Непредвиденные обстоятельства

ШОФЕР

По вечерам Костя лежал в темноте с открытыми глазами. Чтобы уснуть, ему не хватало перестука тяжелых, литых колес, к которому он успел привыкнуть за месяц дороги. Рассохшиеся деревянные козлы скрипели при малейшем движении.

— Ты не спишь, Костя?— спрашивала мать.— Спи... Завтра у нас трудный день, надо как следует выспаться.

— Я сплю,— отвечал он.

И послезавтрашний, и вчерашний — все дни были трудные. Приезжих подрядили копать картошку из расчета десять ведер колхозу, а одиннадцатое себе. За день — мешок-полтора в зимний запас. Особенно в первое время вставать по утрам — это было настоящее испытание. И все же вставали, кряхтя, охая, и пока добирались до картофельного поля, немного приходили в себя.

Костя копал, а Александра Николаевна выбирала клубни. Она не успевала за ним, и, пройдя ряд, он бросал лопату и возвращался помогать ей. В полдень закапала общая картошка в большой закопченной цибарке, а хлеб и соль каждый приносил с собой. Александра Николаевна выменяла овею жакетку на пуд муки, и хлеб им пекла Настя Бабичева, которая работала на картошке по соседству с ними. Это она в первый день показала Косте, как сподручнее держать лопату и как направлять ее, чтобы острие не калечило клубни.

Иногда в перерыв на стан подъезжал Филипп Савельевич Неэсало — колхозный полевод. Полсотни лет человеку, и с добрым гаком полсотни, как тут говорят, а в курчавой русой бороде ни одного седого волоса. И однажды Филипп так ухватил за налыгач шарахнувшихся волов, что те чуть не попадали с копыт.

Слушая его рассказы, Костя с удивлением думал: а ведь Филипп Савельевич застал то время, когда тут ни поселка, ни полей вокруг — ничего этого не было. Когда?.. А всего сорок лет назад. Сперва в эти степи с лоскутной полевщины пришли ходоки. Но земли по-над Ишимом оказались заселенными, и в недавно обжитых деревнях незваных пришельцев встречали настороженные глаза.

Из троих десй уже были готовы возвращаться домой. Но Савелий Неесало настоял продолжать поиски. Тут им помог один бывалый киргиз — так тогда звались казахи — по имени Жарылган. Он не только снарядил им лошадь за сходную оплату, он дал в проводники старшего сына и посоветовал отъехать верст за тридцать пять, за сорок. Там нет реки, зато есть Кайнар-Коль. А что река, что озеро — какая разница. Все одно вода.

Спутникам Савелия место не понравилось, и они подались обратно к чугунке. А он заупрямился и остался, выписал семью. И еще полтора десятка односельчан соблазнилось ехать на вольные земли, тоже с семьями. Имя дали поселку — Неесаловка. В отличие от многих других, где жил к только украинцы, сюда подселялись и русские, и казахи из окрестных аулов.

Земли вокруг хватало, не то что конем — нынешней машиной за день не объедешь. Дороги нехоженые, а десятины немереные. В Неесаловке кроме колхоза «Маяк социализма» в середине тридцатых годов создали и совхоз «Озерный».

Про вес это Костя написал Марине, потому что не будешь же в письмах от первой строчки до «целую, твой Костя» вспоминать последний вечер в Баку, голубое окно в ее комнатке. Он писал и про то, что стал заправским картофелекопом, утром свободно разгибается, не чувствуя боли в мышцах, а когда по вечерам бригадирша замеряет ведрами, кто сколько накопал, то его доля ничуть не меньше, чем у людей, привычных к крестьянской работе.

Настя прикатывала тележку, и Костя впрягался в оглобли и вез заработанную картошку домой, а на ухабах женщины помогали ему, упираясь лопатами в задок тележки.

— Вот ведь как устроен человек,— говорила мать.— Раньше я и подумать не могла — поднять ведро воды. А уже нести!.. И не потому, что я была неженкой. Я действительно не могла. А в госпитале, когда раненых мы разносили по палатам? А тут? И таскаю полные ведра, и не разгибаюсь с утра до вечера. И мои почки покоряются, терпят.

— Чего ж не терпеть?— вздыхала Настя.— А куды денешься? Зима-то у нас, ой, и длинная. Без картопли голодом насидишься. Хлеб, слыхать, дорогой будот. Хуть картоплю выкопать до белых мух...

Проселочная дорога с поля вела мимо небольшой рощи, где вперемежку стояли бледно-зеленые осины и белоствольные березы. Впереди, ближе к озеру, в несколько порядков выстраивались потемневшие бревенчатые избы, белые мазанки с плоскими крышами. Над ними подпирали небо ровные столбы дыма, если погода была тихая, а чуть ветер — стлались черно-серые гривы.

Костя шагал по дороге, тележка дребезжала.

Осенняя степь. Ковыль, ходящий волнами, островки рощ. Синее озеро прихвачено ледкоы, и потому вода в нем спокойная, даже когда заходится ветер. Ничего не скажешь, красиво. Для Филиппа Савельевича, младшего сына того, первого Неесало, для Насти, которая уже тут родилась и выросла, вышла замуж и родила троих детей,— для них нет на земле места лучше, чем Неэсаловка, освещенная вечерним красным солнцем.

За две недели картошка была выкопана, на поле остались кучи посохшей ботвы. Погода стояла сухая, ясная. Холодное солнце уже не трогало замерзшие лужи, оставшиеся от дождя, они не таяли и в полдень.

Мать стала работать в школе. Она вела историю и географию, и ей приходилось усиленно готовиться к урокам.

В чем им повезло —школа предоставила для жилья избушку. До них там жил одинокий математик, его призвали в армию минувшим летом. Добрую треть комнаты занимала русская печь с плитой, повернуться негде, зато они были сами себе хозяева. Жить у Насти без всякой платы, как та настаивала, мать по своей щепетильности не хотела. Она объясняла Косте: «Я и дома, когда все было благополучно, могла пойти в гости обедать, но зная,что я могу принять и у себя».

Косте предложили преподавать математику в 10-й же школе. Он понимал, что отказываться глупо, и тем не менее отказался.

Филипп Савельевич свел его с Мухаммед ясаком, сыном Жарылгана, который когда-то советовал Савелию Неесало обосноваться на Кайнар-Коле. Мухаммеджан шоферил в Озерном совхозе и охотно согласился взять Костю стажером. Директор надписал на заявлении: «В приказ», и Костя стал ездить.

По словам Мухаммеджанз, ни один, пусть самый опытный и лихой, шофер не смог бы одолеть на его полуторке больше десяти километров. «Такой бывает конь — натурный,— сказал он Косте,— кожайн садится — ничего, пойдет. А не кожайн — сбросит...» Натурный — очевидно, это своенравный, с характером.

В самом деле, Мухаммеджан по дороге нет-нет да останавливался, откидывал капот к закреплял какие-то крючки, проволочки, подтягивал свечи. Костя наблюдал, не очень понимая, что он там делает, но они договорились заняться мотором уже когда поставят полуторку в мастерскую — готовить к работе в зимних условиях. Ездить придется за сто семьдесят, за двести километров, в Петухово и Мамлютку, вывозить срочные грузы. А все остальные доставляет обоз на быках.

Пока что Костя присматривался: как включается зажигание и выжимается ногой сцепление, а рука в это время отпускает тормоз, и машина плавно трогается с места. Несколько раз Мухаммеджан доверял Косте руль, а сам сидел рядом, и это было здорово — чувствовать, что машина послушна каждому движению твоей руки, и ровная дорога, черная е бесконечной желтизне, надвигается прямо в ветрозое стекло.

Два раза они доставляли на дальнюю ферму жмых. Четыре рейса сделали в райцентр — возили пшеницу в «Заготзерно». А потом поездки на время прервались. Мухаммеджан подвернул ногу.

