КРИТИКА И ОБЗОРЫ
Виталий Тхоржевский О «БЕЛОЙ КОКОШКО» (эскиз рецензии)[3]
Начну с последнего, 55-го по счету, примечания издателя текста Виталия Олеговича Кальпиди: «У Кокошко не отсутствует финал. Она не приближается к финалу — в принципе. И хотя выразить атеистическую бесконечность через длительность — попытка сумасшедшая, однако в ней что-то, по-видимому, есть. В противном случае, откуда бы, например, у меня (комментатора-неудачника) появилось бы ощущение полноты замысла при не-полноте воплощения. Впрочем, это и неважно», и добавлю от себя — нет и начала, вместо него имеется «Либретто» издателя, где лаконично сообщается, что «главные герои: РОЗА, Лже-Александр, Лже-Карл, Саддукей. Влюблённая в Лже-Александра, Роза приходит в башню-лабиринт сообщить ему, что знает, как он умрёт… Лже-Александр всё время пытается предупредить Розу, что и она погибнет: будет сожжена на костре за попытку убийства (она будет стрелять в Лже-Карла)», который пишет детектив и т. д. Предполагаемому читателю становится ясно, что герои будут петь одновременно, а потому непонятно, но это и не важно при классическом оперном (в данном случае философском) сюжете. Далее априорно он может допустить, что Роза является привычным для него «лирическим героем», может даже, alter ego автора, ну а кроме «лже» есть еще некий Саддукей, влюбленный и Розу, а «Всё повествование кружится вокруг фразы: «Красота спасет мир». Далее некто читает 1, 2, много, 5 страниц текста (и зависимости от эрудиции и предыдущего авангардного опыта) и бросает, может, даже погружается в каталепсию.
А теперь по существу, что мы имеем на самом деле. И прежде составные части и принципы написания. Есть богатый тезаурус, в основном, гуманитарного толка; есть приём автоматически-раскованного письма, в пределах гипотетической схемы-замысла; есть перенасыщенный раствор полифонических ассоциаций, ассонансов, аллитераций, тропов, аллюзий, формального лингвистического монтажа, одним словом, мы имеем поэта-«метафориста» Кокошко в жанре супер-верлибра Мы имеем увлекательнейший аттракцион догадок, гипотез и узнаваний, приятно подтверждающий нашу эрудицию. Мы имеем принцип написания текста, в котором главными и единственно действующими персонажами являются сами слова. Мы имеем сюжет — карнавал слов. Мы имеем двусмысленную диалектику игры слов, когда их прямой смысл не имеет значения в контексте, поскольку фон и изображение перевёрнуты — не контекст определяет сему слова, а сема самодовлеет и пишет сюжет слов с постоянно вибрирующим и плывущим контекстом.
Почему (мне!) нравится и хочется читать (правильнее сказать, играть с автором)? Юлия Кокошко талантлива, весьма, и сразу в двух филах — филологическом и философском. Она сразу высоко поднимает планку художественного поэтического письма, и при должных усилиях всё прекрасно узнается и без комментариев, более того, реалии быта обыгрываются на эстетическом уровне М. Пруста, Натали Саррот или Юрия Олеши. Но тем досаднее внезапные снижения, именно снижения, а не законные перевертыши верха-низа. Их немного, они вполне устранимы, но автор должна знать, что они выпирают, выпадают, торчат из текста (особенно ублюдки современного молодежного сленга, большая часть которых вымрет, и лишь некоторые очеловечатся лет через сто, как потомки нынешних воров). Раз сюжет заявлен о Розе, он и в очередном «изме» должен оставаться каноничным, а не пародийным. Это только для профанов в атональной музыке все диссонансы в равной мере не на месте, а в абстрактной живописи — любое пятно взаимозаменяемо; между тем как именно при этих максимально неудобных выразительных средствах одна надежда на тонкий и точный вкус таланта. Его Ю. Кокошко (как и счастливому издателю) не занимать. Слух на слова тонкий, виртуозность композиции нарабатывается, осмысленных знаний довольно, остаётся только пожелать прилежности в работе (на втором этапе прополки после свободных и плодотворных импровизаций).
По возможности далее вернусь к этому тексту поподробней и поконкретней.
Эксперименты с русским языком, начатые сознательно в начале века и пришедшие на смену медленному естественному историческому мутационному процессу, продолжаются. Интересно поэтому сравнить начало и конец века. А если откровенно, то чтение Кокошки совпало у меня с «Петербургом» А. Белого. И вот как я обобщил впечатление о старом эксперименте. (Кстати, отдельное NB — материал для обобщения — влияние стиля исследуемого автора на критика, который невольно попадает в поле языкового влияния!). Искусственному облучению в «Петербурге», безусловно, подвергся стиль Достоевского, в результате чего его отмеченная М. Бахтиным полифоничность превратилась в десятитонную музыку. Конечно, основную массу текста «романа» (слово взято в кавычки, поскольку резко деформирована и сама эта крупная форма) составляют собственные авторские изыски, к коим относятся бросающиеся в глаза: цвето-аллитерационные фоны действия, приём (до открытия Эйзенштейном!) кинематографического монтажа с цезурами, повышенно-частотная эксплуатация ключевых слов, носящая порой прямо-таки пародийный характер, а также резкое замедление ускоренного темпо-ритма повествования и пр. ( Много об этом можно не писать, поскольку недавно вышла «Поэма о звуке» Андрея Белого «Глоссолалия», написанная, кстати, в октябре 1917 года в Царском селе, где он проводит «уникальный антропософский анализ порождающей, творческой силы звука, его мистических смыслов и божественных энергий», что позволяет мне адресовать всех интересующихся к первоисточнику, изданному сначала в Берлине в 1922 году, а теперь — в 1994 г. в Томске в издательстве «Водолей»).
Ключевым материалом (кроликом) послужил, конечно, роман «Бесы», как тематически так и, в гротескной форме, стилистически. Я совершенно допускаю и то, что Андрей Белый свирепствовал над исходным материалом с полным обожанием автора, надеясь на безмерную крепость его повествования.
Вторым «кроликом» явился «Медный всадник» Пушкина, более ранний, почти исходный «Петербург». Но об этом довольно написано критиками. Ими же в комментариях вскрыты прототипы персонажей: К. К. Победоносцев, Азеф, Гапон, Менделеева-Блок и т. д.
Решающий эксперимент с прозой (а во многом и с белым стихом и верлибром), к счастью, оказался оправдан талантливостью автора, ибо синтезировать в одном произведении сразу же три уровня новизны (новая форма романа, новая стилистика и символизм, в ту пору ещё «новинку сезона») мог не только смелый, но и хорошо подготовленный к этому (предыдущим опытом) писатель.
А теперь ответ на вопрос — при чём тут Кокошко?
Мне представляется, что общее — прежде всего талантливость и особый внутренний слух на многополюсность слов и их сочетаний, без этого результат бы оказался просто невостребованным из-за обилия в нем утомляющей новизны. Вторая общность — это желание привить свой мутант к магистральному стволу литературы. У Кокошко это подвой даже не к русской, а к мировой (особенно французской) литературе. Третье — работа на краю понимания, когда процент субъективного видения мира столь высок, что трудно сохранить прозрачность текста для потенциального читателя. Конечно, никто и не требует одно-значного его прочтения, да такого в этом многоголосом тексте и не существует, но он (текст) должен хотя бы внутри себя сохранять некоторую тождественность и следовать собственным законам игры.
Отличие Кокошко от Белого в том, что она, теряя окрашенность и музыкальность Белого, вводит новации, ему неведомые, такие, например, как уравнивание написания слов (в том числе нерусского происхождения) с их заведомо неоднозначным семантическим смыслом. Т. е. она всё время ставит читателя не просто в двусмысленное, но и многосмысленное положение, когда монтаж смысла может протекать одновременно в различных плоскостях. Белому были еще недоступны и эксперименты с искусственным время-пространством на уровне современной физики, хотя и он в «Петербурге», опережая «Улисса», вводит в литературу «бесконечно» длинные сутки, в которые, как в оболочку матрешки, вмещаются все события романа. А в некоторых главах у него «литературное» время (как у М. Пруста) течёт синхронно и даже более замедленно (как при киносъёмке), чем реально-фактическое.
Конечно, и у Белого, и у Кокошко повествование постоянно строится на системе ассоциаций, но качественно они несравнимы, как по использованному тезаурусу, так и по степени абстрагирования. Другое дело, что в результате этого Кокошко полностью проигрывает в композиционном плане (я, правда, читал её ос-кальпиденный текст, но уверен, что и в полном виде в нем не просматриваются пространственно-временные контуры, он аморфен и находится в состоянии броуновского движения), в то время как у Белого мы видим изощрённо-утонченную, но достаточно конкретную композицию, выстроенную по кусочкам параллельных временных событий, что приближает его к новой классической романной форме.
Отличает их и привязка к реальности. У Белого не только совершенно конкретное место действия, но и время (тоже черты классики). Почти все диалоги приводятся в их натуральном звучании, что парадоксальным образом создает элемент новизны и дерзкого эксперимента. Вторые моно- и диалогичный ряды представлены у него пародийно усиленной трансляцией литературного языка Достоевского, учитывая детскую беспомощность и вязкий эпилептоидный характер последнего, это усиление также приводит к бросающейся в глаза и ныне «авангардностью».
У Кокошко же нет и не может быть никакой динамики действия, в условно выделенных редактором (и напрасно!) диалогах не просматриваются характеры их ЛЖЕ-героев, но зато досадно торчат ошметки молодежного слэнга 90-х (по моему мнению, самого убогого в русском языке, впрочем, характеризующих его носителей). Спасает снова-таки несомненный умный и ироничный талант автора.
Киномонтаж у Кокошко, возможно, тоже опережает время, и, возможно, приближается к Сокуровскому. Есть участки текста, их отметил и редактор, которые разрушают искусственную четырехмерку и переводят нас в мир n-мерных римановских пространств. (Именно они окончательно удаляют от нее потенциальных читателей).
Повторюсь, что А. Белый безусловно выигрывает в музыкальности (хотя Юлия К. тоже поэт!), и это достигается не только за счет мастерского монтажа отдельных слов и выражений («темнело: синело»), но и выверенного выстраивания фраз, где вымерена каждая фраза. Звучит это при чтении вызывающе искусственно (Артём Весёлый ещё более обострил этот прием синкопирующим темпо-ритмом ), но этот приём использован на всём протяжении романа, что тоже выгодно отличает его от «наклоунности дождя», слишком обильного и беспорядочного в своем потоке.
Интересно, прямо по обоим текстам проследить особенности «метафоризма» Белого и его трансформации в творчестве Кокошко, но это уже специальное исследование, а не обозначение тенденций. Ведь двух авторов разделяют целые филологические эпохи: Маяковский, Хлебников, Цветаева, обериуты, Бродский… Заметим только, что ситуации 10-х и 90-х годов разнятся как надежда и разочарование, и творчество Кокошко, как и многих других, свидетельствует больше о распаде, нежели о синтезе, в том числе и об окончательном (?) распаде классицизма. Её авторский взгляд обращен назад и в прошлое — впереди обрыв, смерть, которую к тому же приходится встречать «глазами клоуна». Трагизм положения столь напряжен, что он уже касается не смысла, а самой формы изложения и достигает непосредственных исполнителей-героев = слов. Это опережающий распад, т. к. истинный распад языка (или, по крайней мере, его унижение — засорение чужими словами) начинается после покорения и порабощения народа. И если у А. Белого это провидчески звучит предостережением о приостановке действующего языка и его насильственном переформатировании («большевизация языка), то у Кокошко речь идет уже о гибели языка всерьёз!
Таким образом, форма произведения и принцип соединения слов в формальные фразы становятся самой его сутью, т. е. содержанием. И это содержание, как мы чувствуем и знаем, трагически серьёзно. Обращение автора в классическое прошлое безуспешно, поскольку изначально бессмысленно, так же бессмысленно, как, например, физическое (а не духовное!) введение рыцарей Роланда в Чечню, Югославию, Таджикистан или иную «горячую точку» современности.
Что же остается читателю? Наслаждаться пока восхитительно утонченной игрой в литературный бисер…
декабрь 1995, Екатеринбург
Дмитрий Бавильский
ВАВИЛОНСКАЯ БИБЛИОТЕКА
КЕНОТАФЫ «НОВЫХ» ЖУРНАЛОВ
Нынешнее обозрение — особенное: хотелось бы обратить внимание на журналы-покойники. Что жертвою пали в борьбе роковой. Что не добрались до радостного утра. Что появились на свет изначально мертворождёнными. Что были обречены. Что ещё могут воскреснуть (кенотаф, с греческого — пустая могила). Это нужно не мёртвым. Это надо живым.
«РОДНИК» (1987—1994?)
Вышло 70 (!) ежемесячных номеров.
Гл. ред — А. Левкин (Рига)
«Литературно-художественный журнал»
Тираж: 32000 (1989), 52000 (1990), 1500 (1994)
Самое интересное, полноценное издание за всю историю гуманитарного перестроечного ренессанса из «новых». До сих пор ниша «центрального» андерграундного «органа» пустует. «Родник» на неё и не претендовал, но просто хорошо делал своё дело — завоёвывал и структурировал пространство, катализировал процессы, подтягивал провинцию к центру, центр — к провинции. Именно «Родник» впервые в неофициальной культуре ставит проблему отсутствия критериев, предъявляя весьма серьёзные требования к соискателям престижного места (меня вот, к примеру, так и не удостоили. Но я не в обиде). Во-первых, врождённая культура и сдержанность, свойственные северянам, во-вторых, серьёзные культурные наработки, наличие множества культурных слоев, в-третьих, реальная внутренняя свобода. Тема участия прибалтийских изданий («Даугава», «Радуга», «Таллинн») в процессе раскрепощения-воспитания российской интеллигенции (кто кому должен?!) ещё ждёт своего толкового исследователя. В самом деле, трудно представить то наивное время без мобилизующего и раскрывающего горизонты «Родника». Чья просветительская деятельность во всём своём объёме становится очевидной только сейчас (к примеру, вокабулу «Деррида» я вычитал впервые именно здесь). И даже когда многие вчерашние деликатесы стали самым что ни на есть сермяжным хлебом, помимо сугубо ностальгических переживаний и чувств, ветеранистый «Родник» приятно удивляет лица необщим выражением. Смычка Питера и окрестностей оказалась более чем продуктивной — творческая энергия горячих северных парней бьёт через край по-прежнему (дай Б-г им здоровья). А сначала перебои в выходе, а затем и постепенное умирание журнала, связано не с эстетическими, и даже не экономическими, но сугубо политическими проблемами. Что ж, нам же хуже. Особо страдающим от отсутствия «Родника» предлагаем обратить внимание на совсем новый питерский журнал «Ё», куда Левкин и компания перетекли со всем-всем-всем-всем лучшим.
