Несовременные записки. Том 3

Евгений Мусихин ВДАЛИ ОТ АРКТИКИ FAR FROM THE ARCTIC

The town stands on the high banks of a swift meandering river which cuts its way through massive rocks grown over with pine and birch trees. At one of its countless bends the stream forms a large deep hollow, and if you appear on its eastern verge you will see a marvellous panorama of the old burg whose small ridge-roofed houses are scattered over the slopes of the river banks. Have you ever seen seaside settlements squeezed between mountains and sea-waters? Their houses are dotted here and there on hill-sides and resemble a flock of children who once appeared at the top of a mountain and then all of a sudden ran headlong downwards, to the sea, and only the immense mass of brine stopped the first of them just on the shore. And so do houses of the town — in the same way they resemble a flock of children who rushed down, to the water — although the obstacle here occurred to be not so considerable as the endless expanse of sea, and some of the runners managed to skip over the narrow band of the river; but too much of their energy had been spent on this vehement running, and only few of them found strength to climb the opposite slope of the hollow — and not very high. Simile of such a kind — the one above being not faultless, though, — inevitably comes to the mind of a beholder who stands on the brink of the hollow fascinated by the perspective lying before his eyes.

Impressive as it is, the picture of the old burg would not be so charming without a church which towers above the right bank and the houses clustering thereupon. Not a chef d'oeuvre of architecture, an edifice of clumsy and awkward appearance — when you examine it from near — it looks magnificent and at the same time exquisite at a distance which conceals its architectural drawbacks and emphasizes merits, the perfect combination with the landscape being the first and incontestable one. Viewed from different points of the vast hollow where the town is strewn, the church blends with the scenery in different ways, but invariably reigns over the locality. Like a conscientious custodian called upon to retain the town in its original antiquity, the church keeps the primeval fascination of the old modest dwellings, with its magnificence ousting high newly-built structures, such as a TV-mast or a factory stack, but into the background of the sight.

Houses on the left bank are not so numerous though are bunched as densely as their counterparts on the other side. This half of the hollow is scarred far and wide with deep ravines, their steep slopes grown over with young pines about twenty feet high, their beds shadowed with old thickset poplars — mixture of woodland and urban trees. There are several brooks flowing into the river, their channels overrun with tall weeds and stunted bushes; they dry up in hot summers and get frozen down to the bottom in winters. Quite an unsophisticated landscape, judging by the words describing it; but when it opens up before your eyes from elevation you can't but feel that our trivial three dimensions wouldn't have been sufficient to create the intricate yet precise contours of this picture — a projection of the bizarre terrestrial relief, a fragment of the multifaceted space brought into being a long time ago.

Situated almost in the middle of a great continent the town stands far away from ocean coasts though sometimes cold breath of the Arctic or warm and moist air of the Atlantic — regardless of season — reach it and make townsfolk grumble customarily about changeability of the weather. But a little boy who one cold windy day at the beginning of June strode along a path winding between hills and ravines of the left bank didn't intend to complain of the climatic vicissitudes to a man who was with him, for all these chats about the weather are the privilege of mature age, whereas the boy was only five and had a lot of more interesting things to talk about.

Slim and in a childish way slightly awkward in movements, he went hand in hand with the man continually throwing up his head to glance at his companion and talking something in a clear voice with lively boyish intonations. His big brown eyes were sparkling, and his auburn hair was showing from under his knitted cap giving his lovely face a bit mischievous yet serious expression — that of an experienced traveller.

The boy's companion was a burly man with green eyes and dark hair. He had recently reached the age of John Bonham — the unexcelled genius of drum-craft who passed away in a desolate cottage in 1980 being thirty-one years old and was now the subject of a conversation between the two.

'Was John Bonham born by a mummy, like me?' the boy asked.

'Of course, kiddy.'

'And Robert Plant too?'

'And Robert Plant too.'

'And Jimmie Page too?'

'And Jimmie Page too, and John Paul Jones too. All the people are born by their mothers. So don't ask all the same about each.'

'I see,' said the boy, customarily throwing up his head and giving the man a look of his brown eyes. 'Do you know why I like him? Because I like the way he plays drums… Oh, let's go here!' he shouted when they got to the very brink of a steep ravine, and pointed downwards, at a lazily flowing brook.

'Why here?' the man asked.

'Cause I want,' the boy responded, in a-matter-of-course way, but not capriciously — just trying to explain the reason of his choice.

They cautiously descended the steep slope and stopped by the babbling flow for a minute. Then the boy pointed upwards, at the opposite brink of the ravine:

'Let's go there.'

Now they had to surmount an almost vertical ascent. Having clasped the boy's hand tight the man began to scramble up the slope, with his free hand clinging to stones and stems of trees and tall grass. Soon they stood on a path which stretched along between the brink of the ravine and a dense wall of young pine trees. The boy went to the right; having covered about thirty yards he stopped and looked back at the man who was after him.

The place where the boy lingered occurred to be a tiny glade of regular octangular form. Pines surrounding it restrained gusts of cold wind and filled the space with calming murmur, and their spreading crowns formed a kind of an almost impenetrable vault.

'Daddy, look what I've found!' the boy shouted not taking his eyes off the man who was approaching him.

'"Well, what have you found?' the man asked with a smile on his face.

"Daddy, that'll be our castle and we shall live here,' the boy declared standing in the middle of the glade. 'You know, Daddy, I've been looking for a place like this for such a long time. I say, that'll ekzactly be our castle.'

'But why castle?' asked the man keeping a smile, 'Can't it be just a log cabin?'

'No, this is a castle,' his son answered. 'There's a forest all around, don't you see?'

'D'you mean that log cabins don't occur in forests?'

'Yes, they do, but castles do too And this one — look, it stands just by the edge of a precipice, like a real castle.

…But it's shaky,' he added after a pause. 'Let's strengthen it, Dad. Go and bring a lot of stones, please.'

His face was radiant with a happy smile. Making two steps the man squatted down and took the boy's hands into his — they were ice-cold.

'You're all frozen, sonny,' he said.

'Certainly, I am,' the boy agreed. 'But if we build firm walls of hard stones, it'll be warm indoors, yes?'

'And where have you seen stones?'

'Why — this one, for instance,' said the boy and picked up a dead pine branch from the ground. 'Look, Daddy. There's a lot of them, don't you see? Help me gather them.'

They went in opposite directions and soon returned each with an armful of dry wood. After that they began to arrange them lying on the ground in some intricate way which was to imply a precise and fastidious masonry.

'That's O.K.' the boy said to his father when they finished to fix up this two-dimensional structure on the ground. 'We shall always live here in our castle together with you, Daddy.'

The man felt his heart wrought at these words — partly because of the sheer impossibility of his son's fantasy coming true, and partly because of the very tone of this phrase. There wasn't any note of superiority in the boy's voice when he was praising the man — being entirely carried away by his game, he was rejoicing at the results of their work and just wanted his father to know about it.

'Kittie,' the man said very softly, 'Do you want to fly?'

The boy tossed his head to his father's voice and began to skip with joy stretching his arms forth to meet the father's.

'Yes, Daddy! Of course, Daddy! Fly me, fly me!'

The father took his son under his arms and threw him up. The boy screamed with delight. Seven times he soared up to the height of good ten feet touching pine boughs with his head, and seven times fell down into his father's hands.

'Are you tired, Daddy?' he asked when the man put him down on the ground breathing heavily.

'Yes, a little bit. You're a big fellow. But never mind. Now I'll take a rest and then'll toss you again.'

'You are very good, Daddy,' the boy said and sighed suddenly. 'Let's go home now. I'm cold already,' he responded his father's inquiring glance. We shall come here tomorrow, right? I don't want to go away from here, but I am so cold.'

'Never mind, sonny,' the father said. 'At home we've got a castle too.'

'I didn't see any,' the boy answered.

'It's just in an album, kittie. And we shall assemble it of cardboard.'

They went home, hand in hand again, warming each other and somehow equalizing their so different ages: clasping his father's palm the boy felt as if he was almost an adult man, "a traveller", whereas the man, with the child's hand in his, recalled that remote time when he too was five or so and was walking here together with his father who had died three months before the boy's birth. You were very good Dad, he said in his mind to the man who was lying now in the grave two miles away from here, and sighed — just like his son did some minutes ago after having said, You are very good, Daddy. What a bitch the fate is, the man thought, to deprive both of us of our fathers — me at the age of twenty-six, and him at only five. And no quarter at all.

The cardboard castle was in the album indeed where its coloured components were precisely contoured — and one had only to cut out its parts with scissors and rig them up. They began to do it at once. The boy worked diligently, just like out-of-doors recently, but, unlike in the forest, it was the man who supervised the process now. They cut bright-red serrated walls and towers with arrow-loops, a black drawbridge on paper chains, a dark-blue building of the castle itself and, at last, figures of armoured horsemen and multicoloured unmounted spear-carriers, sword-carriers and archers. After that the boy produced a box with tin soldiers in it from under a closet and undertook their attack on the castle which continued for good thirty minutes. It goes without saying that the defenders of the castle were fighting valiantly and at the end of battle smote the foe hip and thigh.

'It's a good castle,' the boy said wiping his brow, 'but it's not real.'

'Where's real, then?' his father asked. 'In the forest?'

'Yes, there… there it's real,' answered the boy gravely.

You are right, kiddy, the man said in his mind again: of course, this paper fort could never have become a citadel for us; but the glade on the ravine brink could have been the very place for our stronghold or for just a dwelling — could have been but for… too many buts, though, and the most essential but is your mummy who had given birth to you, similarly with the way another mummy had given the same good old thing to your favourite John Bonham. And still you are right, kiddy — the place you've chosen is real, indeed.

'Do you want to hear a story about one knight?' he asked his son.

'What night?'

'Not night, but knight — an armoured horseman, clear?'

'Oh, yes!' laughed the boy happily as he had understood the verbal trick. 'Such a funny thing, Daddy! A night and a knight, I mean.'

They sat on a sofa side by side, the proud valorous defenders of the cardboard castle and the slain tin soldiers all around them on the floor, and the man began his story about the knight, his deeds, his dearly beloved woman, and her death and resurrection. He stopped his narration soon, for his little one, fatigued by the walk in cold weather and the exerted battle for the paper citadel, fell asleep leaning on his father's side.

Next time they appeared on the left bank in a month. It was a hot July afternoon, and the old burg in the hollow was hazed with the bluish mass of immobile scorched air. They were walking along the same path, apparently going to their temporarily forsaken but not forgotten castle. Again, like a month ago, they plunged down to the bottom of the ravine, skipped over the almost dried brook and climbed the opposite brink of the gully. The boy remembered the way perfectly well, and even luxuriant growth of green grass didn't prevent him to define the place without any doubt.

'It's O.K., Daddy,' he said having examined the glade and found their masonry intact. 'Now let's play king, knight and enemies.'

The man was a king, the boy was a knight, and the pines around were their enemies. There were a lot of them — but the knight chopped off their heads with his magic sword and released the king who had been captured by the adversaries and had been waiting for death in prison. And they stood together after the fight which had been hard and victorious, hand in hand again — the tiny rescuer and the burly grateful rescuee: the knight and his king, without a queen. She was not remembered then, anyhow.

'I want to fly, Daddy. Fly me please, Daddy,' the boy asked softly, knowing that in any case his father would hear him, and would take him under his arms, and would throw him up as high as he can, and it would be a wonderful and at the same time a bit fearful thing, but there'd be nothing to be afraid of, for the father would never drop him on the ground but would always catch him with his strong hands.

The man embraced the boy, held him in his hug for some seconds, then tossed him up, caught him and tossed up again. The two hearts were palpitating with joy and delight beside each other; the knight's little heart was flying up, away from the big one of the king, and the next moment was returning under force of gravity, and God only knows which gravity was stronger then — that of the Earth or of the king's heart. And the last motion of the knight's heart was towards the king's — but not away from it.

'I am very hot, kittie,' the man said wiping his brow.

'Me too,' the boy responded.

'Let's go to the river then?'

'Of course!'

One can blaze a trail to the river in a million variations here — like any other way in this multidimensional space. The travellers chose a narrow path which soon led them to the river bank — not very high in that place but abrupt. The path wound between the brink of the bluff and a continuous wall of wooden fences behind houses and was intersected here and there by exposed on the ground powerful knotted roots of old spreading poplars. In some places the fences bent to the river side and hung over the path making it rather difficult to follow the way.

'Daddy, I am afraid!' the boy whined when they reached the point where the path entirely broke off for about three yards — there was only a section of a thick poplar root instead of it.

Under this peculiar bridge, at a depth of nearly seven feet, sharp stones were scattered.

'Don't, kiddy,' his father answered. Seizing the boy in his arms and leaning on the trunk of the poplar with his shoulders he carried the boy over the pit. Twisting his neck the boy looked down like spellbound not taking his eyes off the uneven wall of the bluff and seething waters of the river.

After a while the path broadened into a narrow but steadily widening flat sandy slip of the bank. The river here was not so swift as upstreams where they had come from, and looked pleasantly cool.

'May I undress, Daddy?' the boy asked.

'Of course,' the man answered. 'Take off your shorts and shirt and have a swim.'

'And you?'

'It's too shallow for me here. Go without me, boy, and don't be afraid. It's knee-deep here, so you won't drown even if you want.'

The boy, remaining in his pants only, ran into cool water of the river, dabbled there at will and then popped out into his father's embraces. It was repeated many times — the boy splattering in the water and then darting to his father to warm and dry in his hands so as in five minutes to enter the river again. It was wonderful — like baptism in the waters of the holy Jordan. And his wet cool body was holy too.

Then, getting tired of heat, they returned home, but at the end of the day went to the river again. That time they decided not to undertake an anchorage in their fancied pines-confined harbour but go the shortest possible way to the water, and chose another path which appeared to be wide and straight at the beginning but in some fifty feet away from the river turned suddenly aside and reduced into a sinuous and narrow trail winding among jungles of willows and nettle. The man picked up a stick to draw nettle blades and stems apart, but nonetheless, after they had got onto an open space, the boy felt his bare legs and arms stung. He was about to whine already, when his father took him in his arms for a second and said: 'That's all right, kiddy, don't you cry,' — and the boy smiled at him and promised: 'I shan't, Daddy'.

Having bypassed an abrupt meander of the river where it changed its direction from east to south at right angles they stopped before a huge black boulder towering some, seven feet above the stream and jutting out into it like a small peninsula. To be more exact, it consisted of the two adjacent stones — the farther from the land being larger and higher, and both together resembling two humps on a camel's back. Naturally, the boy expressed the desire to climb the boulder as soon as he had seen it.

'I want to get on top, Daddy!' he shouted and made a stir to dash at the stone.

'A moment, kiddy,' the man said grabbing the boy by his hand. 'Don't hurry up if you are not willing to fall into the river and get drowned.'

He jumped onto the smaller hump of the boulder and, taking the boy with his stretched hands, carried him over and got him by his side. 'Now stay here,' he said to him and in the same way repeated their two-stage ascension upon the bigger part of the rocky peninsula; having reached the very top of it he sat on its stone seat and got his son on his lap. The boy held his breath with delight. It was wonderful indeed — they were sitting now right above the dark whirling water, the side of the boulder adjacent to the rapids of the river being so abrupt that the two felt as if they were suspended somewhere in the air with no support beneath them at all.

'Daddy, why is this stone so big?' the boy asked.

'It's the part of a great rock. It broke off it a long time ago and fell into the river.'

'Is it heavy?'

'Yeah, it's very heavy.'

'But you can move it away from here, can't you, Daddy?'

'No, of course!' the man laughed and dishevelled the boy's hair. 'You need a big tractor at least to move this boulder even a single inch. And in any case…'

'What case, Dad?'

'I mean, where will you find a rope to drag this rock with? There's no rope which can bear such a terrible weight.'

'And crane?'

'A crane needs a rope too. Where will you get it?'

'It's a pity that there is no such a rope,' the boy said after a short pause, 'or I would have a look at what is under it. Do you know what is under?'

'No.'

'And have you seen this big stone before, Daddy?'

'Certainly, kiddy. We played a good deal of time here when we were boys.'

