Неотвратимость

Рассказ седьмой СИРЕНЬ В ХРУСТАЛЬНОЙ ВАЗЕ

Он и сам вначале затруднился бы ответить, почему, зайдя в комнату, где было совершено преступление, прежде всего обратил внимание не на жертву или следы, оставленные преступником, а именно на этот натюрморт. Скорей всего слишком велик был контраст между тем, что здесь произошло, и доброй силой искусства, которой было в таком избытке наделено это чудесное произведение живописи. Так или иначе, а Калитин попросил приехавшего вместе с экспертами фотографа из научно-технического отдела запечатлеть крупным планом среди других вещественных доказательств и картину, одиноко висевшую посреди голой стены, у изголовья кровати, куда было уже перенесено тело хозяйки комнаты.

Потом Павел встал на стул, чтобы лучше разобрать мелкий шрифт под картиной:

Казалось бы, ничего особенного — несколько веток только что сорванной сирени, небрежно кинутых в высокую четырехгранную вазу. Но, раз взглянув на картину, трудно было от нее оторваться. Даже скупые черно-белые тона фотографии не могли умалить нежной красоты удивительно объемно выглядевших на густом темном фоне картины пушистых соцветий, как бы изнутри озаренных солнцем. И таким странным казалось теперь присутствие этого фотоснимка среди протоколов допроса, заключений экспертиз, показаний свидетелей и других документов пухлого уголовного дела, дела о преступлении, чудовищном по своей бессмысленности и жестокости.

Да, пожалуй, это дело было связано для Павла с одним из самых сильных впечатлений за все время его работы в МУРе. Еще долго потом заставляло оно его мысленно возвращаться к тому вопросу, что встал тогда перед работниками розыска.

А началось все обычно: с тревожного звонка. Жильцы одного из домов в Колпачном переулке били тревогу. Григорий Нестерович Козлов, слесарь завода «Серп и молот», собираясь рано утром на работу, проходил мимо расположенной рядом с парадной дверью комнаты, где жила престарелая, всеми соседями очень уважаемая учительница-пенсионерка Бронислава Казимировна Данковская.

— Мне показалось, что я слышу не то тихий, чем-то заглушенный стон, не то плач, доносившийся из комнаты Данковской, — торопливо рассказывал по телефону Козлов. — Дверь у нее заперта на английский замок. Стучусь — не открывает. И тогда я заметил тоненький ручеек, сочившийся из-под двери. Это кровь, честное слово, кровь…

Сотрудники милиции появились быстро. С ними вместе пришли и понятые — работники домоуправления. Взломали дверь. Завернутая в большую камчатную скатерть, очевидно сдернутую со стола, владелица комнаты, маленькая, сухонькая старушка, лежала головой к порогу, а под ней расползалась большая лужа крови. Данковская была еще жива и изредка негромко стонала.

Медэксперт, прибывший с оперативной группой, оказал крайне необходимую первую помощь: у потерявшей много крови старой женщины уже отказывало сердце.

В сознание Данковская не приходила. Сильный удар каким-то металлическим предметом в переносицу рассек ей кожу, вызвал обильное кровотечение из носа и рта и, по всей вероятности, сотрясение мозга. «Скорая помощь» увезла пострадавшую в больницу.

Старушка жила одиноко, очень скромно. Никаких сбережений не имела. Всем соседям было известно, что она отрывала от себя каждую копейку и посылала сыну покойной сестры, учившемуся в Ленинграде.

Старенький телевизор с линзой стоял на полу, упакованный в простыню, взятую с постели. Злоумышленник, очевидно, хотел его унести с собой, но по каким-то причинам раздумал. Странное преступление. Если Данковскую собирались ограбить, то почему даже не отомкнута торчащим здесь же ключом дверца шифоньера и оттуда ничего не взято? Закрыты ящики маленького секретера. А там, по словам соседей, Бронислава Казимировна неизменно хранила пенсию и держала шкатулочку с часами и своей единственной драгоценностью — гранатовым гарнитуром, доставшимся ей в наследство от матери.

Никаких следов своего пребывания в комнате преступник не оставил. По крайней мере пока их обнаружено не было. Стоп! Павел заметил на смятой подушке в углу постели короткий и прямой каштановый волос. Очень бережно, двумя спичками, он уложил волос в специальный пакетик. Неужели преступник дошел до такого цинизма, что, убив, как он считал, свою жертву, потом спокойно улегся на ее постель и заснул?

При более тщательном осмотре комнаты нашлись и еще улики. Оставалось «немногое»: обнаружить того, кто покушался на жизнь Данковской. А для этого прежде всего необходимо было уяснить, понять, докопаться до того, что толкнуло преступника на злодеяние. Корысть? Какие-то личные счеты? А если кто из соседей или учеников?

Пунктуальная женщина вела точные записи своих занятий с учениками, которым она по-прежнему помогала совершенствоваться в немецком и французском языках. Два-три раза в неделю, обычно по вечерам, но иногда и днем, к ней заходили и взрослые люди и подростки. Чтобы не беспокоить жильцов, Данковская даже провела звонок прямо к себе в комнату. Сама открывала парадную дверь своим посетителям, и соседи обычно не знали, когда и кто к ней приходит и когда уходит.