ГУМАНИТАРНЫЙ ФОНД («ГУФО») (1989—1993).
Вышло 177 (!) номеров.
Главный ред. — М. Ромм.
Москва. «Еженедельная газета» Тираж не указан.
Наиболее адекватное и последовательное еженедельное издание «КС СОЦПРОФ» и всесоюзного гуманитарного фонда им. Пушкина. Сначала был «информационный вестник» «Центр», который плавно перетёк в «Гуфо», который рассылали в конвертах почти за бесплатно (а иногда и за просто так). Внутренние редакционные противоречия привели к очередной метаморфозе, «Новой литературной газете» Д. Кузьмина, впрочем достаточно чахлой и невнятной (заглохла на втором десятке).
Во времена своего короткого рассвета «Гуфо» (и организация, и газета) действительно были самой интересной, подвижной и аутентичной институцией российского андерграунда. Каждый номер содержал массу полезной информации — новостей культуры, газетных дайджестов (впрочем, мало нужных, но отчего-то от номера к номеру всё больше увеличивающихся), интервью с «классиками» и современниками, но, главное, текстов. Молодых, дерзких, красивых, порой и талантливых. «Гуфо» был, несомненно, литературоцентричным (и вскормил в своих стенах Е. Лямпорта, например). Однако и другие виды искусства не были забыты: музыка, актуальное искусство, театр. Всё было в меру, всё было. Но Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха. Постепенно нарастает некая внутренняя энтропия, тексты становятся всё более эзотеричными, всё менее интересными. Как если колодец творческого потенциала оказался вычерпанным. Да и конверты закончились. У нас была прекрасная эпоха. А счастье было так возможно. М. Ромм, говорят, теперь занимается продажей компьютеров (впрочем, за достоверность не ручаюсь). Е. Лямпорт недолго премьерствовал в «Независимой». Д. Кузьмин пытается наладить поточное производство дебютантов. Но его «Вавилон» выглядит бледно. Видимо, Б-г уже наказал строителей той-самой-башни и перепутал всем языки: как сердцу высказать себя?
МИКС («Мы И Культура Сегодня») (1989—1991).
Вышло 7 номеров.
Главный ред. — Л. Шатова. Свердловск.
Тираж 25000.
Ещё один фрукт, выросший на энергии имперского полураспада. Яркий, сочный, немного бестолковый журнал о культуре вообще. Всё правильно, «микс» — смесь, которая «—» отсутствия внятной концепции превращает в «+» разнообразия. До него ничего подобного не было. Был самый солидный (насколько может быть солидным провинциальный журнал) «Урал», был ископаемый, как бы «тинейджерский» «Юный следопыт», специализировавшийся на фантастике и (в нагрузку) всяческом краеведении (впрочем, тоже нынче приостановленный). А тут — гуманитарный ренессанс, невиданные возможности, небывалый успех «Текста» (экспериментального раздела в «Урале»). Ну, и свердловский рок-клуб и прочая, и прочая… Тогда же В. Курицын со товарищи начал выпускать книжную серию «Третья столица», амбиции которой (которых) манифестированы заглавием. Внезапно всё сдедалось возможным — цены были смешными, а силы недюжими. Только долго это продолжаться не могло: хорошего много не бывает. Пришёл злой Сниккерс и сжёг «Микс» вместе со всяческими киосками первопроходцев малого бизнеса.
«Микс» был компетентным, интересным, вменяемым. Печатал философскую автобиографию Ясперса и интервью с Эдисоном Денисовым, переводы из Беккета и Камасутры, обычный перестроечный компот (проза Д. Леннона и поэзия Д. Моррисона + картинки О. Бердслея + эротическая новелла Возрождения). Общество возжаждало раскрепощения и по своей наивности ждало его от культуры. Большой тираж практически не залёживался в киосках «Союзпечати», читали что твой «Космополитен». Значит, кому-то в самом деле было интересно. Нужно. Или нам незаметно страну подменили?!
ЛАБИРИНТ-ЭКСЦЕНТР (1991—1991).
Вышло 3 номера.
Главный ред. — А. Горнон. Свердловск—Ленинград.
«Современное творчество и культура» Тираж 15 тыс.
Высоколобый alter ego «Микса», минимум перестроечной попсы (редакционная сноска — «Мнения редакции не обязательно совпадают), масса серьёза — статьи М. Бубера и М. Фуко, эссе А. Бурштейна и Ю. Кисиной, авангардная поэзия, культурология (Б. Гройс, А. Степанов, роман А. Матвеева «История Лоримура», переводы бесед с Кейджем и публикация «Кругом возможно Бог» А. Введенского — для начала 90-х действительно изысканный суповой набор. Планировалось две редакции, свердловская и питерская (сейчас подобное раздвоение имеет место в московско-питерских «Комментариях»). Что окончательно как бы уравнивало в правах две как бы резервные как бы культурные столицы. Это, по всей видимости, и оказалось для журнального организма роковым — коня и трепетную лань, да в одну телегу… Амбиции, конечно, вещь здоровая, но. И дело не в том, что свердловчане хоть как-то хуже, плоше или менее талантливы, вовсе нет, всё на месте. Кроме, пожалуй, одного — системного опыта культурного строительства. Да, скифы мы, да азиаты, но этим и нужно гордиться. А не мимикрировать под изначально чуждыми (чужими) знамёнами, не играть несвойственных ролей. Как написала во время букеровской ажиотации «Литературка» — «Урал» журнал хороший, так как он адекватно передаёт состояние уральской литературы. Именно адекватно, претензии (because) не к нему, но к состоянию.
Ничто на земле не проходит бесследно. Ни юность ушедшая, не переименования городов. Хоть чайником назови, но только «бургов» не надо. Такое чудо эмансипировавшегося самиздата могло существовать только в городах (головах) с советскими названиями. А потому, выстрелив трио ярких книжек, мгновенно сошло на нет. А потом долго догорало в букинистических лавочках, пока окончательно не растворилось в небытии, точно его и не было вовсе.
РУССКИЙ КУРЬЕР (1990—1992).
Еженедельная газета.
Главный ред. А. Глезер. Москва.
Тираж не указан. И не надо!
Бестолковое и благополучно почившее в бозе перестроечное начинание Александра Глезера. С самого начала были очевидны непрофессионализм и неопределённость позиций этого странного межеумочного издания, претендовавшего стать рупором творческой интеллигенции, новой «Литературкой» (нишу эту потом совершенно законно заняла «Независимая газета»). Что, впрочем, худо или бедно, но получалось. По части новостей и отражения «правды жизни» еженедельник был никудышным (так, к примеру, Глезеру вздумалось поддержать З. Гамсахурдиа). Зато мода на эмигрантов и всё эмигрантское (до сих пор все свои издания и начинания Глезер межгалактически помечает «Москва — Париж — Нью-Йорк», видимо, имеет право) позволила привлечь к участию в «Курьере» массу ценных кадров, от Аксёнова до Сорокина. Печатая стихи Лосева и Бобышева, распечатывая эссе Ходасевича и Евг. Харитонова. Которые составляли литературно-художественное приложение. Архивы эмиграции бездонны и творческие силы российских писателей (где бы они ни были) неисчерпаемы, только бы печатать и печатать… Ан нет. Еженедельник был резко и без объяснений свёрнут (очень на Глезера похоже). Как не оправдавший ожиданий? Есть от чего, чать не стенгазета. На абордаж не возьмёшь, а профессионализм не купишь. На халяву уксус сладкий, а всё равно жалко. Всё-таки чем больше — тем лучше. А что сейчас, окромя агрессивного глянца и газеты «Сегодня»?
ПАСТОР ШЛАГ («БаКлоШ»)
г. Первоуральск (1990—1993)
«Литературно-художественный, научно-популярный журнал».
Тираж от 6 экз. (1990) до 1000 (1993) Вышло 13 (?) + несколько приложений.
Случайно попавшие неск. номеров журнала оставляют странное впечатление. Самое примитивное оформление каких-нибудь «научно-популярных» брошюр при достаточно интересном внутреннем содержании. Постепенное поднятие уровня отдельных текстов мало связано с размытостью общих установок — тот случай, когда отсутствие внятной программы существенно влияет на характер отбора: «В гостях у дяди Стёба» и «Статус-секс и иерархия» Ю. Новожёнова соседствуют с вполне серьёзными богословскими проповедями пастора А. Тимошкина. Не зря редакционная коллегия (С. Тиморин, Е. Журавлёв, А. Тимошкин, Б. Барвиш, С. Новопашин) так и не смогла тонком сформулировать свои задачи: «Каждое, даже самое малотиражное издание, стремится занять в потоке издательской продукции свою «экологическую нишу», найти своего собственного читателя. Надеемся, что данная «ниша» найдётся и для нас». Так-то оно так, и я уверен, что в Первоуральске свободных ниш более чем достаточно, но что по существу? Предприятие затеяно для представления своих авторов. Поэтому закономерно перерождение журнала в моно-альманах одного автора (сольные сборники-приложения Е. Тищенко и В. Сидорова). Но обнаружение неких творческих сил не может быть самоцелью, а последующего синтеза общих усилий не происходит. Но, тем не менее, порадуемся вполне вменяемому уровню первоуральской литературы. Которая в более благоприятной ситуации (да, видно, нельзя никак) расцвела бы буйным цветом. Но — рядом, по близости, всегда Екатеринбург со своим «Уралом», значит, лучшие и достойные всё равно не потеряются и будут замечены. Дай-то Б-г!
ИМИДЖ («ШАНС») (1990—1992).
г. Челябинск
Ред. Н. Болдырев, А. Лобашёв.
Вышло 5 + 1 («Шанс») + 1 («Остров»).
«Политика, литература, экономия, религия».
Приоритеты, заявленные редакцией, следует читать справа-налево: сначала доморощенные рассуждения о всяческих сакральных материях (с преобладанием дзена), затем маловнятные, но весьма многочисленные экономические и политологические (вплоть до анекдотов!) штудии и переводы (опять же, от Кришнамурти до кухонных рецептов). На остаток — весьма неплохая (для того времени) литпродукция Челябинска и окрестностей. Говорить о каких бы то ни было критериях не приходится — до «Имиджа» на Южном Урале вообще ничего не было. Поэтому взвалив на себя благородную задачу обнаружения собственно процесса, редколлегия завязла в болоте весьма разнородного местного материала. Когда местные авторы соседствуют с непонятно как и с какими целями залетевшими Хармсом-Высоцким-Булгаковым-Войновичем et cetera и прочей всеядной всеядностью (даже по тем, жадным до всего нового, временам). Беда, а не вина. Никто не виноват, что белых пятен тогда ещё не существовало. Лишь одна сплошная чёрная дыра. Из которой постепенно, одна из другой, стали вылезать идеи культурного самостояния, а вслед за идеями и кое-какие тексты подоспели, пусть не прочным, зыбким, но основанием. Отметим публикацию большой книги В. Ламы «Дурак», монографические статьи А. Арендаря, проза и поэзия И. Андрощука, Л. Гутовского, С. Нефёдова, А. Северского, И. Степанова, В. Окунева. Т. е., всё то, что так или иначе наполнило пришедшую на смену «Уральскую новь». Кризис двоевластия и, следствием, эстетической невнятицы совпал с необходимостью выхода на новый уровень и непреодолимыми экономическими трудностями. Точно так же, как и большинство из представленных здесь покойников, «Имидж» благополучно остался в своём странном и необычном, охочем до гуманистических и гуманитарных утопий, времени. Там ему и место.
ВЕТВЬ (1990).
Ред. Н. А. Попова (Москва).
Вышел один номер.
«Свободный литературно-художественный журнал». Тираж не указан.
Зато перепечатка материалов требует согласия и обязательной ссылки на журнал. Ещё одно недоразумение, выловленной мной в необъятных просторах легендарного гумфондовского шкапа. Типичный самиздатовский сборник самодостаточных и самостийных материалов, аккуратно переплетённый и оформленный вне ситуации идеологического и эстетического гнёта. Но сделанный явно под гнётом подпольного сознания. С явно экуменическими коннотациями (материалы какой-то польской религиозной конференции, отрывки из «Святые древней Руси» Г. Фёдорова, всенепременный Н. Бердяев). Из оригинальных публикаций — книга З. Миркиной «Невидимый собор» и цикл О. Седаковой «Китайское путешествие». Достаточно репрезентативный памятник своей эпохи, всех нас, выросших из всех тех тесных одежек.
ХИТ-ПАРАД ЖУРНАЛЬНЫХ ПУБЛИКАЦИЙ. 1996
(ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ)
Третий раз я делаю этот хит-парад и, должен заметить, что каждый «отчётный период» имеет свои неповторимые очертания. Так в прошлый раз были серьёзные проблемы с «прозой», зато в изобилии водились самые разнообразные «переводы». Теперь всё ровно наоборот — самой обыкновенной прозы набралось с избытком. Зато «Иностранная литература» как-то неожиданно сдулась, перегрузив себя Г. Грассом и прочими Дюрренматами. Много меньше архивных и вспоминательных публикаций, но зато хорошо с критикой и критиками. Ничего не смогли предложить в хит-парад также включённые в сферу внимания «Дружба народов» и «Урал» («Екатеринбург» В. Исхакова ещё только продолжается, и конца и края ему не видно). По-прежнему радуют «новые» журналы. Особенно «НЛО», «Комментарии», «Митин журнал», «Арион», «Постскриптум». Кстати, все эти «новоделы» можно выписать в любом почтовом отделении — поковыряйтесь повнимательнее в подписном каталоге. И, глядишь, найдёте именно что «свой» журнал. Теперь есть все возможности для этого, да.
ПРОЗА.
1. Виктор Пелевин «Чапаев и пустота». Роман. «Знамя» № 3—4.
Действительно увлекательное, остроумное (весёлое), но и глубокомысленное повествование, настоянное на дзен-буддистских парадоксах, приправленное раздвоением личности (действие книги происходит попеременно в двух временах, нашем и революционном, ни одно из коих не объявлено приоритетным). Внутренняя Монголия Внутренней Монголии. Безусловный лидер и хит сезона.
