Несовременные записки. Том 4

Сергей Борчиков ПО ТУ СТОРОНУ БЫТИЯ И НЕБЫТИЯ (вариации на темы Фридриха Ницше)

Жизнь человека должна оформляться в тезисы, иначе она не оправдывает своего предназначения.

Оформление в тезисы исполняет две задачи. Во-первых, оно само выступает жизнью, тем самым облагороженной элементами высшего порядка; во-вторых, оно оттачивает форму мышления, заимствуя ее для поиска смысла жизни, или истины.

Все истины могут быть подвергнуты сомнению, — все, кроме одной: «Я умру».

«Самые скептические системы, сомневающиеся даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительной смерти»², — отмечал в «Философии общего дела» Н. Ф. Федоров.

В отличие от множества истин, предмет которых так или иначе находится в настоящем, объект истины «Я умру» существует в будущем. Поскольку смерти для Я сейчас нет, постольку и по ее поводу может возникнуть сомнение. Однако, такой скепсис будет ложным: смерть есть и есть абсолютная будущая истина.

«Действительность есть… ОБНАРУЖЕНИЕ себя…»³, — учит великий Гегель.

Это положение необходимо дополнить: …за исключением одного — смерти.

Действительное не обнаруживает, не проявляет смерть. Смерти до ее наступления нет, нет даже и именно в возможности, в потенции. Смерть возникает ВДРУГ в конце жизни, как бы извертываясь из действительности.

Точно так же ВДРУГ, как бы извне, рождаются тезисы. Действительность сама, без усилия человека не способна выявить их и оформить. Но и человек не волен творить тезисы по своему произволу. Для этого бытие должно быть ввернуто в небытие и извлечено обратно в форме истины.

«Реальная действительность… имеет ВОЗМОЖНОСТЬ непосредственно В САМОЙ СЕБЕ»⁴, — вот гегелевская идея, лежащая в основе ходячих представлений о возможности и действительности.

Вместе с тем, имеются сферы реальности, в которых эта идея попросту неверна: возможности как некой потенции, скрытой до обнаружения в действительности, в них не существует.

А что существует?

Существует одно ИЗВЫВЕРТЫВАНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.

Такова, по-видимому, и человеческая жизнь.

Человек может проектировать извывертывания своей жизни; правда, это не значит, что она в действительности будет извывертываться по его проектам. Несмотря на это парадоксально верны два тезиса:

1) извывертывание жизни происходит на базе ее собственных возможностей, но исключительно из самой себя без учета субъективных проектов;

2) извывертывание жизни происходит вне обнаружения возможностей, порой вопреки им, но на фоне наведения проектируемых субъектом изменений.

Жизнь, проектируемая так, как будто она сама из себя развивается, с одной стороны, оформляет предпосылки тезиса «Жизнь — causa sui», с другой — наводится тезисом «Жизнь — абсолютная истина».

Требуется большое искусство, чтобы строить жизнь как абсолютную истину в виду единственной абсолютной истины — смерти.

Красота — это, собственно, бытие, превознемогающее реальность небытия. А жизнь, протекающая по законам красоты, по сути представляет жизнь-искусство.

Жизнь-искусство — это проект. Возможны и иные проекты жизни, в том числе даже такие, как самоубийство. Не возможно только одно — проектировать смерть в качестве извывертывания жизни.

Смерть — не возможность, не проект, а абсолютная необходимость, которой не должно быть.

Данный тезис, пожалуй, в наиболее последовательном виде претворился в жизни-искусстве русского мудреца Николая Федоровича Федорова и его учении о всеобщем воскрешении предков. Смысл этого тезиса прост, как сама жизнь и непостижимо глубок, как нечто, лежащее по ту ее сторону.

«Великая заслуга Ницше состоит в том, что он зовет к переходу за пределы добра и зла. Ошибка же его заключается в том, что вместо древа жизни он насаждал за этими пределами древо смерти»⁵, — так оценивал русский мудрец-отшельник Н. Ф. Федоров немецкого отшельника-гения Фридриха Ницше. И это показательно.

Ницше не везло на критиков. Из хлесткого фразеологизма «По ту сторону добра и зла» критики, как правило, выхватывали первую половину. Сторонникам она импонировала, противники возмущенного восклицали: «Как это? Что же хорошего может быть без добра?» Из внимания практически выпадала вторая половина фразы — призыв Ницше к миру без зла, по ту сторону страданий, несчастий и смерти. И если верно, что смерть — зло, то верно, что Ницше не только не насаждал дерево смерти, но и не в меньшей мере, чем другие философы, пестовал дерево жизни.

«Ну, положим, нам возжелалось истины — ОТЧЕГО ЖЕ НЕ ВЗАЛКАТЬ неистины?»⁶, — иронически спорит Ницше.

И все же он, бесстрашный экспериментатор, не осмеливается додумать ответ до конца так, чтобы вообще поменять местами истину и неистину.

Люди вожделеют к истине, не зная, не ведая, что единственная истина — их будущая смерть, а все остальное в ее свете — неистина. А посему — человечество в действительности уже давно и страстно алкает неистину и занимается всем, чем угодно, только не познанием смерти.

«…Признавать неистину условием жизни значит рискованным образом противодействовать привычным чувствам ценности: когда философия осмеливается на это: она одним этим уже переносит себя по ту сторону добра и зла»⁷.

Познание смерти аналогичным образом достигает обратного: оно делает человека равнодушным к неистине, то есть ко всем истинам, и признает условием жизни единственную истину — будущую смерть, — чем не менее рискованно противодействует привычным ценностям, оказываясь уже по ту сторону бытия (всех истин) и небытия (еще не осуществившейся смерти).

Что же наличествует по ту сторону бытия и небытия?

Место? Время? Идея? Ничто? Бог?

По ту сторону бытия — вечность, по ту сторону небытия — жизнь. Следовательно, ТАМ — вечная жизнь, не вся, не тотально, а какие-то ее частицы, атомы, которые беспрепятственно преодолевают обе преграды.

Это атомы такого нечто, которое выше, ценнее и жизненного, и божеского. Не первичнее, не субстанциальнее, а именно ценнее и независимее от «Да» и «Нет», от Всего и Ничто.

Тут важна тонкость. Не существует бытия вне данности человеку. Не существует и небытия вне этого. Первоначально человеку дана эта его растворенность в бытийственно-небытийственной экзистенции, откуда он затем методически вытягивает категории бытия и небытия.

Иначе: первично не бытие и небытие, а их действительное фантасмагорическое месиво, освященное неистинами «Бытие» и «Небытие». «По ту сторону бытия и небытия», как раз, и означает: по ту сторону фантасмагории неистин в лоно абсолютной истины.

