Несовременные записки. Том 4 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Сергей Александрович Азаренко (ГОРОДСКИЕ СУМАСШЕДШИЕ ( разрушение замысла)) #2

ГОРОДСКИЕ СУМАСШЕДШИЕ (разрушение замысла)

От редакции НАВИГАТОР РАЗДЕЛА

Четвертый номер «Несовременных записок» желал быть посвященным литературному феномену «Городского сумасшедшего». Под эту марку были заказаны культурологические заметки Сергею Азаренко, а после и Александру Лобку. Вячеслав Курицын, тоже по просьбе редакции, начал писать что-то вроде мемуаров на данную тему. Претенденты на звание «городских сумасшедших» были примерно определены, их тексты получены, и оставалось разве что «сварить», а потом и сверстать номер. Короче — задача была поставлена.

Однако всё пошло наперекосяк. И не могло не пойти. Оказалось, что в чистом виде на просторах Урала никаких «городских сумасшедших» не наблюдалось. Исключением, подтверждающим, как это и положено, правило, стал разве что поэт Сандро Мокша. Справедливости ради стоит сказать и о двух-трех явно патологических субъектах, ценность литературной практики которых летела в пропасть идиотизма с такой скоростью, что впечатлительная редколлегия «НЗ» не рискнула не то что публиковать, но и даже проследить до конца этот полёт.

Таким образом (или каким-то иным — неважно), мы имели к моменту вёрстки журнала не реализацию первоначального замысла, а разрушение последнего. И нам пришлось довольствоваться тем, чем нам пришлось довольствоваться.

Издательская кухня происшедшего такова:

— вначале Сергей Азаренко «высосал из пальца» свой опус, полторы мысли которого, впрочем, читателю не повредят;

— потом Александр Лобок, одурев от более чем минимального срока исполнения, шлёт по E-mail свою статью, и последняя, надеемся, что-нибудь да скажет, кроме того, что её автор, действительно, написал философский бестселлер «Антропология мифа»;

— Курицын-трудяга всё сделал, как всегда, вовремя и качественно, но вот только на свой манер, за что мы ему благодарны больше, чем обескуражены;

— оставалось выбрать персоналии. Богомолова и Верникова само собой ввёл под уздцы контекст материала Курицына, Мокша и Горланова безвозмездно нарисовались из воздуха и если первый потому, что «там и стоял», то вторая — потому что всегда своими чемоданами с рукописями и непрекращающимися сводками личного «информбюро» растолкает-замордует любого, оказавшегося на путях НГ-локомотива.

Ещё несколько слов. Отмороженный темперамент прозы Константина Богомолова очень привлекателен, во всяком случае для нас. Более того: редакция испытывает просто сексуальное чувство к рассказу «Римейк Линча». Нужно ли что-нибудь ещё добавлять к уже написанной фразе?

Верников же, этот Гапон свердловского литературного базара, как всегда предложил очередную скоропортящуюся «хреновину» под фальшивой акцизной маркой «Калевалы», и в данном случае редакция ему не мешала — пуская его: чем бы Верников не тешился, лишь бы дитя у него не плакала.

Касательно Горлановой — тут всё ясно. Она — конечно «городская сумасшедшая» Перми, часто мутирующая, по мнению некоторых, в «городскую дуру», но дело своё знает туго. Хотя, если взглянуть, к примеру, на её рассказ «Молитва во время бессонницы», то видно невооружённым глазом, как Н. Г., давно уже потеряв ориентацию, умеет бесстыдно демонстрировать частное неприличие фактом открытого «творчества». Мусор, который она вытряхивает из жизни и из себя никто и не собирается подметать, более того — он, склеенный жидкой стилистической слюной, структурирует любое печатное пространство в стенгазету, выпускаемую октябрятской звёздочкой им. Н. Горлановой. Вот таким примерно образом.

Сандро Мокша — единственный обнаруженный нами на Урале (обнаруженный, кстати, давным давно) средневековый «лыцарь» литературы, городской сумасшедший, который если что и демонстрирует, так только свое нерасчленённое сознание, а отнюдь не пробавляется рекламным петтингом с окололитературной тусовкой. Поэзия для Мокши — малолитражное средство непередвижения по этому миру, средство застывание в пределах личного ракурса, имя которому полнота/слепота/мутата/трата-та… Вот уже более полугода прошло, как Мокша пропал. Мы потеряли Мокшу и теперь уже не найдём никогда. Честно говоря, по-настоящему мы его никогда и не находили.

P. S. Для справки: пришлось разбить пространство номера на две зоны: первая — «Городские сумасшедшие» (разрушение замысла) и вторая — традиционный блок. Читатель легко сориентируется, если, конечно, ориентация вообще входит в его задачу.

Сергей Азаренко ТОПОЛОГИЯ ГОРОДСКОГО СУМАСШЕДШЕГО

Постановка вопроса о городском сумасшедшем требует выяснения места сумасшедшего как такового в русской культуре. Начнем с того положения, что содержательные ресурсы нашей культуры подпитываются в процессе «подражания» другой культуре. В подражании не нужно видеть ничего унизительного, ибо оно организует функционирование любой культуры. Подражание Другому является одновременно условием обращения к Собственному. При этом mimesis (что значит по-гречески «подражание») не есть только подражание, оно также есть и отражение (не в смысле зеркального отражения, а в смысле защиты) от исполненности истины, защищенность от у-дара, от дара традиции, скапливающей «массивы» смыслов и необратимо идущей навстречу новому содержанию. Mim-esis превращает носителя культуры в мима (Иванушку-дурака), который не дает себя поглотить валом скапливающихся смыслов, защищаясь иронической улыбкой, травестируя и «закавычивая» надвигающееся на него содержание. Мим метит Другое, но Другое пробуждает заключенную в нем форму для восприятия нового содержания. Здесь он Про-метей (Иван-царевич) и Эпи-метей (Иван-дурак) одновременно, ибо приводится в действие его способность метить — мышление. «Эпиметей» буквально значит сильный задним умом. Не это ли значит и выражение «русский ум». Иванушка-дурак культурный герой, наделенный чертами трикстера (плута-озорника). Трикстер часто прибегает к хитрым трюкам для достижения успеха в самых серьезных деяниях. Действуя асоциально и профанируя святыни, трикстер большей частью, торжествует над своими жертвами, хотя в некоторых случаях терпит неудачу. Деяния трикстера иллюстрируют легальную отдушину или преодоление жесткой регламентированности в социальной действительности. Героика Иванушки-дурака сродни героики североамериканскому трикстеру Вакдьюнкагу (что значит «безумец», «шут»), древнегреческому Одиссею (греч. odussav — «гневаюсь») или даже Гамлету (исл. Amlodi — «дурак», «слабоумный»). Всех этих героев объединяет их трансгрессивность (способность выхода за свои пределы), возможность нетривиального решения проблемы или переход в состояние нового порядка. Этимологически «дурак» происходит от древнерусского «дуровати», которое обозначает «безумствовать», «блажить». Происхождение корня «dur» не вполне ясно, но Покорный относит его к группе, восходящей к индоевропейской базе «dheu(e)r» (корень «dheu») — «бушевать», «кружиться», «вертеться», «спешить». Не вызывает возражения сопоставление с греч. aqurv — «забавляюсь», «играю» (на сцене) и с qouros — «стремительный», «неукротимый» (М. Фасмер). Нижеследующие соображения о «смехе» и «трансгрессии» Иванушки-дурака, как представляется, поддержат и старую версию о связи «dur-ь» с «du-ti».

Одна из сказок об Иванушке-дураке кодирует, по нашему мнению, способ взаимодействия с «другой» культурой. Заметим, что сказочная семантика может быть интерпретирована только исходя из ее мифологических истоков. Однако для сказочной семантики, в отличие от мифологической, характерна гегемония социального кода. Фундаментальные мифологические противоположности типа «жизнь — смерть» оттесняются социальными коллизиями, выступающими в форме внутрисемейных отношений.

В сказке об Иванушке-дураке рассказывается о том, как хозяева наняли его присматривать за детьми и сторожить дверь. Дети сбегают в лес и Иванушка направляется на их поиски. А поскольку он дал слово не только «глядеть» за детьми, но сторожить дверь, то он снимает ее с петель и несет за собой. Навстречу ему попадается медведь (Другое), который удивляется тому, что Иванушка в лес дерево несет. На что Иванушка отвечает, что верен своему слову. Медведь (Другое) собирался поглотить Ивана, тот же рассмешил его, и медведь задумал показать Ивана своей медведице. В берлоге медвежьей Иванушка ведет себя так, что смехом располагает к себе и медведицу. В итоге ему доверяют следить за хозяйством и медвежатами, иными словами, Иванушка, воплощающий собой русскую культуру, адаптируется в Другом, воспринимает его содержание. В смехе Иванушки проявляется человеческое можествование, способность целостного осмысления мира, отсутствие боязни страданий и смерти. Смех человека — это выражение независимости и свободы. Смех осуществляется прерывистыми звуками; смех осуществляет прерыв коммуникации, позволяющей вместиться Другому. При этом механизм ускользания (отражения) вступает в силу: медведь и Иванушка разыскивают детей и последний возвращается домой. Медведь (Другое) же, первоначально желавший поглотить Иванушку, теперь помогает ему и переносит дверь обратно на свое место: воспринятое Другое в формах Собственного переносится восвояси.

В действиях Иванушки прослеживается ирония. Поль де Ман определяет суть иронии через удвоение и сравнивает иронию с безумием: абсолютная ирония — это сознание безумия, или конец всякого сознания несознания, рефлексия безумия изнутри самого безумия. Но эта рефлексия становится возможной только из-за двойной структуры иронического языка: ироник выдумывает форму самого себя «безумного», но не знающего о своем безумии: затем он приступает к рефлексии собственного безумия, таким образом объективированного. Ирония — не исцеление от безумия и не ликвидация раздвоения. Она имеет прямое отношение к утверждению различия автора и его деяния, момент такого утверждения, когда автор не возвращается в мир. Вместо этого он утверждает ироническую необходимость не стать мишенью своей собственной иронии и открывает, что пути назад от его вымышленного Я к его действительному Я нет. Трикстер (ироник), внося в действительность раскол, открывает историческое время, завершающееся отрицанием отживших социально-культурных форм и одновременно выходом на «иное» содержание, благодаря подражанию Другому.

Явление Иванушки имеет место и в самом прямом смысле как явление его тела, расположенного в данном месте. Проявлением жизни этого тела является дыхание. Определенному способу проживания соответствует и особый характер дыхания, оплотняющий и образовывающий такое тело, которое может выглядеть и вести себя только определенным образом. Таково тело «Кентавра, играющего на флейте» (или тело Иванушки Дурака на печке), традиционно трактуемого как образ и притом образ фиктивный. Но насколько фиктивным может быть образ, если он всегда есть образ «чего-то», т. е. является продуктом «об-резания» (если следовать этимологии слова «образ») какого-либо реального фрагмента мира. Принято думать, что это «об-резание» совершается в горизонте действующего спонтанно сознания. Образ «Кентавра, играющего на флейте» мыслится как активный синтез, производимый сознанием, который представляется как композиционное сочетание возрождающихся чувственных впечатлений. Согласно такого взгляда, «Кентавр» создается усилием сознания, в котором действует механизм спонтанного синтеза, возрождающего «чувственный материал», полученный от когда-то созерцаемых в реальности лошади и человека. При такой трактовке «Кентавра» с точки зрения философии «высоты» (подразумевающей внешнего наблюдателя) не берется в расчет действие самого мира, действие, в котором осуществляется, как полагали греки, становление тела человека, претерпевающего различные стадии возмужания, и превращающегося в существо, способное творить себе подобных. В этом смысле, каждый из нас в той или иной степени «Кентавр». А образ «Кентавра» может символизировать возмужалость или человека, разрывающегося между добром и злом, между похотью и воздержанием. Вместе с тем, «обрезание» образа в современности обнаружило и такую логику мира как «под-резание», осуществляющее разрез тела, который высвобождает действие, приводящее к бесконечному порождению Неподобного и Иного. Такому образу «обрезания» соответствует фигура кочевника: она не разделяет пространство, а сама разделяется в нем. Тело «Кентавра» воплощает собой тип деревенского дурака; тело Кочевника — тип городского сумасшедшего. Что же присуще городскому способу проживания, порождающему городского сумасшедшего?

Не от земли и до неба, а от подвалов по самые кровли, разделенный учреждениями и квартирами, потолками и стенами, город задает свой особый способ проживания. Этому способу проживания соответствует организованное по смежности пространство, подобное безжизненному физическому пространству. Оно довлеет над экзистенциальным пространством, составленном из человеческих позиций, связь которых строится не на случайной смежности, а на внутреннем содержательном сходстве. Рассеченное пространство города диктует ему способ своего существования. Пространство города — замкнутое и расчлененное, фигуры здесь перемещаются с одного места на другое, стремясь при минимальном числе занять максимальное количество мест. В жизни деревни, как и в жизни степных кочевников, фигуры рассеиваются в открытом пространстве, охватывают пространство, свободно появляются то в том, то в другом месте: движение не направлено из одного пункта в другой, а становится непрерывным, лишенным цели и назначения. «Гладкое» пространство деревни или степи противоположно «расчерченному» пространству города. Город зашифровывает и расшифровывает пространство, набрасывает на него сети коммуникаций и проводов, а затем их распутывает. Деревня со степью территориализирует или детерриториализирует пространство, превращает местность в поместья, медленно расширяет и присоединяет пространство. И все же деревня тяготеет к оседлому способу проживания, а город к превращению чувствительного тела в кочевника. Бескрайние горизонты территориальности подавляют или рассеивают энергию освоения, в то время как замкнутость и расчлененность города стесненному телу задает логику чистой эксцентричности. Отныне тело являет собой не образ, как об-рез или часть окружающего мира, а образ как под-рез своего собственного тела. Деревенское тело — это тело Кентавра, средоточие лошади и человека; городское тело — это тело кочевника, человека-двигающегося-с-лошадью. Таким образом, существуют степные кочевники и порожденные способом проживания в городе, т. е. вытесняемые его пространством, тела горожан. Индивидуальное возникает здесь как событие, происходящее здесь-и-теперь, а не как «пред-мет», не как то, что метят стоящее перед собой. Жиль Делез раскрывает логику гладкого пространства степных кочевников, в котором однородными являются только бесконечно близкие точки. Это пространство контакта, которое скорее тактильное, чем визуальное, в противоположность расчлененному точки. Это пространство контакта, которое скорее тактильное, чем визуальное, в противоположность расчлененному пространству города. Гладкое пространство не знает проспектов, каналов и площадей. Это гетерогенное поле соответствует особому типу множеств, не имеющих центров, и не размечающих занимаемое ими пространство. Пространство, порожденное «городским кочевником», есть разглаживаемое им пространство; оно может эксплуатироваться только путешествием по нему. Способ проживания оседлого городского тела основывается на воспроизводстве, а кочевнического тела — на движении. Репродукция предполагает сохранение инвариантов сохранения внешней точки зрения по отношению к объекту или событию наблюдения; движение же путе-шествующего предполагает на-хождение в самом потоке событий, вовлеченность в процесс порождения различенного. Кочевник обладает территорией, передвигается постоянными маршрутами, движется от одного пункта к другому. Но если даже пункты очерчивают маршрут, они сами принадлежат этому маршруту, тогда как для оседлого жителя пункты задают маршрут. Маршрут кочевника может проходить по обычным дорогам, но они для него не то же самое, что для оседлых народов, у которых дорога делит замкнутое пространство, предоставляя каждому определенную его часть. Маршрут же кочевника делит («подрезает») самих людей в том или ином пространстве. Пространство оседлого жителя расчерчено стенами, границами и дорогами; кочевники степные как и городские располагаются в гладком пространстве. Степные кочевники обживают и осваивают гладкое пространство, они никуда не бегут, да и не хотят бежать, они скорее срастаются с этим гладким пространством. Но вместе с тем, они движутся, но движутся сидя, находясь в седле, являя единство лошади с человеком. Степные кочевники умеют ждать, они бесконечно терпеливы. Неподвижность и скорость, оцепенение и порывистость — неотъемлемые принципы их проживания в мире. Городской кочевник обнаруживает все признаки нетерпеливости и не-умения жить в расчерченном по углам пространстве, он каждый раз соскальзывает с заданного житейским умом маршрута, он сходит с ума. Способ его проживания — это опыт предела (трансгрессия). Жорж Батай показал, что трансгрессия является механизмом радикального преодоления социальных запретов, когда жизнь действительно в наибольшей своей интенсивности доходит до отрицания самой себя. Трансгрессия, говорит Мишель Фуко — это жест, который обращен на предел. Предел и трансгрессия обязаны друг другу плотностью своего бытия, ибо трансгрессия оплотняет бытие того, что отрицает. В трансгрессии нет ничего от разрыва или разлученности, но есть лишь то, что может обозначить бытие различения. В ней человек открывает себя с языком, который скорее говорит им, чем он говорит на нем. Происходит погружение опыта мысли в язык и открытие того, что в том движении, которое совершает язык, когда говорит то, что не может быть сказано — именно там совершается опыт предела как он есть. Опыт предела порождает абсурдистский способ говорения, который никак не постигается с точки зрения смысла. Абсурд происходит от «suer», что значит «шепот» (но не от «surdus» — «глухой») — это дыхание перехода из одного состояния со-держания тел в другое. Мир повсеместно объят шуршанием и шептанием, шумом и дыханием. Мы слышим шум дождя, шелест листвы, шуршание шин по асфальту, мы слышим журчание реки или речи. Мир действительно наполнен шепотом, шуршанием и дыханием. Согласные нашего языка сцепливают это шуршание, являясь поэтому согласными, т. е. тем, что связано с дыханием голоса человека. Если же этого единства не получается и оно не лепится, то получается нелепица, бессмыслица, абсурд с точки зрения обыденного понимания и здравого смысла. Опыт предела — это переход из старых форм в новые, из замкнутых пространств в свободные, движение и проявление которого неясно «нормированному» сознанию и потому, для него оно абсурдно. Пространство города объединяет случайные и неслучайные объекты по смежности; это обстояние вещей дублируется языком и воспроизводится в способе говорения горожанина. Речь оседлого жителя оказывается метонимичной, поскольку метонимия представляет собой замену одного слова на смежное с ним другое слово. Роман Якобсон писал, что прозе и обыденной речи присуща метонимия, а поэзии — метафора. Тогда получается в пределе, что оседлый городской житель является прозаиком, а кочевой — поэтом. Таким образом, только трансгрессируя, тело, будучи хрупким и вытесняемым пространством города, совершая речевое поведение не по смежности, а по подобию, т. е. рифмуя — запускает механизм поэтического и безумного проживания человека. Подавленные пространством города «машины желания» тела горожанина превращают его существование в параноидальное. В случае же возобладания «машин желания» тела горожанина над пространством города открывается шизоидный способ его существования. Подавленное и загнанное вглубь «желание» позволяет набирать телу городского сумасшедшего специфическую скорость проживания. Эта скорость проживания оказывается зависимой от климатических условий. Вальтер Беньямин замечал, что любую местность надо познавать в то время года, когда проявляются ее климатические крайности. Ибо к ним приспособлена местная жизнь, лишь по этому укладу ее можно понять. Зима России делает ее жизнь на одно измерение богаче. Пространство меняется в зависимости от того, теплое оно или холодное. Уличная жизнь проистекает как в замерзшем зеркальном кабинете, всякая остановка и раздумие даются с невероятным трудом. Требуется полдня приготовления для какого-либо действия, а затем мгновенное волевое усилие, чтобы его совершить. Здесь обнаруживается разница между движением и скоростью. Движение может быть очень быстрым, но оно не становится от этого скоростью. Скорость не исключает замедленности или даже неподвижности. Движение экстенсивно, скорость интенсивна. Движение предполагает перемещение тела во всей его полноте из одного пункта в другой. Это — относительная характеристика тела, в то время как скорость является абсолютной его характеристикой, ибо в нем отдельные части тела заполняют гладкое пространство наподобие вихря. Духовное путешествие человека совершается тем самым не сходя с места, интенсивно. Только эта телесная механика может открыть «душу» русского человека, т. е. особый способ дыхания его тела.

Екатеринбург, 1997

Александр Лобок В ПОИСКАХ ГОРОДСКОГО СУМАСШЕДШЕГО

Город сумасшедш.

Он сумасшедш по определению.

Он весь из сочетания несочетаемого.

Он весь — из абсурда случайных встреч, где не человек управляет содержанием и логикой встречи, а случайная встреча управляет содержанием и логикой человека. Первична — структура; живая коммуникация — дело случая. Ум элиминирован. Ум не присутствует в выборе встреч. Встречи случаются сами. На фабрике, в учреждении, в магазине, в общественном транспорте человек живет не умом, а без-умием («на автомате» — говорим мы). Случайное пересечение, случайный взгляд, случайность случки дворовой дворняги — все это город.

Город — место, где НАГОРОЖЕНО. Где невозможно рациональное понимание происходящего, где иррациональность встреч предопределена иррациональностью городского пространства. Город — это структура, структура по преимуществу, и эта структура всегда одерживает верх над человеком.

В чем суть того, что мы называем городским помешательством?

Парадокс в том, что главная городская idée fixe — это идея всеобщей, тотальной упорядоченности. Упорядоченности кварталов, упорядоченности жизненного расписания. Круглый циферблат часов, жестко разбитый на деления часов и минут — подлинный центр городского пространства. Люди соединены друг с другом через ячейки времени.

Плюс-минус одна минута — катастрофа. А из тотальной упорядоченности времени происходит непрерывный невроз. Городской житель непрерывно поглядывает на часы. Постоянная сверка часов — абсолютное условие выживания. А это и значит, что человек принадлежит не себе, а круглому циферблату. Это особый, темпоральный род сумасшествия, когда человек идентифицирует себя не с Наполеоном, а с часами.

Но если сам город сумасшедш, зачем ему странный тип под именем «городского сумасшедшего»? Или городской сумасшедший — это тот, кто пытается сохранить свою человеческую нормальность внутри сумасшедших структур города?..