Прислоненная к календарю, стояла на столе перед Павлом фотография с репродукции картины Мане. И чтобы он ни делал, чем бы ни занимался после происшествия в Колпачном переулке, пусть где-то подспудно, на втором плане, все равно грызли одни и те же вопросы: как бы сегодня же, сейчас, немедленно обнаружить и схватить преступника-изверга; что надо сделать, чтобы не ошибиться в поисках, не уйти в сторону?

Павел поднял трубку, чтобы ответить на один из десятков за день телефонных звонков.

— Калитин слушает.

— Здравствуйте, Павел Иванович. Застал все-таки. А говорили — вы в городе. Разрешите заскочить? Я у вас на этаже.

— Если действительно ненадолго, то заходи.

Звонил Саня Киржач, литсотрудник многотиражной газеты управления. Называлась она «На боевом посту» и на своих маленьких четырех полосках умудрялась помещать немало дельных материалов. Саня был очень юн. И то, что он не выпускал изо рта длинный мундштук с сигаретой, только подчеркивало его молодость. Но было в Сане нечто такое, что заставляло прощать и наивность вопросов и внезапные наскоки в самые неподходящие часы горячей работы. Не проявлялось, очевидно, у Сани сугубо потребительского отношения к материалу будущих корреспонденции — очерков ли, репортажей, которое так раздражает всех, кто должен по долгу службы терпеть напор газетчиков. Саня же вместе со всей милицейской братией болел ее бедами, радовался, когда что получалось как надо. Он был свой. И повышенную любознательность Сани скрепя сердце терпели.

— Очень прошу вас, Павел Иванович, — влетел Саня в комнату, — хоть несколько слов о деле «таксистов». Даем в номер.

— Не выйдет сейчас, Саня. Плоховато со временем. Да и вообще, лучше бы тебе полковник Горбунов сам все рассказал.

— Ох, Павел Иванович, выручите. Пусть не на очерк, а на расширенную информацию потянет. А то редактор из меня компот сделает.

— Так уж и компот?

— Цветное слово. Я и так крепенько махнул мимо.

— Здорово махнул?

— Вполне прилично. Тридцать четвертое отделение милиции в отчете о происшествии обозвал сорок третьим.

— Да-а-а…

— То-то и оно. А все знали, что речь идет о событиях именно в тридцать четвертом. И ответственный секретарь. И редактор. А пропустили. И я сам обнаружил ошибку только в свежем номере.

— Надо же. Невнимательный, значит, у вас народ.

— Ничего подобного. Внимательный. Просто тенденция такая.

— Ага. Тенденция, выходит.

— Я не шучу, Павел Иванович. Любого газетчика спросите. Это очень опасная закономерность: ошибка в оригинале статьи нередко проходит незамеченной сквозь все контрольные читки.

— Такое и у нас, у юристов, бывает. Схватимся за первую версию, и как пелена на глазах, пока в тупик не зайдем.

— Вы, Павел Иванович, «таксистов» имеете в виду?

— Э, Саня, то уже быльем поросло. Историей стало. Новые «таксисты», или как их там обзовем, покоя не дают.

— Мне бы, Павел Иванович, хоть на полсотни строк насчет прежних «таксистов».

— Ладно. За то, что ты меня, кажется, на кое-какую полезную мысль натолкнул, будет тебе информация. Располагайся поудобнее и доставай блокнот…

Вечером Павлу позвонил полковник Соловьев.

— Как с ночной экспедицией? Порядок?

— Что с вами? — забеспокоился Павел. Как будто бы Степан Порфирьевич. Но говорит голосом, совсем не похожим на свой обычный густой спокойный басок, а тихо, как-то с придыхом. Начальнику отдела после санатория стало лучше, и он появился было на работе. Вскоре, однако, болезнь вспыхнула с новой силой, и врачи не разрешали даже вставать с постели. Но полковник был полностью в курсе всех событий в отделе и всячески старался влиять на ход их.

— Алло! Алло! Что с вами? — не услышав ответа, повторил Павел. — Неужели и с горлом еще что-нибудь?

— Да нет, — Степан Порфирьевич насмешливо хмыкнул в трубку. — Жены боюсь. Если услышит, что нарушил обещание и звоню на работу, будет гром и молния. Вот и пытаюсь изображать из себя конспиратора. Так как там?

Речь шла об очередном задании: надо было задержать вооруженного бандита, о вероятном местонахождении которого сообщил Ростовский розыск.

— Я не у Вазина, а у вас спрашиваю, так как майора что-то на месте нет. Слушайте-ка, Павел Иванович, вы бы сегодня в ночном походе не участвовали. Пусть майор другого кого пошлет.

— Было бы кого, Степан Порфирьевич. Так сложилось, что все до одного ребята своими заданиями срочными заняты. А откладывать нельзя. Даже сам Вазин будет вместе с нами выполнять просьбу ростовских товарищей.

— А с Колпачным переулком что? Можно откладывать? Посидели бы лучше спокойно, подумали над версиями. Какие там новости?

— Особых нет. Интересовались прошлым Данковской. Ничего. Учениками сейчас занимаемся.

— И как?

— Пока еще накапливаем сведения.

— А сама старушка что говорит?

