Глава 2. СТАЛИН НА ПУТИ К ХОЛОДНОЙ ВОЙНЕ, 1945-1948
Я считаю верхом наглости англичан и американцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не захотели заслушать нас как следует… Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику.
Не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох, и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет. Наш престиж падает, жутко просто. За Советским Союзом никто не пойдет.
18 июня 1946 г. корреспондент Си-би-эс Ричард Хоттлет брал интервью у Максима Литвинова на его московской квартире. Американец был поражен откровениями старого большевика, бывшего наркома иностранных дел СССР. Хоттлет тщательно записал все, что он услышал, и вскоре эти записи через посольство США были доставлены в Вашингтон, где с ними ознакомился Трумэн и высшие чиновники Госдепартамента. Кремлевское руководство, по словам Литвинова, приняло на вооружение отжившую концепцию безопасности — за счет расширения контролируемой территории. Бывший нарком опасался, что эта концепция приведет СССР к столкновению с западными державами, к вооруженному противостоянию на грани войны{129}.
Решения Ялтинской и Потсдамской конференций Большой тройки не только узаконили границы советской сферы влияния в Восточной Европе и советское военное присутствие в Германии, но и придали законную силу советской экспансии на Дальнем Востоке, в Маньчжурии. Несмотря на растущее напряжение между западными державами и Советским Союзом, формат переговоров Большой тройки осенью 1945 г. еще оставлял руководству Кремля некоторые надежды, к примеру, на возможность получения репараций из западных зон Германии, на американские займы и расширение торговых отношений. Однако одновременно с продолжением переговоров с союзниками Сталин пошел на ряд шагов по расширению советской империи, которые были не только не согласованы с союзниками, но и испытывали на прочность терпение западных держав. Пессимизм Литвинова, понимавшего смысл этих шагов, был оправдан: поведение Кремля производило горючее для будущей холодной войны. Но почему Сталин остановил свой выбор на «отжившей концепции безопасности»? Какими расчетами и мотивами он руководствовался? В какой мере выбор Сталина был предопределен характером и состоянием советского режима?
Против «атомной дипломатии» США
Бомбардировка Хиросимы и Нагасаки нарушила расчеты Сталина. Стало ясно, что США могут достичь победы над Японией без полномасштабного вторжения на ее территорию. Опасаясь, что Япония может капитулировать до того, как СССР вступит в войну, Сталин отдал приказ советской армии вторгнуться в Маньчжурию на несколько дней раньше назначенного срока. Но именно это вторжение привело к тому, что война на Тихом океане закончилась еще скорее, чем хотелось бы кремлевскому вождю. Император Японии, опасаясь советского вторжения, поспешил принять американские условия капитуляции{130}. В большой спешке советские войска заняли всю Курильскую гряду, включая «спорные» и по сей день Кунашир и Итуруп. 19 августа, уже после объявления о японской капитуляции, Сталин еще планировал высадку советских войск на Хоккайдо. В письме к Трумэну он требовал согласия США на советскую оккупацию всей гряды Курильских островов. Более того, Сталин просил «включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам северную половину острова Хоккайдо». Ссылаясь на историю японской оккупации Дальнего Востока в 1919-1921 гг., он писал Трумэну: «Русское общественное мнение было бы серьезно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории». Трумэн признал за Советским Союзом право на Курилы, но решительно отказал Сталину в оккупации Японии. 22 августа Кремль отдал приказ отменить высадку на Хоккайдо. Американские войска оккупировали всю Японию, и генерал Дуглас Макартур фактически стал ее единоличным правителем. Принимать в расчет интересы советских союзников он не собирался{131}.
На Дальнем Востоке, как и в Европе, обнажились разногласия между СССР и США по поводу устройства послевоенного мира. Вслед за Трумэном и Макартуром американский Госдепартамент начал проявлять большую жесткость в отношении Москвы. Американские представители в Румынии и Болгарии получили указания от госсекретаря США Джеймса Бирнса, предписывающие им совместно с англичанами оказывать поддержку оппозиционным силам и протестовать против грубых нарушений «Декларации об освобожденной Европе» со стороны СССР. 20-21 августа американские и британские дипломаты поставили в известность короля Румынии, регента Болгарии и советских членов союзных контрольных комиссий в этих странах о том, что они не намерены признавать новые просоветские правительства в Бухаресте и Софии до тех пор, пока туда не войдут кандидаты от оппозиции. Это был первый случай, когда США и Великобритания выступили единым фронтом, настаивая на буквальном исполнении положений Декларации о совместных действиях трех союзных правительств в оккупированных странах. Получалось, что западные державы отнюдь не даровали в Потсдаме Советскому Союзу свободу действий на Балканском полуострове. На территориях, занятых советскими войсками, такое развитие событий возродило надежды на помощь Запада и усложнило реализацию советских планов в Восточной Европе и на Балканах. От Латвии до Болгарии поползли слухи о том, что неизбежна война между США и СССР, что американцы сбросят на Сталина атомную бомбу и заставят его убраться из оккупированных европейских стран. Министр иностранных дел Болгарии, к большому неудовольствию коммунистов, объявил о том, что выборы в этой стране будут отложены до тех пор, пока не будут созданы условия для наблюдения за ними Союзной контрольной комиссии, состоящей из представителей всех трех великих держав. «Возмутительно! Капитулянтское поведение», — записал в своем дневнике Георгий Димитров. Советские источники в Софии сообщали Москве о сильном и скоординированном давлении со стороны англичан и американцев{132}.
Озабоченность советских властей усиливало то обстоятельство, что Бирнс и британский министр иностранных дел Эрнст Бевин теперь действовали заодно, точно так же, как весной 1945 г. Трумэн и Черчилль выступили по польскому вопросу. Сталин немедленно дал указание генералу Сергею Бирюзову, начальнику советских вооруженных сил в Болгарии: «Никаких уступок [западному давлению]. Никаких изменений в составе правительства». Вызванным срочно в Москву Димитрову, Коларову и Трайчо Костову Сталин выговаривал: «Вы перетрусили… перепугались и смутились. Никто не требовал от вас изменения состава правительства. Отсрочили выборы, ну и поставьте точку на этом». Вождь требовал от болгар поддерживать «нормальные отношения с Англией и Америкой» и стараться организовать карманную оппозицию, чтобы не было придирок Запада. Сталин с презрением отзывался о правительстве лейбористов: «Бевин напоминает мне Носке, такой же мясник, грубый, самоуверенный, малокультурный. А Эттли не имеет никаких особых качеств вождя. Дураки получили власть в большой стране и не знают, что делать с ней. Они эмпирики… своего плана по внешней политике не имеют»{133}.
Тем не менее в глазах Сталина события на Балканах, а также в Японии могли, в случае советских уступок, стать началом политического контрнаступления Запада, особенно учитывая изменение мирового соотношения сил после Хиросимы. Многие из тех, кто входил в ближайшее окружение Сталина, а также представители военных и научных кругов думали примерно так же. Это ощущение сходно с теми выводами, к которым много лет спустя пришли американские историки, в том числе Гар Альперовиц: американская дипломатия после Хиросимы приняла характер «атомной дипломатии» — США использовали монополию на атомное оружие как веский аргумент давления на СССР{134}.
11 сентября в Лондоне открылась первая конференция министров иностранных дел держав-победительниц. Эта встреча стала, по выражению русского историка Владимира Печатнова, «первой серьезной пробой сил» в послевоенной дипломатической игре внутри Большой тройки. Сталин неотступно следил за ходом переговоров, находясь на отдыхе, на правительственной даче на Черном море. Он дал указание Молотову отстаивать Ялтинские соглашения, которые, по его мнению, закрепили принципы взаимного невмешательства великих держав в сферы влияния друг друга. Ожидая, что англо-американцы будут требовать уступок в отношении Румынии и Болгарии, Сталин писал Молотову шифротелеграммой: «Румыны чувствуют себя хорошо, будут держаться крепко и по всем данным махинации союзников будут разбиты. Необходимо, чтобы ты также держался крепко и никаких уступок союзникам насчет Румынии не делал». Вождь указывал Молотову на прецедент с оккупацией Италии, где западные союзники действовали без консультаций с Советским Союзом. Если западные державы будут упорствовать по Балканам, то Москва не подпишет мирный договор с Италией. Сталин рассуждал: «Может получиться то, что союзники могут заключить мирный договор с Италией и без нас. Ну, что же? Тогда у нас будет прецедент. Мы будем иметь возможность, в свою очередь, заключить мирный договор с нашими сателлитами без союзников. Если такой поворот дела приведет к тому, что данная сессия Совета министров окажется без совместных решений по главным вопросам, нам не следует опасаться и такого исхода»{135}.
В первые же дни конференции Бирнс предложил пригласить Францию и Китай для обсуждения мирных договоров со странами — сателлитами Германии — Финляндией, Венгрией, Румынией и Болгарией. Молотов дал на это свое согласие, не запросив мнения Сталина. Он не придал значения этому предложению, полагая, что американцы просто хотят повысить роль постоянных членов Совета Безопасности ООН в мирных переговорах. Однако Сталин рассматривал любое начинание западных политиков как часть их крупного замысла, направленного на подрыв концепции особых сфер влияния — концепции, которая была легализована, по его мнению, Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями. Промашка Молотова привела его в ярость. Он приказал своему недальновидному наркому отозвать свое согласие на участие Китая и Франции в обсуждении договоров. Молотов признал, что совершил «крупное упущение», и немедленно выполнил сталинский приказ. Тем не менее, начиная с этого эпизода, Сталин утратил прежнее доверие к своему министру. Ему стало казаться, что Молотов расслабился, утратил прежнюю закалку. В результате конференция застряла на обсуждении процедурного вопроса{136}.
Бирнс, даже если у него и было намерение сыграть в Лондоне в «атомную дипломатию», вовсе не желал стать в глазах общественности виновником срыва совещания. Надежды на послевоенное сотрудничество великих держав были тогда велики и в США. 20 сентября американский госсекретарь предпринял попытку спасти конференцию, предложив Молотову заключить договор между США и СССР о демилитаризации Германии на срок от двадцати до двадцати пяти лет. В своем послании Сталину Молотов рекомендовал принять предложение Бирнса, «если американцы более или менее пойдут нам навстречу по балканским странам». Однако Сталин не собирался выводить советские войска из Германии и не верил в обещания американцев{137}. Кремлевский правитель объяснил Молотову, что предложение Бирнса преследует четыре цели: «Первое — отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка ведет себя как завтрашний друг Японии, и тем самым создать впечатление, что на Дальнем Востоке все благополучно; второе — получить от СССР формальное согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же роль, как СССР, с тем чтобы потом в блоке с Англией США взять в свои руки судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже заключены СССР с европейскими государствами; четвертое — сделать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с Румынией, Финляндией и т. д.»{138}.
Сталинские разъяснения прекрасно отражают суть его мышления. Ощущение вечной угрозы и происков врагов соседствует здесь с расчетом на советскую гегемонию в Европе после ухода оттуда американских войск. В ответ на предложение Бирнса по Германии Сталин велел Молотову предложить американцам рассмотреть вопрос о создании Союзной контрольной комиссии по Японии, наподобие той, что была учреждена в Германии. Монопольная оккупация Японии американцами представляла в глазах Сталина не меньшую угрозу интересам СССР, чем американская атомная монополия. Бирнс, поддержанный Бевиным, отказался даже обсуждать встречное предложение СССР. Сталин был взбешен. В телеграмме Молотову он писал: «Я считаю верхом наглости англичан и американцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не захотели заслушать нас как следует по вопросу о Контрольном совете в Японии. Один из союзников — СССР заявляет, что он недоволен положением в Японии, а люди, называющие себя нашими союзниками, отказываются обсудить наше заявление. Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику»{139}.
Сталин был все еще заинтересован в сотрудничестве с США и старался избегать каких-либо знаков неуважения к Трумэну{140}. Эта сдержанность, однако, не распространялась на Бирнса, который и был, по мнению Сталина, творцом «атомной дипломатии». 27 сентября Сталин дал указание Молотову демонстрировать «полную непреклонность» и не думать ни о каких уступках Соединенным Штатам, пока американцы не согласятся вернуться к формату Большой тройки. Он писал Молотову: «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю и заставить пойти на уступки». Вождь резюмировал: «Возможно и то, что совещание Совета кончится ничем, короче говоря — провалом. Нам и здесь нечего горевать. Провал конференции будет означать провал Бирнса, по поводу чего нам горевать не приходится»{141}. Молотов все еще сохранял надежду, что после нескольких дней жесткого торга американцы предложат компромиссные решения, которые всех устроят{142}. Однако Сталин не хотел компромиссов. Его тактика заключалась в том, чтобы блокировать конференцию. В результате международный форум завершился 2 октября, так и не выйдя из тупика.
Первоначально тактика Сталина принесла ему желаемый результат. Бирнс был действительно огорчен тем, что его международный дебют закончился провалом и ему не удалось достичь соглашения с СССР. Его решимости противостоять советским проискам в Центральной Европе заметно поубавилось. Бирнс поручил американскому послу в Москве Авереллу Гарриману лично встретиться со Сталиным и найти выход из создавшегося тупика. Соратники Сталина в Кремле считали, что Гарриман должен подождать до возвращения вождя с отдыха, но сам Сталин понял, что американцы пошли на попятную. 24-25 октября вождь любезно принял Гарримана на своей черноморской даче в Гагре. Во время этой встречи Гарриман заметил, что Сталин «все еще раздражен тем, что мы отказались дать разрешение на высадку советских войск на Хоккайдо». Советский руководитель пожаловался на то, что генерал Дуглас Макартур самостоятельно принимает решения, не считая нужным оповещать о них Москву. Он заявил, что Советский Союз не согласен играть роль «американского сателлита на Тихом океане». Видимо, размышлял вслух Сталин, Советскому Союзу следует устраниться и предоставить возможность американцам делать то, что они хотят. Лично он, Сталин, никогда не одобрял политику изоляционизма, но, «видимо, теперь Советскому Союзу следует следовать этим курсом»{143}.
Вернувшись в Москву, Гарриман сообщал в Вашингтон, что Сталин «к любым нашим действиям относится с крайней подозрительностью». Вместе с тем американский посол еще не считал Восточную Европу потерянной для США. По его мнению, этот регион еще можно было сохранить открытым для американских торгово-экономических интересов и культурного влияния{144}. Гарриман не осознавал, что для Сталина этот вопрос был уже решен — англосаксам не место ни в Восточной Европе, ни на Балканах. 14 ноября, принимая польских коммунистов на той же даче в Гагре, Сталин сказал, что они должны «отвергнуть политику открытых дверей», которую навязывают им американцы. Он предупредил своих гостей о том, что англо-американцы стремятся «оторвать от СССР его союзников — Польшу, Румынию, Югославию и Болгарию»{145}.