Думается, что если последнее и правда, то лишь отчасти. Потому что «городской сумасшедший» — это вполне метафизическая категория, а отнюдь не просто эмпирический факт. Ведь это не «сумасшедший-в-городе», а «сумасшедший-ДЛЯ-города». Это некий тип, по отношению к которому сам город испытывает странную сексопатологическую потребность: он числит его патологически ненормальным, но испытывает при том выраженное влечение к нему. Городской сумасшедший — это тот, кого сам ГОРОД (как некая коллективно-обезличенная и оттого вполне сумасшедшая общность людей) почитает за сумасшедшего. Городской сумасшедший — это не столько факт бытия нормального в ненормальном, сколько потребность ненормального найти нечто ненормальное настолько, чтобы можно было оправдать собственную ненормальность как нормальность.

* * *

В не-городе человек от человека на расстоянии руки, на расстоянии шага, на расстоянии тела. Он подчеркнуто телесен, он подчеркнуто САМ.

В не-городе человеческая самость, телесность, физиологичность самозначимы; ритуал деревенской жизни — гимн человеческой близости, гимн близости тела к телу, руки к руке, глаза к глазу. Деревенские посиделки ли на завалинке, игры ли за околицей, празднества ли и песни за совместным столом — все это до предела насыщено прямым телесным искушением. В любом контакте здесь присутствует ум, разумение, сила выбора. Здесь нет общения со структурами, здесь есть исключительно общение с конкретными людьми.

У деревни нет своей физиологии, нет своей УТРОБЫ, нет своей (не зависимой от обитателей деревни) похоти. Деревня не пожирает своих детей, коль скоро у нее нет самостоятельной по отношению к ее обитателям сущности. У деревни вообще нет «обитателей»; она ТОЖДЕСТВЕННА своим обитателям. А деревенские жители тождественны собственной жизни. Их жизнь — это и есть они сами.

Оттого и нет, не может быть в деревне фигуры «деревенского сумасшедшего» — странной фигуры, по отношению к коей сам физиологический организм деревни (если б он и вправду был — по аналогии с особым физиологическим организмом города) испытывал бы странный комплекс одновременного вожделения и отторжения.

В деревне есть совсем другая фигура — фигура деревенского дурачка. Но деревенский дурачок — это чисто физиологическая реальность. Деревенский дурачок не дразнит общественное мнение деревни, не бросает какого бы то ни было вызова ее моральным устоям. Он существует как странная прихоть природы — слабоумное дитя инцестных связей, столь неизбежных в условиях герметичного деревенского быта. Потому деревенский дурачок — менее всего предмет искушения, отторжения и негодования; наоборот — он предмет жалости и сочувствия. Деревенского дурачка любят и жалеют, принимая его как фатальную неизбежность самой жизни.

Совсем не то — город. Город — это утроба. Это вполне самостоятельная, независимая от собственных обитателей, пожирающая своих обитателей-детей физиологическая сущность. «Физиология Москвы». «Физиология Петербурга». Ощущение города как некоего монструозного организма, обладающего собственной физиологией — общее место литературной традиции.

В городе человеческая телесность принципиально не существует сама по себе; она опосредована многочисленными механизмами, коммуникациями, иными техническими причиндалами. Здесь — «транспортные артерии». Здесь — баррикады стен. Здесь личностная и телесная потребность человека подчинена монстроидальной потребности города.

Только в городе существует феномен общественного или публичного мнения — некоей иррациональной силы, живущей независимо от мнений отдельно живущих людей. Если мир деревни — это мир всегда персонифицированных МНЕНИЙ, то только в городе возникает феномен универсально-обезличенного общественного МНЕНИЯ. Разумеется, это мнение многолико, оно распадается на части; но, тем не менее, оно существует само по себе. Такому общественному мнению нет дела до умственно отсталого дурачка, до дебила; город изолируется от такого рода личностей. Но зато именно в пространстве города возникает некая притягательная пустота мифа, носящая имя «городского сумасшедшего».

* * *

Город боится своего городского сумасшедшего, ведь городской сумасшедший — это тот, кто претендует на существование за пределами канонов городской упорядоченности. Городской сумасшедший — это тот, кто покушается на саму идею городского порядка. Городской сумасшедший — это тот, кто существует «по ту сторону» городского пространства и городского времени. Городской сумасшедший — это тот, кто осмеливается существовать «по ту сторону» очевидности. И потому — он угроза для сумасшедшего в своей размеренности и размеренности города. Городской сумасшедший — это тот, кто не желает укладываться в городской масштаб, а предпочитает жить по своему личному, сугубо индивидуальному масштабу. Поэтому город просто обязан бояться и ненавидеть своего городского сумасшедшего, который есть подлинный его alter ego.

И в то же время город МЕЧТАЕТ о своем сумасшедшем — как старая девственница мечтает о пороке, одновременно презирая и ненавидя его. Это не мечта даже, а физическое, на уровне утробы, вожделение похоти. Но вожделение, которому не дано разрешиться в оргазме; смысл этого вожделения вполне сексопатологичен: город вожделеет своего сумасшедшего не затем, чтобы наконец-то отдаться ему, а затем, чтобы его морально раздавить, продемонстрировать его ничтожество, убожество и одновременно свое абсолютное превосходство. Город вожделеет городского сумасшедшего — но одновременно боится как потенциального насильника; и оттого он монструизирует его образ, и притом готов увидеть городского сумасшедшего в личности любого случайного прохожего — вполне безобидного и вовсе не покушающегося на его девственность.

С другой стороны, не переводятся претенденты на роль городского сумасшедшего — геронтофилы-эксгибиционисты, мечтающие поиметь стареющую городскую плоть исключительно на расстоянии собственного воображения. Но в этих действиях нет действительной фаллической силы; имитирующий городского сумасшедшего эксгибиционист менее всего покушается на достоинство старой девы; эрекция его эпатажных выходок совершенно недостаточна, чтобы представлять хоть какую-то дефлорирующую опасность для города. Такой поверхностный эпатаж для города — род незамысловатой щекотки, вариант петтинга, но никак не жесткое и властное проникновение вглубь.

Настоящий городской сумасшедший — тот, о котором мечтает (и страшится одновременно) стареющий город, — это, конечно же, миф. Он невозможен в природе, и потому существует исключительно как подсознательная страсть городского публичного мнения. Это страсть по блуждающему фаллосу — всепроникающему и великому, предназначенному, однако, к безусловному отрезанию и публичному уничижению.

«Ищи дурака!», — сказал бы известный герой «Золотого ключика».

И дружный, уверенный ответный хор: «Дураков нет!»

Екатеринбург, 1997

Вячеслав Курицын «О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ»

Виталий, привет!

Пишу тебе про городских сумасшедших. Я обещал тебе написать до своих мероприятий в Е-бурге (прим. для читателей — в конце января 1997-го года происходили «Дни Вячеслава Курицына в Екатеринбурге»), но, во-первых, не успел из-за организационной горячки, а во-вторых — и хорошо, что не успел. Ибо только сегодня, 31 января, я нашел нужный тон. Я предполагал писать о каких-то крайних проявлениях — типа Мокши или Кашкина. Но сегодня утром, на второй день возвращения с Урала, Ира подробно высказала претензии к тамошней духовной ситуации: все врут, все друг друга путают, все погрязли в тамошней каменной замороке, все совершенно непонятно и иррационально. Шабуров звонит в Челябу своей любимой девушке Инне и говорит: я без тебя не могу, сейчас приеду. Ну что, отвечает, делать, приезжай. Шабуров обещает прилететь на вертолете: дескать, у него есть некий приятель с вертолетом. А надо заметить, Виталий, что это сообщение хоть и неординарное, но по свердловским меркам вполне правдоподобное. Инна посомневалась и стала ждать. Шабуров не летит. Ни по одному из свердловских телефонов его нет. Инна обзванивает морги, больницы. Пусто. Через три дня Шабуров появляется и сообщает, что он сломал ногу и потому не приехал. Инна торопится в Свердловск — ничего у Шабурова не сломано. Там так шутят.

Я вспомнил: я и сам многие годы в Екатеринбурге жил в атмосфере всяких пьяных чудес. Сейчас я с некоторой оторопью соображаю, что истории типа выпадения Копылова из кабины грузовика в сугроб (ехали на Уралмаш — к Перевалову, наверное, а, может, ко мне) или утреннего пробуждения Игоря Иванова на Ивановском кладбище близ могилы некоего Иванова, — это были бытовые, ежедневные истории. О пьяном контексте не хочется даже и вспоминать. Ты сам пил и знаешь, что это такое. Сейчас, видимо, пить стали меньше, но общее ощущение какой-то радикальной ненормальности происходящего осталось.

Я не знаю, насколько ты осведомлен о деятельности депутата Госдумы Зяблицева. Сам-то он человек на редкость нормальный, методичный бизнесмен-промышленник. Но на его деньги все время происходят всякие невероятные акции. Верников получил от него стипендию в честь того, что он, Верников, написал когда-то повесть «Зяблицев, художник» и тем его как бы предсказал. А в один из солнечных уральских дней жители и гости Е-бурга могли увидеть на улицах города грузовик, с которого исполнялся скоморохами некий спектакль про Герцена. Дело в том, что на уличные акции «Зяблицев-фонда» нужно было писать заявки городским властям, а какой-то герценовский юбилей оказался единственным праздником. Городские власти заявке удивились, но отказать не смогли, ибо отказ был бы еще более странен. Толик Беляков написал о Герцене пьесу, актеры ее разыграли, листовки Зяблицева были розданы в надлежащем количестве… (а пьеса меж тем была опубликована в пензенском журнале «Сура», 1996, 6).

В общем, мысль простая: старые рифейские камни (или атомная энергетика? или еще какая полумистическая оказия? или существование вполне развитой культуры в не самом благоприятствующем бандитско-татарско-пролетарском контексте?) обеспечивают нам этот психопатологический фон. Я решил написать тебе два очерка: как два конкретных человека, Верников и Богомолов, вписываются в этот контекст, какие они в нем расставляют фишки, как они, в конечном итоге, не сходят с ума. Безумию нужно противопоставить свое квазибезумие. Сегодняшние мои герои с этим справляются — в отличии от многих других наших знакомых свердловчан, которые хотят прикинуться нормальными и оказываются безоружными перед лицом… Что-то, однако, с пафосом перебор.

Последние полгода я пишу мемуары под названием «О времени и о себе». Написано уже довольно много, но все пока во фрагментах, в кусочках. То, что я сейчас тебе сочиняю, войдет, вероятно, в каком-то виде в будущую мемуарную книжку. Так что, у нас, наверное, получится первая публикация из этой грядущей книги.

БОГОМОЛОВ

В редакцию «Урала» Костю Богомолова рекомендовали Л. П. Быков, Марик Липовецкий и я: такое он благоприятное впечатление производит на самых разных людей. Толстенький, аккуратно и прилично одетый (пиджаки, галстуки), с хорошо подстриженными бородкой и усиками. Разговаривает весьма рассудительно, с расстановушкой. Выдавал в себе человека, знакомого с отечественной словесностью, дружил со всякими разными литераторами, причем не только типа сомнительного Рубинштейна, но и типа понятных Владимира Турбина и Саши Архангельского. Лукьянин, редактор «Урала», купился на костину солидность и принял его на работу. Это были еще относительно благополучные для журнала времена: и зарплата там была еще на что-то похожая, и тираж хороший, и печатали журнал в «Уральском рабочем» на хорошей технике, и, главное, предполагалось, что толстожурнальная жизнь стабильна, что у нее нормальное будущее, что впереди работа, а не борьба за выживание.

Я далек от мысли приписывать заслугу развала «Урала» до его нынешнего маргинального состояния одному Косте: пришлось бы тогда предположить, что по такому Косте было заслано и в «Новый мир», и в «Звезду», и в «Волгу». Но соблазн совершить такую приписку велик: костины спокойствие и уверенность, поначалу ассоциирующиеся с надежностью, понемногу приобретают характер совершенно иррациональный. Костя твердо знает, что должен делать человек в жизни: утром долго чистить усы и ботинки, причесывать полтора часа три волоска на голове, в течении дня заходить в два-три барчика (в рюмочные) для пропустить пятьдесят-сто грамм коньяка-настоечки с бутербродом, вечерком посасывать дома джин или виски, читать ночами всякие забавные книжки типа «Избранной новеллы писателей Фарерских островов». Совершенно не имея дохода, Костя любит играть в казино. Ему нравится размеренность операции: купить фишку, поставить на цифру или на поле, проиграть, отойти к бару, усугубить пятьдесят грамм…

Из-за своей размеренности Костя всюду и всегда опаздывает. Никогда не приходит вовремя на встречи, опаздывает на поезда и самолеты, на автобусы и пароходы, месяцами высылает обещанные письма. Но, самое главное, безумно раздражает. В редакциях толстых журналах жизнь до сих пор не по времени замедлена (люди приходят на работу к часу дня, пьют чай, уходят к шести, будто на дворе благостное советское время), но Костя огорошил всех «уральцев» истинно шизофренической степенью этой замедленности. Он приходит на работу не раньше чем в три часа, и через несколько месяцев борьбы Лукьянин вынужден был с этим смириться.

Как и с тем, что Костя, являющий всем своим обликом символ интеллигентности и образованности, так и не получил высшего образования. Однажды он украл из университетского коридора, прямо от кабинета ректора, портреты академика Вронского и писателя Решетникова. За это Костю исключили из УрГУ. Потом, правда, восстановили, но диплом Костя так и не смог сочинить, и до сих пор откладывает операцию сочинения до лучших времен. Что не мешает ему быть грозой преподавателей филфака, которые несут Косте в «Урал» свои заметочки о книжках и спектаклях: он их безжалостно редактирует или вовсе выбрасывает, приговаривая, что толстый журнал требует иного уровня квалификации авторов.

Начал Костя в «Урале» с погрузочно-разгрузочных работ. «Урал» тогда разошелся с СУКИ (Средне-уральское книжное издательство), превратил свой четвертый этаж в доме номер (не помню) на улице Малышева в автономную уральскую республику под названием «Издательство «91» и доверил свою судьбу в руки миллионера Ковязина, героя прозы Андрея Матвеева. Ушлый Ковязин сразу стал перестраивать производственные отношения, в частности, стал заставлять мирных сотрудников «Урала» распространять книжки издательства «91»: например, изданное стотысячным тиражом и еще сегодня, шесть лет спустя, украшающее книжные магазины Екатеринбурга «Бледное пламя» Набокова В. В. Того же Костю направили с этими книжками, что ли, в Тулу, а Костя, не будь дурак, превратил дрянную командировку в отпуск, вернулся через три недели, пах барашком, посмеивался и, что характерно, не продал ни одной книжки.

Ну да, разгрузка. Благодаря новым экономическим отношениям сотрудники «Урала» получили возможность не только готовить к печати рукописи, но и саморучно загружать тираж журнала в большую машину и разгружать его из этой машины на каких-то загородных складах. Ну вот, десять тысяч книжек «Урала» — номера, в котором костина фамилия впервые появилась в списке редакции — загрузили в фургон, а у дверей, внутри фургона, посадили Костю и Толика Гущина, предполагая, что на складах они выйдут и продолжат погруз-разгруз. Фургон тронулся, и несколько тонн журнала «Урал» упали на Гущина и Богомолова, и придавили Гущина и Богомолова к двери. Гущина, впрочем, придавили меньше, он заколотил кулаком в воздух, фургон тут же затормозил, пострадавших извлекли из-под завала. И хотя это продолжалось буквально несколько секунд, Костя уже успел потерять сознание, грудная клетка его деформировалась внутрь, и ее пришлось выпрямлять медицинским образом в стационарных условиях.

Главное занятие Кости — придумывание и вычитывание историй. Если он слышит от В. Турбина, что Бахтин не убивал тараканов, предполагая, что в одного из них переселится после смерти его, Бахтина, душа, он тут же предполагает, что отличить таракана-Бахтина от просто тараканов легко: таракан-Бахтин должен не иметь половины ног. Если он слышит, что в ходе «Дней Курицына в Екатеринбурге» группа энтузиастов хочет взять у меня сперму для «Банка спермы», он предполагает, что один из авторов идеи, Сережа Анашкин, известный своими гомосексуальными склонностями, сам захочет быть банком спермы. Сперму, то есть, придется сдавать непосредственно в него. Причем Костя не способен остановиться: в следующую секунду он начинает фантазировать на темы «Золотонефтьспермыбанка» и «Уралспермыбанка». Эта его генеральная способность — во всяком лингвистическом случае находить поводы для безумной истории — усугубляется общеекатеринбургским пороком: превращать жизнь в нескончаемую абсурдную болтовню и притягивать больший и больший абсурд.

Заслуги Кости перед отечественной словесностью общеизвестны. С его приходом в «Урале» стали твориться разнообразные чудеса — при публикации романа Сальвадора Дали «Темные лики» в оглавлении было указано «Сальвадор Дали. Светлые дали» — подробный рассказ о которых, впрочем, я предполагаю осуществить в главе про редактора «Урала» Валентина Петровича Лукьянина.

Верников называет Костю компьютерным вирусом. Звучит это очень убедительно. Он налаживает между предметами такие причудливые связи, что воспользоваться предметом уже нет никакой возможности, остается только плевать на него или хохотать.

Костина склонность к причудливым связям могла достаться ему по наследству: костина мама — главный или один из главных свердловских людей, занимающихся «Живой этикой». Пишет про это книги и читает лекции. Может быть, удирая от рериховских отверстых бездн и от своей собственной вирусной функции, Костя цепляется за все земное: одеваться утром надо три часа, ботинки чистить каждый день по два раза. Когда Костя отправляется в дорогу, он берет с собой немыслимое количество ящичков и мешочков, куда аккуратно укладывает ножички, иголочки, лекарства, нитки, изоленту, ножницы, небольшую отвертку, пилочку для ногтей, минищетку для обуви и для одежды и т. д. и т. п. В нормальный день у Кости с собой (в сумке, в кармане) всегда есть два-три пластмассовых стаканчика и бутылочка с крепким напитком, в дорогу он берет с собой пять-шесть емкостей для питья. Склонность к земному и аккуратному именно в этом месте обретает шизофренические коннотации. Так, в дороге — особенно в железной — у Кости есть отдельные бутылочки для горячей и холодной воды, для алкоголя, для другого алкоголя, для тоника или лимонного концентрата. Когда Костя, приехав к нам в Москву, начинает выставлять из сумок свои принадлежности, это похоже на то, как герой «Трейнспоттинга», запирающий себя для бороться с ломкой, выставляет на стол банки-бутылки с продовольственными и иными запасами. Ира говорит, что много всяких глупостей у Кости еще и потому, что ему мучительно сложно решить проблему выбора. Покупая вечером бутылочку, он обсматривает всю без исключения витрину: что сколько стоит, на чем что написано. Ира его водила в Москве на рынок за джинсами: все ведь, говорит, штаны не то что общупал, а обнюхал.

Костя очень любит дурить друзей и знакомых. В Москве у него (и, благодаря ему, у нас с Ирой) есть друг Илья Алексеев, про которого будет отдельный мемуар — здесь достаточно указать, что Илья считает себя русским царем, не умеет узнавать время по часам со стрелками (только по электронным) и совсем недавно научился заваривать чай в пакетике не в пакетике, а вынув чайный пакетик из бумажного пакетика. Когда мы с Ирой жили в коммуналке, у нас был (он и теперь там есть) умалишенный сосед Володя, похожий на лесное чудище и ходивший по квартире в длинных трусах. Костя убедил Илью в том, что этот человек — философ Руткевич, лишившийся рассудка в ходе работы над вузовскими учебниками марксизма-ленинизма, и Илья в это вполне поверил.

Иногда, приезжая в Москву, Костя живет у Ильи на улице Днепропетровской (это переться минут пятнадцать от метро «Пражская»). Однажды Костя сделал тайком копию с ключа от алексеевской квартиры и в следующий свой приезд в Москву Илье не звонил, жил в другом месте, ничем своего присутствия не выдал, но три дня подряд мотался на Днепропетровскую, подкарауливал, когда Илья выйдет из дому, пробирался в квартиру и оставлял там у порога целенькую бутылку водки. Алексеев, возвращаясь вечером домой, с удивлением обнаруживал у себя в коридоре свежий пузырь. Произошло это два года назад, но Костя так и не раскрыл Илье тайны: видимо, Алексеев узнает о ней из моего очерка (если читает «Несовременные записки», а если не читает, то дождется полной публикации мемуаров).

Справедливости ради стоит отметить, что Костя притягивает истории не только на журнал «Урал» и не только устраивает их для других: ему и самому постоянно приходится оказываться в сложных ситуациях. Так, однажды в поезде из Москвы в Е-бург у Кости стянули туфли. Костя, приехав в Свердловск (кстати, в разночтении Екатеринбурга и Свердловска отражается не только моя идеология — дескать, пусть будет два имени, но и тот факт, что ж/д станция до сих пор называется «Свердловск» да и область «Свердловская»), как-то добрался от вагона до таксофона, попросил кого-то привезти ему обувь, а сам пристроился на скамейке. Не прошло и двух минут, как к Косте торкнулся бомж, протянул ему кусок булки и стал учить: дескать, не волнуйся, только поначалу тяжело, но зато алгоритм известен — с утра собираешь бутылки, сдаешь Маньке из «Товаров в дорогу», она дает тебе хлеб и сто грамм на опохмел… В общем, Костю, который очень кичится, что у него приличный вид (пиджак, бородка, в казино пускают, а Алексеева как-то в Москве не пустили), уральские бомжи легко приняли за своего. Аналогичный случай произошел с Костей на Московском вокзале в Санкт-Петербурге: стоит он на краю платформы, ждет поезда в Москву, только что пил в каком-то баре на Невском джин, завтра пойдет в Москве на, предположим, Букеровский банкет, в дорогу у него припасена сувенирная бутылочка виски и роман Фаулза, — стоит, стало быть, на ветру, готовится загрузиться в вагон, курит вкусную сигарету, а тут подходит какая-то мерзкая бомжиха преклонных годов и предлагает ему сделать минет всего-то за пять тысяч рублей.

