Непостижимая Шанель

I Красные штаны

В 1903 году дочь Жанны Деволь охватило лихорадочное возбуждение. Она теряла терпение. Габриэль осознавала, как бесконечно много времени потрачено зря: ей шел двадцать первый год.

Она сняла комнату в городе, на улице Пон-Генге, в самом дешевом квартале. Потому что на ее заработок… Вдали, за крышами, она видела широкую, спокойную Алье.

Горделивые дамы, желавшие обновить гардероб, стали посещать комнатку Габриэль и обращались прямо к ней, минуя добрых владельцев магазина с Часовой улицы. Если верить некоторым свидетельствам, Габриэль даже работала поденно в замках с бойницами.

Менее рисковая Адриенна не решалась последовать за ней.

Затем, какое-то время спустя, отважилась и она. Но, по-прежнему дорожа семейными отношениями, питаясь соками пансиона Святой Богородицы, именно Адриенна старалась сохранить связи с миром тети Жюлии.

В сущности, в чем можно было упрекнуть девушек? Хотя они и покинули Часовую улицу, но по крайней мере по-прежнему жили вместе. Да и в их работе ничего не изменилось.

Сами монахини считали, что в поведении Габриэль и Адриенны не было ничего предосудительного.

Тетя Жюлия присоединилась к их мнению.

У крутого поворота, за которым Габриэль и Адриенну ждало знакомство с совсем другим миром, возникли соблазны, перед которыми девушки не устоят. Им предстоит открыть для себя другой Мулен. Не спящий, образцовый город, словно застывший в своем достоинстве, с тяжелыми, как бы нехотя открывавшимися дверями, с широкими воротами домов, в которые въезжали некогда дорожные кареты, с окружавшими собор улицами, где царила мертвая тишина, а Мулен бульваров и магазинов в тени деревьев.

В гарнизонных городах всегда есть кондитерские и портные.

Были они и в Мулене. Именно в эти магазины и захаживали местные офицеры.

Мулен был городом веселым. Там было расквартировано несколько полков, но тон задавал (с 1889 по 1913 год) лишь один — 10-й конных егерей. Компания в нем собралась отборнейшая: одновременно Сен-Жерменское предместье и цвет местного общества.

Командирами были: де Шабо, д’Эстремон де Мокруа, дю Гарро де Ла Мешри, Ренодо д’Арк. Капитанами: Верде де Лисль, Марен де Монмарен, Аниссон дю Перон, де Голен де Борд, де Валанс де Ла Минардьер, де Барбон де Плас. Лейтенантами: Дубле де Персан, де Баржак де Ранкуль, д’Аденис де Ла Розри, де Венсан де Козан, д’Альбюфера, д’Эспейран, де Куртис де Моншаль. Знаменосцами: Мерль де Исль, де Понтон д’Амекур, де Ла Муссе, де Ла Бурдонне, де Сент-Перез…

Когда читаешь ежегодные справочники 10-го егерского, возникает ощущение, что попадаешь во времена короля Людовика, созывающего рыцарей в крестовый поход.

Так кавалеристы оказались связанными с судьбой Габриэль, так она, едва достигнув совершеннолетия, была вовлечена в жизнь гарнизона.

Егеря были расквартированы в квартале Вилар, на другом берегу Алье, напротив старого города и его кривых улочек. В общем, довольно далеко.

К концу дня офицеры в ярко-красных шароварах, более широких, чем дозволялось уставом, рассыпались по бульвару, заломив кепи набекрень, так чтобы было не слишком заметно. Кепи было разношенным и мягким и, несмотря на очень длинный козырек, легко засовывалось в карман.

Габриэль дала ослепить себя.

Эту армию считали погибшей. Пропавшей без вести при Рейсхоффене… А она была жива, армия, состоявшая из дворян, влюбленных в войну и разукрашенных галунами, армия гордецов и ура-патриотов, едва излечившаяся от ненужной отваги, от заранее обреченных на провал атак, глухая к тактическим новинкам, армия, убежденная в том, что ее предназначение — изумлять. Это была кавалерия, старая, вечная кавалерия, дерзкая и безумная, издевавшаяся над Республикой, которая пыталась навязать ей заботу об орфографии и уважение к образованию — воплотись эти требования в жизнь, военной романтике пришел бы конец. Что за нелепые идеи! Им, кавалеристам, пытались запретить «нападать на противника, полагаясь лишь на личный пыл и скорость лошади»! Что им приказывали? Быть сплоченными. Рассудительными. Кавалеристы считали себя оскорбленными и находили текст устава удручающим.

Такова была армия, стоявшая гарнизоном в Мулене.

Места развлечений были многочисленны. По субботам танцевали в «Китайском кафе», по воскресеньям отплясывали кадриль в «Альказаре».

Не пустовали и кондитерские.

Именно там собирались матери, сестры, невесты или кузины, когда приезжали в Мулен обнять своих воинов.

Что касается портных, то им ужасно не хватало шика, и, хотя среди егерей было несколько провинциалов достаточно наивных, чтобы заказывать у них мундир, среди молодых людей из хороших семей, обладавших рентой и снисходительными отцами, было принято для покупки кепи и фуляра или доломана с семью брандебурами из козлиной шерсти, тремя рядами золотых пуговиц, рукавами, искусно расшитыми галуном, и особенно для приобретения голубой венгерской гусарки, которую носили только кавалеристы, ездить в Париж на площадь «Комеди Франсез» или улицу Ришелье, где находились лучшие поставщики. В противном случае велик был риск выглядеть словно чучело и сойти за деревенщину.

Поэтому гарнизонные портные видели кавалеристов только мимоходом, когда те появлялись, чтобы пришить галун или заменить пуговицу.

Тем не менее для Габриэль все началось именно у одного муленского портного.

Сезон скачек был в самом разгаре, приближалась великая дата — день, полностью отведенный для господ офицеров.

Однажды молодые люди, все усачи и все лейтенанты, больше озабоченные успехами на конном поприще, чем шиком в одежде, заглянули в мастерскую «Современный портной» для последней подгонки формы. Сущая безделица… Вечные истории с леями, не выдерживавшими сумасшедших тренировок, или необходимость вставить в кепи съемные пластины из тростника или китового уса, чтобы оно было более жестким и защищало голову во время стипля… Чепуха, но это надо было сделать.

С озабоченным видом они следили за подгонкой, один в рубашке, другой — держа кепи в руке, как вдруг заметили в соседней комнате двух девушек за шитьем. Словно две Золушки, которых злая фея держала в своей власти. Что может быть удивительнее, чем две королевские дочки, латающие штаны?

Молодые люди были особенно поражены тем, что юные девицы не поднимали глаз от шитья и вели себя так, словно офицеров не было и в помине.

Лейтенанты навели справки.

Им ответили, что молодые особы служат в магазине женского платья «У святой Марии» на Часовой улице и что у портного они работают от случая к случаю, когда во время сезона скачек поступают дополнительные заказы.

Дождавшись конца рабочего дня, молодые люди после пятиминутного разговора пригласили подружек на завтрашние скачки с препятствиями.

Девушки соизволили принять приглашение. Но с какой надменностью! Держали себя словно королевы… Одна стройная, светлокожая, другая темноволосая, пониже ростом, роковая.

Кавалеристы воспылали страстью.

И это было только начало.

Эскорт красавиц составляли юноши разного происхождения. Можно было бы перечислить их всех. Там был младший сын из богатой семьи из Монпелье; был один беарнец, считавшийся хорошей партией, но кончивший свою карьеру в Сомюре берейтором и холостяком: служба в Школе стала для него своеобразным постригом. И как забыть весельчака маркиза, влюбленного в лошадей? В 40-е годы он, поддавшись мрачным временам, прошел через Легион французских добровольцев. Да, можно было бы без труда составить их список: Робер Сабатье д’Эспейран, Шарль де Брой и сколько еще других… Их свидетельства о начале карьеры Габриэль неопровержимы.

Первые свидания состоялись в «Тантасьон», непримечательном местечке, куда ходили лакомиться фруктово-ягодным мороженым. Затем появились и другие места. Например, «Гран кафе», где бывали местные модники. Настоящая игрушка… Недавняя постройка с фасетированными зеркалами, как в «Максиме», с деревянными панелями, украшенными переплетенными лианами, кое-где немного керамики в стиле «Липпа», все такое необычное!