'How did you play?'

'Oh, in many different ways. Indians. Soldiers. Mountaineers. Did yea see those vertical stone rocks over there?' the man beckoned with his head somewhere backwards. 'There was time I was climbing them.'

'With your mother and father?'

'No, of course.'

'Why no?'

'Cause they would've never allowed me this.'

'Why?'

'Cause it's dangerous.'

'Why dangerous?'

'Cause I could have fallen and crashed.'

'Were you afraid to?'

'For the first time, yes. And then it had become just interesting.'

'You were like me then?'

'No, sonny. I was slightly older than you then. Eight, I believe. And you are five.'

'And your mummy and daddy didn't know about it?'

'No, they didn't.'

'And your mummy still doesn't know about it?'

'No, she doesn't.'

'And if I tell her about it now, she won't rate you?'

'I think, no. It was a great deal of time ago.'

There was a long silence. The boy got tired of sitting in one position and stirred suddenly in his father's hands.

'Oh, devil!' the man exclaimed, instantly having rolled in his mind the terrible picture of his little one falling into the river, and made a snatch at his shoulders. 'Do you want to fall down, you, silly guy?'

'Daddy, but I wouldn't fall down,' the boy said. 'I am holding on to you tight — see,' and he squeezed his father's hands with his for all he was worth.

There was another long silence. The dimmed disk of the setting sun loomed through light clouds and powerful crowns of old poplars which stood bending above the stream and softly rustled with their thick foliage. Everything around was tinged with fresh golden and crimson paints; only the old church standing too high above the bank seemed black against the background of bright evening mother-of-pearl — black, yet not a trifle gloomy.

'It's getting late, kiddy,' the man said. 'Let's go.'

'No,' the boy frowned. 'I don't want to go from here.'

'Neither do I, but I've got tired to sit here. Let's go.'

'Good,' the boy said reluctantly after a while.

In the same step-wise manner they descended the rock and stayed for some time by the river, on the very border of land and water. The boy picked up a stick and threw it in the rapids. Snatched up by the flow, it floated downstreams swiftly.

'Where is it floating to?' the boy asked.

'To the next river.'

'And from there?'

'To the further next one which is larger.'

'And from there?'

'To the still larger river.'

'And from there?'

'Into the ocean.'

'What ocean?'

'The Arctic.'

'Is it far from here?'

'Yes, it is very far.'

'How far?'

'About two thousand miles, I believe. Do you imagine such a distance?'

The boy pondered over the figure he had heard.

'No,' he said after a while. 'You see, Daddy, I don't know how many a thousand is.'

'Well,' his father explained. 'It'll take your stick about fortnight to reach Arctic ocean, see?'

'A fort… what?'

'A fortnight. Two weeks.'

'I want to Arctic ocean, Daddy.'

'It's too cold there. Ice, no people. Polar bears.'

'I know. Just like at Snow Queen's. But I will go there with you. Or we'll float down the river.'

'Let's go home, kittie,' the man said. 'It's getting late.'

'I won't cry,' the boy said. 'See, I have not cried when I been nettled.'

The man didn't answered. The Arctic, he thought. Kiddy, kiddy, you have just forgotten that tomorrow morning you will be in the other city, eighty miles from here, and then, in two or three days you and your mother will go to the sea. To the warm southern sea — very far from the Arctic.

'Come on, Leo,' he said.

They went in silence. After a while the boy wanted to be taken in arms, and when his father took him he saw tears in his big brown eyes. The man hugged him tight and quickened his pace.

The next morning — that of the parting — had passed for him in a kind of haze. His memory retained then only the very moment they said good-bye to each other, their eyes — his green and his kiddy's brown — filled with tears again. And the whole of the subsequent month was dragging in a fever of waiting, a nasty yet strangely wonderful state of mind when all events and episodes of one's life are inexorably erased out of conscience being none in comparison with a subject of the obsession. Over and over again was he rolling the pictures of their walks, talks, games and smiles in his memory. They were all very usual — and all very singular, for there was something in them which lay beyond their purely material content; something that inexplicably revealed the crazy adoration of the two for each other which they never tried to expose verbally. After all, they didn't need spending words to show it; for them it was just enough to talk, to walk, to play together and to feel this sheer impossibility of existing without each other — slight and elusive signs of their devotion, deep and mutual.

August came; trees began to drop their leaves hesitatingly, as if not believing yet in the forthcoming change of seasons; days, still warm, were followed now by cold, almost frosty nights which left green grass coloured in hoary silver after them. The month had passed; there came the time to ring up, the time to meet. He dialed the number and heard the voice of his former mother-in-law — dull with slow suave intonations. Hello, he said. Give me my Leo, please.

'But he is with Jesebel,' he heard. Jesebel was the name of his former wife. 'She decided not to return home from the sea. I think, she went directly on her stage practice and took the child with her.'

'Where to?'

'Somewhere to Switzerland, as far as I know.'

'What else do you happen to know as far as that?'

'Nothing, to my regret. She didn't inform us in detail.'

A lie. J. D. Salinger, he recollected. A perfect day for banana-fish. A perfect voice for lie. These slow nauseous intonations. You should learn from her how to tell lies, buddy, he said to himself. Listen — no voice tremor, no perplexity.

'You just don't want to say. You're programmed so, aren't you?'

'I really don't know.'

'And when will you know, then?'

'You will know it yourself soon. She will write you a letter.'

Another lie.

'When does she intend to return, after all?'

'Well… she said, in six months approximately.'

Said at random — just to take him off the wire? On the other hand, she told something about this half-year stage practice some two months before the divorce. And now she went on the practice with Leo surreptitiously — without warning him, without giving the address abroad. But why should you get surprised, buddy, he thought, it's purely her — or her family's — style, that of performing things in a manner of well-calculated and unparaded meanness.

'Good bye,' he said and hung up.

The fever of a short waiting turned into the pain of a long one. Autumn, that year cold and rainy, conquered the ancient town which stood dull and grey and sometimes almost invisible beyond the dense veil of drizzle; even the old church could not, as ever before, soften harshness of the weather. Day rolled after day, each extremely different from the earlier ones which had been marked with their meetings — actual or shortly expected. There was no letter, and it was natural, after all — she had found her be-shameless-yet-silent-if-you-want-to-win style which in no case implied clearing things up, and was elaborating it now. He rang up her parents several times. They're all right there, they were saying, and are to come back soon. Address, phone number? Don't know, we've got no feedback, unfortunately. It was a game, primitive and mean: we lie to you, you know it's a lie, and we know that you know it's a lie but good gracious, what is your knowledge based upon? The same be-shameless-yet-silent style; and he had nothing but to go on waiting for these long months to come to end.

The rainy autumn meanwhile inconspicuously transferred into the snowy winter. The hollow and the town in it got covered with the primeval whiteness of a tabula rasa on which pictures of the new season began to appear. Children were skiing and sledging down the snowy slopes of the gullies — dark figures against white background, Bruegel de Oude. An old Flemish landscape of the sixteenth century, too far from the Atlantic and from 1560s, though. And still old; and Flemish. He often came to the castle, cleared of snow the small rectangular between the pines and stood motionless for some minutes feeling the most happy and the most unhappy man in the world at the same time. Then he descended to the river and set off for the black stone, one half of which, that on the bank side, lay ice-bound, and the other was washed by lucid waters of the unfrozen rapids.

"'Daddy, where is my stick now?' recalled he once a dialogue of their last evening together. 'It's in Arctic ocean already?'

'No, kiddy. It'll be there in two weeks.'

'And it won't sink when it get to the ocean?'

'No, no. It will never go down. It's wooden, and wood never sinks in water.'"

"Why did John Bonham die?' remembered he another talk of theirs.

'He had drunk too much wine.'

'But Daddy, you drink much wine too.'

'Who told you so?'

'Mummy did '

'Take it easy, boy. I never drank as much as John Bonham.'

'I don't want you to die, Daddy.'

'I won't, kittie.'"

There came February, the last winter month, and the breath of spring, still elusive and fragile, began to be felt. Days became appreciably longer, the sun warmer. Thaw patches were coming in sight here and there; snow lay dirty and porous, as if prompting to the nature that it was time to get it away. The winter was drawing to end, and his long waiting together with it.

He rang just after having come from their castle and stone where he had stood imagining their forthcoming meeting, the talks which they would have and the plays they would invent. There was a tense pause on the line; then a succession of high-pitched beeps of a trunk-call; free line signals; a melodic tune; another beep, that time single; and a voice. A funeral drum of a voice — of the voice, for there were the same old dull and monotonous modulations. And a funeral drum of the news.

'They did not return yet,' he heard.

'Why?'

'Will… well, because Jesey got a contract and stayed.'

'Where?'

'Somewhere in Germany.'

'What do you mean by "somewhere"? No city, no address? Where exactly?' he remembered how Leo had said "ekzatly" when they were building their castle.

'I don't know.'

'Tell it to the mariners'.

'What do you want to say?'

'I say, tell your lies to the mariners.'

'How dare you!' a tone of indeservably insulted dignity. 'I really don't know'.

'And who knows, then?'

'Be so kind to stop your inquires, please. I am not going to answer your questions.'

He hung up.

It was a bad shock — suspected and sudden. To hope for the best and to be simultaneously prepared for the worst is a natural standard way but if your hopes go down the hole your preparedness for the worst appears to be of no help at all. The trouble, however foreseen, takes you aback, it covers you like an avalanche, deafening, and dumbing, and blinding you; and for some time you can't do anything about it. It is not a lack of courage or whatever else akin to courage. It's just that your mind is ready to resist the disaster but there is something else in you that is not. Soul? And who knows a cure for it?

The man is me, and the boy is my little one, Leo. And the town where he was my guest is my native one. Sometimes, when I look at the bunch of the houses on the river bank, I really see a flock of children — of abstract unknown children among whom I try to guess my boy. But who knows which house is disguising my son? And he motionlessly and voicelessly runs down to the water and doesn't see me standing on the opposite bank. I feel like in prison, I lost my freedom at the moment we said good-bye to each other and am now waiting for thee to come and release me, just like then in July, at the walls of our castle, when I was thy king and thou wert my true knight.

Where art thou, my little knight?

Where are you, my little one?

Can you hear me?

Can you ........

April 1993

Город стоит на высоких берегах быстрой извилистой реки, которая пробивает себе путь в мощных скалах, поросших сосняком и березняком. На одном из своих бесчисленных изгибов река образует обширную глубокую ложбину, и если вам доведется оказаться на ее восточном крае, вашему взору откроется великолепная панорама старого города, чьи маленькие островерхие домики в беспорядке разбросаны по склонам речных берегов. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть приморские посёлочки, зажатые между горами и морем? Их домики, рассеянные там и сям на склонах гор, напоминают стайку ребятишек, что появились на вершине горы и затем внезапно бросились очертя голову вниз, к морю, и только бесконечная масса соленой воды остановила безудержный бег первых из них на самом берегу. Так же и дома старого города: они тоже напоминают стайку ребятишек, мчащихся к воде, — хотя водная преграда оказалась здесь далеко не такой непреодолимой, как бесконечные морские просторы, и некоторым из бегущих удалось перескочить через узкую ленточку реки; однако слишком много энергии было потрачено на неистовый бег вниз, и лишь немногие из беглецов нашли силы взобраться на противоположный склон, да и то не очень высоко. Сравнения такого рода — пусть и не безупречные — неизбежно приходят на ум наблюдателю, который стоит на краю ложбины, очарованный лежащей перед его глазами перспективой.

Нарисованная картина не была бы столь впечатляющей, если бы не старая церковь, что возвышается над правым берегом и теснящимися на нем домами. Это далеко не шедевр архитектуры, и вблизи это особенно заметно — обычная церковь, каких много, довольно неуклюжая и тяжеловесная; но издали она выглядит величественной и одновременно изысканной, расстояние скрадывает ее архитектурные недостатки и подчеркивает достоинства, первое и неоспоримое из которых — это совершенное сочетание с ландшафтом. С разных точек наблюдения церковь выглядит по-разному, но неизменно царит над местностью. Как непреклонный страж, стремящийся сохранить изначальное очарование города в его старинности, церковь хранит милое обаяние старых домиков, и возведенные относительно недавно телемачта и фабричная труба остаются вытесненными прочь на задний фон ландшафта ее величественным видом.

Дома на левом берегу не столь многочисленны, как их vis-à-vis на правом, — хотя кучкуются так же тесно. Эта сторона ложбины изрезана вдоль и поперёк глубокими оврагами, крутые склоны которых поросли молодыми сосенками примерно десятифутовой высоты, а низины — могучими кряжистыми тополями: этакое смешение городских и лесных пород деревьев. Здесь течёт несколько ручьев, все они впадают в реку, русла их заросли высокой сорной травой и приземистыми кустами; они пересыхают в жаркие летние месяцы и промерзают до дна зимой. Довольно незамысловатый пейзаж, если воспринимать его только на словах; но когда он открывается вашему взору как на ладони, то вы не можете не почувствовать, что наши обычные три измерения никогда не были бы способны создать контуры этой картины, запутанные и чёткие одновременно, эту проекцию причудливого земного рельефа, этот осколок многогранного пространства, увидевшего свет много лет назад.

Расположенный почти в самой середине огромного континента, город стоит вдали от океанских берегов, хотя время от времени холодное дыхание Арктики или сырой теплый воздух Атлантики — независимо от времени года — доходят до него и заставляют его жителей привычно ворчать на капризы погоды. Но маленький мальчик, который в один холодный, ветреный июньский день шел по тропинке на левом берегу реки, и не думал жаловаться на превратности климата сопровождавшему его мужчине, ибо все эти пересуды с погоде являются привилегией зрелого возраста, а мальчику было только пять лет, и у него была масса других, более интересных тем для разговора.

Худенький и немного по-детски угловатый и неловкий в движениях, он шёл, держа за руку своего старшего спутника, и то и дело вскидывал голову вверх, чтобы в очередной раз бросить на него взгляд. Из-под вязаной шапочки торчала каштановая чёлка, карие глаза оживленно блестели, придавая его миловидному лицу озорное и в то же время серьёзное выражение: вышагивая рядом с мужчиной и ведя с ним разговор звонким голосом с неповторимо выразительными мальчишескими интонациями, он явно воображал себя завзятым путешественником.

Спутником мальчика был плотного сложения мужчина, зеленоглазый и темноволосый. Он недавно достиг возраста Джона Бонэма, непревзойдённого мастера игры на барабане, который умер в 1980 году в возрасте тридцати одного года, а сейчас был предметом их беседы.

— А Джона Бонэма тоже родила мама? Как меня? Да, папа?

— Да, конечно.

— И Джимми Пейджа?

— И Джимми Пейджа.

— И Роберта Планта?

— И Роберта Планта, и Джона Пола Джонса. Всех людей рожают мамы. Так что не спрашивай одно и то же о каждом.

— Понятно, — ответил мальчик и в очередной раз бросил взгляд на отца. — Знаешь, почему я его люблю? Потому что он очень хорошо играет на барабане… Ой, давай пойдём сюда! — крикнул он, когда они оказались на самом краю крутого обрыва, и показал вниз, где неспешно протекал ручей.

— Зачем? — спросил мужчина.

— Затем, что я так хочу, — сказал мальчик — совсем некапризно, просто объясняя мужчине причину своего выбора.

Они осторожно спустились вниз по склону и на минуту задержались у журчащего ручья. Потом мальчик показал вверх, на противоположный край обрыва:

— Давай пойдём туда.

Сейчас им нужно было взобраться на почти вертикальный склон. Крепко взяв мальчика за руку, мужчина стал подниматься наверх, свободной рукой цепляясь за камни, стволы деревьев и пучки густой травы. Довольно скоро они оказались наверху, на тропинке, что тянулась вдоль обрыва между его краем и стеной молодых сосен. Мальчик пошел вправо; пройдя ярдов тридцать, он остановился и обернулся к отцу.

Место, где остановился мальчик, представляло собой крошечную прогалину в форме правильного прямоугольника Стоящие вокруг неё сосны сдерживали порывы холодного ветра, издавая мягкий шелест, а их густые кроны сходились над головой почти непроницаемым сводом.