Страшно от бездны, которая открывается.

Да, это бездна, но бездна вверх, — звездное небо. Небо, но не вне Я и не внутри Я, а вместе с Я, когда Я — не человек, не личность, а именно Я — внутри цельного космоса. Точно так же — не природная Вселенная, данная в ощущении, а ноумен бесконечности, пронизывающий Я извне и умопостигаемый интеллектуально чувствующей мыслью.

«Философия всегда творит мир по своему образу и подобию — иначе она не умеет, философия сама есть это тираническое влечение, воля к власти, к «сотворению мира» к causa prima, воля в ее одухотворенности»⁸.

Воля к власти! Causa prima власти — власть над смертью. Творение этой верховной власти есть бессмертие.

Бессмертие — это истина всех неистин, — таков антитезис познания смерти.

Когда Л. Н. Толстой закончил один из главнейших своих трудов — трактат «О жизни», первоначально озаглавленный «О жизни и смерти», то слова «о смерти» он из названия вычеркнул, решив, что СМЕРТИ НЕТ¹⁰.

Но вот познание смерти претендует схватить это ТО, чего нет. И никакие антитезисы не вправе ограничивать подобные притязания разума.

Может быть, смысл нашего бытия в том и состоит, чтобы познать смерть и достойно уйти туда, куда и так уйдем, и все же как недостойно разумных существ вступать ТУДА без знания и в неведении.

Бесспорно, познание смерти может быть только априорным, — ибо кто же имеет эмпирический опыт собственной смерти? Оно может быть только синтетическим, — ибо всякий тезис такого познания будет надбавлять предикат жизни. (Глава 1)¹¹. Но оно не будет ВОЗМОЖНЫМ. Как возможное, оно будет ложным, ибо смерть верифицируется не возможностями познания, а извывертыванием самой действительной жизни.

«Говоря же яснее — грубо и определенно, синтетическим суждениям a priori вообще никак не надо «быть возможными», — у нас нет на них прав, в наших устах они на веки вечные ложны. А вот верить в их истинность нам необходимо — это та поверхностная вера и видимость, без которой не обойтись оптике нашей жизненной перспективы…»¹²

Жизненная перспектива — это созидание Я, а сама жизнь — как ни горько, длительная прелюдия к смерти.

Можно не соглашаться с этим — нет беды, но тот, кто хочет УЙТИ достойно, должен принять этот беспощадный тезис. Только через признание абсолютных прав будущей смерти — путь к бессмертию. (Глава 9).

Таким образом, не Я — субъект бессмертия, а некая живая дискурсия будущей смерти. Почти аналогичное отношение вскрывает Ницше между Я и мышлением: «…Говорить — субъект «Я» есть условие предиката «мыслю» — значит ФАЛЬСИФИЦИРОВАТЬ положение дел»¹³. Однако, сам тут же фальсифицирует: «…Мысль является, когда того «она» хочет, а не когда того хочу «я»¹⁴.

Не «Я» и не «мысль», а сама жизнь, в своей неодолимой оформляемости в тезис, или, одним словом, ТЕЗИСТИРОВАНИЕ, есть субъект как мышления, так и бессмертного познания.

Логический механизм тезистирования, или жизне-тезисного бытия субъекта познания, таков.

Первоначально в сознании не существует ни образа Я, ни формы мысли, ни какого-либо другого субъекта, а ЕСТЬ только чистое бытие, или чистое «Есть», в виде пневмы заполняющее пустое пространство tabula rasa. При познании к чистому «Есть» надбавляются тезисы — неважно: субъекты или предикаты, — важно то, что при помощи «Есть» они выстраиваются по формуле — «субъект есть предикат». В этой формуле «Есть» — собственно, уже не «Есть», а логическая связка. «Есть» сыграло свою роль и ушло на задний план суждения, а на передний — вышел некий содержательный смысл тезиса. «Есть» обрело смерть в суждении, а субъект и предикат сделались бессмертным тезисом.

Чистое «Есть» не содержит в себе ни субъекты, ни предикаты, — те должны извывернуться из действительности. Точно так же субъекты и предикаты не заключают в себе возможности «Есть». Для нового цикла «Есть» должно извывернуться из бытия. Каким же образом?

Исключительно путем АПРИОРНОГО СИНТЕТИЧЕСКОГО НЕВОЗМОЖНОГО суждения. (Глава 1).

Как это происходит?

Тезис в форме «субъект есть предикат» весь целиком цементируется и застолбливается в сознании как субъект. Застолбившись как цельный факт, он выступает активным атомом, или феноменом жизни, которая ЕСТЬ. Жизнь, насыщенная содержанием, в этом своем «есть» — растворителе начинает коагулировать, и то, что выпадает в осадок, оказывается новым предикатом, который синтетически надбавляется к тезису-атому. Образуется суждение, в котором «Есть» опять отмирает в связку, а нечто, не будучи в возможности, извывертывается новым тезисом. И так далее.

Все теории создаются как абсолютно истинные и все опровергаются. «Поистине немалая прелесть теории — в ее опровержимости; этим она притягивает более тонкие умы»¹⁵.

А почему бы, в таком случае, специально ни создавать теории с заранее заданной целью для упражнений в опровержении. Наиболее подходят для таких целей теории будущего, а среди них, пожалуй, самые изысканные — теории будущих запредельностей. Такова, например, теория смерти.

Теория смерти гарантирует всякому любознательному уму материал, на котором можно отточить скепсис и критику; если, конечно, хватит терпения и интереса. Удовольствие, между тем, может быть изощренным и долгим, вплоть до конца жизни, и лишь тогда представится возможность вкусить еще и единственную в теории крупицу живой истины — но зато какую! — саму смерть.

Буддизм проповедует: жизнь — страдание, и ищет пути спасения.

Считать жизнь страданием онтологически непротиворечиво, но аксиологически — здесь перебор. Кроме страдания, в жизни много приятного и даже, хотя и редко, посещает блаженство и счастье.

Бывает лес дикий, неухоженный, бывает заботливо ухоженный мастером; ухоженный лес — это сад. Так и жизнь человека — в целом неухожена: темные заросли неприятностей и страданий чередуются светлыми полянами удовольствия. Но имеются и ухоженные участки. «Ухоженный» человек — это личность. Личность же — мастер «ухаживания». Прогресс жизни заключается в движении от неухоженности к личности.

И все же, в онтологическом плане картина прогресса жизни должна быть выражена даже резче, чем в буддизме. Жизнь — это конечная временная фантасмагория страданий и наслаждений, бессмысленная перед бесконечностью последующей вечно длящейся смерти. (Глава 8).