На самом деле «Гран кафе», которому далеко было и до «Максима», и до «Липпа», было непоправимо провинциально. Тем не менее обеим девушкам оно казалось шикарным. Никогда прежде они не видели места более веселого и красивого.

Но новизна, сверкавшая для Габриэль магическим блеском, вызывала у Адриенны угрызения совести. Она всего боялась.

Переход от магазина, специализировавшегося на продаже приданого и товаров для новорожденных, к Мулену by night лейтенантов 10-го егерского совершился не без колебаний.

В Мулене было столько еще неизведанного. Танцы, музыка…

Потребовалась вся энергия Габриэль, вся ее решительность, чтобы вырвать Адриенну из повседневной рутины.

Неоспоримым доказательством огромного впечатления, произведенного Габриэль и Адриенной на молодых офицеров, является то, что эта первая встреча оставила у них неизгладимые воспоминания.

Полвека спустя некоторые из них по-прежнему находились под воздействием испытанного некогда очарования. Этому можно только удивиться, учитывая, до какой степени эти юноши (за некоторым исключением) были пресыщенны, неразвиты, ветрены, ничем не обременены и слишком заняты собой, чтобы позволить прошлому властвовать над ними.

И тем не менее именно они, из года в год, в клубах и гостиных, после гулянок и в постели, будут достоверно и точно рассказывать о том, как удивительно начинала свою жизнь Габриэль.

Мы вынуждены признать, что уже тогда она отличалась необычностью, которая одна лишь и запоминается мужчинам. Красота ее была своеобразна.

Очень быстро Габриэль и Адриенна стали украшением муленских вечеров, придавая им особый блеск. Габриэль освобождала офицеров от мучительного ощущения, что они узники мира, где женщинам нет места за исключением профессиональных подружек, простоватых или слишком вульгарных.

Вскоре круг друзей Габриэль намного расширился. Она оказалась необходима. Две швеи стали любимицами в среде, привыкшей навязывать окружающим свои вкусы. Габриэль и Адриенна должны были принимать участие во всех вылазках.

Это вовсе не значило, что они сразу завели любовников.

Самое трудное — узнать, когда это произошло.

Ничего определенного на этот счет сказать нельзя.

Но впечатление, которое оставляют рассказы очевидцев, заставляет предположить, что, пока подружки принадлежали всем, они не принадлежали никому.

Поэтому, когда Габриэль и Адриенна впервые переступили порог «Ротонды», сердца их были свободны.

Этот круглый павильон с решетчатыми стенами, построенный около 1860 года, предназначался для кафе, а также, как уточнялось в постановлении префектуры, для читальни. Читальный зал должен был располагаться на верхнем этаже, ибо «Ротонда» на китайский манер была увенчана остроконечной крышей, откуда открывался вид на сад. Это был миленький провинциальный скверик с разными видами деревьев и аксессуарами, являющимися непременными атрибутами публичных садов: кедры, вязы, кипарисы, несколько каштанов, скамейки, окружающие газон, отлитый в бронзе местный поэт в домашнем халате, восседающий в кресле, и, наконец, в бассейне ритмично подгребающие лапами два довольно злобных старых лебедя.

Но поскольку во Франции начала распространяться мода на кабаре, «Ротонда» не долго использовалась в культурных целях.

После ее постройки едва минуло два года, как в ней уже пели. Тогда муниципалитет окружил павильон прочной решеткой, дабы держать любопытных на расстоянии, а плотные занавеси закрыли широкие окна.

«Ротонда» стала кафешантаном.

Надо сказать — вовремя.

Ибо другое подобное заведение, «Бодар», не справлялось с наплывом клиентов. Дышать там было нечем. Поэтому его оставили жандармам, каптенармусам, хозчасти, то есть тем, кто не являлся егерями.

Из гарнизона в гарнизон слава о «Ротонде» распространилась быстро. В нее отовсюду стали стекаться посетители. Дело в том, что преданность родине имела свои границы и прекрасно сочеталась с развлечениями. Покурить, подтянуть хором патриотические песни, умеренно выпить — ибо стремление первенствовать в верховой езде не позволяло злоупотреблять спиртным, — забросать певицу вишневыми косточками, чтобы поддержать хорошее настроение, — этим и ограничивались забавы военных. Развлечения, как видим, глуповатые и вполне невинные. Все это было весьма далеко от кабаков, милых сердцу Анри Тулуз-Лотрека, далеко от Монмартра. «Ротонда» не обладала ни прелестью «Мулен-Руж», ни изысканной извращенностью «Японского Дивана».

Но едва только в «Ротонде» появлялись офицеры-пехотинцы, как, случалось, поднимался невообразимый гвалт. Стоило певице, исполнительнице военных песенок, выйти на сцену в кавалерийском кепи, как они начинали орать, словно сумасшедшие. А если она, закутавшись в трехцветное полотнище, запевала куплет во славу пехоты:

то кавалеристы вне себя тут же бросались в яростную контратаку и принимались барабанить по столу, хором вопя «Кирасиры Рейхсхоффена» и своими «та-ра-та-та» изображая военные сигналы, так что едва не рушился потолок, мчались галопом по залу верхом на стульях, настегивая себя по сапогам, до тех пор пока не появлялся растерянный директор, пытавшийся охладить горячие головы: «Господа! Господа, прошу вас!»

Объявление романса в реваншистском духе неизбежно производило впечатление. Все молча слушали «Месть фармацевта из Страсбурга» или «Вот что такое пруссак, сынок». Зал наконец успокаивался. Все начинали смеяться, аплодируя тогдашним скабрезностям, грубым и непристойным шуткам. «Буря в штанах» или «Задница святоши» пользовались неизменным успехом.

А Габриэль? Что делала Габриэль среди возбужденных зрителей? Она слушала, смотрела и, казалось, получала от этого удовольствие.

В этом галдеже едва различимо звучало смутное обещание, слышала его она одна. Всего лишь неявный шум, словно приоткрывалась дверь. Выход?.. Куда он вел? Габриэль трудно было ответить на этот вопрос. Но отступить она бы уже не могла и любой ценой хотела воспользоваться предоставившейся возможностью. Ибо она думала только об одном, стремилась только к одному — выкарабкаться, пробиться, преуспеть, положить конец своему явно зависимому положению. Но она была одна и уже знала, что может рассчитывать только на себя.

II Кабаре

Кажется, Габриэль была единственным инициатором заключения годового контракта с «Ротондой», и благодаря ей была ангажирована и Адриенна.

Можно без труда представить, чтó думал директор кабаре, подписывая подобный договор. У ног Габриэль была вся золотая молодежь гарнизона. Мог ли он колебаться?

И потом, внешность у дебютантки была необычная.

Верно, что она была жгучей брюнеткой. Но некая Спинелли[6], о которой начинали говорить в Париже (хотя и кривясь, и покрикивая «Блатная!»), тоже была брюнеткой. И конечно, рот… Ненасытный рот Габриэль контрастировал с серьезным, почти печальным взглядом. У нее была очень длинная шея, как у Иветты Гильбер[7]. Дебютантка, вся сотканная из противоречий. То робкая, словно пансионерка, то отличающаяся дьявольским нахальством. У нее был необъяснимый шарм, несмотря на явную худобу. Была ли худощавость недостатком? Некая Полер[8], дебютировавшая в «Амбассадоре», дергаясь в конвульсиях и неистово вращая глазами, достигла вершин славы, дерзко утвердив на парижской сцене право быть худой, что сочли бы недопустимым еще пять лет назад. Итак? Эта Габриэль была из тех, кого непременно следовало ангажировать. Хотя она совершенно не обладала голосом, публика и даже клакеры у нее уже были, ибо ей случалось резвиться на сцене, выделывая весьма вольные к пущей радости своих поклонников. Было очевидно, что это ей нравилось.

Определенный репертуар и уже исчезнувшие традиции парижских кабаре в провинции по-прежнему имели хождение.

Так, в 1905 году в Мулене на сцене кафешантанов все еще можно было видеть около десятка статисток, сидевших полукругом позади «звезд». Они находились на сцене, чтобы создать иллюзию салона, придать заведению хороший тон и заполнить паузы между номерами. Едва сцена пустела, они вставали и по очереди пели песенки. Слушали их вполуха. Им не платили. Одной из них было поручено собирать деньги, и девушка ходила между столиками — обычай, который в Париже был бы расценен как недостойный даже деревенского кабаре.

Внучка понтейского трактирщика дебютировала в «Ротонде» именно в качестве статистки. Атмосфера там царила простая и непринужденная. Присутствовавшие в зале льстецы не скупились на подбадривающие аплодисменты. Едва Габриэль вставала, они устраивали ей восторженный прием.

Она понимала, какая ей выпала удача.

Рядом с ней девушки, столь же неопытные, как и она, ни живы ни мертвы, с тревогой приговоренного к казни, надеющегося на отсрочку, ждали аплодисментов, от которых зависело их будущее. Соперничество было жестоким. Все решал успех. При малейшей неудаче следовало расстаться с надеждой на ангажемент.

Габриэль же играла роль фаворитки. Она была любимой кобылкой господ офицеров и весело мчалась во главе табуна. Каждый вечер, посылая завсегдатаям легкую улыбку, она вставала и запевала одну из песенок своего репертуара.

В это же время любовь привела в Мулен молодую женщину, добившуюся некоторой известности в «Монне» в Брюсселе. Чувства, которые она испытывала к молодому человеку из знатной семьи, графу д’Эспу, заставили ее навсегда порвать с профессией балерины. Любовник служил в 10-м егерском. Она любила его страстно и пожертвовала ради него своей карьерой. Он принял жертву и не женился на ней. Незаконная, среди прочего… Танцовщица оставила в истории слабый след, но свидетельства ее бесценны. Она прекрасно помнила первые появления Габриэль на сцене «Ротонды»: «Она была недотрога и запирала дверь на ключ, когда переодевалась. На сцене она умирала со страху, но виду не подавала. В сущности, она была робкой карьеристкой».

Новая актриса знала всего две песни. Она начинала с куплетов из «Кукареку», ревю, где с успехом в 1898 году на сцене одного из самых шикарных парижских кабаре, «Ла Скала», выступала Полер.

В традициях «Ротонды» было встречать появление Габриэль различными звукоподражаниями, среди которых преобладало кудахтанье. Делалось это для того, чтобы подбодрить ее, когда хриплым голосом она выводила робкое «кукареку», в котором с трудом можно было распознать победный крик петуха. Затем она проворно седлала второго своего любимого конька, переходя к куплетам, всегда заставлявшим зал содрогаться от грома шуток. Песенка была слегка заезженной, но все же проходной. Называлась она «Кто видал Коко у Трокадеро?» и была примерно того же возраста, что и Эйфелева башня. Песня-фетиш… Габриэль вкладывала в нее все сердце. Когда она пела ее, то уже видела себя королевой мюзик-холла, царящей над Сеной.

Публика, чтобы заставить ее бисировать, повторяла на все лады два слога, общих для обеих песенок: «Коко! Коко!»[9] Каждый вечер при появлении Габриэль крики «Коко! Коко!» звучали как заезженная пластинка. Звучали так часто, что это имя за ней и осталось.

Она была Коко для всех офицеров, для всех своих друзей из гарнизона. Так оно получилось. Деваться было некуда.

Закончив песенку, дебютантка, прозванная Коко — и вовсе не отцом, как всю жизнь она пыталась всем это внушить, а партером, состоявшим из офицеров, пришедших развлечься, — грациозно приветствовала зал и возвращалась на место.

Столь же красивая, как Габриэль, даже более красивая, но менее одаренная, Адриенна собирала деньги.

Пребывание в «Ротонде» — в эту авантюру Габриэль ввязалась совершенно сознательно, — казалось, не принесло ожидаемых плодов.

Мулен не был Парижем.

В кафешантане все было посредственно: гримуборные без воды, афиши без «звезд», и принимали там артистов, уже сходящих со сцены, у которых не было ни сил, ни энергии, чтобы тягаться с молодыми столичными волками.

Другая на месте Габриэль, возможно, довольствовалась бы своим положением, ошибочно воображая, что вступила на путь к славе. Но для нее восхищения нескольких офицеров было недостаточно, оно не могло компенсировать того, что ей приходилось появляться в компании захудалых артистов. В этом было мало чести, приходилось признать очевидную истину. Бедность, убогость спектакля бросались в глаза даже самым неискушенным зрителям, и Габриэль овладело сомнение. Что она здесь делает? Было ясно, что научиться в Мулене нечему.

Она уже обладала непреклонной волей и была уверена в своем призвании. Сделать себе имя, шагнуть, подобно Иветте Гильбер, от шитья на дому к огням рампы, завоевать известность как певица… Амбиции у Габриэль были вполне определенные: она мечтала с помощью мюзик-холла попасть в оперетту.

Для этого надо уехать.

Надо обосноваться в городе, где были театральная жизнь, настоящая сцена, и найти там работу. Надо, переезжая, не растерять преданных друзей. Надо, наконец, постараться не всполошить тетю Жюлию, которая не подозревала об увеселениях в «Ротонде».

Дело в том, что между красавцами офицерами 10-го егерского и жителями Варенна возвышалась прочная стена. Два мира как бы не соприкасались. При встречах они друга друга не видели, при общении им не грозило знакомство.

Но если бы родные и узнали о занятии Габриэль, можно ли с уверенностью предположить, что они бы ее осудили? Шанель утверждала, что да. Она рассказывала об угрожающих посланиях, принесенных Антуанеттой из пансиона святой Богородицы, и заявляла, что семья угрожала засадить ее и Адриенну в исправительный дом, если они позволят гарнизонным франтам соблазнить себя.

Не стоит этому верить. Девушки были совершеннолетними. Чем они рисковали? К тому же особенно бахвалиться вареннцам было нечем… А уж тем более давать другим уроки. Жюлию, старшую дочь Жанны Деволь, единственную оставшуюся в семейном кругу, обрюхатил ярмарочный торговец. Она только что родила. Отец признал ребенка, но на Жюлии не женился. Тем не менее жили они под одной крышей. У Шанелей существовали свои традиции, и из поколения в поколение все повторялось заново.

Но мы можем предположить, что злоключения сестры, которую она любила и вместе с которой провела столько печальных лет, не оставили Габриэль равнодушной.

Словом, она приняла решение, возмутившее завсегдатаев «Ротонды»: Коко их покидала. Разве можно было этому поверить? Творение ускользало от своих создателей.

Когда негодование улеглось, офицеры решили проявить понимание.

Габриэль уезжала в Виши всего на один сезон. Водный курорт, ставший модным со времен Второй империи, находился всего в пятидесяти километрах. Егеря отправлялись туда по всякому поводу. Скачки, концерты, прекрасные незнакомки, которых офицеры отбивали друг у друга, множество женщин, благочестивых и не очень… Виши был Баден-Баденом Франции времен господина Лубе, местом отдыха и приключений для офицеров гарнизона. Итак, следовало смириться с тем, чтобы прожить несколько месяцев в Мулене без Габриэль. Адриенна тоже уезжала. Они были неразлучны.

Отъезд сопровождался обещаниями не терять друг друга из виду.

Егеря, оседлав лошадей и сомкнув ряды, провожали беглянок.

Никогда еще у полковника де Шабо не просили так часто увольнительные в Виши, как летом 1905 года. Габриэль была всеобщей любимицей…

Тем не менее кое-кто отреагировал на отъезд Габриэль неожиданно. Один офицер-стажер весьма скептически отнесся к артистическому будущему Коко.

— Ты ничего не добьешься, — сказал он ей, — голоса у тебя нет, поешь ты отвратительно.

Габриэль решила не обращать внимания на его слова, хотя этому человеку она верила больше других. Любопытно, не правда ли? Пехотинец… За ней ухаживало столько кавалеристов, а она предпочла пехотинца. Был ли он ее кавалером? Пока еще нет, но он был влюблен в нее и не скрывал этого. Один из очевидцев вечеров в «Ротонде» утверждал даже, что пехотинец стал ее первым любовником. Но вряд ли это было так. В 1905 году Габриэль Шанель не испытывала по отношению к нему ничего серьезного. Они развлекались, дружили, но не более того. Если бы она любила его, то разве уехала бы?