— Папа, смотри, что я нашёл! — закричал мальчик, не сводя глаз с приближавшегося к нему отца.

— Ну и что же ты нашёл, котёнок? — спросил с улыбкой отец.

— Папа, это будет наш замок, и мы будем жить здесь с тобой, — решительно заявил мальчик, став в центре прогалины. — Я как раз искал такое место для замка. Дествийтельно, это будет наш замок.

— Но почему замок? — спросил отец, не переставая улыбаться. — Может, просто бревенчатый дом?

— Нет, замок, — настаивал мальчик. — Он же стоит в лесу, как настоящий замок.

— А бревенчатые избушки тоже могут стоять в лесу, — продолжал отец.

— Могут, — согласился мальчик, — но замки могут тоже. А этот к тому же стоит на краю обрыва, как настоящий замок… Только он немного непрочный, — добавил он после короткой паузы.

— Надо его укрепить. Иди принеси камней, да побольше.

Его лицо сияло счастливой улыбкой. Мужчина стал рядом с ним, опустился на корточки и взял его руки в свои — они были холодны как ледышка.

— Ты же промёрз насквозь, малыш, — сказал он.

— Да, промёрз, — не стал спорить мальчик. — Но, папа, если мы принесём камней и укрепим его, то внутри станет тепло, так ведь?

— Где же ты видел тут камни?

— Да вот же они, смотри, — сказал мальчик и поднял с земли сухой сосновый сук. — Их тут много вокруг, видишь? Пойдем принесем.

Они двинулись в разные стороны и вскоре вернулись каждый с охапкой мелкого валежника, после чего мальчик принялся выкладывать на земле какую-то замысловатую геометрическую фигуру из принесённых палок, что должно было подразумевать прочную каменную кладку.

— Вот и всё, — сказал он, когда возведение двухмерной структуры на земле было успешно завершено. — Сейчас мы всегда будем жить здесь в нашем замке с тобой, папа. У тебя получился хороший замок.

При этих словах у мужчины дрогнуло сердце — и оттого, что исполнение этой фантазии было совершенно невозможно, и оттого, что мальчик произнес эту похвалу своим обычным, совсем не покровительственным тоном: он был всего-навсего увлечен игрой и хотел, чтобы отец тоже порадовался результатам их работы.

— Котёнок, — едва слышно произнес мужчина. — Хочешь полетать?

Мальчик вскинул голову на голос отца и принялся прыгать от радости, протягивая к нему руки:

— Да, папа! Конечно, папа! Полетай меня!

Взяв сына под мышки, отец подбросил его вверх. Мальчик завизжал от восторга. Затем ещё раз семь он взмывал на высоту добрых десяти футов, задевая головой ветви сосен, и тут же стремительно падал вниз, в руки отца.

— Устал, папа? — спросил он, когда мужчина, тяжело дыша, поставил его на землю.

— Есть немного. Ты ведь уже большой мальчишка. Ну ничего, сейчас отдохну и ещё тебя покидаю.

— Ты очень хороший, папа, — сказал мальчик и внезапно вздохнул. — Пойдём домой. Я уже замёрз, — ответил он на вопросительный взгляд отца. — Мы придем сюда завтра, ладно? Я не хочу уходить отсюда, только я совсем замёрз.

— Ничего, сынок, — сказал отец. — Дома у нас тоже есть замок.

— Где? Я не видел, — ответил мальчик.

— Он в альбоме, котёнок. Мы соберём его из картона.

Они двинулись домой, снова согревая друг друга теплом своих рук и неким неуловимым образом уравнивая столь разные числа прожитых ими лет: мальчик сжимал в своей маленькой руке ладонь отца и ощущал себя почти взрослым, «путешественником», а мужчина, чувствуя в своей ладони маленькую руку сына, невольно вспомнил то далёкое время, когда ему самому тоже было пять или что-то около того и он гулял по этим местам со своим отцом, не дожившим трёх месяцев до рождения мальчика. Ты был очень хороший, папа, сказал он про себя, обращаясь к человеку, что лежал сейчас в могиле милях в двух от них, и вздохнул — совсем как несколько минут назад это сделал мальчик, произнеся: «Ты очень хороший, пала». Что за сволочная судьба, которая обоих нас лишает отцов, подумал он: меня в двадцать шесть лет, а его всего лишь в пять. И никакой от неё пощады.

Картонный замок был спрятан в альбоме, на страницах которого и разместились его тщательно оконтуренные и пестро раскрашенные компоненты — оставалось только вырезать их ножницами и установить в нужном порядке. Они тут же принялись за дело.

Мальчик трудился старательно, совсем как недавно в лесу, хотя сейчас уже отец руководил действиями сына, а не наоборот. Они вырезали ярко-красные зубчатые стены и башни с бойницами, черный подъемный мост на бумажных цепях, темно-синий замок и, наконец, разноцветные фигурки всадников и пеших воинов, вооруженных копьями, мечами и луками со стрелами После того как всё было готово, мальчик извлек из-под шкафа коробку с оловянными солдатиками и послал их в атаку на замок. Битва продолжалась не менее тридцати минут. Не стоит и говорить, что защитники замка сражались весьма отважно и в конце концов разбили противника в пух и прах.

— Хороший замок, — заметил мальчик, вытирая пот со лба, — жаль только, что не настоящий.

— А где же настоящий? — спросил отец. — В лесу?

— Да, — произнёс мальчик серьёзно, — в лесу он настоящий.

Ты прав, котёнок, сказал мужчина про себя, разве могла бы эта бумажная крепость защитить нас; а вот замок в лесу другое дело, он мог бы стать для нас и оплотом, и просто домом. Мог бы, если бы не… слишком много «бы», впрочем, и главное из их — это твоя мама, которая родила тебя примерно так же, как другая мама родила твоего любимого Джона Бонэма. И всё же ты прав, малыш, и место, выбранное тобою, — настоящее, непридуманное.

— Хочешь, я расскажу тебе историю о рыцаре? — спросил он мальчика.

— О чем? О крейсере? — переспросил мальчик.

— Да нет, о рыцаре — о всаднике в доспехах, понял?

— А, о рыцаре! — рассмеялся мальчик, которого явно позабавило, что он мог перепутать два таких непохожих слова. — О рыцаре да, хочу.

Они устроились на диване, бок о бок, в окружении доблестных и гордых защитников замка и поверженных ими оловянных солдатиков, и отец повел рассказ о рыцаре, о его подвигах и его возлюбленной, о её смерти и воскрешении. Однако довольно скоро рассказ его прервался, потому что мальчик, утомлённый прогулкой по холоду и напряжённой битвой за картонную цитадель, уснул на плече отца.

В следующий раз они появились на левом берегу через месяц. Это был жаркий июльский день, и старый город дремал в ложбине под голубоватой дымкой неподвижного, раскаленного солнцем воздуха. Они шли по той же самой тропинке, явно держа путь к замку, пусть и оставленному ими на время, но отнюдь не забытому. Снова, как и месяц назад, они спустились вниз по крутому склону, перескочили через почти пересохший ручей и вскарабкались на противоположный край оврага. Мальчик прекрасно помнил дорогу к замку, и даже буйно разросшаяся трава у него под ногами не сбила его с пути.

— Нормально, папа, — сказал он, осмотрев прогалину и убедившись, что выложенная ими каменная кладка осталась нетронутой. — Теперь давай играть в короля, рыцаря и врагов.

Мужчина стал королем, мальчик рыцарем, а сосны вокруг них были их врагами. Их было очень много — но рыцарь срубил им головы своим волшебным мечом и освободил короля из тюрьмы, куда его заточили перед казнью. Они стояли рядом после битвы, которая была такой тяжёлой, но принесла им победу, стояли, сжимая руки друг друга, — маленький избавитель и тот, кого он избавил от смерти и позора: рыцарь и его исполненный благодарности король, без королевы. Впрочем, о ней в тот момент никто и не вспоминал.

— Папа, я хочу полетать. Полетай меня, пожалуйста, папа, — тихо произнес мальчик, зная, что отец все равно услышит его, возьмет под мышки и подкинет вверх что есть сил, и что это будет замечательно, хотя и немного страшновато, но бояться не стоит, потому что папа ни за что не уронит его на землю — нет, он обязательно поймает его своими сильными руками.

Отец обнял мальчика за плечи, постоял так несколько секунд, а затем принялся подкидывать его вверх, подхватывая почти у самой земли. Охваченные восторгом и радостью, бешено колотились рядом друг с другом два сердца; маленькое сердце рыцаря взмывало ввысь, стремительно удаляясь от большого сердца короля и в тот же миг столь же стремительно возвращалось назад, не в силах противиться двум притяжениям сразу — земли и сердца короля, и кто знает, какое из двух было сильнее. Наверное, всё же второе, потому что в конце концов оба сердца соединились вновь.

— Жарко, котёнок, — сказал мужчина, вытирая вспотевший лоб.

— Мне тоже, — ответил мальчик.

— Значит, пойдём на речку, да?

— Конечно!

Путей к реке отсюда существовало великое множество: это разнообразие предоставляло им многомерное пространство, в котором они очутились. Путешественники выбрали узкую тропинку и, двинувшись по ней, вскоре достигли речного берега. Сам по себе он был здесь невысок, но к реке обрывался почти отвесной стеной. Тропинка петляла между краем обрыва и непрерывной стеной дощатых заборов за домами, её поверхность то и дело вздыбливалась под натиском вырвавшихся из-под земли участков мощных узловатых корней, пущенных некогда тополями, сейчас уже очень старыми и раскидистыми. Кое-где заборы наклонялись в сторону реки и, нависая над тропинкой, несколько осложняли продвижение по ней.

— Ой, папа, я боюсь! — захныкал мальчик, когда они дошли до места, где тропинка прерывалась, упираясь в промоину шириной около трех ярдов. Преодолеть это препятствие можно было, пройдя по участку толстого тополиного корня, который наподобие мостика перекинулся через яму — довольно глубокую, глубиной футов в семь, да к тому же дно её было усеяно острыми камнями.

— Не бойся, малыш, — ответил отец. Подхватив сына на руки и опираясь спиной о ствол дерева, он осторожно перешел по корню на другую сторону промоины. Мальчик буквально вывернул себе шею, как зачарованный уставившись на изрезанные стены обрывистого берега реки и её бурлящие воды.

Немного спустя тропинка начала расширяться и в конце концов плавно перешла в узкую полоску песчаного пляжа на берегу. Течение здесь было не таким стремительным, как там, где они недавно побывали, а вода выглядела заманчиво прохладной.

— Пап, можно я разденусь? — спросил мальчик.

— Конечно, — ответил мужчина. — Скидывай шорты, рубашку и иди купайся.

— А ты?

— Мне здесь будет мелко. Иди один, не бойся. Глубина здесь воробью по колено, так что даже если ты захочешь утонуть, ничего у тебя из этого не выйдет.

Мальчик остался в одних трусиках. Ринувшись в прохладную речную воду, он плескался там, пока ему не надоело, после чего выбежал обратно на берег в объятия отца. Затем всё это повторилось много раз — снова и снова мальчик бросался в воду, чтобы минут через пять выскочить на берег к обогреться и обсохнуть в руках отца. Это было чудесно — как крещение в водах священного Иордана. И его влажное прохладное тело тоже стало освящённым.

А потом они устали от жары и вернулись домой, но на закате дня пришли к реке снова. На этот раз они решили не предпринимать остановку в их излюбленной гавани в обрамлении молодых сосен, а двинулись к воде самым коротким путем, который, как им казалось, должен был пролегать по другой тропинке. Поначалу она была прямой и широкой, не когда до реки оставалось всего каких-то пятьдесят футов, она вдруг резко свернула в сторону и стала узкой и извилистой — видимо, в буйных зарослях ивняка и крапивы она и не могла быть иной. Мужчина подобрал с земли палку, чтобы раздвигать ею крапивные стебли и листья, однако когда они выбралась на открытое место, оказалось, что мальчик всё же слегка изжалил себе руки и ноги. Он уже приготовился захныкать, но отец взял его на руки и, подержав несколько мгновений, сказал ему:

— Не плачь, все нормально.

— Я не буду плакать, папа. — ответил мальчик.

Они миновали крутой изгиб реки, где она почти под прямым углом сворачивала с востока на юг, и остановились перед огромным чёрным валуном. Он возвышался над рекой футов на семь, не меньше, и вдавался в неё частью своей массы подобно небольшому полуострову.

Строго говоря, валунов было два — один, что был поменьше и поближе к берегу, тесно прилегал к другому, от берега более удаленному и превосходившему своего собрата по величине. Вместе они напоминали горбы на спине верблюда. Само собой разумеется, мальчик изъявил желание оказаться верхом на верблюде сразу же, как только увидел его.

— Хочу наверх, папа! — закричал он и бросился было к камню.

— Стоп, малыш, стоп, — схватил его за руку отец. — Не торопись, а то упадёшь в воду и утонешь.

Он вспрыгнул на камень поменьше; затем, присев на корочки и протянув сыну обе руки, поднял его и поставил рядом с собой. «Стой и не шевелись», — приказал он ему. Вознесение на более высокую часть валуна было осуществлено точно таким же образом.

Отец устроился на самой вершине и взял мальчика на колени. Едва глянув вниз, тот затаил дыхание от восторга. В самом деле, это было чудесно. Они находились сейчас прямо над бурлящей темной водой — стена валуна, выходящая на стремнину, уходила под ними вниз настолько круто, что они ощущали себя повисшими в воздухе без какой бы то ни было опоры снизу.

— Папа, а почему этот камень такой большой? — спросил мальчик.

— Это осколок большой скалы. Когда-то давно он откололся от неё и упал в реку.

— А он тяжёлый?

— Очень тяжёлый.

— Но ты же сможешь его отодвинуть, да, папа?

— Нет, конечно! — рассмеялся отец и взъерошил сыну волосы. — Чтобы такой камень сдвинуть хотя бы на дюйм, нужен трактор, не меньше. Вообще-то и трактор…

— Что трактор?

— Трактор не сдвинет его просто так. Нужен трос, а где ты найдёшь трос, чтобы он не порвался от такой нагрузки?

— А кран?

— Для крана тоже нужен трос. Где ты возьмешь его?

— Жалко, что нет такого троса, — заметил мальчик после короткой паузы, — а то я бы посмотрел, что там под этим камнем. Ты знаешь, что там под ним?

— Нет.

— Пап, а ты раньше этот камень видел?

— Как же не видел, малыш. Мы здесь знаешь сколько играли, когда были маленькими.

— Как играли?

— По-всякому. В индейцев. В войну. В скалолазов. Видел там такие вот отвесные скалы? — мужчина сделал головой движение назад. — Я по ним когда-то лазил.

— С твоей мамой и твоим папой?

— Нет, конечно.

— Почему нет?

— Потому что они бы мне этого не разрешили.

— Почему?

— Потому что это опасно.

— Почему опасно?

— Потому что я мог упасть и разбиться.

— А ты боялся упасть и разбиться?

— В первый раз да. А потом это стало просто интересно.

— А ты тогда был как я?

— Нет, сынок. Я был тебя немного постарше. Мне было лет восемь. А тебе пять.

— А твоя мама и твой папа не знали об этом?

— Нет, не знали.

— А твоя мама всё ещё не знает об этом?

— Нет, не знает.

— А если я ей расскажу, она не будет ругаться?

— Да нет, наверное. Это же было так давно.

Они оба надолго замолчали. Мальчик устал сидеть в одной позе и сделал неожиданно резкое движение в руках отца.

— Ч-ч-чёрт! — воскликнул отец, с ужасом представив себе, как его чадо летит в воду, и вцепился ему в плечи. — Ты что, свалиться захотел, глупый мальчишка?

— Папа, но я же бы не свалился, — сказал мальчик. — Я смотри как крепко за тебя держусь — вот, — и он изо всех сил сжал своими ручонками руки отца.

После этого снова воцарилась долгая тишина. Утративший прежнюю свою яркость диск заходящего солнца проглядывал сквозь пелену легких облаков и могучие кроны старых тополей, что склонились над рекой и нарушали тишину тихим шелестом своей пышной листвы. Все кругом было окрашено в нежно-золотистые и тёмно-красные тона; только старая церковь на противоположном берегу, взметнув свои купола в самые небеса, казалась черной на фоне яркого вечернего перламутра — чёрной, но совсем не мрачной.

— Уже поздно, малыш, — сказал мужчина. — Пойдем-ка домой.

— Нет, — нахмурился мальчик. — Я не хочу уходить отсюда.

— Я тоже не хочу, но я уже устал здесь сидеть. Пойдем?

— Ладно, — нехотя сказал мальчик после некоторого раздумья.

Вниз они спустились тем же манером, что и поднялись вверх, — с большого камня на камень поменьше, а с него уже на землю. Они не торопились уходить и ещё какое-то время постояли на берегу, у самой воды. Мальчик поднял с земли прутик и бросил его в самую стремнину, наблюдая за тем, как он стремительно удаляется от них вниз по течению.

— А куда плывет эта палочка? — спросил он.

— В другую реку.

— А оттуда?

— В ещё одну реку, которая больше той.

— А оттуда?

— В следующую реку, которая ещё больше.

— А оттуда?

— В океан.

— В какой океан?

— В Северный Ледовитый.

— Это далеко отсюда?

— Очень далеко.

— А сколько далеко?

— Примерно две тысячи миль, кажется. Представляешь, сколько это?

Видимо, цифру эту мальчик представлял себе не очень хорошо.

— Нет, — произнес он немного погодя. — Я ведь, папа, не знаю, что такое тысяча.

— Ну тогда представь себе — твоей палочке придется плыть до Северного Ледовитого океана полмесяца.

— Полмесяца?

— Ну да, полмесяца. Две недели.

— Папа, я хочу на Северный Ледовитый океан.

— Там же так холодно. Людей нет. Кругом льды и белые медведи.

— Я знаю. Как у Снежной Королевы. Но я же поеду туда с тобой. Или мы поплывем туда по речке.

— Пойдём домой, котёнок, — сказал мужчина. — Поздно уже.

— Я не буду плакать, — продолжал мальчик. — Пап, я же не плакал, когда меня обожгла крапива.

Отец не ответил ему. Какой уж там Северный Ледовитый океан, котёнок ты мой, подумал он, когда уже завтра утром тебе нужно быть в другом городе за восемьдесят миль отсюда, а дальше ты со своей мамой поедешь на море. На тёплое южное море, вдали от Арктики.

— Пойдём, Львенок, — сказал он.

Они пошли, не говоря более ни слова. Потом мальчик устал и запросился на руки. Отец прижал его к себе и увидел слезы в его больших карих глазах. Он обнял сына еще крепче и ускорил шаг.

Наступившее затем утро — утро дня разлуки — прошло для него в каком-то тумане. В его памяти остался только самый момент расставания, когда они сказали друг другу «до свидания». У того и другого в глазах стояли слезы. Весь последующий месяц он пребывал в прескверном и в то же время странно удивительном состоянии лихорадочного ожидания, когда в памяти остаются только те жизненные события и эпизоды, которые связаны с объектом вашей одержимости, а все остальные безжалостно изгоняются из неё. В который раз снова и снова прокручивал он в своём сознании сцены их прогулок, игр, разговоров и улыбок, столь обычных — и столь неповторимых: в них было что-то такое, что не укладывалось в их чисто материальное содержание и неким необъяснимым образом говорило о том, насколько безумно привязаны они друг к другу, хотя ни один из них никогда не признавался в этом другому на словах. В конце концов, слова тут были лишними: им было вполне достаточно вместе ходить, играть, беседовать и чувствовать при этом полную невозможность существования друг без друга.

Наступил август, и деревья начали сбрасывать свою листву — нехотя и нерешительно, будто всё ещё не веря в то, что другое время года идет на смену лету. Дни по-прежнему стояли теплые, но по ночам стало уже холодно, и наутро трава покрывалась серебристым инеем. Месяц ожидания закончился: можно было звонить и договариваться о встрече. Он набрал телефонный номер и услышал голос женщины, которая не так давно приходилась ему тёщей, — тусклый голос, с медленными учтивыми интонациями. Добрый день, сказал он, это я, позовите моего Лео, пожалуйста.

— Да, но ведь он с Джезебел, — услышал он в ответ (Джезебел было имя его бывшей жены). — Она решила с моря домой не возвращаться, а сразу поехать на стажировку. Ребенка она взяла с собой.

— Куда?

— Куда-то в Швейцарию, насколько мне известно.

— Что ещё вам известно настолько же?

— К сожалению, ничего больше. Подробностей она не сообщила.

Врёт, подумал он. Дж. Д. Сэлинджер, ни дать ни взять: у него есть рассказ под названием «Превосходный день для рыбки-бананки». Так и здесь — превосходный голос для вранья, завуалированного этими медленными тошнотворными интонациями. Учись, парень, как нужно врать, сказал он себе. Слушай — ни дрожи в голосе, ни малейшего замешательства.

— Вы просто ничего не хотите говорить мне. Вас на это запрограммировали, так ведь?

— Нет, я действительно ничего не знаю.

— И когда собираетесь узнать?

— Ты скоро узнаешь об этом сам. Она должна написать тебе.

Опять враньё.

— Вы хотя бы знаете, когда они вернутся?

— Так… она сказала, что где-то месяцев через шесть.

Сказано от фонаря — чтобы он отстал и повесил трубку? С другой стороны, незадолго до развода жена как раз говорила что-то об этой полугодичной стажировке. И сейчас удрала втихую на эту самую стажировку вместе с Львенком — не предупредив его об этом, не оставив никакого адреса. Хотя чему тут удивляться, подумал он, это же её стиль — или, скорее, стиль всего их семейства — совершать подлости, хорошенько спланировав их заранее и особо не распространяясь о своих намерениях.

— Всего хорошего, — сказал он и нажал на рычаг.

На смену лихорадке краткосрочного ожидания пришла тупая боль ожидания долгого. Лето ушло, и старый город стал пленником осени, которая в тот год выдалась холодной и дождливой. Дома на склонах речных берегов были почти невидимы за густой пеленой измороси, и даже старая церковь оказывалась не в силах, как бывало, смягчить суровость погоды. Одна за другой сменялись даты, и каждая из них была такой непохожей на прежние дни, носившие на себе печать их встреч — тех, что вот-вот должны были наступить, или уже наступивших. Он так и не получил никакого письма, что, впрочем, было неудивительно; она нашла свой стиль поведения, умещавшийся в простую формулу: «Если хочешь добиться своего, отбрось к чёрту совесть и молчи об этом». Свою находку она сейчас тщательно отрабатывала. Несколько раз он звонил её родителям. С ними все в порядке, слышал он бодрые заверения, скоро они уже вернутся. Адрес, телефон? Не знаем, к сожалению, у нас нет, так сказать, обратной связи с ними. Это была игра, примитивная и пакостная: да, мы тебе лжём, ты об этом знаешь, а мы знаем, что ты знаешь, но Боже мой, с чего ты взял, что мы лжём? Натыкаясь на знакомое уже «отбрось к чёрту совесть», он вешал трубку — ему только и оставалось, что ждать, когда же подойдут к концу эти долгие месяцы разлуки.

Тем временем дождливая осень незаметно перешла в снежную зиму. Ложбина и раскинувшийся в ней город совершенно преобразились — казалось, будто кто-то накинул на них огромных размеров белую, ещё не расписанную мантию. Но таковой она оставалась совсем недолго — картины нового времени года не заставили себя ждать. На заснеженных склонах оврагов появились дети с салазками и лыжами, и их тёмные фигурки четко выделялись на идеально белом фоне. Брейгель Старший, да и только, старинный, из шестнадцатого века, фламандский ландшафт: посмотришь и не подумаешь, что от Северного моря его отделяет не одна тысяча миль, а от 1560 года — не одна сотня лет. Он часто приходил на то место, где стоял их замок, расчищал от снега крохотный прямоугольник и несколько минут стоял, боясь пошевелиться и ощущая себя самым счастливым и одновременно самым несчастным человеком на свете. Затем он спускался к реке, держа путь к гигантскому чёрному валуну. Одна его половина, та, что ближе к берегу, была сейчас скована льдом, другую омывали прозрачные воды незамерзающей стремнины.

— Папа, а где сейчас моя палочка? — вспомнил он как-то раз их диалог в тот последний вечер вместе. — Она уже доплыла до Северного Ледовитого океана?

— Нет, малыш. Ей нужно плыть туда две недели.

— А она не утонет, когда доплывет до океана?

— Нет, что ты. Она не утонет. Она же из дерева, а дерево никогда не тонет в воде.

— А почему умер Джон Бонэм? — пришел ему на память другой их разговор.

— Он выпил слишком много вина.

— Папа, но ты ведь тоже пьёшь много вина.

— Кто тебе это сказал?

— Мама.

— Успокойся, малыш, до Джона Бонэма мне далеко.

— Папа, я не хочу, чтобы ты умер.

— Я не умру, котёнок.

И вот пришел февраль, последний месяц зимы, и в воздухе почувствовалось дыхание весны, пока ещё едва уловимое. Дни стали заметно длиннее, начало понемногу припекать солнце. Там и сям попадались на глаза проталины; снег стал грязным и пористым, будто намекая природе, что пора бы уже от него и избавиться. Зима подходила к концу, и вместе с ней его долгое ожидание.

Он позвонил сразу же после того, как вернулся с очередной своей прогулки к замку и камню, где он стоял, рисуя в своём воображении их предстоящую встречу, беседы, которые они будут вести, и игры, в которые будут играть. В трубке повисла напряжённая пауза; потом он услышал череду отрывистых щелчков переключения на междугородную линию; затем пошли длинные гудки; мелодичный тон; ещё один щелчок, на этот раз одиночный; и голос, походивший на звучание барабана на похоронной процессии. То, что он услышал, тоже прозвучало для него как удары похоронного барабана.

— Они не приехали, — сказали ему.

— Почему?

— Ну… в общем… Джези подписала контракт и осталась там.

— Где?

— Где-то в Германии.

— Что значит где-то? Вы действительно туго соображаете или прикидываетесь? — он вспомнил, как смешно выговорил это слово его Львёнок — «дествийтельно» — когда они строили с ним замок. — В каком городе, по какому адресу?

— Не знаю.

— Скажите это своей бабушке.

— Не поняла.

— Я сказал, можете вешать лапшу своей бабушке!

— Да как ты смеешь так разговаривать! — тон незаслуженно оскорбленного достоинства тоже был прекрасно отработан. — Я в самом деле не знаю!

— Кто же тогда знает?

— Я бы попросила тебя оставить свои расспросы. Ответов на них ты всё равно не получишь.

Он опустил трубку на рычаг.

Как ни неожиданно было испытанное им потрясение, в глубине души он ждал такого поворота событий. Конечно, всегда нужно надеяться на лучшее и рассчитывать на худшее — но бывает так, что когда все ваши надежды на лучшее вдруг проваливаются в тартарары, готовность к худшему не имеет уже никакого значения. Несчастье, даже если вы его и ждали, порой захватывает вас врасплох, накрывает с головой, как лавина, лишая зрения, слуха и голоса, и какое-то время ничего с этим нельзя поделать. Это не есть недостаток мужества или того, что ему сродни. Нет, ваш разум готов сопротивляться свалившейся беде, но что-то ещё ломается внутри вас, не давая бороться дальше. И кто подскажет средство от этого?

Этот человек я, а мальчик, которого я называю Львёнком, — мой сын, и город, где мы бродили с ним, — мой родной город. Иногда, глядя на кучку домов на берегу реки, я действительно вижу вместо них стайку ребятишек — просто незнакомых мне ребятишек, среди которых я пытаюсь разглядеть своего сына. Но никто не знает, какой из домов скрывает его. И он недвижно и безмолвно бежит к воде, но не видит меня, стоящего на противоположном берегу. Я стал узником, утратив свободу с того момента, когда мы сказали «до свидания» друг другу. И я жду, когда ты придешь и освободишь меня, как тогда в июле, под стенами нашего замка, когда я был твоим королём, а ты — моим верным рыцарем.

Где ты, мой маленький рыцарь?

Где ты, мой малыш?

Слышишь ли ты меня?

Слышишь ли ........

1993, Каменск-Уральский

Рустам Валеев «ЦЫГАНКА» Марат Валеев «И НЕПОНЯТНО…»

К. Андреев ТЕКСТЫ

Известные поэты, я, Казарин и Сульженко, сняли трёх девочек (соответственно — блондинку, брюнетку и рыжую) и привели на хазу. Через некоторое время я уже успел бросить 12 палок своей даме. Казарин же бросал своей только седьмую, но при этом весь покраснел и пыхтел из последних сил. Я, готовый бросить столько же палок, слез со своей партнёрши, которая очень этому огорчилась.

— Я бросил семь палок, и больше не хочу, — сказал я, специально занижая количество брошенных мною палок, чтобы, не задевая гордости товарищей, остановить эту изнуряющую их гонку.

Казарин, наконец-то, кончил, достигнув тем самым названной мною цифры, и мы, пожав друг другу руки, пошли на кухню подкрепиться чайком, водочкой и т. д.

Сульженко тем временем тужился над своей третьей палкой. Казалось, что этому не будет конца. Рыжая изо всех сил подмахивала, но Сульженко беспомощно скрипел зубами и, казалось, вот-вот заплачет. Мы с Казариным прониклись сочувствием к другу, посовещались и решили, что одна палка для Сульженко должна идти за три, так как он не привык к нашему суровому климату, таким образом, закончив акт, у него получилось бы девять, т. е. он даже бы нас обогнал. Долг нас обязывал быть гостеприимными, и мы объявили Сульженко, что палка для него идёт за три. Это придало ему сил. Но не надолго, потому что в результате он совершенно упрел, начал засыпать, а рыжая застонала. Становилось ясным, что сегодня наш гость не в форме.

— Вот в Древнем Китае, — начат я непринуждённый разговор. — Половой акт длится по четыре часа.

Сульженко ухватился за эту тему, как за соломинку, и чтобы избежать конфуза, растёкся мыслью по древу:

— Что там в Китае! Вот у нас на Кавказе палку бросают за восемь часов. При этом поют песни, пьют вино, едят шашлыки, а палка всё длится и длится, — неторопливо, с достоинством, это у нас такой обычай, понимаешь, традиция. У нас, понимаешь, это в крови, мы — гордые люди. Мы, кавказцы, туго знаем дело. Отовсюду: из Москвы, из Ленинграда, с Урала, — к нам приезжают шлюхи, мы всех их потихоньку сношаем.

— А минетчиц много? — поинтересовался Казарин.

— О! до хера!

Слово за слово, Сульженко присоединился к нашему шалашу, и вскоре мы пили чай, как и положено, втроём. Вдруг дверь распахнулась, и вошёл Касимов.

— Что вы тут делаете? — спросил он.

— Трахаемся, — сказал Казарин.

— Жаримся, — сказал Сульженко.

— Дрючимся, — сказал я.

— Пендюримся, — по новому кругу начал Казарин.

Касимов схватил себя за волосы и раскричался:

— А я! А меня! Я тоже хочу!

Было уже затемно, красотки, те, которых мы отпежили, разбежались по домам, и предложить бедному Касимову было уже нечего, кроме всё той же водки.

Касимов выпил рюмку, сразу же окосел и стал нас ругать и плеваться:

— Кобели вонючие! Сами-то похарились, а я так не похарился.

— Да ладно ты! — утешали мы его. — Сейчас пойдём на улицу, новых тёлок снимем.

И пошли.

Время было позднее, все шлюхи как в землю канули. И вскоре Казарин, Сульженко и Касимов вернулись с пустыми руками, что можно было сказать, впрочем, лишь фигурально, так как в руках у них были бутылки водки. Они начали керосинить, а я продолжал свои поиски.

Долго ли, коротко ли, но наконец я-таки нашёл существо, способное одарить мужчину радостями любви. Это была маленькая кривоногая женщина средних лет с металлическими зубами по имени Нюра. Одета она была скромно, но опрятно. Я взял её под руку и повёз на фатеру. По дороге я читал свои последние стихи, которые ей очень понравились.