Почему-то много с Костей связано железнодорожных историй. Вот история с рифмой. В Свердловске есть Мокша, поэт с классическим шизофреническим сознанием. Предметы он мыслит по отдельности, а не вместе, в стихах его они присутствуют скорее как набор слов, нежели как элементы содержательной синтагматики. Одно время Мокша увлекся так называемыми поставляжами — все мелкие предметы в своем доме он собирал в скульптуры сделанные по принципу что-за-что-зацепится (про одну лаконичную скульптуру — резиновое кольцо для: качать силу ладоней и пальцев, нахлобученное на домашний тапок — я писал по какой-то оказии в «Урале», что это цитата из Раушенберга, который надел на чучело козы автомобильную покрышку), а все крупные предметы разбирал на мелкие и, соответственно, тоже обращал в поставляжи. Поступил он так с холодильником, с пишущей машинкой, с телефонным аппаратом (после чего долго был отрезан от внешнего мира, ибо на звонки в дверь реагировать не привык). А однажды он сделал из швабры и еще каких-то вещей макет человека в натуральную величину, уложил его спать на свою кушетку, а сам спал на полу.

Вот к этому случаю у Кости была рифма. Ехал Костя в купе с каким-то сумасшедшим, который быстро напился и стал разговаривать сам с собой. Причем не просто наговаривать, а ругаться. Орал на виртуального второго: а, сука! пришел! хули сидишь? хули не пьешь? Других пассажиров в купе не было, Костя осторожно лег спать, наблюдая вполглаза за взаимоотношениями соседа со своим двойником. К середине ночи тот угомонился, расстелил постель, буркнул в пространство «ложись, сука», а сам растянулся на грязном полу, ботинки вместо подушки.

Впрочем, истории, произошедшие с самим Костей, становятся как правило достоянием общественности вполне случайно. Костя ведет себя как настоящий шпион: разговаривая с друзьями, он выведывает у них массу информации об их личной и прочей жизни (вплоть до каких-то маргинальных совсем левых сведений), а сам предлагает к общению только телеги: могло бы быть так, могло бы быть так. Костя любит книжки «Человек, который был Четвергом» и «Наш человек в Гаване», где шпионская деятельность описывается скорее как художественная. Продуктом деятельности такого вируса-шпиона, работающего не на интересы конкретной державы, а во имя того, чтобы все в мире было как можно сильнее запутано, и являются костины тексты.

Чуть выше я назвал их телегами. Это такой специальный литературный жанр — устный или письменный — представляющий странную или смешную историю, апеллирующий к реальной действительности (упоминаются, как правило, известные кругу слушателей-читателей лица и институции), но не претендующий на ее документальное воспроизведение, готовый ее искажать во имя живости текста, точнее — не обращающий внимание на проблему правдивости высказывания. Кроме того, от телеги как правило требуется абсурдность, экзотичность и т. д. Мораль телеги часто сводится к «вот оно как вы жизни бывает». Телеги лишены нудительной серьезности, но и явно присутствующий в их стилистике стёб не имеет решающего значения: в телеге важна постоянная готовность удивляться бесконечно забавному и разнообразному миру.

Костя привносит в жанр телеги две подробности: во-первых, большинство его телег форсированно виртуальны (начинаются со слов: а вот если бы было так), а во-вторых в них большую, чем обычно, роль, играет каламбурное начало, упорная игра словами и понятиями, в чем Костя сближается с другим уральским гением, Верниковым, и которую я здесь воспроизводить не рискую. Но сюжеты нескольких телег воспроизведу.

Известно, что критик Страхов спросил в письме у Льва Толстого, о чем роман «Анна Каренина», а Толстой, не будь дурак, ответил, что для ответа следовало бы переписать весь текст романа. Про это любят рассказывать школьные и университетские учителя: вот, дескать, как форма неотрывна от содержания. Костя предположил, что Толстой, как человек добросовестный, тут же в письме весь роман целиком и воспроизвел: Страхов получил на нескольких подводах письмо Толстого, ворох бумаг, ответ на вопрос, о чем «Анна Каренина».

Известно, что писатель Шолохов не сам сочинил роман «Тихий Дон», а стибрил рукопись из полевой сумки сраженного пулей белого офицера. Известно также, что Шолохов много лет ничего не писал, почивая на лаврах и подтверждая слухи о том, что «Тихий Дон» написан другим человеком. Но с ходом лет Шолохову и самому все больше хотелось стать автором еще одной великой книги. Как так? Денежки идут, а собрание сочинений не толстеет.

Шолохову был ведом один способ производства рукописей: добыча их в полевых сумках покойных казаков. Жил он, как тоже известно, в большом особняке в столице Вешенской. И вот ночами Шолохов стал выходить на промысел: спрячется за околицей или в стожку с берданкой, казак скачет, Шолохов его пиф-паф, казак падает, Шолохов бежит к полевой сумке за свежей рукописью и к большому своему удивлению обнаруживает там только нож да краюху хлеба. Партия и правительство взволновались. Во-первых, уничтожаются один за другим советские казаки. Во-вторых, потихоньку сходит с ума Великий ПЗР. Выход предложил остроумец Хрущев: сотруднику госбезопасности дали в полевую сумку рукопись и направили его под шолоховское дуло. А Шолохов, как назло, той ночью был смертельно пьян и никак не мог попасть в казака. Тот носится с гиканьем по полю, хлещет лошадь, кричит, а Шолохов проснется, откроет один глаз, пальнет мимо и обратно спит. Лишь под утро казак, гарцевавший уже непосредственно вокруг валяющегося под стожком пьяного Шолохова, смог получить в свое сердце искомую пулю. В сумке оказалась «Судьба человека», за которую Шолохов еще и нобелевскую премию получил.

Хороша была история с костиной тетушкой, у которой завелся кучарик. Костя приходит к тетушке, а она ему сообщает, что ей принесли кучарик и показывает пальцами что-то маленькое и круглое. «Даже, — говорит, — не кучарик, а бочар». Но найти тетя кучарика-бочара не смогла и только кормила Костю рассказами, какой у нее славный кучарик. Позже выяснилось, что это ваучер. Костя стал предполагать, что скоро всему населению раздадут кучарики, они будут жужжать, летать по комнате, менять цвет и производить прочее беспокойство. Чубайс ежемесячно выступает по телевизору с лекцией «Берегись кучарика!», рассказывает, какие были случаи, кого кучарик покусал, кого что. Дает прогнозы на дальнейшее поведение кучарика, но видно, что и сам не очень владеет ситуацией.

В другой раз Костя услышал по телевизору, что Ельцин с Клинтоном договорились наполнить слова конкретным содержанием, и стал рассуждать об Указе «О наполнении слов конкретным содержанием», о том, как строятся специальные заводы для наполнения слов содержанием, как Америка выделяет нам на это кредиты, как на гуманитарных факультетах вводится специальность наполнителя слов содержанием и т. д.

Мы с Костей, пользуясь его способностью сочинять смешные телеги, пытаемся вместе писать литературные произведения. Давным-давно написали текст про архитектора. В СССР, если писатель эмигрировал, его книги исчезали из библиотек, если режиссер оказывался предателем, его фильмы больше не показывали и т. д. Тарковского, допустим, не показывали, а по поводу М. Шостаковича поэт даже сложил строки: «Шостакович наш Максим убежал от нас в Германию Это что ж за мания — Убегать не к нам а к ним». Костя придумал: если уезжает архитектор, построенные им здания должны быть снесены — за одну ночь. Мы сочинили историю о том, как из маленького городка уезжает в Израиль старый архитектор, построивший все главные дома: баню, автовокзал и те дома, в которых живет и работает все городское начальство. Начальство пытается сохранить архитектора, устраивает ему костюмированную перестройку (свободная газета в одном экземпляре и т. д.), отчего потом и начинается перестройка в масштабах страны. На этот сюжет мы сочинили киносценарий, но, будучи совсем неопытными киносценаристами, никуда его не пристроили.

Сейчас мы сочинили второй киносценарий, с которым хоть что-то происходит: возня на киностудии, публикация в журнале и т. д. Там дебютную идею тоже придумал Костя: стране нужна очень крупная купюра, которую бы не подделали фальшивомонетчики, роль такой крупной купюры исполняет человек, его дают в долг, берут им взятки опять же и т. д.

Еще мы с Костей написали совместный рассказик «История слепоты» и опубликовали его за подписью Андрей Тургенев в «Золотом веке». С этой публикацией было связано позже много приятных минут. Скажем, он попал в учебник про постмодернизм, написанный исследовательницей из Белоруссии (я его рукопись рецензировал по просьбе белорусского фонда Сороса). А как-то мы с Салимоном, редактором оного «Золотого века», жили в Варшаве в одном нумере гостиницы, и к нам пришел Сережа Медведев, до этого с Салимоном не знакомый, и стал нахваливать Салимону его журнал, и сообщил, что вычитал там гениальный рассказ неизвестного ему Тургенева, что было весьма приятно. А рассказ и впрямь удивительный. Там идет речь об очень рискованных материях — о Борхесе и о зеркалах. И о том, и о других пишется огромное количество пошлости, и нужно было сильно постараться чтобы придумать на эту тему свежую идею… Вот Костя утверждает (по телефону), что не надо пересказывать содержание, лучше где-нибудь еще раз этот рассказ опубликовать. Идея: предложить его тебе, Виталий, для антологии уральской прозы.

Но гораздо большее количество идей я у Кости просто позаимствовал и расставил по разным своим газетно-журнальным публикациям. Я стараюсь на Костю ссылаться, но, во-первых, это не всегда органично с точки зрения плавного течения текста, а во-вторых — Вика Шохина, скажем, как-то выкинула ссылку на Костю из моей статьи в «Независьке», аргументировав это тем, что я Костю поминаю слишком часто, а имя его читателю ничего не говорит. Приходится воровать. Несколько раз я использовал в разных местах костину идею о том, что фильм режиссера Линча про «Твин Пикс» снят (тоже, в смысле, сворован) с советского фильма «И это все о нем» и первоначально назывался «И это все о ней» (далее в тексте следует описание рассказа, которое мы опускаем, т. к. он полностью воспроизведен в этом номере «Золотого Века»)…

Атмосфера населённого пункта для Кости вообще — тема больная. Ему не нравится жить в Свердловске, городе, по костиному мнению, малокультурном. Недавно я вычитал в журнале «Звезда» цитату из Чехова: де, люди в Екатеринбурге рождаются в металлургических цехах и при родах вместо акушерки присутствует механик. Звоню Косте, говорю — так и так. Костя отвечает, что у Чехова есть ещё две фразы про Екатеринбург. Одна — как он задёрнул занавеску в гостинице, чтобы не видеть, какая мерзость творится за окном. Вторая — как к нему в номер зашёл страшный мужик бандитского вида. «Всё, думаю, сейчас убьёт. Оказалось — мой родственник».

На основании этих трёх свидетельств Костя хотел сочинить к какому-то дню города пьесу «Чехов в Екатеринбурге», полагая, видимо, играть в ней главную роль и определяя на роль страшного родственника Е. С. Зашихина.

Напоследок — еще одна костина телега, убедительно коррелирующая с телегой Олега Кулика про больных обезьян. Предыстория такова. Теории происхождения человека, как известно, постоянно меняются и обновляются. Последнее время была довольна авторитетна и стильна концепция Теренса Маккены, согласно которой обезьяна стала человеком, нажравшись псилоцибинов-грибов. Сознание расширилось, в него запихнулся механизм рефлексии и обезьяна стала себя мыслить иначе, вот и стала человеком. Теория очень красивая, но эстетически она явно устарела: надо бы теперь посюжетнее, попопсовее.

Кулик утверждает, что появилась успешная теория больных обезьян. Жили разные обезьяны, одно стадо было больным и слабым, другие обезьяны этих обезьян третировали. Больные обезьяны, бедолаги, ушли жить в воду, встали в воде неподалеку от берега и живут. Течение лишило их шерсти. Потребность делать из проплывающих мимо бревен и палок какие-то инструменты — развила руки. Сама стоячка породила прямохождение. Затрудненность жестикуляции, из арсенала которой удалились задние лапы, — речь. Кроме того, в том месте, где обезьяны вошли в воду, скрывались под водным дном залежи каких-то радиоактивных веществ, которые излучали излучение и, соответственно, влияли на мозг. Из больных обезьян люди и произошли. Было это в Африке.

Костя же рассказывает следующую историю. В одном лесу жили умные люди и глупые обезьяны. Лес был в Африке. Там было плохо с водой, вода в источниках быстро кончалась, а найти новый источник люди не умели. Зато обезьяны всегда знали, где взять воду, но скрывали это свое знание от людей. Так люди что делали: брали в руку камушки, шли по лесу и гремели камушками. Обезьян, как существ глупых, гром камушек привлекал. Человек увидит, что обезьяна следит, подходит к дуплу, складывает туда камушки и отходит. Обезьяна вмиг оказывается близ дупла и запускает туда лапу. А размер дупла таков, что сжатый кулак вытащить нельзя. Глупая обезьяна не догадывается отпустить камушки и так и держит руку в дупле, не может вытащить. Так проходит два дня. Когда обезьяна уже совсем ошалевает от жажды, люди подходят к ней, бьют по лапе линейкой, обезьяна разжимает пальцы, высвобождается из дупла и несется к источнику, уже не думая, что надо маскировать его местонахождение от людей.

Я думаю, мы имеем дело с типичным искажением источника — уже не водного, а текстуального. Думаю, что в костиной истории в действительности действуют не люди и обезьяны, а два типа обезьян, а повествует эта телега не о поисках источника, а о поисках реки. Обезьяны, застрявшие в дуплах, это те самые обезьяны, которые потом ушли в воду и возникли из себя людей. Теория больных обезьян, будучи сконтаминированной с теорией малых дупел, логично порождает теорию больных и глупых обезьян, от которых мы и произошли.

И, наконец, о волнующем всех вопросе — является ли Костя евреем. Внешность у него в этом смысле вполне подозрительная, но неоднозначная. Сам Костя в устных беседах все время открещивается от того, что он еврей. Но однажды Костя был у нас в Москве, мы чего-то пили, я, усталый, лег спать, а Костя с Ирой пили до утра, и Костя неожиданно уснул, сидя на диване, прямо в одежде — упал навзничь и захрапел. Для Кости, отличающегося аккуратностью, такое поведение — редкость.

Захожу я утром в комнату, где он это проделал, смотрю: валяется плоховменяемый Костя. Я его кое-как растолкал, добился признаков жизни, спрашиваю: «Костя, ты еврей?» Костя забыл об опасности и сказал сквозь сон, что да, еврей.

ВЕРНИКОВ

Сочиняя очерк о К. Богомолове, я постоянно звонил ему по телефону — факты уточнять. В один из звонков Костя сказал, что приходил Верников и объяснил ему, что раньше я дружил с Богдановым, потому что он являет собою Бога как данность, а теперь дружу с Богомоловым, являющим Бога как мольбу. При этом Верников ссылался на о. П. Флоренского, но через костин пересказ я не понял, в какой именно связи.

В общем, таков, может быть, генеральный верниковский девиатив: он занят тем, что отслеживает отношения между людьми и людьми, вещами и вещами, и, по Верникову, эти отношения очень обильны и напряженны. У него есть ранний рассказ: человек смотрел на ветку из окна, ветка и упала. Модель рассказа выглядит глуповато, но это моя вина. Верников все время пишет и говорит о том, что в мире огромное количество всяких зависимостей — механических, мистических, поэтических, нравственных. Чтобы эти зависимости себя проявляли, надо провоцировать жизнь. Герой его повести «Зяблицев, художник» переодел свитера и это радикально поменяло его судьбу. Сам Верников, выходя как-то из дому, неожиданно нашел в шкафу костюм, в котором когда-то ненадолго женился, и одел этот костюм на себя. Сестра ему сказала: ты типа как жених. Верников приехал в этом костюме в Среднеуральское книжное издательство, увидел на лестнице Иру Трубецкую и предложил ей, в связи с костюмом, выйти за него замуж, на что Ира, ничтоже сумняшеся, согласилась. Стали они жить-поживать, родили двух детей.

Впервые я увидел Верникова по телевизору, и он мне очень не понравился. Была по свердловскому каналу рапнеперестроечная передача про молодых писателей-художников. Я приехал вечером из военных лагерей — причем приехал, чтобы посмотреть передачу, именно вечером, а не следующим утром, как большинство однолагерников. В передаче показали Верникова в солдатской гимнастерке: он как раз проходил срочную службу и был отпущен, как я понимаю, в отпуск. Он читал стих Застырца про «нафталин — это ветер», стих замечательный, но по ходу дела Верников отпускал грубые замечания в адрес публики (то есть в том числе и меня, стало быть), которая текста понять не способна. И вообще показался мне очень агрессивным.

Первый из описанных мною когда-то в печати случаев про Верникова касался его визита ко мне в гости на Уралмаш, на улицу Ильича. Это была что ни на есть самая перестройка. Тогда я обильно дружил с математиком еврейской национальности Борей Верниковым. Боря тоже приехал ко мне на Уралмаш. Два Верникова встретились впервые, хотя, конечно, знали о существовании друг друга. Саша горделиво сообщил, что знает еще одну такую фамилию — есть, дескать, в Одессе поэтесса Белла Верникова. С подтекстом: бывают Верниковы художники, а бывают так, математики. Боря с достоинством ответил: это моя сестра. Потом Саша вдруг заявил, что он украинец, хотя какой он украинец. Боря деликатно промолчал. Саша сделал вывод: «Ни хуя ты не Верников, зря фамилию носишь». Боре в этот вечер вообще не повезло: у гостиницы «Центральной» на него напали какие-то лица кавказской национальности, обидно толкнули его и отобрали десять рублей.

Мы же с Верниковым поехали на Ленина, 11, на так называемую экспериментальную художественную выставку, где была сменная экспозиция всяких передовых неформальных художников на фоне плотной тусовки. Мы, впрочем, приехали туда довольно поздно, когда тусовка уже разошлась. Я быстро заснул на диванчике, а Верников пошел домой, но через несколько мгновений влетел назад, весь в крови. Выяснилось, что едва спустившись на улицу Верников увидел мирно беседующих двух молодых людей и одну девушку. Верников накинулся на девушку и был бит. Объяснения у него были простые: «Я хотел ею овладеть». Я проснулся, догнал на улице хулиганов и долго говорил им, что бить людей нехорошо: говорил до тех пор, пока они не начали вострить кулаки и на меня.

Тогда мы с Верниковым уже вдвоем поехали к нему домой, на ЖБИ (много лет спустя я переехал жить в соседний дом, но в тот раз я двигался на ЖБИ впервые). Верников пытался остановить машину, но мы были слишком пьяны и машины это чувствовали. Сначала Верников просто орал им вслед разные лексемы, а потом запустил в одну из них портфелем типа «дипломат». Портфель раскрылся, по ночному проспекту Ленина разлетелись мелкие предметы. По прошествии многих лет я не помню, что это были за предметы, но помню, что собирать их с проспекта пришлось мне, поскольку Верников, швырнув дипломат, тут же привалился к ближайшему придорожному тополю и уснул. Как я его разбудил, я тоже не очень помню. Следующее воспоминание такое: на ЖБИ нам открывает дверь верниковская мама, а Саша ей говорит: «Это Слава Курицын, он в «Литературной газете» печатается…»

Пора переходить к каким-то выводам, ибо мои очерки предполагают не просто рассказывание историй, но и психологическое концептуализирование, однако, из этой точки рассказа сами собой расходятся две тропинки, которых я не могу миновать.

Во-первых, я описывал эту историю в повести «Холодное лето 89-го», напечатанной в сборнике «Нехорошая квартира». Повесть получила свое название от акции Верникова, имевшей быть именно летом 89-го. В тусовке был очередной запой по поводу приезда поэта Еременко, на улице стояла ужасающая жара, на касимовском балконе выпивалось за день по три ящика пива (не считая других напитков), а так как пиво тогда покупали с изрядной наценкой у Батона напротив библиотеки Белинского, то и к жаре все относились очень негативно. «Гораздо было бы удобнее, — рассуждал Копылов, опрокидывая в себя «Жигулевское», — чтобы на улице шел дождь и мы пили бы не пиво, а водку. Я уже ссать устал, седьмой раз сегодня иду…»

Деятельный же Верников не мог остановиться на «если бы и кабы». Он взял коробку от настольной игры «Хоккей», написал на ней зубной пастой текст «Холодное лето 89-го», нарядился в зимние одежды (за давностью лет я уже не помню, в какие именно, точно присутствовали валенки и шапка-ушанка) и в тридцатиградусную жару пошел с Сиреневого бульвара (так называлась его улица на ЖБИ) пешком до квартиры Касимова. Заклинание увенчалось успехом: на следующий день температура стала почти минусовой. В Свердловске бывают эдакие перепады — градусов в двадцать за сутки.

Во-вторых, тема ночевки у Верникова. Или в тот раз, или в какой-то другой я проснулся утром у Верникова в состоянии сильного похмелья (теперь я вспоминаю о способности входить в такие состояния и переживать их с нескрываемым ужасом: при виде бутылки водки мое лицо покрывается аллергическими пятнами). Комната, где я проснулся, была незнакомой, но обстановка в ней — вполне мирной. Я машинально включил телевизор и обнаружил там мужика, который, не говоря ни слова, выделывал руками какие-то сложные кренделя, словно показывая миллионам телезрителей козу, овцу и медведя одновременно. Потом я узнал, что это гипнотизер Алан Чумак, заряжающий воздух в комнате, где включен телевизор, всяческими позитивными энергиями. Но в тот момент я почему-то не подумал: «А, это гипнотизер Алан Чумак». Я подумал, что выпил накануне определенно лишнего и стал крутить ручку громкости. Ан нет: мужик продолжал безобразно кривляться, но голоса не подавал. Я выглянул в недра квартиры, обнаружил там Верникова, воззвал к нему и мы стали изучать кувыркающегося мужика уже вдвоем. Помню, мы очень тогда обеспокоились.

Да, но очерк не только о нравоучительных историях, связанных с личностью Верникова. Очерк о самом Верникове, о его поведении, о его — как часто говорят многочисленные верниковские недоброжелатели — выходках. Какие я помню выходки? У дома культуры автомобилистов, любимое место отдыха свердловской интеллигенции, превращенное ныне стараниями прогрессивной общественности в культовое учреждение, Верников вдруг упал на четвереньки и стал лакать из лужи грязную воду. Одно время это было его любимым жестом: упасть и припасть. На касимовской кухне он однажды припал к мисочке с кошачьей едой и згрыз (почему-то так захотелось написать это слово: згрыз) все пребывавшие там кости. Когда Козлов стал кришнаитом, Верников набросился на него, повалил его на пол, сорвал с козловской шеи гипсовую кришнаитскую прибамбасину и тут же ее проглотил.