Хоть Сталин и решил закрыть Восточную Европу для западного влияния, это вовсе не означало, что он отказался от дипломатической игры с западными державами, в особенности с США. Бирнс вдруг стал для него излюбленным партнером. Решающим фактором в смене сталинского отношения к Бирнсу было то, что госсекретарь уступил требованию Советского Союза исключить Францию и Китай из процесса обсуждения условий мирных договоров в Европе. В своей телеграмме от 9 декабря, отправленной с Черноморского побережья в Кремль «квартету» из членов Политбюро, отвечающих за внешнюю политику (Молотов, Берия, Маленков и Микоян), Сталин писал: «Мы выиграли борьбу по вопросам, обсуждавшимся в Лондоне, благодаря нашей стойкости», заставив Соединенные Штаты и Великобританию отступить по вопросу об ООН и на Балканах. На этот раз он лишь пожурил Молотова за то, что тот поддался давлению и угрозам со стороны Соединенных Штатов. «Очевидно, что, имея дело с такими партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо серьезного, если начнем поддаваться запугиваниям, если проявим колебания. Чтобы добиться чего-либо от таких партнеров, нужно вооружиться политикой стойкости и выдержки»{146}. Вождь продемонстрировал своему ближнему окружению, что и после войны оно нуждается в его повседневном контроле и жестком руководстве.
В декабре Бирнс приехал на встречу министров иностранных дел Большой тройки в Москву, и Сталин принял его как почетного гостя. Правда, американцы так и не пошли навстречу советским требованиям о создании Союзной контрольной комиссии в Японии, однако Сталин, видимо, надеялся, что в сотрудничестве с Бирнсом советская дипломатия сможет добиться благоприятных результатов в вопросе о германских репарациях, а также в обсуждении мирных договоров с Германией и ее бывшими сателлитами. Бирнс не пытался разыгрывать атомную карту, не действовал в тандеме с англичанами и даже не поднял скользкую тему о советских действиях по расколу Ирана, которые уже тогда была предметом озабоченности в Лондоне и Вашингтоне. В общем, обе стороны вели переговоры в духе взаимных уступок и компромиссов, где Сталин был часто в выигрыше, и еще раз закрепили договоренности о разделении сфер влияния в мире{147}.
Кроме того, Бирнс согласился признать правительства Болгарии и Румынии, образованные под сильным советским давлением. Советская сторона лишь должна была внести косметические изменения в составе этих правительств и заверить, что будет уважать политические свободы и права оппозиции. Сталин тут же вызвал к себе из Софии Георгия Димитрова, направленного туда в качестве «руки Москвы», и велел ему подобрать «пару представителей из оппозиции» и дать им «незначительные портфели» в правительстве Болгарии. Болгарские оппозиционеры пришли в отчаяние. Но Бирнс был доволен, а Гарриман отмечал, что с преодолением балканского кризиса «русских как будто подменили и в дальнейшем не составляло труда работать с ними по многим другим мировым проблемам»{148}.
Сталинская политика «увязки» между вопросом о Балканах и остальными договоренностями великих держав сработала вполне успешно. 7 января 1946 г. Сталин поделился своим победным настроением с руководителями болгарской компартии: «Ваша оппозиция может убираться к черту. Она бойкотировала эти выборы. Три великие державы признали эти выборы. Разве это не ясно из решений Московского совещания о Болгарии?» «Наглеца» Николу Петкова, лидера болгарской оппозиции, как считал Сталин, «надо поставить на место так, как поставили румынского короля». И пусть ответственность за это падает на СССР. «Вас могут обвинить в срыве Московских решений, а нас не могут, не посмеют. Главное в том, чтобы разложить оппозицию»{149}. Сталинские методы ведения дел на Балканах не изменились и после того, как 5 марта 1946 г. Черчилль произнес свою знаменитую речь в Фултоне, штат Миссури, в которой он предостерег Соединенные Штаты о том, что вся Восточная Европа теперь оказалась за железным занавесом и под усиливающимся господством Москвы. Призыв Черчилля создать американо-британский союз для сдерживания СССР вселил нерешительность в руководителей компартий восточноевропейских стран, в том числе болгарских коммунистов. Сталин, зная об их сомнениях, продолжал оказывать на них давление. Он упрекнул Димитрова в излишней осторожности и приказал ему немедленно покончить с болгарской оппозицией{150}.
С другими европейскими странами в советской зоне влияния Сталин вел себя деликатнее. Финляндии, несмотря на опасное соседство и общие границы с СССР, удалось избежать советизации. На встрече с финской делегацией в октябре 1945 г. Сталин назвал политику СССР по отношению к Финляндии «великодушием по расчету». Он сказал: «Если мы будем обращаться с соседями хорошо, они ответят нам тем же». Расчетливое «великодушие» в отношении финнов, однако, имело четкие пределы: сталинский подручный Андрей Жданов, назначенный главой Союзной контрольной комиссии по Финляндии, следил, чтобы эта страна заплатила СССР наложенные на нее военные репарации, в основном лесом и другим сырьем, до последней тонны{151}. С тем же «расчетом» Сталин делал вид, что Советский Союз учитывает обеспокоенность Великобритании и США ростом давления на оппозиционные группы в Польше. В мае 1946 г. Сталин советовал польским коммунистам и представителям других просоветских партий, приехавшим на консультацию в Москву, действовать аккуратнее, не нарушая Ялтинских и Потсдамских соглашений. Он велел им не трогать лидера польской Крестьянской партии Станислава Миколайчика, хоть сам и считал, что тот делает «то, что ему прикажет английское правительство, волю которого он выполняет». Но когда поляки упомянули о том, что фултонская речь Черчилля вдохновила оппозицию, которая теперь ждет, что западные державы придут их «освобождать», Сталин заявил, что Соединенные Штаты и Великобритания не готовы к разрыву с СССР. «Они пугают и будут пугать, но если не дать запугать себя, то пошумят, пошумят и успокоятся». В заключение он заверил польских лидеров, опасавшихся, что Запад не признает новых границ Польши с Германией: «Англичане и американцы не смогут нарушить решение о западных землях Польши, поскольку с этим не согласится Советский Союз. Должно быть единство трех великих держав»{152}.
Сталинское противостояние американской «атомной дипломатии» не ограничивалось Центральной Европой — оно распространилось и на Дальний Восток. В октябре Кремль повел жесткую линию в отношениях с Гоминьданом и начал посылать обнадеживающие сигналы китайским коммунистам в Янани и Маньчжурии, готовым к борьбе против «буржуазного» национального правительства. Китайские историки связывают эту перемену в поведении кремлевского руководства с отказом Соединенных Штатов признать роль Советского Союза в делах Японии во время конференции министров иностранных дел в Лондоне{153}. Однако не только «атомная дипломатия» Бирнса подвигла Сталина на подобные шаги. В конце сентября Сталину доложили о том, что в Маньчжурии для оказания помощи Гоминьдану высаживаются американские морские пехотинцы{154}. По всей видимости, вождь увидел в этом угрозу изменения баланса сил в Восточной Азии в пользу американцев, что в дальнейшем грозило советским планам в Маньчжурии. Советские власти усилили помощь КПК в формировании и вооружении Народно-освободительной армии Китая (НОАК) в Маньчжурии. Сталин рассчитывал, что усиление китайских коммунистов в Маньчжурии станет хорошим противовесом американскому влиянию на Гоминьдан. В то же время советский вождь знал, что согласно международным договоренностям советским войскам вскоре придется оставить Маньчжурию. По этой причине советские войска ускоренными темпами демонтировали и увозили из этого региона большое количество построенных здесь Японией промышленных предприятий.
В конце ноября Трумэн направил прославленного военачальника, генерала Джорджа Маршалла, с дипломатической миссией в Китай, чтобы разведать обстановку. Прибытие американского генерала в Китай совпало по времени с отказом Сталина от «политики непреклонности». Советские представители в Маньчжурии возобновили сотрудничество с местным руководством Гоминьдана и запретили китайским коммунистам захватывать крупные города. На Дальнем Востоке, как и в Европе, Сталин давал понять американцам, что он готов, как и прежде, сотрудничать в духе Ялты.
Глава Китайской Республики Чан Кайши отлично понимал, что в руках Сталина остаются большие рычаги в борьбе за Северный Китай, включая Монголию, сепаратистов в Синцзяне и, главное, китайских коммунистов. В декабре 1945 — январе 1946 г. Чан Кайши вновь попытался найти взаимопонимание с кремлевским правителем. На этот раз он послал на переговоры в Москву не проамерикански настроенного Сун Цзывэня, а своего собственного сына, Цзян Цзинго, который провел юность в Советском Союзе и даже вступил в свое время в ВКП(б){155}. Несмотря на эти биографические детали, Москва встретила Цзяна с недоверием. Заместитель наркома иностранных дел Соломон Лозовский в своей докладной записке руководству писал, что Чан Кайши «пытается маневрировать между США и СССР». Это противоречило советским замыслам не допустить американского экономического и политического присутствия в Маньчжурии, вблизи советских границ. Лозовский резюмировал: «Если до войны хозяевами Китая были англичане и частично японцы, то сейчас хозяином в Китае будут Соединенные Штаты Америки. Соединенные Штаты претендуют на проникновение в Северный Китай и в Маньчжурию… Мы избавились от японского соседа на нашей границе, и мы не должны допустить, чтобы Маньчжурия стала ареной экономического и политического влияния другой великой державы». Сам Сталин не смог бы выразиться яснее. Лозовский предлагал решительные меры для сохранения советского экономического контроля над Маньчжурией{156}.
15 декабря Трумэн, посоветовавшись с Маршаллом, объявил, что Соединенные Штаты воздержатся от вмешательства в ход гражданской войны в Китае. Известие об этом было на руку Кремлю, так как ослабило позиции Чан Кайши как раз накануне переговоров в Москве. Цзян Цзинго конфиденциально сообщил Сталину о том, что национальное правительство Китая готово пойти на «очень тесное» сотрудничество с СССР в обмен на помощь Кремля в восстановлении власти Гоминьдана на территории Маньчжурии и Синьцзяна. Кроме того, Чан Кайши соглашался на демилитаризацию советско-китайской границы и гарантировал СССР «ведущую роль в экономике Маньчжурии». Однако при этом Чан Кайши настаивал на том, что «политика открытых дверей», т. е. присутствие американцев в Северном Китае, должна продолжаться, и дал понять Сталину, что не готов ориентироваться исключительно на Советский Союз{157}.
Сталин предложил заключить соглашение об экономическом сотрудничестве на северо-востоке Китая, которое бы исключало американское присутствие. Но вождь вряд ли верил в то, что Гоминьдан пойдет на это. Целью Сталина был полный контроль над Маньчжурией. После неизбежного вывода советских войск легче всего его можно было установить, поддерживая вооруженные силы КПК в качестве противовеса национальному правительству Гоминьдана и американцам. По этой причине Сталин решительно отклонил просьбу Чан Кайши воздействовать на Мао Цзэдуна, заявив, что не может давать советов китайским коммунистам. Одновременно он рекомендовал китайским коммунистам до поры до времени вести себя сдержаннее и дислоцировать свои силы лишь в сельской местности и небольших городках Маньчжурии{158}.
Сведения о возможном советско-китайском сближении, направленном против интересов США, дошли до Вашингтона, и американцы отреагировали жестко. В феврале 1946 г. правительство США вынудило Чан Кайши прервать двусторонние экономические переговоры с Москвой. Кроме того, они предприняли попытку дискредитировать китайскосоветский Договор о дружбе и союзе, опубликовав секретные договоренности по Китаю, достигнутые Рузвельтом и Сталиным накануне Ялты. В ответ на это советские представители демонстративно отвергли «политику открытых дверей» на северо-востоке Китая. И хотя Москва объявила о полном выводе советских войск из Маньчжурии, Народно-освободительной армии Китая был дан сигнал занять основные города этого региона своими силами{159}.
Борьба за Северный Китай после окончания Второй мировой войны, казалось бы, началась для Сталина успешно. Но попытка закрепить достигнутое обернулась для Москвы непоправимым сбоем в сотрудничестве между великими державами на Дальнем Востоке. Сталин стремился затянуть сроки вывода войск из Маньчжурии, вынудить Гоминьдан к экономическим уступкам СССР, а также препятствовать «политике открытых дверей» в этом регионе. Частично это ему удалось, но ценой передачи инициативы китайским коммунистам{160}. Несмотря на все интриги, Сталин так и не смог превратить Маньчжурию исключительно в зону советского влияния. В конце концов ему пришлось уступить эту территорию НОАК в обмен на обещания Мао Цзэдуна начать стратегическое партнерство с Советским Союзом.
Попытки экспансии на южных рубежах
Три месяца, с мая по начало августа 1945 г., были временем, когда перед Советским Союзом, казалось, открывались глобальные перспективы. Ощущение невиданных горизонтов было столь сильно, что даже атомная бомбардировка Хиросимы не заставила советского вождя отказаться от своих далеко идущих планов. Сталин создавал буферную зону безопасности в Центральной Европе и на Дальнем Востоке, а также предпринял попытки экспансии в Турции и Иране.
В течение столетий правители России мечтали получить контроль над турецкими проливами (Босфор и Дарданеллы), соединяющими Черное и Средиземное моря. В 1915 г., в разгар Первой мировой войны, в которой Турция выступала на стороне Германии и Австро-Венгрии, Великобритания и Франция пообещали поддержать стремление России закрепить за собой проливы и прибрежную зону Турции как территории, входящие в сферу российского влияния. Однако в ноябре 1917 г. случился большевистский переворот, и это секретное соглашение утратило силу. В ноябре 1940 г., во время советско-германских переговоров в Берлине, Молотов по указанию Сталина настаивал, чтобы Болгария, турецкие проливы и весь регион Черного моря вошли в советскую сферу влияния. В ходе переговоров уже со своими западными партнерами по антигитлеровской коалиции Сталин вновь настойчиво выдвигал вопрос о проливах. Он настаивал на пересмотре Конвенции 1936 г. о статусе проливов, подписанной в Монтрё, согласно которой Турции позволялось возводить оборонные сооружения на проливах и во время войны закрывать их для судов всех воюющих иностранных государств{161}. Сталин считал, что советский военно-морской флот должен иметь право выхода в Средиземное море в любое время, независимо от желания турецких властей. На Тегеранской конференции в 1943 г. Черчилль и Рузвельт согласились с необходимостью пересмотра некоторых положений Конвенции Монтрё, а в октябре 1944 г., во время секретных переговоров со Сталиным в Москве, Черчилль на словах согласился поддержать советские запросы{162}.
В 1944-1945 гг. советские дипломаты, а также сотрудничавшие с НКИД ученые — историки и специалисты по международному праву — сошлись в едином мнении: настал уникальный момент, когда можно поднять «вопрос о проливах» и решить его раз и навсегда в пользу СССР. В ноябре 1944 г. Литвинов писал Сталину и Молотову о том, что надо уговорить Великобританию включить проливы в зону «ответственности» Советского Союза. Другой специалист из Комиссариата иностранных дел предположил, что лучший способ гарантировать интересы безопасности советского государства — это заключить «двустороннее советско-турецкое соглашение о совместном контроле над проливами»{163}. Эти предложения, несомненно, учитывали настроения наверху: в Кремле также полагали, что после впечатляющих побед советской армии Великобритания и США не смогут не признать преобладающее влияние СССР в Турции, хотя бы исходя из принципа «географической близости»{164}.