2. Е. Клюев «Книга теней». Роман. «Постскриптум» № 1—2.
Постбулгаковская, постальтистоданиловская (только много приятнее) мистерия из жизни теней, проникающих к нам. Гуманистическое, оптимистическое полотно, не лишённое юмора и чувства меры.
3. Дмитрий Савицкий «Тема без вариаций». Роман. «Знамя» № 3.
Ещё один извод сашесоколовской стихо-прозы, типичный для радио-мачо (джазовые подачки-передачки на «Свободе»). Ещё один кирпич в стене эмигрантских стенаний по поводу невозможности уехать и невозможности остаться. Изящно. Тонко. Стильно. Но на любителя-эстета.
4. Людмила Улицкая «Медея и её дети». «Новый мир» № 3—4.
Душещипательное (моя мама даже всплакнула) чтение из жизни одной семьи. Дети, родственники, любовники, быт. Обычное журнальное чтение. Тем и нужное: Пелевиным или Савицким всех не накормишь.
5. Владимир Кантор «Крепость». Роман. «Октябрь» № 6—7.
Ещё один традиционно выглядящий текст без особых претензий, сугубо для чтения. Из жизни другой семьи. Крепость — конечно же, семья, дом. Разрушающиеся под воздействием свинцовых мерзостей советского общежития. Хотя, на самом деле, строй тут не особо и важен. Просто жизнь, сука позорная, ох и не простая штука. Вот если б знал, что так бывает, то не рождался бы!
6. Виктория Фролова «Цыплёнок летящий». Рассказ. «Новый мир» № 2.
Стремительно стартовавшая молодая челябинская писательница, распечатанная уже самыми солидными «толстяками». Активно воскрешает жанр рассказа, любит А. Платонова и О. Павлова. Угодила в список авансом. Ну и протекционизму ради. Как же за своих-то, южно-уральских не порадеть!
7. Александр Ильянен «И финн». Роман. «Митин журнал» № 51—52—53-… (публикация не закончена).
Если прозу Евг. Харитонова можно назвать (в духе исповедуемой им гей-культуры) «активной», то проза А. Ильянена — «пассивна»: чрезмерно манерна, надушена, напомажена. Мужчина, не стесняющийся гипертрофированного эстетства. И распутства. Мужчина, нет, не как женщина, но как чувствительный декадент начала века или даже вообще совсем прошедших эпох. «Я заболел, рисуя миндальное дерево в цвету…» Хорошо ещё, что не умер. Политкорректной экзотики ради.
8. Сергей Ландо. Два рассказа. «Постскриптум» № 2.
Кинооператор по профессии, дебютант в литературе, обладает удивительно точным, зрелым, одухотворяющим натуру взглядом. Поэтический, по сути, отбор деталей при передаче детских ощущений и впечатлений. Стройного сюжета нет, но, тем не менее, читается на одном дыхании.
9. «Разбитый компас». Журнал Дмитрия Галковского № 1.
Журнал одного автора, в котором собраны тексты, выдержанные в самых равных жанрах, нужно читать последовательно, всё подряд, как роман воспитания или перевоспитания. Однажды так уже было, когда Лермонтов напечатал «Героя нашего времени». «Лишний человек» и маргинал, Галковский — герой нашего времени, приучающий нас к обыденности разномыслия. Скандал, вызванный его публикациями несколько лет назад, — яркое свидетельство того, что не все выдержали и выдерживают это непростое издевательство-испытание.
10. Игорь Мартынов «Я ненавижу американский империализм и слов на ветер не бросаю». Рассказ. «Стрелец» № 76.
Ведущий рубрики «Маньеризм» в «Комсомолке» годичной давности, Мартынов пишет легко, смешно, избыточно и мало. Не совсем проза. Но на границе физиологического очерка, стёбной газетной зарисовки-виньетки (нечто близкое по духу делает Денис Горелов), с шутками-прибаутками, обильным цитированием всяческого мусора-фольклора.
ПОЭЗИЯ
1. Лев Рубинштейн «Невозможно охватить всё существующее». «Новый мир» № 1; «Я здесь». «Знамя» № 6.
Рубинштейн — это Чехов сегодня: больше пауз и провисаний, заставляющих выискивать подтексты и подтексты за подтекстами. Смысл не в словах, но между. Качели смысла. Всё (каждое слово) на своём месте, запятой не переставить: на века! Ничего не происходит, сложно организованная драматургия обыденного. «Это я» из «Нового мира» действительно шедевр. Перечисление фотографий в семейном альбоме, не больше. Отчего только плакать хочется?!
2. Лев Лосев «С грехом пополам». «Звезда» № 1; «Адвокат». «Знамя» № 5.
Как внятно в захолустной тишине
звучит под осень музыка ухода!
Как преломляет малость коньяка
на дне стакана падающий косо
закатный луч, который золотит
страницу, где последняя строка
оборвана на знаке переноса…
3. Тимур Кибиров «Исторический романс». «Арион» № 2.
Большая, контекстуальная подборка «нового» Кибирова — по-прежнему сентиментально простодушного, но и пронзительного, пробирающего до. Естественный, органичный, как дыхание.
Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
4. Ольга Седакова «Все труды». «Знамя» № 2.
В окне лицо мелькнуло.
У входа обувь нужно снять.
Звезда вечерняя нам руки протянула,
как видящая и слепая мать.
См. также монографическое интервью поэта (более 100 вопросов!), взятое В. Полухиной («Новое литературное обозрение». № 17).
5. Светлана Кекова «Уснувшие пчёлы». «Знамя» № 4; «Стансы». «Постскриптум» № 1.
И замерло солнце в дали голубой —
там ангел скитался с подзорной трубой,
толкуя значенье премудростей книжных,
и жизнь затаилась, являя собой
простое собранье вещей неподвижных.
6. Виктор Соснора «Совы». Книга. «Звезда» № 4.
«Книгу эту впервые печатаю — всю, через 33 года. Пролежала она не на печи, обрывочно публиковалась. В общем, всё просто, 63-ий год, конец иллюзий нашего поколения и начало Сопротивления. У кого в какой степени. У меня, пожалуй, в слишком сильной. Кроме того, это первая книга, после которой я осознанно стал писать только книгами, без всяких «отдельных стихотворений». Кроме того — это первый опыт метафорического осмысления жизни, а не рассудительного».
7. Сергей Гандлевский «Как я жил на этом свете…» «Арион» № 1.
Сартр был не прав — не тошнота правит миром, но похмелье. Вечная оскомина, тоска… Гомеопатическими дозами пишущий, вдруг (в последнее время) расписался, как-то на глазах окреп, сделался модным и желанным. Успех закреплён удачной книжкой «Праздник».
8. Сергей Круглов «За Марк Твеном». «Митин журнал» № 53.
А серый, гибкий и тёплый,
как глиняный дым, кот,
любимец мальчика, — умер.
Стеклянные глаза отражают солнечный луч;
и мальчик, задумчив,
хоронит его в грядке
рдеющих маков. Сладко
пахнет прогретая полднем земля.
Отчего-то именно сейчас изощрённые верлибры Круглова кажутся мне просто-таки идеальным состоянием современного стиха.
9. Белла Ахмадулина «Недуг». Поэма. «Арион» № 1.
Плетение бессмысленных, но изящных кружев, о чём бы ни писала, ничего, кроме этого самодостаточного узора, как на замёрзшем окне (скоро зима-а-а-а!). Который не выдерживает пристального рассматривания или прикосновения и разрушается-тает.
10. Антиперсона — щедро распечатанная («Новый мир» № 5, «Октябрь» № 6) мученица и страдалица Алина Витухновская, мерзкое, рифмоплётское пойло, претенциозное и монструозное. Какие-то юношеские прыщики и поствознесенские гнойнички, выдаваемые за. Хуже только «поэт» Д. Быков. О, времена, о нравы!
ПЕРЕВОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Шеймус Хини в переводах В. Топорова. «Звезда» № 5.
Уистен Хью Оден (любимый поэт Бродского) написал редким для английской поэзии четырёхстопным хореем центральную часть цикла памяти Уильяма Батлера Йейтса, преемником которого Хини и считается. В свою очередь молодой Бродский написал тем же размером заключительную часть реквиема по Томасу Стернзу Элиоту. Теперь настал черед Хини написать на смерть Бродского, который умер в один день с Йейтсом.
Нобелевская лекция Ш. Хини «Дань поэзии» в «Иностранной литературе» (№ 6).
2. Милан Кундера «Неспешность». Роман. Перевод Ю. Стефанова. «Иностранная литература» № 5.
Кундера пишет бледно и невзрачно, как если индивидуальность стиля — ненужное излишество. Занимательность рождается из просчитанности, выверенности фабулы. Важна конструкция, скелет, а не «мясо». Может быть, он и прав.
3. Акимицу Танака в переводах Алексея Парщикова, Александра Давыдова и Вячеслава Курицына. «Комментарии» № 8.
Японский аналог российского метаметафоризма — густое, насыщенное письмо, лунным стеклом искривляющее действительность. Тактильная обострённость, оборачивающаяся калёными искрами шипящих, вывихами суставов синтаксиса.
4. Сэмюэл Беккет «Пьесы разных лет». Перевод Е. Суриц. «Иностранная литература» № 6.
Пожалуй ни один драматург так подробно не обговаривал условия постановки своих пьес. Ремарки здесь могут превышать объём самих диалогов. Никакие это не пьесы: модернистская проза, где, как в кровавой Мэри, разведены мосты уровней.
5. Уильям Голдинг «Бог-Скорпион». Роман. Перевод В. Минушина. «Диапазон». № 222; «Пирамида». Роман. Перевод Е. Суриц. «Иностранная литература» № 3. Нобелевская лекция. «Постскриптум» № 1.
Неслучайное внимание к записному мизантропу и пессимисту: время нонче такое. Мизантропия крепчает, въедается в кожу, уж не прожить без перманентного мизантропирования. Только мизантропией и спасаемся, а как без мизантропии-то! Конструктивной мизантропии, конечно.
ЭССЕ И ПУБЛИКАЦИИ
1. «Иосиф Бродский: труды и дни».
Буквально все издания, так или иначе, откликнулись на смерть поэта. Можно только предполагать, какая вакханалия творилась бы в СМИ, живи и умирай АС Пушкин сегодня, в век СМИ. Вот и решили, видимо, за двоих (за всех) оторваться. Обильно печатали и тексты, ещё более обильно — воспоминания и критические эссе, бронзовея на глазах. Бродский ведь сам избыточно полно рассказал о себе, куда уж больше. Нужно ли? Если учесть, что материалы подобного рода — самое интересное из того, что сегодня могут предложить «толстяки», то да.
Со всей очевидностью — со смертью Бродского действительно окончилась прекрасная эпоха ВРЛ. Он, а не советский-антисоветский Солж, связан и с серебряным веком, и со всем остальным. Последнее подлинное, настоящее. Увы, последнее. Как жить дальше?!
2. Вяч. Курицын «Записки литературного человека». «Октябрь» № 2—6. Еженедельная рубрика «Люди. Годы. Жизнь» в «Независимой газете».
Никакой Курицын не пм. Он типичный модернист, последовательно и системно строящий цельный мир-миф, пусть и носящий названием «пм». Кто более литературен, чем он?! Любое движение оборачивается литературой, любой жест обкладывается словами, превращается в текст. Плюс странный такой, нетипичный для литературной журналистики последнего времени неприкрытый лиризм. Так какого тогда?!
3. «Переписка из всех углов». «Новое литературное обозроение» № 19.
В № 16 редакция провоцировала литераторские дневники: дух времени, поэзия факта, настоящее настоящее. Теперь новый эксперимент — публичная переписка нескольких пар. Та же сверхзадача — литературный быт, бытие литературы. Вайль-Гандлевский, Бобрик-Безродный, Смирнов-Гройс, Бирюков-Михайловская.
4. Виктор Топоров. «Толстяк»: групповой портрет между инфарктом и инсультом». Статья. «Постскриптум» № 1; «Жестяной барабан перевода». «Постскриптум» № 2.
Люблю статьи В. Топорова, из номера в номер печатающиеся питерским журналом. Злые, точные, остроумные. Топоров любит и умеет ругаться. Этакая несколько филантропическая мизантропия. Точность и взвешенность оценок. Прямота. Правильность. Топорову можно и нужно доверять, ориентироваться, соотносить с.
5. «Философия филологии» (круглый стол). «Новое Литературное обозрение» № 17.
Сливки философии и филологии обсуждают в редакции насущные проблемы синтеза двух и без того сиамски близких для/в России дисциплин. Философия как литература. Филология как философия. Философия как альтернатива литературе, самое (на фоне массового чтива и кризиса традиционных нарративных систем) интересное чтение.
6. Александр Кушнер «Душа хотела б стать звездой…» Заметки о Тютчеве. «Звезда» № 2.
Раньше Кушнер много чаще радовал нас своими «заметками на полях» русской поэзии (все они потом составили сборник «Аполлон в снегу»). Но после «Аполлона» (и обвала перестроечных публикаций первоисточников) проза Кушнера поблёкла, поскучнела, потеряла прежний блеск. Но встречаются и исключения. Понятно, почему Тютчев близок Кушнеру — внешне малоинтересный (я о жизни), застёгнутый на все пуговицы, как бы из второго ряда (ну да, тихий лирик)…
7. Александр Жолковский «Зощенко из XXI века, или Поэтика недоверия». «Звезда» № 5; «О редакторах». «Знамя» № 2.
Остроумное эссе о гадинах-редакторах, что, как любые посредники, пытаются накрутить за продажу воздуха как можно больше процентов, и о том, как профессор Ж. с ними борется, не может не прийтись по духу любому пишущему-печатающемуся человеку. У каждого литераторствующего наберется не один десяток обидок на. Просто бальзам на истерзанную душу. Эссе о Зощенко — часть новой большой, ещё не дописанной монографии.
8. Марк Харитонов «Способ существования». Эссе. «Дружба народов» № 2; «История одной влюблённости». «Знамя» № 3.
Влюблённость — в Давида Самойлова, способ существования — литература, дискурс — сугубо традиционный, правильный.
9. Александр Терехов «Страсть». Эссе. «Знамя» № 4.