Пехотинца звали Этьенн Бальсан. Он держался естественно и просто, выгодно этим отличаясь от франтов из Сен-Жерменского предместья, и Габриэль понимала его куда лучше. Круглолицый, с банальными усами, он не выделялся ни ростом, ни сложением. В манерах его не было ничего от военного, и одевался он неброско, без претензий, на шик, столь милый кавалеристам. Действительно, выглядел он менее элегантно и изящно, чем егеря. Зато отличался невероятным задором, великодушием и умел, как никто, поддерживать дружбу. Иметь друзей больше, чем у него, было просто невозможно.

Что он любил? В чем было его счастье? В лошадиных скачках, в женщинах, дарящих удовольствие, в веселящих винах его родной провинции… Хорошее настроение, хороший стол, красивые женщины, красивая жизнь… Если бы слова «бонвиван» не существовало, его следовало бы придумать, чтобы охарактеризовать Этьенна Бальсана.

Семья Этьенна была из Шатору, промышленного города. Его родители сколотили солидное состояние. Достоинство, серьезность, значительность, компетентность крупной французской буржуазии с ее холодно-сдержанной манерой выражаться — вот что представляла собой семья Бальсан, это был общественный класс, дотоле Габриэль неведомый.

Простой люд и военные — вот и все, кого она знала.

90-й пехотный полк стоял гарнизоном в Шатору в течение тридцати лет. Когда пришло время поступать на военную службу, сын Бальсанов, естественно, был записан именно в этот полк. Пехотинец… Странное положение для призывника, главной мечтой которого было выращивать скаковых лошадей. Необходимость служить в пехоте повергла его в отчаяние. Что делать? Этьенну удалось перевестись в Мулен, в отдел изучения восточных языков. Получилось здорово. Он появился в полку под аплодисменты егерей. Эти господа приняли Бальсана в свой круг. Они многого ждали от такого весельчака.

И не ошиблись.

Егеря пришли в полный восторг, когда узнали, что их другу удалось убедить начальство в том, что он должен изучать один из диалектов Индии, ибо однажды интересы родины могут потребовать, чтобы туда заслали шпионов… Но диалект этот был так мало известен, что не нашлось специалиста, который мог бы его преподавать.

Все было ловко устроено. Бальсан мог теперь жить припеваючи, ездить на лучших лошадях, кутить вволю.

Тут-то он и встретил Коко. Он и не думал похищать ее. Что бы он стал с ней делать? Образ жизни этой молодой особы не указывал на светские таланты. Но Этьенн, как и другие, а может быть, даже больше, хотел помочь ей добиться успеха. В чем? В этом и заключался главный вопрос.

Хотя Бальсан испытывал серьезные сомнения по поводу вокальных способностей Коко, он взял на себя все хлопоты, чтобы облегчить ей устройство в Виши.

Он предложил Габриэль и Адриенне свою помощь в обновлении гардероба. Но не хотел, чтобы об этом знали. Он не любил, чтобы люди бывали ему чем-то обязаны. В эпоху, когда талант Габриэль Шанель был общепризнан, а слава ее далеко шагнула за границы страны, Этьенн Бальсан мог бы рассказать о том, какую роль он сыграл в ее жизни… Но он ничуть к этому не стремился. Что он такого сделал? К чему пустые разговоры? Он ограничивался тем, что скромно заявлял: «Я только помог ей вставить ногу в стремя».

Недостаточно было уметь кроить и шить, надо было еще купить все необходимое. Габриэль и Адриенна в магазине на Часовой улице выбрали несколько отрезов новой ткани, от которой все женщины сходили с ума, — сюры. После чего последовали советам «Иллюстрасьон». Егеря ничего другого не читали, так что иного наставника у девушек не было.

Светская хроника журнала оказывала большое влияние на провинциалок, предрасположенных к кокетству. Ее редактор, баронесса де Спар, внушала буржуазии доверие. Габриэль и Адриенна также не избежали ее диктата. Они всеми силами старались не допустить мешанины цветов, которую осуждала баронесса, и поэтому отказались от атласа «радамес», «производящего кричащее впечатление и не позволяющего отличить светскую даму от шлюхи». Для костюма баронесса настоятельно рекомендовала сукно «амазонка», утверждая, что «нет ничего более изысканного и приятного в носке». Они купили сукно.

Стоило по меньшей мере поблагодарить Бальсана. Несомненно, они были в равной мере поражены и признательны. Как дать ему это почувствовать?

Этьенн Бальсан так никогда и не смог понять, на что намекала Коко, когда сказала ему:

— У меня уже был покровитель по имени Этьенн. Он тоже творил чудеса.

Мог ли он догадаться, о каком Этьенне шла речь? Она никогда не рассказывала ему об Обазине.

Вокруг шляп возникли споры.

Следуя примеру тети Жюлии, Габриэль и Адриенна сочли своим долгом переделать уже готовое. Но кто мог бы их вдохновить? Баронесса считала лучшей парижской шляпницей Мелани Першерон, тогда как при этом имени егеря покатывались со смеху, утверждая, что в их семьях женщины носят только творения Каролины Ребу, великой мастерицы с улицы Мира. Понять было ничего нельзя. Разве баронесса могла ошибаться? Они колебались.

Решение приняла Габриэль: она смастерит шляпы по своему вкусу. Адриенне оставалось только подчиниться.

Так они прибыли в Виши в платьях и шляпах, сделанных собственными руками.

Первые известные фотографии Габриэль Шанель относятся к этой эпохе.

В ее одежде есть что-то от амазонки, она отличается строгостью, объясняемой, несмотря на явную женственность, романтическим толкованием военной формы. Четкая линия плеч и корсажа, высокий воротник, пояс с пряжкой, никаких прикрас, но на рукаве — почти незаметная вышивка в тон, робкая дань увлечения егерскими галунами.

Поражает серьезность взгляда и простота облика Габриэль. Рядом с ней Адриенна, воплощенная красота, кажется более зашнурованной и затянутой… Тогда как, глядя на тело Габриэль, нельзя не почувствовать ее желания носить одежду свободную, скользящую.

Чтобы понять, как много обещало появление Габриэль, достаточно вспомнить тех, кого на этих фотографиях нет: вспомнить других женщин, посетительниц казино, с крутыми бедрами, пышными задами, в огромных, давящих непосильным грузом шляпах.

Она уже тогда казалась чудом, спасенным от нелепостей эпохи.

III Сезон в Виши

Варенн был предан забвению. Перевернута еще одна страница.

Виши станет важнейшим этапом в удивительной судьбе Шанель. Этот город не был ни «королевским птичьим двором»[10], подобно Канну, ни летним филиалом Парижа, каким для крупной буржуазии являлся Довиль, поэтому здесь Габриэль близко познакомится не с высшим светом и не с элегантной космополитической средой. Но все же она увидела другую Францию, о которой не знала в Муленё.

Шанель совершила большой скачок, сменив скромную тень сада «Ротонды» на роскошь парка Виши. В городе было немало нарядных магазинов, подаренных остепенившимся кокоткам признательными пашами. Превратившись во владелиц магазинов, куртизанки стали такими пристойными и так образумились, что их клиентками были выходцы из старинных фамилий, местные владелицы замков, герцогини, весь этот мирок, производивший такое сильное впечатление на жителей с Часовой улицы. Что показалось новым Габриэль? Длинная череда колясок под изящными балдахинами, лошади с белыми наушниками, поразительное убранство бюветов с железными украшениями в стиле «метро». Их стеклянные навесы, словно гигантские бабочки с распахнутыми крыльями, укрывали высокопоставленных чиновников, охваченных запоздалыми сожалениями, ибо цвет лица их был навсегда испорчен обильной пищей, а также государственных деятелей, сломленных бесконечно длинными банкетами. И офицеров… Эти были жертвами долга и улед-найлов[11].

Если в те времена Франция ела слишком много, что же говорить о ее жажде завоеваний? Гастрономические излишества, равно как и всякого рода романтические экспедиции, обеспечивали Виши постоянно обновлявшуюся клиентуру. Жара, жизнь в палатках, встречи в мавританских кафе и экзотическая любовь губительно сказывались на юношах из хороших семей. Они возвращались в метрополию совершенно изможденными. Им прописывали лечение водами. Они приезжали в Виши, где сезон затягивался на полгода, и лечились вместе с женами или любовницами. Самое главное было не только выздороветь, но и как следует развлечься.

Русских было мало, людей с Востока — много. Ливанцев и египтян было столько, что говорили, будто «в Виши течет не Алье, а Нил». Дипломаты приезжали из-за границы вместе с прислугой. Их происхождение угадывали по цвету кожи их лакеев. Бывало, кого-нибудь из слуг увольняли, и тогда бедняга бродил по городу, используя свои жалкие знания французского, чтобы найти другую работу. Частенько южане-французы, масленые или мыльные короли, негоцианты или судовладельцы, которые по части экзотики видали и не такое, пользовались предоставившимся случаем… И тогда можно было услышать, как они похвалялись друг перед другом: «Мой дорогой, мне достался черномазый в наследство от посла такого-то…» И они возвращались в Прованс с нубийцем, сидевшим рядом с кучером, или с алжиркой, дремавшей в своих покрывалах.

Таковы были курортники.

Габриэль сняла самую скромную комнатку, которую делила с Адриенной. Поселились они на одной из тех улочек, что встречаются только в Виши, не тупик, не пассаж, а разом и то и другое. Здесь находились холостяцкие квартиры, а на первых этажах гнездились доступные женщины, служащие без гроша в кармане и гастролирующие актеришки.

Если верить ее подругам того времени — как и она, озабоченным, чтобы вырваться из своей среды, как и она, страшившимся вновь оказаться в рядах пролетариата, — первые месяцы жизни Габриэль в Виши были трудными, ее первые опыты — мало обнадеживающими. Признания тогдашних близких подруг Шанель чрезвычайно пикантны. Удивительные это женщины, несмотря на преклонный возраст… Можно догадаться, сколь соблазнительны они были пятьдесят лет назад.

Они, кем мужчины восхищались, кого обожали, а порою и искренне любили (хотя всегда считалось, что жениться на таких женщинах нельзя), умирали в одиночестве, в бедности, без друзей, в жалких маленьких гостиничках. Они слишком завидуют блестящему успеху Коко, чтобы возвеличивать ее. Поэтому в разговоре они не прибавляют лишнего и ограничиваются главным. Рассказывают просто, без затей, и сообщенные ими сведения кажутся достойными абсолютного доверия. Из инстинкта самосохранения и женской солидарности они на удивление сдержанны в том, что касается любовных дел Габриэль. Об этом — ни слова. Они ограничиваются рассказами о том, что, с их точки зрения, не может никого скомпрометировать. Упорная борьба, чтобы пробиться… Блеск и нищета их молодости… Всю жизнь страдая от унижений, которым подвергались женщины-содержанки, они старались всеми способами показаться респектабельными в глазах современников и доказать, что они вели жизнь безупречную, что для них важна была только любовь. Об остальном они умалчивают, зная, как слабы их позиции.

Получить ангажемент в Виши было не так просто, как в кафешантане Мулена.

Спектакли там отличались иным уровнем.

В залах Виши выступали только признанные артисты, туда приезжали показать себя парижане и парижанки. Там не было места для статисток. Уже давным-давно директора отменили эту традицию, которая считалась унизительной и более не соответствовала буржуазной эстетике. Бедняжки, скучившиеся, как перепуганное стадо овец, позади «звезды», служили теперь объектом обидных насмешек. Их называли «порочным кругом»… В Виши им делать было нечего.

Но ничто не могло остановить Габриэль. Ей никогда не случалось колебаться или думать, что она ошиблась. Она хотела сделать карьеру певицы романсов и шла вперед.

Чем больше трудностей она встречала, тем с большим жаром старалась их преодолеть. Ее стремление во что бы то ни стало добиться успеха ошеломляло и приводило в трепет. Прежде всего Адриенну…

Габриэль надо было выбрать, в какую дверь следует постучаться. О «Гран казино» нечего было и мечтать. Его престиж не позволял питать ни малейшей надежды. Куда же было обратиться? В театр «Эдем», чье кафе находилось в прохладном саду? Это было заманчиво. В «Эдеме» больше склонялись к оперетте. А в «Реставрации»? Спектакль там был живой, но публика больно чинная. Пойти в «Альказар», храм варьете? С освещением a giorno, со столами вокруг сцены, с натуралистической кадрилью, с гостиной, где фотографировались на память, с тунисскими концертами и настоящими египтянками, исполнявшими танец живота, «Альказар» пытался соперничать с «Парижским садом» на Елисейских полях, привлекавшим модную столичную публику. Зажиточные коммерсанты, министры на отдыхе, развеселые иностранки и «совершеннейшие парижанки» во множестве приходили в «Альказар» за своей порцией веселья. Но захотят ли принять туда Габриэль?

Ей удалось добиться прослушивания.

Оно проходило в подвале, расположенном под кабаре. Пианист наигрывал старые арии голодным кандидаткам. Он был в сговоре с торговкой подержанными туалетами. Когда кто-то из девушек проявлял некоторый талант, он предлагал ей взять напрокат костюм, после чего оповещал директора.

Иногда на этих прослушиваниях присутствовали импресарио-«работорговцы», приезжавшие из Парижа. Им нужны были новые жертвы, чтобы бросить их на арену.

Кабаре — это прежде всего выбор специализации. Как быть с этой робкой ученицей или тем бедным, молодым человеком? Какой жанр им посоветовать? Сделать из нее плясунью или исполнительницу романсов, а из него — чтеца или эксцентрика?

Результаты прослушивания Габриэль были разочаровывающими. Она обладала индивидуальностью и определенным шармом, который мог нравиться, но голоса у нее не было. Так… очень слабенький.

Ей сказали, что она может рассчитывать на амплуа франтихи. Благодаря растущей популярности Полер этот жанр вызывал многочисленные подражания. Но прежде всего ей следовало поработать. Все будет зависеть от того, какие она сделает успехи. В сущности, обещать ей ничего не могли.

У Адриенны же отняли последние иллюзии. Она походила на принцессу и совершенно не годилась для сцены.

Ей без обиняков посоветовали попытаться сделать карьеру в другом месте. Она вернулась в Мулен.

Коко взялась за работу.

Пианист из кабаре предложил ей свои услуги. Он переделал для нее несколько песенок, пользовавшихся успехом в Париже, чтобы поставить ей голос. Разумеется, «франтихе» надо было крутить бедрами, прыгать, вертеться. Многое зависело от туалета, от умения дрыгать ногой и делать вертушку. Но надо было еще и петь. Коко нашептывала «Нет, я не злой» Морисе, которую пианист переделал для нее на женский лад, получилось: «Нет, я не злая, терпения хоть отбавляй, но рассердилась — ты не зевай», — эту песенку она и напевала тусклым голоском. В репертуаре у нее было также «Тра-ля-ля-ля-ля, вот англичане» Макса Дирли, где она выглядела чуть более убедительной.

Ее репетитор не скупился на критику: «Голос у тебя словно трещотка, мимики никакой, держишься так, словно палку проглотила, и, кроме того, все кости наружу… Добавь на декольте оборок».

Коко была настойчива и беспощадна к себе. Но прогресс был медленным.

Уроки были платными, и необходимость пробовать себя в амплуа франтихи, или жиголетты, искать свою дорогу — это называлось мастерить — требовала определенных расходов. Славившиеся жадностью, торговки подержанным платьем не упускали случая, чтобы обжулить дебютанток. Они без конца придирались, находили воображаемые повреждения, дырки, пятна. Приходилось штопать, гладить, освежать костюмы, подновлять их. Не то, детка моя…

Габриэль проводила ночи напролет с иголкой в руке.

«Франтиха» чаще всего носила платье с блестками. Чего уж эффектнее в огнях рампы. Но какая же это была работа! Сколько мучений… При малейшей зацепке блестки начинали осыпаться. Дебютантки бросались собирать их. В панике они ползали на коленях: «Мои блестки!» Им сочувствовали. А торговка, пользуясь ситуацией, требовала дополнительной платы за испорченный костюм.