Благородно жить для счастья всех людей, но невозможно в действительности доставлять счастье каждому человеку.

Хотя бы потому, что невозможно строить счастье на лжи, а тезис «во имя счастья всех людей», как это ни ранит тщеславие, лжив.

Хотя бы потому, что, как ни бейся, каждого человека в конце концов ожидает величайшее несчастье — смерть.

Тезис всеобщего счастья может носить только временной социально-пространственный характер. Да и тут, спускаясь с трибуны или поднимаясь из-за письменного стола, мы обнаруживаем огромное количество людей, к жизни которых равнодушны. Безошибочным критерием равнодушия является то, что нас не трогает смерть этих людей.

Печалит смерть близких, друзей, братьев по духу, печалит смерть невинно и безвременно загубленных, наконец, трагична смерть вообще как феномен, но смерть большинства отдельных людей, не говоря уже о врагах, иноверцах и «бесполезных» людях (существует и такая оценка в массовом сознании), остается вне нашего сочувствия и воспринимается как должное.

О, парадокс парадоксов!

Закон — это благодать природы. Почему же по отношению к родному и близкому закон смерти презирается, а по отношению к чуждому — одобряется? Не должно ли быть наоборот: родному и близкому — вся благодать, — «Бывает высота души, когда и трагедия перестает воздействовать трагически; и, собрав воедино все беды мира, кто решится утверждать, что вид их НЕПРЕМЕННО поведен к состраданию, то есть к удвоению зла?..»¹⁶ — а чуждому и злосущему — осуждение жить, вопреки закону, дабы вечно страдать и мучиться.

Жизнь — это сон наяву, смерть — это радостное бодрствование по ту сторону бытия.

Данный тезис о смерти — гипотеза, которую никто никогда не сможет доказать. Принципиально не сможет. Даже гипотетическое доказательство не возможно.

Однако, это не минус, это логический закон. И в этом законе нет противоречия.

Если данный тезис был бы доказан, то это означало бы, что по ту сторону бытия существует бодрствование, которое верифицируется фактами, взятыми по сю сторону бытия, и, следовательно, само сводится к посюстороннему бытию. Тем самым было бы доказано, что инобытия нет, нет и смерти.

Не спасает и высказывание: «смерть есть небытие», — ибо к субъекту «смерть», который ЕСТЬ, надбавляется предикат небытия, утверждающий «не есть» и разрушающий все суждение.

В итоге остается одна законная форма суждения о смерти:

смерть есть бытие по ту сторону бытия, —

и это принципиально недоказуемо.

Такое суждение полностью удовлетворяет требованиям тезистирующей гносеологии (Главы 11 и 13): оно априорно, синтетично — к субъекту «смерть есть бытие по ту сторону бытия» надбавляется предикат принципиальной недоказуемости, — и невозможно, ибо недоказуемо.

Недоказуемость не означает неосуществимость. Во всяком случае, пока никто не доказал невозможность существования априорных синтетических невозможных суждений. Да и как доказать невозможность невозможности, не входя тут же в парадоксальное противоречие? Легче просто отрицать, не доказывая, впрочем, и подобное неведение тотчас утвердит в правах невозможность доказуемости.

…Лишь на прочном гранитном фундаменте неведения могло возноситься ввысь здание ведения, науки, — воля к ведению на основе куда более могучей воли, воли к неведению, к неясному и неистинному знанию!»¹⁷

Воля к неведению — что это такое? То же ли самое, что неведающая воля?

Ницше помогает нащупать путь к ответу: «Несвободная воля» — мифология, — в реальной жизни воля бывает СИЛЬНОЙ и СЛАБОЙ…»¹⁸ Точно так же неведающая воля — блеф, в реальной жизни воля всегда ведает, только — либо адекватно, либо неадекватно. Адекватно ведающая воля — форма абсолютной истины, неадекватное ведение — характеристика самой неисчерпаемой жизни.

Воля к неведению предоставляет ведение о неведении, знание, адекватное или нет, о незнании или о неизбежной неадекватности истин.

Неадекватная истина — есть нечто невозможное, contradictio in adjecto. Тем не менее, реализуясь в способности априорных синтетических невозможных суждений, она является гносеологически действительной.

В общем фундаменте обеих воль — к ведению и неведению — лежит воля к такой способности разумения.

Если смерть — это невозможное бытие (Главы 3 и 17), то жизнь — это невозможность смерти. Как только последняя невозможность износит себя, так на пороге возникает смерть и жизни наступает конец.

А пока невозможность смерти буйствует — живите, алкайте жизнь живую, веселитесь и мыслите! Помните, чем глубже хороните одиночество свое, тем дальше удаляетесь от невозможности смерти и приближаете ее приход. Ибо из общения с несродным произрастает дерево смерти, а в одиночестве коренится дерево жизни.

«И не забудьте о саде — о саде с золоченными решетками! И пусть вас окружат люди — люди как сад или как музыка над водами в вечерних сумерках, когда день уже готов обратиться в воспоминание: лучше предпочесть ДОБРОЕ одиночество, вольное и своенравное легкое одиночество, оно дарует и вам право остаться в каком-то смысле добрым!»¹⁹ (Глава 15).

Добро, собственно, и есть тот трансцендентный свет, который сияет по ту сторону небытия как его невозможность.

«…Никто не лжет столько, сколько негодующий…»²⁰

Почему?

Потому, что негодование — это всегда притязание на то, что лжет по сю сторону бытия, как на истину. А поскольку единственно истинна только будущая смерть (Главы 2 и 7) и подступы к этой эфемерной сфере открываются только в тишайшем самосозерцании и благоговейном вкушении добра (Глава 19), постольку негодующий, не более, не менее, вращается в злосчастном обмане собственного оболгания.

Мне приснился сон, будто я беседовал с Платоном.

— Скажи, любезный, — обратился ко мне Платон, — так ли в ваше время живут люди, как я предсказывал в притче о пещере?²¹

— Великий учитель, — ответил я, — ты мудро постиг тайну человеческого просветления, но, однако, история преподнесла и нечто новое.

— Прошу, расскажи мне скорее о ставшем, а то мне так неуютно в застывшем бытии.

— Прежде всего, мудрейший из мудрейших, — начал я, — тебе будет интересно узнать, что люди уже выбрались из пещеры. Но не обольщайся, это не значит, что они избавились от оков и научились смотреть на солнце. Многие так и продолжают жить скованными по ногам и по шее и никогда не поднимают голову к небу. И все-таки мир окрест каждого человека стал более открыт и доступен. Та стена, наподобие ширмы, за которой наверху перед пещерой проносились предметы, фигуры, вещи, трудами сотен поколений людей, сделалась совершенно прозрачной и стала походить на гигантскую стеклянную витрину. По эту сторону витрины — люди, вышедшие из пещеры; по ту сторону — люди с окультуренными и одухотворенными вещами, в некотором смысле — вторая природа.