Ностальгические придыхания из серии текстов о футболе. Казалось бы — ну что нового можно написать о любви советского народа к. Ан нет, любовь не бросишь в грязный снег апрельский. Вот и слова находятся, и чувства, и концепт за концептом.
10. Антисобытие — исчезновение еженедельной тематической полосы «Общество» в газете «Сегодня», которую готовил Денис Горелов, одного из лучших авторских проектов последнего времени. Знали бы ОНИ, на что руку поднимали! Но нет — покрыты мздою очеса…
ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ, ИЛИ КРИТИКА КРИТИКИ
(Обзор откликов на выход «Несовременных записок»)
Критик, как правило, пишет безответственно. Ну кто, на самом деле, его, в случае чего, за руку схватит, кому это, в самом деле, нужно? Обзоры и рецензии проваливаются в безответную пустоту. Так, порой, продают на полустанках фальшивую водку: когда поезд ушёл, надежда восстановить справедливость исчезает окончательно (а ты не пей, парень!). И обиженному автору совершенно некому пожалиться или поворчать: про тебя же написали, — удивляются сочувствующие, — чего ж ещё нужно?!
Когда на первый план выходят какие-то периферийные, неучтённые моменты, неодолимо понимаешь: Судьба безжалостно справедлива. Затеивая выпуск «Несовременных записок», никак не рассчитывал оказаться в другом, противоположном лагере — тех, про кого пишут. Каюсь, бывало всякое. За свою недолгую комментаторскую жизнь и я порой бывал нелюбезен. Ничто, никакие высшие интересы меня не оправдывают. Но субъективность имеет право на существование, когда она обоснована и доказательна. Когда она (несмотря ни на что) доброжелательна.
Так в статье Игоря Зотова в «Независимой газете» от 01.03.96. «Люсьены и Растиньяки» ценители изящного в столицах и в провинции», где помимо первого номера «НЗ» рассматривался и пилотный выпуск «Эстета». Эта сугубо ситуационная, внутритекстовая, надоба определила расстановку акцентов. Конечно, московско-бомондный журнал, несмотря на всю свою несостоятельность и бледность (гора родила мышь), ближе и роднее. Если и журить отцов-основателей «Э» (гм-гм), то на фоне фона, того, что под руку попалось: «НЗ». Но, тем не менее, за попытку (как пелось в «Юноне и Авось») действительно, спасибо. «Рубрика «Размышления» принципиально программна: все три автора взыскуют (каждый по-своему) некой вполне мифологической идеи, способной утвердиться как на всей уральской земле, так и в трёх крупнейших её городах. Тональность заметок: от трагически-почвенной у пермяка Вячеслава Ракова через грубо-постмодернистскую у свердловчанина Вячеслава Курицына к эстетски-меланхолической у челябинца Николая Болдырева. В смысле диалектических законов такое построение идеально, но с небольшим «Но»: трезвый взгляд Курицына — это человек, смотрящий на провинцию по преимуществу уже из завоёванной им Москвы, с некоторым (может, и неосознанным) остранением. Думается, тональность была бы иной, не свершись «завоевания». Гораздо убедительнее, с эстетической точки зрения, преодоление проклятого комплекса (которого, возможно, никогда и не было) у Болдырева, взявшего в союзники Хайдеггера…». Несмотря на предвзятую предвзятость, Игорь высказался практически по всем публикациям первого номера («Пропустим, пожалуй, только «Предметы поэзии», отметив, что таковые имеются и что кроме самой поэзии они, вполне милой, вторичной и наивной «Реальностью мифа» Аркадия Бурштейна…»). И, значит, прочитал журнал от корки до корки. Что мы определённо считаем своим серьёзным достижением. Что же касается претензий (местами справедливых), то следует, видимо, вспомнить о патовой ситуации отсутствия ситуации, которая сложилась на Урале к нынешнему времени. И которую нам всем сообща необходимо преодолеть (для чего «НЗ», собственно, и вызван к жизни). Мы не стали делать вид, что всё в нашем королевстве благополучно. Структурируется, созидается живое пространство (всяческие болезни роста сопутствуют), но не очередная Выставка Достижений. Можно было бы поднапрячься и выпустить сильнейший по содержанию альманах, запрячь первоклассный ежегодник. Наши задачи много скромней — обнаружить в треугольнике Большого Урала реальный литпроцесс. Непроявленный, он, тем не менее, существует. В каком виде — другой вопрос. По нашему глубокому убеждению, «НЗ» институция служебная. Это средство, но никак не цель. Особо это касается «несущего» каркаса — прозы первого номера, которая и вызывает наибольшее количество нареканий… «Увы, «Размышления» составляет почти единственную ценность «НЗ», дальнейшее — унынье. Раздел «Проза». Если полупритчевая экзотика двух коротких рассказов Ивана Андрощука кажется почти милой шуткой, если физиологически-женская (другого слова не подобрать) проза Юлии Кокошко (по точному редакционному же замечанию, «не прочитываемая в принципе») — шуткой неудачной, то роман Леонида Соколовского «Ночь и рассвет» заставляет (насильно) признать журнал провинциальным в нелучшем смысле этого слова. Настолько дико читать этот квазиметафизический и одновременно квазипостмодернистский текст (если таковые бывают), перегруженный квазисимволикой, разобраться в которой нет никакой охоты. Но столь же дико и убеждаться от страницы к странице в том, что автор — несомненно талантливый прозаик. Но дичее-то всего не это, а беседа автора и некоего В. К. (без сомнений — Виталия Кальпиди), опубликованная после финальной точки романа. Своего рода комментарий, а Кальпиди — известный автор комментариев. Кальпиди обнаружив в тексте «следы Платона и Шопенгауэра» спрашивает Соколовского: «Какая персональная философско-религиозная команда дышала тебе в затылок?» Ответ: «Кант, Хайдеггер, Бубер, Бергсон, Мандельштам, Аквинат и неотомисты, Толкиен, прочие английские католики; Лосский-сын, Флоренский… Наверняка я забыл кого-нибудь очень важного…» И слава Богу! — воскликнем мы. И добавим: и в провинции читать умеют. Эстетическая необязательность, освящённая нетленными именами оборачивается не-эстетической необязательностью». Я уже имел возможность высказать своё мнение по поводу этого неровного, но весьма и весьма интересного текста (см. ту же «Независимую газету» (02.04.96) или журнал «Октябрь» (№ 7). Лишь отмечу, что мы смогли напечатать весьма сокращённый вариант первой части трилогии. Завершающая публикацию беседа автора и редактора, впрочем, как и весьма провокационное заявление редакции о непроходимости прозы Ю. Кокошко, опубликованы именно для того, чтобы «гусей подразнить». Но даже самые искушённые читатели журнала отчего-то совершенно простодушно наступают на все запланированные нами грабли. Проза Кокошко высококлассна (см. статью, опубликованную в этом же номере), стоит только «врубиться», «въехать» (было бы желание), сия реплика должна была подхлестнуть интерес, а не выдать лентяям индульгенцию. Как и откровенность Л. Соколовского, который честно перечислил влияния. Не всеядность, но определённый уровень честности и самоанализа (чего и всем желаю!), осознание невозможности чистого жеста и адекватное сосуществование с существующим контекстом. После теории текста Р. Барта, после интертекстуальностей Ю. Кристевой странно отрицать многие-многие лета…
Средство, но не цель. Что наиболее адекватно понял Борис Кузьминский в своей колонке «Продлённый день. 25.10.95». («Сегодня» от не помню, какого числа): «Присутствуют прежде всего стихи Андрея Санникова, Романа Тягунова и Дмитрия Кондрашова. Один из текстов Кондрашова называется «Развивая А. Ерёменко». В десятку. Ерёменко (Жданова, Парщикова, Соловьёва) вместо Кушнера, Степанцова, Вишневского или Рубинштейна.
С обильной «НЗ»-прозой (Иван Андрощук, Юлия Кокошко, Леонид Соколовский) помогает примириться тот факт, что если при транспортировке термина «постмодернизм» в какой-либо регион России и можно обойтись без Прокруста с его пыточной матчастью, то регион сей — Уральский. Провинциальность, главная (и, по зрелом размышлении, единственная) характерная черта ПээМа, здесь расценивается со знаком +. Заштатица — не кара божья, но манна небесная, вне этой благодати мощная росянка тутошней субкультуры ни за что бы не расцвела. Авторы вступительного (эссеистического) раздела «Размышления» именно о подвидах манны и размышляют — о Пермской Идее, Свердловской Идее, Идее Челябинской. И все нескладёхи самиздатовского стихосемоведческого трактата Аркадия Бурштейна «Реальность мифа» (1984) единым махом оправдывает фраза редакционной врезки: «Деятельность Бурштейна во многом цементировала неустойчивую среду свердловской богемы второй половины восьмидесятых»… «Записки» Кальпиди составлял столь же пристрастно (но не столь разухабисто), как Бавильский — «Вавилонскую библиотеку». «Пространство Челябы — нейтрально. Оно не будоражит, не ласкает, не искушает. Оно безупречно нейтрально… Его метафизику ты создаёшь сам — с нуля, словно бы был богом или «культурным героем»… — сформулировал участник раздела «Размышления» Николай Болдырев. Ну, «с нуля» — явная гипербола. Уточним: с нуля целых ста пятнадцати тысячных».
Ещё Гамлет говорил, что вещи, сами по себе, не хороши и не дурны, но только то, что о них думают. Понятно, что когда главный редактор «Урала» Валентин Лукьянин ворчит на нас в своей обзорной статье (№ 1, 1996), называя «тусовочным изданием… заслуживающим серьёзного разговора именно в плане предназначенной им (в паре с «НЗ» называется ещё и многострадальная «Уральская новь») роли по организации литературной «горизонтали» и «вертикали»…, его пристрастный тон выдаёт некую озабоченность нарождающимся серьёзным конкурентом-оппонентом. Хороша тусовка — десятки авторов нашего журнала живут в разных городах, многие и слышать друг о друге не слышали и встретились, может быть, впервые лишь на этих вот страницах. Но. «НЗ» выглядит живым укором старейшему уральскому ежемесячнику, который уже давно определился в своих приоритетах (и справедливо, нужно сказать, определился, имеет право), и потому совершенно не замечает некоторые эстетические и стилистические тенденции. Ту же Юлию Кокошко, чьё дарование сколь существенно и безусловно (никакие раскрученные Нарбиковы и рядом не стоят!), столь и беспризорно. Или новую мощную уральскую поэзию… Это общая беда наша — отсутствие нормальной, разветвлённой (больше изданий хороших и разных) редакционно-издательской структуры, не до жиру вообще. Всё несколько иначе — просто мы существуем в различных, редко пересекающихся полях, «Урал» на своём, мы — соответственно. Любой журнал обречён, в той или иной степени, быть тусовочным. Так как его делают конкретные люди с конкретными вкусовыми и идеологическими пристрастиями. С конкретным, стабильным кругом авторов. В этом смысле «Урал», делающий ставку на определённых писателей, печатающий из года в год одних и тех же, много тусовочнее будет. Но это я так, к слову.
Самым невнятным и малопонятным мне показался отклик Ольги Кузнецовой в «Знамени» (№ 6, 1996), где к «НЗ» пристёгнут питерский журнал (кстати, очень даже неплохой) «Ё». Есть такие (самоцензура) люди, которые пишут разные (самоцензура) тексты в разные издания. Зачем? Почему? Ну, допустим, надо. Но ведь им (а это подавляющее большинство т. н. (самоцензура) «рецензентов» в СМИ) наплевать что и как писать, потому что понятия их ещё до конца не сформировались. И, видимо, уже не сформируются никогда. И что они сами хотят от жизни или от литературы, им же самим не понятно. То есть, они, конечно, думают, что они думают, но результаты их мыслительных усилий — налицо (судите сами): «По поводу «Несовременных записок» актуален эффект «подобия», а не «отличия»; «правила», а не исключения. Во-первых, «толстожурнальная» структура: размышления — проза — предметы поэзии — критика и обзоры. Преобладание «изящной словесности». Во-вторых, «критика и обзоры» Д. Бавильского — не что иное, как встраивание-себя-в-ряд журналов «новой волны», причём — «столичных» (обзор «Уральской нови» больше напоминает манифест) — и противопоставление себя в этом ряду «толстым журналам» — опять же, Москвы и С.-Петербурга («хит-парад» журналов за второе полугодие 1994 г.). В-третьих, заведомо обречённые попытки В. Ракова и Н. Болдырева мифологизировать Пермь и Челябинск: миф не «сочиняется», он — «произрастает». Статья В. Курицына «Свердловск. Трудовые традиции» — «искусственный» миф на основе анализа мифа «естественного», в сущности, демифологизации. В. Курицын описывает «свердловское — пролетарское», как М. Эпштейн описывал «советское — тоталитарное», А. Генис — «американское — демократическое», Р. Барт — «французское — буржуазное».
Здесь же, анализируя затеянную им некогда совместно с В. Дубичевым книжную серию «Третья столица», В. Курицын касается сомнительности самого жеста со-противопоставления: «Был пафос: мы тоже есть… о том, что мы есть, приходилось сообщать кому-то другому (чем подтверждалось, что вне внимания со стороны этого другого… нас, собственно, и нет). «Вопрос самоощущения: Питер — сам себе столица (вовсе не вторая); рижские литераторы считают для себя центром… Балтийское море (дискуссия «Есть ли здесь русская литература». — «Рижский альманах», 1993, кн. 2). С Уралом, казалось бы, сложнее. Однако существует принципиально маргинальная «Уральская новь» (творение тех же Н. Болдырева, В. Кальпиди, Д. Бавильского и др.): не в качестве показательного выступления или «атаки центра», а «именно для местной надобности» (Д. Бавильский). Замечательная, подобно «Роднику», «Митиному журналу» и журналу «Ё», тем, что, не провоцируя на сопоставление с «толстыми журналами», среди журналов «новой волны» выглядит вполне своеобразно. «Несовременные записки» проигрывают прежде всего на этом фоне. Журнал интересен исключительно «по краям»: трезвыми размышлениями В. Курицына, пристрастными обзорами Д. Бавильского и комментариями В. Кальпиди к прозе Ю. Кокошко, пафос которых (проза хороша, ибо «не прочитываема в принципе») разделить трудно, но разделять, в общем, и не требуется: комментарии в (не опечатка, так в журнале) В. Кальпиди — искусство для искусства, какая разница что доказывать. Можно бант завязать на луне… «Центр» номера необъятен и безжизнен. Сделанные по точным выкройкам, стихи, однако, не дотягивают да эталона — стихов Парщикова, Жданова и Ерёменко; ровно как и проза — до прозы Борхеса. Остаётся надеяться, что это только первый блин комом — «и если мы доживём до седин, мы сыграем, как «Deep Purple» и «Zeppelin». А пока что не беда, это не беда…» Я не вырывал цитат из целого, не обрывал ничего и нигде, всё полностью соответствует оригиналу. Между тем, что́ мы, предположим, ни разу не видевшие «неизвестный журнал» можем по прочтении этих скромных заметок (а какова их цель? познакомить, конечно), сказать? Мысль рецензента мечется, перескакивая с одного на другое, не доводя ни одно размышление, ни один концепт (их здесь попросту нет) до конца.