— Она дважды произнесла вчера, когда пришла в сознание, что-то похожее на «Лиля», «Эля».

— Есть с такими именами у нее ученицы?

— Вроде бы нет. Может, сокращенные это имена или похожие просто, а губы у Данковской еще не очень слушаются ее.

— Те, кто берет у нее уроки, конечно, заслуживают самого пристального внимания.

— А если это не нынешние ученицы, а бывшие?

— Почему обязательно ученицы? Бывшие — возможно. А насчет учениц… Женской ручкой такого удара не нанесешь.

— Ручкой, одетой в кастет…

— Допустим. Но и среди мужчин, подростков могут найтись с ласкательными именами вроде Иля — Илья, Миля — Эмиль. Я даже знал одного Анатолия, которого мамаша, мечтавшая о рождении девочки, называла не Толя, а Оля.

— Уже запланировано, Степан Порфирьевич, завтра — упор на «бывших» и прежде всего на тех учеников и учениц Данковской, у кого окончание имени звучит или может звучать на «ля»…

Но «завтра» могло и не наступить для Павла.

Возглавляемая майором Вазиным ночная операция поначалу не предвещала никаких осложнений. Из Москвы выехали на трех машинах, и, пока неслись с полчаса по пустынному Рязанскому шоссе, Павел все время возвращался к мысли, на которую его натолкнула беседа с полковником Соловьевым, а незадолго до нее — сказанное Саней Киржачем. Как это Саня жаловался: ошибки в оригинале статьи нередко проходят незамеченными сквозь все контрольные читки. Что дали проверки по делу Данковской? Результаты их, намечая очередные оперативные планы, придирчиво изучали не только Павел со всеми ребятами из группы, но и майор Вазин. Где же они ошиблись? Что просмотрели?

Перед серьезной операцией никому из оперативников не хотелось особенно говорить. Все было обусловлено заранее, повторять — ни к чему, а пустые, формальные или наигранные слова и в голову не приходили. В машине стояла настороженная тишина, и только мотор глухо подвывал на высоких оборотах в такт встречному ветру, с силой бьющему в переднее стекло. И на этом однообразном звуковом фоне Павлу вначале негромко, потом все отчетливее стало слышаться: «Иля», «Эля», «Миля». А может быть, просто ритмичные удары сердца жилкой бились в виске.

К стоящему на отлете домику в поселке Красково подъехали на трех машинах. Калитин с ломиком в руках, чтобы сразу выбить замок, встал против двери. К нему подошел майор Вазин. Остальные направились на противоположную сторону дома и заняли позиции возле окон.

Тот, за кем они приехали, был, очевидно, настороже. Может, подвел случайно зажженный на мгновение фонарик, чтобы ориентироваться во времени. Скорей же всего бандит и его сообщница следили из окон за приближением людей, хорошо видных на фоне светлой широкой полосы реки. Так или иначе, не успели подать сигнал к совместным действиям, как было обусловлено, а преступник внезапно спрыгнул с чердачного окна шагах в семи-восьми позади возглавлявших окружение. Он выстрелил в Калитина одновременно с тем, как броситься вниз, но промахнулся. Павел даже не успел осознать смертельной опасности, грозившей ему. К счастью, второй раз преступник выстрелить не успел. Майор Вазин кинулся к бандиту и выбил у него пистолет.

Рано утром, еще задолго до того урочного часа, когда управление начинало работу, Павел уже нажимал кнопку лифта на первом этаже. Позади кто-то придержал дверь и вошел следом в кабину. Это был майор Вазин.

— Дел сегодня невпроворот, сам знаешь, — вместо приветствия сказал Алексей Михайлович, словно оправдываясь перед подчиненным. Павел молчал, не зная, как, какими словами ему лучше выразить, что он испытывает. Ночью было не до излияний, да и сейчас майор, кажется, никак не был расположен их выслушивать.

— Я знаю, ты на меня, Калитин, обижаешься, что жестко дисциплинку требую и школю вас, молодых. — Майор первым открыл дверь лифта на четвертом этаже и прошел в коридор, к кабинету начальника отдела, расположенному неподалеку от входа. Срывая печать и открывая английский замок, Алексей Михайлович говорил Павлу, стоявшему рядом. — А как тебе не указать? То ты, Калитин, чересчур быстрый, все поперед батька норовишь, а то в себя уходишь и даже на оперативном мероприятии чуть ли не галок ловишь. Как на качелях, право слово, как на качелях. Никакой золотой середины в поведении, только крайние точки. Группу тебе доверили, серьезные дела проворачиваешь, а солидности должной у тебя нет.

— Спасибо вам, Алексей Михайлович. Если бы не вы…

— Ладно. Не я, другой был бы на моем месте. Ты лучше учитывай, когда к тебе с хорошим обращаются…

Павел направился к себе, зажег настольную лампу — в комнате было еще сумрачно. Неожиданная встреча с майором как-то сбила с делового настроя. Разделся. Присел у стола.

Даже в прямом, открытом разговоре, который бывает с самим собой, и то стараешься как-то умалить свою оплошность, найти смягчающие обстоятельства — что тут приятного, когда приходится признавать собственную неправоту. Выходит, ошибался в своем отношении к Алексею Михайловичу? Но заместитель начальника отдела сам давал к тому немало оснований. Кто же он на самом деле, этот майор Вазин? Ограниченный придира-педант, отталкивающий от себя людей грубостью, бестактностью, неумной горячностью? А временами вдруг прорезается у него и тонкая наблюдательность, и искренне-благожелательное стремление подсказать, помочь, и обыкновенное участие ему бывает не чуждо. К тому же никак теперь не обойдешь и того факта, что он вовсе не из трусливого десятка. Алексей Михайлович спас ему, Павлу, жизнь. Не рассуждая, кинулся к бандиту, сам рискуя получить пулю. А смелость, как известно, — одно из величайших качеств человеческой души. Смелость и в самом узком, конкретном, и в самом широком смысле этого понятия. Без нее нет и не может быть ни подлинного благородства, ни самостоятельности характера, ни просто того, что называют обыкновенной порядочностью.

Задали вы мне задачу, уважаемый Алексей Михайлович! Но больше раздумывать над ней некогда. Скорее достать старые записные книжки Данковской и заново перелистать их. Вот она, эта страница. Бисерным почерком Данковской сделана запись: «Феля». И телефон указан. Да, в свое время Павел машинально скользнул по этой записи глазами, так как тогда еще Бронислава Казимировна не пришла в сознание и не шептала, судорожно напрягаясь, непослушными губами своих «Иля», «Эля».

Пелена таинственности вокруг происшествия в Колпачном переулке спала сразу, как только оперативники предприняли первые же меры по новому плану.

Все стало на свои места.

Феликс Янин на допросе держался так, как будто это не его в чем-то подозревали, а он имел основания сомневаться по крайней мере в объективности тех, кто его сюда доставил. Еще только через неделю будет восемнадцать, а лицо мятое, с безвольными, вялыми чертами. Одет с претензией на моду, но неряшливо: серый джемпер и такого же цвета узкие брюки в пятнах; белая нейлоновая рубашка стирана неизвестно когда; на пятке одного из ярких носков, выглядывавших из черных мокасин, виднеется дыра.

— Учишься?

Смешок.

— А зачем? Я и так имею свои полторы.

Объясняет: он киномеханик, крутит фильмы в заводском Дворце культуры и там же играет на аккордеоне во время танцев.

— Приводы случались?

— Так, по пустякам…

Не врет: в отделении милиции известен, но привлекался на самом деле лишь за мелкое хулиганство.

— Расскажи, что ты делал вечером восемнадцатого марта и где провел потом ночь.

Небрежно мотнул нечесаной каштановой гривой:

— Не помню.

— Тогда напомним мы. Вот заключение экспертизы. Первое: волос, найденный на подушке в комнате Брониславы Казимировны Данковской, принадлежит тебе. Второе: отпечатки пальцев на телевизоре, который ты так заботливо перевязывал простыней, — твои. Третье: чашка с остатками чая и мельхиоровая ложечка, что лежала на блюдце, тоже весьма услужливо сохранили кожные узоры, идентичность которых с твоими не вызывает никаких сомнений. Четвертое: кастет, изъятый у тебя при обыске, именно тот, которым ты ударил свою бывшую учительницу. Кстати, как ты ни отмывал кастет, электронный микроскоп помог найти на нем мельчайшие частицы крови. Анализ их неопровержимо свидетельствует, что это кровь Данковской. Достаточно? А теперь скажи: что тебя заставило покушаться на убийство беспомощной и доброй женщины?

Феликс жил с отчимом — мать умерла. Школу бросил. Отчиму было наплевать: чужой мальчишка, хорошо бы совсем убрался из квартиры. Рос озлобленным, ценил только волю, силу и деньги, считал, что они в жизни все. Среди сверстников считался вожаком. Рано начал курить, лихо пил. Читал мало, да и то по принципу, по которому смотрел фильмы: только о любви и о несгибаемых, о людях, которым все нипочем, которые все могут и все запросто одолевают — любые опасности и любых противников. И он, Феликс Янин, был таким «несгибаемым». За год переменил пять мест, ни за одну работу не держался. А чего же: хочу работаю, хочу нет; не нравлюсь — будьте здоровы.

О вечере 18 марта рассказывает так:

— Посмотрели с пацанами по телевизору отрывок из заграничного фильма, «Золотой зуб» вроде называется. Выпили как следует. Пошли покурить на Чистые пруды. Сели на лавочку и заспорили. В фильме один малый ударом в лоб порешил другого мужика. Я говорю: вполне возможно. А пацаны смеются. В кино, мол, все бывает. Я и побился об заклад на литр, что сделаю. Вспомнил Брониславу. Она меня чаем стала угощать. Все расспрашивала, чем занимаюсь да почему не учусь. Про картинку стала рассказывать, фотография с которой у вас на столе. Ей подарили только эту картинку, ну и плела чего-то про нее. А меня в сон начало клонить. Тогда я и… Стало противно, кровищи много. Завернул ее в скатерть. А сам немного поспал. Хотел взять телевизор, когда проснулся, а она в скатерти зашевелилась. Я и убежал.

…Точка. Угрозыск свою часть работы над делом о происшествии в Колпачном переулке завершил. Теперь с Яниным поведет разговор следователь, потом суд. А Павел все никак не мог избавиться от состояния какой-то неловкости, тревоги, которое, очевидно, надолго поселилось в нем. По крайней мере до тех пор, пока он не сумеет ответить на вопрос, оказавшийся весьма непростым. Как мальчишка, едва добравшийся до восемнадцати лет, как мог он пойти на такое страшное преступление? Страшное своей жестокостью и, главное, бессмысленностью, полным отсутствием каких-либо мотивов, которые могли казаться логичными для изощренной психики пусть даже самого закоренелого преступника. Где была допущена ошибка?

Два парня, почти однолетки. Ну, может, Саня Киржач на год-два старше. И жизнь как будто вначале сложилась одинаково. Саня тоже фактически рос без родителей, воспитывала его тетка и то до окончания семилетки. А там сам зарабатывал себе на хлеб. Но Саня — человек. И будет человеком. А Феликса Янина сейчас никак нельзя назвать человеком. Упустили. И он стал зверем. Хуже зверя, потому что даже инстинкты добрые заглохли у него. И станет ли человеком, еще неизвестно. По крайней мере много воды до этого утечет. Как же могут спокойно смотреть в глаза друг другу и отчим Феликса Янина, и преподаватели той школы, где учился, и соседи по дому, и товарищи по работе, и сотрудники детской комнаты милиции? Разве не ответственны и они за то, что произошло? Разве не могли и не обязаны они были сделать так, чтобы этого не случилось? Почему равнодушно смотрели, как слеп и глох ко всему доброму, как постепенно, лишенный родительских забот и тепла, черствел, уходил в себя и становился махровым себялюбом будущий преступник?..

— Пора, Павел Иванович. Пора. Теперь Яниным займется следователь. А вам надо формулировать свои соображения. Особой горячки нет, но и задерживать докладную не надо бы.

Полковник Соловьев звонил в отдел почти каждый день. Сегодня он проявлял заботу о документе, в котором управление анализировало свои данные, наблюдения, обобщало их и вносило некоторые предложения. Милиция, пожалуй, большую часть своего внимания обращает на предупреждение преступности, на обдумывание и проведение мер — иногда и государственных мер, — которые способствовали бы тому, чтобы преступности не стало вообще. Очередная справка была озаглавлена «Изучение и предупреждение преступности несовершеннолетних». Отдел полковника Соловьева должен был высказать тут свою точку зрения, имея, к сожалению, немало красноречивых примеров, которыми мог оперировать. Павлу было поручено подготовить канву будущей справки.

— Не беспокойтесь, Степан Порфирьевич. Все будет в ажуре.

— Как раз ажура и не хотелось бы. Посолидней надо все сбить. Ладно, к этому еще вернемся. А сейчас, раз уж я на вас напал, так вот к вам какие дела…

Вдруг раздался щелчок разъединения, и за ним последовали короткие гудки: скорей всего показалась на горизонте жена полковника.

— Значит, о делах, — как ни в чем не бывало минут через десять продолжал Степан Порфирьевич телефонный инструктаж. — Попросите у Раечки ключ от моего кабинета — скажите, я разрешил. И там, с правой стороны на столе, увидите газету. В ней есть весьма нужная для нашей справки мысль. Я ее подчеркнул в статье красным карандашом. Вы слушаете, Павел Иванович? — в свою очередь, встревожился полковник. — Куда вы запропастились?

— Слушаю, слушаю, Степан Порфирьевич.

— Да, вот что я вспомнил. Обязательно съездите в Институт предупреждения преступности. Там есть один человечек очень любопытный, Владимир Николаевич Кудринский.

— Так это же наш профессор! Он у нас в университете криминалистику преподавал.

— Вот-вот. Так он в этом институте директором… Передайте поклон — мы с ним в прошлые годы кое-что вместе полезное сотворили. И пусть он вас введет в курс некоторых социологических исследований, проводимых институтом. Ладно? В директивные организации будем писать. Как-никак престиж нашего учреждения должны поддерживать или нет? Ну, ну. А потом вы заедете ко мне. Поработаем над вариантом записки вместе и покажем его начальнику управления. Комиссару справку подписывать, пусть он нам подскажет и характер и тон ее.

— Ни о чем не беспокойтесь, Степан Порфирьевич. Все, что вы сказали, сделаю и все советы ваши обязательно учту. Всего вам хорошего. Выздоравливайте поскорее.

Научно-исследовательское учреждение, руководителем которого был университетский профессор Павла, расположилось в многоэтажном здании за Краснопресненской заставой — старом промышленном районе Москвы. Из широких окон кабинета Владимира Николаевича на пятом этаже виднеется типичный для здешних мест пейзаж: приземистые корпуса на чистеньком дворе и уходящая высоко в небо труба, сложенная из того же красного кирпича, что и все другие заводские постройки.

Профессор принял бывшего ученика более чем радушно. Все такой же худой, моложавый и все с тем же будто бы рассеянным, но все замечающим взглядом, который на экзаменах так обманывал на первых порах студентов — любителей шпаргалок своей кажущейся отрешенностью от будничных земных дел. На самом деле Владимир Николаевич старался смотреть в сторону, ибо знал, как смущают собеседников устремленные на них черные зрачки его редко мигающих глаз, прямой, трудно переносимый взгляд которых остался еще с той поры, когда он с друзьями напропалую увлекался в университете гипнозом и психологией.

Присели на диван возле журнального столика. Владимир Николаевич, изредка поглядывая на собеседника, курил и слушал короткий рассказ Павла о годах службы в МУРе после университета и длинный, подробный — о деле Янина и тех проблемах, за разрешением которых он теперь и обращается в институт.

— Ну, что же я вам прямо вот так, с ходу, могу ответить, Павел?..

— Иванович.

— Прежде всего, Павел Иванович, отрадна все чаще проявляющаяся закономерность. Я имею в виду участившиеся визиты к нам, ученым, вас, практиков, работников органов дознания, следствия. До недавней поры мы больше к вам обращались за конкретными материалами для своих обобщений, исследований. Кстати, попрошу вас не счесть за труд и попросить товарищей из следственного отдела, чтобы нам обязательно переслали копию обвинительного заключения по делу Янина. Действительно, случай из ряда вон выходящий, и я скажу своим сотрудникам, чтобы занялись им поподробней.

— Обязательно передам, Владимир Николаевич.

— А насчет того, как Феликс Янин, еще совсем юнец и наш советский юнец, дошел до такого звероподобного состояния, — тут ответ вряд ли может быть односложным и исчерпывающим. Так же, как и ответы на многие другие вопросы, связанные с причинами детской преступности у нас в стране. Кому-кому, а вам-то я не должен говорить, что борьба с преступностью, ее искоренение — не одна, две, три, а комплекс мер, дело всего общества. Так что никаких универсальных рецептов вы от меня не ждите.

— Но есть же и какие-то главные, решающие сейчас обстоятельства, на которые следовало бы обратить внимание?

— Есть, конечно.

— Разрешите, Владимир Николаевич, напомнить вам, для примера естественно, ту проблему, которой мы занимались в университете под вашим руководством в студенческом научном обществе?

— Напоминайте. Надо же нам с чего-то начинать.

— Янин утверждает, что он покушался на убийство Данковской под впечатлением зарубежного кинофильма «Золотой зуб». А между прочим, кто-то из нас, старшекурсников, еще в те годы писал доклад именно о том, как ложная романтика, пример западных суперчеловеков оказывают порой существенное влияние на формирование взглядов подростков. Да и в нашей литературе, в нашем искусстве можно было бы найти кое-что в подтверждение этой мысли.

— Стоит ли? И говорено и писано тут предостаточно. Что нового мы можем сказать? И книги, и фильмы, и телевизионные передачи конечно же не должны создаваться их авторами по принципу «дело оружейника ковать хорошие мечи, не заботясь о том, ради чего их пустят в ход».

— Позвольте не согласиться с вами, Владимир Николаевич. По-моему, стоит. И очень стоит. Почему бы юридическим органам не взять на себя контроль… Нет, это не то слово. Почему бы, скажем, при том же МВД не создать совет из писателей, киноработников, журналистов, издателей, деятелей театра, представителей педагогической науки, комсомола? И не поручить этому совету своеобразную консультативную функцию. Чтобы не выходили в свет произведения литературы или искусства вроде пресловутой брошюры «Преступники не скроются».

— Что-то слышал.

— Как же. По ней, как по инструкции, действовала шайка воров — мальчишек из Марьиной рощи.

— Как, говорите, называлась брошюра? «Преступники не скроются»?

— Да. А что?

— Есть, кажется, в последнем обзоре иностранной информации полезное для вас сообщение.

Владимир Николаевич встал, безошибочно нашел в книжном шкафу синюю тетрадь в бумажной обложке и, полистав ее, протянул Павлу.

— Почитайте-ка.

Четкий ротапринтный шрифт позволил Павлу быстро справиться с парой страниц. А хозяин кабинета пока успел обговорить по телефону свои дела.

Вот что сообщалось в служебном вестнике, который Владимир Николаевич подарил потом Павлу, никак не хотевшему расставаться со столь нужным для справки материалом.

Когда Павел закончил чтение и, так и не выпуская из рук синюю тетрадку вестника, взглянул на профессора, тот улыбался.

— Я, конечно, прекрасно понимаю, что совпадение названий еще ни о чем не говорит, — не сдавался Павел. — Но ведь мальчишки из Марьиной рощи действительно пользовались массовой научно-популярной книгой по криминалистике как руководством. Так ли надо пропагандировать правовые знания? Нужны ли такие, скажем, книги? Или телевизионные фильмы, воспитывающие не презрение, не ненависть к преступникам, а создающие вокруг них ореол героичности, романтизма? Неужели нельзя обойтись без зарубежных кино- и телефильмов, после демонстрации которых нам, несомненно, прибавляется работы?

— Высказались? — Владимир Николаевич сел в кресло, стоявшее рядом с низким столиком, и поудобнее вытянул свои длинные ноги, как бы приготавливаясь к затяжному разговору. — Я догадываюсь, что вы на мне проверяете свои будущие аргументы. Но, ей-богу, не следует так долго ломиться в открытую дверь. Согласен, пусть займет свое место анализ подобной продукции литературы и искусства в той записке, которую вы готовите. И писательский совет при министерстве, безусловно, имеет право на существование. Но учебники по криминалистике, уголовному праву, судебной медицине и многие иные открыто продаются чуть ли не в каждом книжном магазине. Не так ли? Покупай кто хочешь, изучай, вооружайся опытом, знаниями. Ну?