— Хорошо. А так ли трудно переходить одному человеку туда и обратно?

— Каких-то непреодолимых препятствий к этому нет. Скажу больше, человек может одновременно находится в одном отношении по эту сторону, в другом — по ту сторону витрины. Та сторона манит сладостным благом, и поэтому люди жаждут туда всем существом и поскорее. Но поскольку это не так легко — у нас много негодующих и ломящихся вперед напропалую. И… ломающих хрупкую перегородку.

— Но это безумство!

— Да, дело без-умством и заканчивается. Парадокс в том, что как только в витрине пробита брешь и кажется уже, что ты обладаешь желанным, так сразу все то, что обломлено, теряет притягательность блага и превращается в полностью посюстороннее, ничем не отличаясь от бытующего. А позади его тут же восстанавливается новая перегородка. Страшно то, что эта метаморфоза для большинства людей остается незамеченной, если о первой перегородке могут хотя и не знать, но интуитивно догадываться, то о второй — отгородившей достигнутое от блага, даже и в фантазиях не помышляют. Подмена качества, таким образом, остается недосягаемой для разумения. Истина переходит в ложь, но продолжает существовать в форме истины. Такого твоим людям, освободившимся из тенет пещеры, даже не могло и причудиться.

— Друг мой, неужели так трудно по лучу образа, который к тому же, если тебе верить, не преломляется через стекло, продолжить нечто и слиться с иным в одно?

— Действительно, луч не преломляется, но за витриной много затемненных мест, и тогда стекло играет роль зеркала, при всем при том, что оно прозрачно. Человек одновременно видит то, чем он является по ту сторону. Оба образа сливаются в одно и неразличимы. Чтобы их различить, надо не долбить стену, — от этого, как видим, она только упрочняется, наращиваясь позади, — а развивать свою проницательность и зрение, дабы видеть невидимое и отделять его от отраженного.

При этом важно понять одно: человек не может непосредственно переходить отсюда туда и обратно прямо сквозь витрину. Однако, как в твое время многие не отличали тень на стене пещеры от самой вещи, так и в наше время большинство, к сожалению, не ведает о границе миров, тем более, что она прозрачная и солнечные лучи ее не высвечивают. Для такого ведения необходима особая мудрость — ты о ней знаешь, это твоя «софросина»²², и никто лучше тебя не постиг, какие усилия и обходные маневры требуются, чтобы добраться до нее и овладеть ею. Может быть, только четче прояснилось, что сама софросина находится по ту сторону бытия. Не всякий любитель мудрости готов вынести тяжкую долю блуждать в лабиринтах пути, ведущего по ту сторону, и упиваться там имманентным светом трансцендентного.

— Полагаю, ты имел в виду свет умопостигаемого блага, — поправил Платон. — Опиши же, наконец, свой рецепт, как этого достичь.

— Я думаю, прежде всего, необходимо выйти из окрест себя, пойти вдоль витрины и наблюдать все, что происходит здесь и там, сравнивая и познавая. Так лучше можно подготовится к переходу на ту сторону. Проход туда есть, он лежит где-то в конце витрины и всегда открыт. Он похож на просторный лаз, стенки которого составляет та сторона, но уже небытия. По ту сторону небытия находятся владения истины будущей смерти; сама смерть — по эту сторону небытия, которое, никто не знает, где находится. Да это и не важно знать, главное обнаружить ту сторону небытия и, отталкиваясь от нее, как от магнита, совершить выход по ту сторону бытия. Только так, и не иначе. Там поджидает страждущих блаженство горней жизни.

— Удивительные вещи говоришь ты! — воскликнул Платон. — Но не думаешь ли, что твоих блаженных людей по возвращении ожидает участь смельчаков, сошедших обратно в пещеру: их речи были осмеяны, а сами они были обвинены в повреждении зрения?

— Непременно так и буде. От этого и в наше время еще не избавились.

— Ты меня успокоил, любезный. Вижу, твой сон пришел к тебе не через ворота из слоновой кости, а через роговые ворота²³, — заключил Платон.

— Разве это сон? — удивился я и тут проснулся.

Возможность — это невозможность закона: где есть закон, там нет возможности, там одна необходимость.

Закон — это возможность невозможности: где есть возможность, там одна предзаданность, — в законе предзадано то, что невозможно. Невозможно, например, камню, брошенному вверх, не упасть на землю.

Закон и возможность взаимообусловлены, и эта взаимообусловленность синтетического невозможного порядка. Ибо принципиально невозможно определить, где закон — возможность, а возможность — законна, при всем при том, что они разделены в понятии.

Если возможности не существует, а имеется только извывертывание действительности (Глава 4), то тогда необходимо следует и невозможность закона. Вместе в тем, такая жесткая необходимость следования представляет закон, правда, построенный по правилам априорного синтетического невозможного суждения. В любом случае, такой закон возможен, и тем самым возможность, пусть даже невозможная, возможна.

Возможность — это всегда возможность априорно мыслить. Где более сильной субстанцией кладется предел мышлению, там, по-видимому, теряет смысл и возможность как таковая.

Смерть — абсолютная необходимость (Глава 5), но даже признание смерти условием жизни (глава 7) не снимает второй половины тезиса — необходимость, которой не должно быть.

Жизнь извывертывается сама из себя под зорким взглядом должного. Должное — не значит преднамеренное. В жизни много преднамеренного, уводящего ее с пути естества. И все же жизнь, в итоге, стремится извывернуться в должный тезис, как будто некая живая самость пытается реализовать содержащиеся в ней возможности философского мышления.

«…Сегодня по крайней мере среди … имморалистов, не утихает подозрение, не заключается ли решительная ценность поступка как раз во всем том, что НЕПРЕДНАМЕРЕННО в нем, и не относится ли все немеренное в поступке, то, о чем может знать действующий, что он может «осознавать», лишь к поверхности, к «коже» поступка, — как и всякая кожа, она что-то выдыхает, но больше СКРЫВАЕТ…»²⁴

Что же скрывается за немеренностью, предзаданностью, возможностью мышления?

Ответ в общем виде таков: всякая возможность скрывает истину смерти, скрывает свою собственную невозможность и свой долг вопреки этому быть.

Если нечто возможно, оно может быть или не быть. Однако, метафизический центр данной дефиниции смещен все же в сторону вероятности быть, нежели не быть. «Возможно» — означает «возможно будет», а не «возможно не будет». Небытие отодвигается в шаткую область невозможного.