Во-первых, никто никого никому не противопоставляет и никуда себя не вписывает. «Вавилонская библиотека» — рубрика информационная, и ничего кроме как поставки своим землякам нужных (в ситуации рыночного дефицита) сведений, я (мы) не преследовали. Здесь — важнее адреса и телефоны, возможности подписки, а не тщеславное тщеславие. Тем более, если внимательно (sic!) прочитать обзор, то можно заметить наличие в хит-параде публикаций из совершенно разных «лагерей», от «Нового мира» и «Знамени» до «Митиного журнала» и «Комментариев». Вторых, может быть, меньше из-за меньшей их доступности для читателя.
Во-вторых, неподкупно, сурово и резко осмысливая в «толстом журнале» «изящную словесность» не-толстого «новодела», г-жа Кузнецова как-то отрицает и за нами тоже адекватность (суровость и резкость) в оценках печатаемых в «центре» экзерсисов. Повторюсь. Читателю нужна адекватная информация, но не «атака», не «противопоставление» (чего противопоставлять-то? Литература-то нонче одна-одинёшенька. Спросите об этом Наталью Борисовну Иванову, она объяснит).
В-третьих, помимо традиционного «исторического подхода», методологической корректности ради, нужно, видимо, учитывать ещё и «географический фактор»: мы имеем то, что имеем, пытаемся выявить-сохранить данную нам данность. Чтобы использовать её как отправную точку для дальнейшего развития, как некий катализатор, ускоряющий замедленные (что есть, то есть) реакции. Для того молодняка, который вот-вот подтянется. Вот и нужно, чтобы пришёл он не на пустое место.
Поэтому, в-четвёртых, «НЗ», как ни один другой («процесс(!)-журнал»: читайте усердней), и приспособлен для «внутреннего употребления». Тогда как, скажем, «Уральская новь» приглашением многочисленных варягов (от Парщикова до Рыклина или Микушевича) сознательно строит себя на сопряжении местного и общекультурного контекстов (у Кузнецовой всё наоборот).
В-пятых, никто никаких мифов (словечко, конечно, модное) не создаёт. Просто люди пытаются определиться с тем местом, где живут. Это место не сочиняется, не мифологизирутся, но, может быть, в первый раз реально очерчивается (если внимательно читать эссе первого раздела, то становится очевидным, что все они вызваны к жизни именно что попыткой деконструкции каких-то архаических, примитивных штампов общественного сознания, типа «урал — опорный край державы…», стремлением нащупать естество, органику), осмысливается на должном уровне.
В-шестых, понятно, откуда берутся фразы типа «центр номера необъятен и безжизненен»: читать же надо! То ли дело прочитать две-три вставки и три-четыре полстраничных заметочки и быстро-быстро написать нечто, к реальности не имеющее никакого отношения. Вот уж поистине непонятно, зачем и для кого. Если можешь не писать — не пиши.
Можно сочинить и в-седьмых и в-восьмых, да только мы-то знаем, что к чему. И нашей спокойной уверенности (Это Горбатый говорил: «Верю, ждёт нас удача, на благое дело идём, товарищей из беды выручать…») нам хватит. И если вы всё это читаете, значит, уже на третий «блин» хватает.
Закончить хочется на проникновенной, лирической ноте. Которую неожиданно взяло «Новое литературное обозрение» в № 19 (1996). Где в рамках возрождения интереса к эпистолярному жанру (ударим гусиными перьями и почтовыми отправлениями по телефонам и телефаксам) спровоцированы несколько диалогов (см. мой хит-парад). Так вот там, на территории письма нам совершенно незнакомого Сергея Бирюкова (Тамбов), перечисляющего Татьяне Михайловской важные провинциальные новости, находим: «А сейчас ещё — бах! — выпустили первый номер «процесс-журнала» «Несовременные записки», в котором, вероятно, впервые на таком уровне осмысляется жизнь уральских мегаполисов — Пермь — Челябинск — Екатеринбург (Свердловск). Там есть предметы поэзии, прозы, критики, философствования. Среди «предметов поэзии» нашёл Романа Тягунова:
Дай нам Бог избежать
неизбежного зла:
Имя ярче и больше Числа.
Там есть ещё Дмитрий Кондрашов, Андрей Санников. Из прозы прочитал только Юлию Кокошко — пишет павлиньим пером. Как видите, Таня, писать письмо мне некогда, я всё время чита-ю!
Не успел закончить несовременных и поэтосферических пермяков, как пришло письмо из Хабаровска. Пишет мне неведомый Арт. Иванов (прямо-таки из стихотворения Р. Тягунова: «Россия — родина слонов / Велосипедов, бумерангов… / В любой стране иного ранга / Не мог родиться Иванов…»)…»
Вот и вернулись к тому, с чего начали, — к доказательной субъективности. Письмо, пусть и публичное, куда уж больше. Но вот что важно: стремление точно и экономно передать на небольшом пространстве как можно больше информации порождает такие перлы, как «павлинье перо Кокошко» (сам много мучился, как наиболее точно передать специфику её письма. И вот вам, пожалуйста). Журнал осваивается постепенно, становится фактом жизни, реальности — полностью принимается и, переваренный, включается в творческий процесс (понравившиеся строки тут же используются для чего-то иного).
Особым вниманием мы не избалованы. Тем не менее, кой-какая реакция на журнал имеется, и мы этому всячески рады. И ничего на самотёк отпускать не собираемся. Каждая (каждая!) попытка будет пресекаться на месте. Вы пишите, вы пишите, вам зачтётся. Я потом (что непонятно) объясню.
КЕНОТАФЫ «НОВЫХ» ЖУРНАЛОВ
Нынешнее обозрение — особенное: хотелось бы обратить внимание на журналы-покойники. Что жертвою пали в борьбе роковой. Что не добрались до радостного утра. Что появились на свет изначально мертворождёнными. Что были обречены. Что ещё могут воскреснуть (кенотаф, с греческого — пустая могила). Это нужно не мёртвым. Это надо живым.
«РОДНИК» (1987—1994?)
Вышло 70 (!) ежемесячных номеров.
Гл. ред — А. Левкин (Рига)
«Литературно-художественный журнал»
Тираж: 32000 (1989), 52000 (1990), 1500 (1994)
Самое интересное, полноценное издание за всю историю гуманитарного перестроечного ренессанса из «новых». До сих пор ниша «центрального» андерграундного «органа» пустует. «Родник» на неё и не претендовал, но просто хорошо делал своё дело — завоёвывал и структурировал пространство, катализировал процессы, подтягивал провинцию к центру, центр — к провинции. Именно «Родник» впервые в неофициальной культуре ставит проблему отсутствия критериев, предъявляя весьма серьёзные требования к соискателям престижного места (меня вот, к примеру, так и не удостоили. Но я не в обиде). Во-первых, врождённая культура и сдержанность, свойственные северянам, во-вторых, серьёзные культурные наработки, наличие множества культурных слоев, в-третьих, реальная внутренняя свобода. Тема участия прибалтийских изданий («Даугава», «Радуга», «Таллинн») в процессе раскрепощения-воспитания российской интеллигенции (кто кому должен?!) ещё ждёт своего толкового исследователя. В самом деле, трудно представить то наивное время без мобилизующего и раскрывающего горизонты «Родника». Чья просветительская деятельность во всём своём объёме становится очевидной только сейчас (к примеру, вокабулу «Деррида» я вычитал впервые именно здесь). И даже когда многие вчерашние деликатесы стали самым что ни на есть сермяжным хлебом, помимо сугубо ностальгических переживаний и чувств, ветеранистый «Родник» приятно удивляет лица необщим выражением. Смычка Питера и окрестностей оказалась более чем продуктивной — творческая энергия горячих северных парней бьёт через край по-прежнему (дай Б-г им здоровья). А сначала перебои в выходе, а затем и постепенное умирание журнала, связано не с эстетическими, и даже не экономическими, но сугубо политическими проблемами. Что ж, нам же хуже. Особо страдающим от отсутствия «Родника» предлагаем обратить внимание на совсем новый питерский журнал «Ё», куда Левкин и компания перетекли со всем-всем-всем-всем лучшим.
ГУМАНИТАРНЫЙ ФОНД («ГУФО») (1989—1993).
Вышло 177 (!) номеров.
Главный ред. — М. Ромм.
Москва. «Еженедельная газета» Тираж не указан.
Наиболее адекватное и последовательное еженедельное издание «КС СОЦПРОФ» и всесоюзного гуманитарного фонда им. Пушкина. Сначала был «информационный вестник» «Центр», который плавно перетёк в «Гуфо», который рассылали в конвертах почти за бесплатно (а иногда и за просто так). Внутренние редакционные противоречия привели к очередной метаморфозе, «Новой литературной газете» Д. Кузьмина, впрочем достаточно чахлой и невнятной (заглохла на втором десятке).
Во времена своего короткого рассвета «Гуфо» (и организация, и газета) действительно были самой интересной, подвижной и аутентичной институцией российского андерграунда. Каждый номер содержал массу полезной информации — новостей культуры, газетных дайджестов (впрочем, мало нужных, но отчего-то от номера к номеру всё больше увеличивающихся), интервью с «классиками» и современниками, но, главное, текстов. Молодых, дерзких, красивых, порой и талантливых. «Гуфо» был, несомненно, литературоцентричным (и вскормил в своих стенах Е. Лямпорта, например). Однако и другие виды искусства не были забыты: музыка, актуальное искусство, театр. Всё было в меру, всё было. Но Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха. Постепенно нарастает некая внутренняя энтропия, тексты становятся всё более эзотеричными, всё менее интересными. Как если колодец творческого потенциала оказался вычерпанным. Да и конверты закончились. У нас была прекрасная эпоха. А счастье было так возможно. М. Ромм, говорят, теперь занимается продажей компьютеров (впрочем, за достоверность не ручаюсь). Е. Лямпорт недолго премьерствовал в «Независимой». Д. Кузьмин пытается наладить поточное производство дебютантов. Но его «Вавилон» выглядит бледно. Видимо, Б-г уже наказал строителей той-самой-башни и перепутал всем языки: как сердцу высказать себя?
МИКС («Мы И Культура Сегодня») (1989—1991).
Вышло 7 номеров.
Главный ред. — Л. Шатова. Свердловск.
Тираж 25000.
Ещё один фрукт, выросший на энергии имперского полураспада. Яркий, сочный, немного бестолковый журнал о культуре вообще. Всё правильно, «микс» — смесь, которая «—» отсутствия внятной концепции превращает в «+» разнообразия. До него ничего подобного не было. Был самый солидный (насколько может быть солидным провинциальный журнал) «Урал», был ископаемый, как бы «тинейджерский» «Юный следопыт», специализировавшийся на фантастике и (в нагрузку) всяческом краеведении (впрочем, тоже нынче приостановленный). А тут — гуманитарный ренессанс, невиданные возможности, небывалый успех «Текста» (экспериментального раздела в «Урале»). Ну, и свердловский рок-клуб и прочая, и прочая… Тогда же В. Курицын со товарищи начал выпускать книжную серию «Третья столица», амбиции которой (которых) манифестированы заглавием. Внезапно всё сдедалось возможным — цены были смешными, а силы недюжими. Только долго это продолжаться не могло: хорошего много не бывает. Пришёл злой Сниккерс и сжёг «Микс» вместе со всяческими киосками первопроходцев малого бизнеса.
«Микс» был компетентным, интересным, вменяемым. Печатал философскую автобиографию Ясперса и интервью с Эдисоном Денисовым, переводы из Беккета и Камасутры, обычный перестроечный компот (проза Д. Леннона и поэзия Д. Моррисона + картинки О. Бердслея + эротическая новелла Возрождения). Общество возжаждало раскрепощения и по своей наивности ждало его от культуры. Большой тираж практически не залёживался в киосках «Союзпечати», читали что твой «Космополитен». Значит, кому-то в самом деле было интересно. Нужно. Или нам незаметно страну подменили?!
ЛАБИРИНТ-ЭКСЦЕНТР (1991—1991).
Вышло 3 номера.
Главный ред. — А. Горнон. Свердловск—Ленинград.
«Современное творчество и культура» Тираж 15 тыс.
Высоколобый alter ego «Микса», минимум перестроечной попсы (редакционная сноска — «Мнения редакции не обязательно совпадают), масса серьёза — статьи М. Бубера и М. Фуко, эссе А. Бурштейна и Ю. Кисиной, авангардная поэзия, культурология (Б. Гройс, А. Степанов, роман А. Матвеева «История Лоримура», переводы бесед с Кейджем и публикация «Кругом возможно Бог» А. Введенского — для начала 90-х действительно изысканный суповой набор. Планировалось две редакции, свердловская и питерская (сейчас подобное раздвоение имеет место в московско-питерских «Комментариях»). Что окончательно как бы уравнивало в правах две как бы резервные как бы культурные столицы. Это, по всей видимости, и оказалось для журнального организма роковым — коня и трепетную лань, да в одну телегу… Амбиции, конечно, вещь здоровая, но. И дело не в том, что свердловчане хоть как-то хуже, плоше или менее талантливы, вовсе нет, всё на месте. Кроме, пожалуй, одного — системного опыта культурного строительства. Да, скифы мы, да азиаты, но этим и нужно гордиться. А не мимикрировать под изначально чуждыми (чужими) знамёнами, не играть несвойственных ролей. Как написала во время букеровской ажиотации «Литературка» — «Урал» журнал хороший, так как он адекватно передаёт состояние уральской литературы. Именно адекватно, претензии (because) не к нему, но к состоянию.
Ничто на земле не проходит бесследно. Ни юность ушедшая, не переименования городов. Хоть чайником назови, но только «бургов» не надо. Такое чудо эмансипировавшегося самиздата могло существовать только в городах (головах) с советскими названиями. А потому, выстрелив трио ярких книжек, мгновенно сошло на нет. А потом долго догорало в букинистических лавочках, пока окончательно не растворилось в небытии, точно его и не было вовсе.
РУССКИЙ КУРЬЕР (1990—1992).
Еженедельная газета.
Главный ред. А. Глезер. Москва.
Тираж не указан. И не надо!
Бестолковое и благополучно почившее в бозе перестроечное начинание Александра Глезера. С самого начала были очевидны непрофессионализм и неопределённость позиций этого странного межеумочного издания, претендовавшего стать рупором творческой интеллигенции, новой «Литературкой» (нишу эту потом совершенно законно заняла «Независимая газета»). Что, впрочем, худо или бедно, но получалось. По части новостей и отражения «правды жизни» еженедельник был никудышным (так, к примеру, Глезеру вздумалось поддержать З. Гамсахурдиа). Зато мода на эмигрантов и всё эмигрантское (до сих пор все свои издания и начинания Глезер межгалактически помечает «Москва — Париж — Нью-Йорк», видимо, имеет право) позволила привлечь к участию в «Курьере» массу ценных кадров, от Аксёнова до Сорокина. Печатая стихи Лосева и Бобышева, распечатывая эссе Ходасевича и Евг. Харитонова. Которые составляли литературно-художественное приложение. Архивы эмиграции бездонны и творческие силы российских писателей (где бы они ни были) неисчерпаемы, только бы печатать и печатать… Ан нет. Еженедельник был резко и без объяснений свёрнут (очень на Глезера похоже). Как не оправдавший ожиданий? Есть от чего, чать не стенгазета. На абордаж не возьмёшь, а профессионализм не купишь. На халяву уксус сладкий, а всё равно жалко. Всё-таки чем больше — тем лучше. А что сейчас, окромя агрессивного глянца и газеты «Сегодня»?
ПАСТОР ШЛАГ («БаКлоШ»)
г. Первоуральск (1990—1993)
«Литературно-художественный, научно-популярный журнал».
Тираж от 6 экз. (1990) до 1000 (1993) Вышло 13 (?) + несколько приложений.
Случайно попавшие неск. номеров журнала оставляют странное впечатление. Самое примитивное оформление каких-нибудь «научно-популярных» брошюр при достаточно интересном внутреннем содержании. Постепенное поднятие уровня отдельных текстов мало связано с размытостью общих установок — тот случай, когда отсутствие внятной программы существенно влияет на характер отбора: «В гостях у дяди Стёба» и «Статус-секс и иерархия» Ю. Новожёнова соседствуют с вполне серьёзными богословскими проповедями пастора А. Тимошкина. Не зря редакционная коллегия (С. Тиморин, Е. Журавлёв, А. Тимошкин, Б. Барвиш, С. Новопашин) так и не смогла тонком сформулировать свои задачи: «Каждое, даже самое малотиражное издание, стремится занять в потоке издательской продукции свою «экологическую нишу», найти своего собственного читателя. Надеемся, что данная «ниша» найдётся и для нас». Так-то оно так, и я уверен, что в Первоуральске свободных ниш более чем достаточно, но что по существу? Предприятие затеяно для представления своих авторов. Поэтому закономерно перерождение журнала в моно-альманах одного автора (сольные сборники-приложения Е. Тищенко и В. Сидорова). Но обнаружение неких творческих сил не может быть самоцелью, а последующего синтеза общих усилий не происходит. Но, тем не менее, порадуемся вполне вменяемому уровню первоуральской литературы. Которая в более благоприятной ситуации (да, видно, нельзя никак) расцвела бы буйным цветом. Но — рядом, по близости, всегда Екатеринбург со своим «Уралом», значит, лучшие и достойные всё равно не потеряются и будут замечены. Дай-то Б-г!
ИМИДЖ («ШАНС») (1990—1992).
г. Челябинск
Ред. Н. Болдырев, А. Лобашёв.
Вышло 5 + 1 («Шанс») + 1 («Остров»).
«Политика, литература, экономия, религия».
Приоритеты, заявленные редакцией, следует читать справа-налево: сначала доморощенные рассуждения о всяческих сакральных материях (с преобладанием дзена), затем маловнятные, но весьма многочисленные экономические и политологические (вплоть до анекдотов!) штудии и переводы (опять же, от Кришнамурти до кухонных рецептов). На остаток — весьма неплохая (для того времени) литпродукция Челябинска и окрестностей. Говорить о каких бы то ни было критериях не приходится — до «Имиджа» на Южном Урале вообще ничего не было. Поэтому взвалив на себя благородную задачу обнаружения собственно процесса, редколлегия завязла в болоте весьма разнородного местного материала. Когда местные авторы соседствуют с непонятно как и с какими целями залетевшими Хармсом-Высоцким-Булгаковым-Войновичем et cetera и прочей всеядной всеядностью (даже по тем, жадным до всего нового, временам). Беда, а не вина. Никто не виноват, что белых пятен тогда ещё не существовало. Лишь одна сплошная чёрная дыра. Из которой постепенно, одна из другой, стали вылезать идеи культурного самостояния, а вслед за идеями и кое-какие тексты подоспели, пусть не прочным, зыбким, но основанием. Отметим публикацию большой книги В. Ламы «Дурак», монографические статьи А. Арендаря, проза и поэзия И. Андрощука, Л. Гутовского, С. Нефёдова, А. Северского, И. Степанова, В. Окунева. Т. е., всё то, что так или иначе наполнило пришедшую на смену «Уральскую новь». Кризис двоевластия и, следствием, эстетической невнятицы совпал с необходимостью выхода на новый уровень и непреодолимыми экономическими трудностями. Точно так же, как и большинство из представленных здесь покойников, «Имидж» благополучно остался в своём странном и необычном, охочем до гуманистических и гуманитарных утопий, времени. Там ему и место.
ВЕТВЬ (1990).
Ред. Н. А. Попова (Москва).
Вышел один номер.
«Свободный литературно-художественный журнал». Тираж не указан.
Зато перепечатка материалов требует согласия и обязательной ссылки на журнал. Ещё одно недоразумение, выловленной мной в необъятных просторах легендарного гумфондовского шкапа. Типичный самиздатовский сборник самодостаточных и самостийных материалов, аккуратно переплетённый и оформленный вне ситуации идеологического и эстетического гнёта. Но сделанный явно под гнётом подпольного сознания. С явно экуменическими коннотациями (материалы какой-то польской религиозной конференции, отрывки из «Святые древней Руси» Г. Фёдорова, всенепременный Н. Бердяев). Из оригинальных публикаций — книга З. Миркиной «Невидимый собор» и цикл О. Седаковой «Китайское путешествие». Достаточно репрезентативный памятник своей эпохи, всех нас, выросших из всех тех тесных одежек.
ХИТ-ПАРАД ЖУРНАЛЬНЫХ ПУБЛИКАЦИЙ. 1996 (ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ)
Третий раз я делаю этот хит-парад и, должен заметить, что каждый «отчётный период» имеет свои неповторимые очертания. Так в прошлый раз были серьёзные проблемы с «прозой», зато в изобилии водились самые разнообразные «переводы». Теперь всё ровно наоборот — самой обыкновенной прозы набралось с избытком. Зато «Иностранная литература» как-то неожиданно сдулась, перегрузив себя Г. Грассом и прочими Дюрренматами. Много меньше архивных и вспоминательных публикаций, но зато хорошо с критикой и критиками. Ничего не смогли предложить в хит-парад также включённые в сферу внимания «Дружба народов» и «Урал» («Екатеринбург» В. Исхакова ещё только продолжается, и конца и края ему не видно). По-прежнему радуют «новые» журналы. Особенно «НЛО», «Комментарии», «Митин журнал», «Арион», «Постскриптум». Кстати, все эти «новоделы» можно выписать в любом почтовом отделении — поковыряйтесь повнимательнее в подписном каталоге. И, глядишь, найдёте именно что «свой» журнал. Теперь есть все возможности для этого, да.
1. Виктор Пелевин «Чапаев и пустота». Роман. «Знамя» № 3—4.
Действительно увлекательное, остроумное (весёлое), но и глубокомысленное повествование, настоянное на дзен-буддистских парадоксах, приправленное раздвоением личности (действие книги происходит попеременно в двух временах, нашем и революционном, ни одно из коих не объявлено приоритетным). Внутренняя Монголия Внутренней Монголии. Безусловный лидер и хит сезона.
2. Е. Клюев «Книга теней». Роман. «Постскриптум» № 1—2.
Постбулгаковская, постальтистоданиловская (только много приятнее) мистерия из жизни теней, проникающих к нам. Гуманистическое, оптимистическое полотно, не лишённое юмора и чувства меры.
3. Дмитрий Савицкий «Тема без вариаций». Роман. «Знамя» № 3.
Ещё один извод сашесоколовской стихо-прозы, типичный для радио-мачо (джазовые подачки-передачки на «Свободе»). Ещё один кирпич в стене эмигрантских стенаний по поводу невозможности уехать и невозможности остаться. Изящно. Тонко. Стильно. Но на любителя-эстета.
4. Людмила Улицкая «Медея и её дети». «Новый мир» № 3—4.
Душещипательное (моя мама даже всплакнула) чтение из жизни одной семьи. Дети, родственники, любовники, быт. Обычное журнальное чтение. Тем и нужное: Пелевиным или Савицким всех не накормишь.
5. Владимир Кантор «Крепость». Роман. «Октябрь» № 6—7.
Ещё один традиционно выглядящий текст без особых претензий, сугубо для чтения. Из жизни другой семьи. Крепость — конечно же, семья, дом. Разрушающиеся под воздействием свинцовых мерзостей советского общежития. Хотя, на самом деле, строй тут не особо и важен. Просто жизнь, сука позорная, ох и не простая штука. Вот если б знал, что так бывает, то не рождался бы!
6. Виктория Фролова «Цыплёнок летящий». Рассказ. «Новый мир» № 2.
Стремительно стартовавшая молодая челябинская писательница, распечатанная уже самыми солидными «толстяками». Активно воскрешает жанр рассказа, любит А. Платонова и О. Павлова. Угодила в список авансом. Ну и протекционизму ради. Как же за своих-то, южно-уральских не порадеть!
7. Александр Ильянен «И финн». Роман. «Митин журнал» № 51—52—53-… (публикация не закончена).
Если прозу Евг. Харитонова можно назвать (в духе исповедуемой им гей-культуры) «активной», то проза А. Ильянена — «пассивна»: чрезмерно манерна, надушена, напомажена. Мужчина, не стесняющийся гипертрофированного эстетства. И распутства. Мужчина, нет, не как женщина, но как чувствительный декадент начала века или даже вообще совсем прошедших эпох. «Я заболел, рисуя миндальное дерево в цвету…» Хорошо ещё, что не умер. Политкорректной экзотики ради.
8. Сергей Ландо. Два рассказа. «Постскриптум» № 2.
Кинооператор по профессии, дебютант в литературе, обладает удивительно точным, зрелым, одухотворяющим натуру взглядом. Поэтический, по сути, отбор деталей при передаче детских ощущений и впечатлений. Стройного сюжета нет, но, тем не менее, читается на одном дыхании.
9. «Разбитый компас». Журнал Дмитрия Галковского № 1.
Журнал одного автора, в котором собраны тексты, выдержанные в самых равных жанрах, нужно читать последовательно, всё подряд, как роман воспитания или перевоспитания. Однажды так уже было, когда Лермонтов напечатал «Героя нашего времени». «Лишний человек» и маргинал, Галковский — герой нашего времени, приучающий нас к обыденности разномыслия. Скандал, вызванный его публикациями несколько лет назад, — яркое свидетельство того, что не все выдержали и выдерживают это непростое издевательство-испытание.
10. Игорь Мартынов «Я ненавижу американский империализм и слов на ветер не бросаю». Рассказ. «Стрелец» № 76.
Ведущий рубрики «Маньеризм» в «Комсомолке» годичной давности, Мартынов пишет легко, смешно, избыточно и мало. Не совсем проза. Но на границе физиологического очерка, стёбной газетной зарисовки-виньетки (нечто близкое по духу делает Денис Горелов), с шутками-прибаутками, обильным цитированием всяческого мусора-фольклора.
1. Лев Рубинштейн «Невозможно охватить всё существующее». «Новый мир» № 1; «Я здесь». «Знамя» № 6.
Рубинштейн — это Чехов сегодня: больше пауз и провисаний, заставляющих выискивать подтексты и подтексты за подтекстами. Смысл не в словах, но между. Качели смысла. Всё (каждое слово) на своём месте, запятой не переставить: на века! Ничего не происходит, сложно организованная драматургия обыденного. «Это я» из «Нового мира» действительно шедевр. Перечисление фотографий в семейном альбоме, не больше. Отчего только плакать хочется?!
2. Лев Лосев «С грехом пополам». «Звезда» № 1; «Адвокат». «Знамя» № 5.
Как внятно в захолустной тишине
звучит под осень музыка ухода!
Как преломляет малость коньяка
на дне стакана падающий косо
закатный луч, который золотит
страницу, где последняя строка
оборвана на знаке переноса…
3. Тимур Кибиров «Исторический романс». «Арион» № 2.
Большая, контекстуальная подборка «нового» Кибирова — по-прежнему сентиментально простодушного, но и пронзительного, пробирающего до. Естественный, органичный, как дыхание.
Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
4. Ольга Седакова «Все труды». «Знамя» № 2.
В окне лицо мелькнуло.
У входа обувь нужно снять.
Звезда вечерняя нам руки протянула,
как видящая и слепая мать.
См. также монографическое интервью поэта (более 100 вопросов!), взятое В. Полухиной («Новое литературное обозрение». № 17).
5. Светлана Кекова «Уснувшие пчёлы». «Знамя» № 4; «Стансы». «Постскриптум» № 1.
И замерло солнце в дали голубой —
там ангел скитался с подзорной трубой,
толкуя значенье премудростей книжных,
и жизнь затаилась, являя собой
простое собранье вещей неподвижных.
6. Виктор Соснора «Совы». Книга. «Звезда» № 4.
«Книгу эту впервые печатаю — всю, через 33 года. Пролежала она не на печи, обрывочно публиковалась. В общем, всё просто, 63-ий год, конец иллюзий нашего поколения и начало Сопротивления. У кого в какой степени. У меня, пожалуй, в слишком сильной. Кроме того, это первая книга, после которой я осознанно стал писать только книгами, без всяких «отдельных стихотворений». Кроме того — это первый опыт метафорического осмысления жизни, а не рассудительного».
7. Сергей Гандлевский «Как я жил на этом свете…» «Арион» № 1.
Сартр был не прав — не тошнота правит миром, но похмелье. Вечная оскомина, тоска… Гомеопатическими дозами пишущий, вдруг (в последнее время) расписался, как-то на глазах окреп, сделался модным и желанным. Успех закреплён удачной книжкой «Праздник».
8. Сергей Круглов «За Марк Твеном». «Митин журнал» № 53.
А серый, гибкий и тёплый,
как глиняный дым, кот,
любимец мальчика, — умер.
Стеклянные глаза отражают солнечный луч;
и мальчик, задумчив,
хоронит его в грядке
рдеющих маков. Сладко
пахнет прогретая полднем земля.
Отчего-то именно сейчас изощрённые верлибры Круглова кажутся мне просто-таки идеальным состоянием современного стиха.
9. Белла Ахмадулина «Недуг». Поэма. «Арион» № 1.
Плетение бессмысленных, но изящных кружев, о чём бы ни писала, ничего, кроме этого самодостаточного узора, как на замёрзшем окне (скоро зима-а-а-а!). Который не выдерживает пристального рассматривания или прикосновения и разрушается-тает.
10. Антиперсона — щедро распечатанная («Новый мир» № 5, «Октябрь» № 6) мученица и страдалица Алина Витухновская, мерзкое, рифмоплётское пойло, претенциозное и монструозное. Какие-то юношеские прыщики и поствознесенские гнойнички, выдаваемые за. Хуже только «поэт» Д. Быков. О, времена, о нравы!
1. Шеймус Хини в переводах В. Топорова. «Звезда» № 5.
Уистен Хью Оден (любимый поэт Бродского) написал редким для английской поэзии четырёхстопным хореем центральную часть цикла памяти Уильяма Батлера Йейтса, преемником которого Хини и считается. В свою очередь молодой Бродский написал тем же размером заключительную часть реквиема по Томасу Стернзу Элиоту. Теперь настал черед Хини написать на смерть Бродского, который умер в один день с Йейтсом.
Нобелевская лекция Ш. Хини «Дань поэзии» в «Иностранной литературе» (№ 6).
2. Милан Кундера «Неспешность». Роман. Перевод Ю. Стефанова. «Иностранная литература» № 5.
Кундера пишет бледно и невзрачно, как если индивидуальность стиля — ненужное излишество. Занимательность рождается из просчитанности, выверенности фабулы. Важна конструкция, скелет, а не «мясо». Может быть, он и прав.
3. Акимицу Танака в переводах Алексея Парщикова, Александра Давыдова и Вячеслава Курицына. «Комментарии» № 8.
Японский аналог российского метаметафоризма — густое, насыщенное письмо, лунным стеклом искривляющее действительность. Тактильная обострённость, оборачивающаяся калёными искрами шипящих, вывихами суставов синтаксиса.
4. Сэмюэл Беккет «Пьесы разных лет». Перевод Е. Суриц. «Иностранная литература» № 6.
Пожалуй ни один драматург так подробно не обговаривал условия постановки своих пьес. Ремарки здесь могут превышать объём самих диалогов. Никакие это не пьесы: модернистская проза, где, как в кровавой Мэри, разведены мосты уровней.
5. Уильям Голдинг «Бог-Скорпион». Роман. Перевод В. Минушина. «Диапазон». № 222; «Пирамида». Роман. Перевод Е. Суриц. «Иностранная литература» № 3. Нобелевская лекция. «Постскриптум» № 1.
Неслучайное внимание к записному мизантропу и пессимисту: время нонче такое. Мизантропия крепчает, въедается в кожу, уж не прожить без перманентного мизантропирования. Только мизантропией и спасаемся, а как без мизантропии-то! Конструктивной мизантропии, конечно.
1. «Иосиф Бродский: труды и дни».
Буквально все издания, так или иначе, откликнулись на смерть поэта. Можно только предполагать, какая вакханалия творилась бы в СМИ, живи и умирай АС Пушкин сегодня, в век СМИ. Вот и решили, видимо, за двоих (за всех) оторваться. Обильно печатали и тексты, ещё более обильно — воспоминания и критические эссе, бронзовея на глазах. Бродский ведь сам избыточно полно рассказал о себе, куда уж больше. Нужно ли? Если учесть, что материалы подобного рода — самое интересное из того, что сегодня могут предложить «толстяки», то да.
Со всей очевидностью — со смертью Бродского действительно окончилась прекрасная эпоха ВРЛ. Он, а не советский-антисоветский Солж, связан и с серебряным веком, и со всем остальным. Последнее подлинное, настоящее. Увы, последнее. Как жить дальше?!
2. Вяч. Курицын «Записки литературного человека». «Октябрь» № 2—6. Еженедельная рубрика «Люди. Годы. Жизнь» в «Независимой газете».
Никакой Курицын не пм. Он типичный модернист, последовательно и системно строящий цельный мир-миф, пусть и носящий названием «пм». Кто более литературен, чем он?! Любое движение оборачивается литературой, любой жест обкладывается словами, превращается в текст. Плюс странный такой, нетипичный для литературной журналистики последнего времени неприкрытый лиризм. Так какого тогда?!
3. «Переписка из всех углов». «Новое литературное обозроение» № 19.
В № 16 редакция провоцировала литераторские дневники: дух времени, поэзия факта, настоящее настоящее. Теперь новый эксперимент — публичная переписка нескольких пар. Та же сверхзадача — литературный быт, бытие литературы. Вайль-Гандлевский, Бобрик-Безродный, Смирнов-Гройс, Бирюков-Михайловская.
4. Виктор Топоров. «Толстяк»: групповой портрет между инфарктом и инсультом». Статья. «Постскриптум» № 1; «Жестяной барабан перевода». «Постскриптум» № 2.
Люблю статьи В. Топорова, из номера в номер печатающиеся питерским журналом. Злые, точные, остроумные. Топоров любит и умеет ругаться. Этакая несколько филантропическая мизантропия. Точность и взвешенность оценок. Прямота. Правильность. Топорову можно и нужно доверять, ориентироваться, соотносить с.
5. «Философия филологии» (круглый стол). «Новое Литературное обозрение» № 17.
Сливки философии и филологии обсуждают в редакции насущные проблемы синтеза двух и без того сиамски близких для/в России дисциплин. Философия как литература. Филология как философия. Философия как альтернатива литературе, самое (на фоне массового чтива и кризиса традиционных нарративных систем) интересное чтение.
6. Александр Кушнер «Душа хотела б стать звездой…» Заметки о Тютчеве. «Звезда» № 2.
Раньше Кушнер много чаще радовал нас своими «заметками на полях» русской поэзии (все они потом составили сборник «Аполлон в снегу»). Но после «Аполлона» (и обвала перестроечных публикаций первоисточников) проза Кушнера поблёкла, поскучнела, потеряла прежний блеск. Но встречаются и исключения. Понятно, почему Тютчев близок Кушнеру — внешне малоинтересный (я о жизни), застёгнутый на все пуговицы, как бы из второго ряда (ну да, тихий лирик)…
7. Александр Жолковский «Зощенко из XXI века, или Поэтика недоверия». «Звезда» № 5; «О редакторах». «Знамя» № 2.
Остроумное эссе о гадинах-редакторах, что, как любые посредники, пытаются накрутить за продажу воздуха как можно больше процентов, и о том, как профессор Ж. с ними борется, не может не прийтись по духу любому пишущему-печатающемуся человеку. У каждого литераторствующего наберется не один десяток обидок на. Просто бальзам на истерзанную душу. Эссе о Зощенко — часть новой большой, ещё не дописанной монографии.
8. Марк Харитонов «Способ существования». Эссе. «Дружба народов» № 2; «История одной влюблённости». «Знамя» № 3.
Влюблённость — в Давида Самойлова, способ существования — литература, дискурс — сугубо традиционный, правильный.
9. Александр Терехов «Страсть». Эссе. «Знамя» № 4.
Ностальгические придыхания из серии текстов о футболе. Казалось бы — ну что нового можно написать о любви советского народа к. Ан нет, любовь не бросишь в грязный снег апрельский. Вот и слова находятся, и чувства, и концепт за концептом.
10. Антисобытие — исчезновение еженедельной тематической полосы «Общество» в газете «Сегодня», которую готовил Денис Горелов, одного из лучших авторских проектов последнего времени. Знали бы ОНИ, на что руку поднимали! Но нет — покрыты мздою очеса…
ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ, ИЛИ КРИТИКА КРИТИКИ (Обзор откликов на выход «Несовременных записок»)
Критик, как правило, пишет безответственно. Ну кто, на самом деле, его, в случае чего, за руку схватит, кому это, в самом деле, нужно? Обзоры и рецензии проваливаются в безответную пустоту. Так, порой, продают на полустанках фальшивую водку: когда поезд ушёл, надежда восстановить справедливость исчезает окончательно (а ты не пей, парень!). И обиженному автору совершенно некому пожалиться или поворчать: про тебя же написали, — удивляются сочувствующие, — чего ж ещё нужно?!
Когда на первый план выходят какие-то периферийные, неучтённые моменты, неодолимо понимаешь: Судьба безжалостно справедлива. Затеивая выпуск «Несовременных записок», никак не рассчитывал оказаться в другом, противоположном лагере — тех, про кого пишут. Каюсь, бывало всякое. За свою недолгую комментаторскую жизнь и я порой бывал нелюбезен. Ничто, никакие высшие интересы меня не оправдывают. Но субъективность имеет право на существование, когда она обоснована и доказательна. Когда она (несмотря ни на что) доброжелательна.
Так в статье Игоря Зотова в «Независимой газете» от 01.03.96. «Люсьены и Растиньяки» ценители изящного в столицах и в провинции», где помимо первого номера «НЗ» рассматривался и пилотный выпуск «Эстета». Эта сугубо ситуационная, внутритекстовая, надоба определила расстановку акцентов. Конечно, московско-бомондный журнал, несмотря на всю свою несостоятельность и бледность (гора родила мышь), ближе и роднее. Если и журить отцов-основателей «Э» (гм-гм), то на фоне фона, того, что под руку попалось: «НЗ». Но, тем не менее, за попытку (как пелось в «Юноне и Авось») действительно, спасибо. «Рубрика «Размышления» принципиально программна: все три автора взыскуют (каждый по-своему) некой вполне мифологической идеи, способной утвердиться как на всей уральской земле, так и в трёх крупнейших её городах. Тональность заметок: от трагически-почвенной у пермяка Вячеслава Ракова через грубо-постмодернистскую у свердловчанина Вячеслава Курицына к эстетски-меланхолической у челябинца Николая Болдырева. В смысле диалектических законов такое построение идеально, но с небольшим «Но»: трезвый взгляд Курицына — это человек, смотрящий на провинцию по преимуществу уже из завоёванной им Москвы, с некоторым (может, и неосознанным) остранением. Думается, тональность была бы иной, не свершись «завоевания». Гораздо убедительнее, с эстетической точки зрения, преодоление проклятого комплекса (которого, возможно, никогда и не было) у Болдырева, взявшего в союзники Хайдеггера…». Несмотря на предвзятую предвзятость, Игорь высказался практически по всем публикациям первого номера («Пропустим, пожалуй, только «Предметы поэзии», отметив, что таковые имеются и что кроме самой поэзии они, вполне милой, вторичной и наивной «Реальностью мифа» Аркадия Бурштейна…»). И, значит, прочитал журнал от корки до корки. Что мы определённо считаем своим серьёзным достижением. Что же касается претензий (местами справедливых), то следует, видимо, вспомнить о патовой ситуации отсутствия ситуации, которая сложилась на Урале к нынешнему времени. И которую нам всем сообща необходимо преодолеть (для чего «НЗ», собственно, и вызван к жизни). Мы не стали делать вид, что всё в нашем королевстве благополучно. Структурируется, созидается живое пространство (всяческие болезни роста сопутствуют), но не очередная Выставка Достижений. Можно было бы поднапрячься и выпустить сильнейший по содержанию альманах, запрячь первоклассный ежегодник. Наши задачи много скромней — обнаружить в треугольнике Большого Урала реальный литпроцесс. Непроявленный, он, тем не менее, существует. В каком виде — другой вопрос. По нашему глубокому убеждению, «НЗ» институция служебная. Это средство, но никак не цель. Особо это касается «несущего» каркаса — прозы первого номера, которая и вызывает наибольшее количество нареканий… «Увы, «Размышления» составляет почти единственную ценность «НЗ», дальнейшее — унынье. Раздел «Проза». Если полупритчевая экзотика двух коротких рассказов Ивана Андрощука кажется почти милой шуткой, если физиологически-женская (другого слова не подобрать) проза Юлии Кокошко (по точному редакционному же замечанию, «не прочитываемая в принципе») — шуткой неудачной, то роман Леонида Соколовского «Ночь и рассвет» заставляет (насильно) признать журнал провинциальным в нелучшем смысле этого слова. Настолько дико читать этот квазиметафизический и одновременно квазипостмодернистский текст (если таковые бывают), перегруженный квазисимволикой, разобраться в которой нет никакой охоты. Но столь же дико и убеждаться от страницы к странице в том, что автор — несомненно талантливый прозаик. Но дичее-то всего не это, а беседа автора и некоего В. К. (без сомнений — Виталия Кальпиди), опубликованная после финальной точки романа. Своего рода комментарий, а Кальпиди — известный автор комментариев. Кальпиди обнаружив в тексте «следы Платона и Шопенгауэра» спрашивает Соколовского: «Какая персональная философско-религиозная команда дышала тебе в затылок?» Ответ: «Кант, Хайдеггер, Бубер, Бергсон, Мандельштам, Аквинат и неотомисты, Толкиен, прочие английские католики; Лосский-сын, Флоренский… Наверняка я забыл кого-нибудь очень важного…» И слава Богу! — воскликнем мы. И добавим: и в провинции читать умеют. Эстетическая необязательность, освящённая нетленными именами оборачивается не-эстетической необязательностью». Я уже имел возможность высказать своё мнение по поводу этого неровного, но весьма и весьма интересного текста (см. ту же «Независимую газету» (02.04.96) или журнал «Октябрь» (№ 7). Лишь отмечу, что мы смогли напечатать весьма сокращённый вариант первой части трилогии. Завершающая публикацию беседа автора и редактора, впрочем, как и весьма провокационное заявление редакции о непроходимости прозы Ю. Кокошко, опубликованы именно для того, чтобы «гусей подразнить». Но даже самые искушённые читатели журнала отчего-то совершенно простодушно наступают на все запланированные нами грабли. Проза Кокошко высококлассна (см. статью, опубликованную в этом же номере), стоит только «врубиться», «въехать» (было бы желание), сия реплика должна была подхлестнуть интерес, а не выдать лентяям индульгенцию. Как и откровенность Л. Соколовского, который честно перечислил влияния. Не всеядность, но определённый уровень честности и самоанализа (чего и всем желаю!), осознание невозможности чистого жеста и адекватное сосуществование с существующим контекстом. После теории текста Р. Барта, после интертекстуальностей Ю. Кристевой странно отрицать многие-многие лета…
Средство, но не цель. Что наиболее адекватно понял Борис Кузьминский в своей колонке «Продлённый день. 25.10.95». («Сегодня» от не помню, какого числа): «Присутствуют прежде всего стихи Андрея Санникова, Романа Тягунова и Дмитрия Кондрашова. Один из текстов Кондрашова называется «Развивая А. Ерёменко». В десятку. Ерёменко (Жданова, Парщикова, Соловьёва) вместо Кушнера, Степанцова, Вишневского или Рубинштейна.
С обильной «НЗ»-прозой (Иван Андрощук, Юлия Кокошко, Леонид Соколовский) помогает примириться тот факт, что если при транспортировке термина «постмодернизм» в какой-либо регион России и можно обойтись без Прокруста с его пыточной матчастью, то регион сей — Уральский. Провинциальность, главная (и, по зрелом размышлении, единственная) характерная черта ПээМа, здесь расценивается со знаком +. Заштатица — не кара божья, но манна небесная, вне этой благодати мощная росянка тутошней субкультуры ни за что бы не расцвела. Авторы вступительного (эссеистического) раздела «Размышления» именно о подвидах манны и размышляют — о Пермской Идее, Свердловской Идее, Идее Челябинской. И все нескладёхи самиздатовского стихосемоведческого трактата Аркадия Бурштейна «Реальность мифа» (1984) единым махом оправдывает фраза редакционной врезки: «Деятельность Бурштейна во многом цементировала неустойчивую среду свердловской богемы второй половины восьмидесятых»… «Записки» Кальпиди составлял столь же пристрастно (но не столь разухабисто), как Бавильский — «Вавилонскую библиотеку». «Пространство Челябы — нейтрально. Оно не будоражит, не ласкает, не искушает. Оно безупречно нейтрально… Его метафизику ты создаёшь сам — с нуля, словно бы был богом или «культурным героем»… — сформулировал участник раздела «Размышления» Николай Болдырев. Ну, «с нуля» — явная гипербола. Уточним: с нуля целых ста пятнадцати тысячных».
Ещё Гамлет говорил, что вещи, сами по себе, не хороши и не дурны, но только то, что о них думают. Понятно, что когда главный редактор «Урала» Валентин Лукьянин ворчит на нас в своей обзорной статье (№ 1, 1996), называя «тусовочным изданием… заслуживающим серьёзного разговора именно в плане предназначенной им (в паре с «НЗ» называется ещё и многострадальная «Уральская новь») роли по организации литературной «горизонтали» и «вертикали»…, его пристрастный тон выдаёт некую озабоченность нарождающимся серьёзным конкурентом-оппонентом. Хороша тусовка — десятки авторов нашего журнала живут в разных городах, многие и слышать друг о друге не слышали и встретились, может быть, впервые лишь на этих вот страницах. Но. «НЗ» выглядит живым укором старейшему уральскому ежемесячнику, который уже давно определился в своих приоритетах (и справедливо, нужно сказать, определился, имеет право), и потому совершенно не замечает некоторые эстетические и стилистические тенденции. Ту же Юлию Кокошко, чьё дарование сколь существенно и безусловно (никакие раскрученные Нарбиковы и рядом не стоят!), столь и беспризорно. Или новую мощную уральскую поэзию… Это общая беда наша — отсутствие нормальной, разветвлённой (больше изданий хороших и разных) редакционно-издательской структуры, не до жиру вообще. Всё несколько иначе — просто мы существуем в различных, редко пересекающихся полях, «Урал» на своём, мы — соответственно. Любой журнал обречён, в той или иной степени, быть тусовочным. Так как его делают конкретные люди с конкретными вкусовыми и идеологическими пристрастиями. С конкретным, стабильным кругом авторов. В этом смысле «Урал», делающий ставку на определённых писателей, печатающий из года в год одних и тех же, много тусовочнее будет. Но это я так, к слову.
Самым невнятным и малопонятным мне показался отклик Ольги Кузнецовой в «Знамени» (№ 6, 1996), где к «НЗ» пристёгнут питерский журнал (кстати, очень даже неплохой) «Ё». Есть такие (самоцензура) люди, которые пишут разные (самоцензура) тексты в разные издания. Зачем? Почему? Ну, допустим, надо. Но ведь им (а это подавляющее большинство т. н. (самоцензура) «рецензентов» в СМИ) наплевать что и как писать, потому что понятия их ещё до конца не сформировались. И, видимо, уже не сформируются никогда. И что они сами хотят от жизни или от литературы, им же самим не понятно. То есть, они, конечно, думают, что они думают, но результаты их мыслительных усилий — налицо (судите сами): «По поводу «Несовременных записок» актуален эффект «подобия», а не «отличия»; «правила», а не исключения. Во-первых, «толстожурнальная» структура: размышления — проза — предметы поэзии — критика и обзоры. Преобладание «изящной словесности». Во-вторых, «критика и обзоры» Д. Бавильского — не что иное, как встраивание-себя-в-ряд журналов «новой волны», причём — «столичных» (обзор «Уральской нови» больше напоминает манифест) — и противопоставление себя в этом ряду «толстым журналам» — опять же, Москвы и С.-Петербурга («хит-парад» журналов за второе полугодие 1994 г.). В-третьих, заведомо обречённые попытки В. Ракова и Н. Болдырева мифологизировать Пермь и Челябинск: миф не «сочиняется», он — «произрастает». Статья В. Курицына «Свердловск. Трудовые традиции» — «искусственный» миф на основе анализа мифа «естественного», в сущности, демифологизации. В. Курицын описывает «свердловское — пролетарское», как М. Эпштейн описывал «советское — тоталитарное», А. Генис — «американское — демократическое», Р. Барт — «французское — буржуазное».
Здесь же, анализируя затеянную им некогда совместно с В. Дубичевым книжную серию «Третья столица», В. Курицын касается сомнительности самого жеста со-противопоставления: «Был пафос: мы тоже есть… о том, что мы есть, приходилось сообщать кому-то другому (чем подтверждалось, что вне внимания со стороны этого другого… нас, собственно, и нет). «Вопрос самоощущения: Питер — сам себе столица (вовсе не вторая); рижские литераторы считают для себя центром… Балтийское море (дискуссия «Есть ли здесь русская литература». — «Рижский альманах», 1993, кн. 2). С Уралом, казалось бы, сложнее. Однако существует принципиально маргинальная «Уральская новь» (творение тех же Н. Болдырева, В. Кальпиди, Д. Бавильского и др.): не в качестве показательного выступления или «атаки центра», а «именно для местной надобности» (Д. Бавильский). Замечательная, подобно «Роднику», «Митиному журналу» и журналу «Ё», тем, что, не провоцируя на сопоставление с «толстыми журналами», среди журналов «новой волны» выглядит вполне своеобразно. «Несовременные записки» проигрывают прежде всего на этом фоне. Журнал интересен исключительно «по краям»: трезвыми размышлениями В. Курицына, пристрастными обзорами Д. Бавильского и комментариями В. Кальпиди к прозе Ю. Кокошко, пафос которых (проза хороша, ибо «не прочитываема в принципе») разделить трудно, но разделять, в общем, и не требуется: комментарии в (не опечатка, так в журнале) В. Кальпиди — искусство для искусства, какая разница что доказывать. Можно бант завязать на луне… «Центр» номера необъятен и безжизнен. Сделанные по точным выкройкам, стихи, однако, не дотягивают да эталона — стихов Парщикова, Жданова и Ерёменко; ровно как и проза — до прозы Борхеса. Остаётся надеяться, что это только первый блин комом — «и если мы доживём до седин, мы сыграем, как «Deep Purple» и «Zeppelin». А пока что не беда, это не беда…» Я не вырывал цитат из целого, не обрывал ничего и нигде, всё полностью соответствует оригиналу. Между тем, что́ мы, предположим, ни разу не видевшие «неизвестный журнал» можем по прочтении этих скромных заметок (а какова их цель? познакомить, конечно), сказать? Мысль рецензента мечется, перескакивая с одного на другое, не доводя ни одно размышление, ни один концепт (их здесь попросту нет) до конца.
Во-первых, никто никого никому не противопоставляет и никуда себя не вписывает. «Вавилонская библиотека» — рубрика информационная, и ничего кроме как поставки своим землякам нужных (в ситуации рыночного дефицита) сведений, я (мы) не преследовали. Здесь — важнее адреса и телефоны, возможности подписки, а не тщеславное тщеславие. Тем более, если внимательно (sic!) прочитать обзор, то можно заметить наличие в хит-параде публикаций из совершенно разных «лагерей», от «Нового мира» и «Знамени» до «Митиного журнала» и «Комментариев». Вторых, может быть, меньше из-за меньшей их доступности для читателя.
Во-вторых, неподкупно, сурово и резко осмысливая в «толстом журнале» «изящную словесность» не-толстого «новодела», г-жа Кузнецова как-то отрицает и за нами тоже адекватность (суровость и резкость) в оценках печатаемых в «центре» экзерсисов. Повторюсь. Читателю нужна адекватная информация, но не «атака», не «противопоставление» (чего противопоставлять-то? Литература-то нонче одна-одинёшенька. Спросите об этом Наталью Борисовну Иванову, она объяснит).
В-третьих, помимо традиционного «исторического подхода», методологической корректности ради, нужно, видимо, учитывать ещё и «географический фактор»: мы имеем то, что имеем, пытаемся выявить-сохранить данную нам данность. Чтобы использовать её как отправную точку для дальнейшего развития, как некий катализатор, ускоряющий замедленные (что есть, то есть) реакции. Для того молодняка, который вот-вот подтянется. Вот и нужно, чтобы пришёл он не на пустое место.
Поэтому, в-четвёртых, «НЗ», как ни один другой («процесс(!)-журнал»: читайте усердней), и приспособлен для «внутреннего употребления». Тогда как, скажем, «Уральская новь» приглашением многочисленных варягов (от Парщикова до Рыклина или Микушевича) сознательно строит себя на сопряжении местного и общекультурного контекстов (у Кузнецовой всё наоборот).
В-пятых, никто никаких мифов (словечко, конечно, модное) не создаёт. Просто люди пытаются определиться с тем местом, где живут. Это место не сочиняется, не мифологизирутся, но, может быть, в первый раз реально очерчивается (если внимательно читать эссе первого раздела, то становится очевидным, что все они вызваны к жизни именно что попыткой деконструкции каких-то архаических, примитивных штампов общественного сознания, типа «урал — опорный край державы…», стремлением нащупать естество, органику), осмысливается на должном уровне.
В-шестых, понятно, откуда берутся фразы типа «центр номера необъятен и безжизненен»: читать же надо! То ли дело прочитать две-три вставки и три-четыре полстраничных заметочки и быстро-быстро написать нечто, к реальности не имеющее никакого отношения. Вот уж поистине непонятно, зачем и для кого. Если можешь не писать — не пиши.
Можно сочинить и в-седьмых и в-восьмых, да только мы-то знаем, что к чему. И нашей спокойной уверенности (Это Горбатый говорил: «Верю, ждёт нас удача, на благое дело идём, товарищей из беды выручать…») нам хватит. И если вы всё это читаете, значит, уже на третий «блин» хватает.
Закончить хочется на проникновенной, лирической ноте. Которую неожиданно взяло «Новое литературное обозрение» в № 19 (1996). Где в рамках возрождения интереса к эпистолярному жанру (ударим гусиными перьями и почтовыми отправлениями по телефонам и телефаксам) спровоцированы несколько диалогов (см. мой хит-парад). Так вот там, на территории письма нам совершенно незнакомого Сергея Бирюкова (Тамбов), перечисляющего Татьяне Михайловской важные провинциальные новости, находим: «А сейчас ещё — бах! — выпустили первый номер «процесс-журнала» «Несовременные записки», в котором, вероятно, впервые на таком уровне осмысляется жизнь уральских мегаполисов — Пермь — Челябинск — Екатеринбург (Свердловск). Там есть предметы поэзии, прозы, критики, философствования. Среди «предметов поэзии» нашёл Романа Тягунова:
Дай нам Бог избежать
неизбежного зла:
Имя ярче и больше Числа.
Там есть ещё Дмитрий Кондрашов, Андрей Санников. Из прозы прочитал только Юлию Кокошко — пишет павлиньим пером. Как видите, Таня, писать письмо мне некогда, я всё время чита-ю!
Не успел закончить несовременных и поэтосферических пермяков, как пришло письмо из Хабаровска. Пишет мне неведомый Арт. Иванов (прямо-таки из стихотворения Р. Тягунова: «Россия — родина слонов / Велосипедов, бумерангов… / В любой стране иного ранга / Не мог родиться Иванов…»)…»
Вот и вернулись к тому, с чего начали, — к доказательной субъективности. Письмо, пусть и публичное, куда уж больше. Но вот что важно: стремление точно и экономно передать на небольшом пространстве как можно больше информации порождает такие перлы, как «павлинье перо Кокошко» (сам много мучился, как наиболее точно передать специфику её письма. И вот вам, пожалуйста). Журнал осваивается постепенно, становится фактом жизни, реальности — полностью принимается и, переваренный, включается в творческий процесс (понравившиеся строки тут же используются для чего-то иного).
Особым вниманием мы не избалованы. Тем не менее, кой-какая реакция на журнал имеется, и мы этому всячески рады. И ничего на самотёк отпускать не собираемся. Каждая (каждая!) попытка будет пресекаться на месте. Вы пишите, вы пишите, вам зачтётся. Я потом (что непонятно) объясню.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги