Несчастный скиталец

Продолжение того же письма

События прошедшей нощи зело разнообразны и бурны оказались. Даже сейчас, по прошествии некотораго времени, руки мои дрожат – это видно по почерку. Ах, Мишель, если только суждено мне выбраться из сией адвентюры, рассказов моих на многие вечера должно хватить.

Кемранский лес изобилует прежде всего гигантскими сычами-перевертышами. Каковыя сычи, в полтора человечьих роста размерами, обыкновенно висят на суку вниз головою и высматривают добычу. Престрашными голосами они промеж собою переухиваются и зраками гораздо сверкают. (Ежели выживу – непременно закажу себе из такового сыча чучелку и подвешу в вестибюле).

Милушка моя оных сычей убоялась и наотрез отказалась от вечернего променаду. Сидела на ручках у меня и дрожала. Я же успокаивал ея, как умел.

По приказу Миловзора, Мартос, боязливый мой слуга, срезал себе в лесу исполинский посох, зело тяжелый и сучковатый. Возница, именем Данило, вооружился арбалетом. Миловзор для готовности обнажил шпагу свою и парный к ней кинжал. Мое же оружие не выдержало его критик. Увы! В спешке дом покидая, прихватил я некстати парадную рапиру, впрочем – заточонную, но тонкую и ненадежную.

Видя мою досаду, наш провинциальный воитель смягчился и рек: «Ничего, в умелых руках и спица сия может быть опаснее двуручнаго меча!». Будто в воду глядел.

Эмилия же огромными от страху глазами (наподобие сыча) молча взирала на своего героя и дивилась его отваге. Мне же показалось, что обожатель ея, скорее, являет разумную деловитость, словно бы он собирается играть на бильярде или же в лото, нежли сражаться.

Я же уповал, что разбойников пронесет мимо нас. Каковое упованье, как и многия иныя мои надежды, оказалось разбито обстоятельствами!

Ехали мы порядочно по лесной дороге, как вдруг Миловзор поднял руку и молвил:

– Тихо! Слышите?

– Совершенная тишина, – отвещал я, пожимая плечьми.

– То-то и оно. Сычи затихли – скверный знак.

Сердце мое сжалось. Весь я был в страшном напряжении. И тут раздался свист и голоса.

– Пять человек на дороге идут к нам, вооружены и с огнем, – рек наш возница в нарочитое окошко.

Лошади наши остановились.

– Тем лутше, что с огнем, – разсудил на то Миловзор и обратился ко мне: – Берите оружие, своего лакея и идите к ним навстречу. Мы же с Данилою обойдем их с фланга. Вы отвлеките их внимание, мы же нападем внезапно и супостатов гораздо изумим. Вперед!

С сим напутствием он чуть не вытолкал меня из кареты. Милушка при этом жалобно и безпокойно затявкать не преминула. Что делать! Едва живой, поплелся я навстречу опасности. Мартос же, струхнувший не на шутку, – за мной следом.

Далеко не пришлось идти – тати стояли уже возле лошадей наших.

– Гляди-ко, Микитко, кучер-то утик! – со смехом рек один.

– Пес с ним, – отвещал иной. – Ты лутше глянь, какой красивый барин к нам пришли!

Все они разсмеялись.

– Что вам надобно? – вопросил я. – Мы – бедныя путники, нету у нас ни денег, ни иных сокровищ.

Голос мой при этом дрожал изрядно.

На таковые слова тать Микитко, посмеиваясь, ткнул пальцем своим мне в грудь.

– А точно это у тебя, бедный путник, пуговицы на кафтане из золота?

Разбойники пуще стали смеяться, пихая друг друга в боки. Все они были зело бородаты, в кожаных куртках с шипами и бляхами. Лица их носили несомненные печати вырождения и множественных пороков. У одного совсем провалился нос, иной от пианства весь был синюшен, третий таскал на ремешке белый младенческий череп вместо кошелька.

Главарь же их, Микитко, осознавая превосходство своего положения, продолжал глумиться:

– Не нужны нам ваши жизни крольчачьи. Отдавайте одежу, да лошадей, да денежки, какие есть, – а колымагу можете себе оставить.

Тати смеялись, как безумныя, а у меня пред глазами поплыли круги. Что было сие – отчаяние, страх перед этими здоровенными молодцами? Иль то была ярость, вызванная присутствием грубаго, жестокаго скотства? Эти созданья Природы, предо мною бывшие, являться людьми никак не могли. Грешно даже предположить, что единая божественная воля или единая человечья Пра-матерь (сходная с обезьяною, как трактует филозоф Либентот) могла бы породить на свет гуманиста Эгью Масканя, художника Бенутто, меня – и одновременно с тем этаких образин.

– Ты что, не слыхал, дурында? – зарычал тут Микитко. – Скидай портки, гусь в парике!

С этим он схватил меня за ворот и тряхнул. Я же в крайнем возмущении обеими руками сего злодея от себя оттолкнул.

– Ах, так! Ну, держись, барин! – крикнул разбойник и выдернул из-за спины огромный меч-эспадон. Каковым эспадоном зачал он выделывать различныя фортели, норовя и меня разрубить, словно бы окорок, и на соратников своих впечатление произвесть. Я же со своею рапирою уворачивался, как мог.

В обычной жизни своей не раз я делался слушателем различных историй, каковыя любят разсказывать иныя бывалыя люди. О подобных приключениях оные бывальцы обычно повествуют, что в минуту решимости они собирают волю в кулак и вспоминают советы своих фехтовальных учителей. Милый Мишель! Ежли застанешь ты подобного разсказчика за этими словами, без сомнения именуй его вралем, а розсказни его – пустым вздором. Какие тут уроки? Какие учители? В сей момент человек думает об ином. Я же думал об том, как бы мне не попасть под убийственный клинок.

Вся сущность моя, все мое естество (об котором филозоф Либентот также немало трактует) сопротивлялось смерти. Очевидно, самое нежелание погибели и направило столь щастливо мое оружие. Очень кстати кончик моей рапиры уязвил кисть разбойной десницы, пройдя между звеньев кольчужной рукавицы. Рапира при сем сломалась, будто бы стеклянная.

Душегубец взвыл и выронил свой меч, тряся рукою, скорее, от недоумения, нежли от боли – навряд ли подобныя скоты умеют чувствовать. Узрев сие, Мартос, трусливый мой слуга, тут же подскочил и ударил мерзавца в лоб своею дубиною, убив при этом на месте.

Прочие же тати угрожающе закричали, и я оказался в кольце вражьем – со всех сторон зрел я блеск их мечей.

Но тут, словно молния, наскочил из темноты на них Миловзор. Одного разбойника он заколол кинжалом, второго хлестнул шпагою по лицу, и тот с криком упал. Кучер Данило еще одного из арбалета застрелил в упор.

Оставшийся на ногах разбойник бросил свой факел в сторону и бежал, громко выкликая подмогу. Миловзор спокойно и без сожалений добил поверженнаго им же грабителя и рек:

– А теперь поживу-поздорову едем отсюда!

Что мы не преминули исполнить.

Милушка и Эмилия ждали нас в экипаже ни живы ни мертвы. Сестрица моя тут же прижалась к миловзоровой груди и, трепеща, сказала:

– Ах, вы – мой спаситель и храбрец! Отныне безо всякого страха вручаю вам жизнь мою…

Данило нахлестнул лошадей, и мы понеслись прочь. Погони от разбойников за нами не было.

Убедившись в сем, Миловзор ко мне поворотился и с искренней горячностию воскликнул:

– Поздравляю со славной викторией! Зрел вашу баталию и выражаю восхищение вашей доблести и умелости!

Хотел было я ему возразить, но он странно на меня глянул и так крепко стиснул руку мою, что я едва не лишился чувств. Ради каких причин воздыхатель сестрицын так себе ведет? Нет ли тут насмешки надо мною? – Так думал я. А Эмилия, немало удивленная, зрела обломанную и окровавленную рапиру мою.

На сем же наши приключения не кончились. Пришлось еще страхов натерпеться.

С изрядной быстротою ехали мы чрез лес, причем довольно долго. Миловзор выглядывал в окошечко, с каждым разом все более безпокойно. Дорога, освещенная луною, сияла вся как бы призрачным светом, а лесная чаща по обеим сторонам то разступалась, то почти над нами смыкалася. Тщетно Миловзор высматривал нечто ему известное – в недоумении дергал он свой ус и двигал бровьми.

– Ах, милый друг! – обратилась к нему Эмилия. – Вы чем-то смущены? Какая еще напасть подстерегла нас?

Вместо ответа жених ея громко обратился к кучеру:

– Никак ты, каналья, сбился с дороги?

Кучер Данило отвещал:

– Нет, барин, я держу все прямо – здесь негде и поворотить.

– Значит, все в порядке, – рек Эмилии Миловзор. – Просто мы должны были проехать мимо одного памятнаго и приметнаго места, да видно шельма-кузнец, ковавший нам лошадей, все напутал.

– Что за место? – вопросила Эмилия.

– Нарочитая шибеница, на коей в нетленном виде обретается Черный Клаус – злодей и убивец. Четыреста годов назад губил он невинныя души, чиня разбой и насилие. И вот однажды изловил он в лесу праведную женщину и, страшно поглумившись над нею, сварил заживо и съел. Но бедная странница прокляла негодяя. А потом сын ея, когда вырос, став рыцарем, отправился в Кемранский лес. Схватив разбойника, учинил он над ним суд и повесил на обочине дороги. Но в силу проклятия душегубец отнюдь не истлел, токмо немного усох. И вот уж четыре столетия висит он на сей шибенице. А старые люди толкуют, что когда оный сорвется – тут всему и конец.

– Какой, однако, вздор! – не удержался я, но Эмилия все равно испугалася. Еще в детстве стращать сестрицу мою было преблагодарнейшее занятие и давало почву для разных выдумок.

Миловзор же, желая все оборотить шуткою, поведал ей изрядно потешную гишторию о вастрийском шарлатане П*, привезшем ко двору покойной государыни-императрицы механическую главу. Каковая глава умела предвещать погоду, трактовать политик, а тако-же назвала канцлера В* казнокрадом, что на проверку правдою оказалось.

Сию главу поместили во дворце в особую комнату среди прочих кунштюков. И вдруг дворцовый служитель замечает, что глава два дни в седмицу из себя мед источает. Произвели нарочитое дознание, и что же? Выяснилось, что оная глава вовсе не механическая, а есть нетленная глава мученика Пануты. Каковой Панута быв замучен амалупцами, но веры не переменил.

Не успели мы сией забавной гишторией натешиться, как внезапно лошади наши стали и зачли брыкаться и шарахаться. Едва не переворотив наш экипаж при этой оказии.

Данило-кучер щелкал кнутом и награждал сих скотов различными нелицеприятными прозвищами. Но лошади продолжали биться.

– Видать, почуяли недоброе! – крикнул наш кучер.

– Ах, неужли волки? – прошептала Эмилия.

И тут мы услыхали престранные звуки – некто в лесной чаще гремел чепьми, ухал по-сычиному, стонал и зело взрыкивал. Слышны были тако-же и тяжкие шаги.

– Кто бы сей ни был, надлежит нам его отражать, – заметил мне Миловзор. – Лошади наши не пойдут.

Пришлось мне совлечь с себя Милушку, каковая дрожала у меня на руках и нипочем не желала сойти. Со сломанною рапирой вышед я навстречу неведомому врагу. Неужли опять придется геройствовать? Миловзор, рядом быв, казался спокоен и деловит, чему я снова немало удивился. Чувствует ли сей воин когда-либо страх или хотяб волнение? Таковая безстрашность граничит с глупостию, она – удел ограниченных и грубых натур. Но Эмилия зрит в нем тонкости и приятности, значит, оные есть взаправду…

Дальнейшее отвлекло меня от разсуждений.

Нещадно сквозь бурелом продираясь, выкатилось на нас чудище. Обликом походило оно на осла, только с хвостом как бы гадским и гадской же главою. Имело оно тако-же два кожаных крыла с крючьями. На спине, промежду этих крыл, сидел верхом черный великан со сморщенной личиною карлы. Личина тако-же была черна, но не по-арапски, а как бы полированный сапог. Сей мерзкий великан имел на шее обрывок чепи, каковая и звенела прегромко. Еще была у великана борода, в каковой бороде ползали, източая зеленоватый свет, червячки, пауки и нерожденныя младенцы.

Миловзор, готовый в каждый миг атаковать, следил за пришлецом и его мерзкою скотиною, каковая косила кровавыми глазами и фыркала.

Кони наши от страху совершенно обезумели. Сильным рывком они порвали постромки, уронив при этом Данилу с козел. Громко ржа и храпя, лошади побежали прочь.

– О, неловкия олухи! – взревел гадкий великан. – Хотел я было отобрать у вас вашу карету, но упустили вы лошадей, посему я просто погублю вас, хоть бы и без пользы для себя!

– А кто ты таков? – спросил Миловзор.

– Я есть Черный Клаус! – отвещала уродина. – Кончилось мое безвременье! Наступает конец жизни и мира и самой всеобщей сущности. Рухнут оземь планиды небесныя, оденется солнце ледяною коркою, а реки и моря вспучатся! Птицы обратятся в ехидн и попадают на города. Муравьи будут забираться людям в уши и поедать их мысли…

Великан подъял длань и заскрежетал зубами. Весь он при этом озарился яркою вспышкою. Я хорошо его разглядел при сей оказии.

Миловзор же рек:

– Не бывать сему, ибо я сей же час заколю тебя насмерть!

С этим он совсем собрался делать выпад, как я остановил его.

– Повремените, милый Ганс, – рек я, улыбаясь. – Сей урод вовсе не есть Черный Клаус, как он уверяет.

– Кто ж он? – молвил Миловзор.

– Какой-либо неумный шутник. Пусть лутше слуги поучат его палками.

– Мелкий червяк! – снова заорал урод. – Не будь я Черный Клаус, если у тебя не разсохнутся внутренности! Бойся, ничтожество!

– Не подумаю я тебя бояться! – отвещал я. – Ибо ты – мошенник и самозванец. Посмотрите, Ганс, во что оный одет. На нем камизол с рукавом на сборочке – таковых камизолов четыреста годов назад отнюдь не носили, а носили рукав разрезной на пристежках…

При таковых моих словах урод затрясся и возрыдал. Гнусная тварь под ним разточилась, а великан при сем на землю пал, облик свой совершенно переменить не преминув. Заместо неудачнаго камизола показался знакомый мне халат, зело засаленный, а в оном халате узрели мы… аль-Масуила, колдуна и подлаго моего оговорщика.

Чалма его своротилась на сторону, светящиеся уроды в браде его на глазах оборачивались… гозинаковыми крошками. Колдун пресмыкался в дорожной луже, царапал от горя лицо свое и плакал, так говоря:

– Сам нечистый дух второй раз посылает мне слугу своего, проклятаго юнца! Второй раз молокососный нечестивец повергает в прах мои замыслы. Пусть же разорвет тебя на части, чтоб родить тебе како женщине, чтоб власы твои обернулись змеями, а в зенках завелись улитки…

На таковые слова я ему возразил:

– Ах ты, шелудивый старец! По твоему наговору обрушились на меня злыя беды, а ты меня упрекать еще вздумал! Вздорная гадина, фигляр учоный! Академии превзошол, а сам сообразного костюма наколдовать не знает…

С этим зачал я учить колдуна по спине ножнами от рапиры. Из толстого грязного халата его поднялась кверху большая туча пыли; более ж я ничего не добился.

Миловзор, посмеиваясь, полюбовался экзекуцыей, а после меня остановил.

– Будет вам, кавалер. Сей колдун может нам еще быть полезен.

Не без моей помощи привязал он аль-Масуила к дереву в сидячем положении. Кучера Данилу послал он разыскивать лошадей, Мартос же по моему приказу предолго искал сучья и коряги для костра.

– Выходите, душа моя, – рек Миловзор Эмилии, – устроим мы в лесу как бы пикничок. Ночь тепла, скоро заря…

И зачали они у костра миловаться. Я же в компании с собачкой моею да со связанным колдуном пребывал и так думал: «Ничто человека не сломит. Посреди суровых испытаний, сражений и невзгод в сердце его остается место для любви, а в голове – простор для мудрости. Хитрец же сам себя перехитрит, а злодей сам себе злы содеет и по заслугам сообразно понесет кары».

Аль-Масуил, поминутно стеная, прерывал мои разсуждения.

– Я голоден! – плакал он. – Я мерзну! Я старый человек…

– Старый ты негодяй, – возражал ему я. – Через тебя лишились мы коней, а ты понуждаешь нас делиться с тобой провизией…

– Не судите меня строго, юным свойственно великодушие. Еслиб вы ведали, что за страсти разрывают мою душу, мутят мой разум…

– Полагаю, ничего, кроме алчности и злокозненности нарочитой, – высказал я, а Милушка моя гневно затявкала.

– О нет, как вы ошибаетесь! – рек колдун. – Я действительно грешен, не сколько перед вами, сколько пред наукою и Великим Знаньем. Увы – не алчность смутила меня, но иное чувство, а именно: любовь. Страстная, всепожирающая напасть повергла меня в ничтожество, извратила мою душу…

– Уж не любовь ли к преступнице Феанире? – вопросил Миловзор, слыша его речи.

– Если так, то поведайте нам, – подала голос Эмилия. – Таковыя разсказы бывают зело поучительны и несут в себе всякия пользы.

Аль-Масуилу того и надобно было. Престрашно выпучив глаза, исказив совершенно свою личность, зачал он нараспев произносить заунывным голосом:

– Юныя сердца нарочито для страстей приспособлены. Чувственныя бури, хоть бы и самыя грозныя, конечно, их гораздо волнуют, производят в голове особые спазмы и способствуют разлитию некоторых соков по всему телу. Но здоровое молодое естество, отдав дань всевозможным мечтательностям, побеждает сию напасть, постепенно охлаждаясь. Сердце же старика, как бы покрытое коростою, изнутри хранит в себе жестокий белый пламень. Бойся, юная дева, разбудить в старике любовь. В свое время Хашмирский Соловей, сам Усама Унылопевец, так сказал:

Увы мне! Так было суждено самой судьбою, что я – полюбил. Доселе жил я одной только мудростью, жизненной и из книг. Десятилетия сиживал я в библиотеках и лабораториях. Друзей заменяли мне книги и рукописи, женщин – колбы и реторты. И вот однажды, изучая в городе Бурусе редкую манушкрипту на панагаанском языке, повстречал я самую прекрасную на земле женщину. В сю пору была она небедною куртизанкою, и в доме ея собиралось пестрое общество. Были там статныя дураки-военные, хлыщи из недорослей, никогда не тверезыя литераторы и несколько пожилых чиновников. Позабыв всякий стыд и приличия, все они всякий вечер тащились к Феанире (так звали ея!) домой, где и праздно проводили время. И я, старый дурак, делал так же. А в душе моей плодились всякия страсти и нездоровыя поползновения.

Все прочие гости, да и сама Феанира не догадывались, что я понимаю ничтожность и смехотворность своего положения. Нещадно оные надо мною потешалися – подсовывали в мое кресло колючих лягушек, в табакерку насыпали горчицы, а раз сама Феанира, для потехи, секретно от меня собственной персоной наполнила мой бокал некоей личною влагою. Я же, не подав виду, испил оную за ея здоровье. Все изрядно смеялись. В тот же вечер я написал ей письмо, в котором признался ей в своем чувстве.

«Столь вы мне любы, что не только ваши жидкости, но и твердые субстанты поглощать могу без содроганий. Будьте моею, заради вас я готов на все».

Каково же было мое удивление, когда наутро сама Феанира предо мною предстала.

– Уж коль и впрямь вы такое ко мне приятство испытываете, – рекла она, – то сделайте для меня одну штуку… Обучите меня колдовским образом внешность преображать.

– Ах, что вы! – изумился я. – Сие запрещено! Не можно таковые тайны разоблачать.

– Ну! – рекла Феанира. – Видно, вы – болтун, как и прочие мущины. Только ссаки пить горазды. Зело вы меня разочаровали…

– Ах, постойте же! – вскричал я в отчаянии. – Хорошо. Я решусь на преступление. Но ради каких причин? Какова то есть будет мзда?

– Ежли вы оную мудрость мне преподадите, покажусь я пред вами обнаженною. Нравится вам сия плата?

Здесь ум мой помутился, и впал я как бы в лихорадку прежестокую. Три дни обучал я Феаниру нарочитому заклинанию, а сам между делом закрывал глаза и воображал ея прелести… Наконец ученица моя усвоила урок и легко проделывала над собою любую трансформацыю.

– Нынче вечером будьте у меня, – сказала она. – Посреди приема я, сославшись на нужды, выйду из залы. Вы же через несколько минут также выходите и подымайтесь в бельэтаж. В каковом бельэтаже есть нарочитая комната. Учтите – дверь будет заперта. Но в двери есть скважина – через оную вы меня и узрите совершенно нагою.

Весь я извелся в ожидании щастливой минуты. И вот наконец я стою перед запертою дверью и впиваюсь взором в скважину. Что же я вижу? Стоит перед дверью нагая и безобразная старуха, служанка Феаниры! Вертясь перед скважиною своим сморщенным телом, сия безстыдница поворотилась спиною, наклонилась и испустила ветры прямо мне в глаз!

Я отпрянул, и тут же по сторонам раздался смех. Все гости и сама Феанира были рядом, потешаясь над моим афронтом.

Делать нечего! Притворился и я, будто бы тоже сиею шуткою умилен. В сердце же затаил я горечь.

На другое же утро вновь узрел я у себя Феаниру.

– Прощения не прошу, – объявила она. – Не в том вы положении, чтоб я в нем нуждалася.

– Это верно, – с грустью немалой отвещал я.

– Полно вам хмуриться, – рекла она. – Окажите мне лутше еще одну услугу. Научите меня мысли читать.

– Того я не умею.

– Раз так – прощайте. – И собралась она уходить.

Я же, совсем воспалившись, ее остановил.

– Если я скажу вам, где сыскать средство для этого, чем вы наградите меня?

– Экой вы… будто торгаш панагаанский, – произнесла Феанира, одарив меня странными взорами. – Награжу, не волнуйтесь. Кабы сами вы сие умели – отдала бы вам мои ласки и мое тело. А если так, как вы говорите, – то дам вам нарочитую усладу.

– Какую же?

– Мущины ртом токмо болтают, женщины же еще кое-что умеют…

Тут я и пропал. И сошед с ума, поведал ей об волшебном узоре, каковой узор на теле или на одежде дозволяет владельцу читать мысли. Поведал тако же, что узор сей хранится в ларце у чародей-министра, в особой комнате, и то, как оную комнату найти.

– Что ж, – молвила она, – спускайте шальвары свои. – И стала она предо мною на колени. – Только глаза закройте, нечего на меня пялиться.

Зажмурился я – ни жив ни мертв. Приготовился вкушать неземное блаженство. Как вдруг – о горе! Чувствую страшную боль, от каковой в голове у меня помутилось. Зрю я – нарочитое место мое некстати украшено огромной зубастой бельевою прищепкой. А коварная обманщица тотчас скрылась.

Уехала она из города Буруса. Я же, по-прежнему донимаемый злою страстью своей, следил за Феанирою. Удалось мне в столице ея разоблачить, но увы – чародейский узор негодница уже выкрасть успела. А потом и сама бежала.

Такой уж я человек – важно мне, чтоб все обещанное сбывалося. Одно Феаниры обещание уж исполнилось – зрел я нагия прелести ея на пытошном одре. Теперь и другое да свершится! Неужли зря пошол я на преступление?

– Как же вы думаете Феаниру обнаружить? – холодно вопросил Миловзор.

– Не могу сказать – как, – ответствовал старец. – Токмо сердце мое ведет меня к ней. Такова сила любви.

– Гадкий, гадкий вы старикашка! – вскричала тут Эмилия. – И анекдотец ваш гаденек. Не смейте немощную вашу похоть любовию величать! Любовь из скотов людей делает, а вы из человека стали совершенной скотиною и подлецом! Присягу нарушили! Чрез вашу любострастность грязную невинныя люди чуть не пострадали…

На это аль-Масуил возразил:

– Вы, дитя мое, еще молоды. Вот потеряете невинность, по лесам с офицерами разъезжаючи, – по-иному станете разсуждать.

Эмилия заплакала, а Миловзор заткнул колдуну рот подушкою сиденья и рек:

– В сем положении вы гораздо всем приятнее.

Тут и кучер вернулся. Из четырех коней отыскал он трех, четвертая лошадка сгинула навсегда.

Взяв в подмогу Мартоса, неумелаго моего слугу, Данило впряг лошадей, погрузили они колдуна на крышу, привязав там к решотке. С тем мы и покинули Кемранский лес, когда утро застало твоего покорного слугу

Гастона дю Леруа.

P.S. На станцыи «Болотные огни», в лавке, видал я забавныя перевязи. Говорят – модныя, но тут их никто не носит. Фасончик одной я срисовал и тебе отсылаю.

Писано в дороге