Советская армия легко овладела Болгарией, и позже ходили слухи, что кое-кто из военачальников уговаривал Сталина вторгнуться на территорию Турции{165}. Однако, наученная горьким опытом Первой мировой войны, Турция хранила строгий нейтралитет и не пропускала германский флот через проливы. Следовательно, предлога для оккупации не было, и советские войска не могли силой оружия поддержать дипломатию Москвы. Тем не менее Сталин решил действовать в одностороннем порядке — без предварительных согласований с западными союзниками, в добрую волю которых он не верил. 7 июня 1945 г. Молотов по указанию Сталина встретился с послом Турции в Москве Селимом Сарпером. Он отверг предложение Турции подписать новый договор о дружбе с Советским Союзом. Вместо этого Молотов потребовал от Турции, в нарушение Конвенции Монтрё, договориться о режиме совместной защиты проливов в мирное время. Советский Союз требовал предоставить ему право на строительство совместно с турками военных баз в проливах Босфор и Дарданеллы. Кроме того, Молотов, к удивлению и возмущению турецкой стороны, стал настаивать на возвращении Советскому Союзу «спорных» территорий восточных вилайетов, которые Советская Россия уступила Турции по условиям договора 1921 г.{166}
Недавно открывшиеся документы свидетельствуют: Сталин рассчитывал внезапным натиском сломить турок, лишив их возможности маневрировать между Британской империей и Советским Союзом. Получение контроля над черноморскими проливами являлось первоочередной геополитической задачей для СССР, который в этом случае превращался в средиземноморскую державу. Территориальные претензии являлись второй по значению задачей, подчиненной решению первой.
Для того чтобы присоединить к СССР области Восточной Турции в районе Артвина, Карса и озера Ван, Сталин рассчитывал на «армянскую карту». В этих областях во времена Османской империи проживало свыше миллиона армян, которые в 1915 г. подверглись жестокому избиению и насильственной депортации. Согласно Севрскому мирному договору, составленному в августе 1920 г., эти области должны были стать территорией суверенного «Армянского государства». Однако армяне, выступавшие в союзе с греками, не смогли противостоять турецкой армии, во главе которой стоял Мустафа Ке-маль (Ататюрк). Большевистское правительство под руководством Ленина (куда, кстати, входил и Сталин) заключило союз с кемалистской Турцией и в советско-турецком договоре 1921 г. отказалось от «армянских» областей. Весной 1945 г. армяне всего мира связывали свои надежды на «восстановление исторической справедливости» согласно Севрскому договору. Организации армянской диаспоры, включая богатейшую из них, проживавшую в США, обращались к Сталину с коллективными прошениями организовать массовое возвращение армян в Советскую Армению — в надежде на то, что через некоторое время они смогут с помощью СССР вернуться на исторические земли, отторгнутые Турцией. В мае Сталин поручил руководству Советской Армении изучить возможности для массовой репатриации армян. По его расчетам, эта репатриация могла поколебать решимость западных держав защищать Турцию — советские требования получали благопристойное историческое и «гуманитарное» прикрытие{167}.
Правительство Турции заявило Москве, что оно готово заключить двустороннее соглашение, однако отвергло территориальные претензии Советского Союза, как и требование о «совместной» защите черноморских проливов. Тем не менее Сталин, как вспоминал позднее Молотов, приказал ему продолжать давить на турок{168}. Накануне Ялтинской конференции Сталин заявил одному из руководителей болгарских коммунистов, Василю Коларову, что «для Турции нет места на Балканах»{169}. Вероятно, кремлевский руководитель ожидал, что американцы, все еще заинтересованные в участии СССР в военных действиях на Тихом океане, будут сохранять нейтралитет по турецкому вопросу. В Потсдаме представители Великобритании и Соединенных Штатов подтвердили свое безусловное согласие внести изменения в Конвенцию о контроле над проливами. Но Трумэн неожиданно выступил с контрпредложением открыть свободное и неограниченное судоходство по международным и внутренним водным путям, включая Дунай, и возражал против строительства каких-либо укреплений в зоне турецких проливов. Несмотря на это, советское руководство оценило результаты Потсдамской конференции положительно, в том числе и в отношении советских шансов на проливы. 30 августа, непосредственно перед встречей министров иностранных дел в Лондоне, Сталин сказал болгарским коммунистам, что проблема турецких баз на Дарданеллах «обязательно будет решена на этой конференции». Он добавил, что в противном случае Советский Союз поднимет вопрос о приобретении баз на Средиземном море{170}.
В Лондоне Молотов представил союзникам проект предоставления Советскому Союзу мандата на управление Триполитанией (Ливией), бывшей итальянской колонией в Африке. Этот план был не просто тактической уловкой, как долгое время полагали западные историки. В нем отразились амбиции Сталина превратить Советский Союз в средиземноморскую державу. Из шифропереписки Сталина с Молотовым выясняется, что советское руководство было обнадежено устным обещанием, данным госсекретарем администрации Рузвельта Эдвардом Стеттиниусом еще в апреле 1945 г. на конференции в Сан-Франциско, поддержать советский мандат на одну из бывших итальянских колоний в Северной Африке. Времена, однако, изменились, и американцы приняли сторону Великобритании, выступавшей против советского военно-морского присутствия в Средиземном море. Узнав об этом, Сталин дал указание Молотову потребовать базу, по крайней мере для торгового флота. И снова — дружный отпор западных держав. В конечном счете американо-британское сопротивление помешало Советскому Союзу добиться столь желанного присутствия в Средиземноморье{171}.
Турецкое правительство, ощутив поддержку западных держав, также проявляло неуступчивость. Кто знает, если бы Сталин в июне 1945 г. предложил турецкому правительству заключить двусторонний союз, гарантирующий безопасность и особые привилегии в проливах, но без строительства баз, возможно, Турция и пошла бы на такое соглашение{172}. Но угроза суверенитету и территориальные претензии со стороны СССР задели национальные чувства турок и вызвали у них реакцию, на которую совсем не рассчитывали в Кремле. После смерти Сталина Хрущев обнародовал его замыслы на пленуме ЦК: «Разбили немцев. Голова пошла кругом… Давай напишем ноту, и сразу Дарданеллы отдадут. Таких дураков нет. Дарданеллы — не Турция, там сидит узел государств. Нет, взяли, ноту специальную написали, что мы расторгаем договор о дружбе, и плюнули в морду туркам»{173}. Эпизод с давлением на Турцию показал, что могущество Сталина имело свои пределы. Сталинское упование на силу, взявшее в этом случае верх над традиционной осмотрительностью вождя, вызвало сильное противодействие. Сталин не желал признавать поражения и не прекращал «войну нервов» против Турции, то усиливая нажим, то делая вид, что готов идти на уступки.
Новые документы, найденные азербайджанским историком Джамилем Гасанлы, дают представление о сталинской тактике и методах. В конце 1945 — начале 1946 г. Кремль использовал националистические настроения в Грузии и Армении в качестве орудия для политического нажима на Турцию{174}. Националистические страсти в этих республиках особенно обострились к концу войны, и Сталин умело ими манипулировал. Архивные документы показывают, что уже в 1945 г. между армянскими и грузинскими коммунистами началась тайная борьба вокруг того, кому достанутся отнятые у турок земли. Активность армянской диаспоры по всему миру и видная роль Армении в планах Сталина обеспокоили грузинское руководство, которое вынашивало собственный «национальный проект» в отношении восточных турецких вилайетов. Хрущев утверждал в 1955 г., что Лаврентий Берия совместно с руководителями Грузии якобы уговаривал Сталина попробовать отобрать у Турции юго-восточную часть Черноморского побережья. В своих воспоминаниях об отце сын Берии также пишет об этом (правда, этому источнику вряд ли можно доверять){175}. В мае — июне 1945 г. грузинские дипломаты и историки получили в Москве задание «изучить вопрос» об исторических правах Грузии на турецкие земли в районе Трабзона (Трапезунта), населенные народностью лазы, которая предположительно имеет общие этнические корни с древними грузинами. Дэви Стуруа, сын председателя Верховного Совета Грузии, вспоминал много лет спустя, с каким нетерпением его семья и другие грузины предвкушали «освобождение» этих территорий. И если бы Сталину удалось захватить эти земли, он, по мнению Стуруа, «стал бы Богом в Грузии». В сентябре 1945 г. руководители Грузии и Армении представили в Кремль записки с обоснованием притязаний на одни и те же области в Турции. Товарищи по партии, проповедующей интернационализм, не стеснялись в выражении откровенно националистических чувств как в отношении турок, так и в отношении друг друга{176}.
2 декабря 1945 г. в советской прессе было опубликовано решение Совнаркома СССР о начале репатриации зарубежных армян в Советскую Армению. 20 декабря советские газеты напечатали статью двух авторитетных грузинских академиков-историков под названием «О наших законных претензиях к Турции». Эта статья (основанная на их собственных докладных записках, представленных ранее Молотову и Берии) содержала призыв к «мировой общественности» о помощи: вернуть грузинскому народу «земли предков», отнятые турками много лет назад. В это время на Южном Кавказе ходили упорные слухи, что Советский Союз готовится к войне с Турцией. В Болгарии и Грузии были замечены военные приготовления советских войск{177}.
Слухи о готовящейся войне с Советским Союзом вызвали антисоветские настроения в Турции, вылившиеся в крупную антисоветскую и антирусскую демонстрацию в Стамбуле в начале декабря 1945 г. Докладывая об этих событиях в Москву, советский посол С. А. Виноградов предложил представить их Вашингтону и Лондону как свидетельство «фашистской опасности» в Турции. Он также намекал, что «антисоветская фашистская демонстрация в Турции» может стать хорошим предлогом для разрыва дипломатических отношений с Турцией и для «принятия мер по обеспечению безопасности», иными словами, для приготовлений к войне. 7 декабря Сталин прислал Виноградову грозную отповедь, напоминая, что не дело посла планировать советскую внешнюю политику. «Вы должны понимать, что мы не можем делать турецкому правительству каких-либо официальных представлений по поводу роста фашизма в Турции, так как это является внутренним делом турок». Предложение посла использовать ситуацию для наращивания войск вдоль советско-турецкой границы Сталин назвал «легкомысленным до мальчишества». Он писал: «Бряцание оружием может иметь провокационный характер… Нельзя терять головы и делать необдуманные предложения, которые могут привести к политическим осложнениям для нашего государства. Продумайте это и впредь будьте более рассудительными, к чему Вас обязывает Ваше ответственное положение и занимаемый Вами пост»{178}.
Кремлевский вождь все еще надеялся, что ему удастся сломить растущее сопротивление западных держав и осуществить советские планы в отношении Турции. «Армянская карта» и письмо грузинских академиков были подготовлены ко времени проведения встречи министров иностранных дел стран Большой тройки в Москве 16-26 декабря 1945 г., чтобы повлиять на ход обсуждения этого вопроса. Сталину хотелось привлечь на свою сторону Бирнса, не спугнув его. Чутье кремлевского правителя подсказывало ему, что нужно на время оставить Турцию в покое и нацелиться на Иран, где шансы на успех советской экспансии казались в то время весьма высокими.
Сталинская политика в отношении Ирана явилась еще одной попыткой достичь стратегических целей с помощью активизации национально-освободительных устремлений среди местного населения. Еще до начала Второй мировой войны Иран стал втягиваться в орбиту нацистской Германии. В 1941 г., после нападения Гитлера на Советский Союз, советские войска вместе с британскими союзниками оккупировали Иран, который был поделен на советскую и британскую зону примерно так же, как в 1907 г. Персия была поделена между Британской и Российской империями. Согласно соглашениям, подписанным в Ялте и Потсдаме, после окончания войны Великобритания и СССР обязывались вывести все свои войска из Ирана в течение шести месяцев. Между тем в Политбюро было принято решение получить доступ к иранской нефти, а поскольку правительство в Тегеране не хотело предоставлять СССР нефтяные концессии, Сталин решил использовать население Южного Азербайджана (северо-западной части Ирана) для достижения этой цели. Первый секретарь компартии советской республики Азербайджан Мир-Джафар Багиров неоднократно призывал Сталина воспользоваться военной обстановкой и присутствием советских войск в Иране для «объединения» советских и иранских азербайджанцев. Американский историк Фернанде Шейд справедливо заключила, что в отношении Ирана Сталин решил использовать азербайджанский национализм в качестве козырной карты в «традиционной силовой игре, где он хотел сорвать максимальный куш, не рискуя разрушить отношений с западными союзниками»{179}.
Иранская нефть, как и нефть вообще, чрезвычайно интересовала Сталина. Стремительный бросок механизированных частей гитлеровской армии по направлению к нефтеперегонным заводам и приискам в Грозном и Баку в 1942 г. еще раз показал вождю важность «борьбы за нефть» в обозримом будущем. Бывший нарком нефтяной промышленности Н. К. Байбаков вспоминал, как в 1944 г. Сталин неожиданно спросил его: «Товарищ Байбаков, вы думаете, союзники нас раздавят, если увидят такую возможность раздавить?» Сталин пояснил, что если западным державам удастся помешать СССР получить доступ к запасам нефти, то все советское вооружение, все танки и самолеты, окажется бесполезным. «Нефть — это душа военной техники». Байбаков вышел из кабинета Сталина «с беспокойством в сердце: стране нужно много, очень много нефти, иначе нас они раздавят»{180}.
Уже в 1943-1944 гг. Сталин занялся вопросами разработки нефтяных месторождений в Иране и разведки советских запасов нефти за Уралом, считая это важнейшей частью послевоенных экономических планов Советского Союза. Пока шла война и советские войска стояли в Иране, Кремль пытался узаконить свое право на добычу нефти в Северном Иране. Иранское правительство не испытывало симпатий к коммунистам, как и подавляющее большинство в меджлисе (парламенте) страны, склонявшееся в сторону британцев. Иранцы противились советским предложениям. 16 августа 1944 г. Берия доложил Сталину и Молотову о том, что «англичане, а возможно, и американцы ведут скрытую работу по противодействию передаче нефтяных месторождений Северного Ирана для эксплуатации Советским Союзом». В докладе подчеркивалось, что «США активно начали добиваться нефтяных контрактов для американских компаний в иранском Белуджистане», и в заключение делается вывод, что «успех нефтяной политики США на Ближнем Востоке начал ущемлять британские интересы и привел к обострению англо-американских противоречий». Берия советовал приложить усилия к заключению советско-иранского соглашения о нефтяных концессиях в Северном Иране и принять решение «об участии Советского Союза в англо-американских переговорах по нефти». Последнее предложение означало, что Советский Союз мог войти в «нефтяной клуб» трех великих держав в Иране{181}.
Сталин оставил без внимания последнее предложение Берии, однако очень хорошо усвоил первое. В сентябре 1944 г. в Тегеран была направлена правительственная комиссия во главе с С. И. Кавтарадзе, заместителем Молотова и давним товарищем Сталина по партии, с поручением заключить соглашение о нефтяной концессии. Несмотря на сильное давление, премьер-министр Ирана Мухаммад Сайд отказался вести переговоры с советской делегацией до окончания войны и полного вывода иностранных войск с иранской территории. В июне 1945 г. политика Советского Союза в отношении Ирана вступила в новую и более агрессивную фазу. Посовещавшись с членами «тройки», состоявшей из Молотова, Кавтарадзе и Багирова, Сталин отдал приказ исследовать нефтяные месторождения на территории Северного Ирана (в Бендер-Шах и Шахи) с тем, чтобы в конце сентября начать бурильные работы{182}.
Стратегические планы Сталина в Иране были связаны не только с видами на иранскую нефть: им также двигало желание держать западные державы подальше от советских границ — в особенности это касалось США. Джордж Кеннан, поверенный в делах США в Москве, разгадал этот замысел. Английский консул в Мешхеде оказался столь же проницательным. В своих мемуарах он написал: «Прежде всего, именно действия [нефтяных компаний] "Стандард" и "Шелл" по закреплению за собой права на разведку нефти в Персии изменили поведение русских: вместо союзников в горячей войне они стали противниками в холодной войне»{183}. Критерии безопасности для Сталина в Северном Иране были теми же, что в Синьцзяне и Маньчжурии: советский контроль над стратегическими коммуникациями и полный запрет на деятельность западных предпринимателей, и даже просто на присутствие иностранных подданных в районах вдоль советских границ.
Между поведением СССР в Маньчжурии и его действиями в Иране можно обнаружить и другие параллели. Пока советская армия находилась в Иране, она оставалась самым главным фактором влияния Сталина в этой стране. В самом Иране у Кремля также имелись союзники, что позволяло ему воздействовать на иранское правительство. Некоторой поддержкой среди интеллигенции левого толка, прежде всего среди антизападно настроенных иранских националистов, пользовалась Народная партия (Туде), организация марксистско-ленинского типа, созданная еще во времена Коминтерна. Тем не менее события 1944-1945 гг. доказали, что сил партии Туде недостаточно, чтобы можно было делать на них ставку. Сталин решил разыграть азербайджанскую национальную карту, создать в дополнение к советской армии и Туде еще одну управляемую силу — сепаратистское движение в Северном Иране. В этом случае Сталин смог бы шантажировать иранское правительство — точно так же, как он поступал с Гоминьданом, используя китайских коммунистов в Маньчжурии и синьцзянских сепаратистов{184}.
6 июля 1945 г. Сталин одобрил секретное постановление «О мероприятиях по организации сепаратистского движения в Южном Азербайджане и других провинциях Северного Ирана». Это постановление имело своей целью начало подготовительной работы по образованию в составе иранского государства национально-автономной азербайджанской области с широкими правами, поддержку сепаратистских движений в Гиляне, Мазандаране, Горгане и Хорасане, а также «помощь» автономистскому движению иранских курдов. Постановление предусматривало снабжение сепаратистов оружием, печатными станками и деньгами. Ответственными за руководство операцией назначались замнаркома обороны СССР и член ГКО Н. А. Булганин и первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана и Бакинского горкома партии М. Багиров. Повседневное практическое осуществление этого плана ложилось на плечи Багирова и группу советских советников в Тебризе и Тегеране, в основном этнических азербайджанцев. Орудием советской политики среди иранских азербайджанцев должна была стать новая Азербайджанская демократическая партия (АДП), созданная на советские деньги и с помощью советников из Баку и политуправления советских войск в Северном Иране{185}. В разговоре с глазу на глаз Сталин сообщил Багирову, что настало время для объединения советского и иранского Азербайджана. Багиров и партийные кадры Азербайджана с энтузиазмом взялись за выполение поставленной задачи{186}.
Даже британские и американские власти признавали, что для национально-освободительного восстания в Северном Иране горючего хватало: Советскому Союзу оставалось только чиркнуть спичкой{187}. Лишь одно усложняло задачу Сталина: из-за внезапного окончания войны с Японией для проведения операции оставалось слишком мало времени. Как справедливо заметила исследовательница Л. Летранж-Фосет: «Вряд ли случайным стечением обстоятельств было то, что создание АДП почти в точности совпало по времени с окончанием войны с Японией, а значит, с началом шестимесячного периода», в течение которого Москва, Лондон и Вашингтон договорились полностью вывести свои войска из Ирана. В сентябре часы начали отсчет времени, оставшегося до окончания этого срока{188}.
С конца сентября по декабрь 1945 г. при активном участии Багирова, советских военных и сотрудников НКВД были созданы новые властные структуры в иранском Азербайджане. Тегеранское правительство практически полностью утратило контроль над северо-западными провинциями, а его органы управления в этих провинциях были распущены. Игнорируя ветеранов Туде, которые с болью в сердце протестовали против расчленения Ирана, советские операторы в командном порядке «слили» местные органы Туде с новыми структурами АДП, подчинив их, таким образом, контролю из Баку. Руководство Туде, куда еще входили коминтерновские кадры революционного движения 1920-х гг., мечтало сделать Иран авангардом антиколониальной борьбы на Среднем Востоке и в Южной Азии. Сталин и Багиров, разумеется, не собирались считаться с этими утопическими желаниями. Советское посольство в Тегеране дало указание руководителям Туде воздерживаться от революционной деятельности в главных иранских городах. Москве не хотелось, чтобы у англичан и американцев появился удобный предлог поддержать иранское правительство против «коммунистической угрозы». Между тем пока иранские революционеры-националисты негодовали, азербайджанское население Северного Ирана, и прежде всего торгово-купеческие слои, восторженно отозвались на создание движения за азербайджанскую автономию. Казалось, розыгрыш национальной карты вот-вот принесет политическую победу Москве и поставит Тегеран на колени{189}.
В декабре 1945 г., накануне встречи Сталина с Бирнсом и Бевином в Москве, появилось официальное сообщение о создании в Иране двух автономий: Иранского Азербайджана и Республики Курдистан. Обе были немедленно признаны советскими оккупационными властями. Борьба за нефть и политическое влияние в Иране между СССР, Великобританией и США вступила в решающий этап. Сталин, как он часто делал, предпочитал не раскрывать перед западными партнерами все свои козыри сразу. Возможно, он ожидал, что англичане и американцы в конечном счете захотят решить будущее Ирана на трехсторонней конференции{190}. Действительно, на встрече в Москве Бирнс не поддержал англичан, выступивших с протестами о подстрекательстве советскими властями сепаратизма в Иране. Госсекретарь США жаждал завоевать доверие Сталина и достичь с ним соглашения по главным вопросам{191}.
В действиях Сталина угадывалась старая схема. Уже не первый раз советский лидер принимал сторону тех своих подчиненных, кто выражал экспансионистскую позицию, и весьма умело нагнетал шовинистические настроения среди советской правящей верхушки. Вождь действовал на том или ином участке международной арены напористо, но скрытно, прибегая к уловкам и никогда не показывая свои карты в игре. В Кремле пользовались тем, что в избранных для советской экспансии районах уже имеются революционные или национально-освободительные силы, однако для реализации собственных целей предпочитали, где только могли, создавать псевдодвижения сверху, под своим контролем. И хотя Сталин делал вид, что действует в рамках решений, согласованных с другими великими державами, он постоянно стремился размыть эти рамки и достичь своего, испытывая терпение и волю западных держав. Подобный образ действий позволил Сталину добиться впечатляющих тактических побед в Восточной Европе и на Дальнем Востоке. Однако кремлевский правитель не сознавал, что каждая такая победа имеет свою цену и съедает тот громадный политический капитал, который Советский Союз набрал в общественном мнении западных стран за время войны. Пришло время, когда этот капитал, облегчавший проведение сталинской дипломатии, оказался исчерпан.
От иранского кризиса к доктрине сдерживания
Иранское правительство осознало, что в сложившихся обстоятельствах вести переговоры о сепаратистах ему придется непосредственно с Москвой. 19 февраля 1946 г. новый премьер-министр Ирана Ахмад Кавам эс-Салтане прибыл в Москву для встречи со Сталиным. Переговоры длились в течение трех недель. Пока шла война с Германией, Кавам занимал, казалось, просоветские позиции. Сталин и Молотов действовали по методу «кнута и пряника»: с одной стороны, Молотов на встречах с Кавамом сильно давил на него, добиваясь нефтяных концессий для Советского Союза и обещая посредничество между Тегераном и сепаратистскими режимами. Кавам был вежлив, но непреклонен, он ссылался на закон, принятый меджлисом, который запрещал предоставлять какие-либо концессии до полного вывода иностранных войск с территории Ирана. После безрезультатных встреч с Молотовым и долгого ожидания иранского премьера принял, наконец, Сталин. Запись этой встречи до сих пор не найдена, но по косвенным сведениям кремлевский вождь предлагал Каваму поменять иранскую Конституцию и самому править страной, без всякого меджлиса. Он обещал, что советские войска не дадут его в обиду. Для подкрепления последнего довода советские танковые части начали выдвигаться в направлении Тегерана. Иранский руководитель уклонился от сталинской «помощи», но устно пообещал ему, что, как только пройдут выборы в меджлис, он добьется для Советского Союза нефтяной концессии. На этом переговоры в Москве закончились, и Кавам вернулся в Тегеран, взяв с собой нового советского посла Ивана Садчикова, бывшего заведующего отделом Ближнего Востока Министерства иностранных дел СССР. Садчиков должен был осуществлять постоянную связь между иранским лидером и Кремлем{192}.
Вскоре оказалось, что иранский политик перехитрил Сталина. Азербайджанский историк Джамиль Гасанлы делает вывод, что иранский премьер-министр «вовремя и верно расценил возможности США в послевоенном мире» и стал ориентироваться на Вашингтон, а не на Москву. 2 марта 1946 г. истек срок присутствия иностранных войск на территории Ирана. СССР открыто нарушал договоренности. Кавам еще не вернулся из Москвы, а по совету американских дипломатов Министерство иностранных дел Ирана и меджлис уже решили обратиться с протестом в ООН — блестящий ход, который смешал советские карты в Иране. «Иранский кризис» взбудоражил те круги в американском обществе, которые верили в Объединенные Нации и надеялись не повторить ошибок Лиги Наций в 1930-е гг., пресечь в зародыше источники возможной агрессии, укрепить уважение к международному праву и обязательствам. С точки зрения этих людей под угрозой оказалось не просто будущее иранской нефти, а прочность послевоенного мира{193}.
К марту 1946 г., когда разгорался конфликт между СССР и Ираном, во внешнеполитических и военных кругах США возобладало настороженное, если не сказать отрицательное отношение к Советскому Союзу: если раньше американские политики стремились завоевать доверие Сталина, то отныне каждый шаг Кремля расценивался как очередное проявление скрытых агрессивных замыслов. Трумэн принял решение послать в черноморские проливы линкор «Миссури» ВМФ США: формально — для доставки в Стамбул тела внезапно умершего турецкого посла, а фактически — для оказания помощи Турции перед лицом советского ультиматума. 28 февраля Бирнс, которому Трумэн сделал выговор за его мягкость в отношении Советов, публично заговорил о курсе «терпения и твердости» в отношениях с Советским Союзом. Через день после встречи Сталина с Кавамом Джордж Кеннан послал из посольства США в Москве «длинную телеграмму» в Госдепартамент. В этом меморандуме, мгновенно разошедшемся по вашингтонским кабинетам власти, Кеннан разъяснил, что Соединенным Штатам никогда не удастся сделать из Советского Союза надежного партнера по международным делам. Он предложил взять на вооружение стратегию сдерживания советского экспансионизма. 6 марта Черчилль в присутствии Трумэна произнес свою речь о железном занавесе в колледже американского городка Фултон, а на следующий день Вашингтон направил в Москву ноту протеста, в которой говорилось, что Соединенные Штаты не могут «оставаться равнодушными» к задержке вывода советских войск из Ирана. Иранский премьер-министр покинул Москву в тот день, когда газета «Правда» опубликовала гневную отповедь Сталина Черчиллю. Как заметил один историк, поддержка Ирана весной 1946 г. «означала переход Соединенных Штатов от пассивной к активной внешней политике» в послевоенном мире{194}.
Слушания по Ирану на заседании Совета Безопасности ООН были назначены, по настоянию американцев, на 25 марта. В процессе подготовки к полемике на этом заседании Молотов и дипломаты МИД СССР обнаружили, что Советский Союз находится в дипломатическом вакууме. «Мы начали щупать этот вопрос — никто не поддерживает», — вспоминал Молотов{195}. Сталин не предвидел таких серьезных последствий иранского кризиса. К поднявшейся шумихе вокруг Ирана он вначале отнесся лишь как к еще одной войне нервов, проверке советской воли на прочность, выяснению отношений между политическими фигурами, как бывало уже не раз. То, что американцы активно вмешались в его игру, вызвало у Сталина раздражение, но он не решился на прямую конфронтацию с США. За день до начала слушаний в ООН кремлевский правитель отдал приказ немедленно вывести войска из Ирана и дал указание советскому послу в Тегеране Садчикову потребовать от Кавама отозвать иранские претензии в ООН. Но если Сталин думал, что таким способом выиграет игру, то он ошибался. Давление на Иран вкупе с агрессивным поведением в отношении Турции позволило антисоветски настроенным кругам в администрации Трумэна взять верх, а кампания против советской угрозы, развернувшаяся в американской прессе, получила новый сильный импульс.
Когда упавший духом лидер АДП Джафар Пишевари начал роптать о том, что советские власти «предали» его и его движение, Сталин счел нужным направить ему в ответ личное послание. С хладнокровным цинизмом вождь народов писал, что Пишевари неправильно оценивает «сложившуюся обстановку как внутри Ирана, так и в международном разрезе». Присутствие советских войск в Иране «подрывало основы нашей освободительной политики в Европе и Азии». Вывод советских войск, продолжал Сталин, сделает незаконным присутствие англичан и американцев в других странах, что позволит «развязать освободительное движение в колониях и там сделать свою освободительную политику более обоснованной и эффективной. Вы как революционер, конечно, поймете, что мы не могли иначе поступить»{196}.
На первых порах дипломатическое поражение СССР не выглядело таким уж очевидным. В апреле 1946 г. Кавам согласился предоставить нефтяные концессии Советскому Союзу, оговорившись, что должен получить одобрение на этот шаг у вновь избранного меджлиса. И лишь в сентябре Сталин наконец-то осознал, что выборы в иранский парламент так и не назначены и, следовательно, вопрос о концессиях «может повиснуть в воздухе». Как водится, он отругал своих подчиненных, прежде всего Молотова и МИД, за то, что они проглядели иранскую уловку, но наказывать никого не стал{197}. В октябре премьер-министр Ирана, заручившись поддержкой англичан и американцев, начал наступление против сепаратистов с намерением восстановить власть Тегерана на северо-западе страны. Оставленные без советской военной поддержки, власти самопровозглашенных автономий — курдской и азербайджанской — были обречены. Когда иранские правительственные войска вошли на территорию северных провинций, Сталин оставил повстанцев на произвол судьбы. Только после настоятельных просьб Багирова он согласился дать политическое убежище в СССР верхушке АДП и некоторому числу беженцев — но не более того. Несмотря на это поражение азербайджанского национализма в Иране, Багиров, как и многие другие жители Советского Азербайджана, не теряли надежды, что, «в случае военного конфликта» между Советским Союзом и Ираном, удастся аннексировать иранские территории и «воссоединить» Азербайджан{198}. Однако затевать конфликт с западными державами из-за Азербайджана кремлевский вождь не собирался.
Незадолго до этого Сталин терпит еще одно внешнеполитическое поражение — в войне нервов с Турцией. 7 августа 1946 г. советское руководство направило турецкому правительству ноту, в которой заново озвучило советское «предложение о совместном контроле» над черноморскими проливами. На этот раз советская нота не содержала ни слова о территориальных притязаниях, и советские дипломаты намекнули, что если соглашение по проливам будет достигнуто, то все претензии будут сняты. Однако турки, уже чувствовавшие за своей спиной поддержку Вашингтона и Лондона, и в этот раз ответили решительным отказом. И опять новый ход Сталина в этой войне нервов неожиданно обернулся против него самого: в глазах американских политиков и военных Советский Союз превращался в главный источник угрозы послевоенному миру. Основываясь на противоречивых разведданных, в которых переоценивалась концентрация советских войск в Болгарии, у границ Турции, кое-кто в политических и военных кругах Америки впервые стал подумывать о возможности применения атомного удара по Советскому Союзу, в том числе по заводам на Урале и нефтяным предприятиям на Кавказе. На этот раз, судя по некоторым свидетельствам, Сталин осознал, что его балансирование на грани конфликта рождает негативные последствия и опять пошел на попятную. Публично он демонстрировал свое безразличие к американской атомной монополии, но за его бравадой крылось молчаливое признание американской мощи{199}.
Сталин оказался не готов схлестнуться с Соединенными Штатами по турецкому вопросу — к огромному огорчению грузинских руководителей. Акакий Мгеладзе, сталинский любимец и один из высоких партийных деятелей Грузии, в частной беседе с маршалом Федором Толбухиным, командующим Закавказским военным округом, выразил свое разочарование. Мгеладзе жаловался, что украинцы «вернули себе» все земли, а грузины все еще ждут. Толбухин с большим сочувствием отнесся «к чаяниям» грузинского народа. Но грузинам, как и азербайджанцам, пришлось удовлетвориться существующими границами своих республик{200}.
Ключевым фактором, который спутал Сталину его расчеты, стало поведение Соединенных Штатов. Начиная с февраля 1946 г. американцы взяли на вооружение новую стратегию: они стали активно выступать в защиту не только Турции и Ирана, но и Восточной Европы, рассматривая страны и области на этих территориях в качестве потенциальных жертв «коммунистической экспансии». С осени 1945 г. США стали играть определяющую роль на мировой арене. И после февраля 1946 г. администрация Трумэна приняла решение сдерживать Советский Союз, кардинально отступив от рузвельтовской политики втягивания сталинского режима в клуб «великих держав».
Американская политика стала смещаться от поиска сотрудничества к твердому противодействию «проискам Москвы». Поскольку таковой была и позиция Великобритании, особенно после ухода в оппозицию консерваторов и победы лейбористов в июле 1945 г., вероятность успешной дипломатической игры Сталина в формате Большой тройки начала быстро таять.
В начале 1946 г. Советский Союз все еще пользовался громадным авторитетом в мире, и на Западе у него было огромное число сторонников{201}. Однако самых влиятельных друзей он уже лишился. Со смертью Рузвельта, болезнью и смертью Гарри Гопкинса, уходом с политической арены Генри Моргентау, Гарольда Икеса и других членов рузвельтовской команды реформаторов для Советского Союза навсегда завершилась эра «особых отношений» с Соединенными Штатами. Единственным видным союзником Сталина в американском правительстве оставался министр торговли, бывший вице-президент Генри Уоллес, который открыто выступал за продолжение сотрудничества с Москвой и после войны. В сентябре Уоллес разругался с Трумэном и вышел из состава его правительства, но решил установить прямую связь со Сталиным через каналы советской разведки. В конце октября 1945 г. Уоллес встретился с резидентом нелегальной разведки НКГБ в Вашингтоне и высказал ему следующие мысли: «Трумэн — это мелкий политикан, случайно занявший теперешний пост. Он часто имеет "благие" намерения, но слишком легко поддается влиянию окружающих его лиц». По словам Уоллеса, «за душу Трумэна борются сейчас две группы». К одной, меньшей, принадлежал сам Уоллес. Другая, более мощная и влиятельная, включает госсекретаря Бирнса и настроена крайне антисоветски. Члены этой группы в правительстве «проталкивают идею доминирования англосаксонского блока, состоящего в основном из США и Англии». Этот блок, по их мнению, должен был противостоять «крайне враждебному славянскому миру», руководимому СССР. Уоллес оговорился, что СССР «мог бы значительно помочь этой меньшей группе», но от конкретного обсуждения вопроса уклонился{202}.
Резидентура НКГБ переслала этот материал в Москву, и он был доведен до сведения Сталина. Разумеется, Сталин не собирался менять своих принципов ведения международных дел, чтобы помогать Уоллесу и американским левым, среди которых было немало тайных коммунистов и им сочувствующих. Тем не менее он, по всей видимости, решил не использовать Уоллеса и других своих сторонников в текущей борьбе за общественное мнение американцев, приберегая эту карту до следующих президентских выборов.
Нам неизвестно, что думал Сталин о поступавших к нему донесениях от сотрудников аналитических и разведывательных служб, в которых уделялось внимание ухудшению образа Советского Союза в американской прессе и общественном мнении. Осенью 1945 г. для советской разведдеятельности в Северной Америке наступили тяжелые времена. Из советского посольства в Оттаве бежал шифровальщик ГРУ Игорь Гузенко, который сообщил канадским властям об обширной сети советских осведомителей, среди которых были видные ученые и государственные чиновники в Канаде и США. В начале ноября американка Элизабет Бентли пришла в ФБР и дала показания о своей шпионской деятельности. В годы войны Бентли была руководительницей сети нелегальных коммунистов, насчитывавшей десятки человек, которые работали на советскую разведку и занимали видные посты в американских государственных структурах. Эти разоблачения вызвали эффект снежного кома. Они не только дали веское подтверждение подозрениям Трумэна и других членов политической верхушки США в отношении СССР, но и привели к «консервации» работы десятков ценнейших агентов советской разведки в США, Канаде, и Великобритании, о которых могли знать Гузенко и Бентли. Лишь 24 ноября глава НКГБ В. Меркулов направил доклад Сталину, Молотову и Берии с объяснением причин этого невиданного провала. Американский историк Аллен Вайнштейн и бывший сотрудник КГБ Александр Васильев, получившие доступ к документам по этому делу в начале 1990-х гг., пришли к выводу, что из-за предательства Бентли «вся разведработа НКГБ в Соединенных Штатах была практически заморожена» и более шестидесяти советских агентов оказались в списках ФБР. Чтобы вывести этих агентов из-под удара и обезопасить оставшихся, НКГБ законсервировал на долгие месяцы не меньше полусотни важнейших источников информации, включая Дональда Маклина, работавшего секретарем посольства Великобритании в Вашингтоне и числившегося в анналах советской разведки под оперативным именем Гомер. Документы из архива ГРУ не попали в руки исследователям, но очевидно, что советская военная разведка также прекратила контакты со своей сетью агентов в Северной Америке. Все работники проваленных резидентур, действовавшие под дипломатическим прикрытием, были отозваны в СССР{203}.
Таким образом, Сталин и остальное военно-политическое руководство СССР внезапно оказались в почти полном неведении относительно того, что творилось в политических кругах Америки, да еще в тот самый момент, когда происходил резкий переход от политики сотрудничества к политике сдерживания СССР. Советское руководство оставалось в неведении весь период перехода к холодной войне.
Советская разведывательная деятельность в США возобновилась только в 1947 г. и в значительно меньшем объеме, чем до провалов. Советская политическая разведка в США еще долго оставалась без ценной агентуры и опытных кадров, способных организовать разведывательную работу.
Но даже после предательства Гузенко и Бентли Сталин был осведомлен о резком ужесточении позиции Соединенных Штатов по отношению к СССР. Историк Владимир Печатнов выяснил, что советской разведке все-таки удалось раздобыть в Вашингтоне текст «длинной телеграммы» Кеннана. Кроме того, Сталин и Молотов не могли не понимать, во что может вылиться американо-британский союз с геополитической точки зрения: экономический потенциал Америки и ее атомная монополия в сочетании с военными базами Британской империи, расположенными по всему земному шару, — эта комбинация ставила Советский Союз в опасное окружение. И все же это не повлияло на внешнеполитическое поведение Сталина. Печатнов задается вопросом: понимал ли Сталин, «что его собственные действия порождают все большее противодействие». Вероятнее всего, нет{204}.
Как заметил американский историк Джон Гэддис, влияние идеологизированных оценок сказалось и на экспансионистских предприятиях Сталина и на его убежденности, что эти предприятия сойдут ему с рук. Сталин полагал, что капиталистические державы, раздираемые противоречиями и несовместимыми интересами по поводу передела мира и ресурсов — в соответствии с ленинской теорией империализма, — не смогут надолго объединиться против Советского Союза. Давая оценку своим западным оппонентам, Сталин делал упор на «империалистическую» сущность их поведения. Члены лейбористского правительства в Лондоне, искавшие сотрудничества с США, проявляли, с точки зрения Сталина, позорную несамостоятельность и заслуживали презрения. Эрнест Бевин и Клемент Эттли, сказал он в ноябре 1945 г., «большие дураки, они находятся у власти в великой стране и не знают, что с ней делать. Они эмпирически ориентированы»{205}. В отличие от Бевина, которого Сталин ни во что не ставил, к Черчиллю, матерому империалисту, вождь испытывал гамму чувств, от ненависти до уважения.
Сталин ожидал, что после войны обязательно начнется экономический кризис и противоречия между капиталистическими державами резко обострятся{206}. К тому же сталинский экспансионизм был связан с внутренней политикой, а она заключалась в постоянной мобилизации сил народа для подготовки к будущей войне, разжигании русского шовинизма, использовании других форм национализма и в конечном счете в утверждении абсолютного культа вождя-спасителя.
Кремлевская политика «социалистического империализма» в 1945-1946 гг. нуждалась в подпитке и получала ее из неисчерпаемого резервуара националистических чувств и чаяний советских руководящих элит и даже широких, шовинистически настроенных масс населения.
Документы не позволяют определить, сознавал ли Сталин, что его осторожность и скрытность оказались тщетными, а тактика выкручивания рук на Балканах, в Турции и Иране обернулась нарастанием конфликта с западными державами. Для историков, однако, должно быть совершенно очевидно, что именно это поведение Сталина, наряду с советскими действиями в Германии, Польше, на Дальнем Востоке, помогло открыть дорогу холодной войне. Сталинская тактика в отношении Турции и Ирана способствовала началу тесного послевоенного сотрудничества Великобритании и Соединенных Штатов и кристаллизовала мнение американской политической верхушки о том, что необходимо оказать решительный отпор «советскому экспансионизму». Самоуверенность победителя, чувство непогрешимости и превосходства над своими западными партнерами сыграли со Сталиным нехорошую шутку. Вождь народов начал действовать за границей почти так же грубо, как он привык действовать у себя в стране, опираясь в решении территориальных и политических задач на силы советской армии, тайной полиции и послушных его воле деятелей. Что же касается дипломатических шагов и формирования благоприятного общественного мнения, то эти направления оказались катастрофически запущены — именно это предвидел и этого опасался М. М. Литвинов. Неспособный признать собственные ошибки на международной арене, Сталин продолжал их усугублять, пока напряжение между СССР и США не вылились в полномасштабную конфронтацию. Когда же конфликт стал очевиден, кремлевский вождь отказался отступать и предпочитал идти на обострения. Он истолковывал отношения с Западом в черно-белых категориях марксизма-ленинизма как исторически неизбежную схватку, где только перевес в грубой силе может принести успех и где нет ни постоянных друзей, ни верных партнеров и союзников. При таком мировоззрении Сталину ничего и не оставалось, кроме как встать на путь военной мобилизации всей мощи СССР и тех стран, которые попали под контроль Кремля.
Разумеется, не только Сталину следует приписывать ответственность за развязывание холодной войны. Превращение Америки в мировую державу и решимость администрации Трумэна использовать американскую мощь для возрождения либерального капитализма в Европе и сдерживания советской экспансии в других районах мира стали самой главной и неприятной неожиданностью для Сталина.
Многие историки согласны в том, что Соединенные Штаты взяли на себя роль сверхдержавы не только в ответ на политику советских властей, но и в соответствии с собственными представлениями о будущем устройстве мира. Программа построения «свободной и демократической» Европы и сдерживания коммунизма, составленная в духе Вудро Вильсона и подкрепленная атомной монополией, а также финансовой, промышленной и торговой мощью Соединенных Штатов, стала новой и по-своему революционной силой, в корне изменившей структуру и характер международных отношений. В политических кругах США и американском обществе всегда находились влиятельные лица, которые, как отмечает американский автор У. Смайзер, считали, что «только [Соединенным Штатам] можно иметь глобальные интересы и держать вооруженные силы во всем мире». В представлении таких людей, верящих в американскую исключительность, Советскому Союзу можно было позволить участвовать в послевоенном устройстве, но только как региональной, а не мировой державе{207}. И все же остается лишь гадать, насколько быстро сторонники американской мировой гегемонии победили бы громадную инерцию изоляционизма и усталости в американском обществе после войны, не приди им на помощь образ советской коммунистической угрозы, подкрепленный действиями Сталина. Именно страх перед этой новой угрозой сделал лозунг особой миссии США как «лидера свободного мира» безальтернативным.
Кремлевский вождь перенес на послевоенное время те уроки, которые он извлек из наблюдения и изучения международных отношений европейских стран в XIX и в первые десятилетия XX в. Но именно эти уроки, наряду с идеологическими убеждениями, не позволили Сталину вовремя распознать мощные мотивы, двигавшие американской политикой участия в мировых делах. Сталин допускал, что изоляционизму США когда-нибудь придет конец, но он не мог предположить, что идеи об «американском веке», о которых начали говорить в США в годы Второй мировой войны, так скоро воплотятся в жизнь, и что американцы останутся в Западной Европе и Японии с целью их переустройства на рыночно-либеральных принципах. Вплоть до осени 1945 г. Сталин извлекал множество выгод из сотрудничества с Вашингтоном. Опыт общения с администрацией Ф. Рузвельта дал ему основания считать, что он и в дальнейшем сможет договариваться с американцами и расширять зоны советского влияния в мире за счет Великобритании и других европейских держав, не встречая сопротивления США. Сталин никак не мог предвидеть, что администрация Трумэна возьмет принципиальный, по сути, идеологический курс на сдерживание советской экспансии в любой части света и даже поставит под сомнение сферу советского влияния в Восточной Европе. Более того, советский вождь не мог предвидеть, что доктрина сдерживания станет стратегией для правящих кругов США на десятилетия вперед.
Сталину все же удалось избежать одной большой ошибки. Он не хотел идти на лобовое столкновение с Западом и тщательно следил за тем, чтобы его экспансионизм всегда имел благовидное прикрытие — с точки зрения советских интересов безопасности или интересов этнических и национальных движений. Советский лидер предпочитал изобразить дело так, что не он, а западные державы отступают от духа ялтинско-потсдамских соглашений и мешают СССР воспользоваться законными плодами своей победы. Позднее Молотов воскликнет: «Ну что значит холодная война? Обостренные отношения. Все это просто от них зависит или потому, что мы наступали. Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что завоевано»{208}. Большинство советских граждан разделяло подобное мнение. В течение многих последующих лет они будут пребывать в убеждении, что Сталин лишь оборонялся, и одни лишь Соединенные Штаты развязали холодную войну.
Начало холодной войны внутри СССР
Сталин опасался, что после Хиросимы, на фоне общего состояния расслабленности и усталости после войны, советская верхушка будет по инерции придерживаться курса на продолжение сотрудничества с западными державами даже ценой значительных уступок. Мягкотелое, с точки зрения вождя, поведение Молотова во время конференции в Лондоне подтвердило эти подозрения Сталина и вызвало его гнев{209}. Вернувшись в Москву в начале октября 1945 г., Молотов был вынужден в порядке «самокритики» покаяться в своих ошибках перед своими подчиненными на коллегии Народного комиссариата иностранных дел. Он рассказывал о конференции как о битве, где «некоторые американские и британские круги» развернули «первую дипломатическую атаку на внешнеполитические завоевания Советского Союза»{210}.
Но на этом неприятности Молотова не закончились. В начале октября Сталин впервые с довоенного времени уехал отдыхать на Черное море. Официальное сообщение ТАСС об отъезде вождя дало повод слухам о его тяжелой болезни. За время войны кремлевский вождь сильно постарел, и иностранные журналисты начали гадать о его возможном уходе на покой. В корреспонденциях этих журналистов, проходивших цензуру специального отдела НКИД, не только пересказывались слухи о болезни и возможной отставке Сталина, но даже назывались имена его вероятных преемников — Молотова и Жукова. Читая на отдыхе ежедневно присылаемые ему материалы ТАСС с обзорами иностранной прессы, Сталин заподозрил своих ближайших подручных (Берию, Маленкова, Молотова и Микояна) в том, что они специально распространяют подобные слухи, чтобы подготовиться к отстранению его от государственных дел. На свою беду, Молотов, выступая на приеме для иностранных журналистов и, видимо, хлебнув лишнего, намекнул на возможное ослабление государственной цензуры в отношении зарубежных средств массовой информации. Узнав об этом, Сталин уже не сомневался, что Молотов не только виновник клеветнических слухов в иностранной печати, но и стремится добиться расположения западных держав, укрепляя свою международную репутацию за счет стареющего вождя. Сталин тут же отправил «тройке» своих замов (Берии, Маленкову и Микояну) в Кремль шифрограмму, в которой приказывал им разобраться с этим эпизодом. Их попытка вступиться за Молотова еще больше разозлила Сталина, усмотревшего в их действиях круговую поруку — наихудший из возможных грехов в сталинском окружении. Он написал «тройке» грозную отповедь: «Никто из нас, — назидает Сталин, — не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы? До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем». Одним росчерком пера он исключил Молотова из узкого круга высшего руководства и предложил Берии, Маленкову и Микояну снять его с руководящих постов. Коллеги Молотова зачитали ему убийственную сталинскую телеграмму. В их отчете вождю они писали: «Молотов после некоторого раздумья сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился. Напомнили ему об ошибках». Лишь через несколько дней после телеграммы Молотова с мольбой о прощении и доверии Сталин согласился дать испытательный срок своему старому другу Вячеславу и разрешил ему продолжить переговоры с Бирнсом{211}.
Готовя взбучку Молотову, Сталин одновременно щелкал кнутом над головами остальных своих подручных. В ответ на публикацию в советской прессе речи Черчилля, комплиментарной в отношении СССР и Сталина, он писал им: «У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами. С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу… Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня»{212}. В этой телеграмме заключена основная суть идеологической кампании, которая разразилась через несколько месяцев, — агрессивная ксенофобия и изоляция советского общества от «тлетворного влияния Запада». Эта кампания вынудила всех подчиненных Сталина в подтверждение своей преданности вождю выказывать рвение на новом идеологическом фронте — истреблять на корню «низкопоклонство перед Западом» в госаппарате и среди населения СССР.
Насколько обоснованы были сталинские подозрения? Вполне допустимо, что в случае смерти или устранения Сталина от власти его подчиненные избрали бы менее амбициозный и более миролюбивый курс в отношениях с западными державами, прежде всего США. Никто из кремлевских вождей не обладал уникальным сталинским талантом создавать себе и своей стране врагов на пустом месте и придумывать самые зловещие сценарии развития международных событий. Кроме того, помощники Сталина, как и другие представители номенклатуры, были не прочь наконец-то завершить перманентную «войну со всеми и против всех» и насладиться наступившим наконец-то миром. Окружение Сталина видело и понимало, что страна обессилена и разорена — это очевидно по тем шагам, которые эти люди предприняли в 1953 г., как только тирана не стало. В то же время подручные Сталина сами были невольниками революционно-имперской парадигмы, во имя которой строилась советская сверхдержава. Они были отравлены ксенофобией и изоляционизмом, их помыслы разрывались между планами мирного строительства, искушениями «социалистического империализма» и боязнью за свою власть и жизнь. Некоторые из них желали сотрудничества с Западом, но боялись впасть в зависимость от американских финансов и западной торговли, ослабить советскую автаркию и утратить свободу действий на мировой арене.
Осенью 1945 г. в советских партийно-правительственных кругах обсуждался вопрос: нужно ли Советскому Союзу участвовать в международных экономических и финансовых организациях (Международный валютный фонд и Всемирный банк), создание которых было намечено в июле 1944 г. на международной валютно-финансовой конференции в Бреттон-Вудсе. Те из высших руководителей, кто непосредственно занимался вопросами государственного бюджета, финансов, различных отраслей промышленности и торговли, считали, что как с практической, так и с экономической точки зрения СССР должен участвовать в этих структурах. Нарком финансов Арсений Зверев утверждал, что присутствие в этих организациях — пусть даже в качестве наблюдателя — поможет Советскому Союзу в будущем вести переговоры по внешней торговле и по кредитам с Западом. Этой же позиции придерживались Микоян и Лозовский. Они считали, что американские кредиты и передовые технологии необходимы для восстановления советской экономики. Остальные руководители, в том числе председатель Генплана Николай Вознесенский, высказывались против такого участия, считая, что иностранные долги подорвут экономическую независимость СССР. В октябре 1945 г. бывший посол в Великобритании, глава комиссии по репарациям Иван Майский в своей докладной записке Молотову предостерегал: американцы дают займы англичанам для того, чтобы с их помощью открыть дорогу для финансово-экономической экспансии США внутрь Британской империи. Особую тревогу, по его мнению, внушало то, что американцы настаивают на своем контроле над расходованием займов и «требуют от англичан отмены государственной монополии торговли»{213}.
Как считает Владимир Печатнов, к февралю 1946 г. в кругах советского руководства возобладали изоляционистские взгляды. Некоторые должностные лица разделяли со Сталиным «нежелание делать советскую экономику более открытой и прозрачной и нежелание отдавать часть советского золотого запаса» в распоряжение Международного валютного фонда, что требовалось для участия в нем. В результате Сталин принял решение не присоединяться к Бреттон-Вудской системе. В марте эта позиция уже была оглашена в официальных сообщениях Наркомфина: СССР не будет участвовать в международных финансовых организациях, чтобы не давать повода западным державам считать, что советская система слаба и готова безоглядно уступать «под нажимом США». Когда Молотова спросили об этом в 1970 г., он сказал, что американцы «затягивали нас в свою компанию, но подчиненную компанию. Мы бы зависели от них, но ничего бы не получили толком, а зависели бы, безусловно»{214}.
9 февраля 1946 г., готовясь к первым послевоенным «выборам» в Верховный Совет СССР, генералиссимус выступил с речью на собрании избирателей Сталинского округа (впоследствии Бауманского района) Москвы, проходившем в Большом театре. В этой речи Сталин определил новые параметры и задачи для номенклатуры коммунистической партии и органов государственной власти СССР. В речи, пронизанной идеологической риторикой, провозглашался откровенно односторонний курс на укрепление безопасности за счет наращивания советской военно-промышленной мощи.
Подводя итоги войны, вождь преподнес победу над фашизмом исключительно как достижение советского общественного и государственного строя, ни разу не удостоив своих западных союзников добрым словом. Собравшийся в зале партийно-хозяйственный актив воспринял речь вождя как наказ — превратить в ближайшем будущем Советский Союз в мировую державу, не только догнать, но и превзойти «достижения науки за пределами нашей страны» (намек на будущую гонку атомных вооружений), а также «поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем». «Только при этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. На это уйдет, пожалуй, три новые пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать». Эту речь Сталин написал сам, несколько раз правил ее и даже определил, какой должна быть реакция собравшихся слушателей, собственноручно вставив в черновик после наиболее важных, с его точки зрения, параграфов такие фразы, как «бурные аплодисменты», «все встают, бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию» и т. п.{215} Речь передавалась по радио, была напечатана в газетах многомиллионным тиражом. Наиболее проницательные слушатели и читатели сразу же поняли: надежды на лучшую жизнь после войны можно похоронить, как и планы послевоенного сотрудничества с западными союзниками. Сталин приказал своей номенклатуре готовиться к еще одному большому скачку, который будет стоить населению СССР много крови, пота и слез{216}. Многие обозреватели восприняли это выступление как окончательный отказ Сталина от сотрудничества с западными членами Большой тройки.
В сущности, этот новый курс означал, что послевоенный период станет для советского общества временем всеобщей мобилизации и подготовки к будущим неотвратимым «случайностям». Судя по официальной статистике, военные расходы упали с 128,7 млрд. рублей в 1945 г. до 73,3 млрд. рублей в 1946 г. Дальнейшее падение, однако, прекратилось, и после 1947 г. они вновь начали расти. При этом надо иметь в виду, что официальные цифры не включают в себя стоимость атомного проекта, который оплачивался из «особых» государственных фондов. В планы на 1946 г. входило построить 40 новых военно-морских баз. Началось строительство гигантских военных и научно-исследовательских комплексов. Вместе с тем отрасли экономики, производящие потребительские товары, прежде всего сельское хозяйство, по-прежнему оставались в бедственном положении, на что указывают официальные данные, представленные Сталину наркомом финансов А. Зверевым в октябре 1946 г.{217}:
Материальное состояние советских людей, победителей в войне, упало до показателей, которые были значительно ниже довоенных, и гораздо ниже, чем у побежденных немцев. Государство реквизировало во время войны значительную часть доходов населения, побуждая и принуждая людей отчислять часть своей зарплаты на покупку облигаций военного займа, делать взносы в фонд обороны (хотя многие жертвовали добровольно), и повышая косвенные налоги. Несмотря на эти изъятия, у некоторых слоев населения, особенно связанных с черным рынком, образовались денежные сбережения, которые они не могли потратить и не хранили в государственных сберкассах. В связи с товарной бедностью это создавало высокий уровень инфляции и запредельные цены на колхозных рынках{218}. Даже уровень довоенной жизни, весьма низкий, в 1946 г. казался советским людям недостижимой мечтой.
Речь Черчилля в Фултоне о железном занавесе пришлась Сталину как нельзя кстати. Кремлевскому вождю представилась отличная возможность предупредить советских граждан о предстоящих лишениях. 14 марта 1946 г. газета «Правда» напечатала ответы т. Сталина на вопросы своего корреспондента в связи с речью Черчилля. На самом деле и вопросы, и ответы Сталин написал сам и тщательно отредактировал весь текст, так же как и свою «предвыборную» речь. Вождь народов назвал Черчилля «поджигателем войны» и даже сравнил своего бывшего союзника с Гитлером, обвинив его в приверженности к «английской расовой теории», согласно которой «нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные должны господствовать над остальными нациями мира. По сути дела, господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война». Сталин умышленно составил отповедь бывшему партнеру по Большой тройке в самых грубых тонах: он хотел обозначить свое непримиримое отношение к попыткам Запада вторгнуться в сферы влияния СССР в Восточной Европе. Сталинский ответ словно хотел перевести стрелки народных чаяний с ожиданий сотрудничества и помощи от западных стран на надежды, что новой войны с этими западными странам, может быть, удастся избежать. Именно этот страх перед новой войной и надежда народа на его мудрое руководство были нужны Сталину для того, чтобы осуществить планы мобилизации всей страны{219}.
Сталин поручил Андрею Жданову начать пропагандистскую кампанию в этом направлении — вскоре она получила название «ждановщины», хотя ее подлинным дирижером был кремлевский вождь. Во время войны Жданов, возглавлявший партийную организацию Ленинграда, «отличился» провальной организацией обороны, эвакуации и снабжения города. Но Сталин не оставил своего довоенного любимца без дел: для выполнения указаний по разгрому свободолюбивых настроений в стране этот функционер подходил великолепно. Жданов родился в высокообразованной семье: его отец, как и отец Ленина, был инспектором народных училищ, мать была дворянкой, окончила Московскую консерваторию. Как человек из культурной среды, Жданов выделялся среди сталинских подручных хорошей русской речью. В апреле 1946 г. он направил в центральный аппарат партии и всем пропагандистам на местах «приказ товарища Сталина»: решительно пресекать саму мысль о том, что «советским людям нужно время, чтобы прийти в себя после войны и т. п.»{220}.
Еще одной мишенью сталинской кампании стали советские военоначальники. Сталин был недоволен тем, что военная верхушка почивает на лаврах, растрачивает боевой дух в пьяных загулах, распутстве и стяжательстве. Вместе с тем кремлевский вождь не доверял покорителям Европы, подозревая их в бонапартизме. Сталину хотелось приструнить генералитет и заодно сбить настроения военной вольницы, распространенные в войсках. Тем более что волей-неволей пришлось пойти на массовую демобилизацию. Согласно данным американской разведки, к сентябрю 1946 г. численность личного состава советской армии сократилась с 12,5 млн. до 4-5 млн. человек{221}. В марте 1946 г. первая пробная чистка партийных и военных кадров затронула верхние эшелоны «поколения победителей». Против нескольких крупных военачальников, государственных деятелей и инженеров-специалистов было заведено «авиационное дело». Своих должностей внезапно лишились нарком авиапромышленности генерал Шахурин и командующий ВВС маршал авиации Новиков — якобы за то, что они вооружали Красную армию «бракованными» самолетами. Они были немедленно арестованы{222}.
Примерно в это же время сталинские органы госбезопасности донесли, что маршал Г. К. Жуков вагонами вывозил из Германии различное имущество и предметы роскоши для личного пользования. Сталин хорошо запомнил, что иностранная пресса называла Жукова возможным преемником вождя и что Эйзенхауэр приглашал его приехать «в любое время» в США с визитом. После унизительного разбирательства всенародно признанного героя, открывшего Парад Победы, сняли с должности главноначальствующего советских оккупационных сил в Германии и без лишней огласки отправили командовать Одесским военным округом{223}. Тогда же был снят с постов секретарь ЦК партии, член Оргбюро, и начальник Управления кадров Г. М. Маленков, верный соратник Сталина, отвечавший во время войны за авиационную промышленность (впрочем, его после заступничества Берии Сталин довольно скоро простил и вернул в свой ближний круг). Кремлевский диктатор демонстрировал всему аппарату: никакие боевые заслуги в прошлом не являются достаточной защитой от кар и унижений в будущем. И словно вдобавок ко всем обидам и несправедливостям в отношении ветеранов войны и многомиллионного народа Сталин в конце 1946 г. отменил официальное празднование Дня Победы над Германией, перенеся выходной день с 9 мая на 1 января.
Грубое унижение ветеранов войны заставило некоторых из них пробудиться от эйфории и увидеть отвратительную реальность сталинского правления. Именно в это время службы НКГБ по приказу Сталина стали следить за всеми высшими военными чинами советской армии, подслушивать и записывать их разговоры; содержание их доносилось вождю. После развала СССР в руки историкам попала запись разговора между генералом армии Василием Гордовым и бывшим начальником его штаба генералом Филиппом Рыбальченко, который состоялся в конце декабря 1946 г., накануне Нового года. Гордов, участник боев под Сталинградом, Берлином и Прагой, безжалостно расходовавший жизни своих солдат на полях сражений, был одним из тех, кто симпатизировал Жукову и поплатился за это своим высоким положением. Обида и водка развязали языки опальным генералам. Они сошлись во мнении, что на Западе люди живут гораздо лучше советских людей, а жизнь в деревнях стала просто нищенской. Рыбальченко говорил: «Вот жизнь настала — ложись и умирай! Озимый хлеб пропал, конечно. Все жизнью недовольны. Прямо все в открытую говорят. В поездах, везде прямо говорят. Живет только правительство, а широкие массы нищенствуют. Все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца». Гордов поинтересовался, «как бы выехать куда-нибудь за границу… на работу в Финляндию уехать или в Скандинавские страны». Генералы сетовали на то, что никто не помогает СССР, и пришли к выводу, что сталинская политика конфронтации с англо-американским блоком может привести к войне с западными державами, которая закончится поражением Советского Союза. В заключение Рыбальченко сказал: «Думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох, и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет. Наш престиж падает, жутко просто. За Советским Союзом никто не пойдет»{224}.
Недовольные генералы прекрасно осознавали, какова роль Сталина в развязывании новых репрессий. И когда Рыбальченко предложил Гордову пойти к Сталину и покаяться, тот просто высмеял это предложение. С апломбом военачальника-победителя он воскликнул: «Кому? Подлости буду честно служить, дикости?! Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут!» Спустя три дня, уже разговаривая наедине с женой, Гордов признался, что когда он проехал по районам (в качестве депутата Верховного Совета), то увидел, в какой нищете и лишениях там живут люди, и «совершенно переродился». «Я убежден, что если сегодня распустить колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!» и делал вывод: Сталин «разорил Россию, ведь России больше нет»{225}.
Такая прямая и жесткая критика в адрес Сталина со стороны советских элит, даже в келейных разговорах, была по тем временам редкостью{226}. Тем не менее к концу 1946 г. недовольство в кругах высшего руководства положением в стране росло: жестокая засуха поразила наиболее плодородные земли на Украине, в Крыму, Молдавии, Поволжье, в центральных областях России, на Дальнем Востоке, в Сибири и Казахстане. Из-за природного бедствия, усугубленного нехваткой людских и материальных ресурсов после войны, возникла реальная опасность массового голода{227}. Сталин вместо того, чтобы предотвратить катастрофу, продолжал упорно игнорировать наступление голода, так же как он поступал в 1932-1933 гг. в разгар коллективизации.
Как и в 1930-е гг., Сталин запретил употреблять само слово «голод» даже в секретной служебной переписке. Он предпочитал говорить о спекуляции и хищениях и обвинять во всем «вредителей», из-за которых якобы и возникли перебои с хлебоснабжением населения. Кремлевский руководитель знал, что в государственных закромах хранятся громадные «стратегические» запасы зерна, неуклонно пополняемые на случай новой войны. Однако он не позволял выделить эти резервы для продажи населению или для отпуска по карточкам. Кроме того, в советском Гохране было 1500 тонн золота, на которое можно было закупить продовольствие за границей. Позже Молотов и Микоян вспоминали, что Сталин запретил продавать это золото. Более того, вождь надменно отказался от продовольственной помощи, которая полагалась России по линии ЮНРРА (Администрации по вопросам оказания помощи и восстановлению объединенных наций). Сталин разрешил предоставить эту помощь Украине и Белоруссии, да и то в ограниченном объеме. Тем временем руководитель Кремля обещал советским ставленникам в правительствах Польши и Чехословакии, а также коммунистам в Италии, что СССР окажет этим странам помощь продовольствием: хлеб, конфискованный у голодающего русского и украинского крестьянства, использовался для поднятия рейтинга зарубежных коммунистов{228}.
Внутри СССР Сталин проводил ту же политику, что и до войны: режим обирал до последней нитки население, доводя людей до полной нищеты, особенно крестьян и сельскохозяйственных рабочих, с тем чтобы получить средства на восстановление тяжелой промышленности, создание и производство новых вооружений. В период с 1946 по 1948 г. налоги на крестьян увеличились на 30%, а к 1950 г. они подскочили на 150%. К тому же государство отказалось возвращать деньги по военным облигациям — миллиарды рублей, которые оно «одолжило», а, по сути, конфисковало у советских людей. Среди населения, которое едва сводило концы с концами, принудительно производилось размещение очередного облигационного госзайма{229}.
Безусловно, Сталин знал о том, что многие люди недовольны властями. Но он также понимал, что только сам аппарат власти, его руководящие круги могут представлять для него настоящую угрозу. Микоян вспоминал: Сталин «знал качество русского мужика — его терпимость», долготерпение{230}. Постепенно кадровые чистки, которые задумывались как средство обуздания гордыни и своенравия военно-политических элит, вылились в новый виток репрессий. В 1945 и 1946 гг. число официальных обвинений, выдвинутых Особым совещанием при НКВД, сократилось с 26 до 8 тыс., однако к 1949 г. выросло до 38,5 тыс.{231} В январе 1947 г. генерал Гордов, его жена и генерал Рыбальченко были арестованы, как и многие другие крупные военачальники и члены их семей{232}. В это время кадровые чистки все еще носили ограниченный характер, осуществлялись втихомолку, без публичного обсуждения. Но уже спустя пару лет, когда холодная война окончательно разделит мир на два противоположных лагеря, кремлевский диктатор начнет готовить одно за другим большие кровопускания, в том числе и среди представителей высших кругов страны.
Сталин «укрепляет единство» советского общества
Под предлогом растущего противостояния СССР с Западом Сталин полностью подчинил властный аппарат страны и ее элиты своей воле. После войны Сталин, мобилизуя советское общество, мыслил уже не столько классовыми, сколько этническими и имперскими категориями, выстраивал строгую иерархию старших и младших народов. Нагнетание международной обстановки давало ему повод не только жестоко карать провинившиеся малые народы, но и проводить русификацию советских руководящих кадров на всех уровнях. Как заметил историк Н. Наймарк, «война — удобное прикрытие для проведения властями этнических чисток», она «позволяет правителям расправляться с мятежными нацменьшинствами в условиях приостановки действия гражданского права»{233}.
Значительная роль в деле укрепления советского общества и всей страны отводилась «борьбе с космополитизмом». Так называлась развязанная государством антисемитская кампания. Еще до начала холодной войны Сталин резко переменил свое отношение к евреям: из полезной, легко мобилизируемой в интересах СССР международной диаспоры они превратились в потенциальную «пятую колонну» внутри советского общества. Вождю повсюду мерещились еврейские заговоры: внутри советского руководства, в еврейских организациях Соединенных Штатов, даже среди еврейской родни собственного ближайшего окружения. Еще с 1920-х гг. многие члены Политбюро, включая В. М. Молотова, К. Е. Ворошилова, М. И. Калинина и А. А. Андреева, были женаты на женщинах из еврейских семей, участниц и сторонниц большевистской революции. Теперь это обстоятельство приобрело в глазах Сталина новый зловещий смысл{234}. В 1946 г. Жданов разослал во все партийные организации инструкцию Сталина: ускорить процесс выявления и удаления «космополитических» кадров, а именно евреев, с государственных должностей, в том числе с ключевых постов в области пропаганды, идеологии и культуры. Первый удар в свете новых приоритетов был нанесен по Совинформбюро — всемирно известному органу советской пропаганды военных лет. Когда один из партийцев, направленных Ждановым «укреплять кадры» в Совинформбюро, не мог взять в толк, кто же там является врагомкосмополитом, Жданов сказал ему со всей откровенностью: надо «кончать с этой синагогой». Более двадцати лет многие евреи, коммунисты и беспартийные, верно служили советскому режиму, пополняя ряды профессиональной и культурной элиты страны. Теперь настала пора от них избавляться и продвигать русских, украинцев и представителей других народов советской империи{235}.
В течение осени 1947 и в начале 1948 г. группа известных деятелей сионистского движения уговаривала Москву прислать в Палестину «пятьдесят тысяч добровольцев» из числа советских евреев, чтобы они помогли им справиться с арабами и основать независимое еврейское государство. Взамен сионисты обещали учитывать советские интересы. В советском МИД специалисты по Ближнему Востоку с большим скептицизмом отнеслись к этой просьбе, равно как и к идее поддержки Израиля вообще: среди них преобладала та точка зрения, что приверженцы идеи сионизма в силу своей классовой сущности будут выступать, скорее всего, на стороне США, а не СССР. Как ни странно, несмотря на растущий антисемитизм и чистку аппарата от евреев внутри страны, Сталин отверг доводы скептиков. Весной 1947 г. постоянный представитель СССР в ООН Андрей Громыко выступил с поддержкой образования отдельного арабского государства — в то время как западные государства еще стояли за единую арабоеврейскую Палестину. Позже Сталин санкционировал массированную военную поддержку сионистам через территорию Чехословакии и одобрил разрешения, данные правительствами стран Восточной Европы, на эмиграцию евреев из этого региона на Ближний Восток. В мае 1948 г., когда в Палестине разразилась арабоеврейская война, Советский Союз, даже не дожидаясь ее окончания, признал государство Израиль де-юре, прежде чем это сделали Соединенные Штаты. В 1970-х гг. Молотов задним числом утверждал, что «все, кроме Сталина и меня», были против этого решения. Он пояснил, что отказ признать Израиль позволил бы врагам СССР изобразить дело так, будто Москва выступает против национального самоопределения евреев{236}.
Вероятно, Сталин решил, что поддержка сионистского движения в Палестине может помочь ослабить влияние Великобритании на Ближнем Востоке. К тому же он, должно быть, рассчитывал на то, что новорожденный Израиль будет хронически слаб и зависим от внешней помощи и что разногласия между англичанами и американцами, многие из которых выступали против поддержки отдельного еврейского государства в Палестине, обострятся. Не исключено, что вождь рассчитывал обрести в Израиле советскую базу на Средиземноморье — еще одна попытка после неудачного ультиматума туркам и провала затеи с североафриканскими колониями{237}.
К удивлению Сталина, еврейские вооруженные силы быстро разгромили войска нескольких арабских государств и одержали решительную победу в войне. Помощь советской техникой и людьми сыграла в этом не последнюю роль. Но, как и предсказывало большинство экспертов, Израиль отказался стать советским сателлитом, предпочитая опираться на поддержку администрации Трумэна и правительства Эттли, а также на помощь американского и британского еврейства. Кремлевский вождь увидел, какую бурную радость вызвало появление государства Израиль среди евреев в самом Советском Союзе. Даже жена Ворошилова, Екатерина Давыдовна (Голда Горбман), фанатичная большевичка, в день, когда было объявлено о создании государства Израиль, сказала своим близким: «Вот теперь и у нас есть родина». К этому времени Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) превратился, по мнению Сталина, в «центр антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». Сталин стал подозревать все старшее поколение евреев, ассимилировавшихся в русскую культуру и принявших коммунистический режим, в сионизме и связи с сионистскими кругами Соединенных Штатов и Израиля. Сталину было хорошо известно, что многие советские евреи считают Соломона Михоэлса, выдающегося актера, возглавлявшего ЕАК, своим неофициальным лидером. В конце войны руководство ЕАК обратилось к Молотову через его жену Полину Жемчужную, а также к Ворошилову и Кагановичу с просьбой рассмотреть вопрос о создании еврейской советской республики в Крыму. Израиль еще не существовал, а Сталин уже начал принимать меры для пресечения сионистского заговора, который, как ему мнилось, зреет внутри Советского Союза. В январе 1948 г. по приказу кремлевского вождя Михоэлс был убит сотрудниками МГБ. Чтобы скрыть убийство, была инсценирована автокатастрофа. В конце 1948 г. были арестованы и допрошены остальные руководители ЕАК. Им, помимо прочего, было предъявлено обвинение в том, что они якобы планировали превратить Крым в сионистско-американскую базу на территории Советского Союза. В январе 1949 г. МГБ арестовало С. А. Лозовского — заместителя Молотова, бывшего главу Совинформбюро и политического куратора ЕАК. Жена Молотова тоже была арестована. Молотов голосовал за арест. Потом он вспоминал, что когда на заседании Политбюро Сталин «прочитал материал, который ему чекисты принесли на Полину Семеновну, у меня коленки задрожали». Были арестованы еврейские жены и других высокопоставленных лиц — «всесоюзного старосты» Михаила Калинина и Александра Поскребышева, личного секретаря Сталина{238}. Это оказалось всего лишь началом широкомасштабной кампании, направленной на искоренение «сионистского заговора». Апогей этой компании настал незадолго до смерти Сталина, во время арестов по «делу кремлевских врачей». Было объявлено, что арестованные врачи, лечившие высших советских руководителей и членов их семей, по указке американского сионистского центра «Джойнт» намеревались физически уничтожить партийное и военное руководство страны. Многие советские евреи, включая высокопоставленных государственных служащих и выдающихся деятелей культуры, жили под страхом неминуемого ареста или депортации в Сибирь{239}.
Бредовые обвинения Сталина в адрес ЕАК в намерении отделить Крым от СССР были отзвуками навязчивых мыслей вождя о безопасности южных рубежей. Он, похоже, не мог примириться с тем, что ему не удалось «додавить» Турцию и Иран. Турция, получившая в течение 1947-1948 гг. финансовую и военную помощь от американцев, превратилась в ключевого союзника Соединенных Штатов на Средиземноморье и Балканах. Иран продолжал балансировать между великими державами. В то же время Сталин не сдержал обещаний, данных народам Южного Кавказа, и эти неоплаченные векселя осложняли обстановку в регионе. Руководители компартий Грузии, Армении и Азербайджана, все до единого назначенцы Сталина, продолжали подковерную борьбу, вели себя словно сварливые соседи по коммунальной квартире. После того как мечта о возвращении «земель предков», находившихся во владении Турции, не осуществилась, руководители Грузии и Армении начали плести интриги против Азербайджана. Первый секретарь компартии Армении Григорий Арутюнов посылал в Москву жалобы на то, что ему негде размещать и нечем кормить репатриантов, которых пригласили из расчета новых территорий (правда, вместо предполагаемых 400 тыс. в Советскую Армению вернулось лишь 90 тыс. армян). В качестве выхода из создавшегося положения Арутюнов предложил переселить в Азербайджан примерно такое же число крестьян-азербайджанцев, живших на территории Армении. Кроме того, он выступил с предложением вывести из состава Азербайджана Нагорный Карабах, давний предмет спора между армянами и азербайджанцами, и включить его в состав Советской Армении. Багиров в ответ выдвинул возражения и встречные требования. Азербайджанцы, а также грузины жаловались в Москву на рост «армянского национализма»{240}.
В декабре 1947 г. Сталин согласился с предложением Арутюнова о выселении азербайджанских крестьян за пределы Армении. Однако перекраивать границы республик он не захотел. Вместо этого кремлевский вождь решил «почистить» Южный Кавказ от подозрительных элементов. В сентябре 1948 г. на круизном лайнере «Победа» (германском трофее), перевозившем армянских репатриантов из-за рубежа в Армению, возник пожар. Известие об этом крайне насторожило Сталина. Находясь на своей черноморской даче, он телеграфирует Маленкову: «Среди армянских репатриантов есть американские агенты, которые подготовили диверсию на теплоходе "Победа"». На следующий день Маленков шлет ответную телеграмму: «Вы, конечно, правы. Примем все необходимые меры». Тут же Политбюро издало секретное решение о прекращении армянской репатриации{241}. В апреле — мае 1949 г. вышло постановление Политбюро о том, что все «армянские националисты» (в которые был зачислен ряд репатриантов, прибывших со всех концов света), а также все «бывшие турецкие граждане» из Армении, Грузии и Азербайджана должны отправиться на поселение в Казахстан и Сибирь. Подверглись депортации и черноморские греки. Всего в 1944-1949 гг. с территории Южного Кавказа были депортированы 157 тыс. человек{242}. Подобная «чистка» не покончила с напряженностью в межнациональных отношениях. Тем не менее Сталину удалось снова взять под контроль политическую жизнь в регионе, где бушевали националистические страсти, подогретые его зарубежными авантюрами.
Жертвами сталинских чисток стали и представители русского народа — по официальной версии, ведущего титульного народа СССР. Сталин нанес смертельный удар по «ленинградцам», т. е. по тем партийным и государственным деятелям Российской Федерации, в основном русских, выдвиженцев из Ленинграда, кто за годы войны и блокады приобрел популярность в городе своими организаторскими качествами и личным мужеством. Эти представители партийно-хозяйственной номенклатуры полагали, что Сталин и впредь будет опираться на них, теперь уже в вопросах послевоенного хозяйственного строительства. Лидерами «ленинградцев» был председатель Госплана СССР Николай Вознесенский, председатель Совета министров РСФСР и член Оргбюро Михаил Родионов, секретарь ЦК ВКП(б) и член Оргбюро Алексей Кузнецов, а также первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Петр Попков. Все они были людьми Жданова, и Сталин первоначально их продвигал. Берия и Маленков, видевшие для себя угрозу в возраставшем влиянии этой группы, делали все возможное, чтобы скомпрометировать «ленинградцев» в глазах вождя. Вскоре им предоставился удобный случай. В феврале 1949 г. Сталин санкционировал расследование по «ленинградскому делу», а также по «делу Госплана» против Вознесенского. Обуреваемый подозрениями диктатор снял Родионова, Кузнецова, Попкова, а затем и Вознесенского со всех занимаемых ими постов. Не прошло и полгода, как все четверо были арестованы органами МГБ, вместе с ними арестам подверглись еще 65 человек из числа руководящих работников, а также 145 членов их семей и родственников. Сталин поручил Маленкову организовать специальную тюрьму для партийных кадров. «Следствие» длилось больше года, арестованных жестоко истязали, добиваясь нужных следователям показаний. Сталин заставлял членов Политбюро, включая Маленкова и министра обороны Николая Булганина, лично проводить допросы. 1 октября 1950 г. Вознесенский, Родионов, Кузнецов, Попков в числе 23 советских и партийных руководителей были тайно казнены и захоронены в безымянных могилах. Примерно в это же время расстреляли и арестованных генералов, среди них Гордова, Рыбальченко и маршала Григория Кулика{243}.
Всего за какие-то несколько лет Сталин, по сути, украл у народов Советского Союза — подлинных победителей во Второй мировой войне — все лавры и плоды победы. Диктатор так и не позволил своим подданным насладиться счастьем мирного времени. Разумеется, вряд ли кремлевский вождь смог бы добиться этого без поддержки десятков, сотен тысяч добровольных помощников как среди военных, так и гражданских высших кругов. Ветераны войны, большинство русского народа не были готовы к борьбе за гражданские свободы, рассуждали по принципу «сила солому ломит», и вновь опустились до положения послушных «винтиков» в механизме государственной машины. Многие из них приветствовали и активно поддерживали превращение СССР в мировую империю, ракетно-атомную сверхдержаву. Пробудившееся в начальстве и народе за годы Отечественной войны национальное самосознание выродилось в шовинизм, в обществе воцарилась внушенная пропагандой убежденность в агрессивных происках «империалистического Запада», якобы готовящегося к войне против Советского Союза. Оставаясь во власти этих представлений и настроений, миллионы советских граждан не сомневались в мудрости Сталина и, несмотря на голод и жестокие трудовые и жизненные условия, обожествляли своего лидера{244}. Многие ветераны стали считать, что советский контроль над Восточной Европой — естественное и необходимое следствие их победы, компенсация за поруганные мечты о хлебе насущном, счастье и благополучной жизни после войны. Постоянные авралы, накачки, проработки оправдывались внешней опасностью, страхи репрессий вытеснялись из сознания страхом будущей войны, возмещались культом непобедимой советской военной мощи, воинствующим антиамериканизмом и враждебностью Западу в целом. Подобное мировоззрение на долгие годы станет основной отличительной чертой большинства русских людей в СССР{245}.
К ужасу и смятению идеалистов-интернационалистов в партии и комсомоле, советская печать и радио беззастенчиво разжигали настроения великорусского шовинизма и одновременно обрушивались с площадной руганью на «безродных космополитов», занимаясь «разоблачением» деятелей культуры, скрывавших свою еврейскую «национальность» под русскими псевдонимами. Настоящий погром произошел в университетах. На заседании истфака МГУ, во время которого профессоровевреев травили и изгоняли с работы, молодой историк, член партии и ветеран войны Анатолий Черняев услышал от своего друга-партийца такое объяснение: «С еврейским засильем идет борьба. Партия очищается от евреев. Им никакого доверия. Никакого ходу в общественную жизнь». Лишь немногие, в их числе молодые ветераны войны, осмеливались выступать открыто против антисемитской кампании. Они тут же исключались из партии и исчезали из университетов{246}. Антисемитам из числа профессоров и аспирантов эта кампания, направляемая по линии партийных органов с самого верха, внушила такое же чувство всевластия и бесконтрольности, которое ощущали рядовые нацисты при Гитлере. Вот как еще один свидетель описывал таких людей: «Война дала им вкус к власти. Они были не способны критически мыслить. Они учились, чтобы стать хозяевами жизни»{247}.
На ученом совете истфака в МГУ в марте 1949 г., во время которого должны были осудить профессоровкосмополитов (среди них был и дед автора этой книги Лев Израилевич Зубок), историк Сергей Сергеевич Дмитриев поинтересовался у своего коллеги Бориса Федоровича Поршнева, что лежит в основе этой кампании. И услышал в ответ: «Война. Готовить нужно народ к новой войне. Она близится»{248}. Наступление холодной войны, вначале ставшее досадным сбоем во внешних планах, стало в какой-то момент подспорьем для планов Сталина внутри страны: внешняя угроза помогала оправдать и антисемитскую кампанию, и депортацию армян, азербайджанцев и греков, и подобные же депортации из Западной Украины и Прибалтики. Холодная война помогала сплачивать великорусское ядро созданной им «социалистической империи». Кроме того, страхи перед новой войной помогали искоренять недовольство и разногласия среди руководящей верхушки. Большинство в госаппарате, армии и госбезопасности были убеждены, что Запад готовится напасть на Советский Союз и что надо готовиться к отпору агрессору.
Эта убежденность еще более окрепла, когда в июле 1946 г. Соединенные Штаты провели в присутствии международных наблюдателей испытания двух атомных бомб на атолле Бикини в Тихом океане. Испытания проводились спустя лишь две недели после того, как американцы обнародовали свой план, который касался «международного контроля» атомной энергии, к тому же накануне мирной конференции в Париже (с 29 июля по 15 октября 1946 г.), созывавшейся с целью обсудить условия мирных договоров с Германией и ее сателлитами. Свидетелями атомных испытаний стали двое советских наблюдателей, которые сообщили об их результатах кремлевскому руководству. Один из них, генерал-майор НКГБ Семен Александров, профессор-геолог и специалист по поиску урановых месторождений для советского атомного проекта, привез в Москву отснятый им во время испытаний фильм и показал его в Кремле, а также у себя дома друзьям и коллегам{249}.
В советских политических кругах не сомневались, что атомная монополия США служит инструментом американской послевоенной дипломатии и угрожает безопасности СССР. Даже самые образованные и проницательные члены советской элиты разделяли сталинские представления о послевоенном устройстве мира. Писатель Константин Симонов, прослуживший военным корреспондентом всю войну — от начала трагического отступления советской армии летом 1941 г. и до взятия Берлина в 1945 г., — причислял себя к «поколению победителей». В начале 1946 г. по решению Политбюро его в составе небольшой группы, куда входили другие журналисты и писатели, послали в Соединенные Штаты с пропагандистской миссией. Зрелище достатка и сытости Америки после советской разрухи поразило Симонова. Он был также обеспокоен ростом антисоветских настроений, которые наблюдались в американском обществе. По возвращении на родину Симонов доложил о своих впечатлениях Сталину и, по совету вождя, написал пьесу «Русский вопрос», в которой американские политики и газетные магнаты замыслили развязать войну против Советского Союза и настраивают против него простых американцев. Главный герой пьесы, прогрессивный американский журналист, жаждет разоблачить этот политический заговор. Он едет в Советский Союз и собственными глазами убеждается, что русские не хотят новой войны. Несмотря на заказной и неприкрыто агитационный характер пьесы, нет сомнений в том, что Симонов страстно верил в то, о чем писал. Как может Советский Союз угрожать кому-либо, когда сам он понес такие огромные потери? Симонов был убежден, что если Советский Союз не восстановит народное хозяйство и если его народ не пойдет на новые жертвы, то гибель страны неизбежна. Сталину пьеса Симонова понравилась. Отрывки из нее были напечатаны и читались по радио. Пьеса была включена в постоянный репертуар многих театров Советского Союза и стран Восточной Европы. По ее мотивам режиссер Михаил Ромм снял фильм, который смотрели миллионы советских зрителей. Даже годы спустя Симонов продолжал считать, что выполнил важную задачу: в 1946 г. Советский Союз стоял перед суровым выбором — либо отмобилизоваться перед лицом внешней угрозы, либо погибнуть{250}.
Сталин ставил своей целью создание «социалистической империи» — несокрушимой, защищенной со всех флангов. Однако сама эта империя покоилась на уязвимом фундаменте. История человечества знала процветающие и долговечные империи, такие как Афины и Рим, персидская, китайская и британская. Эти империи строились с помощью военной силы, но также и с помощью законов, финансовых рычагов, и также за счет блеска своих элит, их умения демонстрировать свое культурно-цивилизационное превосходство над «варварами». Эти империи в лучшие периоды своего существования умели кооптировать и цивилизовать элиты захватываемых территорий, проявлять терпимость к религиям покоренного населения, развивать торговлю, строить разветвленную инфраструктуру — иными словами, убеждали миллионы своих подданных в преимуществах большого, мощного, культурного государства{251}. Сталинская «Социалистическая империя» исповедовала интернационалистические принципы марксизма-ленинизма, популярные в определенной части европейской интеллигенции. Но в странах, только что освобожденных от нацизма, советские власти начали внедрять «новый порядок» по большевистско-сталинским лекалам: уничтожение традиционных элит, включая интеллигенцию и церковь, и строительство тоталитарной системы в экономике и общественной жизни. Сталинская империя лишила население подчиненных ей стран Восточной Европы гражданских свобод и имущества, свободы совести, права на достойную, зажиточную жизнь, свободную информацию и общение с внешним миром — всего, чем многие в этих странах уже привыкли пользоваться. Эта империя лишала людей чувства собственного и национального достоинства, предлагая взамен лишь пародию на социальную справедливость. Кроме того, с точки зрения многих восточноевропейцев, империя Сталина несла им не новую высшую цивилизацию, а азиатское варварство.
Советское государство, построенное на крови миллионов людей всех национальностей, спекулировало на национальных чаяниях и умножало народные страдания. Эта империя расширялась и укреплялась не только на штыках, но и за счет веры в коммунистическую идеологию среди интеллектуалов, образованной молодежи средних классов и подверженной шовинистической пропаганде части рабочих и бедняков, проживавших на обширной территории Европы и Азии. В странах, где побеждали коммунисты, марксистско-ленинское учение подменяло собой религию. Вершину имперской пирамиды, возведенной на вере людей в призрачное светлое будущее, венчал культ самого Сталина, непогрешимого вождя всех времен и народов. Вождя, который на деле оказался простым смертным: кончина Сталина неминуемо должна была вызвать громадный кризис всей его империи и борьбу за право на престол между его преемниками.
Главное, что на Западе Советскому Союзу противостоял уверенный в себе, большой, богатый и энергичный соперник. США, используя свою финансовую и экономическую мощь, помогли послевоенному возрождению и до известной степени перерождению стран Западной Европы и Японии. Там удалось воссоздать или создать заново либерально-демократические ценности на основе стремительного развития капиталистической экономики и общества массового потребления. Вместо борьбы каждого против всех западные капиталистические демократии, прежде всего Соединенные Штаты и Великобритания, начали сотрудничать: вначале в военно-политической сфере — против советской и коммунистической угрозы, а затем в сфере торговли и экономики, постепенно формируя всемирный капиталистический рынок. Борьба с таким обновленным и солидарным Западом в долгосрочной перспективе не оставляла Сталину никаких шансов на победу. Впервые со всей болезненной для советской стороны очевидностью это проявилось в Германии, где Кремль попытался превратить советскую зону оккупации в основной стержень своей империи в Центральной Европе и передовой край в противоборстве с западными союзниками. Вместо этого Советский Союз приобрел для себя в лице Восточной Германии тяжелую экономическую обузу и постоянный источник геополитической конфронтации.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги