Непостижимая Шанель

I Нора

В Понтее осталось только три дома. Они настолько сливаются с окружающим пейзажем, что кажется, будто возникли из самых недр земли. Кому давали пристанище крутые, полуобвалившиеся крыши, покрытые чернеющим мхом, грубые и массивные стены, сделанные, как и крыши, из неприятного, с металлическим отливом шифера, нарезанного тонкими и острыми как бритва пластинами? Людям или зверям? Трудно сказать. В глубине долины крошечные ручьи вздуваются после малейшего дождя и высыхают при первых лучах солнца. Откуда они берут начало? Куда текут? К чему знать? Ничто никуда не движется, никто не бывает в деревушке. Дорога кончается здесь, упираясь в высокую колокольню, возвышающуюся словно маяк над зыбью холмов. Зачем тут церковь? Для кого? Даже населения большого поселка не хватило бы, чтобы заполнить ее… К чему она в этом уединении?

Если заглянуть внутрь домов через оставленные открытыми двери, можно увидеть следы прежней жизни — длинные сумрачные сараи с висящими недоуздками, старые заржавевшие бороны, серые от пыли опрокинутые тележки, вздымающие к прорехам крыш голые массивные дышла и напоминающие военные машины. От подглядывания становится неловко. На нас смотрит прошлое, прожитое в трудах. Тайны крестьянской жизни. Что же случилось? Отчего подобное запустение? Когда стоишь перед этими заснувшими строениями, вспоминаются «trulli» в Пуйе, «nouraghes» в Сардинии с их укрепленными комнатами и потайными галереями — все самое таинственное, что придумал человек.

И между тем перед нами всего-навсего суровые севеннские фермы, упорно сопротивляющиеся забвению, устойчивые приметы времени, когда эта земля жила и давала жизнь.

Оно далеко, то время. Исход начался почти век назад, когда окружавший деревню лес, простиравшийся на многие тысячи гектаров и состоявший из драгоценных, словно хлеб, каштанов, постепенно начал редеть, пока не превратился в проломленную изгородь.

Каштаны… Именно они когда-то обеспечивали процветание Понтея. Ими жили, их продавали, их ели утром, днем, вечером. Каштаны были пищей и деньгами. В очаге грелся глиняный горшок — в нем варилась еда для всей семьи. На решетах сушились фрукты, которыми зимой кормили скот. И когда кончался срок аренды, когда надо было платить наемным рабочим, когда из центра являлись арендодатели, чтобы получить причитающуюся им плату, с ними рассчитывались каштанами.

С первых дней октября начиналось оживленное передвижение всего, что в Понтее имело колеса, — тележек и двуколок. Они бывали до отказа загружены мешками, помеченными инициалами владельцев, их писали с помощью трафарета. Ф означало Фресс, К — Косс, В — Видаль… Приходилось поторапливаться. Надо было успеть полностью продать урожай, пока торговля шла бойко и цены не упали ниже себестоимости. Поэтому из леса доносился сильный шум — непрерывный гул голосов.

В удачные годы, когда деревья, казалось, грозили рухнуть под тяжестью плодов, фермеры нанимали до тридцати лошадей, чтобы обеспечить быструю доставку товара на рынки долины. Ибо в горах лошадей не было. Только по мулу на каждую ферму, да и то… Но все же это были лучшие времена для Понтея, его золотые деньки.

В ту пору маленькая зала и крохотная беседка, единственное место собраний местных крестьян, не пустовали. Винный погребок с длинными столами и узкими лавками… Вся жизнь деревушки сосредоточивалась здесь, в четырех стенах дома, отличавшегося от прочих построек циклопической мощью фундамента. Над дверью, в каменном полукруге, были выгравированы буквы — А. Б., инициалы первых обитателей дома, Боше, и дата — 1749, время постройки. Тогда же началось и процветание деревушки. Пришлось, однако, дождаться начала XIX века и размаха торговли каштанами, чтобы этот добропорядочный крестьянский дом превратился в кабачок.

За столом собирались страждущие фермеры, сезонники, которых нанимали для помощи в сборе урожая, корзинщики, искавшие заказов, торговцы-разносчики, приходившие из города, чтобы сбыть свой хлам, а кроме того, все те, кого зимой и летом удерживала в Понтее необходимость ухаживать за землей, — многочисленная семейная рабочая сила, юноши, мужчины всех возрастов, лесорубы, пастухи, шелководы. Прижавшись к очагу, подрагивая и слегка раздвинув ноги, сидели вечные старики с узловатыми руками. Кабачок… Он властвовал над бесконечными горизонтами. Пойти туда — значило окунуться в жизнь, услышать шум, отголоски того, что происходило в других местах. Там можно было и свадьбу сговорить. Ибо отцы семейств…

— Вы знаете моего парня?

В самом деле, как же им было не ходить в кабачок? Где бы еще неторопливо крестьяне могли обсудить будущее своих детей? В присутствии кюре Ноя Рура ударяли по рукам, и так был улажен не один брак. Затем за это выпивали. И зачем было искать других свидетелей? Свидетель всегда был один и тот же — владелец кабачка, его приглашали и на крестины, и на свадьбы, и на похороны. И уговаривать не приходилось. Он уже знал по опыту, что, как только церемония заканчивалась… Как было не выпить… Поэтому, позволяя женщинам наполнять кувшинчик, он резвым шагом направлялся в церковь, чтобы неумело начертать внизу документа несколько букв своего имени: Шанель Жозеф, трактирщик, родившийся в Понтее в 1792 году.

Ни одно имя не встречается в приходских книгах столь часто. Шанель Жозеф, трактирщик… Прадед Габриэль. Кажется, что, однажды женившись, он проводил в церкви столько же времени, как и за стойкой.

В молодости он, как и все крестьяне в округе, был одновременно поденщиком и ремесленником: то, надев тяжелые деревянные, с зубцами, как у пилы, башмаки, шелушил на полу каштаны у соседа, то длинными зимними вечерами резал из лесного дерева кровати, шкафы или домашнюю утварь для молодоженов.

«Люби только то, что тебе принадлежит», — гласит старинная севеннская поговорка. Вот почему, чтобы выразить свою привязанность к нажитому в поте лица, надо было украсить, покрыть резьбой любую ложку, любую лопатку для муки. Оставить свой знак… Обычай, в котором проявляется животный инстинкт норы, гнезда, отражает глубинный смысл крестьянского прошлого. Никто так не любил эту работу, как Жозеф Шанель. Однако он всегда работал для других, всегда для тех, кто владел землей, лесом, крышей над головой, кроватью и местом на кладбище, уже отмеченным крестом. Никогда для себя… Да и на чем бы он мог поставить свои инициалы? Ни у кого из Шанелей не было в Понтее ни арпана земли, не было даже могилы.

Судьба стала к Жозефу благосклоннее, когда к сорока годам он отпраздновал помолвку с девицей Тома, чья семья, тоже из Понтея, обладала кое-каким добром. Скромное приданое позволило молодой супруге снять, нет, не весь прочный дом Боше, которые, разбогатев, занялись торговлей в долине, а только общую залу. Это была большая комната с очагом и печью для выпечки хлеба, к ней примыкал закуток, где можно было поставить кровать, да еще чердак и погреб. Здесь и надо было устраиваться, ибо все остальное: дровяной сарай, подвал, хлев, овчарня, амбар, птичий двор, черный, как колодец, — все принадлежало Боше. Да и к чему это было Шанелям? У них ведь не было ни коровы, ни баранов.

Залу надо было обставить. Жозеф сделал самые простые столы и скамьи, на которых он смог наконец выгравировать свое имя. Он ограничился двумя большими С — начальными буквами его фамилии Chanel и Христа (Christ), обрамлявшими монограмму Христа. Символ его веры, в противоположность протестантской голубке. Две большие буквы С… Менее века спустя, переплетясь, они станут отличительным знаком моделей Габриэль, символом самой обширной империи, когда-либо созданной женщиной своими руками. Две буквы С на шелковых платках, сумках, пудреницах, разных мелочах… У нее была мания все метить. Но в конце концов, что такое человеческое существо, как не слагаемое черт, свойственных его породе?

Устроившись на новом месте, Жозеф Шанель раздобыл доброго местного вина, понравившегося соседям. Супруга заняла место у печи и предложила посетителям хлеб домашней выпечки. Вскоре над домом Боше появилась многообещающая вывеска: «Свежий хлеб. Вкусное вино. Лото. Ликеры. Конфеты». Это и был деревенский кабачок «Шанель». Так его называли и по-прежнему называют местные жители.

Беседку сегодня обвивает лишь чахлое растение, а большие каштаны, окружающие дом, наполовину высохли. Вывеска стерлась. А вот общая зала не изменилась. Все та же печь для выпечки хлеба, те же длинные столы и узкие скамьи.

Прошло полтора века с тех пор, как в этой зале прадед Габриэль Шанель разливал посетителям вино. А после него — его сын… А потом больше ничего. Исчезли ворота в овчарню. Все опустело. Шиферная крыша, которую столько раз заваливало снегом, опасно прогнулась. И ставни хлопают на ветру.

Лицом к снегам, на кладбище, глядящем прямо на горы, под замшелыми плитами покоятся труженики, жители Понтея, объединенные гордостью за свою работу и любовью к земле. Вот семья Дод, а вот Негр и Ру, вот Кастанье и семья Сильвена Шамбона, вот погибшие за Францию, вот кюре из Арля, моряк, плававший в Африку, плотник из Бреста, все они вернулись в деревню, все наконец слились с землей, словно камни…

Ни следа Шанелей.

Осталось только имя, навсегда связанное с кабачком. И еще два-три старика, которые помнят. Они говорят:

— Утверждают, будто когда-то здесь был кабачок… «Шанель».

Говорят с сожалением.

II Трактирщик и его сыновья

В семье Шанелей всегда было слишком много детей, всегда мальчиков больше, чем девочек, отпрысков больше, чем денег, и в низких домах вечно раздавалось хныканье.

В 1830 году в кабачке Понтея родился первенец, названный Жозефом, как и его трактирщик-отец. Весной 1832 года, в начале апреля, новые роды и второй сын. Как и старшего, его отнесли в церковь — сначала Бог, — после чего заставили подчиниться законам людским. Заявление о рождении было сделано в присутствии мэра и двух свидетелей, землепашцев и постоянных посетителей кабачка. Родители заявили, что хотят дать сыну имена Полен, Анри, Адриан. Прекрасно. Возражений не возникло, в книге сделали соответствующую запись, поставили дату и подписи, и дело было сделано.

Родился дед Габриэль Шанель.

В 1835 году трактирщик праздновал рождение третьего ребенка, Жана-Бенжамена, в 1837 — на свет появился маленький Эрнест, и, наконец, в 1841 году родилась первая дочь, Жозефина. Этими именами начинается длинный-предлинный список династии.

Священнику Понтея без конца приносили крестить маленьких Шанелей. Дело в том, что в это же время с истинно латинской настойчивостью другие жители деревни, братья и кузены, носившие то же имя, производили на свет потомство с такой же прытью.

Между 1830 и 1860 годами не менее двадцати Шанелей появились на свет в Понтее. Семейство отличал вкус к историческим мужским именам, который будет передаваться из поколения в поколение. Этим мужикам, куда более удачливым в похождениях, нежели в работе, большим мастакам в любовных делах, Шанелю Мариусу, Шанелю Августу, Шанелю Александру, Урбану или Юлию-Цезарю, достанутся понтейские невесты, темноволосые девушки с янтарной кожей — Марии, Виржинии, Аполлонии, и в течение двух поколений они, как и все жены Шанель без исключения, будут жертвами, трудолюбивыми пчелами, берущими на себя все роли в улье — одновременно самки и кормилицы. И так до самой смерти.

1850 год. Шанели по-прежнему зависели в своей работе от спроса и предложения. За исключением старшего сына, который сменит отца за стойкой кабачка, все остальные, поденщики, не имевшие за душой ни гроша, подчинялись даже не людям. Они подчинялись земле.

А с землей дело обстояло плохо.

Каштановые рощи терзали страшные болезни. Озадаченные старики считали мертвые деревья.

На их памяти такого никогда не было! Казалось, у каштанов была лихорадка. Листья вздувались и опадали. Настоящее бедствие. Министерство сельского хозяйства хранило молчание. В Понтее долго ждали специалиста из Парижа, который так и не приехал. Кто помнил о Понтее, кто заботился о глухой деревушке?

Поэтому клиенты в кабачке стали редки, а разговоры сделались унылы. Боялись сглаза, происков дьявола. Остатки язычества, сохранившиеся в крестьянских душах, внезапно возродились. Перед лицом страха даже наихристианнейшие из христиан становятся полуязычниками, и тогда на свет Божий извлекают идолов, знахарские средства. Хозяйки в Понтее по секрету обменивались талисманами. Что лучше прибить к стволам заболевших деревьев? Тело совы? Или сильнее подействуют четыре лапы крота? А может, попробовать жабу? Говорят также, что крест из чертополоха… Кюре закрывал глаза на то, что он стыдливо называл старыми обычаями.

Только торговцы-разносчики находили выгоду в общем несчастье. Книги, где говорилось о пророчествах и о том, как отвести дурной глаз, у жителей Понтея шли нарасхват. «Настоящий красный дракон, или Искусство повелевать злыми духами», «Удивительные секреты маленького Альбера, или Природная и каббалистическая магия» распродавались тут же. Перед сном, при свете единственной свечи, читали только их. Но все было напрасно. Ничто не помогало.

Несколько лет прошло в ожидании, в надежде. Однако всему, даже надежде, приходит конец. Как быстро перемены последуют теперь одна за другой! И как легко объяснить, почему Понтей оказался заброшен.

Лес, полный богатств, суровый и дарящий радость, вечно обновляющийся, приходил в упадок. Умирала вера в него, умирали и деревья. Каштаны… Самое мощное, самое загадочное из того, что производила земля. Стоило ли упорствовать?

Пробил час исхода.

Сначала деревню покинули самые бедные.

Первыми уехали младшие сыновья трактирщика: Анри-Адриан, Бенжамен, маленький Эрнест. Затем пришел черед племянников, двоюродных братьев.

Они уехали все.

Для Шанелей начиналось время скитаний и городского одиночества.

III Дед-бродяга

Анри-Адриану Шанелю было двадцать два года, когда он покинул Понтей. Он был холостяком. Земля и лес были его единственным ремеслом, ничего другого он делать не умел. Он потерял и то и другое и в поисках работы очутился за пятьдесят километров от дома. Первая неудача, первая перемена в жизни.

Оказавшись без дела, никому не известный, тогда как в Понтее его знали все, Анри-Адриан впервые в жизни испытал унижение. Удастся ли ему устроиться? Он провел восемь месяцев в Травер-де-Кастийоне, маленькой деревушке у подножия Севенн. Это уже не лес и не горы, но еще не равнина и не город. Работы мало. Он слышал, что в Алесе… Верно, Алес — это шахты, уголь, работа… Он колеблется. Уехать еще дальше? Разве ему уже не говорят, что он приехал издалека? Что будет там, в другом месте?

Он ищет, действует наугад. Что-то еще в нем сопротивляется притягательной силе большого города, мечтам о сытой жизни.

Наконец наступил день, когда земледельцы по соседству, Фурнье, предложили ему работу. Такое везение… Перед ним открылось прибежище — червоводня Фурнье в Сен-Жан-де-Валерикле. Он отправился туда. В крестьянском ремесле Анри-Адриан любил все. Так что шелковицы, коконы… Увы, у Фурнье была еще и дочка, Виржиния-Анжелина, шестнадцати лет, которую Шанель немедленно соблазнил. Заниматься любовью с несовершеннолетней! Деревня была потрясена. Какая непристойность, какая безнравственность! Шпана, этот Шанель. Фурнье пригрозили ему и потребовали возмещения морального урона. В противном случае… Анри-Адриану, деду Габриэль Шанель, грозила тюрьма.

Но он не стал увиливать. Он женился. В присутствии срочно прибывших отца и матери. Свадьбу поспешно отпраздновали в семь часов утра, в Ганьере, в 1854 году. Мэр — владелец замка Альфонс де Ланувель, свидетели невесты — самые что ни на есть респектабельные, учитель и местный землевладелец Казимир Тома. Все без помарок поставили подписи под актом. Учитель изобразил свой самый красивый росчерк. Холодность и элегантность видны в подписи мэра, где заглавная А возвышается, словно главная башня феодального замка, над жалкими каракулями — подписью кабацкого сына. Что до женщин… В грамоте они были не сильны. Анжелина, как и ее свекровь, не умела держать в руках пера. Что и констатировал господин де Ланувель: «…заявили после прочтения, что не умеют писать».

