгу. Чтобы запомнить страницу, взглянул в конец ее и машинально прочел: «Различают две стороны в каждом юридическом вопросе: право и справедливость». Интересно. Поудобней устроился, подоткнув сползшее одеяло. Снова вернулся к началу абзаца.
«Различают две стороны в каждом юридическом вопросе: право и справедливость. Справедливость исходит из фактов, право — из применения определенных принципов к этим фактам. Человек может быть чист перед справедливостью, но виноват перед законом, и судья тут ничего не может поделать. Между совестью и поступком лежит бездна решающих обстоятельств, неизвестных судье, а именно в этих обстоятельствах — осуждение или оправдание поступка. Судья — не бог, долг предписывает ему подгонять факты к принципам, выносить решения по самым разнообразным поводам, применяя одну установленную мерку».
Вот это да! Как жаль, что я не натолкнулся раньше на эти когда-то читанные и не оставшиеся в памяти слова. Что бы сказал тогда наш друг следователь Иван Пащенко, который до сих пор уверен, что положил меня на обе лопатки в споре о «Князе Игоре» и справедливости судебного приговора по делу Ольги Котовой. Суд, наш суд поступил в том случае в полном соответствии с духом бальзаковского высказывания о праве и справедливости. Но это же неверно. Формально и Саймонова можно судить за убийство — все факты против него, включая и личное признание. Но существует еще и здравый смысл, и человечность, и сострадание, и справедливость. Закон требует от судьи руководствоваться социалистическим правосознанием. А какое же оно социалистическое, если без человечности и сострадания. Деяние и кара, преступление и соразмерность наказания… Надо будет узнать у Владимира Николаевича Кудринского поподробней, как там ученые-юристы смотрят на эти свои извечные проблемы.
Отдохнуть хотел. Заснуть пораньше… Всегда так: мысли, будоражащие днем, ни за что не хотят уходить даже ночью. Ладно. Сделаю им еще уступку. Все равно не усну, пока не разберусь хоть немного с этим взбалмошным чудаком — Саймоновым. Какую же «бездну решающих обстоятельств» удалось обнаружить? Вспыльчивый, склонный к истеричности, развязный болтун. Но… такие не убивают. Нечаянно, одним ударом, еще может быть. А так, чтобы хладнокровно задушить и так ловко скрываться в течение стольких месяцев. Нет, такой бы не выдержал. Проболтался, руки на себя пытался наложить — все допустить можно. Но чтобы так держался и лишь напоследок сдал — не похоже. А чертеж места убийства? А показания подруг Ани Мошкиной? А как быть с другими совпадениями? Все они случайные? Предположим. Как быть тогда с повинной? Убежал из Москвы в Якутск и здесь возвел на себя напраслину. Зачем? А откуда ему известно об этом убийстве?.. И потом эта манера кокетничать своим кругозором. Среди преступников девяносто процентов не имеют даже среднего образования и свыше трети их вообще неграмотны: эти данные не приблизительные, а точные, статистика милицейская об этом говорит. А Саймонов, кажется, много читал, и не без пользы для себя. Язык как подвешен. Может быть, с психикой у него не все ладно? Как будто бы он не производит впечатление душевнобольного. Хватит, братец Паша! Концы с концами все равно пока не сходятся. Будем спать…
— Здравствуйте, гражданин начальник.
— Доброе утро, Саймонов. Вот бумага, чернила, перо. Как договорились вчера, пишите все наиподробнейшим образом.
Саймонов сел и сразу заскрипел пером. Не успел Павел просмотреть и первую полосу купленной по дороге газеты, как услышал:
— Уже, пожалуйста.
— Что «уже»?
— Уже все написал. Что мог и хотел, разумеется.
На четвертинке листа размашистым небрежным почерком было начертано:
«Я действительно убил — задушил — в августе нынешнего года девушку. В Останкине. В Москве. Ни о каких деталях сейчас говорить не намерен. Я болен, у меня плеврит. Прошу этапировать в Москву. Там меня подлечат. И я смогу воспользоваться услугами квалифицированного адвоката.
— Озадачиваете вы меня, Саймонов. Значит, кое-какие выводы, которые напрашиваются сами собой, действительно имеют под собой почву. Ну что ж. Делаем перерыв на несколько часов.
Эти несколько часов Калитин провел так:
Прежде всего по его просьбе работник Якутского розыска был направлен с заданием в самое лучшее городское фотоателье.
Пока он выполнял поручение, старший лейтенант еще раз выслушал того постового, который по настоятельному требованию Саймонова привел его в отделение милиции.
— Ночью это было. Подбегает ко мне гражданин. Одет легко. Дрожит. Не то от холода, не то еще от чего. Говорит: «Я убил человека». Проводил его в отделение.
— А мы сразу же телеграфировали вам, — подхватил рассказ постового тот сотрудник Якутского розыска, который привозил записные книжки Саймонова.
Одна мысль уже давно приходила в голову Павлу, но он отгонял ее от себя. Дело громкое, не могли ли, разговаривая с Саймоновым, здешние сотрудники каким-то образом нечаянно намекнуть, подсказать то, что произошло в Останкине? Нет, не должны якутские товарищи допустить подобной оплошности. Да и нечего больше гадать. Сейчас все встанет на свои места.
…Снова привозят Саймонова. Он обеспокоен. Смотрит на одного присутствующего, на другого — какой подвох ему приготовлен? Что подвох предстоит, он убежден: старший лейтенант из Москвы, похоже, не будет зря терять время.
Саймонова приглашают подойти к столу. На нем лежат большие, 9×12 сантиметров, портреты молодых женщин.
— Гражданин Саймонов, — голос Калитина подчеркнуто официален. — Перед вами шесть фотографий. Укажите, какая из изображенных на снимках женщин является вашей жертвой. Прошу понятых зафиксировать акт опознания.
Саймонов не медлит. Он прекрасно понимает, как будет воспринято его колебание, и почти сразу же прикасается пальцем к фотографии, лежащей слева.
Калитин один за другим переворачивает снимки обратной стороной: на белом фоне каждого из них четким каллиграфическим почерком местной паспортистки фиолетовыми чернилами выведены имя, отчество и фамилия сфотографированной женщины и место ее работы.
— Как видите, Саймонов, все шесть — жительницы Якутска: здесь родились, здесь живут и трудятся и в Москве пока не бывали и проездом. Все шесть портретов специально для вас отпечатаны с негативов в городском фотоателье.
Саймонов безмолвствует.
— Только не устраивайте, пожалуйста, истерик. Сейчас мы оформим процедуру опознания, и я вас официально допрошу.
— Я сказал правду. Я убил человека. По крайней мере был уверен, что убил…
— Сядьте и как следует обдумайте свои слова. Иначе вас будут судить еще и за ложные показания.
Опять вдвоем. Психически неуравновешенный, потерявший контроль над собой, запутавшийся человек. И человек, в полную меру сильный — своим спокойствием, сознанием власти, которой он облечен, пониманием своего долга и ответственности.
— Не спешите, я не успеваю записывать, — изредка лишь просит Павел с какой-то прорвавшейся лихорадочной торопливостью изливающего душу Саймонова.
— Наперекосок пошла моя жизнь. А почему? Все казалось, что я большего достоин. Не оценили. Что другим просто-напросто везет, а я невезучий. Злился на весь мир — перехитрю ее, судьбу-злодейку! А выходит, не зря мудрецы возвестили: «ма́нес, фа́кел, фа́рес» — «отсчитано, отмерено, взвешено».
Калитин сдержался, хотя ему очень хотелось как следует отчитать этого доморощенного фаталиста: нет, перебивать нельзя, а то опять улитка спрячется в свой домик.
— Новый год скоро. Не знаю, я, например, не люблю этот праздник. А чего хорошего? Еще разменян один год бытия. Ведь сказано: «Затопили нас волны времени. И была наша участь мгновенной».
— Вы так свободно манипулируете священными текстами, Саймонов, что можно подумать, будто вы в бога верите.
— Бога нет. А одиночество есть. Суетишься, сучишь в великом нетерпении ногами, а все на одном месте, все в одиночку. А почему это, как вы думаете, люди перестали видеть друг друга? Поругались? Нет, не случалось. Их поглотила медленная Лета? Опять-таки нет. Тогда ослепли. Раз не видят. Похоже, так. И не такое еще бывает, ежели они попадают на карусель или, скажем, на чертово колесо. Сначала вроде ничего, а потом начинается мелькание, муть, тьма кромешная, не говоря о прочем, и умопомрачение — где уж тут чего увидеть! А ведь сами на это чертово колесо лезем, как слепые букашки облепили его. Коловращение, да и только…
Саймонов тяжело, с хрипом вздыхает. Прокашливается. И начинает опять говорить медленно, тихо, на самом низком регистре.
— Женился с отчаяния. Не мог больше переносить ночного одиночества. Жена — совсем чужой мне по духу человек. Но пошли дети, двое у нас, обе девчонки, и я терпел. Но любил только ее, Ирину. Виделись с ней иногда. Я, знаете, трепач приличный, стихов много знаю, анекдотов, кучу забавных историй в голове держу. Она и забавлялась. Любят женщины поклонение… Как-то Ирина собралась в Ленинград. И в шутку мне бросила:
«Давай вместе катанем на недельку. А то одной скучновато в незнакомом городе. Ты бывал в Питере?»
Бывал, не бывал, я вырвал у начальства отпуск за свой счет, взял в сберкассе какие есть сбережения и на вокзал.
— А когда это было?
— С третьего по десятое августа.
— Не ошибаетесь, даты точные?
— Что вы! На всю жизнь запомню эту неделю счастья.
— Понятно. Продолжайте, пожалуйста.
— Дома мне совсем стало невмоготу. Вскоре и вовсе разругался с женой. Переехал к матери. Хожу как чумной. Работаю, ем, общаюсь с людьми, а сам будто в нереальности — и здесь я, и нет меня: все мысли с ней, с Ириной.
— А мать где ваша живет?
— В Мытищах. По Ярославской.
— Ясно.
— Ирина строго-настрого наказала: не звонить к ней и не заходить. Сама даст знать, когда сочтет нужным. Я ждал, ждал. И не вытерпел… Занял у бати деньжат — папаня с маманей разведены уже лет двадцать как, я забыл об этом сказать. У него теперь своя семья. Занял денег и решился. Зима началась, а я по городу шныряю и розы ищу. Всегда меня тянуло к красивому, и тут хотел. Нашел розы аж в Измайловской оранжерее. Срезали мне их, в вату и бумагу завернули. По дороге я хватанул стакашку коньячку, потому что трусил отчаянно.
Саймонов пришел в дом к Ирине, чтобы начистоту поговорить с ее мужем. Но когда увидел смятение, испуг, мольбу в глазах Ирины, понял, что говорить бесполезно. Какие-то неподходящие слова все же сорвались, и муж Ирины выставил Саймонова за порог.
— Тогда я и толкнул его. Хотел ударить, но не сумел и просто сильно толкнул. А он потерял равновесие — и вниз по ступенькам. Лежит, безмолвный, на нижней площадке, голова в крови. Все, думаю, спекся. О себе так думаю: спекся раб божий Юрий, убил человека.
Взял такси и ринулся в аэропорт. Почему в аэропорт? Кто его знает. Инстинктивно, вероятно. Хоть на время отдалить возмездие. В аэропорту поднялся в ресторан. Сел за первый попавшийся столик. Соседом оказался командированный из Якутска. Пили вместе. Много. Потом взяли несколько бутылок коньяку в карманы и каким-то образом оказались в самолете. В дороге тоже пили и спали.
Прилетели. Попутчик мой исчез. Смотрю — автобус. Сел, поехал в город. Деревянных домов много. Почему-то спьяну подумалось, что в Егорьевск попал, к дружку своему в гости сейчас нагряну. Холод адский. Засел опять в ресторан. Деньги уже кончались. Загнал по дешевке какому-то дяде в уборной нейлоновую рубашку. Вышел на улицу, вернее выгнали: ресторан надо было закрывать. Иду плачу… А тут постовой. «Моя милиция меня бережет…» Сказал ему: «Я человека убил…»
— А что это за легенду вы сочинили с останкинской девушкой?
— Худо мне было в предвариловке. Народ там подобрался не совсем интеллектуальный. Правда, я человек смирный, и меня не особенно обижали. Даже уму-разуму учили.
— А кто именно и как?
— Да был там дядя один, судя по всему, бандюга из бандюг. Он мне сразу и сказал: «Фрайер ты зеленый, и сявка. Есть такая вещь, как всесоюзный розыск. Если ты, баранья башка, гробанул того мужа, так тебя бы уже вчера гвоздиками к крестику прикрепили. Понял? Так что ни в коем разе не колись. Молчи на допросах, и все. Тебя этапируют в Москву. Зацепишь адвокатика пофартовей, и он тебя вызволит. На худой конец схватишь годик-другой. Так будешь же возле дома и с передачами. А не в поясе вечной мерзлоты, голодный и холодный».
— Как фамилия вашего «наставника»?
— Его все зовут Дюжик. Ни имени, ни фамилии не знаю.
— Хорошо. И все-таки относительно останкинской версии я ничего от вас не слышу.
— Перегородочки, видите, здесь какие они хлипкие? Дюжик ожидал допроса в коридоре. А в соседней комнате приехавший из Москвы сотрудник Якутского розыска как раз делился впечатлениями о поездке в столицу, об убийстве в Останкине и упомянул мое имя. Ясно? Дюжик и порекомендовал мне не отказываться, но ничего и не говорить дополнительно.
— Еще последний вопрос. У вас в записной книжке найден эскиз какого-то места в Останкине.
— Был такой. Там еще в двух кружках написано «ВДНХ» и «Ют». Тот эскиз имеете в виду?
— Да.
— Как же, как же. Это я, так сказать, поспешествовал ближнему. Около платформы Останкино есть станция юных техников. Там, как я слышал, нужен был консультант по электротехнике. Ну, я и сказал об этом своему приятелю — Николай Гришин есть такой. На одной площадке наши квартиры, А что?
— Еще человек там нарисован и стрелка к нему. Что они означают?
— Человечек? Машинально, наверное, изобразил его. А стрелкой показывал Николаю, как ближе пройти к станции: там лучше прямо через лесок, а не в обход по асфальтовой дорожке…
Павел закончил допрос, дал прочитать Саймонову и подписать внизу каждый лист.
— У меня к вам просьба, товарищ старший лейтенант. Извините, гражданин начальник.
— Слушаю вас.
— Даже два. Позвоните, пожалуйста, матери на работу. Вот ее телефон. Пусть знает хотя бы, что я жив.
— Выполню. Вторая?
— Вторая несколько щепетильная.
— Выкладывайте, выкладывайте. Что еще у вас?
— Вы, верно, заметили, что мою вину определит только суд. Я надеюсь — московский суд?
— Скорей всего.
— Хорошо, конечно, если московский. Но в совещательной комнате, где будет решаться моя судьба, будете присутствовать и вы. Незримо, естественно.
— Опять что-то кругами начали ходить, Саймонов.
— Почему же кругами. От вас многое зависит: осветить больше одни или оставить в тени другие обстоятельства. Я боюсь, что произвел на вас не шибко приличное впечатление. Помогите. Мне начинает казаться, знаете, как после тяжелой болезни…
— Ваше дело будет вести следователь, а не я. И он будет руководствоваться вашими показаниями, данными сегодня, и теми, которые в дальнейшем вам наверняка придется уточнять и расширять. Так что держитесь, Саймонов, за правду, и только за нее. О своих объективных впечатлениях я следователю скажу. Но будущее целиком зависит от вас. Ни от кого другого.
Складывая в свой видавший виды дорожный чемоданчик служебные бумаги и те немногие из вещей, что взял с собой, Павел по выработавшейся уже привычке еще раз прошелся по основным фактам саймоновского дела. Якутск — место не близкое, если что-нибудь забудешь или сделаешь не так, пройдет немало времени, прежде чем можно будет исправить упущенное.
Да, ни точного места убийства, ни имени убитой Саймонову, по его словам, неизвестно.
Да, подруги Ани Мошкиной нередко могли видеть Саймонова в вагоне. От станции Мытищи он обычно ездил на работу тем же утренним поездом и в том же переднем вагоне. Отсюда и опознание на фотографии более или менее знакомого лица среди других снимков: ведь только три из девяти девушек указали на Саймонова.
Алиби с поездкой в Ленинград проверяется легко.
Совпадение с эскизом чертежа в записной книжке — тоже.
Но тогда… Тогда он, старший лейтенант Калитин, стоит перед тем же вопросом, что возник без малого полгода назад: кто в ночь с 7 на 8 августа близ платформы Останкино убил Аню Мошкину?..
Москва встретила лавиной новостей. Едва Павел вступил на свой этаж в управлении, навстречу попалась торопящаяся куда-то секретарша отдела Раечка.
— Все. Комиссовали нашего Степана Порфирьевича, — вместо «здравствуйте» горестно проговорила она. — Проходил медицинскую комиссию, и теперь он уже полковник в отставке. Пенсионер.
— Как?
— Вот так. Извините, Павел Иванович, побегу. Новый начальник отдела срочно за материалами послал. Опять не то убийство, не то покушение.
Раечка давно уже скрылась за углом, а Павел все стоял, не в силах сдвинуться с места. И ожидали в отделе этого — Степан Порфирьевич давно недомогал, — но как-то не верилось, что отдел может оставаться без Соловьева. Сознание воспринимало их как единое целое — отдел и его начальника. Кто же до скрупулезности продумает ход очередной сложной операции, да так, что она совершится по-писаному? Кто подскажет в самый нужный момент то, что окажется самым нужным? Кто без нажима, деликатно, снивелирует бугорочки и бугры, неизбежно возникающие в отношениях между сотрудниками? А Вазин? Неужели его утвердили начальником отдела?
Был час, когда вот-вот должна была начаться еженедельная оперативка, проводимая по понедельникам для всего отдела. Хочешь не хочешь, а надо идти. Майор, понятно, уже знает о якутских новостях. В общем худо: выходит, что полгода толклись на одном месте. С тяжелым чувством открыл Павел дверь кабинета, ожидая встретить настороженный взгляд Вазина. Открыл — да так и замер на пороге: глупая, растерянная, совсем не калитинская улыбка все шире расползалась на его лице. В бывшем кресле полковника, за таким знакомым его большим черным столом сидел… Александр Титыч Миронов! Майор, а ныне подполковник. Тот самый Александр Титыч Миронов, начальник отделения милиции в центре, где Павел еще в позапрошлые времена командовал бригадмилом. Это с его, Александра Титыча, легкой руки стал Павел юристом.
— Здравия желаю надо сказать, как положено по уставу, товарищ старший лейтенант. А не стоять в дверях, загораживая другим сотрудникам дорогу.
— Здравия желаю, приветствую вас! Все сразу готов выпалить, Александр Титыч. Неужели глаза меня не обманывают? К нам?
— К вам-то к вам. Только с тобой, мил-человек, и разговаривать по-настоящему не стоило. Сколько лет прошло, а об отделении, тебя взрастившем, и не вспомнил.
— Давайте, Александр Титыч. Пробирайте еще. Заслужил.
— Встать! — скомандовал подполковник и сам поднялся с кресла: в комнату вошел начальник управления.
— Здравствуйте, товарищи. Садитесь. Давайте будем без церемоний. Разрешите представить вам нового начальника отдела, назначенного вместо ушедшего в отставку полковника Степана Порфирьевича Соловьева.
Комиссар буквально в двух словах рассказал биографию подполковника.
— Более подробно некогда. Еще будет время, познакомитесь. Сейчас прошу заняться делами. В первую очередь отдел должен форсировать дознание по останкинскому убийству и вчерашнему покушению в том же районе. Прошу сегодня в двадцать ноль-ноль доложить ваши соображения. Желаю успеха.
И комиссар ушел.
Оперативка быстро разобрала текущие вопросы. Сотрудники стали расходиться. Ушел и майор Вазин, сидевший возле стола нового начальника отдела с таким видом, будто ничего неожиданного для него не произошло.
Калитина подполковник попросил задержаться.
— Давай, Павел Иванович. Двигай это растреклятое Останкино. Насчет Якутска я представление имею: по твоим служебкам нюансы доложишь потом. Сейчас Кулешов вернется из Останкина. Должен привезти некоего Баскина, на которого покушались. Срочно займись им. Как принесут, подошлю все данные. Действуй.
— Есть, товарищ подполковник. Иду исполнять.
— Иди. Только еще одна деталь. Ты понимаешь, что первое время, пока не разобрался как следует, я должен буду на все смотреть глазами Степана Порфирьевича.
— Только приветствовать можно…
— Ловлю на слове. Полковник советует не выводить твою группу из подчинения майора Вазина. Уразумел?
— Уразумел.
— То-то. Тут и такт надо соблюсти в отношении майора. И страсти разжигать ни к чему. Так что ты смири свою гордыню и будь человеком.
— Постараюсь.
— Старайся, старайся…
Новый останкинский случай еще раз подтвердил закономерность, с которой Павел уже не раз сталкивался в своей розыскной практике: одно преступление нередко порождает другое. Вот как этот случай выглядел в пересказе потерпевшего и тех, кто предварительно с ним беседовал.
Лене Баскину совершенно очевидно не везло. С самого утра, как только приехал в Москву, ходил по магазинам, изъездил столицу вдоль и поперек — и все без толку. Ребята в родном городе Тольятти говорили ему:
— В Москве этих «Яв» навалом на каждом углу.
Как же! Навалом. Ни одного мотоцикла той марки, о которой мечтал, даже и в помине не было. А никакого другого мотоцикла, кроме «Явы» последнего выпуска, покупать не собирался. Не для того копил три года, чтобы сейчас отступиться. Только «Ява»! С красным, удлиненной формы баком с серебристой полосой, могучим, почти совсем бесшумным мотором и блестящим никелированным рулем, пригнувшись над которым, обязательно в белом твердом шлеме, он промчит по своей родной улице так стремительно, что прохожие только головами покачают.
Нет, видно, не покачают. Уже закрылись самые поздние универмаги. Москвичи гуляют, торопятся по своим вечерним делам, невежливо толкают приземистого парня в короткой шубейке, с небольшим чемоданчиком в руке. А он стоит посредине тротуара и гадает, как быть. Думал сегодня же справиться: не только купит, но и сдаст в багаж свою «Яву». А ночным поездом — домой. Не вышло. Надо искать прибежище на ночь, завтра, в воскресенье, еще пытать счастья.
— Не знаете, товарищ, где бы коечку в гостинице заполучить?
Человек, к которому обратился Леня Баскин, внимательно его оглядел. Был тот человек молод, ненамного старше Лени. Но сумрачный какой-то, исподлобья бросающий на собеседника взгляд больших черных глаз.
— Садитесь со мной в десятый трамвай. Я как раз еду в Останкино. Тоже приезжий. И мне посоветовали туда податься: говорят, в гостиницах ВДНХ всегда есть свободные места.
Трамвай шел долго, минут тридцать. Они сидели на красных деревянных лавочках друг против друга и разговаривали. Леня рассказал, что он вот из Тольятти, работает слесарем-инструментальщиком на механическом заводе. Шестой разряд. Так что на заработки жаловаться нельзя. Посетовал на неудачу с покупкой мотоцикла.
— А к Серебряному бору, на бульвар Карбышева не ездил? — перешел на доверительное «ты» Ленин попутчик.
— Нет. А что?
— Самый верняк. Специализированный магазин. Ладно, завтра выкроим часик. Если уж там не найдем, то больше негде.
— Вот спасибо! — обрадовался Леня. — А ты-то откуда?
— Из Башкирии, — неохотно отозвался попутчик. И пожаловался: — Голову что-то прямо разламывает. Говорить даже трудно.
— Простыл?
— Да нет. Накрутился по своим делам в разных институтах, будь они неладны, эти бюрократы от науки.
— А ты что? С наукой дела имеешь?
— Кое-какое отношение к ней имею. Подымайся, сейчас выходить.
Они обошли несколько гостиниц. Ни номеров, ни коек не было. Попутчик Лени, как более опытный в командировочных делах, подходил к администраторам сам. Возвращался каждый раз все более мрачный.
— Всесоюзная конференция семеноводов, видишь ты. Все занято. Позор! Столица, а приезжему переспать одну ночь негде.
Леня уже еле волочил ноги от усталости.
— Ты как хочешь, а я поеду на вокзал. Хоть в тепле пару часиков подремлю.
— Сделаем еще одну попытку. Не выйдет — подадимся на вокзал. А сейчас — по тропке, через лесок. Вон, видишь, огни. Напрямик минут десять от силы. У меня такое предчувствие, что там обязательно выгорит.
Леня поплелся, оступаясь и скользя, по узкой тропинке, проложенной через небольшой редкий лесочек. Сгущалась темнота. Свет фонарей, провожавший их от широкого проспекта, почти совсем померк. Лучи белых ртутных светильников на той улице, к которой они шли, едва пробивались сквозь плотно укрытые снегом мохнатые ветви. И тут Леня почувствовал, да, да, почувствовал, что-то неладное, нехорошее, происходившее за его спиной.
Он резко обернулся.
Попутчик Лени передергивал затвор пистолета.
— Где деньги? Давай сюда чемоданчик. Живо.
Леня инстинктивно схватился левой рукой за то место, где в заколотом английской булавкой боковом кармане пиджака, завернутые в газетную бумагу, лежали 750 рублей, приготовленные на покупку мотоцикла. Схватился, а правой рукой протянул грабителю чемоданчик. Тот взял его и переложил пистолет в другую руку. Леня испуганно отшатнулся. И этот шаг назад спас Леню Баскина. Он потерял равновесие и упал в находившийся возле тропки овражек. Покатился по склону, вскочил и бросился бежать по неглубокому еще снегу навстречу свету, людям.
— Стой! — кричал бросившийся за ним бандит. — Стой, падла! Стрелять буду.
Сзади грохнул один выстрел, второй, третий, четвертый.
Лене казалось, что он слышит где-то рядом, почти на своем затылке, быстрое горячее дыхание преследователя. Но уже Ленины бурки застучали по чистому асфальту мостовой. Из-за угла вывернулся, бросая впереди себя два ярких снопа света, большой, наполненный пассажирами автобус. Не раздумывая, Леня Баскин бросился через дорогу к открытому парадному многоэтажного дома, где были люди, спасение…
— Морду ему, негодяю, надо набить, — горячился водитель автобуса, шапкой вытирая сразу взмокший от волнения лоб. — Еще секунду, и я бы из-за тебя в тюрьму мог угодить. Куда летел сломя голову? Товарищ начальник, — обратился он к оказавшемуся среди пассажиров старшине. — Почему нас привлекаете из-за пустяков, а вот такого обормота вниманием обходите? Может, он пьяный, а я из-за него страдать должен? Да?
Леня Баскин едва мог стоять на ногах. Мелкая противная дрожь била его, и обморочная слабость волнами то накатывала, то отпускала.
— Подождите, товарищи, — вмешалась пожилая женщина, выйдя из толпы пассажиров, окруживших виновника внезапной задержки. — Он, по-моему, или болен, или с ним что-то случилось. Что с вами, молодой человек?
Говорить более или менее связно Леня Баскин смог только в отделении милиции, куда его доставил старшина, тоже догадавшийся, что с парнем произошла неприятность, о которой не мешает расспросить его поподробней. Леню отпоили валерьянкой, дали возможность с десяток минут передохнуть. Но рассказу его не очень поверили. Может быть, потому, что в Москве таких преступлений давно не было. Да и потерпевший не производил впечатления человека, только вырвавшегося из-под пули. Леня быстро оправился после испытанного потрясения и даже сам начал слегка сомневаться в реальности происшедшего. Он уже посмеивался немного над пережитыми страхами, стараясь выказать себя перед стражами закона этаким бывалым стоиком.
— Выстрелов я не слышал, — заявил старшина. — Может, из-за мотора автобуса — он ведь у этих машин ревет хуже медведя. А может, их и не было, этих выстрелов. Напугал кто парня — это да. И чемоданчик, полагаю, вполне могли вырвать. А что у тебя было в чемоданчике-то?
— Бельишко, в баню хотел сходить. Говорят, есть в Москве бани знаменитые. Мыло там, щетка зубная с порошком еще были. Очки модные, с темными стеклами — сестренке в подарок. И бритва электрическая «Харьков», тоже купил сегодня, даже попробовать не успел.
— Бритву жалко. Но потери не столь уж велики, — подвел итог дежурный по отделению. — Протокольчик заявления оформим как положено. И все с этим вопросом. Давай, Дмитриев, займись, — приказал он своему помощнику.
Так бы и уехал в свой Тольятти Леня Баскин, увезя с собой драгоценнейшие сведения, которые стали основой для разоблачения очень опасного преступника. Уехал бы, потому что, несмотря на свою показную храбрость, твердо решил как-нибудь перебыть в милиции до рассвета и сразу — на вокзал. Больше Леня не хотел испытывать судьбу, бог с ней, с этой «Явой». Уехал бы, не существуй в милиции твердый порядок — о всех происшествиях на территории каждого отделения милиции для ориентировки регулярно докладывать дежурному по городу. О случае с будто бы учиненной стрельбой в районе гостиниц ВДНХ было тоже сообщено. Представителем от уголовного розыска в комнате дежурного по городу был в эту ночь Петя Кулешов.
— Баскина этого ни в коем случае отпускать нельзя, — сейчас же отозвался он на звонок из отделения. — Пусть уложат поспать на несколько часов, а утром я его заберу. Может, и аукнется по одному серьезному делу.
— На, сам давай команду. Это твое ведомство, — передал трубку Кулешову дежурный по городу.
Дело, о котором упомянул Петя, было весьма неприятным. Это произошло с неделю назад в Подмосковье, на шоссе, неподалеку от водоохранной зоны. Двумя выстрелами в упор из охотничьего ружья шестнадцатого калибра был тяжело ранен в своей будке инспектор ГАИ. Преступник, овладев милицейским оружием — пистолетом Макарова и патронами к нему, скрылся.
На звуки выстрелов быстро подоспел, к счастью, оказавшийся неподалеку другой постовой. Он сейчас же вызвал «Скорую помощь» и опергруппу. Жизнь раненого милиционера удалось спасти. Но опергруппе не очень повезло. После долгих и трудных поисков были все же найдены два предмета, которые могли иметь — очевидно, имели! — прямое отношению к преступлению: обгорелый пыж из толстого серого войлока и свежий отщеп от ружейной ложи. С максимальной долей вероятности (во всяком случае, до заключения экспертизы) можно было утверждать, что пыж из того самого патрона с крупной дробью, которым было заряжено ружье преступника. Что касается щепы, то и мнение экспертов не надо было ожидать, чтобы сделать вывод: этот кусок дерева, покрытый с одной стороны темно-вишневым лаком, а с другой желтевший рваным изломом, формой своей тоже говорил, что был недавно частью ружейной ложи и отбит от нее в результате сильного удара.
Полную вероятность этого подтвердил и Михаил Никитович Цветков, раненный преступником инспектор ГАИ. Как только пришел в себя, Михаил Никитович потребовал, чтобы к нему немедленно вызвали сотрудников угрозыска. Он сообщил:
— Поздним вечером, когда на шоссе никакого движения не было, я зашел в будку погреться. Неожиданно дверь будки кто-то распахнул и, когда я шагнул навстречу, дважды выстрелил в меня из ружья с коротко обрезанными стволами. Я упал, но сознание еще не потерял. Когда неизвестный, наклонившись надо мной, принялся вытаскивать из кобуры пистолет, я вступил с ним в борьбу. Тогда преступник, отбросив меня в угол, двумя руками стал наносить мне беспорядочные удары ружейным прикладом. И я лишился чувств. Никаких особых примет преступника я указать не могу. Но заметил все же, пока был в памяти, что сам он высокого роста, физически очень сильный. Одет в суконную темную куртку и лыжную шапку, тоже темную, с козырьком.
А теперь вот Леня Баскин, обрисовывая внешность напавшего на него бандита, тоже упомянул черное полупальто, которое носил преступник. И лыжную шапку описал, весьма похожую. Было немало оснований предположить, что и пистолет, забранный не так давно у инспектора Цветкова, стрелял вчера в Останкине. Очень важными поэтому могли оказаться малейшие детали, которые сумел бы дополнительно вспомнить Баскин. Но он вдруг заупрямился. Встал со стула и решительно заявил:
— Мне завтра на работу. И я должен отправляться на вокзал. Через два часа поезд, а я еще билеты не купил.
— Торопишься?
Калитин, беседовавший с потерпевшим, даже записей никаких еще не вел, чтобы драгоценный свидетель освоился получше в новой обстановке перед подробным опросом. А тут, пожалуйста, на вокзал ему надо.
— Мне завтра на работу, — упрямо повторял Баскин. — А потом… — Леня подумал и категорически изрек: — А потом — я не желаю больше впутываться ни в какие уголовные истории. И вы не имеете никакого права меня насильно задерживать.
— Я даю тебе слово, Леня, — Павел Калитин понимал, в каком настроении парень. — Я даю тебе слово, что, если ты сам не захочешь нам помочь после того, что узнаешь, мы тебя и на вокзал отвезем, и билет поможем достать, и на поезд усадим, и даже ручкой на прощание помашем. Договорились?
— Ну?..
Павел рассказал о происшествии на шоссе, рядом с водоохранной зоной, о том, что от него, от комсомольца Лени Баскина, — только от него! — зависит возможность напасть на след вооруженного пистолетом преступника, который, может, в этот момент замышляет или осуществляет уже новое злодеяние.
— А с работой как же? — Леня был и заинтересован и явно польщен тем доверительным тоном, которым с ним разговаривал сотрудник МУРа. — И домой надо сообщить.
— Сейчас все организуем. Напиши вот здесь на бумажке, куда и что сообщить, и мы через свои органы в Тольятти немедленно уведомим всех, кого надо.
Еще через час Калитин пришел к подполковнику Миронову со своими предложениями.
— Прошу вас, Александр Титыч, немедленно доложить комиссару: нужна войсковая часть, чтобы срочно прочесать, буквально сантиметр за сантиметром, тот лесок, где стреляли в Баскина. Сами понимаете, что будет означать, если мы найдем гильзы от патронов с нашей маркировкой.
— А твой Баскин не фантазер? Не сядем мы в лужу?
— Нет, не фантазер.
— И так уж тебе нужна именно войсковая часть?
— Я не узнаю вас, Александр Титыч. Неужели надо вас уговаривать?
— Ты должен меня уговаривать, я — комиссара. А не проще поднять — тебе поднять! — трубку и позвонить в горком комсомола. Две-три сотни хороших ребят-дружинников — и игра сделана.
— Согласен. Спасибо за совет. Иду выполнять. И еще.
— Да?
— Уже несколько раз в течение последних месяцев Останкино становится ареной наших забот. Там еще сохранились отдаленные от основных жилых массивов, малонаселенные глухие места. Не считаете ли вы нужным доложить начальнику управления о том, что в этих районах следует усилить патрульную службу?
— Считаю.
— И последнее. Баскин оказался толковым, очень наблюдательным парнем. Вполне возможно, что с его помощью удастся создать более или менее точный словесный портрет преступника. Прошу вас разрешить привлечь научно-технический отдел к составлению фоторобота.
— Разрешаю. Все?
— Все.
— Сообщай мне, как будут разворачиваться события, скажем, через каждые два часа. А если с фотороботом выйдет, сейчас же давай команду на его размножение…
Позавтракав в милицейском буфете и потому еще больше подобрев, Леня Баскин сидел в комнате старшего лейтенанта Калитина и, когда он зашел, как раз вел очень содержательный разговор с Валерием Венедиктовым, тоже оказавшимся заядлым мотоциклистом.
— За работу, ребята, — подсел Павел к увлеченным собеседникам, объяснявшим друг другу ценность какого-то усовершенствования в машине новой марки. — Прежде всего, Леня, ты должен скрупулезнейшим образом, до самых малейших штрихов, описать внешность стрелявшего.
— Это башкирца-то?
— Почему «башкирца»?
— Разве я не говорил вам, что он в трамвае сказал?
— Говорил, но о Башкирии не упоминал.
— Так он сказал, что тоже приезжий, из Башкирии.
— И больше ничего?
— Еще, что по научным институтам бегал, что бюрократы там.
— И больше ничего?
— Я его спросил: имеешь ли ты сам отношение к науке. Он ответил: кое-какое.
— И больше ничего?
— Да вроде больше ничего существенного не говорил. А внешность я его запомнил так, что в лучшем виде нарисую.
— Давай рисуй. Все вспоминай: какие у него глаза, форма разреза, цвет зрачка, какие брови, цвет и форму волос, какие-нибудь особые приметы лица, манеру говорить, походку.
— Я лучше нарисую. Мягкий карандаш бы мне и бумагу потверже. Еще резиночку.
— Ты и художник?
— Самоучка. Только сейчас стал по вечерам в изостудию ходить.
— Попробуй нарисуй. Но только потом все же придется тебе постараться и досконально описать приметы.
Несколько часов Леню никто не беспокоил. Он расположился у самого окна в большущем зале заседаний управления и сплошь, до единого, изрисовал все плотные листы из школьного альбома, который ему раздобыл Валерка Венедиктов.
Природа наградила Леню Баскина несомненным даром видения и умением запечатлеть то, что схватил глаз. Когда из всех эскизов отобрали самый подходящий, да еще и прибавили к нему составленный Леней словесный портрет, то Башкирец встал буквально как живой.
Вскоре были завершены поиски стреляных гильз. Несколько сот отобранных горкомом комсомола и предупрежденных о строгой секретности поручения ребят-дружинников тщательно обыскали участок леса, где происходили описанные выше события. В снегу обнаружили три из четырех гильз. Они оказались от патронов, которые специально маркируются перед тем, как их выдают сотрудникам милиции. Кроме гильз, на том месте дорожки, где Башкирец потребовал у Лени Баскина деньги, нашли половину использованного билета на самолет Свердловск — Уфа — Москва. Этот драгоценный зеленый клочок бумажки висел, застряв между голыми ветками придорожного куста. Видимо, когда преступник выдергивал из кармана пистолет, он и вытащил этот случайно сохранившийся билет. К сожалению, оторвана была как раз та его половина, где указывается фамилия пассажира. Впрочем, почему «к сожалению». Он мог назвать любую фамилию — при покупке билетов на самолет документов не спрашивают.
Приезжий из Башкирии. Уфа… Надо, очень надо побыстрее слетать туда. И как раз с тем рейсом и с той стюардессой, которая обслуживала его, когда в самолете сидел в кресле Башкирец. Может быть, она вспомнит его. Но сначала фоторобот.
Что такое фоторобот? Советская криминалистика накопила изрядный опыт изучения и точного описания отдельных черт человеческого лица, их конфигурации, соответствия национальному типу. Значит, если бы мысленно сложить вместе эти отдельно взятые точные описания черт, то получится облик, скажем, того человека, который разыскивается. А зачем «складывать» описания? Почему не складывать вырезанные из многих, наиболее подходящих фотографий других людей те их отдельные черты, которые совпадают с описанием словесного портрета? Попробовали. Работа оказалась трудоемкой до невозможности, требующей буквально ювелирной точности, глаза художника и мастерства, наконец, опытнейшего фотографа.
Вначале делали «лабораторные» опыты, то есть проводили эксперименты со словесными портретами уже пойманных преступников, запечатленных на фотографиях. И сравнивали потом фотороботы, так стали называть «механически» составленные портреты, с настоящими. Сходство оказалось вполне приемлемым.
Так на вооружение органов дознания было поставлено еще одно важное средство розыска и разоблачения преступников.
«Первопроходцем» на непроторенной стезе формирования предполагаемых портретов была в московской милиции Софья Исааковна Бурштейн. С ней, капитаном милиции, старшим экспертом-криминалистом, Павел не раз и не два успешно сотрудничал. Ну, хотя бы когда занимался Каменщиком и попутно расследовал дело с ограблением сберкассы.
С фотороботом все уладилось как нельзя лучше. Софья Исааковна еще порасспрашивала только немного Леню Баскина и с воодушевлением начала подбирать из многих сотен снимков мужских лиц те десятки, которые ей смогут понадобиться для кропотливой и отнюдь не бесполезной игры в «мозаику черт».
Но само собой разумеется, МУР не ждал, пока будет составлен фоторобот. Уже существовал и довольно детальный словесный портрет Башкирца, созданный благодаря стараниям того же Лени Баскина. И опасного преступника усиленно искали в гостиницах и общежитиях города. Во всех населенных пунктах Подмосковья. В водоохранной зоне и вблизи от нее. На десятом маршруте трамвая в каждом вагоне и на каждой площадке с раннего утра и до поздней ночи ездили внимательные молодые люди, до того досконально изучившие всех, кто постоянно пользовался «десяткой», что смело могли бы представить в Управление пассажирского транспорта Мосгорисполкома свои соображения с анализом пассажиропотока. Преступника ждали на вокзалах и в аэропортах, на стоянках такси и около станций метро. При выезде из столицы на шоссе специальные заслоны останавливали и проверяли все до единой автомашины — и легковые и грузовые. Но Башкирец, казалось, растворился, исчез в многомиллионном людском круговороте.
А может быть, и исчез? Уехал из Москвы к себе, в Башкирию? Правда, в Измайлове будто бы вооруженный именно пистолетом грабитель отнял стипендию у двух студенток. Но это еще ничего не доказывало. Перепуганные девушки путали до невозможности, описывая нападавшего и последовательно превращая его то в свирепого великана, угрожавшего им ножом, то в закрывшее маской лицо, коренастое и длиннорукое, как обезьяна, страшилище, чуть не застрелившее их из пистолета, судя по их рассказам, больше напоминавшего своими размерами автомат.
Так или иначе, а Калитин дождался наконец нужного ему рейса в Уфу. Увы, стюардесса никак не могла припомнить пассажира, похожего на тот портрет, который показал ей Павел: он взял с собой один из первых оттисков фоторобота.
Не вызвал поначалу фоторобот особого энтузиазма и в Уфе. В республиканском угрозыске дежурный офицер долго рассматривал фотографию.
— Мне лично не встречался. Давайте опросим всех наших сотрудников. Начнем с тех, кто сейчас на месте.
— Похож на одного, — неуверенно проговорил сотрудник, который зашел к дежурному одним из первых. — Не очень, но похож. Я тогда в горотделе Кумиртау работал.
— А в чем он отличился? — насторожился Павел.
— Не помню. Что-то незначительное, во всяком случае. Поэтому его нет и в центральной картотеке. Кажется, видел я его фотографию в альбоме «поручников».
— Что за «поручники»?
— Которых на поруки передали. Так, несерьезные всякие, мелочь, больше хулиганы. Но контроль за ними мы в Кумиртау держали. И бывало, что вовсе не зря.
Павел поблагодарил и поторопился выехать в Кумиртау. Командировку ему дали всего на три дня. А до города горняков триста километров.
С вокзала — сразу в горотдел милиции.
— Можно на ваш альбом «поручников» взглянуть?
Принесли. Сходство несомненное. Лаборант научно-исследовательского института Осип Туркин.
— За что его привлекали?
Нашли копию обвинительного заключения. Повздорил, потом подрался с другими работниками лаборатории. Вечером подстерег одного из своих обидчиков и пытался его задушить. Тот еле отбился.
— А кто дело вел? Нельзя ли побеседовать с этим вашим сотрудником?
— Почему нельзя? Сударикова ко мне, — приказал начальник горотдела подполковник милиции явившемуся на звонок секретарю.
Молоденький, очень небольшого роста, лейтенант бойко докладывал:
— Могу изложить все подробности. Как-никак первое дело. Будто живой стоит он передо мной, этот Туркин. Очень неприятный, злой парень, остервенелый какой-то. Ребята просто затеяли научный спор, а Туркин полез в амбицию, глупости всякие начал пороть. А когда его подняли на смех, кинулся с кулаками.
— А почему как за покушение на убийство его не судили?
— Хотели. Да отец у него был тогда известным в городе человеком. Механик — золотые руки. Ну и вступились с отцовского завода и из института, где Туркин работал.
— Почему «был»? Умер, что ли, отец?
— Почти. Пьяница безудержный. Опустился, потерял человеческий облик. Сейчас слесарем работает — и то еле держится на том же заводе, где был главным механиком.
— Как же тогда поступили с Осипом Туркиным? Переквалифицировали ему статью на злостное хулиганство?
— Ну да. Дали три года условно. И на поруки отпустили.
— А где сейчас Туркин? Не знаете?
Начальник горотдела с сожалением пожал плечами.
— Чего нет, того нет. Насчет гостиницы для вас дать команду?
— Обязательно. И попрошу разрешения от вас связаться по служебному с Москвой. Надо сообщить данные о Туркине. Они там очень могут пригодиться, а то он пока у нас под кличкой ходит.
Переговорив с дежурным по МУРу, Павел снова обратился к подполковнику:
— Большое спасибо. И будет совсем все замечательно, если позволите взять на обыск с собой лейтенанта. Быстрее справлюсь. А то у меня на всю командировку — считанные дни.
Марат Абдрахманович Афзалов, начальник горотдела, не только позволил. Он сам позвонил прокурору, чтобы тот был заранее в курсе и заготовил для старшего лейтенанта из Московского угрозыска ордер на обыск у Туркиных.
И вот уже горотдельский «газик» притормаживает возле пятиэтажного дома на Советской улице.
Двухкомнатная небольшая квартира на третьем этаже. Хозяева обескуражены внезапным вторжением представителя московской милиции, понятых.
Вечер. На дворе вьюжит. Здесь, в квартире Туркиных, жарко, даже душно. И от батарей центрального отопления, которые, когда приближаешься к ним, так и обдают сухим теплом. И от большого числа людей, скопившихся в тесном, заставленном старой мебелью пространстве. И от атмосферы беспокойства, напряжения, выдавливающей на лбу непроизвольную испарину.
Обыск кое-что дал. Нашли дробь, картечь, пыжи картонные, гильзы к охотничьему ружью. На этажерке за книгами лежали записи Осипа, головоломные схемы.
После обыска и оформления протокола Павел Иванович вдруг почувствовал, как сильно он устал. Не мудрено! Сколько времени на ногах, а тут еще с самого утра некогда было перекусить.
— Худое он что опять натворил? Скажите, если можно.
Михаил Нестерович, отец Осипа, в ожидании ответа на свой вопрос волновался так, что даже губы у него тряслись. Большой, когда-то могучий, он казался куда старше своих пятидесяти лет из-за сутулости и множества морщин, тонкой сетью перепоясавших и лицо и даже шею.
— Так что же? — не выдержал затянувшегося молчания Туркин.
— Пока ничего определенного не отвечу. Сообщим, если подтвердятся наши предположения.
— Как в конце лета подался, так все там, в Москве, — невпопад, сокрушенно покачивая головой, как бы в лад своим затаенным мыслям, сказала вдруг мать Осипа, Евдокия Васильевна. Суетливая, беспокойная, внешне похожая на мужа. Черные ее, как агатовые шарики, глазки так и бегали из стороны в сторону, а руки все время находили себе работу, то переставляя с места на место посуду, то смахивая несуществующие крошки со стола, то приглаживая складки юбки.
— Пишет, и общежитие ему дали. — Евдокия Васильевна, видимо, не могла больше оставаться безучастной свидетельницей того, что происходило на ее глазах. Несмотря на сердитые взгляды мужа, она торопилась, пока не ушли люди, от которых зависела судьба ее сына, торопилась сказать то, что, по ее мнению, должно было помочь Осипу, создать доброе мнение о нем. — Мы со стариком каждый месяц ему по тридцатке посылаем.
— На общежитие?
— Нет, стесняется. Говорит, все ребята стипендией обходятся. На почтамт велит. На Главный.
— А где письма сына?
— Кто ж их знает, где они. Бумага. С мусором скорей всего выкинули.
— Скажите, Евдокия Васильевна, а как он рос? Как учился, с сестрой ладили ли, к вам с отцом как относился?
— Мальчишкой был ничего. Да и парнем стал — не любил баловства, над книгами больше сидел. Серьезный. Очень сердился только, когда мешали ему чем в занятиях-то. Пыхтит, бывало, над бумагами своими, а спросишь что — мало ли какая нужда по дому бывает? — взовьется ужас как.
Павел оставил родителям Осипа повестки с вызовом на утро в горотдел. Официальный допрос, даже свидетелей, лучше вести в «присутственном месте», как говаривал полковник Соловьев: обстановка милиции заставляет людей как следует взвешивать то, что они собираются сказать служителям закона. И сразу от Туркиных лейтенант Костя Судариков, оказавшийся очень обязательным и милым парнем, повел Павла к себе домой. Вот уж где он поел горячего и власть отоспался, пожалуй, впервые за последние несколько недель.
Следующий день Калитин начал с посещения врачей. Рассказ лейтенанта Сударикова о нетерпимом характере Осипа Туркина, высказывание матери о сыне настораживали. Все ли нормально в психике этого злобного человека? В районной поликлинике, в заводской отметили только повышенную возбудимость, больше ничего. Обращался еще в связи с простудой. Павел отправился к городскому психиатру.
— У меня сложилось такое впечатление из разговоров с Туркиным, что его визиты ко мне скорей носили познавательный характер, чем представляли собой нормальное общение пациента и врача.
Мнение психиатра, седовласого, но моложавого и с какими-то особенными, пронзительно-ясными глазами, было столь существенно, что Павел посчитал нужным оформить его заявление протоколом допроса свидетеля.
— Что означает в вашем понимании этот «познавательный характер»?
— Под маской наивного любопытства он выспрашивал у меня о симптомах нервных заболеваний, интересовался литературой по психологии, современными научными взглядами на возможность проникновения в духовный мир людей.
— Вы считаете Туркина объективно здоровым человеком?
— Некоторые странности у него наблюдались. То, что он холерическая личность, предельно несдержан, возможно, даже буен в крайних проявлениях, — это я подметил. Показалось мне, что живет он какой-то навязчивой, полностью овладевшей им идеей. Но перешло ли это в болезненную форму — я сказать не могу. Такие определения можно выносить только после длительного наблюдения исследуемого в специальных условиях. Могу еще добавить, что во время завершающего визита, это было где-то в конце июля, Туркин бросил фразу, которая говорит о его весьма скептическом отношении к медицине и о явно преувеличенной оценке им своих возможностей.
— Что же это за фраза?
— Он сказал примерно так: «К психиатрам ходить без пользы. Низкая квалификация у врачей. Почитать бы побольше насчет нервных болезней — самому лечить можно не хуже».
Допрос Евдокии Васильевны Туркиной Павел долго не мог повернуть в нужном ему направлении. Разговорчивая, крайне непосредственная женщина сыпала таким количеством, казалось бы, совершенно ненужных подробностей, что беседа с ней была по необходимости прервана, продолжена на следующее утро и завершилась лишь к трем часам дня.
Вот как выглядит рассказ Евдокии Васильевны, если из него взять только то, что имеет прямое отношение к интересам органов дознания.
Жила-была хорошая советская семья. Муж — инженер-практик, опыт, организационные способности которого ценили, доверяли ему руководство цехами и даже всем заводом. Жена не работала, растила ребятишек, сначала сына, а через год после войны родилась и дочь. Сын пошел в школу на год раньше, чем положено, но учился хорошо, радовал родителей. И все было бы отлично, если бы не страсть мужа к спиртному. Уговаривали его, воспитывали, наказывали. Давал слово, что исправится, а проходило некоторое время — и все начиналось сызнова. Трезвый и муж и отец — лучше не надо. А выпьет — дебоширит, жестоко избивает жену, детей, крошит мебель, посуду. Но недаром молвится: кто пьет, тот беду наживет. Поругался муж с начальством, уволился с завода. И вдруг пропал. Думали, случилось что нехорошее, искали его с милицией. Так оно и оказалось, нехорошее, только совсем в ином смысле. Ушел муж к другой женщине, у которой тоже был от него ребенок. И возвратился в семью обратно только через год.
Как раз в это время, когда отец учинил такое, сын сдавал экзамены на аттестат зрелости. Очень переживал он поведение отца, и все экзамены пошли прахом, едва на тройки вытянул. Самое же главное, сын не мог потом простить отцу обиду, причиненную и матери и им, детям. Озлобился, стал замкнутым, раздражительным, совершенно не терпел никаких советов, замечаний.
А как только отец снова сорвался и пришел домой пьяным, сын его избил.
— Изуродую, а то и совсем убью его, если еще раз увижу пьяным, — сказал сын матери. — Лучше мне остыть, пожить некоторое время отдельно.
И хотя работал на хорошем месте, учился заочно в Политехническом институте, все бросил. Уехал из Кумиртау в Горький и поступил там в техникум. Кончил его — призвали в армию.
Далее Евдокия Васильевна рассказала о том, как метался сын после армии из города в город, с работы на работу, нигде не задерживаясь на длительное время. Как он — она это знает с его слов — учился в московском вузе, но и его бросил под тем предлогом, что самостоятельные занятия помогут ему и приобрести нужные знания и быстрее получить диплом. Несколько раз Осип пытался объяснить в семье, что он чувствует в себе силы, способные произвести переворот в науке, в частности в философии и физике. И надо только добиться, чтобы о разработанных им теоретических положениях узнали большие ученые, которые его, безусловно, поддержат. Мать верила ему, занимала у родственников и давала сыну деньги на поездки в Москву. Из каждой такой поездки Осип возвращался в еще более нервозном состоянии. В минуты гнева он не только поднимал руку на отца, если тот ему в чем-то перечил, но и не щадил сестру, мать.
Семья стыдилась поведения сына, скрывала его поступки. Но когда Осип проявил свой неспокойный характер в лаборатории научно-исследовательского института, куда его приняли на работу, то все тайное сразу стало явным. Только из-за доброго отношения к отцу, который все же столько лет отдал заводу, общественность предприятия вступилась за сына, взяла на поруки.
Последним летом, в начале июля, брат Евдокии Васильевны — Александр Васильевич Карзавин пригласил другого брата — Сергея приехать из Кумиртау к нему в Соль-Илецк и помочь оштукатурить дом. Жили родственники по-хорошему, старались поддержать друг друга, а не по принципу: родня — среди дня, а как солнце зайдет, ее никто не найдет. И Осип захотел отправиться с дядей. Из лаборатории он ушел, обиделся на товарищей и решил побыть в Соль-Илецке подольше, отдохнуть. В этом городе, где они долго жили, у Туркиных было много родственников, знакомых, так что остановиться он мог у многих. Но возвратился сын скоро, дней через десять. И привез с собой охотничье ружье. Оно было разобрано и завернуто в кусок изношенного ситца — зеленого, в цветочках красного цвета.
Тут Павел отрывается от допроса. Надо собраться, продумать дальнейшие шаги. Начинается главное. Ружье это стреляло в человека. Все, что связано с ним, должно быть выяснено досконально и сформулировано так, чтобы потом как можно лучше служить правосудию. Павел тщательно чистит бумажкой перо самопишущей ручки, заправляет ее чернилами — испытанный повод для паузы. И обдумывает вопрос, который он сейчас задаст Туркиной.
— Купил сын это ружье?
— Нет. Его подарил ему Николай — старший сын моего двоюродного брата Ефима Павловича Борисова, который тоже живет в Соль-Илецке. Ружье старое, плохонькое.
— Зачем же Осип взял его?
— Я тоже его спросила об этом. Развлечься, говорит, поохотиться хочу.
Через несколько дней Осип неожиданно собрался уезжать в Москву — устраиваться на работу, как он объяснил. Мать и отец пытались отговорить его, куда там. Родители собрали ему все деньги, которые нашли в доме, сорок пять рублей, и облигации трехпроцентного займа приложили еще на двадцать рублей. Осип взял чемодан и ушел на станцию к вечернему поезду. Больше в семье его не видели. Из Москвы он дал только две телеграммы — чтобы прислали ему рубашки и деньги. Жил сначала в Москве у своей тетки Марии Васильевны Веселкиной, на Малой Оленьей улице. Потом, как говорил, в общежитии. Но писать и посылки посылать велел почему-то только на Главный почтамт на Кировской улице…
Павел немедленно уведомил Москву насчет возможных точек тяготения Осипа Туркина — Малой Оленьей улицы, в Сокольниках, и Главпочтамта.
Допросы отца, сестры, сослуживцев Туркина добавили немногое, но все вместе показания свидетелей создали достаточно полную картину нравственных задатков, из которых выросли убеждения преступника и определилась линия его поведения.
Павел ехал в гостиницу на горотдельском «газике», вздыхал с облегчением, испытывая чувство удовлетворения, и по привычке мысленно как бы подводил итоги добытому в Кумиртау. Да, жестокость, свойственная Осипу с детства, не смягчалась ничьим влиянием. Наоборот, она усугублялась — сначала обстановкой в семье, потом атмосферой страха и безнаказанности, которую вольно или невольно создавали вокруг него близкие и те, кто окружал его на работе. А тут еще болезненная мнительность, легкоранимое самолюбие, невесть как сложившееся представление о своей, будто бы исключительной одаренности. И он постепенно терял над собой контроль, считал, что ему все позволено, что никто не смеет ограничивать его желания, оспаривать утверждения. И, не замечая ничего вокруг, весь обращенный только внутрь себя, Осип Туркин постепенно терял человеческий облик, все более подчиняясь не разуму, инстинктам, превращался в дикого зверя.
Павел потянулся к блокноту, лежавшему в боковом кармане. Надо бы для памяти заметить кое-что — пригодится для будущей справки, которую придется рано или поздно готовить по делу Туркина. А оно еще раз подтвердило, что нет в мире двух жестокостей — человек, уничтоживший в детстве кошку, может потом убить и человека. Убийство ради прихоти — такой жестокий и бессмысленный поступок человека никак не должен оставаться безнаказанным, хотя никому, разумеется, не придет в голову ставить знак равенства между жизнью человека и животного. С жестокостью нужно бороться, и не одним лишь убеждением, но в иных случаях применяя и закон. Потому что жестокость развращает и, как правило, сопутствует преступлению, если не является преступной сама по себе.
Встречи в Башкирии дали пищу и для других раздумий, несомненно заслуживающих того, чтобы развить их и обосновать в справке. Взять хотя бы историю со взятием Туркина на поруки. Негодяй покушался на убийство, а сердобольные «дяди» из заводской администрации и общественности рисуют в своих характеристиках чуть ли не ангельский лик. Злобный же хулиган, полагая, что и дальше его будут гладить по головке, превратился в конце концов в опаснейшего преступника.
Вероятно, обязательно надо подчеркнуть в справке, что нашим законодательством должен быть определен твердый порядок передачи правонарушителей на поруки. Захочет судья — пойдет навстречу, не захочет или не посчитает нужным — отклонит ходатайство. А раз нет закона, четкой линии, то не исключены и ошибки.
Не обговорено законом и другое обстоятельство: когда, при каких условиях вообще можно возбуждать такое ходатайство? И тут многое зависит от доброй воли. Кому-то захотелось похлопотать — созовут собрание, нет такого инициатора — не будет и ходатайства. Не следует ли и тут ввести юридическое основание для взятия на поруки? Таким основанием может быть представление, рекомендация тех органов, которые вели дознание, следствие по делу, и конечно же мнение их должно обязательно учитываться.
И наконец, если уже передача на поруки утверждена решением суда, то об обязанностях и правах ходатаев, поручившихся за своего товарища, закону тоже необходимо веско сказать свое слово. Чтобы не было таких фактов, когда человек, едва освободившийся из тюрьмы благодаря помощи коллектива своего предприятия, сразу же увольняется, дабы уйти подальше от глаз своих опекунов.
Право же, стоящие мысли. Жаль, так тряско, неудобно записывать. И потом — такой вид открывался по сторонам. Незнакомый город… Что ж, спасибо тебе, Кумиртау. Жаль, что мы с тобой — добрым городом горняков и машиностроителей — даже не успели толком познакомиться. Не до того было. И сейчас надо торопиться брать билет. Но куда? Полагалось бы, естественно, в Москву лететь. По приказу завтра наступает конец командировке. А приказ есть приказ. Но если за ночь преодолеть 500 километров, отделяющие Кумиртау от Соль-Илецка, и там пару-тройку часов кое-что поискать у родственников Туркиных… Тогда и приказ был бы исполнен и дело, несомненно, выиграло. Интуиция говорит мне, что без Соль-Илецка не имею права отбывать восвояси. Та самая интуиция, которая, по утверждению полковника Соловьева, нужна работнику розыска куда больше, чем пистолет.
И Павел вместо гостиницы отправился на вокзал и взял билет на ближайший поезд до Соль-Илецка.
Теперь предстояло попрощаться с лейтенантом Костей Судариковым, подполковником Афзаловым и другими товарищами из горотдела, без поддержки которых он не смог бы за такой короткий срок сделать и четверти того, что сумел. И потом вовсе не мешает еще раз переговорить со своим начальством — рассказать о некоторых выводах, планах, насчет Соль-Илецка посоветоваться: вдруг там надо будет на денек-другой задержаться?
— Москву можно срочно заказать, Марат Абдрахманович?
Подполковник Афзалов смеется:
— Марс для тебя, Павел Иванович, и то готовы заказать.
Москва выслушала доклад и устами майора Вазина, поздним вечером оказавшегося из всего начальства на месте, сказала:
— Приказ начальника управления никто отменить не может, кроме него самого или высшей инстанции, разумеется. Так что возвращайтесь в срок, старший лейтенант.
А у старшего лейтенанта — билет на поезд в Соль-Илецк. Хорошо бы, конечно, оказаться там пораньше, чем прибывает поезд. Тогда на командировке, с гораздо большей долей вероятности, появилась бы отметка о выбытии строго в соответствии с приказом.
Настала пора прощаться. Павел встал, подошел к Марату Абдрахмановичу, взял его руку в свои и очень нескладно от смущения заговорил о том, как он признателен за ту неизменную атмосферу дружелюбия и помощи, которой он был окружен в немногие дни пребывания в Кумиртау. Подполковник Афзалов, улыбаясь, вежливо выслушал старшего лейтенанта до конца и потом сказал:
— На поезде в Соль-Илецк долго ехать. Не зная местных условий, вы неизбежно будете вынуждены заниматься там и организационными делами. Вывод. Берите мой ГАЗ-69, трех сотрудников. И, как у русских говорят, ни пуха ни пера.
И вот закрытый милицейский ГАЗ-69, слепя яркими фарами и криком сирены заставляя прижиматься к обочине все попутные и встречные машины, вырвался на шоссе, ведущее в Соль-Илецк. Сменяя друг друга за рулем, четверо оперативников и водитель всю ночь неслись по шоссе мимо деревень, поселков и городов со скоростью, которую дипломатично следует назвать «на грани безопасности». Рано утром были в Соль-Илецке. И сразу — на пыльную пригородную улицу, где за длинным глухим забором виднелась крыша дома Борисовых.
Хозяин — Ефим Павлович — был дома. Сын Николай, помощник машиниста, — в рейсе. Пока трое сотрудников, пригласив понятых, производили обыск, старший лейтенант Калитин допрашивал Борисова.
— Вы подарили своему племяннику, Осипу Туркину, ружье?
— Дарил.
— При каких обстоятельствах это произошло?
— Да почти что негодное оно. Я его еще году в тридцатом купил. Тульское. Шестнадцатого калибра. Ну, само собой, оно за это время не помолодело. Разболтанное, потрепанное, осечки. И приклад так облупился, охотники на смех поднимали. Не ходи, говорят, с нами, а то твой приклад дичь пугает — отсвечивает чище зеркала. Забросил я его сначала в сердцах. Но на хорошее ружье деньги нужны. Решил подремонтировать. Сделал новый буковый приклад. Как раз в это время задумал рамку зеркала и буфет шеллаком покрыть. Ну и заодно тем же темно-вишневым цветом и приклад подфасонил. Еще сезон или два проходил с этим ружьем. А потом новое купил. «Тулку» же отдал сыну, Николаю, — он тоже пристрастился к охоте. Он и припасы готовит на нас на двоих. Сам рубит пыжи — и войлочные и картонные, катает картечь.
— А из чего рубит пыжи?
— Картонные которые, так их из книжных обложек. Там валяются они, в сарае.
Нашли в сарае учебник езды на мотоцикле с остатками темно-зеленой обложки. Очень похож этот картон на тот, из которого был пыж, найденный на месте схватки преступника с инспектором ГАИ на подмосковном шоссе!..
— А пыжи из войлока как делает? Где берете такой толстый войлок?
Старик повздыхал, покашлял, но сказал:
— Баловство, конечно. Таскает Николай помаленьку из депо войлок, которым ворота утепляют.
— Остался у вас такой войлок?
— Чуток есть. В сенях посмотрите, в ящике с инструментом.
Нашли и войлок. И пыжерубку. И свинец, из которого Николай Борисов катал картечь. И болт, служивший охотнику, чтобы забивать пыжи в гильзы.
Взяли соскобы краски с зеркала и буфета: тот кусок приклада, что нашли в Подмосковье, тоже покрыт темно-вишневым шеллаком.
Все. Можно было отправляться на аэродром, в Оренбург. И пока Павел в удобном кресле самолета отсыпался за бодрствование прошедшей ночью, в Москве происходили решительные события.
Троица из калитинской группы распределилась по самым решающим точкам — Петя Кулешов дневал и почти что ночевал на Главпочтамте; сюда мог прийти Туркин за деньгами, которые ожидал от родителей. Сергей Шлыков возглавлял засаду в квартире тетки Туркина, на Малой Оленьей улице. Как только получили сигнал от Павла, старый дом и примыкавшие к нему сараи обыскали вдоль и поперек. В пазу, между бревнами одного из сараев, обнаружили крупную дробь, картечь, гильзы и два курка от охотничьего ружья. И еще часы, завернутые в носовой платок, отделанный кружевами. Плоские, среднего размера мужские часы в золотом корпусе и на кожаном ремешке, покрытом золотистым лаком. Такие часы, повинуясь моде, носили в то время да и сейчас охотно носят и женщины. А в чемодане, который Туркин вовсе и не прятал — он лежал под кроватью у тетки, — рядом с учебниками по физике твердого тела и книгами по кибернетике мирно соседствовали те самые темные очки и электрическая бритва «Харьков», которые Туркин отобрал у Лени Баскина, когда замышлял его убить.
Валерий Венедиктов, учитывая определенное тяготение Туркина к району Сокольников, с шести утра и до окончания движения на метрополитене дежурил с группой оперативников возле здешней станции метро.
Это произошло, когда Павел подлетал уже к Внуковскому аэродрому. Венедиктов заметил гражданина, который показался ему похожим на того, кого они так долго и тщетно разыскивали. Валерий незаметно вынул из бокового кармана и взглянул на фотографию: Павел конечно же немедленно самолетом переслал несколько самых последних снимков Осипа Туркина, изъятых им у его родителей. Кажется, Туркин. Несомненно, он. Преступник по четырем ступенькам поднялся в деревянный павильон, расположенный неподалеку от метро, на углу Русаковской улицы и 5-го Полевого переулка. «Полуфабрикаты, кулинария и кондитерские изделия» — значилось на большой вывеске, величина которой вовсе не соответствовала весьма скромным размерам павильона. Через стеклянную стену его видны три мраморных столика За ними посетители с аппетитом справлялись с булочками и горячим кофе. Туркин устроился за крайним столиком так, чтобы вести наблюдение за входом в павильон.
Незаметно подойти и встать по обеим сторонам двери было невозможно: Туркин мог увидеть и изготовиться к обороне. Венедиктов наблюдал, как преступник быстро и жадно хватал куски, обжигаясь, глотал горячий напиток, явно торопясь выйти из тесного пространства павильона на улицу.
Оперативники в затруднении. Где и как брать вооруженного преступника, который наверняка окажет бешеное сопротивление? Рядом Сокольнический парк культуры и отдыха. Место многолюдное. Кругом множество магазинов, лотков, киосков. Покупатели толпятся возле продавщиц воздушных шаров, мороженого, горячих бубликов.
Но медлить нельзя никак. Сейчас Туркин шагнет на площадку лестнички. Венедиктов переложил пистолет в наружный карман. То же сделали его товарищи. И вот трое заняли свои посты. Левее павильона находился еще более крохотный его собрат, вывеска над которым извещала, что тут производят ремонт часов. Встав на низкую загородку и подтянувшись затем на руках, Валерий мигом очутился на железной крыше домика часовых дел мастера. Он навис сверху, прямо над лестницей, готовый, как только Туркин появится из двери, упасть на него, схватить за горло, сбить с ног. Задача двух других оперативников, стоящих в нескольких шагах с каждого бока лестницы, одновременно кинуться на преступника и во что бы то ни стало рвануть его за руки, не дать возможности воспользоваться оружием.
Он и не воспользовался им, хотя держал пистолет наготове, с пулей, засланной в ствол. Преступник даже не понял вначале, что с ним произошло, так внезапно с трех сторон напали на него оперативники. А в следующее мгновение уже поздно было реагировать: руки оказались вывернутыми за спину, горло сжато намертво, а пистолет и нож перекочевали в карманы тех, кто его сбил с ног.
При первом допросе Туркин внятно ответил на все анкетные вопросы протокола. Но как только зашла речь о том, где он взял пистолет, сначала пробормотал, будто купил его на Казанском вокзале у неизвестного, а потом стал нести околесицу. Он плел что-то относительно парадокса времени, о влиянии кибернетики на развитие философии, о физиологии высшей нервной деятельности и телепатии. Разумная речь перемежалась у него с полной мешаниной понятий, он все более возбуждался и повышал голос. Но вдруг на полуслове замолк. И больше от него ничего добиться не удалось.
— Симулирует? Или правда не в себе? Как вы считаете, Александр Титыч?
Павел уже проинформировал начальника отдела о результатах поездки в Башкирию, в том числе и о знаменательном разговоре с, несомненно, знающим городским психиатром в Кумиртау. Подполковник Миронов не торопился с ответом. Они сидели со старшим лейтенантом в приемной у комиссара, которому должны были доложить о последних результатах дознания.
— Что я тебе могу сказать, Павел Иванович. Ты сам знаешь очень хорошо — не зря учился, — наука наша утверждает, что у подобных типов, сознательно идущих на то, чтобы уничтожить человеческие жизни, как правило, бывают, больше ли, меньше, отклонения в психике. Не может нормальный человек совершать такое. Но есть психическая нечувствительность. А есть атрофия нравственного чувства. Существует и такое понятие, как индивидуальное вырождение. С чем мы имеем дело? Я бы сейчас не теребил себя подобными сомнениями. Степень вменяемости Туркина, способен ли он нести ответственность перед законом за свои действия, — это, конечно, предстоит решить только экспертизе. Наше же с тобой дело — добывать доказательства вины, уличать преступника, ставить его перед необходимостью признавать очевидное.
Хлопот с Туркиным и дальше было много. Он ни в чем не сознавался, даже под воздействием неопровержимых улик, под перекрестными взглядами опознавших его свидетелей.
Вызвали из Тольятти Леню Баскина. Среди многих сидевших в комнате и так же, как Туркин, одетых мужчин, примерно одного возраста с преступником, Баскин сразу определил того, кто вел с ним разговоры в трамвае, водил по останкинским гостиницам и покушался затем на его жизнь.
Вскоре торжествующий Леня Баскин отбыл на берег Куйбышевского моря, в свой молодой город Тольятти. В боковом кармане его, как и прежде застегнутом английской булавкой, находилась уже не пачка денег, а одна-единственная бумажка: квитанция на новенькую «Яву-350», ехавшую в багажном вагоне поезда вместе со своим хозяином.
Станет запираться Туркин или нет, прикидываться сумасшедшим или демонстрировать «минуты просветления», которые будто бы на него находят, — теперь это уже не имело решающего значения. Он был изобличен по всем статьям.
Уже не оставалось почти никаких сомнений, что смерть Ани Мошкиной — тоже на совести Туркина. Это «почти» подчеркнуто вовсе не потому, что не совпадали некоторые показания свидетелей и действительные факты: нет, и тут нужны были неоспоримые доказательства его вины. Скажем, такое, как опознание родственниками и подругами Ани Мошкиной ее часов и кружевного платочка, которые были найдены в сарае на Малой Оленьей улице. Или показания приятеля Осипа Туркина — юриста, предоставившего ему на время своей командировки квартиру в городе Бабушкине. Или, наконец, бесспорное опознание Туркина старым официантом из ресторана «Останкино». Обладая редкой памятью на лица, официант среди десяти фотографий похожих девушек безошибочно указал на Аню Мошкину. Потом точно описал ее спутника, которого обслуживал с ней вместе вечером того дня, когда произошло убийство. А вслед за этим, войдя в соседнюю комнату, где сидело восемь парней — одинакового роста и комплекции с Туркиным, так же причесанных, таких же черноглазых и почти столь же угрюмых, — официант, ни мгновения не задумываясь, выделил преступника.
А через несколько дней Осип Туркин сам попросил, чтобы его вызвали на допрос, и сделал, как было записано по его требованию в протокол, «добровольное» признание. Все рассказал о своем знакомстве с Аней Мошкиной, о возникшей между ними дружбе. И на всякий случай, отдавая дань якобы владеющей им мании, с циничной небрежностью говорил о том, как, гуляя с девушкой в Останкинском парке, пришел в ярость и задушил ее лишь потому, что она случайно произнесла фразу, которую он уже не один раз слышал по поводу своих «открытий». Ну, а потом взял сумочку с деньгами и снял с руки часы — смешно было бы оставлять их в таких обстоятельствах.
Февраль обычно месяц оттепелей и снегопадов, солнечных дней и метелей. А нынешний февраль выдался в Москве самым морозным за всю зиму, и вьюги, сильные ветры только делали его лютее.
Семья Калитиных отмечала сразу два радостных события: День Советской Армии и присвоение Павлу звания капитана милиции. Несмотря на холод, гостей ожидали столько, что пришлось к обеденному столу приставить письменный и даже кухонный.
Проделаем и мы на прощанье не столь уж длинный путь от центра города до станции метро «Войковская». Сядем там на трамвай двадцать седьмого маршрута, берущего свое начало именно отсюда. И проедем минут десять до остановки с романтическим названием «Старое Коптево». Старого в этом районе ничего не осталось, кроме названия. Кругом новые пятиэтажные дома, новые магазины, новые школы, новые кинотеатры.
Пройдем совсем немного назад и войдем в предпоследний подъезд. Поднимемся на третий этаж. И сразу поймем, что нам нужно звонить вон в ту квартиру с табличкой «112» на двери: из нее доносится характерный гул праздничного вечера — общий разговор, выкрики, смех.
Ну, конечно, лица все знакомые. На кухне рядом с Лидой хлопочут мать Павла — Елена Михайловна и специалист не только в области криминалистических экспертиз, но, как оказалось, и великолепный кулинар — Софья Исааковна Бурштейн. Отец Павла Иван Георгиевич занимает Александра Титыча Миронова с супругой.
«Молодая гвардия» — Петя Кулешов, Валерка Венедиктов, Иван Пащенко и конечно же Серега Шлыков устроили своеобразный курительный клуб на лестничной площадке. Вскоре к друзьям присоединился и Павел, шутливо принявшийся было разгонять руками слоистые облака синего сигаретного дыма, заполнившие все пространство площадки.
Когда товарищи по работе оказываются вместе где-нибудь, хоть на короткое время, неизбывно в центре их внимания оказываются служебные новости, без обсуждения которых, разумеется, Нет ни развития, ни движения. Исключения не составляют даже сотрудники розыска.
— Товарищ старший инспектор. Очень приятно, — вступил на проторенную стезю Иван, как только Павел вышел к ним. — Ну, как ты себя чувствуешь в новой редакции старой должности?
Эти «инспектор» и «старший инспектор» вместо «оперуполномоченный», «старший оперуполномоченный» были введены в милиции только-только. Но Пащенко нужен был такой зачин вовсе не за тем, чтобы обсудить достоинства новых наименований.
— Ходят по управлению слухи, — подводил к своему Иван, — что и должность у тебя будет скоро другая. Назначают замом к Миронову? Был такой разговор?
— И разговора не было. И странно, если бы он возник. Вазин на месте и уходить не собирается. Я уже не касаюсь того, что меня никогда в администраторы не тянуло.
— Решать будешь не ты, а начальство. Вазина переводят на преподавательскую работу в школу милиции. Приказ уже подписан.
— Да-да-да, — моментально оказался в своей роли Серега. — Значит, оправдывается предвидение Сенеки?
— При чем тут Сенека? Не балагань, ради всего святого, когда старшие ведут серьезную умозрительную беседу…
— А как же? Именно Сенека сказал о таких, как Вазин. Что сказал? Пожалуйста. Могу вспомнить. «Кто может, тот работает. Кто не может работать, тот учит, как работать. А кто не может учить, как работать, тот учит, как надо учить…» Ясно?
— Ясно и довольно противно. Не говоря уже о том, что к Сенеке не имеет никакого отношения. Импровизируешь? Нехорошо, конечно, наводить критику в такой вечер. Но ты мне друг, Серега, а истина дороже.
Иван взглянул на Павла — мол, как? Стоит продолжать? Но Павел сам сказал:
— Понимаешь, Серега. Ты как-то не очень четко представляешь себе границу между остроумием, иронией, с одной стороны, и зубоскальством — с другой. Я верю полковнику Соловьеву. А он о майоре как отзывается, хотя и прекрасно видит его недостатки?
— Это ты так запел после того, как Вазин тебе жизнь спас?
— Во всяком случае, это заставило меня взглянуть на майора по-иному. И подумать над тем, только ли для поддержания авторитета своего зама, в угоду субординации полковник говорил о нем как о несомненно честном служаке.
— Взволнованно, величественно и красиво получается у тебя, Павел. Но, между прочим, на сегодняшний вечер ты к себе майора Вазина не пригласил, — отпарировал Сергей.
— Между прочим, приглашал. И его и полковника Соловьева. Но нынешний праздник, как тебе, вероятно, известно, — особый. Его стараются обычно проводить среди однополчан.
— А мы не однополчане, мы «однослужане».
— Трепач. Ну, честное слово, трепач, — начал сердиться Павел. — Ты же прекрасно знаешь, что я имел в виду фронтовых друзей.
— Обмен мнений на этом заканчивается, — решительно разрубил воздух рукой Иван Пащенко. — Не будем портить друг другу настроение. Тем более что уже и возможности нет: нас зовут.
Застолье удалось на славу. Было весело, непринужденно. С энтузиазмом отметили сначала поводы для встречи. С не меньшим воодушевлением воспользовались и всеми другими возникающими поводами. Пели. Танцевали. Опять пели.
Серега, полностью игнорируя встрепку, заданную ему друзьями, обнародовал очень смешные частушки собственного сочинения, в которых многим в отделе так или иначе, но досталось. Под общий хохот Серега каждый куплет сопровождал припевом:
Не взирал на лица я,
Потому милиция.
Кто обязан дать пример?
Это, —
и все присутствующие подхватывали:
Ми-ли-ци-о-нер!..
Даже Александр Титыч, вначале немного скованно чувствовавший себя в семье у подчиненного, потом разошелся и предложил очень всем понравившийся тост.
— Читал я у одного подходящего классика советской литературы и запомнил слова, очень верно выражающие, как мне представляется, тенденцию, главную линию истории:
Но в нашу сторону
земля верти́тся,
И шкурой это чувствуют
враги!
Вот я и хочу предложить выпить за такое правильное, сочувственное отношение к строительству коммунизма со стороны всей нашей матушки планеты. Как говорится, пусть будут не хуже идти у нас дела, а лучше — сколько угодно.
Выпили. И только налили по очередной, как в коридоре зазвонил телефон — Павел попросил установить аппарат подальше от спальни, чтобы не тревожить Лиду, когда его поднимали ночью. Неужели и сейчас придется оставить друзей и ехать на вызов?
— Капитан Калитин слушает.
— С праздником, дорогой.
— И вас также… Здоровья вам прежде всего.
— Спасибо. А чего так официально?
— Я думал — опять дежурный по городу. Рефлекс сработал.
— Кто это? — сразу оказалась рядышком Лида.
— Полковник Соловьев, — закрыл трубку рукой Павел.
— Зови его к нам.
— Все поздравляют вас, Степан Порфирьевич. А приехать никак не сумеете? Девять ваших бывших сотрудников и всегдашних друзей всем скопом просят.
— Даже для ровного счета и то не смогу. У меня тут полный фронтовой синклит. Не удерешь. Слушай, а ты что, в адъюнктуру собрался?
— Ну и везет мне сегодня, Степан Порфирьевич. Второй раз огорошивают меня последними известиями из управления. А я о них ни сном ни духом.
— Ой, хитрец! Ты что же думаешь, что такой старый ворон, как я, будет зря каркать? Да я как вчера узнал, так даже не по себе стало. Не знаю: радоваться ли, печалиться. И подарочек же ты к празднику припас комиссару.
— А он откуда узнал?
— Значит, правда? Ну и дела. Сижу я, знаешь, у него и о нашем совете ветеранов разговор ведем. Зашел помощник, бумажки стал докладывать, почту дневную. И говорит: «Просят отпустить на учебу в адъюнктуру Калитина из МУРа». Комиссар сказал: «Вызовите в понедельник ко мне капитана. Тогда решим». Так что только от тебя зависит: «быть или не быть».
— Это бомба замедленного действия сработала, Степан Порфирьевич. При встрече расскажу, как и когда я решился на такой шаг.
— Выходит — прощай розыск?
— Что вы. Если и получится что-нибудь, так только заочно… Изыди, сатана! Это я не вам, Степан Порфирьевич. Извините, пожалуйста. Серега Шлыков пристает, просит трубку.
— Иди, Паша, к гостям. Это ты меня, старика, прости, что затеял такой неуместный разговор. Передавай там поздравления всем. Будь здоров.
— До свидания, Степан Порфирьевич. До скорого…