Но Коко не сдавалась. Она не могла представить себя в другом месте. На что она надеялась? Повторить путь Зюльмы Буффар в Эмсе? Встретить в Виши своего Оффенбаха, который повлиял бы на ее карьеру?

Во всяком случае, она была счастлива.

Она училась гримироваться, танцевать, петь. Она жила за кулисами своей мечты.

До сих пор среди «франтих» модны были красные блестки. Публика от них была без ума. Но в Париже мадам д’Альма осмелилась попробовать лиловый цвет. Ее звали теперь не иначе как «лиловая франтиха». Даже шляпа ее была усеяна блестками. Такого еще не видывали. В провинции «франтихи» тотчас же оделись в лиловое. Далее, опять-таки в Париже, одна девчонка из деревни, вовсе не хорошенькая, рот до ушей, начала с успехом выступать в амплуа «франтихи» в черных блестках. В черных! Надо же было иметь такое нахальство! Черный цвет, роза у корсажа, стройные ножки — этого оказалось достаточно. Первые ее успешные выступления начались лет шесть назад, и она уже становилась «звездой». Товарки звали ее Жанной, но в актерском мире ее знали только под сценическим именем — Мистангетт… О ней пошли слухи. Провинциальные кафешантаны тут же поспешили перенять ее костюм.

Коко удалось взять напрокат платье с черными блестками, классическое платье «франтихи», короткое, обрисовывающее бедра, сильно декольтированное, лиф в обтяжку, юбка, обшитая тюлевыми оборками, слегка расширяющаяся книзу и доходящая до середины щиколоток. Платье — без роду без племени, без прошлого, но изящество его будет преследовать Габриэль всю жизнь. Пока она этого не знает…

Придет время, и в тридцатые годы женщины под влиянием Шанель начнут носить усыпанные блестками платья «франтих». Когда это простое платье станет появляться в гостиных и в сверкающих светом театральных залах, когда, в силу необычного эффекта, засияв, словно черное зеркало, оно своим очарованием завоюет сердца, возможно, тогда одна только Габриэль будет знать, откуда оно появилось. Возможно, в сверкании блесток она будет видеть смутный отсвет давнего прошлого.

Трудность состояла в том, чтобы раздобыть денег.

После того как бывали утолены аппетиты торговок туалетами, заплачено пианисту, за жилье и еду, что оставалось из сбережений Габриэль? Деньги… Сколько зарабатывали в Париже? Правда ли, что дебютировать там было так трудно, как говорили? Если верить коллегам, прежде чем добиться успеха, все нынешние идолы познали ужасающую нищету. Жили на два франка в день… Столько платили за появление в начале спектакля тогда никому не известной, приехавшей из Нормандии Иветте Гильбер. Три франка за то, чтобы рассмешить публику, состоявшую из коммивояжеров… Столько получал в день тринадцатилетний мальчишка, малыш Шевалье. Он вырос, и о нем заговорили. А Полен, вернувшийся из Америки? Кажется, с туго набитой мошной… Ему платили пинками в то время, когда он пытался заставить кучеров и кухарок аплодировать своим первым песням. Служили ли эти истории утешением? Поводом, чтобы проявлять упорство? Могла ли Габриэль сказать себе, что разделяла общую судьбу?

Году в 1906-м она решила, что, раз вокруг столько разговоров о деньгах — а слово это не сходило с уст артистов мюзик-холла, — надо постараться их заработать.

Нет сомнений, что в Виши она попробовала себя на разных поприщах. На этом сходятся все свидетельства.

Она сумела занять себя. Но чем?

Не штопкой, как позже с презрением предполагали некоторые клиентки. Тривиальный образ убогой комнатушки, где бедная девушка целыми днями чинит постельное белье курортников, чтобы выжить и удовлетворить свое честолюбие, принадлежит к области вымысла, равно как и проистекающие из того же источника сведения о ее любовных похождениях, которые ничем не могут быть доказаны. Мы считаем, что это просто мелочные выдумки.

«Если верить американской прессе, я приехала в Париж в сабо, — с саркастическим смехом говорила Габриэль. — Почему не в фартуке горничной?»

Фотографии Габриэль Шанель 1906 года категорически опровергают подобные выдумки. Ни женщина легкого поведения, ни штопальщица. Одетая слишком скромно, чтобы быть куртизанкой, слишком прилично, чтобы заниматься починкой белья. Но то, что она принимала в Виши Этьенна Бальсана чаще, чем кого-либо другого, что он продолжал помогать Габриэль, хотя и не сумел избавить ее от мелкой работы, — это кажется более чем правдоподобным. Можно ли представить, чтобы Шанель сама отказалась от своего властного призвания? Поверим скорее подругам тех трудных дней, утверждавшим, что, несмотря на все усилия, несмотря на все надежды, через несколько месяцев Габриэль опять стала тем, чем была по отъезде из Мулена, — портнихой на дому, подгоняющей туалеты прежних клиенток с Часовой улицы, приехавших в Виши на воды. Так и не сумев поступить в «Альказар», но заручившись рекомендацией одного из офицеров 10-го егерского, у которого были связи, она обратилась в поисках работы в водолечебницу. Ее приняли подавальщицей воды у Большой решетки. Одетая во все белое, тепло обутая в забавные, тоже белые и короткие сапожки, Габриэль, стоя на дне глубокой ямы, брала один из оплетенных в солому стаканчиков, висевших на стене и образовывавших странную гирлянду. В центре, под колпаком из хрусталя, бил драгоценный, теплый источник. Габриэль подходила к нему, с важным видом наполняла стакан, затем критическим взором проверяла дозу. Она нравилась. Курортники наклонялись к ней. Протягивали руки. Осыпали ее комплиментами. О чем она думала? О сапожках, которые сразу показались ей верхом комфорта? Или о музыке? О том и другом, быть может…

Вдалеке муниципальный оркестр давал на террасе «Гран казино» концерт «разнообразной музыки». По-прежнему «Мадам эрцгерцогиня» и «Фингалова пещера».

Ее нетерпение делало жизнь невыносимой. Но не будем жалеть о том, что казалось ей потерянным временем. Благодаря ему она обогащалась новыми идеями. Однажды на улице Камбон оживут не только платья «франтих», но маленькие сапожки подавальщиц воды. Сапожки дней ее сражений…

Когда в робких лучах октябрьского солнца сезон в Виши закрылся, улицы понемногу вновь обрели провинциальный покой. Поток приезжих сократился. Кучера фиакров вновь завели с лошадьми спокойные разговоры по душам, редко прерываемые криками грумов. Балдахины с бахромой были спрятаны, наушники засыпаны камфорой. На некоторых магазинах появились их парижские адреса, а кабаре закрылись до следующего сезона под стук молотков, заколачивавших доски.

Все было кончено.

Успех не пришел. Коко проиграла партию.

IV Полдники у Мод

Когда Габриэль вновь встретилась с Адриенной, та уже жила не в Мулене, а в окрестностях Сувиньи, где у ее подруги Мод Мазюель была вилла. Мод пригласила Адриенну к себе. Замечательно удобный дом Мод! Довольно просторный, он находился в нескольких шагах от маленького вокзала в Куландон-Мариньи, и местные жители, понимая, что там происходит, называли его «замком»[12].

Мод много принимала.

Не вырвав Адриенну из ее сугубо «кавалерийского» окружения, подруга представила ее местным владельцам замков, более старшим по возрасту, чем офицеры 10-го егерского, более состоятельным и свободным. Но поскольку дворяне и офицеры принадлежали к одному и тому же кругу и имели общие вкусы, в равной степени отличаясь непогрешимостью суждений в том, что касалось «главного» — то есть лошадей, женщин, одежды, охоты и вина, — не проходило и недели, чтобы «кукушка» не привозила в Сувиньи группку завсегдатаев, гражданских или военных. Они повсюду ездили вместе, вместе отправлялись на скачки в Виши и на пикники водолечебницы, которые посещали элегантнейшие светские дамы, но куда удавалось проникать как незнакомкам благодаря своей красоте, так и некоторым известным содержанкам.

Мод Мазюель была незамужней девицей. Ее отличали завидные светские аппетиты и страстное желание преуспеть. Родись она в другой среде, она бы держала салон. Из-за своего скромного происхождения — она была дочерью старшего каменщика и сестрой подрядчика — она вынуждена была ограничиться тем, что способствовала знакомствам и, может быть, связям. Дом ее всегда был полон народу. На что она жила? Если познакомившаяся у нее пара влюблялась по-настоящему, она следила за тем, чтобы молодые люди, как бы они ни были увлечены друг другом, не забывали, чем обязаны ей, подружке Мод. Кроме того, ей приписывали покровителя со скромными средствами.

Пухленькая, без всяких интеллектуальных достоинств, Мод знала, что не может похвалиться обаянием. Но она отличалась задором, уверенностью в себе и при желании умела держаться с достоинством, чему способствовали ее навевавшие исторические реминисценции шляпы в мушкетерском духе, украшенные пером, лихо торчавшим, словно знамя, корсажи с жабо в стиле Людовика XV или вдохновленный Директорией покрой костюмов, косо срезанные полы которых не могли скрыть на удивление неровный абрис ее обширных габаритов.

У нее было два противоречивых призвания: заводилы и дуэньи. Она умела быть и тем и другим.

У нее можно было встретить провинциалок, живших по соседству, подружек господ офицеров из Муленского гарнизона (и вызывавшую восхищение хорошенькую балерину из театра «Монне», за которой молодой граф д’Эспу ухаживал с небывалым рвением), но не законных жен.

Стол у Мод был хорош, все устроено запросто. Дамы и кавалеры встречались в саду. Под тенью деревьев были расставлены шезлонги. Пирожные, чашки с шоколадом, сливки передавались из рук в руки, в корзинках лежал хлеб. Самая большая забава состояла в том, чтобы в солнечные дни, невзирая на туалеты, надеть черные соломенные канотье, которых у Мод было в избытке. Тогда венгерки несколько теряли свой официальный вид и воротнички расстегивались. Это был момент, когда господа офицеры, закусывая на ходу, начинали обсуждать продвижение по службе, помещики, дымя сигарой, вели меж собой сельскохозяйственные разговоры, а коннозаводчики со всей серьезностью, на которую были способны, беспокоились о будущем Общества содействия развитию. Дело в том, что Комитет стал принимать в свои ряды тех, кто не был членом Жокей-клуба. Что за времена! А прекрасные провинциалки отдыхали, охваченные истомой.

Ни одна из них не могла сравниться с Адриенной изяществом, осанкой, королевскими манерами. Более очаровательная, чем когда-либо, она была бесценным украшением полдников Мод.

В те дни Мод старалась придать себе сельский вид. Она украшала шляпу маргаритками и оставляла ленты незавязанными. Она резвилась в своем тиковом пеньюаре, в котором ей, по ее словам, было так же удобно, как в ночной рубашке. Но едва только предстояло показаться на публике, как в лице своей хозяйки, должным образом затянутой, зашнурованной и убранной, члены клана находили незаменимую ширму, обойтись без которой они бы не могли. Мод позволяла молодым женщинам, ищущим любовных утех, совершать прогулки в обществе компаньонки, а провинциалкам, ищущим любовников, — успокаивать ревнивых мужей, рассеивать беспокойство и подозрения близких… потому что они были с Мод.

Маленькие праздники, устраиваемые в Сувиньи, открыли Габриэль доступ в клан.

В Мулене будничная жизнь шла своим чередом: всей компанией по-прежнему ходили пить шоколад в «Тантасьон», по-прежнему было много длинноногих красавцев в ярко-красном на улицах и веселых шутников в «Ротонде».

Ни один из поклонников Габриэль не оставил военную службу.

Итак, по-видимому, ничего не изменилось.

Тем не менее она быстро поняла отрицательные стороны своего отъезда в Виши, сделавшего для нее возвращение невыносимым. Чувствовала ли она, что ее пребывание в Мулене будет всего лишь паузой, и ничем более? Еще один год неопределенности. Потому она в особенности ценила полдники у Мод, хотя и сожалела, что Этьенн Бальсан отказывался ее туда сопровождать. Он с предубеждением относился к дамам из Сувиньи, считая их скучными.

Габриэль почти разделяла его мнение. Тем не менее, будучи до всего любопытной, она с усердием посещала дом Мод.

На многочисленных фотографиях 1907 года Этьенна Бальсана нет. Габриэль же запечатлена на них с дерзко-безразличным выражением лица. Следует ли заключить из этого, что после возвращения из Виши она отдалилась от Бальсана? Или надо хотя бы однажды поверить стареющей Шанель, утверждавшей, что долгое время он оставался для нее всего лишь «добрым товарищем»? Габриэль, которая пока не могла осуществить свою единственную заветную мечту — стать певицей, вела себя в Сувиньи, как в подвале «Альказара»: она снова «мастерила», искала свою дорогу.

На фотографии Габриэль в один из решающих моментов своей жизни. Она присутствует на воскресных скачках в Виши, причем сидит не на трибуне владельцев, а запросто среди департаментских буржуа, приезжавших на скачки ради пущей важности. Сидит, по-прежнему ни на кого не похожая, выделяясь особой подвижностью среди окружающих ее дебелых особ, соперничая дерзкой простотой наряда с крайней изысканностью парадного туалета Адриенны с уймой плиссированных оборок и шантийиских кружев. Габриэль принимает участие в развлечениях приличного общества, в то время как подружка Мод в роли дуэньи величественно восседает между барышнями Шанель, возвышаясь над всеми перьями своей шляпы.

Раздражал ли Габриэль образ жизни, не оставлявший места ее личным амбициям? Или же она вела себя так, словно у нее не было другой цели, как стать дамой полусвета?

Может быть, ее усталость объяснялась и беспокойством, что она не сумеет вести эту игру с таким же блеском, как Адриенна?

Ибо у Адриенны был поклонник.

Граф де Бейнак был из тех аристократов, что прочно привязаны к земле. С пышными усами, он был страстно влюблен в псовую охоту и наделен той экстравагантностью, которая, делая из него важную особу, вместе с тем составляла в глазах знакомых главную его прелесть. Никто никогда не говорил об остротах, коллекциях или даже замках графа де Бейнака, тем более о его состоянии, но всегда упоминали о его акценте и оригинальности. И если порою пересказывали случавшиеся с ним забавные истории, то только для того, чтобы лучше подчеркнуть его живописность: господин де Бейнак был тем Немродом, что сумел со своей сворой затравить, правда, не оленя, а последнего волка, оставшегося в Лимузене. Господин де Бейнак был игроком, который однажды, метнув кости, разом выиграл у своих четырех товарищей четырех танцовщиц из «Казино де Пари», чтобы отпраздновать победу, усадил барышень в бричку, запряженную четырьмя лошадьми англо-нормандской породы, и, распевая во всю глотку песни на родном диалекте, галопом пронесся по Елисейским полям. Наконец, господин де Бейнак был тем молодцом, который, поставив на своих лошадей и проиграв их, вынужден был вернуться в родную провинцию пешком, что он и проделал как ни в чем не бывало.

Таков был человек, влюбившийся в Адриенну.

Почти разорившись, он нашел в лице своего лучшего друга, маркиза де Жюмийака, своеобразного мецената, который всегда готов был оплачивать его проказы и сам в них участвовал. Оба стали наставниками сына одного из местных помещиков. Красивый молодой человек уже был хорошим охотником и отличным наездником. Здесь его нечему было учить. Но они решили вылечить его от провинциальной серьезности. Используя опыт своих менторов, молодой человек за короткое время сделался потрясающе элегантным.

Это-то трио обожателей и оспаривало друг у друга общество Адриенны.

Если не было никаких сомнений в том, что роль официального покровителя принадлежала графу де Бейнаку как старшему по возрасту, вряд ли он был единственным фаворитом.

Постепенно родилась идея совершить всем вместе путешествие в Египет. Должны были ехать Адриенна и хорошенькая балерина, а также ее возлюбленный, причем все делалось совершенно открыто, ибо граф д’Эспу повел себя серьезно и начал поговаривать о женитьбе — вещь совершенно немыслимая в этом обществе.

Мод торжествовала.

Увы, извещенные о проекте графа, родители д’Эспу из своих лангедокских владений объявили, что никогда простолюдинка не будет носить их имя и что они предпочитают навсегда порвать с сыном, чем позволить ему обесчестить себя. Он, принадлежащий к лучшей фамилии в департаменте! Он что, с ума сошел? Шлюха, потаскуха, девка, распутница, продажная тварь — таковы были определения, которыми старшие д’Эспу награждали любовницу сына. Поразмыслив, любовники решили не спешить и дождаться смерти дорогих родителей.

Возникшие на их пути препятствия, однако, не помешали бы им чувствовать себя молодоженами на берегах Нила.

Любопытно, но одна только Габриэль заявила, что пирамиды, фараоны, пустыня, Хартум, храмы и все прочее ее не интересуют. Между тем надо было убедить ее поехать. Мод Мазюель похвалилась, что уговорит ее, но потерпела неудачу. Габриэль говорила, что ей непонятно, чтó она станет делать в Египте. «Но ты увидишь сфинкса», — убеждали ее. Очевидно, ей было на это наплевать.

Однако к путешествию начали готовиться, и Адриенна уже выбирала дорожные туалеты, подбирая вуали к шляпам и легкие пыльники к костюмам, когда закончил службу Этьенн Бальсан. Этьенн рад был вернуться к гражданской жизни, но ничто больше не заставляло его жить в Шатору. Отец его умер, мать тоже. Случайно он узнал, что неподалеку от Компьеня, в Руайо, продается поместье. Получив наследство, Бальсан купил его у одной вдовы в декабре 1904 года.

Все в Руайо: и луга, и постройки, где было отведено большое место конюшням, — соответствовало желаниям Бальсана. Он хотел устроить там конный завод и участвовать в скачках. Кросс в По, национальные соревнования в Ливерпуле — Этьенн мечтал вести жизнь коннозаводчика и наездника.

Эти проекты возвышали его в глазах Габриэль.

Когда он заговорил с ней о своих планах в первый раз, она обрадовалась. Жокеи вызывали у нее восхищение. Традиционная церемония взвешивания, когда в весовом зале звенит колокол, медленное шествие по кругу, волнение, которое испытываешь, когда лошадь удаляется, гарцуя и составляя одно целое с жокеем в яркой куртке, — все это безумно ей нравилось. У нее даже был номер, который друзья часто требовали показать: Габриэль умела мимировать тот решающий момент, когда маленькие мужчины в белых штанах взлетают в седло. Ее поклонники затягивали хором: «Скачки, скачки, ах, нет лучше ничего!», это был припев из одного музыкального ревю, созданного членами Жокей-клуба, он служил сигналом к началу действия. Тогда Коко «заносила ногу», и аудитория покатывалась со смеху. После чего она изображала суровые физиономии тренеров, проверяющих подпруги.

В роли лошади чаще всего выступал граф де Бейнак.

Узнав о планах Бальсана, Габриэль спросила его:

— Тебе не нужна ученица?

Он поймал ее на слове.

— А! Маленькая Коко хочет, чтобы ее научили ездить на лошади, она хочет, чтобы ее взяли с собой, ну что ж, возьмем ее с собой!

Это было отнюдь не романтическое похищение, отнюдь не язык страсти. Но благодаря Этьенну для нее становился доступен Париж. Габриэль бросилась Бальсану на шею.

V Хорошая партия

Все было необычно в Руайо, вплоть до присутствия Этьенна Бальсана. Людей светских шокировало то, что он выбрал местожительством деревню. Это было не в правилах хорошего общества, где слово «обосноваться» понималось исключительно как устройство в Париже. «Обосноваться» значило снять в Париже на девять лет квартиру, сразу же украсить ее гипсовыми розетками в стиле Людовика XV и обить стены такой материей, чтоб ей не было сносу. Ибо заниматься обстановкой более одного раза в жизни считалось такой авантюрой…

Было уму непостижимо, что можно обосноваться в замке. Обычно доставшееся по наследству семейное владение оставалось в том виде, в каком его унаследовали, и никакие переделки не предполагались. Семейные портреты продолжали висеть на прежних местах, кресла стояли все так же кругом, умывальни были столь же редки. Только Ротшильды составляли исключение. Обитатели Сен-Жерменского предместья отнюдь не считали хорошим тоном, что барон Альфонс установил телефон между своим замком Феррьер и банком на улице Лаффит — неслыханная инициатива, потребовавшая прокладки девяноста километров двойной проволоки. Они полагали, что барон прежде всего старается поразить воображение, а потому к владельцам замков, у которых на этаже было больше одной ванной комнаты, по-прежнему относились неодобрительно. Стремление к подобной роскоши было непонятно обществу, для которого элегантность отнюдь не зависела от таких ценностей, как комфорт или чистота. Аристократия мылась редко. «Волосы никогда не мыли», — читаем в мемуарах графини де Панж. Она предпочитала избегать ненужных затрат и ограничивала свое омовение содержимым одного чайника, но зато не скупилась на выездных лакеев и их ливреи.

Поэтому аристократы не понимали Этьенна Бальсана.

Чего он хотел добиться, обновляя свое владение? Он был сирота, богач и холостяк. От него ждали, что он начнет с рвением ухаживать за девицами на выданье. А он забился Бог знает в какую дыру и не посещал балов.

Этьенна во время увольнительных видели в разных модных местах. И Бальсаны не упускали случая, чтобы похвастаться его любовными похождениями, хотя порою приходили от них в ужас. Но сама мимолетность его увлечений свидетельствовала о том, что Этьенн не безоружен. То, что после стремительной связи ему удалось бросить Эмильенну д’Алансон, было подвигом, заслуживавшим уважения.

Эмильенна, очаровательнейшее создание, имела на своем счету многочисленные жертвы. Из-за нее разорился молодой герцог д’Юзес. Не зная, как удержать ее, он подарил ей сперва один драгоценный убор, затем другой, за ними последовали и все фамильные драгоценности. Чтобы положить конец столь разорительной связи, мать не нашла иного способа, как отправить его в Конго. Едва прибыв на место, бедняга умер от дизентерии.

Таким образом, Этьенн Бальсан, сумевший сорваться с крючка вовремя, в глазах благородных матерей представал героем и хорошей партией.

Но что он собирался делать в Компьене?

Руайо находился в самом сердце провинции, где главным занятием были разведение и выездка лошадей. Считалось, что чистокровная лошадь, чтобы достичь высоких степеней, должна быть тренирована только в этой местности, и ни в какой другой. Это и привлекло Бальсана в Руайо.

В округе поселились целые династии тренеров, приехавших из Великобритании. Шантийи и Мезон-Лаффит стали английскими деревнями, где высились красные кирпичные дома. Бартоломью, Каннингтоны, Картеры пользовались уважением, о них писала пресса. Не менее десятка специализированных изданий и полоса в каждой ежедневной газете того времени были посвящены бегам. Малейший неподобающий поступок в этих кругах вырастал до размеров скандала. Стоило подтвердиться слуху, что некоторые владельцы, пытаясь получить информацию о своих конкурентах, нанимали шпионов, как «Иллюстрасьон» тут же посвящала этому событию первую страницу, а французская пресса разом воспламенялась.

В эти-то страсти и окунулась Габриэль Шанель, едва приехав на место.

Могла ли она подозревать, что ее положение в Руайо окажется почти таким же, как в Мулене?

Ей предстояло жить в близости с человеком, являвшим собой совершенный тип sportsman, не признававшего иного мира, кроме мира скачек, посещавшего только нескольких друзей и дам полусвета.

Этьенн Бальсан не знал Парижа, его актеров, писателей, художников, не сталкивался со снобизмом общества, вкусы и заботы которого он не разделял. Его нисколько не заботили ни великие мира сего, ни их добрые деяния. Женщин, бывавших у него, никогда не отмечали в светской хронике ни за элегантность, ни за благотворительную деятельность. Это были не дамы-патронессы.

Чтобы женщине получить приглашение в Руайо, достаточно было быть веселой, всегда ходить в сапогах и быть готовой целыми днями скакать галопом из одного края леса в другой.

Руайо? Веселая шайка друзей. За исключением лошадей, смеха и развлечений — больше ничего.