Беседа наша оказалась приятной, и мы совсем не заметили, как оказались в лифте, поднимающимся вверх, туда, где пировали мои друзья. И тут меня осенило предчувствие, что они насчёт баб прокололись и на мою Нюрку набросятся, так что самому мне ничего не достанется. Поэтому, пока лифт поднимался, я быстро бросил Нюрке пять палок: две раком, две в задний проход и одну в рот.

Таким образом, как только двери распахнулись, кореша мои набросились на Нюрку, поволокли её в комнату, по дороге раздевая. Я же ушёл на кухню и стал читать Пушкина, ни на что не обращая внимания.

Сначала Нюрку поимел Казарин, а Сульженко с Касимовым толкались в очереди:

— Потом я, — решительно заявил Сульженко.

— На-ка отсоси. — возражал Касимов.

Тут дверь распахнулась и вошёл физик-ферросплавщик Субботин, он угрюмо заглянул в опочивальню.

— У, богема! Развели тут бордель.

Он прошёл на кухню, где я читал Пушкина, закурил и задумчиво посмотрел в потолок:

— Вот педерасты, вот педерасты, вот педерасты.

Вскоре на кухню вышел голый Казарин, ковыряя в жопе пальцем.

— Что! — задорно спросил Казарин. — Дрочите?

Я не услышал его вопроса, весь уйдя в чтение, а Субботин вытащил ножичек и со словами:

— Ты! Писатель! — пырнул Казарина в пах.

Началась махаловка. Казарин с Субботиным метелились, пиная друг друга по яйцам. На шум прибежали Сульженко с Касимовым. Они некоторое время поковыряли в жопе, но потом тоже ввязались в потасовку.

— Сам отсоси! — визжал Сульженко.

— Нет, ты отсоси! — пищал Касимов.

— Ах ты пидар македонский! — рычал Казарин.

— Залупу не хочешь! — орал Субботин.

Вдруг дверь распахнулась и вошёл Бородин.

— Ну, ребята! — начал он. — Ну, кончайте. Ну чё вы ссоритесь из-за пустяков. Или мы не моряки! Давайте лучше выпьем.

Следом пришёл Фомин с тремя бутылками «Агдама», а за ним Копылов с Казанцевым с маленькой бутылкой пива, которую они (увидев столь большую компанию) решили было заныкать.

Народу скопилось так много, что драка не могла продолжаться уже по чисто техническим причинам, и только Субботин не унимался.

— Пидарасы! Пидарасы! Шобла-ёбла! — кричал он.

Но вскоре и он умолк, так как дверь кухни распахнулась и на удивление всем в кухню вошла в чём мать родила Нюрка.

— Какой бэк! — воскликнул кто-то.

— Какое вымя! — произнёс Казарин.

— Какой носик! — поразился Касимов.

— Какие ушки! — мечтательно сказал Фомин.

Бородин ничего не сказал. Копылов тоже ничего не сказал, а Казанцев сказал:

— Клёво, чуваки, клёво!

Нюрка стала ходить по кухне туда-сюда, попила «Агдаму», поела колбасы, потом встала возле Субботина и стала обильно мочиться.

— Псс! Псс! — помогал ей Фомин.

Моча разбрызгивалась вокруг, так что Субботин поспешил удалиться на недосягаемое до брызг расстояние. Достигнув оного, он оказался как раз в том месте, где сидел я и читал Пушкина.

Он заглянул мне через плечо.

«Роняет лес багряный свой убор», — прочитал он. — Очень хорошо сказано! Ведь да?..

Вот так, вдруг, и обрывается наша печальная повесть. Задумайся, юный друг! Извлеки урок, прилепись к добродетели. Испив же из родника поэзии высоких истин, самосовершенствуйся, не забывая, что практика — критерий истины и т. д.

1984

Якобы я в Стокгольме, якобы получаю нобелевскую премию. Журналист из «Ньюсуик» спрашивает:

— Как вам Стокгольм?

— Ничего, — отвечаю. — Нравится. Особенно меня поражает то, что вывески магазинов написаны латинскими буквами — чувствуется, что заграница. Когда гуляю по улице, то думаю: неужто я и впрямь в Стокгольме? Неужто нобелевскую премию отхватил? Всегда мечтал, но всё равно не верится.

— Когда, мистер А…, вы впервые ощутили в себе писательское дарование?

— В детстве, конечно. Бывало, играешь в войну, в капитана Тенкиша или в ковбоев, и всё это комментируешь. Получается текст. Например: я ранен, я истекаю кровью, но я ползу, я подползаю к Вовке, он тоже ранен, говорю Вовке: «Отходи, я тебя прикрою», Вовка отвечает: «Нет, я тебя одного не брошу», тогда я говорю: «Владимир! Выполняйте приказ!», Вовка говорит: «Ладно!». Но тут через забор перелазят бледнолицые Олежка, Багда и Чира. Вовка суёт за пояс гранату и, пошатываясь, идёт к ним навстречу. «Ну, что, взяли?!» — кричит Вовка и бросает им под ноги гранату. Бах! «Вы все убиты!» — «Нет, мы ранены!» — кричат Олежка, Багда, Чира и падают. И так далее. Вот тогда, наверное, у меня появилось Это.

— А что было вашим первым написанным произведением?

— Школьные сочинения. Вот такие: «Наступила осень. Листья опали. Колхозники убирают урожай с полей. Скворцы, грачи и лебеди улетели на юг, а голуби и воробьи остались». Вот с тех пор и пишу.

— Над чем вы сейчас работаете, мистер А…?

— Следующий мой роман будет называться «100 тысяч лет из жизни человечества».

— Ну, спасибо!

— Ну, пожалуйста, до новых встреч!

Шведское такси, шведские журналы, король, королева, рестораны, бары, кока-кола, кровли готических крыш, пароходы.

Кто-то крикнул:

— Цыть, салажня! Цаца пришёл.

Цаца действительно зашёл и, сев на сундук, зевнул. В окне, куда он в тот момент посмотрел, в аккурат летели вороны. Цаца, позёвывая, всех их пересчитал и сказал:

— Ого-го! Ничего себе как много! — потом посмотрел на разинувших рты людей и изрёк, воздымя палец кверху. — Такова есть данность!

— Да ну ты! Иди ты! Эвон как! — зашумели все вокруг разом.

— Цыть, салажня! — крикнул кто-то, — Цаца всё разъяснит.

Завернувшись поудобнее в свою козлиную шкуру, Цаца сказал:

— Воттаковость, она есть всякая, и, если она вам надо, вы её можете увидеть.

— Где же она? — спросили его.

— Она — вон она, — ответил Цаца и добавил. — Забейте болт! Не вздрагивайте, други мои. Самособойность несебечевойна, воттаковость самособойна, вы же еси овцы подле меня.

— А какая она эта самособойность? — спросили его.

— Ого-го какая она, — ответил Цаца и добавил:

— Если ля-ля, то фа-фа, други мои.

При этом он зарычал, завизжал и засветился, как галушка. Вот какой мудрый и страшный был Цаца.

1980

Бабочки порхали па́рами среди тростника. Студент Ли глядел на них и восхищался. Не забывал он любоваться-таки и опавшими лепестками абрикоса. Уже к вечеру он направился к дому, проходя мимо озера, где плавали мандаринские утки, и увидел девушку, собиравшую жёлтые сливы.

Увидев красавицу, студент Ли подбежал к изгороди из бамбука. Сердце юноши затрепетало от радости, и он почувствовал, как тонкий аромат разливается повсюду. Студент Ли окликнул красавицу, которую звали Си. Девушка была из рода Чань, дочь Ван Ченя и У Син. Девушка обернулась, и юноша прочёл ей отрывок из «Лаосина».

Девушка улыбнулась, тогда Ли предложил ей предаться радости, но девушка отказалась, т. к. происходила из благородного рода и очень боялась родительского гнева.

Тогда студент Ли сказал:

— Давай предадимся радости так, как это делали Шунь-Лунь, живший в горах Айо, или Сяо Гун из Вэньчжао.

Девушка в своей жизни ничего кроме «Шуцзина» не читала и поэтому не слышала ни о Шунь-Луне, ни о Сяо Гуне. После того, как юноша рассказал ей о них, девушка согласилась.

Они вошли в дом и восторженно наслаждались друг другом до утра, причём так, что Си осталась девственницей.

На утро Ли, взяв пригоршню розовых персиков, лежавших в вазе возле окна, вышел в изумрудный сад и направился к воротам.

— Приходите сегодня вечером, — сказала Си вслед студенту Ли. — И когда взойдёт луна, мы снова предадимся радости.

— Хорошо, — ответил студент Ли.

1985

Ну, листья падают. Ну, ветерок подул. Ну, настроение плохое. Ну, скука. Ну, вообще жить неохота.

Ну, вот вам сермяжная правда. Ну, вот какие чудеса.

Ну, всё это с рифмой. Ну, поток-лепесток. Ну, домик-гномик. Ну, написал длинное-предлинное стихотворение и складно.

И зачем всё это надо? Кому?

1980

Форточка была закрыта. По люстре полз паук. Тапки со стоптанными пятками лежали на полу. Молодой кибернетик Гдыня спал на диване в спортивном костюме и в носках. Вдруг раздался звонок.

Измученный, сонный, с нечищенными зубами, Гдыня вышел в прихожую, заглянул в глазок, открыл дверь.

— Наконец-то, — сказал Гдыня.

Анжелика вошла в спальню, поставила ногу на трюмо, чтобы поправить чулок, и посмотрела в зеркало. Прямые пепельные волосы, лебединая шея, мраморное лицо, жёсткие губы, как изнанка берёзового листа, глаза, таз же, бёдра и грудь говорили сами за себя.

— Я от тебя ухожу насовсем, — весело сказала Анжелика. — Мне стало с тобой скучно.

— Попьёшь, может быть, чая? — предложил кибернетик.

Нервная, как беговая лошадь, шевеля ноздрями, Анжелика ответила:

— Не хочу, милый, спасибо! — и ушла.

Гдыня считал восклицательные знаки её шагов. Девять. Десять. Одиннадцать…

Сумрачно посмотрели отовсюду на Гдыню знакомые улыбки. Гдыня открыл окно, там был огромный город, большое небо, много солнца, радостно пели птицы. Он взобрался на подоконник и спрыгнул вниз, он ударился о провода, так что во все стороны рассыпалось электричество, подпрыгнул два раза и распростёрся в детской песочнице. Он был красив, как утопленник, выброшенный на берег. Но он остался живой.

— Где я? — спросил Гдыня голубые девичьи глаза.

— В скорой помощи, — ответила сахарными губами санитарка.

— Анжелика, — прошептал только Гдыня и снова лишился чувств.

На белом экране больничного потолка вдруг появилось её лицо.

— Милый, хороший мой, прости, — ломая руки вся в слезах говорила Анжелика. — Сейчас я исправлю свою ошибку, пока мы одни.

Подбитыми гусями спадали на пол и халат, и блузка, и всё остальное. Но вот вошла сестра милосердия и сказала:

— Этого ему пока никак нельзя!

— А когда будет можно? — спросил бешеный слон Гдыня.

— Через полтора месяца.

За окном была осень. Скворцы, грачи и лебеди улетели на юг, а голуби, воробьи и вороны остались.

— Нет, — сказал себе Гдыня, и, когда медицинская сестра задремала, он поднялся с кровати, пробрался в уборную, где с большими усилиями поднял шпингалет и распахнул окно. Он спустился по водосточной трубе в сад, где рдела рябина и шуршала под ногами жёлтая листва.

Опираясь на стены домов, Гдыня мало-помалу удалялся всё дальше от больницы. Смеркалось. Наконец, он оказался за городом. Он порядком устал и лёг отдохнуть на железнодорожную насыпь. Промчался поезд, пахло солёными шпалами, Гдыня изнемогал. Стиснув зубы, ломая ногти, напрягаясь из последних сил, он взобрался на полотно и лёг на холодную, в мазуте рельсу.

Из туннеля выскочил товарняк и раздавил Гдыню пополам, разбрызгав кляксами кровь. Кровь запеклась и стала бурой.

…Разбрелась кто куда скорбящая толпа, водитель катафалка поехал на заправку за бензином. Анжелика осталась на обочине одна, её лицо было сухое, как мел, прозрачное, как устрица. Её приятель, негр, в чине генерала, открыл перед ней дверцу кадиллака.

— Садись, Анжела!

Она села.

Он повёз её в гостиницу, к себе в номер, где он снял свой серый пиджак и расстегнул ворот синей сорочки. Он тактично молчал. Он курил сигару. Анжелика варила ему кофе.

— Я так сокрушаюсь, Джимми.

— Ничего. Я заменю тебе Гдыню, — утешал её негр-генерал.

За стеной засвистела дрель. Чтобы не слышать, Гдыня ушёл в ванную, открыл воду, чтобы не слышать, как кто-то дырявит дрелью стену.

Пять дней он не мылся, не ходил на работу, не снимал телефонную трубку. На шестой день он побрился, съел всё содержимое холодильника, выколол себе глаз и пошёл на работу в вычислительный центр.

— Здравствуй, Гдыня! — сказала программистка Зоя. Ласковые складки колготок на её робких коленках вопрошающе смотрели на Гдыню.

— У меня бытовая травма, — сказал Гдыня. — Я проткнул глаз.

— Чем? — спросила девушка.

— Вилкой, — ответил Гдыня.

— Вот вам задание, — сказала Зоя. — Без вас мы как без рук.

Но Гдыня сказал:

— Сегодня я занят.

Он сел в кресло возле терминала и нажал кнопку «Вкл». Мигнула лампочка, машина прожорливо загудела.

ДЕДУШКА ВЫПИСЫВАЕТ 52 ЖУРНАЛА И 8 ГАЗЕТ

БАБУШКА ДОБРАЯ И ПЛАКСИВАЯ

ПАПА МОЕТ НОСКИ САМ

МАМА ЛЮБИТ КОСТЯНИЧНОЕ ВАРЕНЬЕ

ДЯДЯ НЕ ЛЮБИТ ЦЕЛОВАТЬСЯ В ГУБЫ

ТЁТЯ БЕГАЕТ НА ЛЫЖАХ и т. д.

Минут 15 машина гремела, потом появился на дисплее запрос о дополнительной информации: группа крови, год рождения, интимные подробности. Гдыня всё без утайки рассказал. Компьютер снова защёлкал, загудел, затарахтел. Кибернетик скомкал перфокарту, бросил её в проволочную корзину, закурил. К концу рабочего дня на табло появился ответ: 10101100111.

Гдыня облегчённо вздохнул.

Вдруг в комнату вошёл высокий парень (толстая шея, засаленный воротник, детская улыбка, плешь, в руках полиэтиленовый мешок с пивом). Это был Артобан, школьный товарищ Гдыни.

— Как насчёт пивца? Потянет?

— Ну, поехали, — сказал Гдыня. Гдыня чувствовал себя растрёпанным томом Майн-Рида из школьной библиотеки.

Артобан поймал взглядом Зоины ягодицы.

— Пошли с нами.

— Нет, — улыбнулась Зоя. — У меня муж.

— Объелся груш! — на прощанье улыбнулся Артобан.

Артобан жил на пятом этаже. Зина, его сожительница, чистила картошку.

— Дай нам кружки и селёдку! — сказал он ей.

Артобан любил кошек, детей и тёплых женщин. Он любил ходить по квартире голым и любил повторять:

— Жизнь даётся нам один раз. Но пить надо бросать. Всё зло от неё, злодейки. Но в воздухе много стронция, а против него помогает только водка. Рак и водка — две вещи несовместные. Как твоя Анжелика? Что ты говоришь? Или ты не гусар! Изнасилуй её в конце концов. С бабами надо построже. Они любят над собой власть. Почти у каждой женщины есть хвост! Наверное, даже почти у всех. У всех у них одно на уме. И у всех — паранойя. Я тебя, брат, жалею, сочувствую, но я тебя научу. Не подпускай близко бабу! Имей восемь любовниц. Но ты сам виноват, потому что надо уметь наслаждаться жизнью. Постель — это тоже искусство, как и живопись, как балет. Давай, брательник, потанцуем.

Артобан испачканными селёдкой руками открыл крышку пианино. Затем, рыгая по дороге, сходил на кухню и вернулся оттуда, таща Зину, сожительницу свою, за волосы. Она шла за ним, покорно улыбаясь. Артобан 3-4 раза ударил её лицом о клавиши, так что раздались звуки «ля! ля!» — и прогнал её обратно в кухню.

— Понимаешь, Гдыня, она стирает мои рубашки, она вкусно готовит, она меня слушается, и мне хорошо. Она хорошая баба.

Артобан облизал пальцы и пошёл в уборную, где он долго и смачно мочился.

— Самый лучший способ самоубийства, — рассуждал из уборной Артобан, — это напиться элениума или повеситься, сидя на кровати. А ведь как жаль, Гдыня, что у нас нет публичных домов, или хотя бы ночных баров со стриптизом! Если хочешь, бери, Гдыня, мою Зинку. Да чё ты! Мужчине это надо! Для тонизации.

Гдыня тем временем вышел на балкон, встал на перила, дотянулся до вентиляционного отверстия, через которое пролазят голуби на чердак, другой рукой зацепился за край железного покрытия и влез на крышу.

Совсем уже он был у цели, как раздалась пулемётная очередь. Пули рикошетили от гаражей, распугивая воробьев. Гдыня упал и залёг.

— Подонок! Слюнтяй! — кричал Артобан, он выставил из окна пулемёт. — Наелся, напился на халяву — и бежать. Ну, шнурок! От меня ты живым не уйдёшь.

Он дал ещё одну очередь.

Когда Гдыня добрался до дому, мама уже спала. Он включил свет на кухне. На блюдце лежал огурец, пахло варёной рыбой, из комнаты тикали часы. Уличные звуки сливались в один общий гул — шумело море. Гдыня попил из чайника воду, посидел маленько и пошёл спать.

Проснувшись утром, Гдыня прочитал записку:

«Сходи к дяде Филиппу за яблоками. Мама».

Дядя Филипп до пенсии работал учителем географии, а на пенсии стал даосом.

— Здравствуй, дядя Филипп! — сказал Гдыня.

— Здравствуй, Гдыня. Проходи.

Он сел на табуретку. Внутри у дяди Филиппа были кишки, селезёнка, лёгкие, всякая всячина. Вот они булькали невпопад. Дядя рассердился и угрюмо посмотрел на телевизор. Телевизор был не включен, он был цветной, но показывал только сиреневым цветом. И дядя Филипп любил его за это ещё больше, как любят горбатое, непутёвое дитя.

— Яблоки в этом году маленькие, но сладкие, — сказал дядя Филипп.

— Дядя Филипп, а вот ведьмы, ясновидцы, телепортация — есть ли всё это на самом деле? — спросил Гдыня.

— Да, каждые четыре женщины из пяти — ведьмы. Это научно доказано. Они колдуют и могут любого сглазить.

Мысли дяди Филиппа разгорячились и устремились в угол потолка.

— Это было в шестьдесят втором. Я тогда был юн и глуп, как ты. Вот однажды сижу я, смотрю вокруг: рожи противные, жуткие. Я побежал, побежал, запнулся и упал. Лежу, плачу, подходит ко мне девочка с косичками и говорит: «Не плачь, дядя!» Всё это было Дао. Я поднялся в высшие духовные сферы — и сейчас этим живу… А телепатия — это всё шарлатанство.

Дядя Филипп открыл холодильник. Но холодильник не холодил, а служил буфетом, там лежало печенье.

— Чаю попьём, — продолжал дядя Филипп. — Но никакого бога, лысого и с бородой, конечно, нет. Есть абсолютная идея. Она нисходит. Я? Нет, я — не ангел, я дуалистичен, во мне оба начала: бог и дьявол. Я лишь эманация, а бог — он бесконечен.

Вдруг трахнуло в розетке электричество, сверкнула молния, погасло солнце, обвалилась штукатурка, завыли собаки, заиграла музыка Рахманинова. Всё кругом провалилось в нирвану, всё превратилось в ауру. Гдыня и дядя Филипп превратились в равные друг другу сущности. Всюду был голубой неоновый свет, ровный и мягкий.

— Вот она какая, благодать-то! — подумала сущность дяди Филиппа. И в том месте, где она находилась, пространство стало рыхлым, как кефир, и заклубилось.

— А где тут бог? — заклубился Гдыня.

— Я тут, — раздался отовсюду не то баритон, не то тенор, не то бас. Чресла, зеницы, непременная белая борода глядели на вновь прибывших.

— И всё-таки я лысый! — лукаво сказал бог дяде Филиппу. Потом он пустил изо рта облако огня, заржал по-лошадиному, превратился в голубя и улетел.

Одесную этого оборотня сидела Анжелика. У неё был нос Беатриче, уши Джульетты, губы — Джоконды, а вся при этом она была невидимая.

— Здравствуй, Гдыня! Теперь мы с тобой навеки вместе, и мы будем порхать, как бабочки, пролетать, как звёздочки.

И защебетали вокруг херувимы.

— Бяк-бяк-бяк! — запели серафимы.

— Аллилуя-аллилуя! — подхватили крылатые бесштанные пупсики.

— Ту-у-у-у! — раздался трубный глас.

На этом нирвана своё представление закончила и спряталась обратно в лампу. Дядя Филипп подал чаю.

— Я люблю покрепче и послаще, — сказал он. — А ты — уж как себе любишь, делай сам.

Попили. Гдыня набрал сумку яблок и пошёл домой.

На пути ему повстречался сосед Ваня-дурак. На голове у Вани была фуражка бойца ВОХР, а в руках он держал на поводке огромного дога.

— Фу, Пинкертон, фу! — сказал Ваня собаке.

— Где взял? — спросил Гдыня.

— Купил. А у тебя что там?

— Яблоки. Шух не глядя?

Ваня почесал затылок.

— Дай-ка я попробую.

Ваня съел пол-яблока, почмокал губами и передал поводок Гдыне со словами:

— Кисловато, но ладно, забирай кобеля. Твой.

Сказал и отправился восвояси.

Гдыня уселся на скамейку и погладил пса по голове.

— Понимаешь, голубчик, так надо, другого пути нет. Это судьба.

На небе появились звёзды. На скамейках бульвара расселись хиппи, панки, шизофреники, фарцовщики, туристы и просто прохожие. Они мирно беседовали, кормили голубей, смотрели по сторонам.

— Пора! — сказал Гдыня и уверенными шагами подошёл к ресторану «Метрополь», ведя за собой Пинкертона.

В ресторане горели люстры. Как обелиски, торчали на незанятых столах салфетки. Там сидели военные, они старались быть непьяными. Их женщины благоухали импортным шампунем. За другим столом сидели старые подружки, они пришли потанцевать твист и шейк. Толстый гитарист несчастно ударял по струнам. Ударник самодовольно шоркал по тарелке. Женщину, которая пела, никто не любил.

За пятым столом у окна, за колонной, среди мужчин сидела она, Анжелика. Она улыбалась, кокетничала и трогала своих соседей за руки. На лицах этих её друзей были нарисованы сытость, похоть и индифферентность.

Гдыня выбрал из них самого гладкого, размозжил ему череп (другие разбежались врассыпную) и крикнул Пинкертону:

— Фас!

Собака, опрокидывая посуду, бросилась на Анжелику, разодрала на ней платье и больно укусила до крови. Анжелика завизжала:

— Нет! Гдыня, не надо! Не надо! Я буду твоя!

Гдыня взял острый, как бритва, нож, срезал белокурую головку Анжелики и бросил её в вазу с водкой. Вытесненная жидкость выплеснулась на скатерть. Побелевшее от смерти лицо казалось голубым.

— Как в кунсткамере! — сказал мечтательно метрдотель.

Толстый зад официантки уплыл на кухню.

— Музыканты! Играйте! — крикнул Гдыня. Закрутился волчок, стали кушаться ассорти, стали прыгаться тела, уснули самые пьяные за своим кофе. Гдыня собрался уже было уходить, но почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он обернулся и увидел незнакомку. Победный взгляд, губы королевы манекенщиц. Она поманила его ладонью.

Гдыня нехотя подошёл.

— Что тебе, дитя?

— Мне так тут одиноко, — сказала она. — Только вы мне близки. Вы такой задумчивый, такой необычный, не такой, как все эти. Я поняла, что вы тут случайно. Сама я только спустилась поужинать, а тут такой Содом. Хотите пойдёмте ко мне в номер, я угощу вас ананасами. Мне так скучно в этом обществе, я иностранка, а тут совсем нет интеллигентных людей.

— Ну что ж, пошли! — согласился Гдыня, ему было некогда, но ему было жалко несчастную, возможно, такую же, как и он, самобытную и непризнанную личность.

— Вас как зовут?

— Гдыня. А вас?

— Сюзи Кватор, я балерина. Кушай, Гдыня, ананасы, кушай. Можно я буду с тобой на ты?

— Валяй, — согласился Гдыня.

— Извините, Гдыня, но я переоденусь.

Она надела кимоно.

— Гдыня! Вы такой милый, добрый, такой беззащитный. Я хотела бы быть вам близка. Ведь мы с тобою родственные души.

— И вы мне нравитесь, — галантно ответил Гдыня.

— А сейчас я покажу вам свой альбом с марками. Смотри, вот это колонии, вот это треуголки, вот Гитлер, вот Голубой Маврикий, а вот ещё Голубой Маврикий, только без зубцов. А вы знаете, Гдыня, я так люблю мою сестричку Соню, вот её фотография. Она такая дурёха. Гдыня! А вас есть братик? Нету? Как жаль! Я так ценю родственные отношения. Ведь я дворянка, моя бабушка была польской маркизой. А вы, Гдыня, наверное, граф? Нет? Тогда ты, конечно, мутант.

Сначала нежные поцелуи а) в уши, б) в губы, в) в нос, г) в шею, д) в прочее. Потом осторожные поглаживания. Всё, что ниже и выше пупа, всё играет роль. Индийская мудрость. Сказки Шахерезады. Грамматика любви. Езда в незнаемое. Советы молодым. Главное — не спешить. Главное — уступать. Духовная общность. Социальные факторы. Физиологические особенности. Чёрная ночь.

Злой, больной, без денег, без ботинок, грязный и поцарапанный, Гдыня проснулся холодным утром в газоне на траве за кустами. Дворники шуршали метлами, где-то далеко за городом прокричал петух, поливальная машина орошала тротуары.

Дома Гдыня поставил чайник, но тот выкипел и расплавился, тогда он поставил кофейник, но тот тоже выкипел и тоже расплавился. Потом Гдыня поставил воду в кастрюле и остался на кухне ждать, пока вода закипит.

Вот вода закипела. Гдыня положил в кружку заварку, залил её кипятком, подул, подождал и маленькими глотками выпил. Сидел он, сидел, и узоры на стенном ковре захотели поговорить:

— Почему же так вышло, дружок?

— Потому что я некрасив, я бедный, я неумный, я импотент, я трус, я плачу, я мочусь под себя, я делаю орфографические ошибки, у меня нет джинсов, я неправильно жил, и вообще…

Эти бестолковые узоры на ковре.

— Напишу-ка я роман, — подумал Гдыня. — Опубликую и заработаю миллион. Потом напишу ещё сто романов и ещё заработаю миллиард. На все эти деньги построю в Урюпинске египетскую пирамиду с электрическим лифтом, стану нищим и буду сидеть в переходе у вокзала, просить милостыню. Буду есть один лук, сухари и воду. Накоплю опять миллион, выброшу весь в сортир, уйду в горы и стану снежным человеком.

Гдыня вынул чистую тетрадь и весело принялся за работу.

Вступление. Дорогая моя, ты будешь читать этот роман в то время, когда меня уже не будет в живых, я решил покончить с собой, потому что понял, что единственный способ вернуть твою любовь — таков. Прости, если что не так сделал. Так уж получилось.

Часть первая.

Анжелика. Анжелика. Анжелика. Анжелика. Анжелика. Анжелика. Анжелика…

И так четыре части с эпилогом. Всего 196 листов.

Роман был издан стотысячным тиражом. Его перевели на английский, японский, древнееврейский. Гдыне заплатили нобелевскую премию, сделали почётным академиком, на родине писателя поставили памятник в полный рост с горящим сердцем в руках. Его просили написать ещё хотя бы один роман, но Гдыня сказал:

— Нет.

Он не выступал по телевидению, не давал интервью журналистам, скучающим оком взирал он на суетящийся за стенами его кельи мир.

Вдруг однажды вечером, когда, как обычно, Гдыня вышивал на наволочке своей подушки петухов, кто-то постучался в дверь.

— Войдите, — сказал Гдыня.

В комнату вошла сухая, сутулая женщина. Что-то в её лице показалось знакомым. Гдыня указал даме взглядом на банкетку. Женщина уселась. Она теребила в руках какой-то узелок, тушевалась, склабилась, что-то пыталась выразить глазами. И когда пауза затянулась, Гдыня сказал:

— Ну-с, что, так сказать, привело вас сюда?

— Гдыня! Гдыня! Это я, твоя Анжелика. Я вернулась. Принесла вот тебе пряников. Покушай, миленький.

Гдыня молчал.

— Давай тебе помою пол.

Гдыня молчал.

— Я буду ласковой и нежной.

Гдыня вернулся к своей вышивке.

— Ступай откуда пришла, старая кляча.

Анжелика заплакала, сгорбилась ещё сильнее и пошла прочь.

Вот повесть наша и подошла к своему устью и разбилась здесь на несколько русел, образуя дельту.

Вариант первый:

Он проснулся. На сердце у него было очень тоскливо. Взгляд застыл. Вот и остановился зодиак. Кончились линии на руке. Прошла чередою толпа висельников, спокойных, как статуи будд: Хемингуэй, Джек Лондон, Есенин… Весна для цветов. Лето для ягод. Голова — для петли. Иди, иди сюда. И опять застывший зодиак. И верёвка как незыблемый закон.

Вариант второй:

Они поженились и жили в лесной избушке в Тибете на берегу моря. У них было 15 детей: восемь девочек и девять мальчиков. Все были с кудряшками, и все близнецы.

Вариант третий:

Он и его старший таинственный друг полетели на дирижабле поднимать восстание. Они опустились у замка, где жили франкмасоны. Бассейны с кровью. Они стали бросаться гранатами, но ничего не вышло. Тогда они пошли в разведку. На них напали волки. Они перестреляли всех волков из карабинов. Первого, второго, третьего. Главный франкмасон спрятался в туалете, они догадались об этом и убили его. Тогда ворвалась полиция. Стали бить Гдыню в живот, в зубы, по голове.

— Не бейте мальчишку. Карл Роза Мария де ля Штейндорфберг-младший по прозвищу капитан Немо — это я.

Таинственный друг Гдыни вышел из своего укрытия, бросил свои револьвер и маузер и сказал:

— Карл Роза Мария де ля Штейндорфберг-младший — это я.

Им надели наручники и бросили в тюрьму.

Двадцать девять лет они сидели там и рассказывали друг другу о своей жизни.

— В детстве у меня был котёнок, которого я любил, но мать выкинула его и сказала, что он потерялся.

— Я не любил пенки, но зато любил рыбий жир.

— Когда я первый раз в жизни подрался и попал кулаком в лицо, меня стошнило.

— Однажды бабушка побила меня валенком.

— Когда я ложился спать, у меня в ухе что-то ухало, от этого страшно смотреть в окно.

— А я видел Юрия Гагарина.

— Я любил строить штабики, залазить на деревья, зарывать клады.

— А я любил лазать по помойкам, курить окурки и шманать мелочь у маленьких.

— В нашем дворе, мы любили играть в искусственную драку. Кто-нибудь притворялся, что его бьют, плакал и орал: «Тётенька, помогите!» Как-то раз мы так «избивали» Мурика, тут выбежала женщина с красивыми ногами в чулках «спасать ребёнка» — и как трахнет меня зонтиком по башке так, что чуть меня не убила.

— Вот в чику я играть не любил. Всегда проигрывал.

— Я не любил футбол, почему-то постоянно хватал мяч руками, и все орали на меня: «Дурак, что ли?»

— А в каком классе ты в первый раз сматерился?

— В шестом.

— Вы ходили ночью на кладбище?

— Да.

— А подсматривали женщин в бане?

— Да.

— Я любил строить из кубиков города.

— Я любил лепить из пластилина солдатиков.

И когда они обговорили всё, они прошли сквозь стену, переплыли море, взобрались на крутой берег…

Вариант четвёртый:

Он проснулся и написал стихи:

декабрь 1984 — 7 января 1985, Свердловск

Эдуард Коридоров ДВА РАССКАЗА

Иван Суздарев РАССКАЗКА

Дело в том, что у Бавильского плащ с прорезями был. То есть засунешь руки в карманы и можно, к примеру, незаметно гениталии почесать. Он часто так и делал. Порой даже вовсе и не потому что чесалось, но просто лишний раз в этой ценной возможности убедиться. Очень удобная и, как оказалось, полезная вещь. Однажды вечером стоит он на остановке, карету ждёт. А рядом какой-то пьяный шарохается. И нечаянно наступает Бавильскому на лакированную туфлю. Вместо того, чтобы, понимаешь, извиниться, или там, упасть тут же в канаву, эта пьяная русская (?) свинья наступает ещё раз. Бавильский свои глазёшки-щёлочки сузил, невидимые кулачки сжал крепко-накрепко, ну и высказался. Так он, конечно, человек сугубо сдержанный и, может быть, даже отчасти благородный, но тут он что-то не сдержался и выплюнул (а, может быть, просто вырвалось): «Чтоб ты сдох!» Не то, чтобы ему как-то ругаться-то особенно хотелось или сдержаться сил никаких не было, вовсе нет. Была во всём этом ну такая обыденность, такая, понимаешь, обречённость на обречённость, что важно было хоть как-то ситуацию эту отметить. Для себя. Чисто символически. Но не тут-то было. Пьяный, между прочим, как стоял, так вот тут же, от слов этих, и упал точно подкошенный, помер мгновенно. А после и вовсе растаял в неизвестности. То есть попросту исчез. Странно стало Дмитрию Владимировичу, так как он уже давно не верил в силу слова, ни печатного, ни, тем более, устного. Но именно так, собственно, и была обнаружена уникальная возможность мгновенного уничтожения неугодных Бавильскому людей. Нужно было только сжать под плащом правое яичко (мужской орган этот, между прочим, «яичком», а не «яйцом» называется, яйца они, вообще-то у куриц и каких-нибудь, извините, перепёлок водятся), потому что он как раз в это время правое яичко сжимал и после этого (последовательность строго обязательна) сказать вражине: «Чтоб ты сдох», как тот мгновенно лишался последних признаков своей жалкой и ни на что негодной жизни. Сначала Бавильский закручинился, так как был вообще-то неплохим, добродушным парнишкой, не лишённым ответственности и любви к человечеству. Его даже угрызения совести стали мучать, мол, кто он такой, чтобы человека, даже самого негодного, жалкого и никчёмного, главной драгоценности лишать. Решил он более, что ли, трезво и сдержанно относиться к своему словарному запасу, и, по возможности, не чесать на улице яички. Даже незаметно. Но сердцу не прикажешь. Вечно попадётся на глаза какая-нибудь гадкая бабища с кошёлками. Или нищенка привяжется. Или автомобилист-гнида-любитель обрызжет… Как не возмутиться, как не заявить во всеуслышанье о своём праве на первородство. Тем более, что такая могущественная фига в кармане (и ничего ему за это не бывает!)! Стал он, скажем прямо и нелицеприятно, своей особенностью пользоваться и даже злоупотреблять. Зайдёт, бывало, в автобус, глянет на всех волком и прошипит как бы в сторону: «Чтоб вы все сдохли!». Глядь — и никого, одна кондукторша пьяная спит, прислонившись к водительской кабинке, да сам водитель очередной концерт Тани Булановой слушает. Но Бавильскому их убирать нет никакого резону, потому как он за порядок и дорожную безопасность на дорогах. Постепенно, входит этот мизантроп во вкус, а безнаказанность, с которой он осуществляет свои злодеяния, только мирволит новым и новым виткам гонки вооружений. И несмотря на некоторую припухлость детородного органа, который ведь не приспособлен для постоянного дёрганья туда-сюда, он продолжал прочищать среду своего обитания. В надежде на то, что несмотря на непреодолимую порочность человеческой натуры и неизбывные недостатки воспитания, эти сволочи хотя бы через страх за свою никчёмную жизнь придут к осознанию необходимости переходить улицу на красный свет (ну, хотя бы в его, в его присутствии). Или не толкаться при выходе из транспортного средства. Потому что если я, при этом самом выходе, не прилипаю ко всем окружающим и соблюдаю дистанцию, не тороплюсь на трамвайных ступеньках свернуть себе голову, это ещё совершенно не означает, что я остаюсь. Я выхожу, суки, слышите, я тоже выхожу здесь, на этой, на этой же самой остановке. Мизантропия — это когда ты себя уже никому не объясняешь, не пытаешься быть понятным. Мизантропия — когда всему неприятному говорится о целесообразности самоуничтожения и одновременного исчезновения, можно сказать, стирания из памяти сознания. Но мизантропия, она опасна, своей практически неизлечимостью, и всё стремится, дрянь такая, углубиться, понимаешь, и вширь, и вглубь, захватить как можно больше места. Короче, прогрессировать безостановочно и безвозвратно. Так, стоило Бавильскому подумать, что тысячи людей не моют руки после туалета или не смывают за собой в редакционном туалете, как и без того узенькие глазки его становились ещё уже, верхние зубы мудрости напрочь сливались с нижними зубами, а кулачки сжимались в таком пароксизме ненависти, что впору побеспокоиться о потенциальной возможности его деторождения.

Тем не менее, случай массового исчезновения людей стал всего через каких-то пару месяцев широко известен и поставил перед властями Челябинска серьезный вопрос: как и куда? Мэр и губернатор каждый день выступали по телевизору и на радиостанции «Новая волна-2», разводили в прямом эфире руками: никаких закономерностей выявить не удавалось. Так продолжалось ровно до того момента, пока озлобленный человеконенавистник не заявился собственноручно (!) на пресс-конференцию и решил вопрос власти (как всегда втихую, исподтишка) в городе навсегда. В своей безнаказанности Бавильский, между тем, жил припеваючи. И если ему, к примеру, стипендия была получена им вовремя, то очень многих и многих людей удалось-таки и спасти. Но никто не знает, где найдёт, где потеряет (а если бы знал, то мог соломку подстелить). А Бавильский, как и всякий уважающий себя негодяй, успокаивал своё подсознание тем, что, можно сказать, полезное дело делает (он так и говорил себе: «полезное дело делаю») — со скрытой безработицей борется. С искоренением людских пороков и исправлением бросающихся в глаза недостатков. Он, конечно же, понимал, что-всех не исправишь. Да только подобные благородные задачи перед ним и не ставились. Он лишь свой, свой частнособственнический инстинкт таким образом удовлетворял. Между тем, действительно, в городском-коммунальном хозяйстве со временем обнаружилась серьёзная нехватка рабочей силы. Впрочем, многие классы и прослойки оказались серьёзно побитыми. Особенно не повезло учителям математики и одному директору дк «Монолит», которого он исчезал медленно и по частям. Не повезло и приезжающим в Челябинск поп-звёздам (из них ни одной не удалось вернуться обратно, и вскоре они, ура-ура, просто-таки забыли дорогу на Южный Урал!). Но особенно перепало управленцам и прочей чиновничьей сволочи, текучесть кадров которых вплотную подошла к критической точке. А местные снобы и интеллектуалы, впрочем, как и продавцы коммерческих ларьков, вообще исчезли как биологический вид. Осиротевшие ларьки (Бавильский специально проводил по выходным такие, знаете ли, особенные рейды, не пропуская ни одного) стояли безмолвно, пока их не разворовывали-сжигали-отбуксовывали-на-свалку. Целей личного обогащения Дмитрий Владимирович не преследовал, даже как раз всячески наоборот, как мог сочувствовал своему родному городу и, как умел, помогал экологической чистке окрестностей. Надо отметить, что паники никакой так и не открылось. Все с пониманием относились к бесследному исчезновению в городе разных не очень приятных людей, как-то свято веря, что их-то уж ну никак не тронут. Ан нет. До поры, до времени, так и бывало. Но стоило кому-то оступиться, встать на скользкую тропу невежливости и неблагодарности, невнимательности или несдержанности — Бавильский тут как тут, подсекал промах и хищно запускал руку в свой плащ. Народу становилось всё меньше и меньше, пока заселенность города не достигла вопиющего предела. Вы думаете, Бавильский лихорадочно искал выхода из создавшейся ситуации, экспериментировал с левым яичком и своим роскошным чёрным пальто, пытаясь противоядием наладить сквозные дырки в карманах? Ничего подобного, чать, пальто — не лишнее, пусть у кого их несколько, себе в своих пальто дырки дырявят. Нет, просто он с чувством собственного достоинства и пониманием того, что никто от ответственности не уйдёт, выходил на пустынные улицы Челябинска и долго-долго ходил по магазинам или ещё куда-то, или просто гулял в поисках безветрия, наслаждаясь, просто-таки упиваясь этим бесконечным одиночеством, этой неземной тишиной, морозным воздухом, обжигающим и прокуренные бронхи, и берега застывшего Миасса. Он радовался как ребенок хрустящему, как зимнее яблоко, гравию. И облачку горячего пара, вырывающемуся из его хищного, но чувственного рта наружу. И низкому закату поздне-осеннего, зимнего почти неба, на которое высыпали к вечеру и расположились в облаках, воробушками в сене, веснушки крупных как твои слёзы звёзд.

Челябинск, 1996

Юрий Попов ПИСЬМА ЛЕТНЕЙ ПРОВИНЦИИ

…и лето выдалось нынче какое-то необычное! Днём — тягучий, паточный (пыточный) жар сжавшегося в маленькую ослепительно-белую точку солнца, ночью — прохлада, пускающая мелкие трещинки соловьиного пения. Какое оно — злое, доброе, — возможно ли понять это?… Помнишь тот разговор в пустой темени майской ночи, когда тополя, отчаянно кивая головами и оживлённо жестикулируя, просились брести с нами дальше по светящейся в прохладном тумане дорожке?… Возможно ли понять это, если возможность давно уже поросла горячими лопухами и лебедой, испарилась, оставив себе на память — нет! горьковатый полынный запах, растворённый в медном воздухе, который тронь — и гулко зазвенят в барабаны невидимые полки маленьких кирасиров, или как они называются? Но важно ли это постольку, поскольку спирт в старом градуснике выцвел на солнце, и мне так трудно определять время, и приходится ограничиться пространством — кладезем дорог, по которым после обеда проносится, рыскает пыльная буря, и горе случайным прохожим! И дождя нет вот уже почти две недели — картошка сохнет и съёживается, как надувшийся ребёнок, когда его отправляют спать, — и некому подковать, прибить к земле полчища пыли, и татаро-монголы проносятся по дорогам, выворачивая серебряную изнанку придорожных тополей… да некому крикнуть: «Я тебя подкую серебряными гвоздями!», как кричал в бане пьяный пенсионер. Ибо время ещё не пришло, и тучки зря дребезжат несданной вчера посудой и размахивают авоськами, а ветер представляется смертельно уставшим дворником, укрывшимся в своей каморке от… не всё ли равно от кого — ведь нам интересно совсем не это; интересно нам, почему так весело кричат на улице дети, и я отодвигаю бумагу и с карандашом выхожу на крыльцо веранды.

Вечер размечен по нотам, как давно написанное, но исполняющееся в первый раз, да ещё при таком стечении слушателей, о каком автор и думать не думал в помине, разве только изредка, когда было особенно грустно. И вот уже музыканты взмахнули смычками, но вдруг остановились, чтобы посмотреть, кто же это идёт по дороге. И видят они моего соседа, который едет на дребезжащем старом велосипеде и гонит домой телёнка, и тот с весёлым выражением морды мотается в разные стороны, будто снедаемый болезнью Паркинсона. А рядом, стараясь не отстать от колеса, бежит собака, с ленивым подобострастьем глядя на хозяйскую ногу, вертящую педаль, и в уме её гнездятся сотни способов заполучить желаемую горячо кость, и я уже догадываюсь, что…

…привыкла уже, наверное к тому, что письма не приходят долго; так долго, что устаёшь уже их ждать, только и остаётся, что думать о том, чего нет в этих письмах и что есть, и что ещё будет. Да и сами письма эти… нет, они написаны не то что на бумаге — скорее на пыльных лопухах нацарапаны обструганной веткой акации, в кустах которой тонут июльские вечера, и ты получаешь их — я вижу даже, как недоумённо вертишь ты в руках этот зелёный, с тонким налётом серой пыли лист, и вдруг на нём начинают проступать мои каракули, и тогда ты, улыбаясь и немного досадуя на эту причуду, начинаешь разбирать их, и лист тем временем, успевая выболтать все последние новости, по капле отдаёт твоим рукам всё долгое тепло, накопленное за день.

Вчера ночью была гроза. С вечера ветер долго и безуспешно пытался объяснить что-то яблоням в саду, они порывисто взмахивали ветками и тянулись ему навстречу. Чуть подрагивали стёкла, и их уже обволакивала душная, как запертая комната, темнота. И стало казаться, что ветер заглушает все звуки, и не слышно даже шагов в эту конокрадскую ночь. Как вдруг мне послышалось, будто кто-то торопливо прошлёпал босыми пятками под окнами, и вслед за этим раздались глухие, отдалённые раскаты грома. И тогда я понял, что это пробежал тот, кто приносит грозу. Он торопился — ведь ему ещё нужно было успеть зажечь молнии и запустить их, как ленточки новогоднего серпантина.

И через несколько минут гроза приползла и встала над домом. Ливень с разбегу обрушился на крышу, и тут же снялись с насиженных мест и отправились в плаванье рыжие сосновые иголки, кусочки сухой коры, серый пух.

На секунду всё вспыхивало белым огнём, озарялись силуэты дальних домов у леса, загорались стёкла окон, бросая отблеск на чёрную траву. Раздавался отчётливый сухой треск расщепляемой медленно лучины, и кто-то большой и тяжёлый грузно падал откуда-то сверху на мокрую землю. Гроза выжидательно замолкала и через несколько минут повторяла ультиматум.

Я попеременно впадал то в сон, то в бодрствование, в то время, как…

…и то время, как пора уже собираться за грибами. Ночь ещё не то что бы миновала, но уже на исходе, и, выходя в огород умыться из-под крана, на секунду немеешь, вдохнув первый глоток густого, прохладного воздуха — и вот уже пьёшь его залпом, торопясь и захлебываясь. Нет ещё даже слабого намёка на солнце — как будто художник наложил на холст только синюю, серую и белую краски, но краешек остался незакрашенным, и вот он начинает постепенно розоветь, а художник не торопится его закрасить и смотрит, что из этого получится. И из этого вдруг получается утро. И теперь уже художник не в силах закрыть его, и оно, неуверенно оглядываясь на потакающего, распространяется по холсту. Но я подхожу к художнику сзади и прошу его: «Пожалуйста, пожалуйста, нарисуйте двух собак вот здесь, с краю, где началось утро — чёрного и белую», и он мягко поправляет меня: «Я не рисую, молодой человек, я пишу». Ну, что ж, напишите их, напишите, чтоб строчки, жужжа, как вереница чёрных навязчивых мух, полетели прямо в-бог-знает-куда, по ветру, и кто знает — вернутся ли они или нет, и если нет, то где же они заплутают — быть может, в Китае. И старый согбенный китаец, тайный любитель Ван Вэя, утром вдруг обнаружит их и, силясь разобрать, тронет рукой, и они вспорхнут и улетят вдаль; туда, куда мы послали их — в бог-знает-куда — и китаец, наморщив лоб, припомнит любимые строки:

И пока долетят эти строки за строками нашими, прямо в бог-его-знает-куда, пройдёт бог-знает-сколько-времени, и время клубком перекати-поле выскользнет из рук великана, уснувшего в послеобеденный жар, после с хлебом и вином обильной трапезы: нет, не после ужина, но именно после обеда, ведь после обеда…

…скажешь, что письма мои коротки, и только начнёшь разбирать иероглифы на сморщенном зелёном листке, как всё уже кончается, и остаётся только гадать, что же придумал наш общий знакомый китаец, тайный любитель Ван Вэя; не пришли ли ему на ум ещё какие-нибудь замечательные строчки?

Не знаю… Ибо время ещё не пришло — и ты, и я это прекрасно понимаем, и поэтому вот о чём хочу рассказать тебе в этом письме, написанном глубокой ночью.

Так и начнём: глубокая ночь. И я знаю — тебе припомнится колодец, старый, бревенчатый, скользкий от цепкого зелёного мха, и на дверце его не хватает двух досок, и можно не открывать её, а посмотреть в эту дыру, которая неприметно покажется чёрной…

Так вот, в чёрную дыру посмотрим на чёрную воду, над поверхностью которой кружатся невесть как попавшие сюда бабочки, в плавном вальсе, как стая маленьких балерин… «И-раз-два, и раз-два-три…» Хочу зачерпнуть ведром воды, чтобы напоить тебя, но ты говоришь: «Давай лучше подождём августа». И я обещаю снова привести тебя сюда в августовскую ночь, когда начинаются звёздные дожди и вода становится ещё черней и прохладней.

Глубокая ночь, и я сижу в старом деревянном доме напротив леса, и свет горит только в одном окне, и это даже не свет — это маленькая свечка освещает стекло, и оно медленно оплывает жёлтым мёдом, и собаки долго пронзительно лают, раскалывая ночь напополам — так ровно, что в конце концов они начинают представляться умелыми геометрами. Мерно трещат кузнечики, изредка замолкая, чтобы поправить длинные фалды зелёных фраков, и приходится включить маленький фонарик над окном, чтобы собаки замолчали и не мешали слушать мелодии Древнего Рима, бог весть как сохранённые и принесённые к нам таинственными ночными музыкантами.

Но я совсем забыл рассказать о том, как ночами к дому приходят лошади — сначала слышны лишь их острожные вздохи, потом шумное фырканье и долгое ржанье, словно призыв далёкой пока зари.

Я не знаю, зачем они приходят сюда, подолгу стоят и вздыхают, а собаки молчат, и только кузнечики не умолкают ни на минуту. Должно быть, это просто…

…снова долго не было писем. Но ведь это лишь потому, что я не нашёл, не смог найти, поймать, схватить на лету вечно ускользающее из рук, уходящее, отслаивающееся время; не мог, потому что не увидел его, не услышал в воздухе, плавающем за ночными окнами, в которые стучат ветви яблонь, и вот уже долгое время проходит без сна, и только спадает жара, как вечерний холодок опутывает тело тонкими, но прочными нитями, которые почти невозможно порвать, не задев мирозданья, не повредив тайные струны зелёных скрипок ночных музыкантов, ибо путь вот-вот разделится на две дороги.

Соединятся ли снова они, пахнущие травой и лошадиным потом, мокрыми шишками, земляникой, покоем, сухим песком, хвоей и чем же ещё? Откуда же нам знать, откуда же нам знать это? Что можем знать мы, находящиеся на расстоянии не ближе руки друг друга, кроме неясных предчувствий дороги? Иначе незачем писать эти письма… свежий запах малины душным вечером, когда небо вдруг обиженно натягивает лоскутное одеяло и грозит кулаком, — если б знать, что всё уже оговорено в пыльных фолиантах и мятых газетах; …и лучше бы выйти в путь ранним утром, когда художник бросает на холст первые мазки, и уйти вслед за чёрным и белой, прямо в бог-его-знает-куда, чтоб не найти оттуда ни следа, ни дороги назад, затеряться в пыльных полчищах и стать имяреком — ветром, серебряным гвоздём, подковавшим дорогу по прихоти пьяного пенсионера, или тем, кто приносит грозу, или встретить тайного поэта на рисовой плантации, и он, загадочно улыбаясь, припомнит что-нибудь старое и отдающее нафталином — стряхнув его, и оно улетит, почувствовав не лёгкость, но желание полёта, когда важно не слово само по себе, но цепи, на которые хозяева садят собак-геометров, лающих по ночам, когда серые лошади издыхают и хватают край рассвета мокрыми и мягкими губами, и вот приходит утро, и пора отправляться; и на пути я встречаю человека, чьё прозвище — Старый Ребёнок, и он признаётся, что вечно шагает на запад. Как вдруг вспоминаю, что забыл написать тебе письмо, и второпях срываю лопух, и готовлю палочку, но Старый Ребёнок говорит мне: «О тот, кто течёт по дорогам провинции пыльной! Не время ль вернуться, ибо чёрный и белая, возможно, скучают. Что ж передать тому, кто приносит грозу?» И я отвечаю: «О, Лао, Старый Ребёнок! Перелай ему, что это…»

…да, именно так: затеряться, исчезнуть, уйти в дальний путь. И лучше это сделать зимой, когда все звуки на улице глушит тихое паденье снега, одеялом укрывает округу. Отправиться в дорогу ночью, бесшумно одевшись и тенью выскользнув из дома и, наглядевшись на холодные звёзды, зашагать к железной дороге, пугаясь и бесконечных белых просеках и задевая ели, испуганно стряхивающие снег после неожиданного пробуждения.

И здесь-то и начинается жизнь зимних пригородных электричек и далёких поездов: ночные гудки тепловозов, мелькающие в окнах огороды с торчащими из-под снега сухими кустами, случайное тепло тёмного вагона, разговор с неизвестным попутчиком, которому сходить через три остановки, беспорядочное мельканье чужих жизней, второпях пересказанных под перестук колёс, неутомимо отбивающих «туда-сюда, туда-сюда», пачка курева, купленная на безымянном полустанке, занесённом снегом и звёздами, затёртый до белизны дорожный мешок, в который входит совсем немного — завёрнутый в обрывок позавчерашней газеты сопливый обмылок, пара коробков спичек, в тряпицу завязанные (ибо не нашлось недырявого кошелька) гроши на первое время, потрёпанный томик Ван Вэя и в нем, между страницами, твоя фотография, которая часто теряется, но непостижимым образом снова оказывается в мешке, потому что помнятся, видно, твои слова, сказанные когда-то давно, да бог-его-знает-когда: «Я тебя никогда не оставлю». И странное дело — мне начинает казаться, что так оно и есть, просто время ещё не пришло, но рано или поздно мы будем вместе, и тогда я расскажу тебе, как лязгают в тамбуре двери и в зыбкий воздух вагона вместе с паром вкатывается комом чья-то жизнь, и, так как я единственный неспящий попутчик, пришелец из сладко посапывающей, похрапывающей, горячей и душной темноты, следует предложение закурить, и снова разворачивается засаленный свиток Книги Судеб, и приходит осознание того, что я обречён вечно быть безымянным неспящим попутчиком, терпеливо слушающим жизнь, пока за окном не начнёт заниматься робкое предчувствие света и не зашаркают по коридору спросонья первые шаги утра. И так бесконечно пишется эта книга, в которую мне доверено кем-то вписать несколько страниц, и приходится писать убористо, крепко подгоняя строчки друг к другу, чтобы хватило бумаги, ибо где же найдёшь ты зимой пыльный лист лопуха, чтоб нацарапать на нём несколько слов. Если только…

…совсем невозможно, — отвечает мне Старый Ребёнок. — Послушай победные песни ветра после обеда, и пусть пыльная буря залепит тебе глаза и уши, ибо от этого слух твой и зрение станут сильнее. Не верь говорящему слово — ибо слово, как путь, разделилось, и кто сосчитает дороги, по которым идёт говорящий?.. И кто кого настигает: ты — время или время — тебя, и кто выскакивает петухом из-под колеса проезжающей телеги, пронзительно скрипящей посреди тишины светлой ночи, пока обоз тянется лугом? И нет уезжающих и нет приезжающих, нет уходящих и нет приходящих.

В свой срок все возвращаются на свои места, и кто ты, мой добрый знакомый, когда жил ты — не дано никому угадать, ибо человек — одинокая ветка засыхающего дерева, и чем больше она тянется вверх, истончая верхушку, тем больше соков бродит, тяжелее, внизу. И что предвещает потерю — не тот ли звонок, что спросонья и с перепугу выводит из пыльного класса, в то время, как учитель должен уже начать новую тему, или объявить о начале контрольной работы — и вот занесен уже мел над доской, и пишутся первые строки: «Прав… предл…», как звенит отзывчивый к мольбам учеников звонок, заполняя трезвоном нее коридоры, этажи, кабинеты, и пора выходить из класса».

И Лао тревожно оглядывается.

«Постой же, но что это, как, почему… Я знаю, что музыка гибели близка, и в многоголосице пыльной травы и жёлтого жара, скрипа калиток и плеска озёрной воды можно уже услышать первые аккорды. Я чувствую ущерб, и воды вот-вот обратятся вспять. И тогда торопись, тот, кто течёт по дорогам провинции пыльной — торопись, чтобы взять за руку ту, что читает зелёные письма, но прежде послушай, что скажет мудрый художник, и выполни это скорее, тогда…

…когда неторопливый художник начнёт набрасывать на холст вечер. И прежде всего он чуть тронет красным сосны и поляну, и крапиву у забора, и серый забор — я помню его смолящимся, изжелта-белым — и узкие стёкла веранды с высохшими струйками воды, оставшимися после вчерашнего дождя. И я спрошу его: «Но где же те, которых вы написали там, где начинается утро, где они, мастер… ведь никогда в жизни я не видел, как высоки сосны — я заметил это только нынешним летом, — когда кузнечики каждый вечер расплескивают в траве влагу, так что выходя после полуночи на крыльцо, я вижу, как в траве отражаются звёзды?» И художник отвечает: «Вы совершенно правы, мой друг и товарищ по встречам восхода. Близится август — в августе в саду созревают яблоки, и, выходя на крыльцо после полуночи, я слышу, как они растут, — и вот одно из них осторожно и медленно падает с ветки, и ветка, чуть качнувшись, отпускает его на землю. И утром мы находим его — холодное и твёрдое, смоченное росой и покрытое земляной плёнкой. Выходя на крыльцо после полуночи, я смотрю на воду — и чёрная вода хранит ночи августа».

И художник смотрит вдаль и видит, как чёрный приносит ночь. Но где же белая? Увы, мой друг и товарищ, её пока нет. Но лишь только на холсте появится незакрашенный край, утро придёт вместе с белой. И они встретятся? Разумеется, встретятся; конечно, ещё бы, — с улыбкой и загадочно. Разве же могут они долго поврозь? Нет…

И уже вечереет. И только слово невзначай срывается с губ, как начинает жить само по себе. Собаки молчаливо, с достоинством, рассаживаются на поляне, как зрители или музыканты перед началом большого концерта, и ждут прихода темноты, которая и приходит вместе с их чёрным собратом.

И я прихожу, и в полночь стою на крыльце, и босым ступням холодно от прикосновения камня. Постепенно темнота обволакивает воздух, и нужно врасти в неё, чтобы услышать хлопанье ворот и ставень в соседних домах, свист мальчишек, выходящих на третью стражу в сады, неясный, далёкий шум дороги, биение бабочки о фонарное стекло. И только когда я врастаю в эту темноту, и уши мои до отказа наполняются ею, я начинаю понимать, что июль…

…уже на исходе. Но письма продолжают приходить — и нитка тянется, пока её не оборвёт бережная хозяйка; так и от давно ушедших в путь приходят иногда запоздалые вести — ни к ночи, ни к позднему чаю, но на рассвете, когда садовый холодок осторожно вытягивает из тела последние остатки ночного тепла, и строки их светлы и беспечальны. Наверное, и ты привыкла уже к сморщенным листьям лопуха, неаккуратно приходящим в дом, чтобы запылить его, а почтальон подаёт их тебе с улыбкой, припоминая что-нибудь из любимого поэта:

И ты догадаешься, что время приходит и пора собираться в дорогу, ибо утро не за горами, и скоро уже на холсте появится робкий его след.

Вы совершенно правы, мой друг и товарищ по встречам восхода. Время пришло, и пора отправляться в путь.

Стали тише и тревожнее ночи, и музыка кузнечиков стала ещё слышнее. Поглядите на звёзды, высчитайте их блеск до десятых и передайте тому, кто приносит грозу, что ветер размечен по нотам и нужно поторопиться. Сходите к колодцу — ибо близок август, и чёрная вода стала холоднее и слаще. Нарвите подорожник, и лето вылечит вас, как лучший лекарь; разметьте по высоким соснам и звёздам путь. Возьмите за руку её и немедленно отправляйтесь, ибо время пришло.

И мастер уходит и уносит холст.

«Мастер, — кричу я, — мастер! Но когда же вернётесь вы из бог-его-знает-откуда; когда снова придёте слушать музыку Древнего Рима и наблюдать чёрную воду; когда ещё раз позволите утру сойти с вашего холста, чтобы чёрный и белая знали, что фонари за окном зажигаются каждую ночь; когда встретим мы старого дворника-пенсионера и уведомим его, что пыль на дорогах надёжно подкована, и можно брать в руки не молот, но метлу, когда же, когда?..» «Не волнуйтесь, дорогой друг и товарищ! Неужели же зря писали вы эти письма, как песни кузнечика в душную ночь? Оглянитесь вокруг, выйдя на крыльцо, — мы всегда вместе. Это просто путь разделился на две дороги».

Спокойно и улыбаясь. И мы с тобой выходим на крыльцо, я беру старенький этюдник и краски, и по дороге к колодцу, волнуясь…

…не столько за себя, сколько за время, что обладает удивительной способностью течь вспять.

И разве дано нам остановить его, ухватить за рукав в толпе, вечно куда-то торопящейся, хоть на миг? Но ведь дело совсем не в этом! — возражаешь ты. Конечно, ну, конечно — ведь дело совсем не в этом — нет, дело не во времени, дело в провинции, старой и глуховатой на одно ухо, вечно бормочущей что-то по вечерам. И, прислушиваясь к её невнятному бормотанию, искоса наблюдая торопливую пробежку сумрачных домов, каждый из которых говорит о чём-то своём, я снова оглядываюсь на тебя, ибо путь разделился на две дороги, и время вот-вот потечёт вспять, и осталось совсем немного, ровно столько, чтобы успеть сказать тебе то, что я должен сказать. И я вдруг начинаю говорить: «Я скажу тебе то, что должен сказать. Знай, что мне удалось услышать от Старого Ребёнка, когда только свеча, колеблясь, освещала его лицо в беседке на берегу Великой Реки. Мы вечно будем вместе, разлучаясь на время. Неважно, что настанут времена, когда мы будем поврозь, — это совсем, совсем неважно. Нужно только вовремя оглянуться — и ты увидишь, что я здесь. Рано или поздно, но мы снова встретимся, чтобы вновь разлучиться и встретиться вновь. Где бы ни была ты — я с тобой, и где бы ни был я — ты со мной. Нам суждено вечно стремиться друг к другу, предчувствуя встречу».

На дворе начинается осень, и золотые шары осторожно, на цыпочках, поднимаются над забором, чтобы разглядеть открывшуюся за поворотом даль. Начинается время дождей и последних гроз, ибо тот, кто приносит грозу, надолго уходит за чёрным и белой. Невидимые музыканты сворачивают ноты, и музыка Древнего Рима медленно тает в замерзающем воздухе, и ветер, соболезнуя, церемонно раскланивается, прощаясь. До следующего лета!

И, прощаясь, он подхватывает мои письма, и они летят, подрагивая под холодными струями и шурша; и так долетают они прямо в бог-его-знает-куда, и там неожиданно отражаются в тёмной, покрытой жёлтыми листьями, осенней воде.

Миасс, оз. Ильменское.

8 июля — 13 августа 1989 г.