Едва церемония закончилась, Анри-Адриан уехал со своей женой-девочкой как можно дальше. Никогда он больше не увидит ферму тестя и тещи. Его изгнали… Второе поражение, вторая потеря.

Анри-Адриан и Анжелина отправились в Ним, ибо там обосновался один из братьев, Эрнест, ставший торговцем рыбой. Вспомнив о лоточниках, которым не грозили беды и которых в деревне называли прохожими, Анри-Адриан занялся новым ремеслом. Для него это была не просто перемена в жизни, он, можно сказать, поменял кожу, став бродячим торговцем.

«Анри-Адриан Шанель, в прошлом землепашец»…

Такое меланхолическое определение находим мы в некоторых бумагах, датируемых этим временем и подписанных его рукой. Бывший землепашец становился теперь, в зависимости от времени года, то галантерейщиком, предлагавшим молодым людям шнурки и шляпы, то торговцем игрушками для детей и побрякушками для девиц.

Прохожий… Дед Габриэль Шанель таким и был — прохожим.

Его брачная авантюра заслуживает того, чтобы о ней рассказали, ибо она — прообраз жизни его сыновей и внуков.

Однако следует все же добавить: по мере того, как мужчины из племени Шанелей будут удаляться от родного леса, они растеряют добродетели предков. Очень быстро легкомыслие и бахвальство возьмут верх над крестьянской честностью. Очень быстро они научатся всем уловкам соблазнителей и искателей приключений и станут применять их на деле. Многие из них, как дед, совратят юных девушек… Обрюхатят их. Порой не стараясь ни исправить причиненное зло, ни сознаться в нем.

Сыновьям Шанелей будут нужны женщины, все женщины и всегда. Они будут брать их, не любя, не испытывая угрызений совести.

Из поколения в поколение они будут юбочниками и прохожими.

В первый раз — город. Повсюду толпа, повсюду незнакомые шумы.

Тем не менее по некоторым, едва различимым признакам Ним еще напоминал утраченную деревню. И не только «растительными» названиями улиц — улица Испанской шелковицы, улица Апельсиновых деревьев, Фиалковая улица, не только тем, что здесь собрались семьи, покинувшие Понтей, нет, не только этим… О прошлом напоминали запахи, когда, задувая с Косских гор, ветер проносился над гарригой и доносил до паперти Сен-Кастора аромат зеленого дуба и мелиссы. По этим призрачным дорогам Шанели из Понтея возвращались домой.

Они жили, держа нос по ветру.

Анри-Адриан и Анжелина нашли жилье в доме номер 4 по улице Серебряного седла, совсем рядом с центральным рынком. Их дом с конюшней и каменными корытами по обеим сторонам низкой двери, казалось, поджидал невидимые стада. Дело в том, что эта улочка долгое время служила местом встречи для продавцов скота. Странный это был дом. Подвалы — лабиринт призрачных сводов и огромных стен — должно быть, служили бойней. Там можно было разглядеть следы крови, а плиты пола напоминали столы, на которых совершались жертвоприношения.

Именно здесь, на улице Серебряного седла, в 1856 году был зачат Альбер, отец Габриэль Шанель.

Когда пришел момент родов, Анжелина, которой было девятнадцать лет, отправилась в нимскую богадельню «Юманите». А муж? Он отсутствовал, дела задержали его на ярмарке. Она была одна, когда родился ее первый ребенок. И хотя немало Шанелей осело в Ниме, никто из родственников не пришел навестить Анжелину. Как быть, как заявить о рождении ребенка? Трое служащих богадельни, одному из которых было семьдесят лет, предложили пойти вместо нее и зарегистрировать младенца. Самый молодой выступил в роли заявителя, двое других были свидетелями. Но заявитель ошибся и записал новорожденного под фамилией Шарне, что впоследствии причинило тому массу неприятностей. Подписей свидетелей на акте о рождении нет. «Не смогли подписаться», — по обычаю отметил чиновник, составлявший акты о гражданском состоянии. Свидетели были неграмотны.

За исключением некоторых деталей, можно сказать, что Шанели последующих поколений будут рождаться в аналогичных условиях. Семья? Всегда поселялась в непосредственной близости от центрального рынка и всегда в нищенских условиях. Роженица? Всегда в богадельне и всегда одна. Отец? Всегда «в путешествии». И свидетели всегда вместо подписи ставили крестик.

Габриэль Шанель в этом отношении не была исключением.

IV Исход из деревни

Жизнь в Ниме обещала быть удачной. Там можно было жить в тени улочек и среди своих, то есть среди севенцев. Понтейские кланы в той или иной степени вновь организовались в Ниме. Был клан Кастанье, две дочери которых, Олимпия и Жюльенна, никогда не расставались, а их брат Бонапарт нашел работу на стрельбище. Был клан Мань, их сын Шарль работал кладовщиком у торговца одеждой. Понтейские одиночки остались одиночками и в Ниме — Бонавентюра Кюкюрюль, скотник, стал продавцом прохладительных напитков, а Зелия Дессу, мать-одиночка, сделалась уличной девкой. Встречались и более почтенные граждане, также изгнанные из деревни какими-нибудь природными бедствиями (унесенное течением стадо, сгоревший урожай). Например, прекрасная Артемиза из клана Бузигов, всегда носившая отделанный рюшами и убранный лентами чепец. Ее муж, Улисс, из фермера превратился в писца на лакричной фабрике.

Но наиболее значительным был клан Шанелей; все они расселились на соседних улицах, вблизи от Травяной площади, у всех были жены-девочки, постоянно носившие большие животы. Ибо не одна Анжелина производила на свет потомство. Ее золовки-малышки тоже жили от беременности к беременности.

Новая дюжина Шанелей, двоюродные братья и сестры, появились на свет на сей раз не в Понтее, а в Ниме. Стремление к увеличению потомства походило у Шанелей на религиозное чувство. Как и в те времена, когда их достаток зависел от урожая каштанов, Шанели, хотя и стали горожанами, не избавились еще от древнего страха перед быстротечностью жизни, свойственного всем крестьянам на свете. Поэтому, оказавшись в Ниме, они продолжали воспроизводиться из расчета один ребенок в год… и даже чаще. Ибо случалось, что от одних и тех же отца и матери рождались два Шанеля, один в январе, другой в декабре того же года. И старшему всегда давали имя Жозеф, то была дань уважения изгнанников главе рода, предку, трактирщику из Понтея, медленно старевшему среди воспоминаний об отзвучавшем смехе и песнях, некогда раздававшихся в беседке.

Но в отношениях между членами клана появилась первая трещина. Те, кто вел оседлый образ жизни, все больше отличались от тех, кто странствовал, и порою даже теряли бродяг из виду. Одни сумели превратиться в ремесленников или с превеликим трудом отвоевали себе местечко в мелкой торговле, силой упорства осуществив свою мечту, но таких было меньшинство. Кое-кто, из тех, что всегда селились рядом с вокзалом, через два поколения сумеет даже пробиться в железнодорожные служащие — это была самая высокооплачиваемая должность, на которую могли претендовать Шанели. Другие же, катя от рынка к рынку, были верны самим себе, оставаясь скитальцами.

Дед Габриэль Шанель был из последних. Он покинул Ним с женой и ребенком, едва прожив там год. И потом, из года в год, из зимы в лето — такова была работа, никуда не денешься — менял города и дома.

Нельзя забывать, что Габриэль вышла именно из этой, бродячей части клана. По логике вещей, следовало бы ожидать, что ее предки были как раз среди тех, кто занялся мелкой торговлей и заимел собственный дом. Но реальность оказалась иной, и нам постоянно придется этому удивляться.

Где то время, когда люди из поколения в поколение рождались, жили и умирали в одной и той же деревне? Жизнь Анри-Адриана Шанеля, его жены и детей разворачивалась свитком бесконечных дорог, но всегда сохраняла привкус родного края. Это объяснялось тем, что они никогда не удалялись от Юга, где рынок с его запахами и криками всегда напоминал деревенские праздники.

Анри-Адриан, как истый южанин, никогда не отваживался пересечь воображаемую границу и раскинуть свои лотки там, где готовили без оливкового масла, где крыши не были крыты черепицей и где ветер не дул с такой силой, что все сметал на своем пути. Дети его рождались в зависимости от остановок и чаще всего в департаменте Гар: Луиза — та, что однажды приютит Габриэль после смерти матери, — родилась в 1863 году в сердце Севенн, Ипполит — в 1872 году в Монпелье, Мариус — в 1877 в Алесе.

Так что дед Габриэль никогда не уезжал слишком далеко. Он путешествовал так же, как работал в поле: сверяясь с календарем, и его маршруты определялись старым крестьянским чутьем. Но ни уходящее солнце, ни первые заморозки больше не влияли на его жизнь. Теперь он подчинялся только деревенским праздникам и тому, что к ним прибавляла крестьянская вера, эта огромная потребность верить и надеяться.

Примерно в 60-е годы прошлого века какой-нибудь Шанель из Понтея караулил на рассвете, выжидая, когда же приближающийся топот известит его о предстоящих крестьянских сборищах. Что это был за шум? Животные и люди отправлялись в путь, продвигаясь медленным шагом, впереди обычно шествовали быки. Какие пометки он делал на календаре? Он помечал даты, когда тот или иной поселок будет праздновать сбор урожая, а такая-то корпорация — отмечать день своего покровителя, и через улицы протянут гирлянды, а из церкви вынесут статую почитаемого святого в бархатном наряде, изукрашенную, словно идол. Тогда он тоже отправлялся в путь. Надо было идти той же дорогой и поторапливаться. Ибо ни одно из этих христианских увеселений не обходилось без ярмарки.

Сюда, дамы и господа, сюда, подходите! Песни церковные и застольные, четки и сахарные трубки, крестный ход и карусели, запах ладана и вафель, молитвы и конкурсы гримас — все было вперемешку. Для того чтобы дед и бабка Шанель могли выжить, нужны были прилавки, убранные, словно алтари, нужно было смешение проповедей и музыки, нужны были рынки, нужны были эти праздники беспорядка. Так продолжалось до самой смерти Анри-Адриана — он умер, когда ему было за восемьдесят.

Эту школу прошли и его дети. Ибо что касается школы другой, настоящей… Они туда и не ходили. Время учебы Луизы и Альбера было коротким. Оно ограничивалось межсезоньем, несколькими месяцами в году, когда работы было так мало, что отец прекрасно справлялся с ней один. Приходится изумляться, что, несмотря на столь скудное образование, они оба умели читать и писать.

V Отречься от семьи

Отец Габриэль Шанель и его сестра Луиза внешне совсем не были похожи. Луиза к тому же была натурой более тонкой и благоразумной. Веселая, проворная, живая, обладавшая глубоким чувством долга, она многое взяла от матери: она была Фурнье до мозга костей. Тогда как Альбер Шанель походил на отца. Та же ладно сидящая голова, тот же короткий нос, тот же волевой лоб, те же черные густые волосы. А уж что касается характера! Вспыльчивый, как отец, такой же хвастун и бабник.

Альбер и Луиза в молодые годы ни разу не расставались. Обязанности их были куда тяжелее, чем может показаться. Они не только носили корзины с товаром и выступали в роли зазывал, когда наступало время ярмарок. В остальное время года, когда начинались сенокос, жатва, сбор винограда, они вместе нанимались на фермы. Луиза помогала хозяйке у печи, Альбер отправлялся с крестьянами в поле. Так прирастали доходы семьи. Не в этой ли прожитой в трудах юности следует искать причины согласия, которое им никогда не изменит?

Члены этой семейной ветви долго будут дружны между собой.

Отец Габриэль Шанель покинет родительский очаг только для того, чтобы явиться в казарму и потребовать исправления ошибки, допущенной в свидетельстве о рождении, — ибо жребий выпал на ошибочно присвоенное ему имя Шарне. Он добьется решения суда от 21 января 1878 года, что впредь будет значиться под своим настоящим именем, Шанель, и, освободившись, вернется наконец домой.

Окончательно он расстанется с родителями только в двадцать восемь лет, чтобы жениться. Обстоятельства его брака странным образом напоминали женитьбу отца, но были несколько сложнее.

Он не образумится и с годами.

Альбер жил только для того, чтобы соблазнять, плодить детей, убегать и начинать все сначала.

Сестра Луиза, его добрый гений, вышла замуж только в двадцать четыре года. Жених, уроженец Понтея, был железнодорожным служащим. Будущий зять произвел на Шанелей, вечных странников, впечатление чиновника, могущего рассчитывать на твердую месячную зарплату — какое блаженство! — и, может быть, даже на продвижение по службе. Да к тому же разве он не был севенцем? Луиза вышла замуж удачно.

Суженый обосновался в Клермон-Ферране, пришлось ехать туда, в этот большой город, где в присутствии собравшейся семьи и всего Понтея и состоялась свадьба. Поэтому, дабы не уронить свое достоинство перед лицом будущего зятя, отец новобрачной в момент подписания брачного договора выдал себя за негоцианта. Все-таки это звучало лучше, чем бродячий торговец. Брат невесты, Альбер Шанель, вернувшийся в семью ради такого случая и бывший свидетелем сестры, поступил точно так же. Оба превратились в негоциантов… Только Анжелина, мать новобрачной, отказалась выдавать себя за ту, кем не была. С далеких времен ее собственного замужества она так и не научилась писать. К чему отрицать? Поэтому она не смогла поставить свою подпись.

«Сказала, что не умеет писать», — вновь отметил чиновник.

Несколько лет отделяют нас от рождения Габриэль Шанель.

Сколько неточностей в ее рассказах! Нельзя не упомянуть о ее умении пленять и увлекать тех, кто ее слушал. Она наблюдала за ними с довольством жестокого паука, подстерегающего жертву. Она могла презирать своих собеседников до глубины души. Они были слишком доверчивой, слишком легкой добычей… Правды Шанель не признавала.

Напрасно стали бы искать среди ее откровений признание в скромном происхождении. Крестьянка? Ни разу название деревушки, родины ее предков, не слетело с ее уст. То она выдавала себя и своих предков за уроженцев Оверни… каковыми они не являлись, то говорила, что она родом из Прованса, как отец… который провансальцем не был; то называла себя протестанткой — по бабке, которая ею никогда не была. Она придумывала себе легенду с отчаянным упорством. Женщина, о которой было известно все — ее друзья, состояние, связи, взгляды, вкусы, успехи, горести, поражения, — даже в конце жизни пыталась исказить истину о своем происхождении и в последний раз замести следы.

Как эта болтунья, любившая рассказывать о себе, ни разу не поддалась искушению и не призналась, какой была на самом деле жизнь ее деда и бабки, а затем и родителей, какую упорную борьбу пришлось им вести? Ни разу не захотелось ей погрузиться в прошлое родного края. По каким причинам Габриэль отреклась от них? С этого отступничества началось и все остальное… Она отрекалась от несправедливости, забвения, тяжкого неравенства, жертвой которого всегда были крестьяне… Отрекшись от всего этого, она отреклась и от их давнего стремления к лучшей доле.

Почему правде о своем происхождении она предпочла нагромождение банальностей, из которых хотела создать свою биографию? Неужели она всерьез верила, что из подобной безвкусицы родится ее легенда? Вспомнить о своей матери и опереться на это воспоминание, как на надежное плечо… Вспомнить о Жанне-упрямице, дочери портнихи и столяра, Жанне-сироте… Возможно ли, чтобы в памяти Габриэль никогда не было места для матери? А отец-жуир? Не лучше ли было представить его таким, каким он был, вместо того чтобы придумывать персонаж из плохого романа? Но Габриэль Шанель не хватало искренности Мориса Шевалье, который на вопрос «А ваш отец, мсье?» ответил: «Он был пьяница…» с тем же достоинством, как сказал бы «нотариус» или «стряпчий».

Лгать. Вот что будет постоянной заботой Габриэль Шанель. Лгать журналистам, задающим ей вопросы, лгать писателям, от которых она ждала, что они составят ее мемуары, лгать друзьям, которые ни о чем ее не спрашивали.

Мы увидим, какая травма была всему причиной, увидим, какие обманутые надежды заставили ее стыдиться своего происхождения. Разочарование в любви, неудовлетворенные амбиции, несбывшиеся мечты сделали ее отступницей.

VI Отец — искатель приключений

У Альбера Шанеля торговая жилка была развита куда сильнее, чем у его отца. Его устраивали жизнь бродячего торговца и ее превратности.

Прежде всего надо было покинуть Гар. Зачем гнить в Алесе? Есть дела и поважнее. Обожая ярмарки, вино и женщин, Альбер догадывался, чего можно добиться в провинциях побогаче и более населенных.

Он отправился на Север.