Это случилось утром в гараже. Костя крутил отполированную заводную ручку. Мухаммеджан в кабине орудовал подсосом, жал на педали и по-русски и по-казахски крыл пропадающую искру и проклятых фашистов, из-за которых приходится ездить с худым аккумулятором, его давно пора выбросить к свиньям собачьим! Мотор по-прежнему чихал и глох. Тогда Мухаммеджан выскочил из кабины — свечи хотел проверить — и растянулся на полу.

Костя помог ему подняться, но Мухаммеджан охнул и сел на подножку кабины. Рядом на цементном полу блестело пятно пролитой солярки. Идти он не мог. Пришлось на конюшне брать лошадь, везти Мухаммеджана в медпункт, а оттуда домой.

Через два дня, под вечер, Костя направился в сельсовет, забрать сегодняшнюю сводку, а утром прочесть ее в мехмастерских, где трактористы занимались, как они сами говорили, «керосиновым ремонтом»— разбирали мотор, промывали износившиеся детали, смазывали их и снова пускали в сборку. О новых запчастях не приходилось и мечтать.

Но только он свернул на площадь, как возле колхоз-ной конторы его окликнул Филипп Савельевич.

— Ну, хлопец, одна осталась надежда, что ты помогнешь. Я до тебя собрался. Видишь ты, уси колхозные, уси совхозные машины в разгоне. А требуется срочно человека одного доставить в райцентр. Мухаммеджан говорит, ты баранку в руках удержишь.

— Баранку-то удержу. А если что-нибудь с мотором в дороге? Пятьдесят же километров все-таки.

— И про то мы подумали. Мухаммеджан с тобой поедет. Уложим его, заодно врач и его ногу посмотрит. Сена в кузов придется накидать погуще. Больного же повезешь, тяжелого.

— А кого?

— Ты, верно, не знаешь. Он дней пяток как прибыл. Кузнецов Афонька. Фронтовик. В отпуск домой после лазарета. Пуля в груди, видишь, невынутая. Фершалка боится — к сердцу пуля подбирается. Отнекиваться тут неколы. Пошли, хлопец, на машинную конюшню.

И с этой минуты Косте уже некогда было предаваться сомнениям. Машина, как это ни странно, завелась почти сразу, и Костя заехал домой. Матери дома не оказалось, он оставил ей записку. Потом — на скотный двор за сеном.

Тася, «фершалка», готовая в дорогу, ждала у Кузнецовых дома. Совсем девчонка. Лицо у нее было обиженное. А может быть, это показалось из-за пухлых, прямо детских губ.

Пока он ходил к колодцу, чтобы долить воды в радиатор, Афанасия уложили в кузове, укрыли тулупом. Костя и взглянуть не успел, кого же он повезет. Мухаммеджан жил неподалеку, и для него тоже пришлось открывать борт. Нога распухла, ступить на нее он не мог и до машины прыгал, опираясь на плечо Филиппа.

— Только осторожно!— крикнула сверху Тася.

«Ну разве я сам бы догадался? Ни за что»,— ответил ей про себя Костя, поудобнее устраиваясь за рулем.

В кабине рядом сидела бледная молчаливая женщина — жена Афанасия. Костя вздохнул, словно перед тем, как нырнуть, выжал конус, отпустил ручкой тормоз, и полуторка неторопливо тронулась. Хорошо, хоть земля прихвачена морозом, так нигде не забуксуешь. Неяркие фары упорно отодвигали сплошную черную стену. Это еще что!.. На степной дороге всегда меньше неожиданностей, чем на горной, которая взбирается наверх петля за петлей, а если едешь по ущелью, то кажется, что дорога впереди безвыходно упирается в отвесную стену, и только доехав до стены, замечаешь следующий короткий отрезок.

Костя ехал не быстро, километров двадцать пять в час, еще и сбавлял скорость, когда появлялась выбоина или рытвина. У березового перелеска на дороге была раскопана глубокая яма, по краям узорчатые отпечатки колес. Тут в дожди засел колхозный «ЗИС», неесаловский, и безуспешно старался выбраться, пока не подъехали Мухаммеджан с Костей. Вон их след — немного в стороне.

Костя сбавил газ и объехал яму по траве. Иногда ему все же не удавалось сдержать машину на ухабе, и при неожиданном толчке женщина молча вздрагивала, словно это ей угрожала засевшая пуля. А Костя злобно стискивал зубы, плотней прижимался к спинке сиденья и крепче сжимал баранку.

Он не успевал думать об Афоне Кузнецове, которого даже не повидал в лицо, о кузнецовских. детях— они в Неесаловке, все, как на подбор, белоголовые,, испуганно жались к воротам, глядя, как трое, чужих мужиков несут их тятю к машине. У Кости одна была забота ;— следить, чтобы коварный ухаб не застиг врасплох, и он до боли в глазах всматривался, в дорогу.

Тросик спидометра был давно порван, а Костя еще не настолько чувствовал расстояние, чтобы на глаз определять много или мало они проехали. Ош хотел остановиться, спросить у Мужамеджанова, но вспомнил, как тот, говорят, что березовый перелесок у которого они выручили «ЗИC»,— эта как раз полпути

Когда впереди показались темные дома Костя далее же; поверил, что все обошлось, что пятьдесят километров позади и мотор ни разу не заглох... Больница — длинное бревенчатое здание — стоит на той улице, на которой Мухаммеджан сворачивал на склад «Заготзерио».

В селе дорога была куда хуже, чем в открытой степи, и машина еле ползла. Костя уперся фарами в, самые ворота. Убрал раз. Выключил, зажигание. Закрепил тормоз. Пальцы на руках у него занемели» и он даже не смог свернуть самокрутку.

Тася сразу спрыгнула и побежала в больницу — там светилось лишь одно окно, очевидно, в дежурке.

— Афоня...— позвала женщина.

— Тут я, не потерялся,— откликнулся он бодрым голосом.— Сходи, Нюра, узнай, скоро ли там...

Она ушла, а Мухаммеджан подозвал Костю.

— Молодес, товарищ шопыр,— похвалил он своего стажера.— Мотор — как знал, как на фронт работал...

За Мухаммеджаном пришла дюжая санитарка.

— А сейчас и за тобой, носилки только достанем на, кладовой,— обратилась она к невидимому Афанасию.— Определим в третью тебя палату.

— А всего-то их у вас сколько?— насмешливо спросил он.

— Да три и есть.

Костя включил фары, и в желтой полосе Мухаммеджан заковылял к воротам, опираясь на плечо женщины.

— Слышь, парень,— позвал его Афанасий,— залезай поблизке, сказать чего-то надо.

Костя с колеса поднялся и сел на борт.

— Не знаю я, чего тут со мной будет,— тихо сказал Афанасий.— А никому я доверить не могу, потому — проболтаются. И своей не могу... А ты у нас человек пришлый, тебе вроде нет расчету болтать. Ты сеструху моей Нюрки знаешь?

— Нет.

— Знаешь. Она Бабичевой Насти соседка, Катериной зовут.

— А-а... Ну, знаю.

— Так вот, на сносях она, последний месяц дохаживает. Я не могу ей сейчас про то, что знаю... Убило ее мужика, Николая ее... Он позднее меня призывался, однако в наш полк попал. Убило, под Клетской еще. Я не писал, думал — сами похоронку получат. А приехал — нет похоронки. Если и со мной что, скажешь Катерине. Опосля, как разродится. Понятно, не сразу, чтобы молоко не пропало. Не забудешь?

— Забуду?..

— Ну, не заробеешь?

— Н-нет,— сказал Костя.

— А я вот заробел... Ладно. Спасибо. А теперь слазь. А то моя сейчас вернется, начнет: «О чем это вы?..» У этих баб знаешь какой нюх!

Костя соскочил и только теперь сумел свернуть цигарку, долго чиркал кресалом, прежде чем трут затлел.

— Запали и мне,— попросил Афанасий.— А то фершалка не велит резко двигаться, дергаться, значит, не велела. Тут, верно, сено в кузове, но я осторожно, в ладони, как на фронте.

Костя невольно прикрыл свою самокрутку, и когда он затягивался, пальцы просвечивали красным.