Однажды я сидел у него на кухне — тоже на ЖБИ, но в другой квартире, на улице Сыромолотова, на которой и я к тому времени жил — мы говорили о чем-то типа судеб русской литературы. Верников ходил по кухне с пустой кружечкой, потом, не прерывая хождения и разговора, вытащил из штанов мужской половой орган, написал полкружки, выпил мочу, вымыл кружку — не прекращая разговора о судьбах русской литературы.

Критик Бавильский не любит рассказывать случай, как он приехал в Свердловск с критиком Болдыревым, они встретились с Верниковым, собирались идти гулять, но Верников вдруг сказал Бавильскому: «А ты чего с нами идешь? Шел бы ты в соответствующее место». Вряд ли кто из участников этой неуютной истории взялся бы ее рассказывать — но я слышал ее от четвертого человека.

Встав однажды на путь воина, Верников стал ходить в лютую уральскую зиму в свитерке и хайратнике, но зато без шубы и шапки, немало удивляя местное население. На этом фоне менее забавны истории о том, как Верников катался в общественном транспорте в маске для подводного плавания, в ластах и в другой столь же неподходящей одежде.

В современной культуре модно (впрочем, эта мода уже проходит, наверное: я о ней вспоминаю скорее по своей постмодернистской номенклатурности) говорить о стратегиях. Выстраивать поведение в зависимости от состояния контекста. Верников же ведет себя так, будто между миром и человеком нет той дистанции, отойдя на которую можно сказать что-то о стратегии и контексте: он намеревается превратить в приключение каждую встречу, каждый разговор. Он все время провоцирует мир, все время снимает с него всяческие покровы (черта, которую я в Верникове не одобряю: он все время всем про все рассказывает, в том числе про всякие интимные подробности — раньше, по пьяной молодости, он любил порассуждать, у кого из общих знакомых какой длины клитор), он настаивает, что контакт с миром всегда жесток и обнажен. Он добивается контакта, при котором стратегии не работают, а работает только конкретная минута — физическое усилие, нравственное напряжение, ситуация вопроса-ответа.

Верников отличается редким упорством в нежелании приспосабливаться к контексту. Он не пишет текстов для публикации — с учетом требований конкретной редакции или, тем более, с учетом конъюнктуры. Он сочиняет часто длинно и небрежно, не думая, что тексту можно придавать более «товарный» вид. К своим двумстам печатным листам (он, кажется, написал примерно столько) он относится как к кускам напряженности и ответственности, а не как к продукту. Он был несколько недоволен, когда я использовал его имя и фото для попсового текста в журнале «Матадор»: как человек, ведущий сложную игру с разными людьми, он понимает, что другие тоже могут играть с ним, но, в общем, он не очень позволяет себя куда бы то ни было «вставлять».

В начале 1997-го я приезжал в Е-бург вместе с Приговым и Куликом, которые потом, из аккуратного московского знания, говорили, что Верникову нужна структурированная ситуация, контекст, стратегия, что-то такое. Мне, однако, все ближе идеи всяческого регионализма, если о культурных идеях вообще можно говорить всерьез. Я все больше понимаю, что московский контекст — в котором, скажем, существую я и те же Пригов-Кулик и который, грубо говоря, почти исчерпывающе описывается в глянцевых журналах как контекст технологий успеха — все больше закисляется. Фундаментальная ценность переплывает из пространства успеха в пространство общения — по интернетовской паутине или на кухне, как в сладкие застойные годы. Верников — мастер общения неуютного, на грани скандала. Это, может быть, и есть современная радикальность: находить зоны повышенного напряжения в расслабленной светской культуре.

Жизнестроительная тактика Верникова известна: у него нет задачи «победить» в какой-либо отрасли человеческой деятельности, он занят другим — пробует эти области одну за другой, продвигается в них до какого-то уровня и бросает. Вернее, переходит к следующей теме.

Одно время Верников был «художником», то есть писателем и пьяницей. Этот жанр хорошо известен, описывать его необязательно. Потом он занимался соционикой. Это такая прибалтийская наука, которая, основываясь на шестнадцати психологических типах, придуманных Юнгом, рассказывает человеку о его характере и судьбе. Я всякие такие вещи, где классифицируют характеры (типа гороскопов) довольно отчетливо не люблю, но верниковские рассказы — кто с кем в какие вступает отношения по какой стороне квадрата — были очень увлекательны. Он их иллюстрировал историями из жизни — моей собственной и наших знакомых — так что слушать его было тем более любопытно. Плюс к этому Верников сочинил несколько полунаучных-полусоционических текстов, в которых описывал, скажем, поведение Высоцкого в роли дона Жуана, исходя из того, что Высоцкий принадлежит к такому-то и такому-то типу.

Потом Верников, как уже было сказано, стал на путь воина. Тут важно вот что: в Верникове хоть и проскальзывает иногда неофитство, но, как правило, он увлекается вещами не только что открытыми, а как-то уже продуманными-прочувствованными. Кастанеду Верников знал-читал давно (помню, у него был мешочек, забитый фотопленками с копиями всех книг), что-то, кажется, и переводил, но на путь воина встал не раньше, чем пришел срок. И занимался он не только зимним хождением без одежды, но и какими-то другими интересностями: стоя в очереди в универсаме «Кировский» он одновременно читал книгу, пел про себя песню — на английском, чтобы нужно было ее контролировать, и разговаривал с соседями по очереди о незначительных проблемах бытия.

Потом, кажется, Верников стал православным. Худым, бледным, просвечивающим — типичным, в общем, святым. Не кушал мяса, говорил про Бога. Православия я, в общем, побаиваюсь и не одобряю, и соответствующий верниковский период переживал без особого удовольствия. Моя жена Ира, с которой я тогда еще не был знаком, к тому времени даже ни разу не побывала на ЖБИ — и зазывая ее туда, Наталья Смирнова сообщала, имея в виду верниковские искания, что у нас на жэбэях есть свой Лев Толстой.

Постепенно Верников православие прогрессивно одолел и увлекся мухоморами. Их, опять же, он кушал и раньше, но на определенном этапе увлекся ими отчетливо сильно, кормил и меня, но я большой радости от них не испытал. Про мухоморы Верников написал целую книгу, где доказывал, что пусть псилоцибины-грибы сильны внутренним воздействием, зато мухоморы сильны внешним — распространяют себя в качестве солонок, детских грибков, картинок на распашонках и т. д.

Верниковские недоброжелатели, однако, ждут возвращения к теме верниковской агрессии. К счастью, мои отношения с Верниковым сложились очень удачно — я никогда никаких прямых уронов от него не понес. На моей памяти если острые ситуации и возникали, то больший урон всегда нес Верников. Однажды на касимовском балконе он хватал Олю Козлову за разные женские места, пока Оля не огорчилась и не ударила Верникова по голове трехлитровой банкой (!), полной белой олифы. Банка разбилась вдребезги. Я уже описывал случай возле Ленина, 11. На раскопках в Аркаиме Верников был бит археологами — и тоже по женскому вопросу. То есть во всех подобных случаях Верников сам оказывался пострадавшим (сейчас, думаю, такие случаи и вообще сошли на нет). Тот же факт, что Верников умеет сильно обижать людей жестами и словами, я отрицать не могу, но и педалировать не собираюсь, ибо мои современники должны представать в моих мемуарах людьми по-преимуществу позитивными.

Скажем, у Верникова есть друг селькуп. Это такая национальность. У него есть имя, но Верников зовет его просто селькупом. Когда-то Верников и селькуп лежали в одной психиатрической лечебнице (или Верников, тогда военнослужащий, работал при этой больнице на канцелярской должности: кажется, так). Селькуп был изобретателем вечного двигателя, никто, кроме Верникова, его разработками не интересовался, а потому селькуп прикипел к Саше всей душой. В больнице они пересекались больше десяти лет назад, но до сих пор состоят в переписке. Иногда след селькупа теряется — он сбегает из очередной лечебницы и садится в поезд. Через какое-то время его ловят и возвращают: но не в прежнюю, а в ту, что поблизости. Все эти десять с лишним лет Верников посылает селькупу деньги и вещи.

Одним из любимых занятий Верникова всегда была помощь разнообразным людям. Теперь — в более жесткое время и при детях — сашины возможности в этой области, наверное, ограничились, но вряд ли иссякли. Раньше же Верников сроду что-то кому-то нес, что-то кому-то доставал, вечно шел помогать кому-нибудь в разгрузке-погрузке-ремонте и т. д. и т. п. Делал он это, видимо, не особенно бескорыстно, получая в ответ возможность интриговать, участвовать в чужой жизни, налаживать и разрушать чьи-то взаимоотношения. В принципе, такая деятельность может быть опасной — скажем, мы жили с Верниковым в одной комнате в санатории под Ярославлем, когда поэт Жданов разбил мне голову кружкой и, наверное, можно сказать, что Верников вполне способствовал формированию соответствующего контекста: это уже плата, положенная мне за пользу от общения с Верниковым.

Польза, впрочем, тоже категория сомнительная. Точнее сказать, что благодаря Верникову в моей жизни все время происходят всякие решительные изменения. Так, Верников ввел в мою жизнь Богданова. У Верникова была привычка: все время говорить «как Богданов», пить «за Богданова» и читать богдановские стихи. Некоторые из богдановских стихов мне очень нравились. Например, «Федоров в кино» (в полной публикации мемуаров я его приведу целиком, а печатая первый фрагмент в «Несовременных записках» сошлюсь, Виталий, на твою антологию «Современная уральская поэзия», где сей стих воспроизведен) — помню, приехав в Питер по делам издательства «КЛИП», я застиг себя в такой романтической позиции: бреду через площадь и ветер к Смольному, в одном из крыл которого притулилась какая-то контора, где мы верстали книгу Х-Х-Эверса «Превращенная в мужчину», и бубню под нос «Одни сидят себе наискосок…»

Постепенно я с Богдановым подружился, мы много пили, я у него жил одно время — все в том же районе ЖБИ, на улице им. жены Свердлова Новгородцевой. Позже я и сам переехал на ЖБИ, усугубив тамошнюю и без того разухабистую ситуацию: мы шатались ночами с Сыромолотова на Новгородцевой (идти по деревенским районным понятием было немало, минут пятнадцать), укупая по дороге водку, и задействуя в этом безобразии множество другой жэбэевской интеллигенции. Кончилось все это тем, что Богданов увел у меня мою жену Марину (когда я перед Смольным декламировал про сомкнутые клозеты — тогда и уводил как раз), а сам я познакомился — через посредничество богдановской жены Наташи — со своей нынешней женой Ирой. Но в основании всех этих кульбитов находился Верников.

За несколько лет до этого он находился в основании еще одной сильной истории: мы с ним мирно пили пиво у Батона на ул. Белинского, я собирался ехать домой на Уралмаш, а Верников предложил поехать к нему в гости и ознакомиться с некоторыми плохо ведомыми мне до этого представителями растительного мира советской Средней Азии, и я, приняв его предложение, через несколько недель ушел из семьи и стал собираться уезжать в государство Израиль, о чем я в мемуарах пока писать не стану.

И описанный выше случай с мочой — сейчас мы с Ирой пьем этот продукт регулярно и в больших количествах, он стал, можно сказать, нашим фирменным семейным напитком, но впервые это я увидел именно в сашином исполнении. Впрочем, тема — Верников и моча — может иметь продолжение. Поэт Еременко однажды отправил Верникову по почте два литра мочи в канистре. А книжка рассказов Верникова однажды упала у меня с полки и попала в ночной горшок, также не лишенный мочи.

В общем, влияние Верникова на меня — в том числе и литературное влияние — переоценить трудно. Я намереваюсь испытывать это влияние и впредь.

Была еще история, как Верников учил меня английскому языку — я ходил к нему на уроки все на тех же ЖБИ, но я оказался совершенно безмозглым учеником. Своих малых детей Верников английскому научил, разговаривая с ними с младенчества (и даже, наверное, с утробы) на этом басурманском наречии, а меня не смог. Верников тоже терпит поражения, которые, впрочем, целиком перечеркиваются обилием побед. Однажды, скажем, Верников сильно призадумался, что его родной город Серов ничем особенно не знаменит (помимо Верникова оттуда произошли поэт Юрий Конецкий и чемпион мира по боксу среди немного весящих профессионалов Константин Цзю, но этого Саше мало), и наколдовал на окрестности Серова стихийное бедствие (типа наводнения). Репутация колдуна, кстати, за Верниковым в Свердловске закреплена вполне безоговорочно:, многие уверены, что он способен напустить порчу или как это у колдунов называется.

На этом месте очерка я оторвался от киборда и позвонил Касимову, чтобы и он — как член редколлегии души любого из нас — присовокупил сюда пару-тройку живых историй. Вот что он присовокупил.

Лет пятнадцать назад Верников и Касимов гуляли по Свердловску в прекрасный зимний вечер. Верников нашел резиновый гибкий шланг, вставил его себе куда-то таким образом, что шланг торчал из заднего разреза в пальто подобно хвосту. Друзья зашли в Центральный гастроном, один из посетителей которого и наступил Верникову на хвост. Верников ворвался в комнату администратора и стал кричать, что невозможно шагу ступить по гастроному и что ему больно отдавили хвост.

Лет восемь назад Верников и поэт Еременко устроили на касимовской кухне дуэль: кто больше выпьет. В процессе дуэли друзья выпили восемь бутылок водки. Именно по этому поводу поэт Бродский написал известную строчку «Кто победил — не помню». Последний стакан водки, налитый аккуратненько до краев, выпил Еременко, но победителем его считать затруднительно, ибо сразу после этого он заснул. Верников же положил на пол касимовский холодильник, объявил его баррикадой и долго не пускал никого на кухню, отстреливаясь из водяного автомата.

Лет семь назад Верников позвал поэта Еременко на озеро Шарташ рыбу ловить. Рыбаки выплыли на лодке на середину водоема, запустили удочки, но рыба клевать отказала. Тогда остроумный Верников достал свежеизготовленный бумеранг и стал швырять его в чаек, которые летали над озером, имея в клюве увесистых рыб. Одна из чаек испугалась, уронила добычу, Верников бросился в воду, поймал рыбу зубами и быстренько выплыл с ней на берег, изрядно порадовав загоравших там детишек.

С Шарташа к Касимову Еременко и Верников ехали на троллейбусе. Когда на одной из остановок раскрылись двери (мне почему-то представляется, что это была остановка «Генеральская»), Верников заметил, что там продаются мороженые ананасы, рубль за пакет. «Быть в Свердловске и не поесть ананасов!» — заорал Верников, выпрыгнул из троллейбуса, сунул продавцу пять рублей, схватил пять пакетов и запрыгнул в закрывающиеся двери, после чего накормил ананасами как поэта Еременко, так и других пассажиров. Привычка кормить пассажиров и прочих мирных граждан — ананасами ли, баснями ли, своим ли общением, экстремальной ли психологией, не спрашивая на то их разрешения — имеет четкую проекцию в верниковских текстах с их очевидной избыточностью, повторами, частоколом синонимов и каламбуров, которые плохо способствуют неземной ясности письма. Не так давно Верников стал сочинять на компьютере: может быть, простота компьютерного ухода за текстом соблазнит Верникова и он будет писать аккуратнее, четче — в конечном смысле социабельнее.

Впрочем, тема «компьютер и Верников» интереснее мне в другом разрезе — мы с Ирой гадали, какое же глобальное увлечение может он себе ещё придумать: после православия-то и психоделиков. Мы предполагали, что это может быть связано с национальной идеей, но, вероятно, ошибались. Новый свой психоз Верников скорее расположит в интернете. Кстати, интернетовская публика очень живо и радостно принимает верниковские тексты: там он легко станет своим.

Екатеринбург — Москва, 1997

Константин Богомолов РИМЕЙК ЛИНЧА

В Москве Линч появился в конце семидесятых, уже успев к тому времени родиться в Миссуле, штат Монтана, отдать дань травке, Дон Хуану, Харлей Дэвидсону, изучению изящных искусств в Бостоне и Пенсильвании, и состряпать первую свою короткометражку, явившую шесть беспрерывно блюющих и наконец разлетающихся на куски голов (безусловная отсылка к «Шести Наполеонам» Конан-Доила)…

Америку он покидал с тяжелым сердцем и легким кошельком. Недавний кинопроект назывался «Ронни Рокет». Главная роль была уготована М. Дж. Андерсону — тому очаровательному карлику, который будет сводить с ума своей мудро-загадочной улыбкой и говорить наоборот в «Твин Пиксе». Но это будет много позже, а пока идея постановки «Ронни Рокета» провалена, да что там — попросту похерена. Богатая Америка не готова еще отваливать деньги под всяких человеков-карликов/ластиков/слонов. Эпоха политкорректности — «Пи Си» еще не наступила, да и время Линча тоже. Уже скоро, с «Человека-ластика», начнется официальный «путь в кино» Дэвида Линча. Но тому предшествовал крайне важный эпизод его жизни, до сих пор «окутанный глубокой тайной», как изволят выражаться в телепередачах средней руки, посвященных неопознанному.

«А тайна, — как скажет уже зрелый Линч, — это все».

Итак, он покинул Америку, обернувшуюся вдруг мачехой. Он отправился в старую добрую Европу, куда ж ещё. Сперва он облазил всю Австрию в поисках знаменитого некогда художника Оскара Кокошки. Затем, убедившись, что родившийся в том еще веке Оскар, как это ни глупо, умер, осел в Вене. Как мы увидим — ненадолго. Интересно, что Вена, оказывается, могла быть перевалочным пунктом не только по пути «туда», но и «оттуда». Есть версия (столь серьезная, что хочется звать ее фактом), будто в Вене Линч повстречал Сашу Соколова, незадолго перед тем пробившего железный занавес и теперь ждущего попутного ветра, дабы пересечь океан. Скорей всего встреча не только имела место, но и стала для Линча судьбоносной. Именно автор «Школы для дураков» открыл ему глаза на те залежи мифологии и пласты иррационального, что таит в себе Советская Россия и ее официальное искусство, которое, подчас само того не ведая, способно окунать в изысканные мистические бездны. В Линче Соколов (уже как-никак благословленный самим Набоковым) увидел что-то вроде своего наместника или полпреда, и в свой черед благословил молодого американца в дальний путь. Меняли, как видим, не только Корвалана на хулигана. Эстетические хулиганы иногда менялись сами.

В Москве Линч появился в роли одаренного пытливого янки левых взглядов, этакого выходца из низов, разочарованного политикой американских верхов, увлекшегося Марксом, Лениным и — как закономерный итог — желающего овладеть методом соцреализма на практике. Сразу ли соцреализм — сперва, естественно, в лице дяденек из андроповской шинели — готов был отдаться этому американскому парню, в голове у которого гуляет по преимуществу все же ветер (их не проведешь!), а не лучший метод отражения действительности? Нет, Москва поломалась, впрочем Крючкову, бывшему правой рукой Андропова, немедленно доложили. Кто конкретно напрягал серое вещество в раздумьях над делом Линча — неизвестно, но додумались до того, что нам это на руку и еще раз на руку в пропагандистских целях, пусть там лишний раз не думают, что только наши подонки бегут к ним, но вот и их лучшие представители молодежи к нам тянутся. Однако громких акций, вроде тех, что сопутствовали переезду Дина Рида в братскую часть Германии, или обретению советского гражданства и московской прописки американским физиком, решено было до поры не устраивать. Пока нужно было хорошенько проверить новенького, который не исключено, что и заслан, нужно было привести в образцовый порядок его растрепанное мировоззрение, а уж потом, когда он способен будет на деле явить себя подлинно советским деятелем культуры, можно будет преподнести миру сюрприз.

А пока его закрепили за «Мосфильмом», дабы пообтерся на побегушках в режиссерской группе. Но он рвался к большому делу и просил на каждом углу доверить ему постановку телесериала о советских людях труда, о их нелегких буднях далеко от Москвы. Азами режиссуры он владел — это было видно, идеологически вел себя безупречно, километрами отсматривал образцовые советские фильмы, проникался, вникал. Напряженная международная ситуация сработала на него, верхам нужно было что-нибудь этакое. Добро дали. Оставалось подыскать материал. Опять же трудно сказать, кому первому пришло в голову, что стоит примерить к нему только что законченный сценарий по известному роману Виля Липатова «И это все о нем». Как-то так случилось, что сценарий уже был, а режиссера еще не было. В этот редкий зазор и попал Дэвид Линч.

Он прочел — и загорелся. Его пыл заразил далеко не всех — старые студийные зубры недоверчиво качали головами. Отдать серьезную, ответственную экранизацию пришлому мальчишке! Но и тут фортуна улыбнулась баловню: решили обложить его редакторами и цензорами, а на пилотную серию назначили сорежиссера. Линч едва не провалил всю затею — когда группа уже собиралась в экспедицию, предложил: а нельзя ли выписать из Штатов одного карлика, такого совсем крошечного карлика, который, без сомнения, украсит фильм. Ему строго было отказано, он приуныл, но вскоре рассуждал уже о том, что в такой глухомани, в какой будет происходить действие фильма, обязательно должен появляться великан в полсосны ростом. Ему дали понять, что работать он будет в пространстве метр шестьдесят — метр девяносто. Именно такой рост присущ советским людям, такими они и привыкли видеть своих экранных современников. Ему достало нахальства (впрочем, невольного) возразить, что Некто, как прикинешь на глаз в Мавзолее, за пределами означенного пространства. И все же его отпустили в Сибирь. Знали б они, сколько тут вылезет строгих выговоров и должностных понижений.

Поначалу все шло хорошо. Актеры быстро привыкли к энергичному янки, а Евгению Леонову после «Осеннего марафона» и вовсе было не привыкать учить варягов тайнам русской речи и волшебству бокалов. Материал первой серии отсняли как по маслу. Спокойная жизнь рабочего поселка была нарушена с обнаружением тела комсомольца Столетова. Для расследования в поселок из Центра приезжал федеральный агент (так его называл Линч, его поправляли, после махнули рукой: освоит язык, сам исправится). С помощью местного лейтенанта милиции он начинал вскрывать потаенные пласты этого странного события, да и вообще подноготную жизни такого тихого на первый взгляд местечка. С материалом Линч справлялся, и сорежиссер уехал домой.

И тут случилось непредвиденное. Линч оказался свободен, свободен в том разудалом смысле, когда воротят, что хотят. Этого никак не должно было случаться — ведь к нему было приставлено несколько редакторов и людей со смежными функциями. Но климат принуждал их к «Русской», а возраст — к нездоровью. Отношения с тайгой у них категорически не сложились, они все откровенней оставались с утра в гостинице, а вскоре и вовсе перестали приезжать на съемки, оставив своих московских товарищей на произвол комарам и, как выяснилось, темной линчевской фантазии.

А Линч по ночам сидел над сценарием. Сценарий Виля Липатова ему в общем нравился и сейчас. Но в нем не хватало чего-то столь важного, автор, очевидно, сам не понимал, в какие сферы влез ненароком! Линч кожей и нутром чувствовал эту историю. Чем больше он вживался в нее, тем меньше понимал истинный смысл происходящего. Картины и видения возникали как в бреду, если «как» здесь уместно. «Я научу их настоящему методу соцреализма!» — восклицал он в минуты просветления.

И он стал учить. Рассевшись с актерами, как Иисус на Тайной Вечере, он разливал по кругу из мутной сибирской бутыли, и пытался донести до них подлинную суть того действа, которое все они пытались разыграть в этих суровых лесах. И даже не «пытался донести», но склонял их вместе постичь эту суть, ибо ему она тоже не ведома, но лишь слегка приоткрылась. Была ли тут доля рассчитанной провокации с его стороны? некий вызов доверчиво впустившей его системе? Навряд ли. Ему скорей и впрямь стало казаться, что советский идеологический, эстетический каркас хрустнет под его мощным напором, а главное, под напором тех самых истин, транслятором которых он призван стать. В конце концов он успел познакомиться с русским фольклором, в котором ведьмы и упыри наделены немалыми гражданскими правами, а подчас и нравственно красивы.

Конечно, с системой такие вещи бы не прошли. Другое дело — актеры. Народ раскованный и не лишенный живости воображения, они в той или иной мере приняли и поняли доводы Линча. Они, конечно, знали, что не следует играть мимо утвержденного сценария, но здесь была тайга, душе хотелось простору, а начальство было далеко. «А чего ж, собственно, было не сыграть оборотня, товарищи, — говорил потом на парткоме Евгений Леонов с присущей ему народной интонацией, — оно, конечно, оборотни в нашей жизни явление случайное, но ведь, если вдуматься, не лишенное, так сказать, корней».

Где-то в районе третьей серии Линч сделал первые робкие вылазки в мир иной, в мутное, кривое Зазеркалье. В Москву он отправил депешу: нельзя ли сделать сериал серий на тридцать? Нет, нельзя, не больше десяти, тридцать серий в России не снимают ни про что и ни про кого. И тут Линча понесло. Актеры едва поспевали за ним, все меньше понимая, что они, собственно, играют. Одни тупо держали полено, другие задумчиво терли накладные клыки, красота замысла ускользала от них. В пятой серии Линч уже совершенно переставал интересоваться судьбой и телом Жени Столетова, в шестой серии было интересней всего прочего то, удастся ли отыскать в этом городке хоть одного коммуниста, ни разу не пившего кровь, не душившего родных и близких, не летавшего на шабаш по ночам, и есть ли тут такой комсомолец, который не ходил играть с Бобом-оборотнем.

При этом, сразу надо сказать, манера повествования была совершенно беззлобной, по мере сил все утопало в нежных лирических тонах, которые не часто таит пленка «Свема», так что будь поналетевшие из Москвы люди не так закомплексованы и духовно нешироки, они, может, были бы снисходительнее и к фильму, и к седьмой серии, в разгар которой приземлился их вертолет, заставив великана, сложенного из двух заслуженных и одного народного, тревожно обернуться.

Сгоряча хотели всех разогнать, но поняли, что слишком много уже вбухано сюда денег, и все с нуля уже не начнешь. Линча отправили в Москву и в тот же день посадили на рейс до Нью-Йорка, и генерал, громче всех на него кричавший, пожалел, что время сейчас не то. В тайгу срочно вызвали сорежиссера, материалы четвертой и последующих серий уничтожили, все сняли заново. Тот факт, что первую серию частично, а вторую и третью полностью снимал Дэвид Линч, до сих пор знает мало, очень мало людей. Сам Линч предпочитает молчать об этом.

Прошло немало лет и Линч снова смог вернуться к своему любимому замыслу. В некотором смысле это был уже римейк. Тайный римейк. Сперва он хотел назвать его «И это все о ней». В смысле о Лоре Палмер. Но назвал «Твин Пикс», просто и изящно. Спокойная жизнь городка была нарушена с обнаружением трупа школьницы Лоры. Для расследования в поселок из Центра приезжал федеральный агент… Как легко и уверенно приступил он к съемкам! Только вот что интересно. Сам он снял лишь семь серий, ко второй части фильма почти не притрагивался, сняв лишь последнюю серию. Едва труп Лоры Палмер становится более не нужен и фильм полностью уходит в иррациональный запредел, Линч-режиссер уходит. Конечно, за ним было общее руководство постановкой, но режиссура… это табу оказалось непреодолимо. В первый раз его остановили, во второй раз он сам застыл почти на том же месте. Советская власть умела ставить психологический барьер, как ни глупо звучит эта фраза.

Так что Линч, как и совы в «Твин Пиксе», не совсем то, чем он кажется. И видели мы его кино раньше, чем нам кажется. Правда, давно и немного. Зато теперь, увидев тридцать серий, можно как-нибудь при случае внимательно вглядеться в тот давний фильм, именно в несмытое его начало, таящее легкие следы линчевских безобразий. Тогда, в конце семидесятых, цензура, не на раз просмотрев материалы первых серий, ничего там такого не нашла. Но ведь они тогда не видели римейка и не знали, что фильм бывает не тем, чем он кажется.

Екатеринбург 1993

Александр Верников НЕЧТО

От автора

Нижеследующий х..вый по определению (столбиком) текст является центральной частью — стержнем — романа в прозе о правнуке Распутина, который, приехав в Питер из глубины глубинки (Урал-Сибирь) практикует тантру, одновременно порождая и читая вслух-про себя нижеследующий текст как мантру, которая держит его в нескончаемом тонусе. Слева и справа — в строку на странице описывается оргазмическое поведение сотен женщин всевозможных рас и национальностей. Почему наполнением мантры является дума о Финляндии объясняется в кратком предисловии к роману («Финляндией дышал дореволюционный Петербург… Я всегда смутно чувствовал особенное значение Финляндии для петербуржца и что сюда ездили додумать то, чего нельзя было додумать в Петербурге… И я любил страну, где все женщины безукоризненные прачки, а извозчики похожи на сенаторов…» О. Мандельштам. «Финляндия», М. Художественная литература, 1990. Стр. 17, т. 2 и др.) и, главным образом, в самой мантре.

Одновременно этот, способный вызвать остолбенение (тырмистыс по-фински) текст в духе-ритме и метре Калевалы, служит содержанием будущего отрывного календаря юбилейного — 1998 — года, года восьмидесятилетия Независимости Финляндии от России.

Столбовой текст не окончен — он должен насчитывать минимум 5 000 строк.

Я подумал в одночасье —

То есть в первом часе ночи,

То есть в утра первочасье:

«Жизнь прожил до половины,

В ней — еще десятки жизней,

Точно яйца у Кощея,

У бессмертного у-рода —

Где же финиш этой гонки?

Где конец, по-русски молвя?..

Правда, мысля по-английски

(Коль уж словом этим, финиш,

Запятнал родную мову),

Все равно к концу приходишь…

Или… Или… Если глянуть

На английский по-другому —

Из фонетики из русской

И из русской орфографьи —

То от слова финиш прямо

К финским людям и понятьям,

К финнам, просто выражаясь,

Можно столь же правомерно,

Как к концу, приткнуться мыслью

Да о финнах и подумать.

Да, о финнах… Да и есть ли,

Если вдуматься глубоко,

Вещь для думы для российской

И фин/н/альней и чуднее

И, одновременно, ближе

И такая, что способна

Мысли о тщете задвинуть

В самый дальний шхер сознанья?..

На окраине России,

За околицей деревни —

Той что RUS’ью, каламбуря

И с Горацием играя

(Точно так как словом fiпниш

Здесь и нынче мы играем)

Звал наш признаннейший классик

Эфиопской ветви отпрыск —

Есть стран/н/а с названьем Суоми,

С языком настолько странным,

Что на первом только слоге

Там бывают ударенья,

Хоть слогов в словах тех много…

Эти люди — европейцы

И по местоположенью

И по благосостоянью

И по многому другому —

По развитью индустрии

Или сельского хозяйства,

Или почты, например —

Но зовутся больно дивно

Для про-западного слуха,

Для английской доминанты

Именных номинативов,

Что сегодня верховодят,

Чуть не всюду на планете:

Юкко-Пекка Хювяринен

Или Антти Ихалайнен,

Или Ююси Паасикиви,

Или Урхо Кекконен.

Есть, понятно, и другие

Очень странные названья

Имена и звукоряды,

Что чужды английской речи,

Коя нынче эталоном

Мировой привычной нормы

Стала так или иначе —

Есть славянские «вспряженья»,

Кельтские «гуингмгргоны»,

Закавказские «мкртчаны»

И еще в таком же духе…

Но и разницу, однако,

Тоже тут большую видно:

Что кавказцы, что славяне,

Да и кельтские народы —

Все живут большой семьею,

Средь народов им подобных,

Сходных по менталитету

И по языку доступных;

Так в соседстве и друг в друге

Постоянно отражаясь,

Рефлексируя на фоне

Пиплов близких и понятных,

Как бы кворум набирают

Неанглийские народы

И тем самым оправданье

Своему обособленью,

Самостийности сугубой,

Точно веский клад находят.

Даже венгры, то бишь угры —

Что, в натуре, чужаками

С языком своим вогульским

Выглядеть должны б в Европе —

Даже венгры как-то ладно

Гармонично и приятно

В европейский дом вжилися

И вином своим токайским,

Фруктами и овощами

Весь честной народ снабжают,

Возбуждая благосклонность,

Вызывая благодарность

И немного — удивленье:

Оттого, что, в прошлом, гунны,

Варвары и каннибалы,

Рим разрушившие было

В диком недоразуменье,

Угождать теперь умеют

Потребительскому вкусу

Европейского стандарта…

Но иное дело финны…

Кстати, словом этим кратким

И убийственным немного

Сами коренные финны

Так себя не величают.

Сами говорят — саами,

О стране ж своей — Суоми,

А себя как финнов видят

Под названьем «суомалайсет».

Можно думать очень долго,

Можно чувствовать упорно,

Можно слушать бесконечно,

Но в итоге не постигнуть

Как же так случилось в мире,

В самом дружеском соседстве —

То, что люди существуют

В языке, где лишь глухие,

Преимущественно, звуки —

Из на все согласных звуков —

Служат шаткими мостками,

Действуя по типу гати

Для опоры посредине

Полногласного теченья

Беспримерно топкой речи,

Темной словно пере-воды

Туонелы, реки загробной,

В Похъеле, стране туманов,

В Северном краю текущей

И способной обессмертить

Все, что вглубь ее попало

И безжизненно забылось —

Чтоб на самом дне рожденья

Полностью развоплотиться

И растечься серым светом,

Призрачно проникновенным…

Как случилось, что с латинским

Интегральным алфавитом

Письменность уккоренилась

На протяжном полногласье,

Что сплошною было б зыбью

И рябящей мелко рябью,

Не явись среди равнины

Устного однообразья

Множества упругих кочек —

Звуков «к», стоящих парно,

Как в словах навроде укко

(Что по-русски было б «громом»)

Или кукка, или пуукко,

или укси, или какс?

Но случилось так случилось —

Что тут скажешь и добавишь?

Иль, напротив — что отнимешь?

Есть так есть, и теелло в сляяппе —

С финским говоря акцентом,

Что уместно в таанной ссакке.

Надо принимать как должно,

То что есть народ на свете —

И не так от нас далёко,

А, напротив, очень близко —

Где совсем шипящих звуков

Аффрикат и фрикативных

Нет как нет, а сфуукооф сфоонких

Мало просто до смешного —

Иль до слез, другие скажут:

Это уж кому как видно.

И не просто мало звонких

Звукков в языке Суоми,

Но в позициях особых

Эти звуки лишь бывают…

Что же, значит, надо думать,

Не слыхать у финнов вовсе

Визга пуль и грома взрывов,

Скрежета железных лезвий,

Лязга от ударов сабель

И мечей о бронь доспехов?!

И давненько уж не слышно?

Или вовсе не бывало —

Издревле, как говорится,

Коль реалии такие

В языке никак не могут

Отражения добиться?

Или, напротив, надо думать —

Потому их и не слышно —

Этих самых страшных звуков,

Что язык своим устройством

Сам носителей своих же

Отвращает от созданья

Мыслеобразов кровавых,

Тех, что стычки порождали б,

В каузальный план спускаясь,

То есть просто воплощаясь,

И на выходе давая

Весь тот буйный гром и скрежет,

Что, к примеру, в русской речи

Был бы рифмой к слову «режет»?

Ведь нельзя ж, не покрививши

Нашей русскою душою —

Да как следует при этом —

Заявить, что финский говор

Наше ухо больно режет.

Правда, кривдой будет также,

Утверждать, что наше ухо

Звукосочетанья финнов —

Этти сфууккосоцеттаанья —

Прямо-таки ублажают,

Ласковым вниманьем полнят,

Как бывает с языками

Итальянским и французским,

А для многих — и с английским,

Отчасти же и с испанским…

Все ж, однако, интересно,

Было бы вопрос поставить —

Да ребром, как говорится

В древнерусской идиоме:

Что за чувства в восприятье

Тех, кто словом «вейнелайсет»

Называются у финнов —

То бишь в восприятье русских,

Нас, соседей их давнишних —

Вызывают звуки речи,

Столь весьма своеобразной

(Коль взглянуть с одной вершины)

И отличной очень сильно

От речей всеевропейских,

Но притом и очень скромной,

Бедной и однообразной —

(Коль взглянуть с горы соседней)?

Все в сравненье познается —

Утверждает мудрость древних;

И сравнивши речь Суоми,

Скажем, с речью итальянцев

(Чтоб с позиции нейтральной

Лучше крайности виднелись),

Заявить мы сможем смело,

Что на фоне благозвучья,

Признаваемого всеми

За бельканто знаменитым,

За сладкоголосьем мерным,

Музыкальностью и ладом

Выговоров италийских

«Темный коффор[всех]непприттых

И селеенноклаассых финнов»

(Так он слышался поэту

Русскому, в соседстве с ними

Жившему в начале века)

Будет точно заиканье

Иль кудахтанье ккаккое,

Или речь иннопланнетных

Спуутникоф Семли сфуцаать.

В лексиконе древних греков,

Тех, что у истоков мира

Европейского стояли

И цивилизацью нашу,

Прямо скажем, породили

(кстати, имя их столицы,

Нынешней, а также древней,

В русском языке созвучно

Слову финны вплоть до рифмы,

Чем дивиться можно много),

В лексиконе этих греков,

Что заимствован был всеми

Остальными языками

В степени весьма изрядной

(Исключенье составляет

Здесь опять язык Суоми,

Что значительно подробней

Мы рассмотрим чуть пониже),

Есть особенное слово

Для обозначенья звуков,

Что нестройной чередою

Россыпью негармоничной

Ухо раздражать горазды:

Это слово — какафонья;

И в контексте рассмотренья

Нами финского вопроса,

В звуковом его аспекте,

Сам собой приходит вывод,

Что звучанье финской речи —

Это какко-кукка-рекку —

И является той самой

Каккофоньей, коей греки,

В языке которых «phonos»

Означает «звук», «звучанье»,

Звали все…— ну как бы точно

И корректно здесь заметить? —

В общем все и вся таккоое.

(Кстати, в финском слово каакко

Означает просто «область»,

«край земли юго-восточной»,

То есть именно то место,

Где возвысились Афины).

Ну, а коль большой натяжкой

Выведенные отношенья —

Что яиц премногих стоят —

Между финским и афинским

Вдруг покажутся комуу-тто,

То уместно будет вспомнить,

Что и впрямь существовала

Эта связь вполне реально,

Пролегая по просторам

Именно земли Российской —

Тем путем что назывался

«Путь из греков во варяги»

Или из «варяг во греки» […]

Раз коснувшися ирландцев

И в эпическом размере,

То есть слогом Калевалы

Говоря о финских людях,

Невозможно не отметить,

То, что в эпосе ирландском,

В кельтском том языкозданье,

Есть герой, сказитель славный,

Имя коему, по-кельтски,

Было Финн, с великой буквы

(И ирландского «финноза»,

В скобках надобны заметить

Мы еще коснемся речью,

Дале говоря о финнах,

Как о Гекль-Бери Финнах,

То есть Кеккель-Перри Финнах

И о финнах настоящих,

Эмигрантах из Суоми —

В творчестве американских

Классиков литературы

Фолкнера и Фицджеральда,

А не только Марка Твена). […]

Но софсеем парааттокссаальным,

Если не паранормальным

Выглядит тот факт, что финны,

Будучи сынами моря,

Северных земель сынами,

В близости от льдов полярных,

Проживающими купно,

Не дали людскому роду

Ни одной звезды полярной,

Фигурально выражаясь.

В простоте ж сказать — в Суоми

Не было, как у норвежцев,

Их соседей самых ближних

По арктическим широтам,

Иль у шведов захребетных,

У датчан или у русских —

Тех безумцев бесподобных,

Что б в сплошные льды ломились,

Вечный Север покоряли,

И стяжали б себе славу,

Сходную со славой Амунд-

сена или Седого,

Беринга или Нансена,

Иль кого-нибудь другого —

Братьев Лаптевых, хотя б.

Как понять такое диво,

Как постичь такую небыль,

Зная верно то, что финны —

судя по большому спорту

(Речь о чем подробно — ниже) —

Превосходят все народы

По выносливости долгой,

По терпению без стонов,

По упорству без бравады?!..

Но, однако, далеконько —

Точно Амундсен на льдине

Или Нансен во скорлупке

Во ореховой, во Фраме,

Своем прочно-круглобоком,

Своем бойко-ледоплавном,

В храме очень остроумном

Дерзости своей полярной —

Отнеслись, отдрейфовали

Далеконько мы от дома,

Бытия, как немец Хайдег-

гер-философ,

Жизнь свою по-фински прожив,

Сиднем сидя во избушке,

Что в местечке Тодтнаумберг

Прочно-бережно стояла,

Называл язык немецкий —

То есть вообще язык народов

Многих, с древних греков самых,

Коль судить по переводам…

Очень, очень далеконько

От избушки, от финдлянской,

От родимейшего дома,

Да от сауны прительной

Отнеслись мы русской мыслью —

Надобно уже вернуться

К финской речи несравненной,

Униккаальной средь народов,

Что Европу населяют:

Есть еще куда как много

И чего сказать о сути,

О глухой согласной тайне

И о полногласной течи

Однотонной финской речи,

Монотонной финской были

О ее сермяжной правде —

Как нам Хайдеггер великий,

Жизнь свою по-фински прожив,

И умерши на девятом

На десятке лет покойно

С дзэнским мирровосприятьем,

Выражаться дал завет. […]

(Коль уж речь коснулась линзы,

То оптическим прицелом,

Оптики волшебной силой,

Как магическим кристаллом

Мы воспользуемся ловко

Для мгновенного наезда

На ужасные событья,

Что разыгрывались бурно

На границе на финляндской

Меж СССР и Суоми

С декабря тридцать девято-

го по март сорокового года

Нынешнего же столетья —

Те событья, что в России

Названы Войною Финской,

А по-фински, во Суоми

Помнятся как талвисота —

То есть «Зимние сраженья».

То была за всю исторью

Суоми миролюбивой,

Суоми не деепричастной

Европейским всем раздорам,

Великодержавным склокам,

Единичная кампанья

И единственная битва,

Где бы финны ополчились,

Выступив единым фронтом

Против злобного соседа —

Сталинской военной мощи —

Посягнувшего чванливо

На кусочек территорьи

На Карельском перешейке

И мгновенно получивше-

го отпор такой суровой,

Что подписан был тот час же

Мирный договор с Суоми,

Чьи условья, урезая

Земли финнов на бумаге,

Прославляли их же твердость

И характер их особый,

Мужество простых хозяев

Поднимали до признанья

Их во всем свободном мире

И до самоосознанья

Финнами себя как финнов.

И, пускаясь в отступленье —

Что лирическим зовется,

Хоть по сути по глубинной

Может быть вполне военным —

Мы не может не отметить,

Что аттакка на Суоми

Той зимой морозно-лютой

Есть со стороны России —

Этой суперсверхдержавы,

Чьей провинцией Суоми

Мирно числилась когда-то,

Да, России, даровавшей

Щедрою своей рукою

Независимость Суоми

После красной революцьи —

Есть подлейший из подлейших

Акт лихого вероломства,

За который через год уж

Вся гигантская Россия

Поплатилась нападеньем

Гитлеровской зверской мощи

И не три коротких ме-

сяца была врагом губима,

Но четыре долгих года,

Из последних сил, теряя

Миллионы населенья,

Билася, куя победу

И терпя одни лишенья

За лишение нефинно-

сти, сказать бы можно,

Маленькой своей соседки,

Скромной северной колдуньи,

Неприметной чародейки,

У которой даже песен

С роду не было военных,

У которой даже эпос —

Чудо-книга Калевалы —

Был сугубо трудовым.

Ну так вот, из отступленья

Этого, столь затяжного,

Выходя со свежей силой

Обновленного вниманья

К суомо-финским фенноменнам

В тесной связи с русским словом

И с историей российской,

Невозможно не отметить,

Что во время финской бойни

Между Выборгом и Ханко,

На Карельском перешейке

Звали финских одиночек-

Снайперов солдаты наши

Не иначе как «кукуш-

ками», поскольку финны

Так гнездились на деревьях

Неприметно и укромно,

Что никто из оккупантов

(сколь бы горьким это слово

ни было для нас, для русских)

Не имел и представленья

Из какой пахучей пихты,

Из какой колючей ели

Иль с карельской ли березы

Выпорхнет смертельный птенчик —

Столь же верный, сколь негромкий,

Где кончину прокукует

Эта финская кукушка,

Прокукует, и — ку-ку!..

Кстати, в русском существует

Лет с десяток уж примерно

Синтетическое слово,

Сплавившее воедино

Кукованье и кончину:

Это слово — слово «кукуц»,

Что звучит вполне по-фински,

В выражениях встречаясь

Типа «Это полный кукуц!»

