Нескучный сад

9

Мы все больше сближались с Робертом. Незаметно для самого себя он вдруг вытеснил Зденека. И получилось так, что главным у нас вместо Зденека стал Роберт.

Почему? Может быть, потому, что он был правдивый. Он не умел, не мог сказать даже самой пустяковой неправды, не стремился выделиться, щегольнуть своим умом, или памятью, или силой.

Мы не только подружились с Робертом, мы полюбили его. Лешка Елистратов просто ходил за ним по пятам, смотрел ему в рот, подражал его голосу, похоже, даже заикаться стал, чтобы еще больше походить на Роберта.

Валя откровенно признавалась:

— Роберту можно верить!

Помню, однажды многострадальный Лешка попал в больницу — он упал на катке и сломал ногу.

Мы с Валей отправились навестить его. Врач в больнице сказал нам, что кости сильно раздроблены, возможно даже, они срастутся криво, и Лешка обречен на всю жизнь остаться хромым.

Валя и я испугались, но постарались не показывать Лешке своего испуга.

Мы вошли в палату с очень веселыми лицами, смеясь немного громче, чем это полагалось.

Увидев нас, Лешка заморгал, и нижняя губа его задрожала.

— Надо же так, — сказал он. — Все катаются, и хоть бы что, а я, наверное, охромею навсегда…

Очевидно, до него дошли какие-то разговоры в больнице.

Мы с Валей наперебой стали утешать его.

Мы приводили множество примеров, известных нам, рассказывали о том, как своими глазами видели разможженные руки и ноги, которые так хорошо срослись, что стали еще лучше, чем были. Мы смеялись и трещали наперебой, и мало-помалу Лешкино лицо немного повеселело, он даже умял при нас бутерброд с колбасой и яблоко, а до этого, по его словам, ему кусок в горло не лез.

Потом мы ушли, и на наше место пришел Роберт.

Однако он не пробыл у Лешки и десяти минут. Он вышел к нам. Мы ждали его в садике, перед больницей. Сказал, заикаясь сильнее обычного:

— Черт знает что! Лучше бы я не ходил…

И пояснил нам: Лешка спросил его, как он думает, срастется ли нога, а он, Роберт, ответил, что врачи боятся — вдруг он останется хромым.

— Недотепа ты! — с досадой сказала Валя.

— А что же я должен был ответить? — спросил Роберт, с виноватым видом глядя на Валю.

— Все, что угодно, врать в три короба, только бы успокоить его!

— «Врать в три короба»! — повторил Роберт и вдруг рассердился: — Я лучше ходить не буду!

Он так горячо, так страстно произнес эти слова, что мы сразу поверили: он и в самом деле лучше ходить не будет, а врать не сумеет, как бы мы его ни просили.

Много позднее, когда Лешкина нога все-таки, наперекор всем опасениям, срослась правильно, кто-то из нас рассказал Грише Четвергу о словах Роберта.

Гриша сказал:

— А что ж, за одно это уже можно уважать человека!

И вскоре Гриша предложил нам:

— Давайте стараться всегда и во всем говорить одну лишь правду. Вот как Роберт.

— Давайте, — подхватила Валя, которая всегда была, как она говорила, за правду, хотя и могла нередко приврать. — Я — за!

Лешка спросил глубокомысленно:

— Всегда? А это все-таки трудно всегда говорить одну лишь правду?

— Это дело привычки, — ответила ему Валя, словно сама только и делала всю жизнь, что говорила одну лишь правду. — Привыкнешь, и уже совсем не будет трудно.

— Верно, — сказал Гриша и стал приводить нам примеры того, как правдивы, безукоризненно честны были великие люди прошлого.

Он рассказал о Сократе и Копернике, которые никогда не лгали и потому поплатились жизнью, о декабристах, не боявшихся выложить всю правду прямо в лицо царю.

Зденек шепнул Вале на ухо:

— Выходит так: будешь говорить одну правду — погибнешь!

— Пусть так, — упрямо сказала Валя. — Все равно надо стараться говорить правду. Только правду!

Озабоченно сдвинула брови.

— Ну, а если все-таки вдруг соврешь? Нечаянно, не желая, но ведь и так бывает…

— Не должно бывать! — отрезал Гриша. — Раз договорились — стало быть, выполняй!

— Я придумал, — сказал Зденек, покусывая свои четко очерченные губы. — Я придумал: кто соврет — платит штраф.

— В каком размере? — спросила практичная Валя. — И потом чем?

Зденек задумался. И мы все тоже не знали, что сказать.

Лешка поднял руку.

— Я знаю, — сказал он. — Пусть будет такой штраф — одно перо.

— Какое перо? — переспросила я.

— Обыкновенное, — ответил Лешка. — Каким пишем.

— Филармония, — одобрительно сказал Гриша. — Такой штраф доступен каждому.

Он сбегал в буфет и принес оттуда пустую коробку из-под печенья.

— Сюда будем складывать перья.

— Пусть их совсем не будет, — вздохнул Лешка.

— Пусть, — согласился Гриша.

Мы держались что-то около недели. Мы скрупулезно старались говорить одну лишь правду везде, где бы мы ни были, — дома, в школе, на катке, в кино…

Но всегда правду говорить тяжело, это я поняла на собственном примере.

Лучше всех учителей ко мне относился учитель географии Алексей Михайлович Козлов. За глаза мы его звали «Козел», не только потому, что у него была такая фамилия, а еще и потому, что он любил петь и всерьез считал себя обладателем очень приятного голоса.

Он часто выступал на школьных вечерах самодеятельности, исполнял романсы Глинки, Чайковского, русские народные песни. Пел он, закатив глаза и прижимая руки к сердцу, так искренне переживая и волнуясь, что мы боялись иной раз, как бы он не пустил петуха.

Он вызвал меня к доске, попросил показать на карте Мадагаскар и рассказать, что я знаю о Мадагаскаре, о флоре, фауне, народонаселении, основном занятии жителей.

Я не выучила урока и сказала ему прямо, что не могу отвечать.

Он удивился.

— Почему не можешь? — спросил он.

В другое время я бы нашлась, что ответить. Я бы с ходу придумала какую-нибудь изнуряющую меня болезнь или сослалась бы на пожар, обвал потолка в доме или что-нибудь еще в этом же роде, что помешало мне выучить урок.

Но теперь я должна была ответить правду. Я сказала, внутренне страдая и томясь:

— Я не знаю урока.

Он покачал головой. Глаза его смотрели на меня с удивлением и даже, как мне показалось, сочувствием.

— Ты, может быть, больна? — спросил он.

Наверное, он хотел помочь мне выкрутиться или просто не желал портить журнал плохой отметкой.

Весь класс выжидательно смотрел на меня. Особенно врезались мне в память немигающие, потемневшие глаза Роберта.

— Нет, не больна, — сказала я. — А просто не выучила урок, потому что вчера была на катке и очень устала.

Я увидела, как Валя ободряюще улыбнулась мне, и, кажется, услышала вздох облегчения Роберта.

Козел только руками развел. Он ожидал всего, что угодно, только не такого ответа. Но ведь он не знал о нашем уговоре.

— Я ставлю тебе неуд, — сказал он. — И до конца четверти не буду вызывать к доске за дерзкий ответ.

Я вернулась на свое место. Роберт, сидевший на соседней парте, поднял руку.

— Разве можно за правду? — спросил он, заикаясь. — За то, что человек говорит правду, за это уже больше не вызывать его?

Козел аккуратно вывел «неуд» против моей фамилии в журнале. Потом поднял глаза и посмотрел на Роберта.

— При чем здесь правда? — спросил он. — Человек, — он подчеркнул слово «человек», — не знает урока, потому что, видите ли, он был на катке и очень устал. Что же мне прикажете, по головке человека погладить? Или отлично поставить?

— Но человек сказал правду, — упрямо стоял на своем Роберт.

Козел был очень вспыльчив. Он так сильно хлопнул журналом по столу, что мы все вздрогнули.

— Молчать! — крикнул он. — Прошу меня не учить!

Валя повернулась к Роберту.

— Замолчи, — прошептала она. — Больше ни слова…

Роберт взглянул на меня. Я прижала палец к губам, умоляюще глядя на него.

— В следующий раз он обо всем позабудет и вызовет ее, — сказала Валя.

Роберт нахмурился, отвернулся от нас.

Он уступил, но я видела, что он считает и учителя и нас с Валей неправыми.

Как бы нам трудно ни было, мы старались, несмотря ни на что, свято блюсти наш уговор. Мы говорили правду, одну лишь правду.

Первым сорвался Лешка. Лешка не был лгун, просто он был фантазер, именно фантазер, который сам первый верит тому, о чем рассказывает.

Иногда он приходил в школу и, расширив глаза, таинственным шепотом говорил, как он только что встретил подозрительного незнакомца, который прошел мимо него и так сверкнул глазами, что он, Лешка, сразу понял: что-то неладно.

— Что неладно? — спрашивал дотошный Зденек.

— А вот увидите, — загадочно отвечал Лешка.

И, если вдруг, на Лешкино счастье, и в самом деле случалось что-нибудь: взломали замок в магазине, обокрали чью-то квартиру, трамвай сошел с рельсов, Лешка с победоносным видом оглядывал нас.

— Что я говорил?

Он мечтал стать путешественником, отправиться в неведомые страны, а сам никогда не бывал дальше деревни, где проводил лето у своих родных.

Дома у него было много книг Жюля Верна, Стивенсона, Фенимора Купера, Майн Рида. Лешка знал их почти наизусть. Он рассказывал о Проливе Бурь, о каторжных тюрьмах Америки, о золотых приисках Клондайка так, словно сам он все это видел своими глазами. К слову сказать, по географии он шел одним из первых. Это был самый его любимый предмет.

Однажды нам в школе дали задание — написать сочинение на вольную тему.

— Если хотите, можете написать о каком-нибудь интересном, выдающемся событии вашей жизни, — сказала учительница русского языка и литературы, которая заменяла временно Марину Павловну, хорошенькая, кокетливая брюнетка, любившая одеваться в яркие цвета, преимущественно в красный и в розовый, и потому прозванная нами «Краснушка».

Может быть, никто бы и не узнал о том, что написал Лешка, но учительница, принеся наши тетради в класс, спросила его:

— Разве на Черном море бывают пассаты?

Мы навострили уши. Лешка встал и, отчаянно краснея, ответил:

— Бывают.

Краснушка поправила воротничок своей малиновой блузки.

— Ты что, сам, своими глазами видел у берегов Сухума кораблекрушение?

Лешка низко опустил голову.

— Что ж ты молчишь?

— Да, — пролепетал Лешка.

Мне кажется, он готов был разрыдаться. Его руки так крепко схватили крышку парты, что косточки пальцев даже побелели.

Наша Краснушка не только любила яркие цвета, но еще и обладала добрым сердцем. Она сжалилась над Лешкой и не сказала больше ничего.

А он весь урок просидел, уткнувшись в одну и ту же страницу учебника.

Зато, когда кончился урок, мы уже не отставали от Лешки. Особенно отличался Зденек.

— Кораблекрушение, — говорил он, щуря глаза. — Вот оно как! Своими глазами видел? И пассаты, и, должно быть, Летучий голландец тоже, надо думать, встретился на пути. А помнишь мертвых матросов на реях с бутылками грога в руках? Ну, не стесняйся, Леша, валяй, выкладывай все…

— Ты же никогда не был на Черном море! — возмущалась Валя. — И разве там бывают кораблекрушения?

Один Роберт ничего не говорил, но в глазах его сквозила явная жалость к бедному, затравленному Лешке.

В конце концов Лешка сдался и чистосердечно покаялся нам, что он все это выдумал.

— Выдумал?.. — злорадно протянул Зденек. — Значит, соврал. А наш уговор?

Лешка чуть не плакал.

— Я не знал, о чем писать.

— Как так — не знал? — удивилась Валя. — Сочинение на вольную тему. Пиши, о чем хочешь.

Лешка прерывисто вздохнул.

— Да, о чем хочешь… Вот вы все говорили, кто о чем напишет, у вас у всех был какой-нибудь интересный случай, а я, что мне было делать? У меня же ничего никогда интересного не было.

— Так-таки не было? — спросил Зденек.

Лешка кивнул.

— Ну ничего, сколько я ни вспоминал. Вон Валя, например, написала, как она тонула и ее вытащили, а я ни разу, ни одного разу не тонул, я ведь, сами знаете, не люблю плавать и не умею.

Он так жалобно смотрел на нас, словно чувствовал себя виноватым в том, что ни разу в жизни не тонул.

— Ладно, — смилостивилась Валя. — Поговорили, и хватит.

— Нет, не хватит, — сказал Зденек. — Пусть платит штраф!

— Так он же ничего не соврал, — вмешалась я. — Он только написал…

Зденек был неумолим.

— На бумаге или не на бумаге, все равно, уговор он нарушил.

Роберт тронул Лешку за плечо.

— Если тебе нужно перо, я дам.

— У меня есть, — надменно ответил Лешка. — Чтоб у меня еще и пера не было!

Мы рассмеялись.

— Хранил на всякий случай, — сказала Валя.

Мы отправились в пионерскую комнату, и Лешка опустил в коробку перо. Это был первый штраф, первое нарушение уговора.

Постепенно коробка заполнялась перьями. Конечно, всегда говорить правду было просто невозможно.

Однажды Гриша Четверг заглянул в коробку, до половины полную перьями, укоризненно пожал плечами.

— Эх вы, правдолюбцы. Филармония, одно слово…

Но спустя несколько дней и сам положил перо.

— Был один случай, — коротко пояснил он. — Пришлось покривить душой.

Он не сказал, в чем дело, но сам, честно следуя уговору, наказал себя. Перо Гриши было отличным, очень тонким, называлось «рондо», и им было удобно рисовать.

Однажды я улучила момент и взяла себе это перо, а взамен положила другое, порядком истертое, и никто ничего не заметил.