Должно быть промежуточное определение возможности, означающее то, что возможно, но вероятнее всего не будет. Такова, например, непреднамеренная смерть — она в течение жизни может наступить в любую секунду, но не наступает, предоставляя человеку право осуществлять РОГОВОЙ долг жизни. (Глава 21).

Любое мышление, если оно живое, опутывает человека паутиной идей, понятий, смыслов. Будучи окован этими путами, человек ввергается в самое сладостное состояние, на какое способна его душа.

Впрочем, массовый предрассудок настроен на обратное. Считается, что зачем-то надо высвободиться из сети понятий, вырвать из нее пару звеньев (эйдосов), оболванить их с помощью опрощающей методологии и заплести в силлогизм, подобный плетке, дабы подстегивать им мыслящее существо к еще более простым определениям-лозунгам, якобы удовлетворяющим какие-то духовные потребности человека. А паутина живой действительной мысли объявляется иллюзией.

ВОТ И ЭТО мое философское тезистирование не будет ли окрещено интеллектуальной забавой? Может быть, ему уже уготовлена участь фикции?

Но… «Почему бы миру, который КАК-ТО ЗАТРАГИВАЕТ НАС, и быть фикцией? А если кто-то спросит: «Так должен же быть и ее создатель?» — то отчего бы не ответить ему ясно и понятно: «Почему?» Вот и это «вот и это», может быть, тоже фикция? Так разве не позволительно отнестись несколько иронически и к субъекту и к предикату с объектом?»²⁵

Вот ирония живого мышления:

— В живом мышлении нет субъекта, есть только предикаты, которые, группируясь, сжимаясь, коагулируя и эманируя, обретают форму субъекта. (Глава 13). Невозможно отделить субъект от его предикативной формы: любая попытка сделать это приводит к простому ранжированию предикатов.

— В живом мышлении нет предикатов, существует только один извывертывающийся субъект, по форме равный есть-бытию, а каждый выверт, или предикат, представляет его модус. (Главы 12 и 13). даже небытие — модус экзистирующего субъекта. (Глава 8).

— Так как небытие — специфический модус: при его появлении субъект превращается в объект, то в живом мышлении не оказывается ни субъекта, ни объективных предикатов, а есть лишь безостановочная пульсация-инверсия субъекта в объект и обратно. И знать непосредственно в каждый момент времени, что представляет из себя мышление — субъект или объект, невозможно.

— Наконец, однажды возникшая необратимость превращения объекта в субъект может быть узнана и означает она смерть, о которой имеется априорное знание. Но и смерти узнать в момент тождества с субъектом еще более невозможно, ибо субъекта уже нет, он исчез и унес с собой паутину живого мышления.

Еще приснился сон.

Я был на каком-то праздничном застолье. Вокруг сидели мужчины и женщины. Я возбужденно о чем-то ораторствовал. По левую руку от меня сидела девочка лет семи-девяти. Она как будто мешала мне говорить, и я, прервав речь, неожиданно крикнул на нее. Девочка расплакалась, а на лицах присутствующих выразилось недоумение: как это он, зарекомендовав себя таким воспитанным, таким умным, таким красноречивым, совершил нечто низменное. Я смутился и стал успокаивать девочку, оправдываясь, что пошутил, извинялся и для отвлечения гримасничал. Девочка поверила и успокоилась. Успокоились и взрослые, но я кожей ощущал перемену настроения. Что я мог сказать взрослым, чтобы рассеять их недоверие? Разве можно оправдать подноготную? И я решил улизнуть с пиршества. Но судьбу не перехитрить. Когда я выбрался в пустой коридор и открыл дверь на улицу, то увидел моих детей, ожидающих меня с вопросом: папа, что же ты наделал? Тут я в ужасе проснулся с тотчас созревшим решением: никогда не обижать малых мира сего.

Теперь я понимаю так. Ребенок доверяет взрослому свою жизнь, а значит и смерть. Жизнь слабого беззащитного существа постоянно готова извывернуться к смерти, а обижая его, мы еще более увеличиваем плотность небытия, иными словами — смещаем метафизический центр к смерти (Глава 23). Смерть от этого не делается более вероятной, но менее вероятной делается благая жизнь.

«Нужно уметь ХРАНИТЬ СЕБЯ — самое тяжкое испытание независимости»²⁶, — учит Фридрих Ницше. Вот величайшая скрижаль гуманизма, указующая нам, как должно блюсти себя, ухаживая за меньшими братьями, и в обретении чего оказать им главную помощь, дабы они смогли мужественно переносить испытания жизнью и смертью.

Самая абсолютная будущая истина — это смерть.

Существуют ли еще истины такой же степени наиабсолютности?

Да. Бог и жизнь.

Бог — это истина абсолютно настоящего жизнемышления.

Жизнь — это истина извывертывания абсолютно прошлого рождения.

Все остальные истины — от этих или от лукавого.

«Как?! Не значит ли это, говоря популярным языком: существование бога опровергнуто, а черта — нет?..» Напротив! Совсем напротив, друзья мои! Да и кто, черт возьми, заставляет вас выражаться популярным языком!..»²⁷

«Что же до рискованной формулы «по ту сторону добра и зла», то она хотя бы оберегает нас от путаницы: мы — НЕ то, что … досужие адвокаты «современных идей»²⁸. (Глава 6).

Формула «по ту сторону бытия и небытия» не тождественна имморализму, но она выражает тот же пафос, только не в морали, а в метафизике — быть НЕ тем, на что уповают многие современные досужие идеи. (Глава 7). Другими словами, философия двунаправленной потусторонности утверждает некую метафизическую реальность, которая выше существующих претензий бытия и небытия?

Что же может быть выше бытия и небытия?

Материя или дух? Бог или ничто?

Бытие — это абсолютное «Да» всему. Но таковы и материя, и бог, и жизнь. Абсолютное «Нет» — это небытие, — таковы смерть как объект, мысль как отрицание, жизнь как борьба, мир как самость.

Что же остается за вычетом «Да» и «Нет» из всего? Ничто? Но ничто — само вечное «Да» в форме «Нет».

Остается некая онтологическая пустая, беспредикатная и бессубъективная метафизическая реальность, еще не названная и, по-видимому, не могущая быть названной, — «вечная жизнь» (Глава 8) — это абстрактная метафора, а не название.

Имя для такой реальности может быть лишь конвенцией, а не изоморфным символом. Я предлагаю остановиться на следующем понятии:

АМФИГИПЕРАЛЬНОЕ.

Amphi — (древнегреческое) вокруг, с обеих сторон; hyper — (древнегреческое) сверх, по ту сторону.

АМФИГИПЕРАЛЬНОЕ — с обеих сторон потустороннее, вокруг сверх всего существующее.

Амфигиперальное — это субъект, не имеющий собственной предикативной области, и континуум предикатов, лишенных собственного субъекта. (Глава 24). Не имея собственных субъект-предикативных отношений, амфигиперальное паразитирует на предметности иных мыслительных образований, осуществляя свое есть-бытие посредством их герменевтической интерпретации.

Когда мой разум потянулся интерпретировать философию Ницше, я еще не знал этой причины. Я просто весь отдался охватившему меня духовному резонансу и принялся вылавливать нарождавшиеся тезисы, выстаивая их в последовательности, как мне казалось, адекватной интерпретируемому материалу.

«Но, как сказано, это интерпретация, а не текст, и может случиться так, что явится человек с противоположным намерением и иным искусством интерпретации и из той же самой природы, имея ввиду те же самые ее феномены, выведет…»²⁹ нечто другое. Я постоянно ощущал такую возможность, тем более, в виду противоборства двух субъектов интерпретации: одного — упорно державшегося за текст, другого — рвущегося за его пределы к самостным вариациям.

И вдруг это третье, что невозмутимо и безучастно наблюдало за борьбой страстей и гносизов, дошло до осознания и выявило себя как ТЕЗИС без-субъектного субъекта, утверждающий свою истину в беспредикатной уверенности в собственном существовании. Этот тезис и есть понятие АМФИГИПЕРАЛЬНОГО.

Амфигиперальное, несомненно, нуждается в тексте и интерпретации, хотя бы для того, чтобы иметь то, за пределы чего оно могло бы выйти, дабы благостно пребывать по ту его сторону. Между тем, по ту сторону интерпретационной необходимости и герменевтической свободы, амфигиперальное обнаруживает, что невозможно иное бытие, кроме извечной трансформации историко-философской реальности — прошлой, настоящей и будущей, и возвращается обратно.

Амфигиперальное возвращается обратно как нечто невозможное и, значит, как неадекватная истина (Глава 18), или адекватная неистина, интерпретируемой предметности. Определенность «адекватная» все же вскрывает в амфигиперальном нечто большее и сверхсущностное: это обогащенность опытом собственного существования и смерти и, следовательно (Глава 2), обладание абсолютной истиной.

Существует четыре сферы философских интенций:

— имманентное,

— трансцендентальное,

— трансцендентное,

— амфигиперальное.

Каждой сфере интенций соответствует определенный тип философствования. Все типы философствования существуют в различии и во взаимосвязи.

Специфика «амфигиперального» философствования заключается в следующем. Если первым трем типам субстанциально присуще тождество субъекта и объекта познания, то последний лишен такой субстанции. В «амфигиперальном» познании подобного тождества происходит не по недоразумению, как это свойственно дофилософскому мышлению, а выступает особым методологическим принципом.

Сущность тождества субъекта и объекта в познании — обосновывать действительность объективно-истиностного содержания. Принципиальное отсутствие такого основания в амфигиперальных интенциях не ведет к их неистинности, а лишь обуславливает существование особой объективной формы мышления, свободной от изоморфного содержания (Глава 27).

Категория формы, принципиально не имеющей собственного содержания, хотя и открытой для любого другого содержания, предоставляет нечто иное, нежели традиционная категория формы, диалектически пронизанной содержанием. Для обозначения такой индифферентной к содержанию формы необходимо иметь особое слово, например, МОРФЕНА.

МОРФЕНА — это форма за пределами инверсии субъекта и объекта познания. Но за пределами этой инверсии — либо чистый субъект познания (неизвестно, что это такое), либо чистый объект — продукт смерти (Глава 24). Чистый субъект как материальная невозможность и смерть как невозможность жизни (Глава 19) — это морфены, которые в сумме являют цельность, а именно: АМФИГИПЕРАЛЬНОЕ как основание-«статор», на котором инверсирует «ротор» — триединое имманентно-трансцендентально-трансцендентное философское познание.

Гераклиту приписывается изречение: невозможно в ту же реку войти дважды. Кто-то из мудрецов позже острил: невозможно войти даже и один раз. Верно, если за реку считать только текущую воду.

Однако, река — это и берега, и дно, и окружающая местность, находящаяся в статизме, по которым можно идти и дважды, и трижды, и множество раз.

Если речная вода — символ длящегося во времени единства формы и содержания, то берега — символ морфены. Морфена, к тому же — это и вода в облаках, парах, недрах Земли, то есть еще не оформленная в реку.

Действительность (река) — это извывертывание из морфены себя (воды как таковой) и иного (местности).

Жизнь — одно, смерть — иное, и в действительности одно без другого невозможно. Поэтому смерть как статизм, существующий в отрыве от жизни, есть нечто невозможное. Необходимость невозможной смерти — закон; жизнь — поток, преодолевающий невозможное. (Глава 22).

Принцип всеединства предполагает и единение жизни со смертью, хотя на самом деле человек единится не со смертью, а лишь с тем, что по ту ее сторону. Всеединство по ту сторону бытия и небытия как раз и представляет морфену амфигиперального.

Амфигиперальное невозможно как бытие, воспарившее над бытием и небытием, но как таковое действительно. Причем, не так, как, к примеру, кентавр или круглый квадрат, а как невозможность небытия живого смысла, извывертывающегося из себя и действительности.

Жизнь личности — это, собственно, извывертывание смысла из морфены амфигиперального. Форма такого извывертывания — тезис (Глава 1), извечное содержание — невозможность смерти.

Невозможно прожить один и тот же тезис дважды. Невозможно, может быть, даже и однажды. Однако, морфена невозможности — вечна, могущественна и подпитывает жизнь силами, зреющими по ту сторону бытия и небытия.

И неухоженный лес может стать садом — для этого надо проявить толику заботы, терпения и любви. (Глава 15).

Любовь — единственная сила, способная обуздать слепое извывертывание стихии и придать закон тому, что необходимо должно быть, хотя вероятно не бывает. Положение тривиальное, пожалуй, кроме одного момента: как навести такие изменения жизни, чтобы любовь не была бы лишь субъективным проектом-чаянием, а сама извывертывалась бы, подобно стихии, и при этом еще и себя обуздала?

Любовь как сила сама должна являться следствием силы. Что это за сила? Сила жизни, стремящейся к тезистированию по законам логоса априорных синтетических невозможных суждений. (Главы 12 и 13).

«Кант спрашивал: как ВОЗМОЖНЫ синтетические суждения a priori, и что же, собственно, он отвечал? Они возможны В СИЛУ СИЛЫ (способности). Увы!… разве это ответ? … Таким ответам место в комедии…»³⁰, — пылко критикует Ницше.

Если исходить из тождества субъекта и объекта познания, то ответ Канта несомненно верен: «в силу силы» — и никак иначе. Если же исходить из позиции Ницше, который пытается заглянуть по ту сторону субъекта и объекта и для этого их как-то стабилизирует и разводит, то «в силу силы» — бесспорно, тавтология, требующая третьего.

Таким третьим может быть только будущая смерть, невозможная в настоящем. И если спросить, несколько расширив вопрос: как возможны априорные синтетические НЕВОЗМОЖНЫЕ суждения? — то ответ Канта «в силу силы» вновь сохраняет свою силу, — силу любви, любящей чистое есть-естество мыслящего духа.

Не потому любовь приходит, что ее вызывают обстоятельства, а потому что она ЕСТЬ в нас. Потому, что живет в нас постоянно и время от времени извывертывается в различных формах, совпадая с субъективным проектом-идеалом. Если морфена — это форма, не имеющая изоморфного содержания (Глава 29), то любовь — это содержание, не имеющее изоморфной формы и перетекающее в любую форму, вплоть до смерти. Здесь корень единства антитетических (Глава 9) и танатологических³¹ (Глава 10) притязаний разума.

Победить смерть, пока ее нет, не составляет труда; победить смерть, когда она пришла, невозможно. Люди, собственно, борются не со смертью, а со страхом смерти, надеясь избавиться от него. Однако, единственное средство победить страх смерти — это укротить его, сблизиться с ним, полюбив смерть. Не презрение, не ненависть к смерти, а именно любовь — phileo thanatos.

Любить смерть и работать на нее — значит вкладывать свою жизнь в творения, которые и по смерти личности будут жить и доставлять благо другим людям. Парадоксально, но только работая на смерть, человек живет и продлевает свою жизнь, а, работая на жизнь, расходует и проживает отведенное ему время жизни и умирает.

Свидетельствуя в творении тезиса свою любовь, человек достигает того пика жизни, который тождествен пику будущей смерти. На этой амфигиперальной вершине жизнь, тождественная мышлению, может быть, впервые оказывается полнокровной жизнью и сливается с божеством (Гл. 26).

К сожалению, редко, очень редко посещает нас бог любви, коротко длится, почти мгновенно проходит, а затем подолгу не дает о себе знать, так что память о его вкушении почти стирается. Томится тогда в темнице сила любви. Где-то вдалеке кукует кукушка, вновь зазывая на любовное пиршество. И ты идешь на зов, а он все дальше и дальше… Остановись, безумный человек! Ведь ты сам, своими руками выписываешь для любви билет в обратный конец.

Не всякая любовь ЕСТЬ.

Существует множество конкретных людей, для которых я не хотел бы философствовать. (Глава 16).

Сегодня я вообще ни для кого не хочу философствовать.

Я не хочу философствовать даже для себя.

Тогда что — молчание?

Молчание — подобно смерти.

Смерть! Чувствую, я окончательно вжился в феномен смерти. Но я не хочу смерти.

Вот три желания:

1. Я не хочу жить без любви.

2. Я не хочу философствовать.

3. Я не хочу смерти.

Это не аномалия, это, по-видимому, нормальное психологическое состояние по ту сторону бытия и небытия.

Но зачем тогда я все же фиксирую тезисы?

Затем, что я не хочу и по ту сторону бытия и небытия долго задерживаться.

Впрочем, я уже ни во что не верю, ни на что не надеюсь, хотя я не разочаровываюсь. Просто сейчас, один сижу — без бога, без любви, без надежды, без возможностей, без жизни и без смерти — сижу и пишу, сам не знаю, зачем.

Вот оно что: я без знания! Я без знания того, что я сейчас ЕСТЬ.

Но я ведь знаю себя без-знающим. Знаю, да не хочу знать.

Что ж, надо отложить ручку и идти спать, — ночь на дворе.

Фи! какая проза! какая банальность! Неужели так много лет и сил моих, покоя ближних потрачено на то, чтобы получить в финале — «ФИ»?

Страшно ли мне?

Страшно!

Не так страшна смерть, как вдруг узнать, что прежде не жил, был мертв.

СТРАШНА НЕ БУДУЩАЯ СМЕРТЬ, А ПРОШЛАЯ.

Может быть, мрачное настроение — следствие приобщения к царству Таната?

Не думаю. Как для врача в момент помощи не до выбора болезни, главное — надо лечить, так для философа в момент поиска истины не до симпатии к категории, главное — из категории извлекать на свет скрытый смысл и …новое.

Я прозрел: я хочу абсолютно нового.

Но — вот он, крест судьбы — абсолютно новым может быть только смерть. Не как понятие, а как природное явление. Смерть — абсолютно новое потому, что до ее прихода ее абсолютно нет, а когда она приходит, то старому (жизни) абсолютно не остается места.

Да, я, как белка в колесе, вращаюсь в понятии смерти.

Что проку? Понятие может быть любым, но это ни на йоту не оттягивает встречу с самой смертью. (Глава 14).

Аналогично, — зная, что Земля вращается вокруг Солнца, можно подбирать какие угодно доказательства, которые все могут быть опровергнуты; однако, факт вращения останется незыблемым на веки вечные.

Хотя… Этот факт не дался сам собой, он — продукт огромной работы человеческого интеллекта, так и знание смерти — не есть самоданность. Животное не знает смерти, а человек знает.

Позволю дерзость перефразировать каноническое изречение: не труд, а знание смерти создало из обезьяны человека.

Впрочем, и этот гипотетический тезис не умаливает знания неизбежного конца.

Зато он ЕСТЬ новое, позволяющее и мне его иметь, любить и жить с ним. А это уже не «Фи»!..

Философские творения, как и жизнь, имеют конец, хотя не все философы-творцы это признают и пытаются создавать такое содержание, которое по их замыслу гарантировало бы творению вечное существование.

Многие творения, действительно, не кончаются, а продляются в жизнетворчестве мыслителя; вместе с тем, они все равно имеют предел — смерть их создателя. Исключение составляют только герменевтические интерпретации, так как их субъектом является не отдельное Я, а некая амфигиперальная реальность, распыленная во времени на множество историко-философских единиц. (Глава 28).

Если говорить о текстах, то их всеединство неминуемо включает в себя смерть (Глава 30), которая реализуется, помимо знакового (Буквенного) окончания, еще и в жизнемыслительном финале. Последний субъективно фиксируется творцом в виде тезиса: «я все сказал».

Итак, Я ВСЕ СКАЗАЛ. Мне больше нечего сказать. Естественно, не выходя за парадигму настоящих вариаций. А посему мой разум отходит осваивать новые горизонты.

Ученые критики, пожалуй, воскликнут: «Да ты толком ничего не сказал-то!». И, может быть, будут правы.

Но, тем не менее, я ТАК прожил отрезок моей жизни. Я ТАК оформил в тезисы мою жизнь-искусство. В творчестве я хоронил себя и, следовательно, достигал необходимой свободы и независимости (Глава 25). Я ТАК познал истину бытия и смерти, социума и философии.

«А уж социум здесь причем?» — вновь удивятся критики, будто заранее зная, что и как нужно говорить о социуме.

Если заранее знать, то стоит ли философствовать, а если не знать, то надо быть готовым к неожиданностям. Больше того. Сущность философии, как раз в том и заключается, чтобы производить на свет нечто абсолютно новое, возвышающееся над бытующим сознанием эпохи.

Философское открытие подобно умиранию одного и рождению другого. Вот-вот рожденное еще не входит и не может входить в стереотипы и идеи массового сознания (пусть то даже полно претензий на философскую форму) и только потому, что его там нет до появления, но и потому, что само массовое сознание умирает для него в момент рождения. (Глава 32).

Это принцип, — он действует и в обратную сторону. Если в творении обнаружено то, что безболезненно воспринимается публикой, значит оно — все, что угодно, возможно даже религия, искусство или наука, только не философия. Философия — это то, что само из себя невозможным способом извывертывает истину.

На что ориентируется современное общественное сознание под флагом философии? На то, чтобы много, толково, умно, скоро говорить о политике, о социуме, о прошлом, о человеке, о новом мышлении и т. д. и т. п. Сколько здесь еще нерешенных проблем! Да и жизнь подпирает.

Однако, как ни парадоксально, истина лежит сверх и даже вне данной необузданной предзаданности. Истина в том, как не поддаться этому напору бытия и схватить нечто, обходящее возможности течения. Зацепиться за берег и почувствовать под ногами почву. Как говорит поэт:

Средство одно — любовь. И я любил, и творил, и каждым тезисом, каждой буквой творения изливал и утверждал окрест себя любовь. В какие-то секунды достигал даже пика амфигиперального блаженства, а именно тогда, когда моя творческая воля отождествлялась с извывертывающейся самостью. (Глава 31).

И все же я не знаю, содержится ли в том, что я сотворил и выпустил в мир, это «сверх», это «глубже», это «вне» посюстороннего, причастное к истине. Творцу не дано знать цену своему творению, — это прерогатива истории. Невозможно изнутри определить, какая часть и во что прорастает после конца целого.

Невозможно, но я дерзнул укротить невозможное, заглянув по ту сторону бытия и небытия.

Фридрих Ницше так оценивал «потустороннее» философствование — свое и своих братьев по духу:

«…У нас пальцы, безрассудно ухватывающие непостижимое, у нас зубы, рвущие, и желудки, переваривающие непереваримое; …мы собиратели и упорядочиватели с раннего утра и до позднего вечера, скопидомы своих сокровищ и своих ящиков письменного стола, набитых доверху, расчетливые в выучивании и забывании, изобретательные в создании схем, порой гордящиеся скрижалями категорий, порой педанты, порой ночные совы труда даже в самый светлый полдень, …мы прирожденные привороженные ревностные любители УЕДИНЕНИЯ, нашего же собственного глубоко полуночного, полдневного уединения…»³²

Может быть, обретенная в такой дерзновенной уединенной невозможной саморефлексии истина и составляет твердь нынешнего социума и являет софросину (Глава 21). современного человека, ищущего свое место в жизни, пока его еще не настигла смерть.

Озёрск, Челябинская область, 1989 года.

1 Гельдерлин Ф. Гиперион. Стихи. Письма. Сюзетта Гонтар. Письма Диотимы. — М., Наука, 1988, с. 33.

2 Федоров Н. Ф. Сочинения. — М., Мысль, 1982, с. 364.

3 Гегель Г. В. Ф. Наука логики. В 3-х т. Т. 2. — М., Мысль, 1971, с. 187.

4 Гегель Г. В. Ф. Там же, с. 193.

5 Федоров Н. Ф. Там же, с. 555.

6 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Разделы первый и второй. — «Вопросы философии», 1989, № 5, с. 124, параграф 1.

7 Ницше Ф. Там же, с. 125, параграф 4.

8 Ницше Ф. Там же, с. 127—128, параграф 9.

10 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 26. — М., Художественная литература, 1936, с. 767.

11 В скобках по тексту будут даваться ссылки на параграфы настоящих вариаций, для акцентирования логической связи тем.

12 Ницше Ф. Там же, с. 129, параграф 11.

13 Ницше Ф. Там же, с. 132, параграф 17.

14 Ницше Ф. Там же, с. 132, параграф 17.

15 Ницше Ф. Там же, с. 132, параграф 18.

16 Ницше Ф. Там же, с. 140, параграф 30.

17 Ницше Ф. Там же, с. 136, параграф 24.

18 Ницше Ф. Там же, с. 136, параграф 24.

19 Ницше Ф. Там же, с. 137, параграф 25.

20 Ницше Ф. Там же, с. 138, параграф 26.

21 Платон. Государство, 514a—517d. — В кн: Платон. Сочинения в трех томах. Т. З, часть 1. — М., Мысль, 1971.

22 Платон. Хармид. Лосев А. Ф. Вступительная статья. — В кн: Платон. Диалоги. — М., Мысль, 1986.

23 «Здесь имеется в виду известное место из «Одиссеи», где Пенелопа говорит еще не узнанному ее мужу об обманчивых и истинных снах. …У Гомера чувствуется в стихах игра слов… Она хорошо выражена в переводе В. В. Вересаева:

Тахо-Годи А. А. Примечания к диалогу Платона «Хармид». — В кн.: Платон. Диалоги. — М., Мысль, 1986, с. 556, прим. 33.

24 Ницше Ф. Там же, с. 141, параграф 32.

25 Ницше Ф. Там же, с. 142, параграф 34.

26 Ницше Ф. Там же, с. 145, параграф 41.

27 Ницше Ф. Там же, с. 143, параграф 37, (нюанс перевода мой — С. Б.).

28 Ницше Ф. Там же, с. 147, параграф 44.

29 Ницше Ф. Там же, с. 135, параграф 22.

30 Ницше Ф. Там же, с. 129, параграф 11.

31 Танат — древнегреческий бог смерти.

32 Ницше Ф. Там же, с. 147, параграф 44.