— Одно дело — специальная литература, а совсем другое — массовая научно-популярная, в которой…

— Не стоит, дорогой Павел Иванович, терять время на спор об этом. Есть, как вы, несомненно, знаете, причины и гораздо более глубокие, и куда они сложнее, чем те, за которые мы с вами сейчас зацепились. Я бы на месте вашего начальства не очень бы торопил вас со справкой. Посидите у нас в институте с недельку, покопайтесь во всяких подходящих бумагах, что у нас уже накопились, с народом нашим потолкуйте. А если вас интересует мое личное мнение, извольте, на кое-что существенное могу обратить ваше внимание…

Ничего не скажешь, здорово это придумал Степан Порфирьевич! Не побывай Павел по совету полковника в институте у Кудринского, как бы он обеднил не только справку — как сузил бы свои собственные представления о том, что ему просто необходимо знать. Сколько впечатляющих цифр, мыслей, наблюдений записал в свой блокнот, чтобы потом разобраться в причинах, породивших те или иные явления, закономерности. Ведь хотя и не хотел себе в этом признаваться, но где-то в тайниках души жила у него заветная мыслишка: когда-нибудь, а заняться все же всерьез научной деятельностью. Ну как, например, пройти мимо такой цифры? Оказывается, в городах преступность в полтора раза выше, чем в сельской местности. Почему? Или еще. Только десять процентов всех преступлений совершают женщины. Насколько тут решающую роль играет психический склад, особенности женского мышления?

А как велик был урожай ценных сведений и выводов для будущей справки! И не эмпирических, подсказанных только опытом. А основанных на серьезных научных исследованиях, порой проведенных криминалистикой бок о бок со многими другими науками. Вон, оказывается, какую большую и значительную работу проделал Институт предупреждения преступности совместно с Институтом философии Академии наук СССР! Они провели широкое социологическое обследование семей, где росли юные правонарушители. Научные данные подтверждают: не школа, а семья, двор, улица — именно они оказывают решающее влияние и неблагоприятно сказываются порой на нравственном формировании личности подростка.

Павел собирается привести тут случаи из практики органов дознания, хорошо иллюстрирующие это положение, показывающие внутреннюю опустошенность, бессмысленность и бесцельность существования, полную духовную изоляцию от жизни общества молодых преступников, уверенных, что человек рождается только для себя. Как раз на месте будет тут и пересказ дела Феликса Янина с его психологией рафинированного эгоиста и тем, как, под влиянием каких факторов она складывалась.

Весьма кстати окажутся выводы и другого социологического обследования. В институте Кудринского занимались опросом большой группы воров-рецидивистов, и 62 процента их показало, что они вступили на преступный путь до 18 лет. Пусть, как показывает статистика, число осужденных несовершеннолетних сейчас и сократилось. Все равно, важно показать, насколько серьезный удар по резервам преступности может и должно нанести правильное воспитание подростков.

Правильное!.. И совсем не обязательна другая крайность, которую иной раз допускают в рассуждениях люди не слишком осведомленные, — будто подросток становится тунеядцем, а потом преступником как раз в тех семьях, где только птичьего молока не хватает.

— «Птичье молоко», «птичье молоко»… Вы извините меня, Павел Иванович, если я сошлюсь на пример из собственной биографии. Извините? Ну и хорошо.

Владимир Николаевич окрашивал свой рассказ неприкрытой иронией к тому деревенскому сироте-мальчугану, которого воспитывал дядя-бондарь, сам бедняк из бедняков, обязанный кормить еще своих восемь ртов. Дядя однажды и предложил голодному питомцу попотчевать его «гусиным молоком».

— Угостил он меня просто водой из колодца с накрошенным в нее сухим черным хлебом. Но, право же, после вынужденного двухдневного поста мне эта еда показалась и кажется до сих пор самой прекрасной из всего, что мне когда-либо в жизни приходилось пробовать… Ясно, к чему я веду? Да. Нравственные начала закладывает в детях прежде всего пример тех, кто их воспитывает, воздух дружелюбия и доверия, который их окружает, благоприятная социальная почва — среда, питающая их рост. Вот почему вопреки довольно распространенному мнению те же социологи могут предъявить немало обследований, острием своим показывающих не на семьи с материальным достатком, а на те из них, где родители не ладят между собой и забывают о воспитании детей, на неполные семьи — без отца или матери, на семьи, где родители работают и не могут, не умеют, а то бывает, что и не хотят так организовать свободное время, чтобы максимум его был отдан ребятам. Но и к такой прогрессивной, многообещающей и в общем достаточно точной науке, как социология, нельзя относиться как к единственно верному компасу. И компас склонен пошаливать под магнитным влиянием. А тем более социология, строящая свои выводы все же на выборочных обследованиях.

Так предупреждал Павла Владимир Николаевич. И продолжал далее:

— Даже «Птичье молоко» есть теперь у наших ребят: очень вкусные конфеты под таким названием стали продаваться. У того же Янина была полная возможность покупать «Птичье молоко» — он зарабатывал, как вы говорите, вполне достаточно. А стал преступником. Где, когда возникает трещинка по которой потом ломается юная человеческая душа? Что правильно в воспитании для одного подростка и что вредно другому? На эти вопросы уже надобно отвечать не социологии, а педагогике и психологии.

А с последней, кстати, наши учителя знакомы обычно из рук вон плохо, хотя именно люди их профессии во всем должны основываться на психологии. Но это уже совсем отдельный разговор.

Да, Владимир Николаевич помог здорово. Справка почти сложилась. Вот только какие предложения ее должны заключать? Что радикальное следовало бы сделать, чтобы наладить неназойливый, но тем не менее достаточно эффективный контроль за воспитанием в семье? Надо, вероятно, прежде всего и раньше всего юридически вменить такой контроль в обязанность школе — ее директору, классному руководителю. Именно они должны информировать комиссию по делам несовершеннолетних о каждой так называемой неблагополучной семье. И вместе с этой комиссией принимать меры, которые им представятся в каждом случае целесообразными. Пусть и школа станет не только обучать, но и хотя бы принимать участие в воспитании подростков, которым через год, два, три предстоит выйти в самостоятельную жизнь!

Двор, улица… Как создать в этих местах такую обстановку, чтобы сами эти слова приобрели бы в устах родителей новое значение, свободное от интонаций, присущих им сейчас!

Почему подросток ищет на дворе, на улице компанию своих сверстников или старших ребят, зачастую занимающихся совсем неблаговидными делами? Да потому, что ему там интересно. Минуточку! Где то место, которое подчеркнул в газете Степан Порфирьевич? Ага, вот оно: «Возбудите в человеке искренний интерес ко всему полезному, высшему и нравственному — и вы можете быть спокойны, что он сохранит всегда человеческое достоинство». Так писал еще сто лет назад Ушинский. А как нам заставить этот интерес нести повседневную службу во дворе? Одни лишь участковые милиционеры, детские комнаты милиции да народные дружины здесь никак не справятся.

На комитете комсомола управления, когда обсуждали, что молодежь органов милиции может и должна сделать, чтобы в столице вообще не было детской преступности, кто-то из ребят помечтал вслух:

— Вовлечь бы в это дело весь московский комсомол. Ростки тут, правда, наметились. И подходящие. Но не ростки нужны, а именно весь комсомол города надо поднять, чтобы ребятишкам каждого дома настоящим другом стала конкретная, имярек, комсомольская организация — завода ли, института там или учреждения какого. И чтоб райком комсомола головой отвечал за работу с подростками во дворах.

Запишем. И обязательно разовьем эту мысль пошире в справке.

И еще об одном надо обязательно сказать. Это уже выходит далеко за сферу компетенции комсомола. Воспитание чувств. «Сирень в хрустальной вазе»… Набросаем-ка тезисы. Столкновение прекрасного и злого, преступного. Что и при каких условиях побеждает? Чувства воспитываются только чувствами. Равнодушие к прекрасному оборачивается порой безответственностью чувств. Ведь недаром же Глеб Успенский назвал свой известный рассказ о Венере Милосской «Выпрямила». А Леонид Леонов утверждает, что литератор — это следователь по особо важным делам. Да, и литератор, и живописец, и актер. Кто же, как не они, должен поведать юным о цели жизни, научить добру, помочь одолеть зло? И потому хотя бы самый скромный эстетический минимум, но наша школа обязана давать своим ученикам. Все дело образования должно быть одновременно и делом воспитания. Надо не только вспоминать от случая к случаю эти ленинские слова, но и сделать так, чтобы школа по-настоящему заботилась о воспитании чувств, формировании взглядов, вкусов своих питомцев.

Усталость начала вяло постукивать молоточками в виски, заставляла по нескольку раз вдумываться в смысл прочитанного.

На сегодня хватит. Секретные документы в сейф. А свои наброски и другие нужные бумаги в портфель. Пройдусь немного по воздуху. Дома поем, отдохну, а там, может, еще посижу. Хоть рядом с Лидой побуду. Да и меньше риска, что оторвут.

Павел шел по узким, кидающимся в разные стороны, извилистым московским переулкам. Машинально отшвыривал носком ботинка черные глыбки слежавшегося снега, потревоженного дворницкими скребками и не успевшего еще растаять под лучами только начавшего теплеть, неяркого мартовского солнца.

Тяжеленько дается справка. Пожалуй, действовать куда легче, чем осмысливать действия. Конечная цель действий всего того, за что борется розыск, милиция, все стражи закона, — как раз в том, что сказано в этой с таким скрипом пишущейся справке. Она должна помочь исправить то, что еще не получается, доделать недоделанное, шагнуть дальше по пути, который уже определился. Вот какая сила заключена в этом документе. Но заключена ли? Насколько убедительной, весомой и крепко сбитой, неразмазанной стала справка? Не оплошал ли он с ней? Нет, домой рано. Надо позвонить Степану Порфирьевичу и, если он еще не собрался спать, — на часок к нему. Старик сам не дает о себе знать. Понимает, раз не докладываю, значит еще не могу. А тревожится несомненно. Да и мне куда спокойнее будет, если услышу соловьевское «добро».

И Павел круто свернул через дорогу к телефону-автомату.