Или «то-то кукуцнулось»,

Или «Кукуц всем пришел».

Каждый малолетний школьник

Нашей Родины, что нынче

Вновь Россией зваться стала

Узнавал из хрестоматий

По родной литературе

О наличии Суоми,

Как о местности, где часто

В. И. Ленин дооктябрьский,

Будущий глава России,

Большевистской и советской,

А затем СССРа,

Укрывался от жандармов —

Чтобы было и надежно,

Да и притом и недалеко

От столицы государства,

Что взорвать он собирался

Изнутри своей идеей

И подпольными делами;

Мы в виду имеем книги,

Выпущенные на забаву,

Как на волю собачонки,

Детворе народа Суоми

авторами из Суоми ж,

И затем переведен-

ные уже нарочно,

То есть по своему желанью,

Кем-то из других народов —

Тех, которые решили,

Что и в их пределах детям

Не мешает причаститься

Этим книгам интересным.

Правда, этих книг немного,

Две — да, две всего от силы,

Но, вот именно, от силы —

Где количество излишне.

Правда, вновь честная правда,

Что всего одна из книжек

Этих, детворой любимых,

Финским языком написа-

на была весьма прилежно

Ханну Мяккеляя рукою,

«Господин Ау»; вторая ж,

хоть и выпущена в Суоми,

И написана в Суоми —

Несомненно под влияньем

Финского менталитета

И природы сей сторонки

Сказочной без всяких яких —

Но написана на шведском

Женщиною Туве Янссон:

«Мумми-тролли» — имя книги.

Характернейшей чертою

Этих двух произведений

То является, что духи

Из фольклора из лесного

В них являются детишкам —

Милые, смешные тролли,

В доброй книге Туве Янссон,

И забавный лешачонок

В книжке Ханну Мяккеляя.

Детскость здесь не только в том, что

Детям адресуют авто-

ры свои произведенья,

Но и, всего прежде, в факте

Обращения писате-

лей страны Суоми

Как бы к детству человече-

ства, к его истокам,

Что свидетельствует снова

(И свидетельствует верно)

В пользу наших утверждений

О «младенчестве» суомцев

В плане возраста культуры

И о том, что здесь имеет-

ся большое обещанье

И прямое указанье

На развитие Суоми,

На расцвет ее великий

И весьма своеобразный

(Да и может ли иначе

Быть у самобытных финнов?!)

В будущем тысячелетний —

Кое может оказаться

(Как замечено уж было)

Финским же тысячелетним

Царством мира и покоя.

Но, вопрос возникнуть может,

Если вовсе нет у финнов

Книг, что полно представляют

Во «большой литературе»,

То есть, в писаниях для взрослых,

Жизнь Суоми, то быть может,

В мировой литературе,

В классике других народов

Много места занимают

Финны в качестве героев

Главных иль второстепенных —

Или просто по-степенных —

Повестей или романов?

Так примерно, как вот в этой

Устной псевтто-Калеваале

Они место занимают

Первое — и все другие

(Тут как будто о спортивных

Мы сказали состязаньях,

И уместно в этой связи

Будет нам заметить в скобках —

Как уж делали мы прежде —

Что о финнах в мире спорта

Будет речь идти подробно,

Только несколько пониже —

«Заключительным аккордом»,

Как то делается, скажем,

В теленовостях обычно,

Где, бывает, и о финнах

Речь заходит регулярно

Как сосед заходит в гости

Во Суоми ко соседу)?

Так, примерно, как о русских —

Нас, соседях суомалайнов,

Пишут немцы иль французы;

Как о шведах и норвежцах,

Англичанах и евреях

В Аргентине дальновидной

Борхес писывал, бывало,

Иль Кортасар, или Маркес,

Обнимавший своим словом

Итальянцев и арабов

Из Карибского бассейна;

Как Хемингуэй, подробно

Жизнь испанцев с их корридой,

С карнавальной их фиестой

Освещал с большой любовью,

С завистью и восхищеньем

В книгах, чтимых повсеместно;

Как на немцев навострили

Бойкое перо в России

Гончаров или Тургенев —

Коий даже и болгари-

на в романе вывел

Как поборника свободы;

Как Макс Фриш представил чеха

По фамилии Свобода

В «Гантенбайне» бесподобном;

Как Джон Фаулз, современный

Классик Великобританьи,

Сделал тридцать лет тому уж

О себе заявку мощно

В области литературы

Тем, что как волхва иль мага

Он искусснейше представил

Грека Кончиса в романе

Под названьем странным «Магус»;

Как — ярчайшее событье

В сфере затяжного чтива —

Вывел, словно откровенье,

Серией томов волшебных

К свету мировой печати

Мир магический индейцев,

Мир тольтеков мексиканских,

Унаследовавших верно

Все традиции из глуби

Доколумбовых столетий,

Будто бы живущий в Штатах,

Стерший «личную исторью»,

Контролируемо глупый,

В настоящем — безупречный

И сно-виднейший писатель-

Воин Карлос Кастанеда?..

Но и тут, увы, загвоздка —

Не даются финны в руки,

На язык не попадают,

Под перо не угождают

(Чтоб «перо» не вышло боком),

Не идут как лыко в строку —

Остаются без вниманья

У писателей Европы

И России, всем известных —

Будто шапкой-невидимкой

В большинстве своем накрыты

Финны с самого рожденья.

Или, может, здесь иное

Объяснение подходит —

То, что выдвинул Есенин,

Наш поэт, певец деревни

И России как деревни

(Кстати о ноже о финском

Поразительные строки

Написавший незадолго

До своей ужасной смерти):

Мол вблизи, лицом к личине,

Тет-а-тет, как говорится,

Личика и не увидишь —

Поплывет оно туманом,

Маревом глаза застелет

И слезой запеленает;

Ибо все большое в мире —

И Великая Суоми

В том числе пифагорейском,

Ворожбой завороженном,

Видится на расстоянье,

Скажем, из-за океана.

И, действительно, находим

Самый яркий образ Финна —

Сочный, бойкий, полный жизни,

Бесшабашный и текучий —

Мы в творенье Марка Твена,

Классика американской

Письменной литературы,

В мудрой книге для подростков

(А уже не для детишек)

О подростках же отважных,

Приключенчески живущих,

Двух друзьях — о Томе Сойре

И о Гекль-Бери Финне.

Этот Финн представлен в тексте

Полной противоположно-

стью и дополненьем

Из семьи благополучной,

В общем говоря и в целом,

Вышедшему Тому Сойру —

Этому, сперва, чистюле,

Англиканско-протестантских

Чопорных весьма традиций,

По кровям своим, потомку,

Вдруг решившему на сломе

Возрастов, то есть в пубертатном,

Полового созреванья

Возрасте глотнуть свободы —

Да к тому же полной грудью —

И уют родной домашний

Променять на опыт странствий,

На познанье долгой «матки» —

«Путешествия» по-фински

(Речь об этом финском слове

В дивной связи с русским словом,

Одинаково звучащем,

Будет несколько подальше

И значительно подольше);

И, попавши в эту матку

С помощью того же Финна

(Гека, но отнюдь не Чука,

Финна, но отнюдь не чукчи),

С помощью бродяги Финна —

Всюду под открытым небом,

На земле или на водах

Жившего как будто в доме

(Коего не знал он с детства,

Сиротой на свет явившись),

Увлекаемый тем Финном,

Как живой сперматозоид

Тотчас после окончанья

Бурного совокупленья

Или пылкого соитья,

Устремленный точно в матку,

В лоно той реки великой,

Что несет по континенту

К морю Юга свои воды

И змеится влажным Змеем

Как лазутчик по просторам

Североамериканским,

Сведенья приобретая

По своей дороге длинной

О земле старинной этой —

Лишь по недоразуменью

Новым Светом нареченной;

В лоно той реки, покойной

От своей огромной шири

И от глубины теченья;

Той реки, чье чудо-имя,

Будучи вполне исконным,

То есть отъявленно индейским,

В русле нашего вниманья

К суомо-финским феноменам

Может совершенно финским

Показаться — Миссисипи;

Этот Финн — пусть только име-

нем он близок Суоми,

Будучи ирландцем кровным

И примером нисхожденья

В светскую литературу

Эпоса фигур гигантских,

То есть пародией на Финна —

Вещуна и краснобая

Из преданий древних кельтов

(Как заметили мы выше);

Этот Финн для Тома Сойра,

Выходца из высших классов

Общества американцев,

Стал на зыби Миссисипи,

На ее безбрежной хляби

Чем-то вроде удвоённых

И глухих согласных звуков-

Кочек в речи финнов,

Для опоры посредине

Полногласного теченья

(Как о том мы говорили

Чуть не в самом во начале

Этой саги бесконечной);

Чем-то вроде психопомпа

(Чтобы не сказать — Харона)

Эллинских прекрасных мифов,

Гермесом или Гермесом

(Можем мы сказать по-русски,

Ударением подвижным

Обладая языковым,

Чем, средь много другого,

И отличны мы от финнов),

Да Гегмесом-Ггекко-Финном,

Можем мы сказать, сливая

В суоми-миссисипских водах

Нашей реченьки текучей

Воедино все, что прежде

Мы сказали о России

В тесной близости с Суоми,

И о странных, но реальных,

В языке великогоссов

Закрепленных поэтично

И вполне фонематично

Отношеньях между финской

И афинской сторонами

Именно через Россию,

И в связи с акцентом резким

И ужасно характерным

В. И. Ленина, который

После финского Газлива

Кгайне гезко всю Госсию

Изменил чгез геволюцью

И гасставил по-дгугому —

Может быть и по-финляндски,

Коль с Финляндского вокзала

Началися те событья —

Все акценты в русской жизни

Вплоть до букв алфавита;

Да, Гермесом-Писхопомпом,

Проводящим хитроумно,

Но естественно и плавно —

Как грибок психоделичный

Из элевсинских мистерий —

Человека сквозь границы

Царств реальности и грезы,

Сквозь мгновенные ресницы

Немигающего ока —

Третьего — иначе — глаза,

Расположенного тайно

Только лишь для посвященных —

Промеж глаз смертельной жизни

И живительнейшей смерти;

Да, являясь Тому Сойру,

Юному американцу,

Гражданину той державы,

Коей в следующем веке —

То есть в этом веке нашем —

Было суждено возглавить

Путь народов всей планеты

К процветанью на основе

Демократии и рынка,

Технологий и науки;

Да, являясь Тому Сойру,

Этот Финн ему являлся,

Как грибной шаман таежным

Племенам являл возможность

И пример контакта с миром

Либо верхним, либо нижним —

С миром тайных сил природы,

Что куда как подревнее

Всех и всяких технологий

И научных достижений,

И не только подревнее,

Но — мудрее и мощнее,

И к нему возврат намечен

Уж среди американцев

И культурных европейцев…

Вот и финны точно так же —

Можно заявить корректно —

Финны, пасынки культуры

И науки европейской,

Финны — сироты в Европе,

Призренные ей когда-то

Будто бы из милосердья;

Финны, близкие природе,

Как никто во всей Европе,

Могут послужить однажды

Западной цивилизации —

Дряхлой, хворой и стоящей

В тупике своих исканий

И на грани страшной битвы

С мусульманским грозным миром

(Чьи посланцы — террористы —

Уж давно наводят ужас

На неверных, с точки зренья

Их Аллаха, европейцев),

Могут эти Геки-финны

Для своей приемной матки,

Старой мачехи-Европы,

Выступить проводниками

В область тайнопребыванья,

В сферу мирносохраненья,

В тишину добрососедства

Со всем тем, что есть на свете —

Этом, том ли — все едино, —

В мир уюта и довольства

Простодушными вещами

И наличными телами,

В царство вечного покоя —

Что сродни должно быть Граду

Китежу из русских песен,

Лишь значительно обширней;

Ибо Суоми называют

Краем целой сотни тысяч

Водоемов, средь которых

Есть глубокие озера,

Дно которых льдом сокрыто —

Вечным льдом, что сохраняет

В неизменности живейшей

Все, что вглубь его попало.

Да, такое могут финны

Совершить благодеянье —

Ведь не зря ж в Европе века,

Так, шестнадцатого, скажем,

Иль семнадцатого даже

Слово «финн» на первом месте

Означало чародея

Северных чащоб дремучих

(Вспомним сказку Андерсена,

Где о Снежной королеве

Повествуется красиво,

Вспомним финку, что варила

Варево в своей избушке

И читала в длинном свитке

Колдовские заклинанья,

Приготавливая Герду

К встрече с Снежной королевой),

Да, сначала чародея,

А затем уж человека,

Для которого суомский

Был роднейшим из языков,

И который надлежащим

Этнотипом был отмечен:

Скулы, рост, телосложенье…

И на этом деле Финна

На земле Американской

В облике Гекль-Бери Финна

В славной книге для подростков

Можно бы поставить точку.

Но, коснувшись чуть повыше

Речью и энциклопедий,

Невозможно не отметить

Той средь них — американской,

Вышедшей в столетье нашем

Множеством томов объемных, —

Где о финнах суверенных

Сообщается, что это

Суть серьезнейшие люди,

Работящие на диво

И большие домоседы;

Также в той статье словарной

Есть немыслимая фраза

Для стилистики нейтральной

Всей такой литературы:

«Их (о финнах речь, понятно,)

Так называемые развле-

ченья и музыка…»,

Дальше и читать не нужно.

Странным образом похожи

В плане инто-национном,

В смысле интер-нацьональном,

Два еще упоминанья

Финнов у американцев:

У Фицджеральда в романе,

Названном «Великий Гэтсби»,

Есть служанка в доме — финка

Лет уже весьма преклонных,

Что смурна и молчалива,

А уж если открывает

Рот свой, то с одною целью —

Буркнуть что-нибудь ворчливо;

Поступь же ее трястися

И дрожать, и содрогаться

Заставляет как посуду,

Так и мебель в целом доме —

И хозяина в придачу…

А у Фолкнера (заметим

В скобках, что его фамилья

Начинается на ту же

Букву, что у Фицджеральда

И на ту же, что и слово

«Финн» в англоязычном,

Да и в нашем русском мире),

Да, у Фолкнера в романе

«Особняк», средь прочих типов,

Населяющих заштатный

Городок американский,

Есть два финна-эмигранта

Иль, вернее, иммигранта,

Два сапожника отличных

От других героев текста —

Мастер вместе с подмастерьем

Иль, сказать точнее, мастер

И ученичок прилежный;

Эти двое, не владея

В полной мере всем набором

Многозначности английских

Слов и смыслов и являясь

Разъединственными в этом

Городке особняковом

Членами американской

Партьячейки коммунистов,

Называли коммОниста-

ми себя (не зная,

Что в английском это слово

Означает человека,

Что на пустоши ютится,

На ничейной территорье,

Собственности своей частной

Не имея и в помине),

И никак не понимали,

Почему же к ним — двум стойким,

Двум серьезным коммунистам,

Двум борцам за справедливость

И за равенство и братство

Всех людей и всех народов —

Отношение сложилось

У людей особняковых

Как к бездомным двум бродягам,

Как к безродным двум дворнягам,

К приживальщикам убогим. […]

Нет же — коли поднапрячься,

Полистать в уме страницы

Знаменитых скандинавов,

То, по самой меньшей мере,

Два свидетельства найдется.

Эдвард Мунк, норвежец страстный,

Севернейший живописец,

Воплощение живое,

Инкарнация вторая

Леонардо, да, да Винчи, —

Проживая раз в Берлине

(Где мансарду разделял он

С земляком своим могучим

Скульптором П. Вигелланом),

Вел дневник своих исканий,

Наблюдений и раздумий,

И однажды написал он

В нем такое замечанье:

«Вигеллан ярится люто

И убить меня грозится,

Зол как финн — уйти придется

От него куда подальше».

Правда, может, переводчик

С языком оригинала

Слишком вольно обращался

И поставил это слово —

«Злой» — наместо слова «хмурый»

Иль «смурной», или «угрюмый»,

Или просто «отстраненный» —

Переводчики, бывает,

Вольничают дерзновенно,

Переводят стрелки смыслов,

Точно стрелки на дороге

На железной партизаны,

Поезда с врагом пуская

Под откос — в пучину моря

Иль на острые каменья…

Есть, однако, нам на счастье —

Иль, верней, на счастье финнов —

И свидетельство иное:

Гамсун Кнут, писатель датский

(Но нельзя сказать, что детский),

Современник Вигеллана

И почти что соплеменник,

Путешествуя в начале

Века через всю Россию

На Кавказ и в Закавказье,

Все описывал подробно.

Что случалось с ним в дороге,

И заметки путевые

Развивал, обогащая

Их писательскою мыслью,

Наблюдениями или

Просто острым, метким словом —

Как оно и подобает

Мастеру изящной прозы,

Столь же точной, сколь глубокой.

И в итоге книга вышла,

«Странствие в страну легенды»

Или что-то в этом роде

(В общем, по-суомски «матка»);

И в занятной этой книге

Гамсун много размышляет

О характере о русском

И дивится несогласью

Между тем, что написали

Классики самой России —

Пушкин, Гоголь, Достоевский —

О ее житье и быте,

Об особенностях важных

И тем пестрым матерьялом,

Что в избытке получал он,

Гамсун то есть, ежедневно,

Сталкиваясь напрямую

С фактами российской жизни;

Ну так вот, дивится Гамсун

Очень сильно поговорке,

Мол, «какой же добрый русский

быстрой да езды не любит» —

Ибо Кнут в делах извоза

В разных странах искушенным

Был ценителем и сделал

Относительно России

Вывод нелицеприятный:

Мол, ничем не отличают-

ся здесь русские от немцев,

Англичан или французов,

От самих датчан и шведов,

И слова той поговорки —

Просто выдумка, не боле,

Просто хвастовство пустое.

Молодечество и гонор.

Истинными ж лихачами —

Утверждает Кнут-датчанин —

Средь извозчиков в Европе

Могут называться… финны,

Ибо только лишь однажды

В своих странствиях по свету

Кнуту, как он сообщает,

Приходилось звать на помощь

Полицейского — то было

В Хельсинки, где дюжий кучер —

Финский парень деревенский —

Гнал без устали пролетку,

Запряженную лошадкой

Тоже финской, низкорослой,

Но чудовищно рысистой

И выносливой на диво;

Гнал, кнутом ее бичуя,

Будто белены объелся

Или пару мухоморов —

Как берсеркер перед боем —

Проглотил перед работой;

Гнал, не слыша даже криков

И команд остановиться,

Вылетавших на ухабах

Из гортани пассажира,

Перепуганного насмерть.

Или, может быть, ни капли

Горячительного зелья

Этот хельсинкский возница

В рот не брал перед работой;

Может быть все дело в том, что

Так спокойствием пропитан

От природы люд Суоми —

От покойной их Природы —

Что едва ли замечает

Разницу меж тем, что мчится

И стоит себе на месте,

Иль сидит, как изваянье,

Или в матке пребывает,

То есть, по-фински, в путешествьи;

Потому-то, знать, так много

Авто-гонщиков отменных

(Айайа — по-фински «гонщик»

Иль «шофёр» или «водитель»)

Появилось в нашем веке

На спортивных состязаньях

Среди финнов суверенных —

Что сидят себе в машине,

Как зародыш тихо в «матке»

Долгой, бережно хранящей,

И при этом — быстролетной…

Да, не выставляют финны

Напоказ своей приватной

И сугубо самобытной

Сокровеннейшей глубинки —

Будто бы и нет того, что,

Якобы, кулак суомский,

Сжатый намертво, сжимает,

Будто бы он стиснул пальцы

Идиом своих стабильных

В окруженье русской речи

Вкруг того пустого места,

Той великой и священной

Пустоты, что всем Востоком —

Индуистским и буддийским,

Но, в особенности, дзэнским —

Почитаема издревле

Как начало и кончало,

Как основа всякой жизни

И всей жизни же вершина

(Точно финская водица

Огневая, то есть водка,

Что в рекламе во российской

«Водкою с вершины мира»

Названа парадоксально),

Впрочем, как и всякой смерти —

Ибо нет в Восточном Знанье,

В его высшей ипостаси,

Никаких тому подобных

Разделений и различий;

Да, сжимать-то он сжимает

Пустоту, как мы сказали —

Так, как будто, с точки зренья

Среднего всеевропейца,

Бриллиант каратов в тыщу

Он сжимает любострастно

И притом своекорыстно;

Да, сжимать-то он сжимает,

Представлять-то представляет,

Охранять-то охраняет

Внутренность свою отменно,

Но из кулака такого

Финских идиом не кукиш

(И, тем более, не «кукуц»),

Ни фига не шиш, но пуукко —

Финский нож торчит контрастно

И почти что неуместно —

Если бросить взгляд скользящий;

Финский нож глядит сурово

На пришельца на любого,

И своим одним изгибом,

Лезвия одним загибом

Держит уж на расстоянье —

Не огромный меч двуручный

Викингов иль самураев,

Не копье бойцов турнирных

Франции средневековой,

Не мортира, не ракета

С ядерной боеголовкой,

Чем мы, русские, стращали

Всех до самой Перестройки —

Но сравнительно короткий

Ножик равно для работы

По хозяйству в мирном доме

И — для финнов крайне редкой —

Для охоты на медведя,

То есть на «карху» по-суомски.

Если ж взять и референты

Этих идиом российских,

Кои в русском представляют

Финское мировоззренье

И которые за это

Мы для краткости сугубо —

Для родимейшей сестрицы

Баснословного таланта

Славного народа Суоми,

Выпевшего Калевалу

(Чем пример был дан отличный

От всех прочих песнопений

И эпических сказаний

Нам, за нео-Калевалу

На большой земле России

Взявшимся, дерзнув смиренно

В год восьмидесятилетья

Независимости финнов

От России той же самой) —

Да, для краткости сугубой

Мы их финскими назвали. […]

В этом месте непременно,

В этой связи неизбежно

Мы (единственная нацья,

Что на финнов суверенных

Ополчалася войною,

Воевать их заставляя),

Мы насельники России

И насильники Суоми,

С колокольни русской речи

Просто вынуждены будем

Рассмотреть два близких слова,

А точнее два звучащих

В финском также как и в русском

Одинаково набора

Из одних и тех же букв:

Оба языка, живущих

Как теснейшие соседи,

В словарях своих имеют

Каждый диво-слово «матка»

С ударением на первом,

Как и подобает, слоге —

Только в финском это слово

На латинском алфавите

Пишется, что и понятно,

То есть, стало быть, как «matka».