Он осторожно нащупал почву и для начала остановился в Ардеше, соседнем департаменте. В Обена производили вполне сносное винцо. По тем временам редкий товар. В 80-х годах виноградники, не затронутые филоксерой, попадались далеко не везде. Пустить это вино в оборот, снабжать им окрестные кабачки и забегаловки, почему бы и нет? Стать своего рода коммивояжером, заняться еще одним делом — продажей вина. Вино, трикотаж, рабочая одежда, фартуки для домохозяек — на ярмарках все это могло прекрасно продаваться вместе. Таковы были планы на будущее, вызревавшие в голове Альбера. Решительно, Обена был недурной городишко. Но все-таки не Перу. Что ж, надо было отваживаться на более смелые поступки.

Еще ребенком Альбер слышал о ярмарках, устраивавшихся в Пюи-ан-Веле во время праздника Пресвятой Девы, чья колоссальная бронзовая статуя была отлита из 213 пушек, захваченных в Севастополе солдатами Наполеона III. Фигура Богородицы Сентябрьской была воздвигнута на вершине горы в 1860 году, через четыре года после рождения Альбера. Его родители всегда мечтали об этой ярмарке. Поехать туда…

Альбер наконец попал в святой город и увидел его гигантскую скалу. Он раскинул там свои лотки. Сколько народу! Стояло лето. На ярмарку съехался весь департамент. О лучшем и мечтать не приходилось. В округе в каждой церкви, в каждом монастыре была своя святая, хоть мало-мальски, но творившая чудеса. Эти Черные Богородицы были столь многочисленны, что воскресений в сентябре не хватало, чтобы почтить их всех. Повсюду праздники устраивались каждый день.

Альбер Шанель оказался в районе Франции, где ярмарки имели культовое значение. Он принялся колесить по этой благословенной провинции.

Не следовало пренебрегать ничем. Он останавливался повсюду.

Так он прибыл в Курпьер. Разумеется, в день ярмарки, последней в году. Внезапно все ему стало ясно. Берега Доры, деревня с узкими улочками, каменные и деревянные дома, возвышавшиеся над долиной и выстроившиеся вокруг церкви в таком идеальном порядке, что, казалось, они так и просились на почтовые открытки, главная площадь, где ярмарочные торговцы уже установили тир, — все это поджидало его. А сельский полицейский? В парадной форме — блуза, портупея, треуголка, «папаша Закон», гроза мальчишек, — да, и полицейский поджидал его, и новобранцы с букетами в бутоньерках, и дрессировщик с медведем, и девицы, скромно выстроившиеся в ряд.

Приближался мертвый сезон. Альбер Шанель решил встать в Курпьере на зимние квартиры. В ноябре 1881 года он снял жилье у Марена Деволя, столяра и сына столяра, места у того было предостаточно.

В момент их знакомства Марену было двадцать три года, а Альберу двадцать пять. Молодые люди подружились. Марен совсем юным унаследовал мастерскую отца. Ему было десять лет, когда умерла мать, и семнадцать — когда не стало отца. В двадцать один год, будучи кормильцем семьи, он сумел избежать призыва в армию. Его младшая сестра Жанна, хотя и жила у дяди по материнской линии, Огюстена Шардона, тем не менее зависела от Марена. Главой семьи был он. Девушка намеревалась стать портнихой, так же как и ее мать. Она каждый день приходила к Марену, вела хозяйство.

Очень быстро Альбер повел себя как первый парень на деревне. Он обладал уверенностью, авторитетом, чего не хватало Марену. Альбер был солдатом, у него был опыт, были воспоминания, он отличался красноречием, чистым выговором, богатым воображением, умел беседовать со зрелыми женщинами и болтать с деревенскими девчонками. Он очаровал их всех. И прежде всего Жанну, никогда не покидавшую Курпьер. Этот человек из ниоткуда придал ее жизни новый смысл.

Однажды ночью он попросил ее дождаться его в амбаре. Это была незримая и тихая победа, какой он и желал.

Но дни становились длиннее, и у Альбера появились веские причины, чтобы покинуть Курпьер. Ярмарки возобновлялись. Приближался день Святого Венсана, праздник виноделов, а там и Сретение с блинами, во время которого тысячи свечей рассеивают зимний мрак у подножий статуй Черных Богородиц, скоро и день Святого Блеза, покровителя земледельцев, и медленные процессии через поля, скоро… Скоро масленица и шумные города. Ах! Города, города, скорее туда! Бежать от вздохов Жанны, начинавших стеснять его. Уйти…

В январе 1882 года Альбер сложил вещи и исчез, не оставив адреса. Зато оставил здесь несколько разбитых сердец, множество сожалений и беременную девушку девятнадцати лет — Жанну Деволь.

Когда ошибка Жанны стала слишком очевидной, дядя-винодел, как всякий уважающий себя человек, прогнал ее. Она нашла приют у Марена, в доме, где родилась.

Надо было обязательно разыскать Альбера Шанеля. Пришлось вмешаться мэру. Виктор Шамерла, имя которого до сих пор носит одна из улиц Курпьера, сделал все, чтобы умерить пыл Деволя, страстно желавшего покарать виновного. Как было не принять во внимание, что один из Деволей был клерком у нотариуса. Притом вся семья пользовалась уважением. Следовало добиться от бессовестного бродяги, от этого проходимца Шанеля если не женитьбы, то хотя бы признания ребенка. Этого и хотел мэр Курпьера.

Альбер Шанель все-таки оставил кое-какие следы. Например, в мэрии… Все та же история, поправка в записи о рождении. Забота, преследовавшая его повсюду. Хотя нужная отметка и была сделана в записи актов гражданского состояния в Ниме. Но при каждой допущенной ошибке приходилось писать, проверять, просить отцовского свидетельства. Шамерла сделал все необходимое. Кроме того, поскольку Альбер собирался осесть в Курпьере, он внес свое имя в списки избирателей. Таким образом, в мэрии оказался адрес отца Альбера Шанеля. Такими же сведениями располагал и нотариус. Ибо Альбер Шанель довольно далеко зашел в своих планах купить часть дела у торговки маслом. Адрес отца, матери, их занятие — этого было вполне достаточно.

Прошло несколько месяцев, пока обнаружили, где находились родители виновного. Бродячий торговец и его жена меняли адреса так же часто, как в молодости.

Наконец Анри-Адриана и Анжелину нашли в Клермон-Ферране и известили о требованиях Деволя. Их сын? Уж не в первый раз им вчиняли иск. Какую еще глупость сотворил этот шалопай Альбер? На сей раз родители прикинулись, что не понимают, в чем дело. После появления на свет Альбера у них родилось столько детей! Сыновья и опять сыновья… Если еще и следить за всеми?! Поэтому родители Шанель сделали вид, что ничего не знают.

А Жанна теряла терпение.

До родов оставался всего месяц.

Поощряемые мэром, Марен Деволь и двое его дядюшек отправились в Клермон-Ферран. Надо было ввести Анри-Адриана и Анжелину в курс дела: Альбер обрюхатил девицу.

Поэтому курпьерские мужчины явились с угрозами. Они заявили, что пойдут до конца и, если потребуется, добьются удовлетворения через суд. У них были для этого возможности.

Анжелина сразу представила себе худшее. Альбера, ее сына Альбера отправят в Кайенну, на каторгу? Испугавшись, родители Шанель наконец признались: виновник находится в Обена.

Перед Жанной открылись врата надежды. Едва получив нужное известие, она поспешила в путь, запретив кому бы то ни было вмешиваться. Если и можно заставить Альбера сдаться, то только не угрозами. Она одна могла уговорить его.

Жанна Деволь приехала в Обена, будучи на сносях. Альбер жил в кабачке, там же вел дела. Именно здесь, едва приехав, Жанна Деволь в восемь часов вечера родила девочку.

Отец согласился признать ребенка, всячески отказываясь жениться на матери. Ему нужна была подруга, но не жена.

Поэтому решили сделать вид, что…

Жанну объявили законной супругой господина Альбера Шанеля. Торговец прохладительными напитками, у которого они жили, будучи посвященными в дело, согласился выступить свидетелем. Так и получилось, что Жюлия Шанель, старшая сестра Габриэль, родившаяся 11 сентября 1882 года в забегаловке Обена, была объявлена дочерью состоящих в браке родителей.

И это превзошло все ожидания Жанны.

VII Виновная мать

Вернуться после всего домой? Разве она смогла бы? В Курпьере ее ждали бы отчужденность, холодность, тяжелое молчание кузена Этьена, клерка, колкие замечания кузины Клодины, кухарки, и дяди-земледельца. Жанна это знала. Нечего было и думать о возвращении.

Мосты были сожжены.

Что до Альбера Шанеля, то он старался держаться как можно дальше от провинции, таившей для него двойную угрозу — соседство родителей и родственников Жанны. К тому же удача, казалось, отвернулась от него: дела шли плохо. Присутствие Жанны мешало любовным интрижкам.

Ремесло ярмарочного торговца требует не замечать того, что между рынками того или иного города существуют различия. Разве города и рынки не похожи друг на друга? Жизнь Альбера Шанеля во многом определялась этой уверенностью, заставлявшей его постоянно стремиться к новому.

Что он вообразил себе в конце 1882 года, когда решил вдруг пересечь Францию из конца в конец? Что он надеялся найти в Сомюре? То был не просто риск во имя спасения. В Альбере пробуждались доставшиеся по наследству черты отца-трактирщика, его вела старая мечта — обосноваться в винодельческом районе и открыть там торговлю. Сыграло свою роль и желание избавиться от Жанны. Разве рискнет она пуститься в подобное путешествие вслед за человеком, который не был ей даже мужем, да еще с младенцем на руках? Разве осмелится?

Альбер плохо знал ее.

Жанна считала иначе. Альбер уезжал, ей необходимо последовать за ним. К тому же не успел бы он уехать, как содержатель кабачка выбросил бы ее с ребенком на улицу. Поэтому все усилия заставить ее отказаться от задуманного были бесполезны. Альбер, осознавая свои мужские права, не собирался щадить ее. Так, она упрямилась? Хотела ехать за ним? Хотела, чтобы он принадлежал ей одной? Она свое получит… Ее дочери не было и трех месяцев, как Жанна Деволь забеременела снова. В январе 1883 года она приехала в Сомюр, совершенно чужой для нее город, ища одновременно жилье и работу.

Сомюр… Вот он, этот город во всем своем величии, вот Луара, быть может, самый прекрасный дар, который природа преподнесла Франции.

Как доказать влияние на человека окружающей обстановки, пусть временной, пусть случайной? Интересно было бы определить, чем человек обязан месту своего рождения, и тогда, погружаясь в изучение условий его жизни и ее особенностей, можно было бы с достаточной уверенностью если не охарактеризовать его личность, то по крайней мере пролить свет на самые неясные ее стороны. Тогда каждая деталь обстановки окажется неожиданно значащей.

Итак, Сомюр, где родилась Габриэль Шанель.

Чем Габриэль Шанель была обязана этому городу, веселому, словно пансион накануне каникул, строгому, словно монастырь, городу, где царил культ лошадей? Чем она была обязана Сомюру? Она всегда признавала, что в пору сумасшедшей юности ее единственной, всепоглощающей страстью были лошади. Она родилась в 1883 году, и так ли уж нелепо предположить, что между ней и городом существовало своего рода взаимопонимание? Случайно ли, что она родилась в то время, когда в Сомюре большое значение в образовании придавалось занятиям на открытом воздухе и выездке? Она всю жизнь старалась, чтобы в моде торжествовала определенная свобода, дух пленэра, похоронивший безвкусицу в одежде.

Трудно согласиться с тем, что пробелы в биографии человека лишены смысла, ибо наше поведение загадочным образом определяется событиями, предшествующими рождению, и возникает из них, словно цветок из стебля. Дело в том, что 1883 год был отмечен английским влиянием. В тот год в Сомюр в больших количествах ввозили из-за Ла-Манша охотничьих лошадей, шорники Школы начинали выпускать английские седла, а наездники при езде рысью стали перенимать — о скандал! о революция! — положение стоя вместо сидячего, бывшего до сих пор святым и нерушимым принципом французской школы. В парижских салонах слова «балы», «стрельба по голубям», «прием», «прогулка» были изгнаны, ибо мода требовала, чтобы говорили «night-party», «gun-club», «rout» и «footing». И дамы не говорили больше о сукне цвета раздавленной клубники, производившем фурор в Лондоне, упоминали только о «lady-cloth». И они не ходили больше завтракать, они «ланчевали».

Так начиналась эпоха увлечения всем английским, из которого тридцать лет спустя родится искусство Шанель.

Это был также период, когда форма кавалеристов становилась строже. Ни фраков по вечерам, ни шпаг при парадных мундирах, просто венгерка с брандебурами, а кепи решительно вытеснило кивер. Что касается пехоты, то эполеты были отменены, их сменили галуны из плетеной тесьмы и позолоченные пуговицы… о, Шанель!

Мода Второй империи, ее опереточные кавалеристы — завзятые рубаки, отличавшиеся буйностью и грубостью манер, исчезали с улиц Сомюра. Можно ли представить сегодня, чем была тогда эта конная Мекка? Именно ей обязаны мы чудом — возрождением французской кавалерии. Ни один род войск не пострадал сильнее от войны, которая была у всех на памяти. Разве можно было ее забыть? Поражение, пруссаки в Париже, свергнутый император, сожженный Тюильри — все эти события произошли тринадцать лет назад. Следы именно этих воспоминаний и пытались стереть в то время, когда родилась Габриэль.

Сомюр, где обосновались псевдосупруги Шанель, был единственным городом во Франции, в котором магазины были открыты до поздней ночи. Преподаватели и курсанты царили в городе, жившем ими и для них. С горожанами их связывал своего рода идиллический контракт. Все население подчинялось ритму военной жизни.

Поэтому постоянные поставщики господ офицеров всегда были готовы удовлетворить зверские аппетиты гуляк, молодых людей из хороших семей, их внезапные желания и пристрастие к изысканной кухне. И это несмотря на то, что молодые люди хоть и требовали, чтобы их желания тотчас же исполнялись, но с долгами расплачиваться не спешили. Всем это было известно… Даже шпакам, этим свиньям в штатском, которые видели, что их заставляют платить больше, чем положено. Они приплачивали за кавалеристов? Подумаешь! Чего не сделаешь, чтобы поддержать моральный дух армии!

Таким был Сомюр в 1883 году. Город засыпал только тогда, когда гасли огни кафешантанов и замирали звуки последних песен, после того как замолкало Кафе искусств, святилище сомюрского веселья, и закрывали свои двери «Бланшисри» и гостиница «Мольер»… Но это еще не все… Частенько по ночам наступало время для проделок и грубых выходок, и тогда поднимался гвалт и раздавались вопли акушерки, у которой снимали вывеску, чтобы заменить ее гербом генерала, начальника Школы. Ах! В этом городе не залеживались подолгу в постели! Вставали с первыми сигналами подъема, когда курсанты и конюхи бежали к конюшням. А там всхрапывали лошади, чувствуя, что время пришло… Самая чудная пора. Час, когда день занимался в запахах кожи, сена и переворошенной соломы, час, когда Жанна Деволь выходила из дома с маленькой Жюлией на руках и тоже спешила на работу. Работы в Сомюре хватало, и Жанна, своей добропорядочной внешностью внушавшая доверие, без особого труда нашла применение своим способностям. Другого выхода у нее не было. Беременность, равно как и присмотр за младенцем, не позволяли ей подолгу быть на ногах, на холоде, поэтому до рождения Габриэль она вынуждена была отказаться сопровождать Альбера на рынок на площади Биланж. Ибо именно там он развернул торговлю, предлагал лифчики, трико и нижнее белье, расхваливая свой товар, бросая многозначительные взгляды и расточая любезности дамам.

Жанна в сумрачном еще свете занимавшегося дня, с непокрытой головой, в фартуке в крупную складку, неся свой тяжелый живот и оттягивающую руки Жюлию, направлялась в дома, где ее поджидали то работа на кухне, то груды белья, слабый запах хозяйственного мыла и сырость в прачечной, то…

Просто несчастий не бывает. Всякое несчастье связано со своим временем. Неудачи Жанны отмечены печатью эпохи. Ей приходилось бороться, чтобы получить место кухарки, гладильщицы или служанки. В резиденции, где царил генерал Данлу, она знала только официантскую, в доме майора де Бельгарда, главного берейтора, только кухню. Когда же этого оказывалось недостаточно, Жанна прирабатывала то здесь, то там, занималась, чем придется: то была кастеляншей в Доме трех ангелов, где находился пансион для девушек, то посудомойкой в гостинице «Бельведер», где, кроме офицеров, селились пассажиры с «Невзрываемых» — пароходов, плававших по Луаре. Так Жанна зарабатывала на жизнь в первое время своего пребывания в Сомюре.

Говорят, что, обладая сильным характером, она не останавливалась ни перед чем, чтобы заработать на хлеб насущный. Правда ли, как утверждают некоторые, что она соглашалась на работу даже в кварталах с дурной репутацией и делала уборку на улице Релэ или в квартале Мостов? Дома для офицеров, дома для военных… Жанна мыла, стирала, разносила кипы простыней, драила лестницы, на которых шаги клиентов раздавались лишь после того, как хозяйка кричала: «Можно!» Жанна, склонявшаяся над сомнительными кроватями, чувствовала себя чужой повсюду, она так же терялась в домах терпимости, как и в общей зале гостиницы «Бельведер», ей было столь же неловко на улице Релэ, как и среди юных девушек в Доме трех ангелов, их свежесть и обаяние напоминали ей времена Курпьера, времена, когда она была невинна и бежала к Марену в легкой юбке, черном переднике и тугом корсаже. Жанна слушала, не понимая, что говорится вокруг нее. Почему они так ссорились между собой, эти офицеры, которым она прислуживала? Что это была за война, о которой говорили только в Сомюре? Война шпор и хлыстов… Ни слова не понимавшая Жанна, словно глухонемая, покачивалась на волнах ссор, никогда не угасавших между ористами и бошеристами[1].

Что она могла понять? Спорщики начинали говорить на повышенных тонах, едва только произносились некоторые слова: рот, скоблить… Чей рот, что скоблить? Потом они принимались стучать кулаками по столу. Дребезжали стаканы. Жанна поспешно подбегала с тряпкой в руке. Из-за чего они так воспламенялись? Бешеные эти кавалеристы, фанатики. Почему тех, кто принадлежал к лагерю шпор, другие, из лагеря хлыстов, называли мясниками? Они утверждали: «Хлыста вполне достаточно!» Сразу же начинались крики. Сторонники шпор обвиняли своих противников в том, что их поведение позорно: «Стегать лошадь хлыстом, бить ее?»

Дело кончалось тем, что сотрапезники расходились, хлопая дверями, а Жанна возвращалась домой, не слишком хорошо понимая, объяснялась ли охватывающая тело боль усталостью или растерянностью от увиденного и услышанного.

VIII Незаконный брак

Жанна и Альберт нашли пристанище в двухэтажном доме, где они занимали мансарду, выходившую на север. Их жилье находилось всего в нескольких минутах ходьбы от двух рынков Сомюра — рынка Биланж, где делала покупки местная аристократия, и рынка куда более дешевого, сохранившего средневековые черты, на площади Святого Петра. Альбер Шанель выбрал себе местожительство согласно семейным традициям. Он поселился на торговой улице, в убогом квартале, в одном из тех обветшалых домов, что кренятся от старости, усыхают, оседают, но все же держатся. Дом стоит еще и поныне, такой же, как прежде, с фасадом в три-четыре метра, с высокими, узкими окнами, до которых долетают крики зеленщиц: «Салат, замечательный салат! Купите-ка моего салата!»

Входной двери в доме не было. Очень темный коридор, выходивший на улицу, вел прямо к лестнице, поднимавшейся наверх. Как и в Ниме, где был зачат Альбер Шанель, этот дом являлся частью декора, существовавшего по меньшей мере в течение трех веков. Он был зажат между двумя фасадами с легкими сводами и прелестными выступами, между теснившимися друг к другу старинными постройками. Вверху извилистой улочки, вымощенной крупным булыжником, возвышался и по-прежнему возвышается старый замок. Но разве могли Шанели знать, что всего в нескольких метрах от их чердака, в глубине мрачного двора, среди прекрасной обстановки, старела Мари Огюстина Нивелло, которую местные историки считали прообразом Евгении Гранде… Нет сомнения, что, беспрестанно снуя туда-обратно, Жанна Деволь и Альбер Шанель без всякого благоговения попирали «маленькую каменистую мостовую» улочки, где происходит действие самого популярного романа Бальзака.

19 августа 1883 года в страшной спешке Жанна Деволь одна явилась в бывшую центральную больницу. Над высоким козырьком над входом в бывший лепрозорий рыцарей Ордена Святого Иоанна большими золотыми буквами было написано «Богадельня». Часовня, торчавшая, словно будка часового, прямо посередине серого, мрачного двора, сразу бросалась в глаза, подчеркивая религиозный характер заведения, где работали монахини из Ордена Провидения. Могло быть и так, что Жанну, внезапно почувствовавшую сильные боли, не успели госпитализировать, и она родила Габриэль в приемном отделении. Мы никогда не узнаем правду до конца об этой истории, которая в течение многих лет служила пищей для разговоров сотрудников Дома Шанель. Но, напротив, не подлежит никакому сомнению, что подписи Альбера Шанеля нет ни на свидетельстве о рождении, ни на документе о крещении. Действительно ли отец отсутствовал, как было сказано священнику богадельни? Или его отсутствие было притворным, чтобы легче было заявить о появлении незаконнорожденного ребенка?

20 августа надо было нести младенца в мэрию. Кому было доверить это дело? В который уж раз по вине одного из Шанелей женщина рожала в богадельне одна. В обмен на некоторое вознаграждение свою помощь предложили люди весьма почтенные: старая дева Жозефина Пелерен, в возрасте шестидесяти двух лет, Жак Сюро, семидесяти двух лет, и Амбруаз Подеста, шестидесяти двух лет, все они работали в богадельне. Оказывать услуги матерям-одиночкам было для них привычным, они находили в этом некоторую выгоду. Показав маленькую Габриэль заместителю мэра, они заявили, что она родилась от некоего Альбера Шанеля, торговца, и Жанны Деволь, также занимающейся торговлей и проживающей по адресу: улица святого Иоанна, дом 29 — вместе со своим мужем. Будучи не в состоянии предъявить никакого официального документа — чего уж этому удивляться, разве не естественно, что именно отсутствующий муж и отец хранил при себе свидетельство о браке? — свидетели и заявители не смогли уточнить, как именно пишется фамилия Шанель. Заместитель мэра, после некоторых колебаний, сымпровизировал, и фамилия Габриэль была записана неправильно. — Шаснель. Семейная традиция продолжалась. Шарне, Шаснель… Когда надо было подписывать бумаги, новый сюрприз: никто из присутствующих не умел писать. Из трех сотрудников богадельни — трое безграмотных. Заместителю мэра оставалось только констатировать этот факт с помощью общепринятой формулировки — «свидетели после прочтения не подписали настоящий акт, заявив, что не умеют писать», — а затем поставить внизу свою подпись, ибо в противном случае документ считался бы недействительным.

21 августа был днем крещения. Священник больницы по этому случаю приехал из соседнего прихода. Он был викарием в одной из самых старых и самых красивых церквей Сомюра, Нотр-Дам-де-Нантийи. Именно он, заодно с другими новорожденными, окрестил Габриэль. Крещение проходило в часовне богадельни, перед главным творением Филиппа де Шампеня «Симеон, принимающий младенца Христа перед входом в храм», гигантским полотном, висевшим над головами верующих. Четырнадцать персонажей, изображенных на картине, приковывали к себе все взоры, и среди них выделялась высокая, стройная фигура Богоматери. На ее загадочную грацию всегда обращают внимание любители красоты. Крестными отцом и матерью из любезности согласились быть Моисей Лион и вдова Шастене, которые представили дочь Жанны под фамилией Шаснель. У викария не было причин сомневаться в том, что маленькая девочка родилась в законном браке, раз так утверждали заявители. Отец был в путешествии, мать — в больнице, ни один из них не был уроженцем Сомюра. Священник, ни о чем не подозревая, составил акт, и, таким образом, традиции кочующего племени не были нарушены. Семья отсутствовала, фамилия была записана неверно, гражданское состояние ребенка — также, и только крестный был в состоянии подписаться, ибо вдова Шастене заявила, что «писать не умеет».

Шестьдесят лет спустя Габриэль Шанель, рассчитывая на доверчивость своей аудитории, рассказывала историю о том, будто монахиня, которой поручено было нести ее к купели, назвала ее Бонер, то есть счастье, в надежде на то, что в этом имени отразится ее будущая жизнь. Ничего подобного. В акте значатся только два имени: Жанна — так звали мать и крестную — и Габриэль. Эта выдумка была в духе Шанель, которая, стремясь сохранить свое прошлое в тайне, всегда искажала правду, смешивая выдумку и реальность. Поэтому, несмотря на все ее усилия, часто оказывается возможным извлечь из ее рассказов точные детали. Так, например, эпизод с вымышленным именем отражает порядки, принятые в ту пору в больничных заведениях, которые обслуживались религиозными орденами, и выводит на сцену реальный персонаж, монахиню Ордена Провидения, присутствовавшую при крещении детей, родившихся в богадельнях.

И ничто не мешает нам предположить, что именно монахине, которой была предоставлена свобода выбора, мадемуазель Шанель обязана именем Габриэль, которое по-древнееврейски означает «сила и могущество» и которое, если верить ономастике, приносит носящим его женщинам прочную славу.

IX Жизнь в Сомюре

Предстоящий год станет исключением в жизни Жанны и двух ее дочерей, это будет единственный год, который они проведут вместе не в дороге. И нет сомнений, что в этот год они постоянно проживали в Сомюре.

Хотя Альбер Шанель и поселился в винном крае, но продавцом вина, несмотря на свое желание, так и не стал. Он по-прежнему был всего лишь бродячим торговцем, скитался в двуколке с ярмарки на ярмарку, с рынка на рынок и жил в ожидании воображаемого финансового успеха. Именно Жанне он обязан тем, что у него был очаг и кров, именно она помогала ему всякий раз, когда он возвращался домой. Но едва наступала весна, как Жанна, для которой преданность и любовь были неразрывно связаны, вновь бралась за работу под началом Альбера, и все чаще торговцы и постоянные покупатели видели сомюрских любовников за прилавком.

Двум маленьким девочкам жизнь на свежем воздухе идет на пользу. Жюлия начинает ходить, Габриэль не так давно отняли от груди, что же касается Жанны, то работа и беременности пока не изнурили ее, она хорошая нянька, хорошая мать и рассудительная подруга.

На фотографиях Эжена Атже, бродячего артиста, которые несколько лет спустя он посвятит другим бродягам, уличным ремесленникам, мы видим женщин, похожих на Жанну так, что и не отличить, видим в мельчайших деталях рынки и торговые ряды, насквозь продуваемые ветром, где Габриэль провела первые месяцы своей жизни. Бесполезно обращаться к нашему воображению, ибо на пленке Атже есть все, зафиксированное навечно. Этой женщиной — худенькая фигурка, застывшая возле корзин, поднятое к прохожим загорелое лицо, дремлющая на руках крохотная дочурка — этой женщиной могла быть Жанна, это она держит задремавшую Габриэль, это ее скромно стянутые волосы треплет ветер, и выбившиеся пряди ореолом окружают лицо, это ее круглый крестьянский пучочек волос на затылке, тиковая юбка, кофта из выцветшего ситца, отложной воротничок, прикрепленный завязками, широкие рукава, охваченные маленькой оборкой на уровне локтя.

Эта фотография рассказывает нам о детстве Габриэль больше, чем любые подробные описания. Так жили и выглядели только Жанна и люди одного с ней положения. На улицах в те времена, за исключением, быть может, чесальщиц матрасов, стригальщиц собак и бродячих цыган, не было женщин, занимавшихся столь же нищенским трудом, как Жанна. Вглядитесь в фотографии Атже, посмотрите глазами фотографа, какой хвастливый вид у разносчицы хлеба в накрахмаленном фартуке, как уютно чувствует себя продавщица цветов в кофте и чепце, как тепло укутаны ее плечи сложенной вдвое шалью. Тогда как Жанна… Вся нищета заканчивающегося XIX века сосредоточена в этой сидящей на земле женщине, предлагающей свой жалкий товар, и изменить этого нельзя.

Нищета Жанны сквозит в уклончивом, разоблачающем взгляде, в улыбке, которая и не улыбка вовсе, — через двенадцать лет, при выходе из шахт, английские мальчишки-рабочие будут так же принужденно улыбаться братьям Люмьер, — ее нищета в усталом движении руки, застывшей на краю корзины, в фартуке, провисшем под тяжестью младенца, которого не на кого оставить и которого постоянно приходится таскать с собой, в голодных глазах этого ребенка, его криках, усталости, сонливости… А за первым ребенком — сразу же второй, снова голод, снова крики, после Жюлии — Габриэль. Но кое-что нам все же придется вообразить: как влиял на ребенка, как ласкал его невинное тельце чудный свет Сомюра, преображавший все вокруг… И наконец, замечу, что, сколь бы невероятным это ни казалось, на будущее этой девочки неумолимым образом повлияет то, что ее современникам представлялось пороком, — нищета ее семьи.

К бедности в ту эпоху относились с презрением.

Какой будет жизнь Габриэль? Мне скажут, что, заговаривая об этом, я предвосхищаю события. Мне скажут… Впрочем, неважно, что скажут, ибо в облике Сомюра, каким он был в день рождения Габриэль, угадывается вся ее будущая жизнь. Судите сами… Посмотрите, как жили, ничего не зная друг о друге, люди, составлявшие город, бывшие Сомюром в 1883 году, люди, которых не видит маленькая девочка, заснувшая у материнской груди. Прислушайтесь к жужжанию рынка, к ежедневным крикам торговок, убаюкивавших ее, прислушайтесь к нетерпеливому дыханию привязанных к двуколкам лошадей, к постоянному, ежечасному веселому позвякиванию шпор господ офицеров, одолевающих каменистые мостовые Бальзака. Посмотрите на них, как довольны они собой и своими сапогами. А вот иностранные курсанты, прежде всего русские, молодые Крезы, которые в один прекрасный день станут конными гвардейцами Его императорского величества. Полюбуйтесь, какие сказочные суммы, ошеломлявшие почтовых барышень, пересылались каждый месяц в Сомюр из Петербурга беспокойными матерями, поприсутствуйте на конкурсе по битью бутылок — шампанского, сударыня! — которые молодые люди даже не давали себе труда открыть, долго об этом будут помнить в кафе «Ренессанс». А вот и французы. У этих на уме только лошади и любовницы. Если бы уснувшая малышка высунула нос из пеленок! Возможно, она заметила бы коляску одной из этих… Посмотрите на сомюрских куртизанок, взгляните на них. Лучше пасть мертвым на поле брани, чем оказаться живым в постели одной из этих женщин. Семьи трепетали. А если молодой человек увлечется не на шутку? Дай Бог, чтобы в момент отъезда из Сомюра он смирился с необходимостью порвать свою связь. Его подбадривали, старались облегчить ему задачу. Что ты, что ты, мой мальчик, на этих женщинах не женятся. И он уступал любовницу товарищу, который обеспечивал покинутой тот же образ жизни и ту же коляску, обычно так и заканчивались сомюрские идиллии. После чего беспокойство утихало, и свахи снова принимались за дело.

Увы, не один офицер, не один молодой человек из приличной семьи дал себя одурачить. Ибо соблазн был велик. Отправиться в путь с оружием, любовницей и багажом под предлогом, что предстояло стать гарнизоном в Сетифе, а Сетиф, Бог ты мой, — всего лишь Африка, а уж в Африке… Почему бы и нет? Случались досадные прецеденты, когда молодые люди из лучших фамилий подавали дурные примеры. Так, три года назад господин де Фуко Шарль[2] был выпущен младшим лейтенантом. Кутила! Он отправился к месту службы с одной из этих… Сторонники приличий закрывали лица. Сетиф Сетифом, но это была любовная интрижка, грязь, и прекрасная партия потеряна. Ах, нет, эти женщины были недостойны любви…

Если бы дочь Жанны Деволь открыла глаза в ту минуту, когда одна из этих женщин проходила мимо, что бы она могла понять? А сама Жанна? Можно ли себе представить, что через двадцать лет такие же офицеры — ибо они никогда не менялись, — красавцы-кавалеристы, посещавшие те же кабаки, распевавшие те же песенки, легко относившиеся к любви, жизни и смерти, станут первыми любовниками маленькой, дремлющей девочки? Сделать из Габриэль одну из этих женщин? А что в этом дурного? Ведь они всегда существовали, разве не так? Роль развеселых юношей из хороших семей будет состоять в том, чтобы побудить ее стать куртизанкой, принудить ее к этому, убедив в том, что мечты ее недосягаемы, а стремления несоизмеримы с реальностью. Они постараются внушить ей страх перед самой собой и одновременно осознание непреодолимого расстояния между ней и ими, между ней и законным счастьем.

Они будут постоянно встречаться нам на протяжении всей юности Габриэль подобно тому, как всякий раз, приложив к уху раковину, мы слышим шум моря.

Если бы по прихоти судьбы она не была одарена воображением и отвагой, позволившими ей освободиться от их власти, никогда бы она не решилась избрать себе другую судьбу.