Несколько мертвецов и молоко для Роберта

Глава седьмая

Мы распрощались с Элей у моего подъезда, а потом я не поспешил в свою ванну. Я стоял и смотрел, как удалялись в темноте габаритные огни катафалка и как они скрылись, за поворотом. Невыносимо не хотелось идти домой, потому что я знал: кроме молчаливого Паутиныча и холодной пустой ванны, меня там никто не ждет.

Я сел на лавочку у подъезда и задумался над тем, что мне делать: оставаться дальше в жутком одиночестве или отправиться к мертвым несчастным малышам, чтобы стать их покровителем?

Второй вариант был мне больше по душе, потому что я понимал: она, моя ненаглядная, не вернется ко мне никогда. Черные квадраты окон красноречивее слов подтверждали это. Я не нужен ей, совсем не интересую ее, и у нее своя жизнь, в которой для меня нет места, в которой она наверняка счастлива и в которой она сладко засыпает каждую ночь, нежно обнимая своего брюнета и сквозь сон улыбаясь ему. Черт возьми, до чего же мне хотелось быть на его месте! Голубоглазый счастливчик наверняка не дорожит своим счастьем и частенько изменяет ей, трахая каких-нибудь жалких шлюх на заднем сиденье своей «Тойоты», а ваш покорный слуга за то, чтобы увидеть ее, вдохнуть свежесть ее тела и аромат ее любимых духов «Сальвадор Дали», готов отдать жизнь, продать душу дьяволу…

Я дрожал, словно в ознобе. От жизни мне нечего было ждать, она закончилась для меня, и с той самой секунды, как стал ей не нужен, я был практически мертв. Жалкая оболочка, сидевшая сейчас на лавочке под ярким фонарем, нуждалась в одном: надежном способе суицида. Шерстяные нитки, из которых вяжут носки и варежки, не годятся для того, чтобы быстренько перенести тебя в Царство Мертвых.

Мысли мои путались. Я не хотел думать о ней, о том, чем она сейчас занимается со своим красавчиком, и о том, чз о на меня ей совсем наплевать. Но я ничего не мог поделать: она не выходила у меня из головы.

Чтобы отвлечься, я решил пофантазировать и представил себе несколько экстравагантных способов добровольного ухода из жизни.

Способ первый. Роберт Дезертиро проворно забирается на фонарный столб и двумя руками хватается за электрические провода. Обугленный, дымящийся труп раскачивается под фонарем, касаясь ногами веток деревьев, и на асфальте, распугивая прохожих, виднеется его качающаяся тень.

Способ второй. Роберт Дезертиро стоит на асфальте под фонарем и литр за литром демонстративно пьет соляную и серную кислоты, пьет, пока эта дрянь не превратит в слизь его желудок, внутренности, кости и, просочившись сквозь сожженную одежду, не начнет капать на асфальт.

Способ третий. Роберт Дезертиро отправляется в «Луна-парк», усаживается на «Колесо безумия», где предусмотрительно не пристегивается ремнем, а затем, когда «Колесо» бешено разгоняется, вылетает из своего пластикового кресла и, визжа от восторга, ударяется головой об асфальт, выплескивая на него мозги и мысли о любимой женщине.

Способ четвертый. Роберт Дезертиро покупает в магазине электротоваров бензопилу «Дружба» и медленно распиливает себя на кусочки. Дело происходит на центральном рынке, в мясном ряду, и каждый отпиленный кусочек Роберт успевает бросить на прилавок. Надпись на ценнике гласит: «Мясо влюбленного дезертира. Не рекомендуется малышам и беременным женщинам».

Способ пятый. Роберт Дезертиро съедает на завтрак килограмм пороха, на обед килограмм тротила, на ужин килограмм гексогена, а затем садится спокойненько на Вечный огонь, что горит перед памятником погибшим в годы ВОВ, и ждет, когда его разнесет в клочья.

Способ шестой. Роберт Дезертиро натирается солью, перцем, специями, выпивает уксусу, а потом поджаривает себя на гигантском вертеле. После того как Роберт хорошо прожарился, любой желающий может попробовать его на вкус.

Способ седьмой. В город приезжает зверинец, и Роберт, забравшись в клетку к тиграм или волкам, начинает дразнить их, пока они живьем не сжирают его на глазах ошалевших посетителей.

Способ восьмой. Роберт Дезертиро, словно персонаж диснеевского мультика, ложится под каток. Несколько секунд слышится хруст костей, и от Роберта остается кровавое месиво с отвратительным запахом.

Способ девятый. Перед Робертом выстраиваются тысячи хорошеньких женщин. Они снимают трусики и нагибаются, а Роберт, жадно припадая к раздвинутым ягодицам, пьет выделения каждой, словно яблочный сок. Потом, захлебнувшись, он падает замертво.

Десятый способ был связан с железной дорогой, одиннадцатый заключался в собственноручном сдирании с себя кожи, а двенадцатый был мне по душе больше других: разбогатевший Роберт Дезертиро наполняет ванну духами «Сальвадор Дали», ложится в нее в нижнем белье своей любимой и лежит в ванне, пока не задыхается от дорогого его сердцу аромата.

Тринадцатый способ придумать я не успел, потому что старуха, похоронившая за гаражами пропасть котят, протащилась мимо с помойным ведром. Она долго и подозрительно, не узнавая, смотрела на меня, а от запаха гнили, которое извергало ее ведро, действительно можно было задохнуться.

— Здрасти! — сказал я старухе, а она не ответила и продолжила путь к мусорным контейнерам. Не знаю, может быть, в ведре у нее валялись очередные трупики котят.

Я поднялся с лавочки и, обреченно взглянув на свои одинокие, черные окна, побрел прочь.

Куда идти, я не знал. Цели не было и никого, кроме нее, видеть не хотелось.

К соседнему заплеванному подъезду подкатил вишневый БМВ, и из него вышла незнакомая девушка. Молодого парня, сидевшего за рулем, она чмокнула в щеку и пожелала ему спокойной ночи. Девушка улыбалась, вся светилась от счастья, и из этого нетрудно было сделать вывод, что она безумно влюблена в своего парня. В машине громко играло радио: я опять услышал старую и очень красивую песню «Поезд на Ленинград». Совсем недавно я слушал ее в «Тойоте» бизнесмена, когда он вез меня на деревенское полузаброшенное кладбище.

На улице было по-вечернему свежо, ветер нежно перебирал листья росших перед домом деревьев, и почему-то я, проходя мимо вишневого БМВ, вдыхая воздух, пропитанный выхлопными газами и красивой мелодией, почувствовал облегчение.

Нет, тоска не исчезла, видеть ее мне не расхотелось, и я все так же желал смерти, но, глядя на эту счастливую девушку, я просто понял, что в своих страданиях никогда не буду одинок. И эта полная эгоизма мысль, что кто-то страдает и будет страдать так же, как и я, утешила меня настолько, насколько может утешить больного раком сообщение, что у его соседа — СПИД. Я подумал, что сейчас эта девушка, продолжая светиться от счастья, придет домой, заберется в свою уютную белоснежную постель и, сжимая в объятиях какого-нибудь плюшевого мишку из своего детства, с нетерпением будет ждать завтрашнего дня, когда увидит своего парня снова, — но, кто знает, может быть, он уже разлюбил ее и предпочитает не говорить об этом, зная, что не приедет к ней никогда. Возможно, он полюбил другую, а потом, разлюбив и ее, полюбит еще и еще, а несчастные, брошенные девушки все равно будут ждать его, тоскуя и думая о нем. Не исключено, что кто-то из них совершит суицид.

Черт возьми, подумал я, это же несправедливо и подло, потому что, как утверждал Экзюпери, мы в ответе за тех, кого приручили. Конечно, можно возразить, что такова человеческая природа и все такое, и ничего нельзя с этим поделать, но я вдруг подумал, что, если подойти к этому вопросу с научной точки зрения, выход есть. Существуют же приборы, целенаправленное излучение которых воздействует на психику человека, превращая его в послушное орудие — убийцу или какого-нибудь там роботоподобного дегенерата, — то есть, что будут ему внушать, то он и будет делать. В какой-то газете однажды я вычитал, что без подобного зомбирования Путин вряд ли победил бы на президентских выборах (дескать, мощнейшие приборы были включены в подвалах ФСБ по всей стране, внушая людям, за кого именно им нужно голосовать), но, если я был бы ответственным за эти пси-излучатели, я приказал бы настроить их на частоту, внушающую каждому человеку, что влюбиться можно лишь единожды и на всю жизнь.

И тогда на земле наступил бы настоящий рай. Представьте, сколько каждый день происходит несчастий из-за того, что кто-то кого-то разлюбил и полюбил другого человека: измены, разводы, скандалы, убийства на почве ревности и суицид. Кроме того, от несчастной любви люди совершают другие необдуманные поступки и еще становятся наркоманами или алкоголиками. Когда же первопричина всех этих бед будет устранена, человечество начнет быстро выздоравливать, а Роберту Лекарю можно будет вручать Нобелевскую премию, при вручении которой он, расшаркавшись, торжественно произнесет: «Дамы и господа, любите друг друга и будьте счастливы. Конец Света откладывается».

БМВ, мягко урча мощным двигателем, укатил в неизвестность, слова из песни «Поезд на Ленинград» еще какое-то время порхали в воздухе, а затем, очевидно, упали на асфальт. Девушка скрылась в подъезде.

Когда я завернул за угол дома, увидел Емелю с приятелями, и один из них, губастый Коля, орал, обращаясь неизвестно к кому:

— Дальний выключи! Дальний! — остальные из компании громко ржали, и нетрудно было догадаться, что они только что обкурились и налопались своего любимого «антизапористого» пива «Толстяк».

Когда я подошел, мне стало ясно, что Коля по обыкновению прикалывается, и его слова предназначались кошке, которая шла со стороны гаражей и глаза которой сверкали в темноте, словно две автомобильные фары.

Все эти потенциальные мертвецы, которые не сегодня завтра отправятся на кладбище в дешевых гробах, страшно обрадовались мне.

— Приветствуем, Роберт! — заорал Коля.

— О, Робертыч! — сказал Емеля.

Остальные придурки поздоровались тоже, а потом принялись ржать еще громче, потому что в темноте я на что-то наступил и чуть не упал.

— Ты вовремя, Роберт, — сказал сквозь смех Коля. — Мы как раз собрались прикольнуться. Посвети, Емель…

Емеля, пьяно улыбаясь и икая, вытащил электрический фонарь, включил его и направил луч мне под ноги: на асфальте валялась пожилая алкашка в грязной спортивной кофточке и желтой юбке.

— Тише, — сказал кто-то из компании, а Коля, присев возле алкашки на корточки и выгружая из карманов какие-то предметы, огрызнулся:

— Иди ты в жопу! Все равно она ничего не услышит!

Потом Коля принялся священнодействовать: ножницами остриг длинные волосы на голове жертвы, а затем опаской стал ее брить. На несколько глубоких порезов Коля смачно плюнул. Опаска была в крови. Парни все это время так и покатывались со смеху. Емеля стал икать чаще.

Закончив бритье, Коля сказал мне:

— Видишь, Роберт? Лысина — точь-в-точь, как у тебя… Из вас получится неплохая пара.

После этого Коля маркером написал на окровавленной голове несчастной женщины: «Прием бутылок с 8 до 22 без перерыва на обед». На лице он нарисовал ей пышные усы и бороду.

— Может, хватит глумиться, придурки? — возмущенно спросил я.

— Да ты чего, Роберт? — удивился Коля. — Приколы еще только начинаются. Погоди, и ты со смеху умрешь… Мадам, — галантно обратился он к бесчувственному телу алкашки, — позвольте снять с вас вашу шикарную юбочку?

«Мадам», пьяно бормотавшая во сне о пятнадцати рублях долгу, не возражала.

Профессиональными движениями опытного любовника Коля быстро стащил с алкашки грязную желтую юбку, и все мы увидели, что нижнего белья на ней нет. Еще мы увидели худые ноги в синяках и лохматый лобок.

— Присунуть есть желающие? — спросил Коля, раздвигая алкашке ноги, а Емеля, продолжая икать, ответил за всех:

— Нет желающих!

— Может, и кунку ей побреешь? — сказал кто-то, вызывая очередной приступ дружного смеха, на что Коля ответил:

— Тебе щас член побрею, иди и дрочи вон в гаражах! — в руках у Коли появился тюбик с «Моментом», Засунув два пальца в глубь влагалища, Коля расширил его, а затем принялся заполнять его клеем — весь тюбик выдавил, идиот этот.

— Склеиваемые поверхности рекомендуется зачистить наждачной бумагой и обработать бензином или ацетоном, — сказал Емеля. — Не нарушай, кретин, последовательности процесса.

— Все, восстановление девственной плевы завершено! — объявил Коля тоном хирурга, проделавшего уникальную операцию. — Наконец-то в нашем городе появилось единственное непорочное создание!

Наполнив «Моментом» влагалище «единственного непорочного создания» в нашем городе, Коля решил, что этого мало, и ножницами изрезал в клочья кофточку. Желтую юбку он здорово укоротил, превратив в мини, а потом надел ее на продолжавшую спать и не подозревавшую, каким она только что подверглась экзекуциям, алкашку.

После этого все дружно помочились на эту обритую пьяную женщину в желтой мини-юбке, в изрезанной кофточке, с надписью на окровавленной голове «Прием бутылок с 8 до 22 без перерыва на обед» и с заклеенным влагалищем.

Мне было жаль эту женщину и, ненавидя в душе развеселых, мочившихся на нее подонков, я подумал, что, скорее всего, когда-то ее бросил любимый человек — вот она и спилась, тоскуя и не решаясь наложить на себя руки.

Емеля и К° отправились лопать свое пиво дальше, и анаши у них был целый спичечный коробок, и целая пачка папирос «Беломорканал» была, и все они здорово удивились, когда я на их приглашение присоединиться ответил решительным отказом.

— Прикидываете, пацаны, — громко икая, сказал Емеля. — Роберт — ненормальный. Чокнутый! У нас дури целый «корабль», а ему плевать на это. Точно ненормальный!

— Мне кажется, это вам всем давно пора в психушку, — буркнул я и пошагал в темноту, подальше от мерзкого запаха мочи и всей этой компании приколистов, переплюнувших своими дурацкими приколами и Стоянова, и Олейникова из передачи «Городок».

Шагая в одиночестве мимо домов, иногда под тусклым светом фонарей, иногда в полнейшей темноте, задевая ногами валявшийся на тротуаре мусор и огрызаясь на дерзких бездомных собак, с завистью поглядывая на светящиеся окна, за которыми прятались счастливые и пока еще влюбленные друг в друга люди, я принялся придумывать для Роберта Дезертиро, то есть для самого себя, новые способы суицида.

Способы тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый, так же, как и двенадцатый, были связаны с ванной: в первом случае Роберт наполнял ванну кислотой, ложился в нее и, слушая Джорджа Майкла или Б. Моисеева, ждал, когда его тело полностью растворится; во втором Роберт, сидя в ванне, превращался в лед в огромном холодильнике вместе с водой; в третьем — был живьем похоронен в своей ванне гигантскими пауками.

Способ шестнадцатый был навеян недавними дурацкими приколами Коли. Роберт Дезертиро собственноручно заклеивал «Моментом» все отверстия своего похотливого тела и быстро уходил в мир иной.

Способ семнадцатый. Роберт Дезертиро не ест и не пьет, лишь онанирует, глядя на белье своей возлюбленной, и, теряя силы после каждого ядоизвержения, постепенно приближается к воротам Царства Мертвых.

Способ восемнадцатый. Роберт Дезертиро прыгает с небоскреба, этажа приблизительно с сотого (конечно же, не в своем родном городе, где выше тринадцатиэтажки разве что местная телевышка), и летит вниз, бешено онанируя, чтобы успеть перед смертью кончить. Он ударяется об асфальт, мозги, кровь и сперма одновременно брызгают в разные стороны.

Буквально на каждом шагу мне встречались граждане навеселе — некоторые шатались из стороны в сторону с неизменной бутылкой «Толстяка» в руках, иные храпели на лавках под луной. Где-то пели под гитару старую песню из репертуара «Синей птицы», кажется, она называется «Там где клен шумит…», а у забора детского сада «Сказка» я увидел драку. Несколько парней остервенело колошматили друг друга, а пьяная девица бегала вокруг них, словно рефери, и орала:

— Брэк, суки! Брэк!..

Я подошел к дерущимся с твердым намерением быть жестоко избитым или получить коварный удар ножом в область сердца. Р-раз! — и кровь быстро покидает твой организм, а ты, наблюдая, как она быстро растекается по асфальту, сожалеешь, что не попрощался с пауком, и радуешься, что скоро умрешь. Чему еще можно радоваться, когда любимая бросила тебя и ты никому, совсем-совсем никому не нужен?..

— Эй, мертвецы! — сказал я, подходя к забиякам так близко, что кулаки и ноги, мелькая в воздухе, едва не задевали меня. — Что вам не лежится в своих трухлявых гробах?

Представляете картину? Все эти драчуны застыли на месте как вкопанные и уставились на меня, словно я сам был полуразложившимся мертвецом.

— Что вам не сидится дома с вашими женами? — продолжал я, входя в центр толпы. — У вас что — синдром кретинизма на почве буйного помешательства? Далось вам это пиво! Идите домой и не будьте лицемерами — вылизывайте женам их нежные влагалища и пейте выделения с таким наслаждением, словно это ваше любимое пиво «Толстяк»! Разве лопать это «антизапористое» пиво приятнее, чем лизать женский зад? Наслаждайтесь жизнью, придурки, и любите друг друга, потому что впереди у вас — Вечность. А когда все это надоест вам и когда любимая женщина бросит вас, обращайтесь к Роберту Дезертиро, и он бесплатно научит вас восемнадцати способам суицида.

Честно говоря, я ждал, что меня ударят после первых же слов, но, к удивлению, чем дольше я нес свою чепуху, тем дальше отступали от меня молчаливые, как покойники, парни. Я расхаживал среди них важно, словно петух среди кур, и продолжал разглагольствовать:

— Способ номер один. Любой желающий может продемонстрировать его на глазах своей возлюбленной, которая бросила его и которой на него плевать. Для этого вы демонстративно влезаете на столб и двумя руками хватаетесь за электрические провода. Пусть она смотрит, как ваш обугленный и скрюченный труп болтается под луной. Может быть, она всплакнет. Да, может быть, всплакнет и пожалеет вас, но воскресни вы вдруг, и думаете, она вернется? Хрен вот! Ни за что и никогда! Что вам остается в таком случае делать? Совершить способ номер два…

Парни почему-то стали расходиться, никто не ударил меня ни кулаком, ни ножом в область сердца; под конец молча ушла пьяная девица-рефери, и я остался один. Наверное, они приняли меня за одного из тех придурков, кто в белых одеждах ходит с лысой, как у меня башкой, и проповедует хари-кришну, хари-раму. Скорее я предпочел бы проповедовать «Камасутру», чем эту дурацкую харю-раму.

Я громко расхохотался под луной, а затем отправился дальше.

На улице было свежо, но не холодно, а меня от тоски и одиночества продолжало трясти, словно в лихорадке. Очевидно, так чувствует себя слепой щенок, которого оставила мать и который, ища ее, скулит и натыкается на стены и пустоту. Так же и мне, как несчастному щенку, хотелось сейчас прижаться к моей любимой, моей дорогой и моей хорошей, только к ней одной. Как это было бы здорово — положить голову ей на колени и, вдыхая с наслаждением аромат ее духов и теплоту тела, думать о том, что потом мы пойдем домой, разденемся, ляжем на разложенную тахту и всю ночь будем любить друг друга без лицемерия, словно обезьянки породы бонобо, а под утро, обнявшись, заснем, перепачканные моим ядом и ее выделениями. Сквозь сон я буду крепче сжимать ее в своих объятиях, а она будет отвечать мне тем же, и ее голова и распущенные волосы будут у меня на груди, и я, зная, что она рядом, буду счастливо улыбаться, показывая темноте свои клыки…

Обойдя детский сад «Сказка», я вышел к небольшой сцене, похожей на дешевый остановочный павильон, и двум рядам деревянных скамеек перед ней. В 1996 году на этой сцене нашли молодого парня, умершего от передозировки, и даже шприц торчал у него в вене, а еще раньше здесь частенько выступала местная самодеятельность. По праздникам привозили целый автобус артистов, и они, переодевшись в национальные костюмы, развлекали нас мордовскими танцами, а потом худенький усатый паренек исполнял песни из репертуара Муромова и Леонтьева. Особенно здорово у него получалась древняя песня «Яблоки на снегу», и всем нравилось, как он задушевно ее исполняет, и ему самому, наверное, нравилось, пареньку этому усатому, и он, наверное, мечтал, что когда-нибудь станет настоящей звездой эстрады.

Черт его знает, может, давно уже стал звездой и кумиром девчонок, поет собственные песни и разъезжает на новеньком «Кадиллаке», а может, не стал ни хрена и до сих пор выступает по праздникам на подобных жалких сценах, где в каждом углу насрано и стены разрисованы похабщиной, и все поет про свои яблоки на снегу.

У самой сцены блевал человек в ярко-желтой, словно у железнодорожника, куртке.

Я сел с краю, сжался в комочек, чтобы согреться, и сам не заметил, как заснул.

Мне приснилось, будто я очутился в мрачном подвале ФСБ, нашпигованном психотронным оружием, и вроде бы я такой ловкач, что быстренько настраиваю всю эту аппаратуру на нужную волну и включаю, — словом, о чем думал час назад, то и приснилось. Но вот, правда, эффект этой пси-атаки получился во сне совсем иным, чем я представлял себе наяву. Кошмар, в общем. Например, прямо из своего мрачного подвала я увидел, как несколько мужчин влюбляются в одну и ту же женщину, а она до гробовой доски хранит верность своему мужу. Все эти мужчины так и сходят по ней с ума, потому что другую полюбить уже не могут, а ей плевать на них. Тогда они в отчаянии, выбрав один из восемнадцати способов Роберта Дезертиро, совершают суицид.

Но это еще не все. Мне приснились и другие ужасные последствия моего эксперимента. Матери влюблялись в своих сыновей, дочери пылали страстью к отцам, и последствия кровосмешения можно было наблюдать в виде быстро народившихся мутантов и невообразимых уродов. У меня, все сидевшего в мрачном подвале, промелькнуло прямо на глазах несколько тысячелетий, и я уже видел всю Землю, заселенную такими тварями, каких не в каждом фильме ужасов встретишь. Один монстр с мохнатыми паучьими ножками вместо человеческих рук и ног сидел в центре паутины, и к каждому из тридцати его членов присосалось по русалке с нежными полупрозрачными крылышками… Я, понимая, что вместо Роберта Лекаря превратился в Роберта Ублюдка, хочу исправить ошибку и огромным молотком, который появляется у меня в руках, начинаю крушить всю эту аппаратуру, разбивать безжалостно все эти пси-лампы и мерцающие экраны…

— Боб! Боб?.. — услышал я и, не проснувшись до конца, понял, кому принадлежит этот голос. Антон Вилкин по прозвищу Гном. Он единственный человек на свете, кто звал меня так, на американский манер.

Я открыл глаза и увидел, что передо мной стоит тот парень в ярко-желтой куртке, который несколько минут назад блевал у сцены, а прямо над его головой светит такая же ярко-желтая луна. Звезд на небе совсем не было.

— Ну, думаю, он или не он? Поверить не могу! Боб, это же ты! — Гном обнял меня, и я еле вырвался из его объятий. Меня самого даже затошнило.

— Да, это я, — сказал я, потирая глаза, и только теперь разглядел лицо Гнома, весь рот у него был испачкан остатками блевотины. Его рыжую гриву украшали солнечные очки — смех да и только. Ночь на дворе, а он в очках от солнца. Вечно он нацепит солнечные очки на свою гриву и ходит так в любую погоду. Имидж у него такой, чтобы очки от солнца на гриве носить. Он, по-моему, никогда их на глаза-то и не опускал. Три года я не видел этого типа, а он опять в своих очках. С ума сойти.

— Вот так встреча! — никак не мог он угомониться. — Смотрю, сидит кто-то и вроде как спит. Подхожу, а это — Боб! Глазам не верю! Обмыть надо бы встречу, а, Боб? — достал он меня своим «Бобом».

— Да ты и так хороший, Гном, — сказал я, не церемонясь. С ним, придурком этим, никто не церемонился. Вечно его все обижали и в глаза называли Гномом за очень маленький рост, я на что невысокий, а он, лилипут этот, вообще мне по плечу — метр с кепкой. Настоящих друзей у него, как и у меня, никогда не было, и в детстве он изгоем бродил по помойкам и гаражам, развлекаясь тем, что вешал собак. Он жил в соседнем доме и был на год младше меня, Гном этот. Мы с ним и раньше-то никогда особо не общались, а тут поди же, обрадовался, точно закадычному другу, лезет обниматься и предлагает обмыть встречу. Кореш, блин, отыскался.

— Я уже хороший, да, Боб, выпимши… А чего делать, если не пить? Суки все. Скучно…

— Мне что, прикажешь веселить тебя? — грубо спросил я. Никогда мне этот Гном не нравился. Вечно он всех боялся, а меня, кто относился к нему по-человечески, он держал за панибрата и неизменно называл Бобом. Отец у него был алкоголиком, ходил с желтым, как у мертвеца, лицом, потому что у него был рак печени, и продолжал лопать, а потом умер. Так вот, когда его хоронили, я хорошо помню, Гном не плакал, а пританцовывал, равнодушно стоя возле гроба. Наверное, ему одному слышалась развеселая музыка, под которую он и пританцовывал. И дурацкие очки от солнца тогда все так же украшали его гриву, и это в ноябре месяце. Снег шел, когда хоронили папашу этого Гнома.

— Ты не злись, Боб, я не прошу тебя бухло покупать. Я сам угощу. Хочешь — пиво, хочешь — водку, хочешь — сэм.

— Чего-чего?

— Ну, сэм, самогонку, значит. Ее сейчас многие пьют, самогонку и пиво еще, водка дорогая, но, если скажешь, я и водки могу взять. Сегодня я — богач. Посидим, отметим твое… — и тут Гном запнулся. Сам, наверное, сообразил, что чуть было глупость не брякнул. Что обмывать-то? Мое дезертирство? Три года крысиной жизни?

— Продолжай, чего замолчал, — ухмыльнулся я.

— Слышал я, что с тобой произошло. Понимаю тебя. Представляю себе, что такое неуставные отношения, вся эта дедовщина кого угодно вынудит собрать вещички и сделать ручкой. Хорошо, что меня забраковали из-за врожденного порока сердца, иначе я тоже сбежал бы. Как пить дать, сбежал бы…

Наверное, Гном думал, что я буду благодарен ему за слова сочувствия. Дескать, рассуждал он, если ты, Боб, свалил из армии, это еще не значит, что ты один такое дерьмо. Чудак, да и только.

— Думаешь, я убежал из-за дедовщины? — презрительно спросил я.

— А из-за чего же еще? — удивился Гном. — Все из-за этого бегут.

Мне хотелось сказать ему, что там, откуда я убежал, неуставных отношений не было, издевательств и всего такого, и в учебке тоже не было, дедовщины этой, значит, а уж если издевались над кем-то, так это над подонками вроде Гнома, и им было не привыкать, потому что на гражданке все относились к ним точно так же. Нормальные парни себя обижать не позволяли и других не обижали, а вот таким гнусным личностям, как Гном, доставались все шишки, и к концу службы они, озлобленные, выбирали слабака из молодых и отрывались вовсю. Но я ничего не стал говорить. Вместо этого сказал:

— Была причина, Гном, но это не твое дело. Нечего совать свой сопливый нос, куда не следует.

— Понимаю, Боб, понимаю… — закивал Гном головой. Очки тряслись у него на гриве и едва не падали. Куртка у него была, словно у железнодорожника, а рот — в блевотине. Смотреть и то тошно. — Но выпить с тобой мне все равно хочется, старина…

— Не могу, — сказал я, решив подурачиться. — Знаешь же, какой я образ жизни веду. Трезвую голову нужно иметь. За мной следят. А я прячусь ото всех, как крыса, от шпиков этих. По погребам, по чердакам и подвалам, блин. Где я только не хоронился. В гараже жил как-то месяц. Закрыли меня там, значит, и забыли на целый месяц. Сижу я там под замком, а сам, думаю, все, труба… Чуть не сдох с голоду. Мышей научился ловить. Живьем их глотал. А куда деваться? Жрать-то охота…

— Никуда не денешься, — подтвердил Гном. Было ясно, что от моего рассказа он так и опешил, принимая все за чистую монету. — А пил ты что? Воды в гараже, наверное, не было?

— Не было воды, Гном. Ты правильно подметил это. Пришлось бензин пить.

— Бензин?

— Да, бензин, Аи-95. Там, в гараже, джип стоял, «Тойота», и я, значит, слил из бака немного, профильтровал через старый валенок и пил. Ничего, не умер. Правда, потом, вот смех, моча у меня горела. Нарочно проверял.

У Гнома рот так и открылся. Слушает с самым серьезным видом, а блевотину вокруг рта даже и не думает вытереть.

А я дальше заливаю.

— Еще мне пришлось в гробу прятаться. Прикинь, Гном, залез я в гроб, а потом меня в могилу опустили и закопали. Два дня лежал под землей. Хорошо хоть, что у меня кислородный баллон был с собой и еще кассетник, записи, значит, слушал в темноте и думал, что нужно было бы с собой фонарик взять и книги, чтобы читать. Дезертирство — это тебе не шутки, Гном. Даже тебе не пожелал бы этого. Тяжелая это доля, можешь мне поверить.

— Я что? Я верю, Боб. Могу себе все это представить.

— Сосунок! — пренебрежительно обронил я, а сам от смеха чуть не давился. — Что ты можешь себе представить? Налопаться пива и сэма — вот твой удел. Ни забот, ни хлопот. А вот за мной сейчас следят агенты ФБР круглые сутки. Фээсбэшники под окнами пасутся день и ночь. Один из них в бомжа переоделся и делает вид, что спит возле мусорных контейнеров. Другой в алкашку вырядился. О военных и цэрэушниках и говорить не стоит. Хотят меня взять, но пока не решаются.

— Почему же не решаются, Боб?

— Живым не дамся. К тому же с собой из армии я прихватил одну штуку — сверхсекретное оружие. В кармане у меня лежит, размером с зажигалку. Стоит мне на кнопку нажать — и разразится Третья мировая война. Психотронное оружие массового зомбирования. Выдает мощность в 2000 киловатт и зомбирует любого человека практически мгновенно. Хочешь, сделаю сейчас так, что ты превратишься в паука? Под воздействием излучения твой организм быстро начнет перестраиваться. У тебя вырастут восемь мохнатых ножек и вместо спермы будет выделяться специальная жидкость, чтобы плести паутину… Ты вообразить не можешь, до чего это страшное оружие.

Гном, не перебивая, слушал и верил всему. Я и не подозревал, что он осёл до такой степени. Я в несуществующий приборчик, чтобы сквозь стены смотреть, поверил, когда в школе учился, а этот дурень давно взрослый, всего на год меня младше, мог бы и сообразить, что ему лапшу на уши вешают. Куда там!

— Знаешь, Боб, — доверительным тоном сообщил мне Гном, — я теперь не так прост, как раньше. Ты, наверное, помнишь, как в детстве надо мной прикалывались — не успеешь из дому выйти, тут же из карманов всю мелочь выгребут и поджопников надают. Знаешь, куда я прятал конфеты, прежде чем на улицу выйти?

— В свой вонючий зад?

— Нет, в носки! Жалко, что у меня ноги здорово потели, и под вечер, когда я доставал конфеты, чтобы съесть, от них воняло и они были липкими от пота…

Представляете, что это был за тип! Целый день будет носить в вонючих носках конфеты, чтобы под вечер слопать их, лишь бы ни с кем не делиться. Но это не главное. Главное то, что этот Гном был настоящий садист. Нет числа собакам, перевешанным им в детстве. Однажды мне довелось присутствовать на подобном мероприятии, когда Гном с набитыми конфетами носками (правда, тогда я об этом еще не знал), соблазнив куском колбасы жалкую дворняжку, повесил ее на ветле за гаражами. Я стоял и спокойно наблюдал, как умирает несчастная собака, но, хоть мне и было жаль ее, я ничего не сделал, чтобы помешать Гному. Не знаю, почему так выходит. Иногда я себя ненавижу. И в тот день я тоже себя ненавидел, потому что нужно было дать Гному по морде и снять собаку с дерева. Не знаю, почему, но я этого не сделал, а потом, когда собака затихла (она долго раскачивалась на веревке, хрипела и обмочилась), я жалел, что не помешал Гному. Я и сейчас об этом жалею.

— Да, теперь я не тот наивный мальчик, — продолжал Гном. — Теперь я не буду терпеть. Теперь у меня — вот! — Гном задрал свою ярко-желтую куртку, и я увидел огромный топор, засунутый за брючный ремень. В жизни не видел такого огромного топора. Наверное, подобным отрубали головы французским королям и королевам. — Любому башку отрублю, кто надо мной будет смеяться и прикалываться.

— Ты что, в палачи записался, Отрубленная Голова? — спросил я, заинтересованно разглядывая топор, а потом Гном опустил куртку.

— А хоть бы и так. Почему ты меня назвал — Отрубленная Голова? — Гном выжидающе уставился на меня, и я понял, что он ищет повод, чтобы пустить в ход свой топор. Ради этого ему и на мой приборчик наплевать.

— Просто, — сказал я. — Кино такое есть. «Отрубленные головы». Видел?

— Нет, не видел.

— Посмотри, тебе полезно будет.

Потом я попросил Гнома, чтобы он тихо, не привлекая внимания, посмотрел по сторонам, нет ли слежки, и он исполнил это самым добросовестным образом. Крутил башкой с очками на гриве до тех пор, пока я не остановил его.

— Все чисто, Боб, никого нет.

— Это тебе так кажется. Они не дураки. Я знаю это. Прячутся в кустах, скорее всего, в садике…

— Проверить, Боб?

— Да, если не трудно, — делать мне было нечего, совершить суицид пока не хотелось, и я продолжал прикалываться над Гномом. А что оставалось делать? Жаль, что ни Коля, ни Емеля не видели сейчас меня, Роберта Приколиста.

Гном, озираясь по сторонам, подошел к забору, за которым начинался детский сад, походил вдоль него туда-сюда, а потом вернулся ко мне.

— Все чисто, Боб, никого не видно.

— Ладно, черт с ними, — сказал я. — Наверное, пасут меня у подъезда. Все равно живым не дамся.

— Может, пока пивка, Боб? По бутылочке?

Я ответил: хорошо, но предупредил Гнома, чтобы он купил любое пиво, но только не «Толстяка», слабительного этого, и мы отправились в ночной магазинчик. По дороге Гном рассказывал мне про свою жизнь, и это была такая муть, что слушать не хотелось. Девчонки у него нет, и он все время дрочит (об этом он, правда, не сказал, но я сам догадался), друзей тоже нет, работы хорошей в нашем загнивающем провинциальном городке не найти, и он перебивается случайными заработками, потом все деньги пропивает, а дома мать ему, алкашу, житья не дает, и иногда он думает ее убить. И все-то у него плохо, ничего хорошего нет, но вот интересно было одно: Гном сам не знал, что нужно ему для того, чтобы стать счастливым. «Чего-то хочется мне, Боб, но никак не пойму, чего. Денег? Да ладно! Окажись у меня вдруг миллион баксов, и что? Перетрахал бы кучу баб, а потом заскучал бы снова. Нет, правда, убить, что ли, кого…» Такой, значит, это был тип, Гном этот. Сам не знает, чего хочет, идиот. Я-то всегда знал, что мне нужно.

И тут, когда мы подошли к ночному магазинчику, все и случилось. Вспоминать об этом мерзко. У входа никого не было, лишь черный котенок с белым галстуком на груди сидел на ступеньках и умывался. Наверное, это был ничейный котенок и жил, наверное, прямо в магазинчике, где добродушные продавщицы угощали его колбасой и сметаной. Маленький котеночек, хорошенький — о таком мечтает любой ребенок. Увидев нас, котенок перестал умываться и, как мне показалось, посмотрел мне прямо в глаза.

Я нагнулся, хотел было погладить его, но тут этот сумасшедший, Гном, который до этого спокойно шагал рядом и равнодушным голосом продолжал размусоливать о своей никчемной жизни, вдруг оживился и, опередив меня, схватил котеночка за задние лапы и со всего маху ударил головой о бетонные ступеньки. Черт возьми, никогда я себя не чувствовал так скверно, как в ту секунду, меня самого словно ударили башкой об эти чертовы ступеньки. Правда, последнее время мне постоянно скверно, настроения нет, и жить не хочется, сами знаете, почему, а тут — вообще труба. В глазах даже потемнело, до того мне плохо стало.

Гном ударил котенка еще раз, тот и мяукнуть не успел, а потом, смеясь, отшвырнул в сторону и спокойненько зашел в магазин.

Я остался на улице, и желание пить пиво с этим гнусным Гномом пропало. Отыскал в темноте котенка, но на руки его брать не стал. Голова у котенка была в крови, и лапы еще дергались. Было ясно, жить ему осталось пару минут. Я отвернулся, и мне захотелось убежать отсюда куда угодно, лишь бы не видеть этого умирающего котенка. Почему-то я остался. Стоял у ярко освещенного входа в ночной магазинчик и, не решаясь повернуться в сторону, где валялся котеночек, вспоминал одну молодую парочку, жившую у тети в соседях. У них были и попугайчики, и собаки, и морские свинки, и ежи, и экзотические большеглазые лемуры, что ли, и еще черт знает какие животные, а потом они решили завести персидского кота. Купили у кого-то пушистого белого котеночка, а прививку сделать ему забыли, и он, прихватив какую-то заразу, заболел. Породистые кошки и собаки вечно чем-нибудь болеют, не то что уличные, беспородные, но я не об этом. Вы представить себе не можете, как они переживали и ухаживали за этим котеночком — ночей не спали, накупили ему по совету ветеринара кучу лекарств, делали ему каждые три часа уколы и пытались кормить из обыкновенной пипетки, а он все равно ничего не ел и слабел. Через три дня он умер. Что у них началось потом, страх. У Кати слезы в три ручья, и Сергей, муж ее, парнишка чуть старше меня, тоже плачет. Тетя моя успокаивать их все ходила, но они никак не могли успокоиться и плакать не переставали, а потом Кате так плохо стало, что ей пришлось «скорую» вызвать. Вот до чего люди переживали из-за котеночка. Похоронили они его потом у себя в конце огорода и, как тот парень по прозвищу Крыса из фильма «Блокпост», все носили цветы ему на могилку.

Не знаю, почему я о них вспомнил. Может быть, из-за мертвого котеночка, а может, потому, что они нравились мне. Славная пара, они еще ребеночка ждали. А этот Гном был сволочь, настоящий псих, и я давно знал об этом. И все знали, что он в детстве вешал за гаражами собак. И один раз я присутствовал при этом. Тогда меня это почему-то особо не задело, хотя мне и было жаль ту собаку. Может быть, потому, что дворняжка, которую он повесил, была старая и ей все равно скоро умирать, а здесь — совсем крохотный комочек… Перестал умываться и ждал, когда я поглажу его. Уж лучше бы сидел в своем магазине и никуда не выходил. И зачем только мне встретился этот Гном!

В руках у Гнома было пиво, когда он вышел из магазинчика. Четыре бутылки «Баварии».

— Гуляем, Боб! Видишь, что я купил? Как ты и просил, не «Толстяка», «Баварию»! Сойдет? — Про котеночка он и не вспоминал, где ему, плевать он на него хотел. Ему на всех плевать, такому подлецу, который в детстве в носки прятал конфеты, а сейчас носит за пазухой топор и ни с того ни с сего убивает беззащитного котенка.

Я ничего не ответил. Мне не только разговаривать с ним не хотелось, меня тошнило от одного его присутствия, но потом мы все равно пошли с ним в детский сад «Сказка», чтобы пить там пиво, и я всю дорогу думал о том котеночке, представлял, как он валяется недалеко от входа в ночной магазинчик с окровавленной головой. Наверное, он уже умер. Продавщицы продолжают спокойно торговать и думают, что он сидит на ступеньках, а он, окровавленный, валяется в траве. Наверное, потом кто-нибудь из продавщиц выйдет на улицу и станет звать его, кис-кис или по имени, и все они будут удивляться, куда он подевался, а утром, когда пойдут домой, увидят его в траве. Никак он не выходил у меня из головы, котеночек этот, на некоторое время даже про свою любимую, которая меня бросила, позабыл. Черт его знает, что случилось.

Мы перелезли через забор. Сперва я перелез, а потом мне пришлось взять у Гнома бутылки, чтобы он тоже смог перелезть. Когда он перелезал, все держался за свой топор, чтобы не вывалился, значит.

На веранде были такие низенькие скамеечки, для детишек, все в песке, и мы уселись на них, прямо на песок. Гном открыл пиво. Зубами, как все придурки. Одну бутылку поставил возле моих ног, к другой — жадно присосался.

Я смотрел на него, и в темноте мне казалось, что пьет пиво не Гном, а какой-то ужасный монстр в ярко-желтой куртке. Может, даже не казалось, а хотелось думать, что мне так кажется.

— Хорошо! — сказал монстр и поставил свою бутылку на пол. Полы на веранде были деревянные.

— Слышь, Гном, — сказал я, — дай-ка мне твой топор.

— Зачем? — испуганно спросил монстр.

— Просто… хочу взглянуть на него получше.

— Да ты и не разглядишь его в такой темени, Боб.

— У меня спички есть, — соврал я.

Монстр протянул мне топор. Он был чертовски тяжелый, топор этот, пес знает, как Гном таскал его за пазухой, такую тяжесть. Разглядеть топор хорошо я, конечно, не мог, но, потрогав лезвие, понял, что он очень острый. Бритва, а не топор. Держал я его двумя руками, цепко, как та кривоногая старуха, которая держала свою хоккейную клюшку «Коно» и которую Коля обозвал Павлом Буре. И вдруг я почувствовал какое-то возбуждение. Не сексуальное, нет. Другое. Пакость захотелось какую-нибудь совершить. Подлость. Что-то ужасное, словом.

Да, точно, наверное, я сошел с ума. Окончательно спятил.

— Слышь, Гном, — сказал я монстру, — ты, наверное, смог бы и ребенка убить. Да? Малыша?

— Кого угодно, — ответил монстр, превращаясь обратно в Гнома и снова присасываясь к бутылке.

Наверное, этот псих решил, что его ответ приведет меня в восхищение. Вот, дескать, могу подумать я, какой это крутой парень.

В этот-то момент я его и ударил. Правда, мне пришлось встать. Двинул обухом топора в грудь. Бутылка у него из рук выпала, было слышно, как пиво льется на деревянный пол веранды, и еще было слышно, как очки брякнулись на пол, слетев у него с гривы.

Гном молча повалился вперед, а я ударил его еще раз, по спине, и он растянулся на полу. Первый раз я специально ударил его в солнечное сплетение. Чтобы дыхание у него перехватило. Чтобы и пикнуть, значит, не мог.

Потом я широко расставил ноги, размахнулся и всадил топор в правую руку Гнома, выше локтя. Думал, отпахну ее одним ударом, словно мясник-профессионал, но пришлось ударить раз семь (иногда я промахивался, и лезвие глубоко вонзалось в деревянный пол — плаху), прежде чем рука отделилась от туловища. Потом я отрубил вторую руку. Гном что-то мычал, валялся он по-прежнему на животе и, наверное, не соображал, что с ним происходит. Разделавшись с руками, я принялся за ноги. Отрубил обе на хрен. Все коленные чашечки раздробил этому придурку. Мне совсем не было его жаль. Ярость была. И злость. На Гнома, на Колю с его дурацкими приколами, на голубоглазого бизнесмена и даже на свою любимую, на весь белый свет. Всех подлецов в нашем городе хотелось убить, разрубить на части и скормить бездомным собакам.

Отрубив Гному все его гнусные конечности, я перепрыгнул через забор и потрусил в сторону дома. Прибежал сторож и принялся орать, как потерпевший: «Убили! Человека убили, что ли?!» Наверное, сам до конца не был уверен, убили или нет.

Я только ухмыльнулся.

Человека… Мразь последнюю, а не человека. Да и жив был еще Гном, голову-то я ему на месте оставил. Было слышно, как он громко стонет на весь садик, обрубок этот, и, если он был в сознании, скорее всего, у него волосы шевелились от ужаса. Еще бы. Пять минут назад спокойно сосал «Баварию» прямо из бутылки, а теперь валяется на веранде без рук, без ног, весь в крови. Любой на его месте запаниковал бы.

Топор я не выбросил. Добежал до своего дома, выбирая дорогу, где не было тусклых фонарей, освещавших грязный асфальт (алкашка с заклеенным влагалищем куда-то исчезла), а потом понял, что накаркал, ну, когда сказал Гному, что меня пасут. Возле моего подъезда действительно стоял УАЗик защитного цвета, но не милицейский, и номерные знаки были необычные, как на всех военных машинах — черные таблички с маленькими белыми буквами. Я понял, что это по мою душу.

Я спрятался за мусорными контейнерами, где, к счастью, не валялся переодетый в бомжа фээсбэшник.

И вообще там никто не валялся — мусор один и вонь невозможная. Параши было полным-полно и на земле, рядом с контейнерами. Когда контейнеры переполнены, а машина долго не вывозит все эти отходы, люди бросают мусор прямо на землю и на дорогу. Свинство, конечно, но всем на это плевать.

Окна квартиры на первом этаже слева, как обычно, были черные, безжизненные. Лестничные пролеты на втором и третьем этажах мрачно освещались лампочками двадцатипятиваттками, которые еще не успели украсть. В подъездах сроду лампочки крадут — вечером, когда темно, шею свернуть можно. Не знаю, почему эти две еще не украли. Наверное, кто-то из жильцов специально вымазал их собственным калом, так многие делают, чтобы, значит, не выкручивали, и теперь эти зловонные лампочки никаким ворам даром не нужны.

Потом из подъезда вышли два каких-то типа в военной форме, и мне стало ясно, что они не поднимались выше первого этажа. Я бы увидел, если бы они спускались сверху. На нашей площадке всего три квартиры. Напротив меня жили пожилые и тихие алкоголики, ни за что не подумаешь, что пьяницы, если не знать. Интеллигентые и вежливые на вид. На улице строго под ручку ходили, и он, такой франт, вечно при галстуке, а на ногах — кроссовки, стоптанные, как у Дракулы из «Замка ужасов». Уж он такой галантный, слов нет, то и дело слышно «благодарю», «пожалуйста», «будьте так добры», а если столкнешься с ним в дверях, обязательно вперед пропустит. Возьмут, значит, бутылочку и спокойненько сидят у себя на кухне, квасят, а чтобы потом с пьяной рожей соседям на глаза показаться — ни-ни. Но соседей не проведешь, всегда все узнают, а хамелеоны эти протрезвеют и только после этого опять культурненько, под ручку, прутся в свой магазин. Даже жалко становилось их иной раз. Они-то думали, никто не знает, что они алкаши, но все об этом давно знали, виду только не подавали, а они продолжали изображать из себя добропорядочных граждан и трезвенников. Жили они в квартире № 76, и сейчас, наверное, живут, а справа от меня, в квартире № 77, жил бывший зэк, видели бы вы его без майки, весь в татуировках. Жил он с сожительницей, тоже бывшей зэчкой, не знаю, правда, есть ли у нее татуировки. Бывшие зэка — тоже алкаши, немного буйные, к тому же оба раньше болели открытой формой туберкулеза. Нигде они не лечились, только лопали и дрались между собой, и к ним то и дело приезжали из туберкулезного диспансера. Еще всех соседей гоняли в поликлинику, чтобы флюорографию прошли. И я, дурак, тоже проходил. Ни черта у меня не выявили. Уж лучше бы заболел тогда этим проклятым туберкулезом — глядишь, и крякнул бы.

Дураком надо было быть, чтобы не догадаться: эти бывшие зэка и пожилые алкоголики вряд ли станут интересовать военных. Остается квартира № 78, в которой до армии был прописан ваш покорный слуга. Влюбленный дезертир.

Военные долго стояли у подъезда и смотрели на мои окна. Вид у этих вояк был важный, словно каждый из них носил маршальские погоны. На машине я разобрал надпись: «Районный комиссариат». Дело ясное.

Долго они смотрели на мои окна, все глаза, наверное, проглядели, а потом запрыгнули в свой УАЗик и укатили. Не знаю, почему они вели себя так нагло и демонстративно. И машину поставили прямо под окнами. Наверное, думали, что дезертирская морда сидит, как крыса, дома в шифоньере и ждет не дождется, когда за ним придут. Дрожа от страха, вылезет из своего шифоньера, спокойненько откроет дверь и отдаст себя в лапы правосудия. Наивные.

Я вылез из-за контейнеров и хотел было отправиться домой, но тут из подъезда вышла женщина, на ней был темно-серый пиджак и такая же темно-серая юбка. Фигура — просто загляденье. Такая, знаете ли, штучка лет за сорок, которая знает себе цену и всегда выглядит так, будто только что из косметического салона. Женщина бальзаковского возраста. Из тех, что всегда мне нравились.

Проходя мимо, она с полуулыбкой посмотрела на меня. Взгляд был внимательный, оценивающий, и я, будь в тысячу раз наивнее, чем на самом деле, решил бы, что понравился ей. Но я-то понимал, что к чему. Не было во мне ничего такого замечательного, чтобы понравиться этой женщине. Хорошо хоть, что я в темноте стоял и догадался топор за спину спрятать.

Пахло от нее духами «Сальвадор Дали», и я, как привязанный, поплелся за ней, на запах этот. Шел следом минут пятнадцать, а потом под фонарем она вдруг оглянулась и увидела меня во всей, так сказать, красе. Лысый, страшный тип в окровавленной одежде держит в руках огромный окровавленный топор. Кто угодно испугался бы. Она как закричит, потом побежала. Я побежал в другую сторону. Ничего дурного я не собирался ей делать, но она-то этого не знала. Потому и закричала. Даже смешно стало.

В подъезде, как я и думал, не было никакой засады. Если бы кого-то и оставили пасти, тогда не стали бы подъезжать на своем УАЗике прямо к подъезду, да еще с демонстративной надписью на боку: «Районный комиссариат». Наверное, приезжали просто для порядка.

Ключом открыл дверь. Свет включать не стал, зажег в ванной десятка два свечей и зашторил окна. Нашел большую спортивную сумку и положил в нее топор. Наверное, он был не только в крови, но и в осколках костей, фрагментах ярко-желтой куртки и еще в каком-нибудь дерьме. Выяснять это я не стал и топор отмывать от крови и другого гномовского дерьма тоже не стал. Что мне, делать больше нечего?

Паутиныч торчал в своей паутине, и там я заметил еще одного дохлого таракана. Наверное, прибежал, как и первый, от соседей, зэков этих туберкулезных. Тараканов сроду у них было пропасть, и зэки иногда пытались от них избавиться: разрисовывали китайским карандашом плинтуса и кафельную плитку.

Хотел залезть в ванну, но горячей воды не было. В ледяной, сами понимаете, долго не посидишь. Такой облом, как сказала бы Эля. Впрочем, удивляться нечему — провинция. Сегодня нет горячей воды, вчера не было электричества, а завтра отключат и то и другое. Местные газеты пишут, что в магазинах дуром скупают свечи, а к зиме начнут торговать буржуйками, производство которых собираются наладить какие-то дельцы. Вот это предприимчивость, нечего сказать! Когда к 2017 году одичаем окончательно, останется наладить выпуск каменных топоров. Может быть, он поможет превращаться обратно в людей.

Телевизор включать я не стал. В катафалке по радио слышал, что там, откуда я убежал, опять начались военные действия. Значит, каждый выпуск новостей об этом только и твердит. Меня это совсем не интересовало. И не интересовала вся эта дурацкая реклама, призывающая купить «Галину Бланку» или «Нескафе», чтобы тут же выиграть кругосветное путешествие или кучу денег. Единственная реклама, которая мне нравится, это та, что рекламирует ненавистное мне пиво «Толстяк». Последнее время эту рекламу частенько крутят по ОРТ и РТР, Вы, наверное, и сами ее видели. Там еще такой толстячок, одетый Дедом Морозом, заходит куда-то, в офис, что ли, какой, где полно народу, а на стене висит плакат: «С 8 Марта!» Все спрашивают этого Деда Мороза: «Ты где был?» А он отвечает: «Пиво пил…» Представляете, с Нового Года по 8 Марта пиво лопал и в ус не дул. Это-то мне в рекламе «Толстяка» и нравится. По крайней мере, там прямо заявляют, что «время в компании с „Толстяком“ летит незаметно», и его можно лопать день-деньской, ни о чем на хрен не думая и потихонечку превращаясь в дегенерата. Конечно, все это для тех, у кого крепкий желудок. Мне, сами знаете, этот «антизапористый» напиток противопоказан. Уж лучше бы я выпил бутылочку выделений своей возлюбленной.

Словом, завалился я спать, а про эту проклятую кассету в коробке от комедии «Не может быть» старался не вспоминать. Прижал к груди розовый халатик, представляя, что обнимаю ее, и скоро уснул. Устал я, как собака.