Но уж больно непохожи,

Даже противоречивы,

Если не сказать — противны,

Их значения друг другу —

Кажется при первом взгляде:

«Матка» в суоми-лексиконе

Означает «расстоянье»

Иль «дистанцию» какую,

Ну а также «путешествье»

Иль «далекую поездку»;

Мы не станем здесь вдаваться

В «матку» в русском пониманье,

Ибо, говоря на русском,

И родным его имея

Языком, мы знаем сами

Без словарных дефиниций,

Что стоит за этим словом

Как предметный референт.

Но, коль скоро, мы вниманье

Тщательное направляем,

Точно лучик света тонкий,

На Суоми из России,

Из семантики из русской,

То подобное созвучье

В поэтическом режиме

Поиска сокрытых смыслов

Финской жизни неприметной

Может ключиком волшебным —

Пусть и вовсе ненаучным,

Но по-своему логичным —

Послужить нам в самом деле,

В этом самом тонком деле:

Обнимая русской «маткой»

«Матку» финскую, получим

В результате этой странной

«Математики» словесной

То, что финны как бы в матке

Жизнь свою всегда проводят,

В охранительной утробе

Плавают, как эмбрионы

И свершают в ней такие

«Путешествия», что сниться

Могут только лишь полярным

Путешественникам или

Самым смелым мореходам,

Иль безумным скалолазам —

Прозябающим в реальной,

Явной жизни, от которой

Убежать они готовы

Хоть в торосы ледовитых

Северных морей смертельных,

Хоть в заоблачные выси

Восьмитысячников горных,

Хоть в подводные пучины

Мирового океана

(Как Кусто на батискафе) […]

Екатеринбург, 1997

Нина Горланова ТРИ РАССКАЗА

Букериада

Н. Г. Оказывается, всё изменилось: сейчас в первую очередь кладу в карман сумки образок Спасителя, в другой карман — страховые полисы, в карман куртки — очки, которых ещё недавно не было…

В. Б. Нина, ничего не изменилось. Образки брали в дорогу на Руси всегда. Коммунисты — это миг в нашей истории, а что такое миг — забыть и всё.

Н. Г. С утра в предотъездный день у Агнии лопнул замок в сапоге. Португальские сапоги — накануне купила.

В. Б. Что ты думала о Португалии — не пиши здесь. Чтобы там не было землетрясения!

Н. Г. О Португалии я ничего не думала. Сапоги купила с областной премии. А чек потеряла. Понесла в срочный ремонт, по пути хотела до Москвы дозвониться — сломался переговорный пункт. И я поняла, что не везёт уж очень. Что делать? Стала я хватать на улице знакомых (носилась по району по магазинам) и затаскивать в гости, чтобы подарить каждому картину. Задобрить судьбу. В., например, кочевряжится: «Эта на Матисса похожа», «Эта не технична», «Это чистый Шагал», я металась по квартире, с благоговением слушая В., воплощавшего в это время судьбу. Таким образом я разметала в разные стороны холм рукописей и документов. В полночь обнаружилось, что справки из школы нет. А без неё детей не посадят в поезд! Или надо будет доплачивать.

В. Б. Задобрила судьбу? Сама виновата: ты молилась Богу Судьбы, а это язычество. Языческие Боги странно себя ведут порой, ещё древние греки замечали про них, что иногда вдруг боги завидуют…

Н. Г. А ты в тот вечер вёл иврит в синагоге и сказал так серьёзно: «Мне по секрету сообщили, что победит Пётр Алешковский. Ему дадут Букера». Впоследствии, когда я Пете это рассказала, он очень смеялся: «Ну, по синагогам всё было известно заранее!»

В. Б. Когда мы в Пермь вернулись, мои ученики в синагоге были очень разочарованы, что мы не победили. Или свой… или земляки! Такие у них были мечты.

Н. Г. На Киевском вокзале мы сели не на ту электричку и проехали Переделкино. До Апрелевки.

В. Б. Переделкино величаво проплыло мимо.

Н. Г. А два часа сидели в зале ожиданий. Ты ходил в «Справочное», вернулся и сказал: «До Рима ехать с пересадкой в Кишинёве».

В. Б. С огоньком мечты во всегда вялых глазах…

Н. Г. У меня болела сильно голова, поэтому я так трагично восприняла, что мы проехали мимо!

В. Б. А у меня спина отвалилась — тащил твои сорок картин. Зачем ты их столько взяла!

Н. Г. А всё равно их не хватило на всех.

В. Б. В Переделкино заломили такие суммы, что мы сразу решили резко опроститься: сказали, открылись, признались, что у нас всего денег с собой 900 тыс. Ведь мы доплачивали за детей, ибо справку из школы — льготную — потеряли во время жертвоприношений судьбе.

Н. Г. Бухгалтер кричала: «Из расчёта 5 миллионов, из расчёта 2 миллиона… полтора…» Она была маленькая и красивая, как механический соловей. Здорово!

Н. Г. Было весело. Я зарыдала, и домик бухгалтерии затрясло от гнусных воплей провинциалов: «В телеграмме вы писали, что 900 тысяч…» Зачем нас вызвали!».

В. Б. Позвонила бухгалтер в Дом творчества, а там уже детей усадили обедать. Это обезоружило её совсем, и она очень быстро свела все расчёты к приемлемому минимуму. В общем не умеем мы с романтикой писать о финансах.

Н. Г. Ночью у меня пошёл камень в левой почке. Боли были такие, что мы хотели вызвать «скорую»… Камню ведь всё равно, где идти: в Перми или в Москве. Ему не важно, что утром нам собираться на Букеровский банкет.

В. Б. О болезни, Нина, нужно писать лишь тогда, когда она связана с душой, с её изменениями. То есть в метафизическом плане…

Н. Г. Хорошо, давай писать о банкете. Дочери уехали с утра в Москву, в Третьяковку. Они к банкету сильно устали.

В. Б. Нет, они в тот день поехали в музей восковых фигур фотографироваться в обнимку с Горби. И очень устали. Тяжёлое это дело — амикошонствовать с великими мира сего!

В. Б. Когда мы детей встретили в метро перед банкетом, мы сразу поняли по их виду, что девочки сильно разочаровались в великих — даже в их восковых формах… и это всё выльется на нас на банкете.

Н. Г. Напишем о Марине А. Как она нам справки достала? Детям… льготные.

В. Б. Нет, а вдруг это незаконно, и мы её подведём?

Н. Г. Расскажем о том, как нам в союзе писателей предложили переехать в Москву?

В. Б. Нет, это хвастовство!

Н. Г. Так о чём надо писать? Премию не получили, так о чём говорить тогда?

В. Б. Ну ладно, так и быть, про союз российских писателей. Мы сказали Свете Василенко, что в Перми рекомендаций никто не даёт. А она сразу: «В Перми все подошли так серьёзно? Никто не взял на себя ОГРОМНУЮ ответственность и не дал рекомендацию?» И тут же: «А что вам в Перми тогда делать? Квартиру не дают, рекомендацию зажали — вы должны в Москву переехать. Мы строим дом, когда в него переедут, освободится много квартир…»

Н. Г. Ну, на такую эмиграцию мы уже в нашем возрасте не решимся.

В. Б. Из страны Уралии в страну Московию.

Н. Г. Да, мы знаем, почему не едем никуда: здесь пишется. А от добра добра не ищут!

В. Б. Какой-то манифест у нас получился прямо!

Н. Г. Не правду, что ли, я сказала?

В. Б. И вот мы идём по Гранатовому переулку…

Н. Г. К Дому Архитектора. На улице плюс три, и трава зелёная на газонах. Москва в этом месте очень красивая, много всяких восточных посольств… Чисто на тротуарах очень!

В. Б. Я забыла косметичку. «Московский Комсомолец» на другой день напишет: «Нина Горланова напрасно время тратила: в туалете вместе с тремя дочерьми она напряжённо подкрашивалась, подтягивала чулки, смотрелась в зеркало и спрашивала у всех карандаш для подводки глаз». Но я им достойно отвечу!

В. Б. В пермской газете? Они все затрясутся!

Н. Г. Они же весь приём как описали: «Приём — это когда все пьют шампанское, смотрят друг на друга и думают: «Ну кто? Кто? Кто их этих шестерых?»» И я — значит — весь приём в туалете!.. Но я десять дел за час приема… сделала… делала!

В. Б. Не может быть, чтобы десять. Слишком ровное число!

Н. Г. Ну, во-первых, я искала в этой полуторатысячной толпе Машу Арбатову! Во-вторых, я должна была раздарить сорок картин. В-третьих, я обещала сосватать двух человек из друзей. Потом ещё я долго выбирала книги издательства «Новое литературное обозрение».

В. Б. Мы вместе их выбирали, а сколько заплатили! И ты их забыла в Доме Архитектора! А вспомнила лишь в дороге… ехали в Пермь уже.

Н. Г. Я и рекомендации тебе в союз достала там же. Дала 6 телеинтервью разным телепрограммам.

В. Б. Из них мы видели по ТВ лишь 3.

Н. Г. Ещё я 4 папки рукописей наших с тобой раздала редакторам журналов и газет. И мне нужно было найти Арьева, соредактора журнала «Звезда», чтобы отдать ему нашу повесть «Капсула времени». Они же заранее нам написали, что едет Арьев, чтоб на банкете забрать рукопись.

В. Б. Так, десяти дел нет.

Н. Г. А с Немзером знакомство? Я просила Веру Мильчину, чтоб она нас познакомила. Он же всегда о нас хорошо писал в «Сегодня»!

В. Б. Девять дел. А десятое?

Н. Г. Тебя познакомить с Серёжей Костырко! Ты же думал при чтении его статей, что это утончённый эстет, а я подвела тебя к Серёже — он огромный красавец спортивного вида!

В. Б. А Машу Арбатову я не видел там.

Н. Г. Она мне по телефону сказала: «До встречи на Букеровском банкете!»

В. Б. Ты, наверное, ляпнула ей, что в Перми программу «Я сама» зовут «Я самка»? Я так и знал… Зачем ты это сделала?

Н. Г. Анти-реклама — тоже реклама.

В. Б. Но Маша тебя любила всегда, а ты ей гадости сообщаешь.

Н. Г. Ничего не гадости, я сказала, что мы её программу смотрим, любим!

В. Б. Мы много лишнего говорим с тобой, а с годами надо бы строже к себе относиться.

Н. Г. Ахматова в молодости по средам молчала, чтоб выработать эту строгость к слову… надо и нам подумать об этом…

В. Б. Во время приёма я хотел послушать скрипачей — шёл по этому оглушительному шороху (все говорили вполголоса, но в результате получился оглушительный шорох) и видел, что скрипачи уже вытягиваются в нитку от усердия — вот-вот перервутся, но… их НЕ СЛЫШНО. Совсем. Такая толпа! И вдруг я вижу, что среди неё стоит Гачев и улыбается всеми милыми умностями своего лица!

Н. Г. Я подошла и представилась Гачеву, тут вы с ним сразу заспорили.

В. Б. Потому что он против христианства…

Н. Г. Да, я помню, что он за Фёдорова, чтобы воскрешать отцов, а ты ему про то, как можно грешными руками воскрешать — кого-то мы воскресим, но отцы ли это будут…

В. Б. Нина, ты забегаешь вперёд, об этом мы говорили уже в Переделкино, когда Гачев пришёл к нам в гости пить «Вдову Клико» — именно такую бутылку шампанского дали каждому из шестёрки в подарок.

Н. Г. Даша наша ходила по залу со своим неизменно-деловым видом, и её все принимали за администратора: «Вы администратор? — «Нет». — «А отсюда можно позвонить?» — «Звоните». Наконец она ко мне подошла и говорит: «Мама, ну почему меня все принимают за администратора?!» — «А ты, доченька, видишь во-он то кресло в углу? Сядь в него и посиди тихо, тебя никто не примет за администратора».

В. Б. Там была известная искусствоведша К. с морковным костром на голове… Отдельные пряди были залакированы, как вихри огня в костре.

Н. Г. Она тебе понравилась? А по-моему, это эпатирование буржуа… вообще публики!

В. Б. Она, может, пишет диссертацию на тему: «Реакция культурной публики на сверхсильный раздражитель», Представь, как ей тяжко нас раздражать, но ради науки она готова терпеть всё.

Н. Г. Слушай, ты так сложно видишь мир… Вряд ли она пишет такую диссертацию.

В. Б. Наш друг Рубинштейн говорил про неё: «Устоять невозможно».

Н. Г. Да, с непроницаемым лицом: «Устоять невозможно». Но мы же его предупреждали, что будет ему там скучно, потому что он не писатель, а видный инженер… Но он что отвечал: «Я так люблю Битова, я хочу с вами пойти и поужинать в том зале, где будет Битов». И пошёл с нами!.

В. Б. И что он видел и слышал? Курицын, сидящий у него за спиной, говорил о баскетболе. Другой журналист прибежал к нашему столу, чтобы утащить бутылку водки, нами даже не распечатанную. И тут Рубинштейн ему сказал: «Что вы делаете! Вот эта девушка пьёт только водку!» — и показал на нашу Соню. Журналист вспыхнул и поставил бутылку обратно. Но тут Соня не выдержала игру и расхохоталась. Журналист всё понял и снова схватил водку, убегая…

Н. Г. Я спросила у Рубинштейна: «Георгий Владимирович, ну как?» А он: «Ну что, разве я в литературе не понимаю! Овощных салатов было 5 сортов, рыбных блюд — 9, икры — 2 вида, мясных блюд 7, из грибов — 1 жульен, на горячее — котлета по-киевски, вин — 5 сортов, я в литературе очень даже понимаю!»

В. Б. Но Битова он видел и показал девочкам даже!

Н. Г. Девочки вели себя ужасно: они через каждые 5 минут повторяли: «Зачем вы нас сюда привели?!» А я хотела им показать, что в жизни писателей тоже есть минуты успеха, банкеты, премии, мы же своим творческим образом жизни как бы сделали прививку против духовности: нет денег, всегда их нет. И вот я думала, что свожу их на букеровский банкет, и они — хотя бы младшие (раз старшие уже бросили вузы) — увидят…

В. Б. Причём я им говорил: ешьте, дети, фаршированную севрюгу или заливное мясо, а Даша: «Неужели мы будем говорить о еде?! О еде говорить скучно и не актуально. — «Но актуальна лишь одна тема — спасения души», — отвечал я растерянно.

Н. Г. Но пока я носилась по залу и добывала тебе рекомендации, ты времени не терял! Подбегая, я слышала твои иные тосты: «За женщин и за литературу, которая тоже женского рода!» Немецкие славистки очень смеялись твоим шуткам.

В. Б. Да, но Гудрунг про тебя сказала: «У вашей жены лицо весёлое, но глаза трагические. Обещайте мне, что будете её беречь!» — «Ну как вы можете поверить, человек с Нетрагическими глазами, как у меня!» — отвечал я ей.

Н. Г. Агния, оказывается, ждала, что подадут устриц, а их не было, хотя и так было столько всего, что я без конца подставляла девятый стул к нашему столу и на него приглашала по очереди журналистов от камер, а они потом написали, что я весь приём в туалете…

В. Б. Не тех подсаживала… или тебе хотелось, чтоб тебя сочли за администратора?

Н. Г. Наконец объявили лауреата, но мы уже знали, что не мы будем победителями. Я так «Вестям» и говорила (это было потом в эфире): «Москвичи дадут премию своим талантливым друзьям! И это правильно! Я бы в Перми тоже дала своим. Что может быть дороже дружбы? Ахматова говорила, что единственное настоящее богатство — это отношение к тебе людей. Всё остальное — ненастоящее. (Тут журналистка спросила: «А как же высшая справедливость?») — А никакой высшей справедливости здесь нет, она наверху — у Бога!»

В. Б. Дочери нас сразу потащили домой, в Переделкино, они устали. И взяли со стола шкатулочку с зубочистками.

Н. Г. Я им сразу: «Зачем вы это сделали?!» Они в ответ: «Когда в старости будете дряхлы и без памяти, чтоб вас подбодрить, мы напомним об этом банкете, о том, что вы были в букеровской шестёрке. А мама нам: «Фамилия вашего отца — Букур!» — «Да, но премия-то Букера, мама!» — «Врёте вы всё, пользуетесь моей беспамятностью! Что я стара стала, смеётесь над старухой!» И тут мы достанем шкатулку с зубочистками и спросим: «А откуда эта шкатулка?! С Букеровского банкета!»

В. Б. Странно, что девочки так скучали на банкете и с таким интересом в доме творчества ждали в ноль-ноль «Вестей»! Ведь сначала долго шло про политику, а уж потом нас показали! Словно девочкам мало было самой жизни, им надо было по ТВ увидеть то же самое!

Н. Г. А Вера Мильчина об этом сказала: «Словно в наше время без телевидения жизнь кажется недостаточно подлинной, словно ТВ завершает картину подлинности, как бы жизнь вторична, а ТВ первично»…

В. Б. Самое сильное моё впечатление от Москвы: Гачев! И выставка частной коллекции, где лицо Штеренберга на «Автопортрете» словно борется, чтоб не превратиться в натюрморт — типичный натюрморт мастера…

Н. Г. А для меня самая большая неожиданность, что мои картины всем очень понравились, и даже телевизионщики их без конца снимали и показывали после по ТВ. Я-то к себе относилась: это не искусство, мол, а просто нечто декоративное, так — для радости, для отдыха пишу…

В. Б. Вы же с девочками у Рубинштейна в гостях научились тарелки расписывать! Может, ты бросишь картины?

Н. Г. Зачем? Тарелки тоже буду… к картинам. Уже три я расписала, и 5 — Даша. Но у Даши лучше получается.

В. Б. В следующий раз вы заставите меня сумки тарелок в подарок везти в Москву, а они не легче ведь, чем картины, опять спина отвалится! И так я обратно вёз две сумки книг, что мы купили… если б сын нас здесь не встретил…

Н. Г. Но сын встретил. И Абашев встретил, и сказал, что моя книга вот-вот выйдет из печати! Устроят они презентацию в драмтеатре, с моей выставкой, почище Букеровского банкета!

В. Б. Кто же будет за Немзера? А, Киршин, он так похож на Немзера, те же глаза, усы, волосы!

Н. Г. А ещё мы у Иры Полянской слушали Лину Мкртчан в Москве, помнишь?

В. Б. «Да исполнится молитва моя…»

Трудно быть мужем

Ты чего: ходишь под углом в тридцать градусов к полу? Напился, что ли? — завелась жена, когда муж вернулся в час ночи.

— Я тут уродуюсь, навожу порядок в квартире, с детьми воюю, а он!

— Два бокала шампанского, — утверждал муж.

Но жена говорила, что сама слышала разговор двух продавщиц: мол, нет в городе шампанского, негде взять.

— Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим продавцам! — отвечал муж.

Однако жена всё злилась и спросила в отместку:

— Симанов, мой любимчик, был?

— Он ещё страшнее стал, усы отрастил. Мышиного цвета. Как будто кусок бархата такого реденького тут, над губой.

— Ну, ладно. Почему так поздно?

— Ты просила записывать, вот я и сидел до конца. Спорили о том, чем в XXI веке будем питаться: кашей или спрутами.

— Записал?

— Всё записал!

И он, листая записную книжку, стал с упоением рассказывать, что сейчас курицу в магазине зовут «синяя птица», что Филиппов уехал работать в Харьков, но там получает «уральские», потому что филиал-то от уральского предприятия, а вот Пирогов прошёл обследование, и все врачи советовали ему жениться, даже глазной врач и тот советовал — он посмотрел глазное дно и сказал: «Жениться тебе надо!», он как-то через глаз это понял…

— Молодец! — сказала жена. — Жизнь всё-таки неисчерпаема!

— А Симанов вчера принимал в университете вступительные экзамены по математике. Абитуриент совсем не мог ничего сказать, а приказано тройку-то поставить, ведь мужчины нужны факультету, и тогда Симанов решил задать уж самое лёгкое: начертить прямоугольный треугольник, тем не менее, тот начертил равносторонний, тогда Симанов сделал вид, что сам давно не знает разницы между этими треугольниками и поставил «уд», а вечером пошёл в садик за своим сыном и получил отповедь: мол, сына не смогут перевести в старшую группу, потому что он не тянет по математике: не знает, что такое прямоугольный треугольник и чертит вместо него прямоугольник. И тут Симанов растерялся. «Да?» — сказал он. — А в университет таких берут». Тогда растерялась уж и сама воспитательница. «Ну, вы возьмите нашу программу — подтяните сына по математике дома».

— Нет, жизнь неисчерпаема! — сказала радостно жена. — Но ты у меня уйму времени отнял. Дай почитать хоть десять минут.

Она взяла в руки Бахтина, подержала на животе, поднесла к лицу, понюхала и отложила, сладко заснув в ту же секунду.

Прошло два месяца. Как-то жене понадобилось для своей статьи о молодёжи взять несколько выражений из записной книжки мужа, и она открыла её, но там… оказалось всего четыре записи на четырёх страницах, причём писчий спазм, видно, совсем не давал возможности писать нормально. Каракули примерно можно было прочесть так:

1. Кури

2. Харь

3. Дно

4. Мужчины

— Ну! — закричала она. — Близиться старость. У меня всё болит, так трудно работать, а ты! Ты не хочешь ни в чём помочь!

Муж на всякий случай стал говорить про то, что старость — это самое лучшее, что может быть, что Достоевский написал свои лучшие вещи в старости и прочее, и прочее. Муж был оптимист.

— Не выкручивайся. Ты ничего не записал.

— Но ключевые-то слова я записал!

— Расшифруй их попробуй! Что такое «кури»?

— Кури… курить… Это, видимо, о том, что Василий в десять лет бросил курить — двадцать пять лет назад. Мол, десять лет — оптимальный возраст для того, чтобы бросить курить.

— Был такой момент на вечере?

— Был.

— А ты мне не рассказывал. Ну, смотри: завтра, на дне рождения Пирогова, всё запиши.

— Обещаю! — поклялся муж.

И легкомысленно поклялся, между прочим. Он так разговорился с приехавшим в гости братом именинника (у них оказались общие воспоминания о той эпохе, когда вдруг у болтов шлицу другой сделали; был такой плоский шлицевой пропил, вдруг — крестовой, и отвёрток — не достать, но потом оказалось, что хорошо ведь: дрелью попадешь с любого расстояния)… так разговорился, что про записывание забыл. И очнулся лишь на фразе:

— Сам Сталин любил слушать его скрипку — так представляешь сколько он зарабатывал! Но брату ни копейки не прислал, ни копейки, хотя в Перми тогда голодно было.

— Какой прекрасный еврейский сюжет! — воскликнул кто-то.

— Какой? — спросил муж своей жены. — Что там вначале? А?

Ему рассказали, как старший брат на последние деньги увёз младшего туда, где, как писал поэт, «из золотушных еврейских мальчиков делали гениев». И как брат проклял его: старший — младшего, зазнавшегося.

— И мы всей улицей слушали, плача, — закончил историю рассказчик.

Оказалось, пока муж записывал начало, уже был дорассказан конец. И он срочно стал его переспрашивать. Ему пересказали, что у пермского брата был сын Геня, тоже игравший на скрипке, оставшейся от дяди. Но отец не отдал его в музыкальную школу. Он не хотел в своей жизни пережить ещё одно предательство. Сын Геня играл, не учась. Вся улица плакала от этой божественной игры. Бабы кричали отцу в окно: «Отдай ты сына учиться, подлец!» Но отец был твёрд. Геня стал инженером, но по вечерам он брал скрипку и играл на крыльце, а вся улица плакала от этой игры.

Пока муж записывал конец сюжета, он пропустил начало новой истории. Тогда он бросил вообще записывать, а просто наслаждался вечеринкой, а по дороге домой сел на скамейку и записал парочку придуманных им самим историй. Домой пришёл в два часа ночи.

— Ну как? — спросила жена.

— Прекрасно! Перлы пёрли!

— А почему так поздно?

— Записывал. Для тебя же!

Но жена продолжала злиться и в отместку спросила:

— Как там мой любимчик Симанов?

— Усы у него ещё страшнее стали: словно какое-то животное поселилось под губой.

— Что ты записал — покажи! Неплохо… так… хорошо. Но очень уж кратко.

— Есть многое на свете, друг Горацио,

Что требует детализации, — ответил муж.

— Ты надоел мне со своим плоским юмором. Шампанское на тебя плохо действует. А теперь дай мне немного почитать.

Она взяла в руки Лотмана, подержала перед глазами и вздохнула:

— Все буквы слились в одну какую-то непонятную букву.

И тут же сладко заснула.

С тех пор жена с удовольствием отпускала мужа в его мужскую компанию — лишь бы он приносил записи всего, что говорилось там. Она освободила его от домашней работы на целый вечер, а он так и не научился записывать. Организм его мог метаться с салата на записную книжку и обратно. Тем более, что и компания поредела. Гамкрилидзе уехал в свою Грузию, обещая провести оттуда чаче-провод, из которого по каплям в сутки набежит до двадцати литров, но даже писем не слал пока. У Симанова родился второй ребёнок, на которого была, видно, вся надежда отца-математика. В надежде этой Симанов занимался с ребёнком по книге «Ребёнок от рождения до трёх лет», где были математические фигуры, на вечеринки он не ходил. Оставшиеся в компании хотя ещё не забывали, зачем собрались, и славили в первые минуты того или иного именинника, потом неизменно переходили на обсуждение топливных фильтров, возмущались, что у «Москвича» и «Жигулей» они разные — разве нельзя такую чепуху унифицировать (у них были свои машины).

Таким образом муж всё записывал за собой, то есть садился на лавочку и придумывал. Он даже пытался за прохожими писать, но из этого ничего не вышло. Обычно они говорили о продуктах, ценах, очередях. Без особой выразительности или юмора. Однажды он увидел двух девушек, одна из которых, порывисто припав к локтю другой, что-то громко и счастливо рассказывала. Прелестное лицо, похожее на лицо мадонн Кривелли, поразительно отличалось от всех других лиц на улице. Муж напрягся весь, чтобы услышать, о чём она так возбуждённо рассказывает, предчувствуя нечто интересное.

— А мы на базу, но и там только третий номер!..

Он разочарованно захлопнул книжку и услышал вдруг!

— Здравствуйте! — это поприветствовала его одна из прошедших мимо многочисленных подруг жены.

Нет ничего опаснее, чем подруги жён! Он это сразу понял, как только явился в дом.

— Что ты делаешь в сквере так поздно вечером! Ты сказал, что уходишь к Симанову, а сам поджидаешь кого-то на свидание! Я и Симанову позвонила — у них никакого торжества нет! Подлец! Я тут уродуюсь, делаю уборку — одна, без мужской помощи…

— Есть многое на свете, друг Горацио,

Чему найти так трудно мотивацию, — пытался по-старому отшутиться муж.

Жена не слушала его:

— Я и Василию звонила: в прошлый четверг ты не был у них оказывается. Тоже в сквере просидел, да? С кем ты там время проводишь?!

— Я это… сочинял…

— Что ты сочиняешь? Ты мне не сочиняй, ты мне правду скажи: в чём тут дело? Лиза видела тебя: развалился в одиннадцать часов ночи! На скамеечке…

Жена заплакала. Он опешил и даже слегка потерял цель жизни. Правду говорить было бесполезно. Он клятвенно заявил:

— Больше этого не повторится! — и он сразу же включил радио.

По радио как раз заканчивалась песня:

— Приходи ко мне, любимый мой,

И мы с тобой споём!

— О чём же они споют? — серьёзно спросил муж. — каков итог?

— Ля-ля-ля, ля-ля-ля, — спели они.

— Вот видишь, — сказал муж.

Молитва во время бессонницы

Вчера не могла ночью снять головную боль, на всякий случай составила список всех, кто мне помогал в жизни, чтоб за них помолиться. После чего — заснула! И вот этот список я решила сейчас перепечатать.

Лина Кертман и её муж Миша — давали деньги, продукты, вещи — без счёту! Лёня Костюков — ночлег в Москве, вещи, серебряные кольца девочкам дарила его жена Маша, ещё косметику и французские брюки мне давала его мама. Вера Мильчина — ночлег в Москве и остальное см. «Лина». Ира Полянская: см. «Вера Мильчина». Вова Кравченко, муж Полянской — нитроксолин, ценные советы. Вова Сарапулов: коробку бульонных кубиков, клубнику трёхлитровыми банками много лет, деньги (иногда). Лариса Заковоротная и Серёжа Артюхов: вещи, продукты, импортный чемодан. Наталья Михайловна Долотова (в редакции «Нового мира»): тушёнку, сгущёнку, вещи. Миша Бутов (в «Новом мире» же): вещи — три сумки! Костырко Серёжа (в «Новом мире») — книги, в том числе любимого Г. Померанца! Дмитриева Наталья — вещи и продукты. Невзглядова (Ленинград) — в редакции «Авроры» — посылку с продуктами в самое голодное время 91-го года! Лида Перетрутова: ночлег в Москве. Лида Кузнецова (Фрязино): вещи, продукты. Витя Королёв (Фрязино): лекарства в большом количестве! Рая Королёва — сгущёнку в бол. кол-ве. в гол. Года 90—91. Юра Королёв: см. «Лина». Березина: вещи, ванна. Света Вяткина — см. «Березина». Люся Грузберг: см. «Лина». Изя Смирин, покойничек, — см. «Лина». Шорина — сковородку, книги, к каждому празднику деньги на торт детям. Таня Долматова: песок, фрукты, лекарства. Белла Зиф: вещи. Саша Верховский: чай, кофе. Жора Гусев: см. «Верховский». Витя Заводинский: вещи, книги. Наташа Скобелева-Фролова: сигареты, деньги. Калерия Крупникова: вещи, ночлег в Лен-де. Неля Кириченко: вещи. Лида Шилова: вещи. Наташа Межеровская: бутылку коньяку за «Покаянные дни». Рита Спивак: вещи. Мошева: простыню на свадьбу. Таня Черепанова: полотенце на новоселье, деньги. Люда Василенко: см. «Лина». Боря Пысин: принёс на себе диван из магазина. Кондаковы: серебряную ложку на рождение Антона. Брат Вова: вещи, деньги, продукты без счёту, мешок картошки, мешок песку. Милый Колбас В. С. и Зиновьев А. П. — см. «Лина». Свекровь: вещи, продукты. На свадьбу подарила холодильник! Мои родители: без счёту… Тётя Наташа из Молдавии: посылку с бельём постельным (за рассказ «Мой дядя»). Тамара Никитина: вещи. Серёжа Андрейчиков: лекарства, краски Соне, холст, ленту для пиш. машинок. Таня Кузнецова и Серёжа Васильев: см. «Вера Мильчина». Дима Бавильский: бутылку шампанского. Виталий Кальпиди: см. «Лина». Наташа Шолохова: два кг. пельменей. Абашевы: книги, какао. Ира Михайлова: см. «Лина». «Мэри Поппинс» из Ялты: деньги. Юра Вязовский: книги. Лёша Решетов — деньги взаймы (и то спасибо, ибо это было в трудную самую минуту жизни). Вагнер — см. «Лёша Решетов». Юра Беликов: тушёнку, сгущёнку. Юра Асланьян: см. «Беликов». Оля Тодорощенко: вещи. Вова Виниченко и Таня Тихоновец: см. «Лина». Галя Чудинова: вещи и продукты. Оля Шилова: вещи. Света из маг. «Просвещение» — вещи. Нехаева: директор кн. маг. — вещи. Наташа Гончарова: чачу. Генкель М. А. — вещи, цветы, коробки конфет. Гельфанд: вещи. Таня и Эля (после моего выступления по ТВ в 93 г.): вещи, продукты. Решетникова Люда: вещи. Соседка Лина из 32 кв. (не путать с подругой Линой): вещи. Пирожниковы: варежки. Клёновы: стиральный порошок, пол-арбуза. Агеева Люда: деньги часто. Александровы из Запорожья, с которыми мы вместе победили в конкурсе «Учит. газеты»: вещи, продукты. Лена Васильева из Ташкента, с кот. я подружилась в Железноводске: вещи, продукты, деньги. Фадеевы (конкурс): вещи. Рожкова Эля (после «Даугавы»): вещи, сигареты. Друг Эли, кот. приехал в командировку: деньги. Пацевич Люда из Вильнюса (после «Даугавы»): две посылки с вещами. Галя Фёдорова из Ленинграда (после «Даугавы»): деньги, вещи, сигареты, лекарства, религиозную литературу. Галя Фёдорова из Свердловска: ночлег в С., вещи. Гендлеры Наум и Галя (после «Даугавы»): см. «Вера Мильчина». Рубинштейн Г. В. (после «Даугавы»): см. так же «Вера Мильчина». Аня Воздвиженская, с которой я подружилась после победы в конкурсе на лучший жен. р-з: вещи, продукты без счёту. Лена Трофимова: см. Аня Воздвиженская. Маша Арбатова: см. «Вера Мильчина». Юзефович Лёня и Аня Бердичевская: вещи. Полина Галахова: вещи. Люда Чудинова-Карякина: вещи, продукты, ванна (и ещё) и самое главное: всегда брала в закуп наши книги, когда уже в других магазинах не брали!.. Саша Лёгкий: посылку с красной рыбой, 9 кг! Шумовы (сын Лили и его жена): вещи, продукты! Бабиченки: вещи. Алла Минкина: вещи. Л. Т. Корякова: вещи. Шура Певнева: см «Лина». Наташа Григориади: см. «Лина». Холмогоровы: грибы. Ивановы (соседи): см. «Лина». Власенко Юра: книги. Катя и Вова Соколовские: см. «Лина», а главное — квартиру для нашей свадьбы! Вера Климова-Кайгародова: вещи. Вася Бубнов и Лена Огиенко: см. «Лина». Толя Королёв: ночлег в Москве. Володя Киршин и его жена Марина: см. «Лина» плюс стипендия от малого лит. фонда. Амина Юкина: вещи, продукты. Гашева Люся: см. «Лина». Гашева Надя: см. «Лина». Веретенникова Наденька: см. «Лина». Таня Кузьмина: см. «Лина». Васильева Н. В.: деньги, вещи, продукты. Ванда Вячеславовна (классная рук. Антона в универ. лицее): стипендию Антону. Сватья (мать Ирины): продукты. Лариса Фоминых: см. «Лина». Костя Масалкин: бидон клубники. Подруга Фоминых: деньги. Нора Даниловна, мать Наташи Петровой: вещи, деньги. Люда Ильиных: рентгеновскую плёнку Даше для снимка почек! Слава Запольских: вещи, продукты, деньги, его жена Таня: пальто. Лариса Пермякова: продукты. Сестра Валеры Ланина: вещи, продукты. Юрловы: сделали нам новый унитаз (свой), когда старый у нас лопнул. Моя учительница из Сарса, классная руководительница, Малухина Анфиса Дмитриевна: мешок картошки каждую осень до 1993 г. Андрей Гладков: мешок супов, вещи, деньги. Нихамкина Таня: см. «Лина». Света Опалинская: вещи. Дубровские: путёвки в санаторий Наташе, Соне и Антону. Комина Р. В.: мешок вещей. Лейтес Н. С.: две подушки, диван. Дора Холоденко: вещи. Тина Ключарева: вещи. Галя Канцельсон: см. «Лина». Маша (в издательстве): деньги в долг. Галя Пантелеева: сигареты, вещи. Зина Нимеровская: вещи. Эсфирь: вещи. Петухов и Мазанов из «Местного времени»: деньги в долг. Бухгалтерша из «МВ» же: деньги в долг. Римма из «Инициативы»: пальто Антону. Дядя Коля: деньги в долг. Илья Щеглов: деньги в долг.

Вот и готова речь. Если дадут Букера, то прочту этот список!

Пермь, 1996

Сандро Мокша СТИХИ ИЗ 1991 ГОДА

* * *

У ней лоно из нейлона

у него из потрохов

солнце русских бардаков

сад запутанных деталей

след завитых гениталий

сон с изнанки рыбаков…

У неё лицо из оникса

и стекло как липкий мёд

искони из коек вони

выпасть — слово потерять рискнёт

Чёлн Джона

пчёл жжёных

Честь пионеру!

Смерть пижону!

Око О́но

опалённое

Рок оккультных батальонов

бой быков

беда бульонов

булькающая среди строк

КАНТАТА

В анаэробный полдень боязно

челом пылая, мрачен я,

и вечно удалён от поезда

мой бедный чёлн, препон чиня

чреде былых воспоминаний,

чреватых многих именами

знаменитых воев

(они берут мя за живое);

в их честь прелестно скерцо сочинял

в иное время, когда плыли годы

неторопливою водой

под инфернальною водой

невесты? мачехи?? убогой

шкиперши?.. язви их в душу-мать!

Что толку.

Вот пообсохнем только —

и нечем будет рифмы выжимать.

А нынче снятся славные вакханки:

шумит вакцина в них,

играет кровь, — и кроме ритма

жить, не видя сыть, и мыла

лютого в лоханке

не ощущаем в этой жизни ничего.

Вода иронии нам лики размывает,

и оду даже ей уже не сочинишь.

Плита одной бедой бетона закрывает

сих тел могучих массу не у дел

и силу глубины, и сырость ниш,

где зиждет тишина у депутатских урн

себе опору, там пир пивных, мой друг,

увы, сгорел,

где дух к победе воспарил,

был бурн

в пылу дебатов, зряшным

казался знающей толпе,

осевшей царскыя палаты.

Империи палач в платочек плакал

и предок нашего Пеле

с собой играл в знакомый мячик

и шумовую тень пинал

и слал её туда, в пенал,

где деньги ставили Судьбу на кон,

чтоб снова никому не пахнуть…

Я слово-пепел свету распахну

так, словно окон переплёт,

готовя конченой главе финал.

И ни одна молва меня

ни хулой, ни желчью не возьмёт.

Пусть сгинет к лешему

лукавый образ злой,

тот, что украл у полдня кислород.

Чего ты хищно так кривишь

и кисло рот,

свою уду к бездне удушья поднял?

Не быть тебе больше палачом.

Опять песня бьёт вовсю ключом,

и рог веселья и весны

воздушно-беззаботен — вишь,

как он стирает контуры долой

и кем-то понятый

как пьяный камикадзе,

объятый пламенем, пикирует на рой

существ, пик горы штурмующих…

Накрой

негромкой пеленой вины

незримый гроб его; яви́

минут памяти, плыви

в потоке будней, святополк,

ты был слугой — ты станешь бог.

И он судья всем тем,

кто им

клянясь на камне,

светоч миру затаил,

затмил самим молчанием и ту Луну,

и лоно вод, где жить одна

досель не может — гордая — она,

и сыру-землю серным смрадом отравил.

И вот ору в ту самую дыру

опять:

«Цепные псы и циники,

вы долу нишкните!

Гетеру с книжкою, хоть старую,

но как ладу полюблю,

склонив усталое лицо

к окладу

маленькой иконы… и горячо

в знак свечной слезы облобызаю».

И вор, и орк, и смерд, — но смерк;

не бог, не вок, не бек, — но смех,

всех богачей смелей, про это дело знает.

О взоров оргия его,

о сорок ворохов грехов есть го-

лос самых диких по́рок;

там есть поро́к,

там сектой правит морок

там зеву слово несть диктует

первый порох;

и мымр имеет свору

величавая сволочь,

где герб державный,

где крестик ржавый,

где крепит к небу клич: «Якши, малыш!»

и мыло миловидит книгу,

и гирей преграждает море бригу,

и мели видит смелый винтик;

верим в его венец

в его венчанье

в его закон корней

в его орлиных линз лорнет!

* * *

Пионеры — первооткрыватели земель

приветствуют свет исходящий от элементарных тел

рассеянных по необозримым полям вселенских пространств

они первыми их открыли алюминиевые раскинув крылья

над безмерными территориями далёких от нас стран

уму неподвластны тому что примет алмаз

при разработке залежей полезных ископаемых

по лесу звенят комариные стаи и звук замер

будто замурован в штреке вздувшийся геолога труп

исполнив гимн в честь его широтные дети

растите цветы! простите в две тысячи чёрном году

за дружбу обугленных дыр за дрожь за дорожные дрязги

прося красную тысячу

Вот в небе бесплотных душ грянул туш

это танки это их катки подминали под себя мясо

в атаке доказывая недоказуемое вот так а не иначе

командарм водяных купаний на плато наступал когда

командовал в туман управляя пролетарским полком…

о ком это ты лапка? хлопочу я о пломбе на ящик реформ

а почувствовав фон тыловую завожу бонбу в убежище

полное баб и по тем ребёнкам бах! секиры взмах —

и башка долой… как долго ещё будет длится эхо

бабушка в детской гулкой буднично гукает

в комбинезончик на пуху и меховые пинеточки

обмундированное тельце будущего воздушного десантника

Не дело возрастающие в геометрической прогрессии силы

держать на замке моя несмелая мамзель-гувернантка

не увернуться от сути внутренней мать сына внушает отцу

не в руку ли факт отпочкования упругий обрюзгший отсюда

уходит и злобно сверкая белками лениво галантно так

на бывшего друга взводит курок курортная сволочь урод!

уж больно короткий шнурок в брюшные колёса вдет у него

дед был гусаром вчерашний подпасок ещё в прошлом веке

господских пас гусей горох рассеянных на водах спасал

и сабельный маршал тогда Елисею «спасибо» сказал

но дерзкий дурак Алексашка Фессальский в камзол влит

засаленный едва ль распустив «ля-ля-ля» красавиц

на склоне лет располневших руладою этой нелепой удовлетворит

Горючие слёзы льёт Пионерия а я предок Юрия

надёжно на почве фантазий стою и пачку курю

дарённую тем костровым то бишь «Золотое Руно»

а вонь-то от них особенная графская

затем бумажку белую на клеточки разграфлю

и буду с любовью каждую цифрами заполнять

тем, кто не ищет никак меня не понять

в потёртой парче пионерчика

я мячик мечтательно пну япончик законченный пончик

по благоуханью сирени с серебряным змеем помчусь

я помню чудное мгнове… на в сон несущейся Неве

добрый док морей Борей мой дряблый бок острей болит

всё на зубосчёт дробей переводя… о термоизоляции вода

Отелло! где на постелю бросила бездыханное тело

твоя любимая, ревнивец, Дездемона?

Мечта моя осталась позади как дева старая

без страсти без загадок без цукатов

в стране одних закатов дочь цедры падчерица лимона

её бестелесный стон за теми холмами остался

и постепенно колебания сводя на нет, потух

* * *

— Здорово, слон! Ну как твои дела?

— Да так себе: идут, контора пишет.

— Читаешь что? — А что придётся.

Вот в последний раз намедни

отравился Библией.

— Печально… ничего не скажешь

Ну а я веду хмельную жизнь

какого-нибудь соловья.

Сны звонкие стряпаю.

А иногда за пылью с тряпкою

гоняюсь.

— Бывает, пташка, что забросив на коня

свою увесистую тушу весом в тонну,

долго я по прериям скачу.

Ты чувствуешь такого времяпрепровождения

прелесть?

— Конечно, каждому своё.

Сидеть на ветках Буддой,

или как бог парить над миром —

вот в идеале житие моё.

Чего же больше для свободы, душка, нужно.

Так, или примерным образом

продолжался недолгий диалог

между двумя представителями фауны,

или животного мира, если угодно.

САД

Колокол квакнул

в густую прозрачность воздух как воск

отвечал: ты чёрный во фраке вороньем

в кладбищенский вакуум врос

язык закован в молчанье

Я стар ворковать по дворам

устал воровать

в райском саду плоды чужих раздумий

их нездоровая тяжесть — мне в укор

Закурил и стою на миру как фигура

иронически созерцая, как зеркало помутнело

в нём отразился образ предзимья и умер

молоком матери вскормлен, он словно просиял

и стало ясно: спасенье рядом

Достаточно посмотреть на сменяющихся, как в

калейдоскопе,

оригинальные композиции в чистых хрусталиках его

глаз, —

вы сразу поймёте: это — дар божий,

рождённый в творческих муках экстаз

Так была написана соната осени

В стыдливом оцепенении стоят продрогшие осины

и звук русского колокола

в горле встал колом…

Кто перевесит колокола?

* * *

В ядовитый туман

к Девиду Бирну иду

и думаю о том,

что тонковолокнистый

хло́пок

моих локонов

прекрасно гасит

звуковую волну,

что производит

хлопо́к

одной ладонью

Екатеринбург

< Назад Далее >

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги