Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

После смерти Сталина новое кремлевское руководство начало поиски «новой» внешней политики, которая бы помогла вернуть им возможности и пространство для дипломатического маневра, утраченные с началом холодной войны. На XX съезде КПСС, состоявшемся в феврале 1956 г., советское руководство отказалось от сталинского лозунга о неотвратимости наступления нового периода войн и революций. Было признано, что в современную эпоху имеется реальная возможность предотвращения следующей мировой войны, а значит, и возможность долговременного «мирного сосуществования», иначе говоря, мирного соревнования «капиталистической и социалистической систем».

Однако разрядки напряженности в отношениях между Востоком и Западом так и не произошло. Холодная война вновь начала набирать обороты. Обе стороны по-прежнему относились друг к другу с подозрением и опаской. В мемуарах отдельных советских деятелей тех лет встречается мнение о том, что Запад недооценил гибкости новой внешнеполитической доктрины СССР, упустил благоприятную возможность для международных договоренностей^{384}. Американские документы подтверждают, что президент США Дуайт Д. Эйзенхауэр, госсекретарь Джон Ф. Даллес, а также значительная часть специалистов-советологов восприняли перемены в Кремле и его гибкую дипломатию не как шанс к соглашению, а скорее как новую и опасную неопределенность. Непривычные речи советского руководства о готовности вернуться к столу переговоров, риторика «мирного сосуществования» могли, с их точки зрения, подорвать планы вооружения и мобилизации западноевропейской армии, которая совместно с британской армией могла бы взять на себя бремя «сдерживания» советского военного блока. Нежелание Эйзенхауэра вступать в переговоры с Советским Союзом объяснялось еще и тем, что его администрация испытывала на себе давление антикоммунистических сил внутри США и считалась с настроением в обществе, где страх перед «красными» и «русскими» достигли апогея^{385}.

Внимательный взгляд на рассекреченные советские архивы, однако, обнаруживает, что советская сторона также была не готова к переговорам и компромиссам. В 1953-1957 гг. на процесс выработки внешнеполитических решений в Кремле значительно влияли такие факторы, как внутрипартийная борьба и расклад сил между преемниками Сталина — шла ли речь о политике внутри социалистического блока или же об отношениях с Соединенными Штатами и их союзниками. Рассекреченные документы свидетельствуют: большинство правителей в Кремле, несмотря на все заявления о возможности мирного сосуществования, вовсе не отказывались от основных положений революционно-имперской парадигмы и выступали за продолжение сталинской внешней политики. Революционно-имперский язык и после смерти Сталина остался языком большинства его наследников: для лидера партии обнаружить слабость и колебания перед империалистами Запада было бы равносильно политическому самоубийству. Представители коллективного руководства, стараясь заручиться поддержкой большинства в партийном аппарате и государственных структурах, состязались в идеологической жесткости и наперебой предлагали различные способы укрепления и расширения могущества СССР и его влияния во всем мире. Сторонники компромиссов с Западом, такие как Маленков, отступили в тень. Новый лидер, Н. С. Хрущев, горел желанием вновь заявить об СССР как о лидере мирового революционного движения, а потому начался поиск союзников среди руководителей революционных и национально-освободительных движений на Ближнем Востоке, в Южной и Юго-Восточной Азии, Африке и Латинской Америке^{386}.

Кто будет разговаривать с Западом?

Члены кремлевской верхушки — те несколько человек, что остались у власти после смерти Сталина в марте 1953 г. и вошли в так называемое коллективное руководство, — прошли невероятно тяжелую школу борьбы за выживание^{387}. Они прекрасно знали, что значит вести бесконечную борьбу за место под солнцем и что это в любой момент может стоить им жизни. Сталинские подручные постоянно находились под двойным прицелом. Ускользнуть от подозрительного прищура диктатора было почти невозможно, но не менее трудно было избежать заискивающих и завистливых взглядов целой армии нижестоящих партийных и государственных работников, входивших в политическую номенклатуру. За время своего правления Сталин постарался сделать так, чтобы никто из его окружения не чувствовал себя в безопасности, как бы высоко он ни сидел. Незадолго до смерти, на пленуме ЦК в октябре 1952 г., Сталин заявил, что Молотов и Микоян — предатели и, возможно, шпионы западных разведок. Одновременно он расширил состав Политбюро (переименовав его в Президиум ЦК) и включил в него большую группу начинающих партийных деятелей. Вероятно, тем самым Сталин давал понять своим давним соратникам, что в любую минуту сможет поменять их на кого-нибудь другого, более молодого^{388}.

Между тем кремлевские помощники Сталина, не теряя времени, приспосабливались к интригам вождя и даже научились управлять страной во время его длительных осенних отпусков. После избиения ленинградских партийных кадров в 1949 г. члены «ближнего круга» теснее сплотили свои ряды, как бы заключив негласный договор о взаимной терпимости^{389}. И все же только смерть Сталина помогла некоторым из них спастись от удавок, которые вождь не успел затянуть на их шее: Молотов вернул себе пост министра иностранных дел, Микоян восстановил свое влияние в области внешней торговли, направленное против Берии «мингрельское дело», по которому проводилось расследование в Грузии, было отменено. Все молодые кадры были выведены из состава Президиума. В решающий момент смены власти в стране сталинских преемников связал общий интерес — остаться в Кремле. Это было гораздо важнее личного соперничества и политических разногласий. Бывшие соратники Сталина по Политбюро опасались, что даже намек на отсутствие среди них единства погубит их всех, вдохновит врагов советского режима внутри и вовне^{390}.

Олигархия у власти, как правило, редко идет на нововведения и перемены. В первые месяцы после смерти Сталина коллективное руководство было вынуждено пойти на крупные новации во внутренней и внешней политике. Новые лидеры не чувствовали, что их власть прочна и легитимна, а потому стремились продемонстрировать собственному народу и всему миру свою способность и решимость руководить страной. И все же на фоне вездесущих портретов и величественных изваяний Сталина личности новых руководителей выглядели блекло. Московский профессор Сергей Дмитриев, увидев в ноябре 1955 г. по телевизору лидеров страны на заседании, посвященном годовщине Октябрьской революции, записал в своем дневнике: «Весь Президиум заседания — прескучный, серый народец. У одного Молотова виден ум и что-то вроде породы на лице. Чувство от зрелища такое: давным-давно прошла и навсегда прошла революция. Истреблены все революционеры, правят и торжествуют бюрократы и ничтожества. Никакого живого, непосредственного чувства, ни одного живого, человеческого, яркого слова, ни одного заметного жеста. Все подтерты, подчищены, безличны. Нету только подписи, как над Дантовым адом»^{391}.

Преемники Сталина уже не могли править посредством террора, им пришлось искать поддержки у партийных работников, военнослужащих, сотрудников спецслужб и других государственных чиновников. В партийнономенклатурных кругах все понимали, что принцип коллективного руководства — это ненадолго, и кто-то один из представителей «старой гвардии» в конечном счете станет победителем в грядущей схватке за верховную власть. Редактор ведущего литературного периодического издания выразил эти настроения в своем дневнике: «Коллективное руководство — а кто дирижер?»^{392}.

После ареста Берии на роль дирижера стал выдвигаться Хрущев. Маленков тем не менее оставался на самом заметном в руководстве посту председателя Совета министров СССР. Многие в стране продолжали считать его преемником Сталина. 8 августа 1953 г., выступая на сессии Верховного Совета, Маленков объявил о мерах «по дальнейшему улучшению благосостояния народа», которые позволят в корне изменить условия жизни советских людей в «ближайшие два-три года». Впервые с 1928 г, государство обещало резко увеличить капиталовложения в сельское хозяйство и производство товаров народного потребления за счет сокращения расходов на оборонную промышленность и машиностроение. Кроме того, Маленков — опять же впервые — объявил о сокращении в два раза налогов на колхозное крестьянство, а также об увеличении разрешенных государством размеров подсобных хозяйств и личных участков крестьян. Эти меры позволили крестьянству буквально за год удвоить личные доходы. Серьезные трудности с продовольствием продолжали изматывать население СССР, но теперь, по крайней мере, колхозникам не надо было уничтожать свои огороды и забивать коров, чтобы не платить госналог на имущественные излишки. Более того, крестьяне снова могли торговать на рынках мясом и молоком. Маленков обрел среди сельских жителей мгновенную популярность. Крестьяне по всей России пили за его здоровье^{393}.

В своем выступлении Маленков сделал еще одно яркое заявление: о том, что СССР испытал первую в мире водородную бомбу. По радио со смешанным чувством гордости и тревоги слушал речь Маленкова Андрей Дмитриевич Сахаров — советский физик-ядерщик, один из создателей этой бомбы, находившийся в это время на испытательном полигоне в Казахстане. На самом деле успешное испытание бомбы произошло лишь через неделю после речи. Заявление произвело желаемое впечатление: в глазах лидеров зарубежных стран и всего народа Маленков предстал в качестве лидера ядерной сверхдержавы^{394}. Но Хрущев истолковал речь Маленкова как популистский жест, попытку добиться «дешевой личной популярности» за счет остального руководства. В особенности он не мог простить и забыть Маленкову то, что тот узурпировал прерогативу выступать в роли главного защитника крестьянства, т. е. большинства народа. Эту роль Никита Сергеевич примерял на себя. В сентябре 1953 г. Хрущев провел специальный пленум ЦК, посвященный новым мерам по развитию сельского хозяйства. А еще через пять месяцев, на следующем пленарном заседании Центрального комитета, Хрущев представил свой план освоения целинных земель в Казахстане — грандиозную программу, обещавшую в сжатые сроки покончить с постоянной нехваткой продовольствия. Эта программа дорого обошлась стране, она задвинула на задний план проблемы российского крестьянства, вызвала в казахских степях экологическую катастрофу. Но зато, как напишет Вильям Таубман, Хрущев «обладал лидерскими качествами, которые отсутствовали у Маленкова»^{395}.

В сентябре 1953 г. пленум ЦК утвердил Хрущева первым секретарем ЦК КПСС. Никита Сергеевич нравился многим из партийцев, выдвинувшихся при Сталине. Как и многие из них, он был рабоче-крестьянского происхождения, недоучка, прямолинейный до грубости. Вместе с тем за его простецкой внешностью и малокультурной речью скрывался быстрый ум, способность моментально схватывать новую информацию, практицизм и фантастическая энергия. Хрущев, по контрасту со Сталиным, не таился от народа и любил общение. Маленков, желая добиться авторитета среди руководителей производства, а также в научных и культурных элитах страны, вначале пытался журить партийный аппарат за излишнее вмешательство в управление экономикой и культурой. Хрущев, напротив, привлек партийный аппарат на свою сторону и сделал его своим главным орудием в борьбе за власть. Он также взял под свой контроль спецслужбы: подчиненный формально Совету министров, Комитет государственной безопасности (КГБ) с февраля 1954 г. начал на самом деле работать «под контролем партии», а точнее, по указаниям первого секретаря. Первым председателем КГБ стал ставленник Хрущева Иван Серов — бывший высокопоставленный сотрудник НКВД, проводивший сталинские репрессии в Польше и Восточной Германии. Теперь у Хрущева были надежные рычаги, с помощью которых он получал возможность вытеснить председателя Совмина на периферию общественного внимания, ограничить ему доступ к важной информации и даже шантажировать его угрозами рассказать партии о гнусной роли Маленкова в «ленинградском деле». Личная канцелярия Маленкова оказалась в унизительном подчинении секретариату партии, а помощник Маленкова Дмитрий Суханов был позже уволен и арестован якобы за растрату государственных средств и утерю секретных документов. На заседаниях Президиума и пленумах ЦК Хрущев председательствовал, а когда члены коллективного руководства появлялись на публике, шел впереди всех^{396}.

Борьба за наследие Сталина в эпоху холодной войны впрямую касалась вопроса о руководстве советской внешней политикой. Для многих представителей высшей номенклатуры страны и широких слоев населения умение вести международные дела казалось чем-то сверхъестественным. Кто из коллектива руководителей рискнет примерить на себя сталинскую мантию мирового лидера и сможет разговаривать на равных с лидерами других великих держав? Кто сумеет, сочетая в себе мудрость и проницательность, понять общее направление мирового развития на долгосрочный период и защитить интересы Советского Союза на международной арене? Победитель в кремлевской гонке за первое место получал не только полный контроль над огромной партийно-государственной бюрократической машиной, но и должен был возглавить международное коммунистическое движение, а также все «прогрессивное человечество» в жестокой схватке с мировым капитализмом.

Если бы встреча на высшем уровне произошла вскоре после мая 1953 г., когда о ней заговорил Уинстон Черчилль, то Маленков в качестве главы государства оказался бы в центре внимания международной общественности. Однако к концу 1954 г. время, отпущенное Маленкову для пребывания на политической вершине, закончилось. Хрущев наедине с другими членами Президиума сетовал, что для успешного ведения будущих переговоров с Западом Маленков слишком слаб духом и неустойчив. Этого аргумента было достаточно для того, чтобы 22 января 1955 г. Президиум проголосовал за снятие Маленкова с поста председателя Совета министров. Спустя девять дней пленум ЦК КПСС одобрил это решение^{397}.

На этом пленуме Хрущев и Молотов впервые заявили партработникам высшего звена о том, что Маленков в мае 1953 г. «полностью был вместе с Берией» по вопросу о «сдаче» ГДР. Хрущев сообщил пленуму о том, что весной 1953 г. он «не раз говорил другим товарищам, в особенности товарищу Молотову: теперь Черчилль так добивается встречи в верхах, а я, честно говоря, боюсь, что когда он встретится лицом к лицу с Маленковым, Маленков испугается и сдастся». Смысл этого высказывания был очевиден: председатель Совмина слабохарактерен, а потому не сможет представлять Советский Союз на встрече с главами капиталистических стран. В своих воспоминаниях Хрущев напишет: «Мы вынуждены были заменить Маленкова… Для бесед в Женеве требовался крепкий человек»^{398}. Оказалось, что таким человеком мог быть только сам Хрущев.

Изображая верность принципу коллективного руководства, Хрущев отказался совмещать посты первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР. Взамен он предложил назначить председателем Совмина своего товарища, Николая Булганина, являвшегося на тот момент министром обороны^{399}. Выбор данной кандидатуры свидетельствовал о явном лицемерии хрущевской критики «слабохарактерного» Маленкова: новый глава правительства был политически несамостоятельной и даже жалкой фигурой. Сталин считал Булганина настолько слабым человеком, что доверил ему возглавлять вооруженные силы (вождь хотел видеть на этом посту человека безвольного, который не станет даже помышлять о военном перевороте). Такой соратник не мог оспаривать у Хрущева руководящую роль в государстве. Одновременно в феврале 1955 г. Хрущев добился еще одной ключевой должности — должности председателя Совета обороны — органа, на который возлагалось рассмотрение вопросов, связанных с Вооруженными силами СССР и обороной страны. В состав совета, в частности, вошли новый министр обороны маршал Георгий Константинович Жуков, союзник Хрущева, а также Вячеслав Александрович Малышев, возглавлявший Министерство среднего машиностроения (под этим названием скрывалась советская атомная программа). По сути, Хрущев стал Верховным главнокомандующим Советского Союза^{400}. От него эта должность перейдет по наследству всем последующим генеральным секретарям ЦК КПСС — от Леонида Брежнева до Михаила Горбачева.

Руководство Советом обороны позволило Хрущеву освоить области, ему совершенно не знакомые, в том числе международные отношения и деятельность спецслужб. Ранее, в 1953 г., он выступал против некоторых пунктов программы «мирного наступления», поскольку они были выдвинуты его конкурентами. Теперь же Хрущев стал, не признаваясь в этом, возвращаться к внешнеполитическим инициативам Берии и Маленкова, которые он еще недавно клеймил как «предательские». Казалось, впервые за долгие годы наступал период для спокойной и плодотворной внешней политики, открытой к переменам. Кремлевская верхушка, несмотря на явное лидерство Хрущева, еще какое-то время просуществовала в режиме коллективного руководства. На заседаниях Президиума можно было спорить и искать оптимальные решения. Анастас Микоян, не рвавшийся к единоличной власти, стал умным и лояльным наставником Хрущева по многим вопросам международной политики. Кроме того, как отмечает историк Елена Зубкова: «Маленков, человек компромиссов, уравновешивал импульсивного и бестактного Хрущева». Активно включились в процесс выработки решений по внешнеполитическим вопросам и новые члены Президиума ЦК — Жуков, Максим Захарович Сабуров и Михаил Георгиевич Первухин^{401}.

Молотов, однако, ревниво воспринимал вторжение Хрущева и других во внешнеполитическую сферу и чем дальше, тем больше выступал с критикой инициатив первого секретаря. Уже с осени 1954 г. Молотов и Хрущев на заседаниях Президиума расходились во мнениях чуть ли не по каждой обсуждаемой теме — будь то освоение целинных земель или вопросы обороны и безопасности^{402}. А в феврале — марте 1955 г., когда проходили переговоры с правительством Австрии о заключении с ней договора на условиях ее нейтралитета, борьба между Молотовым и Хрущевым приняла серьезный оборот. Руководство Австрии опасалось, что стране грозит судьба разделенной Германии, и обратилось к Кремлю с предложением подписать сепаратное соглашение об окончании советской оккупации^{403}. Молотов выступал против этого. «Мы не можем позволить себе вывести войска из Австрии, — говорил министр иностранных дел, повторяя аргументы, изложенные в секретной служебной записке, подготовленной в ноябре 1953 г., — поскольку на самом деле это будет означать отдать Австрию в руки американцев и ослабить наши позиции в Центральной и Центрально-Южной Европе». Хрущев, напротив, доказывал, что нейтралитет Австрии усилит пацифистские иллюзии в Западной Европе и ослабит НАТО. Президиум поддержал первого секретаря большинством голосов. По воспоминаниям помощника Молотова, «Хрущев стал напрямик договариваться с австрийским канцлером Юлиусом Раабом и быстро довел дело до завершения». По случаю подписания советско-австрийского соглашения был устроен прием, на котором торжествующий Хрущев, пользуясь моментом, отчитал заместителей Молотова из Министерства иностранных дел за то, что они молчат на заседаниях Президиума и не противоречат своему шефу. Теперь, сказал он, им придется действовать не по указке своего начальства, а следовать партийной дисциплине, которая выше ведомственной. Это был недвусмысленный намек на то, что авторитету Молотова во внешней политике пришел конец^{404}.

Окончательным ударом по этому авторитету стал визит советской правительственной делегации в Югославию (с 26 мая по 2 июня 1955 г.). Хрущев, Булганин и Жуков принесли извинения за кампанию против Тито, проводимую Сталиным в 1948-1953 гг. Советские лидеры надеялись, что возобновление дружественных отношений с Югославией позволит вернуть эту страну в советский блок и расширить зону геополитического влияния Москвы в Южной Европе и на Балканах. Молотов был категорически против этого визита. Он полагал, что режим Тито никогда не будет надежным партнером СССР. Вооружившись цитатами из трудов Ленина, Молотов заявлял, что те, кто хвалит югославское руководство, «не ленинцы, а обыватели». В результате Молотов даже не был включен в состав делегации^{405}. В ходе дискуссии по Югославии в Президиуме ЦК ребром встал вопрос: кто из них двоих, Хрущев или Молотов, будет определять, что значит «ленинская» внешняя политика? Растущая пропасть непонимания между двумя членами Президиума заставила Хрущева обратиться за поддержкой к пленуму ЦК, чтобы поставить на место непокорного министра иностранных дел.

Пленум состоялся 4-12 июля 1955 г., накануне Женевской конференции с лидерами Соединенных Штатов, Великобритании и Франции — первой встречи лидеров великих держав с участием Советского Союза после исторических встреч в Ялте и Потсдаме. На этом партийном ареопаге произошло поразительно откровенное обсуждение советской внешней политики и лежащих в ее основе расчетов. Впервые члены Президиума рассказывали всей высшей партийно-государственной номенклатуре не только о своих текущих разногласиях с Молотовым, но и о прошлых промахах и ошибках. Хрущев понимал, что в глазах многих членов ЦК Молотов был человеком, который работал рядом с Лениным и Сталиным. А значит, Хрущеву и его сторонникам нужно было подорвать авторитет Молотова — и как министра иностранных дел, и как старого большевика.

Хрущев подробно рассказал делегатам пленума о том, как проходило обсуждение австрийского вопроса на заседании Президиума ЦК. По его словам, Молотов стоял на абсурдной точке зрения об опасности еще одного аншлюса (поглощения) Австрии Западной Германией. Молотов якобы настаивал на том, что Советский Союз должен оставить за собой право в случае необходимости вернуть свои войска в Австрию^{406}. Обсуждение югославского вопроса на пленуме затронуло идеологическую сущность советского взгляда на холодную войну. Решение Кремля признать Югославию «социалистической» страной означало бы, что решение Сталина разорвать отношения с Тито, принятое в 1948 г., было неправильными и что неограниченное право Москвы руководить социалистическим лагерем стоит под вопросом. Молотов считал, что это скользкий путь, опасный для мирового коммунизма и руководящей роли СССР в коммунистическом движении. Его главный тезис заключался в том, что югославский вариант «национального пути к социализму» может стать примером для компартий других стран. В этом случае, предупреждал Молотов, Москва может утратить контроль над Польшей и другими странами Восточной Европы^{407}.

Хрущев и его союзники твердили: раз Молотов сопротивляется восстановлению дружественных отношений с Югославией, значит, министр иностранных дел превратился в догматика и не способен понять истинные интересы безопасности СССР. Булганин сообщил собравшимся, что возвращение Югославии в советский блок даст советской армии и военно-морскому флоту СССР базы на Адриатическом море. Советские вооруженные силы в случае войны с Западом «имели бы югославскую армию в составе 50, а может быть, и больше дивизий». Югославы дают СССР ключ к Средиземному морю, являющемуся «очень важной, решающей коммуникацией англо-американских вооруженных сил, ибо через Суэцкий канал по Средиземному морю американцы и англичане снабжаются всем необходимым». Хрущев повторил эти доводы в своем выступлении^{408}.

Еще до начала пленума советскими руководителями было решено, что в расколе между СССР и Югославией 1948 г. виновата «шайка Берии — Абакумова» (в 1943-1951 гг. Виктор Абакумов возглавлял силовые ведомства Смерш и МГБ)^{409}. Однако на самом пленуме Хрущев вдруг отметил, что ответственность за разрыв отношений с Югославией падает «на Сталина и Молотова». После чего произошел откровенный обмен репликами между двумя политиками:

«Молотов. Это новое. Мы подписывали письмо от имени ЦК партии.

Хрущев. Не спрашивая ЦК.

Молотов. Это неправильно.

Хрущев. Это точно.

Молотов. Вы можете говорить сейчас то, что Вам приходит в голову.

Хрущев. Даже не спрашивая членов Политбюро. Я — член Политбюро, но моего мнения не спрашивали»^{410}.

Хрущев поведал членам пленума, что разрыв с Югославией — это лишь одна из серии ошибок, совершенных Сталиным и Молотовым после 1945 г., ошибок, которые дорого стоили стране. Первый секретарь сделал поразительное заключение о том, что эти ошибки помогли развязать холодную войну. «Корейскую войну мы начали. А что это значит? Это все знают…» (Микоян вставил: «Кроме наших людей в нашей стране»). Хрущев продолжал: «Теперь никак не расхлебаемся… Кому нужна была?» Произнесенные в полемике и сгоряча, эти резкие слова впоследствии были изъяты из стенограммы пленума при подготовке ее к печати^{411}.

На пленуме авторитет Молотова как специалиста по международным вопросам был окончательно подорван. Он оставался на посту министра иностранных дел до июня 1956 г., но отныне мантия главного творца внешней политики в СССР перешла к Хрущеву. Какое-то время Хрущев чувствовал себя в новой роли не совсем уверенно и стремился разделить ответственность за принятие решений со своими товарищами. В июле 1955 г. на встречу с главами четырех держав в Женеву поехала делегация, в состав которой вошли четыре человека: Булганин, официально значившийся руководителем, Хрущев, Молотов и Жуков. На людях они вели себя как равноправные члены делегации. Однако Эйзенхауэр и другие западные политики быстро вычислили, что настоящий лидер среди них — Хрущев. Теперь они знали, с кем Западу придется разговаривать в Кремле.

«Новая»- внешняя политика

Члены правящей олигархии, оказавшейся у власти в Кремле, смотрели на окружающий мир сквозь призму представлений, сформировавшихся при Сталине. Подобно ушедшему вождю, они с недоверием и опаской относились к Соединенным Штатам, сознавая неравенство сил. Их крайне встревожила активность американского правительства по окружению СССР кольцом военных альянсов и баз. Государственный переворот в Иране в 1953 г., когда с помощью ЦРУ был отстранен от власти Мухаммад Моссадык и приведен к власти Шах Реза Пехлеви, целиком опиравшийся на американцев, был лишь одним из ярких примеров американской стратегии. В Кремле также было хорошо известно о взглядах госсекретаря США Джона Фостера Даллеса, который рассчитывал на то, что неуклонное давление Запада на СССР после смерти Сталина «приведет к краху» советского господства в странах Центральной Европы^{412}. Трояновский вспоминал, что «Хрущев постоянно опасался, что Соединенные Штаты вынудят Советский Союз и его союзников отступить в какой-нибудь части мира»^{413}.

Тем не менее, в отличие от Сталина, новые правители делали из своих наблюдений несколько другие выводы. Хрущев, Молотов, Маленков и остальные преемники кремлевского вождя поняли то, чего не смог — или в самоослеплении не захотел — понять Сталин. Действия СССР, начиная с блокады Берлина и заканчивая Корейской войной, провоцировали страх в Западной Европе, и именно этот страх перед возможным советским блицкригом подтолкнул западноевропейцев к тому, чтобы создать НАТО и укрыться под американским атомным зонтиком. Теперь советским руководителям хотелось исправить положение: сделать так, чтобы люди на Западе перестали бояться Советского Союза, сыграть на антивоенных чувствах с тем, чтобы подорвать блок НАТО.

В 1954 г. молотовская дипломатия зашла в тупик, что побудило Кремль переосмыслить поведение Советского Союза на международной арене. После того как коммунисты и сторонники генерала Шарля де Голля, имевшие в Национальном собрании Франции большинство голосов, провалили договор о создании «европейской армии» (Европейского оборонительного сообщества), страны — члены НАТО на сессии 23 ноября 1954 г. в Париже согласились принять Западную Германию в свою организацию. Этот шаг обеспечил ФРГ надежное место в союзе западных государств. Кремлевскому руководству стало очевидно, что внешнюю политику в Европе надо менять^{414}. Судя по отрывочным записям обсуждений этого вопроса в Президиуме, которые вел заведующий общим отделом ЦК КПСС Владимир Малин, новая международная политика Кремля родилась благодаря усилиям коллективного руководства разгрести проблемы и завалы, оставленные Сталиным. Позже она получила собственное развитие и концептуальную основу. Дипломат с большим стажем Андрей Михайлович Александров-Агентов считал, что «инициаторами пересмотра сталинских традиций в этой области, выработки в какой-то мере новаторского подхода к актуальным мировым проблемам были Хрущев, близко сотрудничавший с ним первый год Маленков и постоянно поддерживавший его Микоян»^{415}.

Александров-Агентов на склоне жизни вспоминал: «Суть новой стратегии… состояла, как я понимаю, из трех основных элементов: максимально укрепить и сплотить вокруг Советского Союза страны народной демократии Восточной и Центральной Европы, создать, где возможно, нейтральную "прокладку" между двумя противостоящими друг другу военно-политическими блоками и постепенно налаживать экономические и иные более или менее нормальные формы мирного сотрудничества со странами НАТО»^{416}. Новая стратегия, однако, не была политикой статус-кво. Как и опасались многие лидеры западных держав, Хрущев нацелился на подрыв позиций НАТО и стремился в конечном счете выдавить США из Европы. Позднее, в феврале 1960 г., Хрущев признался на заседании Президиума, что подрыв западных военных блоков — «это наша самая заветная мечта»^{417}.

Ради достижения первой цели «новой» внешней политики — укрепления советских позиций в Восточной и Центральной Европе—в мае 1955 г. была учреждена Организация Варшавского договора (ОВД). Подобно тому, как НАТО обеспечивало легитимность присутствия американских вооруженных сил в Западной Европе, созданная Кремлем организация давала Советскому Союзу дополнительные основания для размещения войск в Восточной Европе^{418}. Как показали вскоре события в Венгрии, рамки нового блока стали удобным прикрытием, позволяющим оправдывать военное вторжение в любую из стран-союзниц для «спасения» там коммунистического режима. Советский Союз якобы действовал не только в собственных интересах, но и в интересах всего соцлагеря. На первых порах, ввиду приближающегося ухода советских войск из Австрии, создание ОВД устранило щекотливый вопрос — как избежать вывода советской армии также из Венгрии и Румынии.

Подписание 15 мая 1955 г. Австрийского государственного договора было первым удачным и смелым шагом новой внешней политики. Этому событию предшествовало два месяца обсуждений в Президиуме ЦК, когда и был сформулирован принцип нейтралитета Австрии^{419}. Тогда же было решено восстановить дружественные отношения с Югославией, чтобы вернуть эту страну в лоно советского лагеря. Союз с Югославией имел целью как минимум «воспрепятствовать дальнейшему распространению зоны НАТО в Европе»^{420}. Советская дипломатия разрушила планы США по созданию так называемого Балканского пакта, куда должны были войти Югославия, Греция и Турция. Москва также приветствовала и поддерживала нейтральный статус Швеции и Финляндии. Опираясь на эти прецеденты, кремлевские руководители рассчитывали, что нейтрализм, направленный против американских блоков, распространится на другие части мира. Они даже рассчитывали убедить Западную Европу отказаться от американского оборонного зонтика во имя строительства общеевропейской системы безопасности и сотрудничества.

Цели новой внешней политики выросли из революционно-имперской парадигмы, новые подходы, по сравнению со сталинскими, были гораздо менее конфронтационными. Помимо терпимости к принципу нейтралитета у советских руководителей появилась большая заинтересованность в экономическом сотрудничестве и торговых отношениях с капиталистическим миром. Сталин, желавший оградить Советский Союз от влияний извне, предпочитал полную экономическую самостоятельность, а по сути, изоляцию от мировой торговли, особенно торговли с западными странами^{421}. Члены коллективного руководства, и прежде всего Микоян, отвечавший за внешнюю торговлю, пришли к выводу, что политика изоляции обрекает Советский Союз на отставание и грозит большими издержками. Они вернулись к прежней практике из арсенала ленинской дипломатии начала нэпа, когда советские представители вели энергичные переговоры с капиталистами разных стран, чтобы заполучить необходимые инвестиции и технологии, а заодно добиться поддержки со стороны представителей большого бизнеса для оказания лоббистского влияния на правительства капиталистических стран. Многие в Президиуме в 1955 г. полагали, что толпы капиталистов уже готовы выстроиться в очередь у дверей советских посольств и торгпредств в Париже, Лондоне, Бонне, Вашингтоне и Токио^{422}.

В число инструментов новой внешней политики Кремля вошли также «народная дипломатия» и пропаганда разоружения. Под «народной дипломатией» имелись в виду поездки в страны Запада советских художников, ученых, писателей, музыкантов и журналистов. Целью таких поездок было разрушить распространившиеся в мире представления о Советском Союзе как о тоталитарном государстве, представить его с привлекательной стороны. Начиная с поездки в Югославию, сопровождение Хрущева и других советских руководителей напоминало, по выражению историка Дэвида Кота, «свиту коронованных особ и принцев эпохи Возрождения — за ними всюду следовали балерины, певцы и пианисты». На заседании Президиума в 1955 г. было принято решение впервые провести в Москве Всемирный фестиваль молодежи и студентов, чтобы все увидели, какая дружелюбная, мирная и открытая атмосфера царит в советском обществе^{423}. В пропаганде разоружения коллективное руководство пошло гораздо дальше сталинских тактических лозунгов. Хрущев, в отличие от Сталина, действительно ожидал от новых разоруженческих инициатив больших результатов. В мае 1955 г., к удивлению многих, Советский Союз согласился сократить число обычных вооружений в Европе и установить систему наблюдения в пунктах возможного скопления войск (на железнодорожных узлах, в аэропортах и т. д.), чтобы уменьшить страхи Запада относительно внезапного нападения СССР^{424}. Довольно скоро эти инициативы вынудили Соединенные Штаты пересмотреть собственную позицию и начать переговоры с Советским Союзом. В долгосрочной перспективе Президиум рассчитывал с помощью предложений по разоружению поколебать убежденность Запада в существовании советской угрозы.

Подобная трансформация внешней политики СССР в 1955 г. явилась частью процесса десталинизации в СССР. Описывать эти перемены лишь как следствие борьбы между сторонниками и противниками наследия Сталина было бы сильным упрощением. Внутренняя и внешняя политика Советского Союза менялась из-за того, что после смерти Сталина возникла новая обстановка как внутри страны, так и за ее пределами^{425}. В канун XX съезда КПСС политические вожди начали размышлять о том, как связать воедино все элементы новой внешней политики. Вместо сталинской доктрины о неизбежности войны члены руководства решили говорить о миропорядке, где страны капитализма могут сосуществовать и мирно состязаться с Советским Союзом и его союзниками из социалистического лагеря. Главный тезис заключался в том, что новая внешняя политика поможет убедить «мелкую буржуазию» и прочие «колеблющиеся элементы» Запада в мирных намерениях Советского Союза. Маленков, один из соавторов политики «мирного сосуществования», с удовлетворением отметил, что «система сил мира упрочена». Глава Комитета партийного контроля при КПСС Николай Шверник на дискуссии в Президиуме подытожил: «Мы за год сделали большое дело. Убедили массы [на Западе], что мы не хотим войны, расшатали их»^{426}.

Партийно-государственная номенклатура рукоплескала новому внешнеполитическому курсу. И все же коллективное руководство не могло рассчитывать на автоматическую поддержку съезда. Пленум ЦК в июле 1955 г. показал: тема международных отношений, как это уже было во времена внутрипартийной борьбы 1920-х гг., была связана с вопросами идеологической легитимности и политической власти. Хрущеву, Молотову, Маленкову и другим кремлевским правителям приходилось объяснять и защищать свои позиции по внешней политике на различных собраниях партработников высшего звена, используя аргументы из сочинений и речей Ленина.

Идея «великодержавности» сохраняла свою значительную привлекательность для этнических русских из числа партийных и советских функционеров. Но архитекторы новой внешней политики начали вновь делать акцент на идее пролетарского интернационализма. Они вспомнили популярные лозунги времен Коминтерна о «единстве трудящихся» и «братской солидарности», поблекшие в последние годы сталинского режима. В советском внешнеполитическом мышлении ослабли нотки русского шовинизма, и вновь стал проявляться идейный романтизм, и в этом не последнюю роль сыграл лично Хрущев — его убеждения и неистовый темперамент. В отличие от Сталина, Хрущев не был мрачным и замкнутым пессимистом, не страдал приступами подозрительности и жестокости, верил в людей и удачу. Хрущев считал, что революция в России совершилась не для того, чтобы реставрировать Российскую империю, пусть и под новой вывеской, а чтобы принести трудящимся массам счастье и равенство. Сталин в конце жизни мерялся с русскими царями, великими государственными деятелями и воителями. Хрущев же, наоборот, не раз сравнивал себя с бедным, необразованным евреем Пиней из полюбившегося ему рассказа украинского писателя Владимира Винниченко «Талисман». В рассказе Пиня случайно оказался старостой тюремной камеры и, когда надо было кому-то возглавить побег из тюрьмы, не струсил и взял ответственность на себя^{427}.

Хрущев не был идеологическим догматиком вроде Молотова, да и не знал марксистскую литературу. Вряд ли он штудировал с карандашом те работы Ленина об империализме, которые так повлияли на мировоззрение его оппонента. Аргументам, которые он использовал в полемике на пленумах и Президиуме, недоставало стройности и логики: обычно помощникам Хрущева приходилось заново переписывать его речи, убирать из них вульгаризмы и сводить концы с концами. И тем не менее Хрущев искренне и страстно верил в победу мирового коммунизма. Он надеялся, что мощь советского государства в сочетании с революционными средствами поможет похоронить мировой капитализм. Будучи революционным романтиком, он отвергал осторожный евразийский империализм Сталина. В его представлении весь мир созрел для коммунизма.

В своей дипломатии Сталин цинично и хладнокровно использовал пламенных борцов за коммунистическую идею и всех тех, кто еще не потерял веру в Коммунистический интернационал, для укрепления личной власти и расширения собственной империи. При этом понятия «пролетарская солидарность» и «коммунистическое братство» стали для него пустыми словами. Хрущев, напротив, искренне верил в социальную справедливость и возможность построения коммунистического рая на земле, в солидарность рабочих и крестьян всего мира и в то, что в обязанности Советского Союза входит поддерживать борьбу угнетенных народов за свою независимость. Он серьезно относился к тому моральному и идеологическому капиталу, который заработал Советский Союз в сражениях с фашизмом. Откровенно имперская политика, которую вел Сталин с 1945 г., особенно в отношении Турции, Ирана и Китая, его возмущала. И хотя Хрущев был твердо убежден в том, что Советский Союз имеет полное право на военное присутствие в Восточной и Центральной Европе, он понимал, что грубое давление со стороны СССР на Польшу, Венгрию и другие страны этого региона нанесло огромный ущерб делу коммунизма и скомпрометировало местные компартии^{428}.

Предлагая простые решения для сложных внешнеполитических задач, Хрущев выражал их большевистским языком «передового рабочего», достигшего высшей партийной должности. Поначалу это привлекло на его сторону многочисленных номенклатурных работников, которые, так же как и он, происходили из рабоче-крестьянской среды и наработали большой стаж в качестве «советских хозяйственников», т. е. возглавляли большие предприятия или работали в центральном и областном управленческом госаппарате. Однако при первом же появлении неопытного и несдержанного в речах лидера страны на международной арене его прямолинейность начала создавать Советскому Союзу и его союзникам множество проблем. Чем больше напор и темперамент Хрущева брал верх над его первоначальной робостью, тем больше людей в партийной верхушке связывало с ним неудачи и срывы во внешней политике. Глобально-романтическая версия революционно-имперской парадигмы, которую предложил Хрущев, стала вызывать все больший скепсис и раздражение. И все чаще его тайные критики с ностальгией вспоминали об осторожной, макиавеллистской дипломатии Сталина.

Разведка в Женеве

Хрущев постоянно возвращался к речи Эйзенхауэра, в которой президент США обратился в апреле 1953 г. к преемникам Сталина, с призывом отказаться от сталинского наследия. Президиум ЦК воспринял эту речь как ультиматум, однако Хрущев твердо запомнил, на каких именно «четырех условиях» настаивал президент Эйзенхауэр: перемирие в Корее, урегулирование вопроса в Австрии, возвращение немецких и японских военнопленных из советских лагерей и принятие шагов по сдерживанию гонки вооружений^{429}. К лету 1955 г. СССР не только выполнил условия Эйзенхауэра по Корее и Австрии, но и предложил собственные инициативы по разоружению, казавшиеся, с точки зрения советского руководства, даже более перспективными, чем те, что выдвигал Вашингтон.

Решение германского вопроса не было включено в список условий, озвученных американской стороной, и это немаловажно. Западные державы, собственно, и не рассчитывали на заключение какого-либо соглашения по объединению Германии. Однако они были не прочь, как СССР при Сталине, заработать на этой теме пропагандистские очки. Еще в начале 1954 г. англичане предложили к рассмотрению план Идена. Суть его заключалась в том, что состав правительства объединенной Германии должен определяться путем свободных выборов^{430}. Кремлевские политики отвергли план Идена, хоть это и подрывало кредит советских «мирных предложений» в Западной Германии и странах НАТО. После ареста Берии сама идея объединения Германии, тем более по западному сценарию, была для Москвы совершенно неприемлема. Благодаря информации, добытой советскими разведчиками, руководителям Кремля было известно о том, что администрация Эйзенхауэра не готова к серьезным переговорам с СССР^{431}. Несмотря на тупик в германском вопросе, в Президиуме ЦК надеялись, что им удастся внести раскол в ряды стран — участниц НАТО, заигрывая с правительствами Великобритании и Франции.

Им было известно, в частности, что французское правительство, озабоченное антиколониальной войной в Алжире, было весьма заинтересовано в улучшении отношений с Советским Союзом. Действительно, под немалым давлением союзников Эйзенхауэр и его госсекретарь Джон Ф. Даллес были вынуждены согласиться встретиться в Женеве с новыми советскими руководителями^{432}.

Главной задачей Хрущева и его соратников, готовившихся к встрече, было выяснить, не замышляет ли администрация Эйзенхауэра начать внезапную войну против Советского Союза. Для всех членов Президиума неожиданное нападение Гитлера 22 июня 1941 г. осталось неизгладимым потрясением на всю жизнь. Они не могли позволить себе еще раз так просчитаться в оценке намерений врага, как просчитался Сталин. Другой целью кремлевской верхушки было дать понять руководству США, что ни ядерный шантаж, ни любой другой нажим не испугает Советский Союз. Хрущев предложил включить в состав делегации маршала Георгия Жукова: предполагалось, что два прославленных военачальника, которые во время войны поддерживали хорошие отношения (в 1945 г. Эйзенхауэр даже приглашал Жукова приехать в Соединенные Штаты, но Сталин был против этой поездки), смогут честно и откровенно поговорить друг с другом. В ходе встреч с Эйзенхауэром и Хрущев, и Жуков изо всех сил стремились донести до него следующее: пусть западные политики не думают, что после кончины Сталина страной некому руководить. Новые правители крепко держат власть в своих руках: они, как никогда, сплочены и пользуются народной поддержкой больше, чем когда-либо^{433}.

В администрации Эйзенхауэра существовали различные, порой противоречивые мнения о том, какие задачи ей надо решать в Женеве в первую очередь. Как заключает американский историк Ричард Иммерман, план, составленный Джоном Ф. Даллесом для встречи в верхах, «заключался не в том, чтобы урегулировать нерешенные проблемы войны и мира, а в том, чтобы положить начало будущему процессу сокращения советской мощи и вытеснения СССР из Восточной Европы». В узком кругу госсекретарь США обозначил свой главный замысел: «Вынудить русских уйти из стран-сателлитов… Сегодня впервые открывается такая возможность». У президента Эйзенхауэра, и об этом ясно говорят рассекреченные документы, были несколько иные приоритеты: главным для него было установить контроль над ядерным вооружением^{434}. В целом администрация пошла на встречу в Женеве скрепя сердце. Долгое время президент США и его госсекретарь отказывались идти на какие-либо встречи с вождями коммунистических стран. Теперь им необходимо было пересмотреть свою позицию. Уже после встречи с советскими лидерами в Женеве Даллес меланхолично заметил: «Мы и не собирались ехать в Женеву, но под давлением мировой общественности были вынуждены туда отправиться»^{435}.

18 июля 1955 г. члены кремлевской делегации прибыли в Женеву, терзаемые тревогой. Хрущев и его товарищи опасались, что западные державы готовят для них дипломатическую «засаду», выступят с предложениями, к которым Кремль будет не готов. Георгий Корниенко, опытный сотрудник Комитета информации (аналитической службы при Министерстве иностранных дел), вспоминал, как он с группой коллег сопровождал советскую делегацию в Женеву. На протяжении всего времени, пока руководители стран вели встречи и переговоры, эта группа аналитиков работала в тесном взаимодействии с разведслужбами. Корниенко и его товарищи докладывали советской делегации оперативную информацию по результатам прослушивания разговоров в стане противников, сообщали о вероятных изменениях в позициях западных политиков^{436}.

Тем не менее план «открытого неба», предложенный Эйзенхауэром, был для советской делегации как удар грома в переносном и прямом смысле: в момент речи президента США началась гроза, и в зале заседаний погас свет. Суть плана сводилась к тому, что и США, и Советский Союз открывают свое воздушное пространство для свободной аэрофотосъемки. Президент Эйзенхауэр, обеспокоенный безудержным ростом гонки ядерных вооружений, рассматривал это предложение как возможность «приоткрыть калитку в частоколе, чтобы открыть путь разоружению». Новизна и смелость «открытого неба» произвели большой эффект. В действительности в 1955 г. ни американские власти, ни советское руководство не были готовы воплотить эту идею в жизнь. Американцы заметили, что Булганин проявил интерес к их предложению, но Хрущев тут же его отклонил. План «открытое небо», с его точки зрения, был всего лишь попыткой американцев узаконить «наглый шпионаж» Советского Союза^{437}.

Покидая совещание в Женеве, тройка советских руководителей — Хрущев, Булганин и Жуков — могли вздохнуть с облегчением. Хотя они и не подписали никаких соглашений, но уезжали в полной уверенности, что отныне смогут вести дела с капиталистическими державами не хуже Сталина, а может быть, даже лучше. Западным лидерам на этой встрече не удалось ни запугать их, ни сбить с толку. Немаловажно было и то, что Эйзенхауэр разговаривал с ними без высокомерия, почти как с равными партнерами. Американские источники подтверждают правильность данной оценки^{438}. Хрущев после Женевы, правда, ошибочно заключил, что Эйзенхауэр — слишком мягкий в обращении, расслабленный и не очень далекий человек, за которого все решает его госсекретарь Джон Фостер Даллес^{439}. Зато Хрущев и Жуков удостоверились, что американский президент сам опасается ядерной войны и не собирается ее развязывать. Это подтвердилось во время бесед Эйзенхауэра с Жуковым в неофициальной обстановке^{440}.

Встреча в верхах породила «дух Женевы», иными словами, надежды на то, что в Европе «потеплеет», наступит разрядка напряженности. Однако вернувшаяся к советской верхушке самоуверенность, приверженность партийной элиты революционно-имперской парадигме уничтожали базу для создания доверительных отношений между Советским Союзом и США, оставляли простор для взаимного страха. Заявляя о готовности принять меры по укреплению доверия, призывая к разоружению, Кремль и военные вовсе не намеревались выполнять этих обещаний. Прежде чем выдвинуть свои инициативы по разоружению, Президиум ЦК тайно проинформировал руководство компартии Китайской Народной Республики: нет никакой угрозы того, что западные инспекторы наводнят секретные советские военные базы, поскольку «англо-американский блок ни за что не согласится на отказ от атомного оружия и на запрет производства этого оружия». К ноябрю 1955 г. от «духа Женевы» не осталось и следа. Молотов, который все еще был министром иностранных дел, категорически отверг все практические предложения о расширении контактов Советского Союза с внешним миром, сближении и взаимопонимании как «вмешательство во внутренние дела»^{441}.

На Женевском совещании не удалось достичь соглашения по объединению Германии, и это значило, что, разделенная на две части, она оставалась источником опасной нестабильности в Европе. Еще до начала Женевской встречи в верхах западногерманский канцлер Конрад Аденауэр выразил желание приехать в Москву для проведения переговоров. К этому времени Западная Германия вступила в НАТО, Австрийский государственный договор был подписан, и Аденауэр не мог не отреагировать на общественное мнение в ФРГ. Общественность требовала, чтобы он добился договоренности с Советским Союзом хотя бы для освобождения немецких военных, еще находившихся в советском плену. 9 сентября 1955 г. Аденауэр вместе с большой делегацией прилетел в Москву. Переговоры западных немцев с советским руководством оказались сложными и драматичными: недавняя кровавая война еще была свежа в памяти всех участников. Вопрос о едином немецком государстве даже не обсуждался: получалось так, что объединение Германии больше нужно Даллесу и Идену, чем Аденауэру. В результате все-таки были установлены дипломатические отношения между СССР и ФРГ и освобождены последние немецкие военнопленные. Однако сразу же после отъезда Аденауэра советское руководство пригласило в Москву премьер-министра ГДР Отто Гротеволя для того, чтобы подписать с ним двусторонний договор об отношениях, где говорилось о невмешательстве советских войск, «временно находившихся» в Восточной Германии, во внутреннюю жизнь страны. Этим договором советское руководство как бы показывало, что не только не «отдаст» Восточную Германию, но и считает ее суверенной страной^{442}.

Казалось, советская дипломатия одержала победу. Но на деле руководство СССР загоняло себя в угол, откуда было трудно выбраться без ущерба для собственного престижа. Советская позиция после 1953 г. заключалась в том, что на немецкой земле исторически сложились два немецких государства. Но эта же посылка, по сути, сделала убежденного сталиниста Ульбрихта бессменным лидером ГДР. Ведь даже видимость суверенности давала ему большие рычаги воздействия на советское руководство. Иными словами, теперь не только он зависел от Кремля, но и Кремль стал заложником собственных обещаний своему восточногерманскому сателлиту^{443}. Кроме того, в глазах немцев Советский Союз становился главным препятствием для объединения Германии. Молотов, как и ранее Сталин, видел в этом большую опасность. В ноябре 1955 г. министр иностранных дел предложил, чтобы советская сторона на словах приняла основные пункты плана Идена в переговорах по Германии. Он заявил на заседании Президиума, что западным державам, если бы они действительно согласились провести всеобщие и свободные выборы по всем землям Германии, пришлось бы заявить, что они готовы отменить членство ФРГ в НАТО и создать Общегерманский совет для воссоединения страны. Более того, им пришлось бы заявить, что они, как и Советский Союз, выведут все вооруженные силы из Германии в течение трех месяцев. Опираясь на разведданные, Молотов утверждал, что западные державы никогда не пойдут на такой шаг, поскольку в нем заключена угроза единству НАТО. Таким образом, Советский Союз, поддержав план Идена, смог бы, ничем не рискуя, восстановить свою репутацию среди немцев, жаждущих воссоединения своей страны^{444}.

Доводы Молотова казались разумными, но после обсуждения на Президиуме Хрущев безжалостно утопил его предложение. По мнению Хрущева, администрация Эйзенхауэра могла раскусить советский замысел и «согласиться на вывод войск». Кроме того, то обстоятельство, что советское руководство изменило свое отношение к плану Идена, западные державы могли расценить как победу. «Вой поднимут, что позиция силы берет верх». К тому же немцы из ГДР скажут: «Вы нас предаете». Хрущев, поддержанный остальными членами Президиума, заявил, что продолжение линии на раздел Германии не компрометирует советскую политику безопасности в Европе, а скорее наоборот. Он был уверен, что СССР сумеет добиться двух целей одновременно: сохранить социалистическую Восточную Германию и внести раскол в НАТО. Этот эпизод вновь показал, что Германская Демократическая Республика, созданная некогда как орудие для достижения советских целей в Европе, превратилась в стратегический ресурс, который не может служить разменной дипломатической монетой. В то же время здесь проявилась и борьба политических амбиций. По мнению Трояновского, тогда молодого дипломата, инициатива Молотова могла бы принести СССР большие дивиденды, возможно, американцы даже пошли бы на уступки. Но, вероятно, «Хрущев просто не хотел, чтобы Молотов, отставка которого была уже предрешена, заработал под занавес какие-либо лавры». Германский вопрос оказался замороженным^{445}.

«Наша поездка в Женеву, — вспоминал позднее Хрущев, — еще раз убедила нас в том, что никакой предвоенной ситуации в то время не существовало, а наши вероятные противники боялись нас так же, как мы их». Кремлевские правители пришли к выводу, что новая советская политика поколебала в американцах чувство абсолютного превосходства и вынудила их сесть за стол переговоров. Осознание того, что военная угроза отступила, подбодрило Хрущева и его коллег. Вместо первоначального осторожного курса они начали искать возможности для контрнаступления в холодной войне с Западом — особенно за пределами Европы и других основных театров «военных действий». Уже осенью 1955 г. кремлевское руководство обнаружило на арабском Ближнем Востоке новый плацдарм для такого наступления.

Новые радикальные союзники

Сталину в свое время не удалось создать плацдарм для советского влияния на Ближнем Востоке. В январе 1953 г., в разгар «дела кремлевских врачей», Сталин разорвал дипломатические отношения с Израилем: вероятно, он планировал тогда использовать миф о «сионистском заговоре» как повод для развязывания в стране крупномасштабной чистки^{446}. С 1949 по 1954 г. советская политика на Ближнем Востоке исходила из посылки, что в арабских странах, равно как и в Турции и в Иране, правят реакционные режимы, которые являются пешками в борьбе между англичанами и американцами. Отдельные советские специалисты и дипломаты видели, что в арабских странах есть силы, которые противились американским попыткам создать антисоветский блок в этом регионе, однако никто не решался противоречить официальной линии. После смерти Сталина отношение советского руководства к режимам в арабских и других ближневосточных странах не изменилось. В дипломатических письмах и конфиденциальных меморандумах, адресованных Президиуму ЦК, руководители Египта — генерал Мухаммад Нагиб и сместивший его с поста премьер-министра генерал Гамаль Абдель Насер — назывались не иначе как «врагами Советского Союза» и даже «фашистами», несмотря на то что они стояли за неприсоединение к каким-либо блокам в холодной войне. Согласно анализу, представленному Комитетом информации при МИД СССР в марте 1954 г., Насер, пользуясь тем, что англичане с опаской относились к вероятному улучшению отношений Египта с Советским Союзом, шантажировал их, домогаясь контроля над Суэцким каналом^{447}. Исходя из такой установки, в 1953 г. Москва отвергла заигрывания иранского премьер-министра Мухаммада Моссадыка с Советским Союзом и, возможно, упустила шанс наладить отношения с этой страной^{448}.

Соперничество с Молотовым, а также стремление добиться впечатляющих успехов на международной арене побудило Хрущева и его сторонников взглянуть на Ближний Восток, где в политических и военных кругах арабских стран зрели антизападные и антиимпериалистические настроения, по-другому. В июле 1955 г., сразу же после сокрушительной критики Молотова на партийном пленуме, Президиум ЦК направил секретаря ЦК КПСС Дмитрия Шепилова, одного из фаворитов Хрущева, на арабский Ближний Восток — прозондировать почву. Шепилов встретился в Каире с Насером и пригласил его посетить Москву. Кроме того, он завязал дружеские отношения с главами других арабских государств, которые отказывались примыкать к западным блокам. Шепилов вернулся в Москву с Ближнего Востока в полной уверенности в том, что арабский регион весьма перспективен для «мирного наступления» против западных держав. По случайности Андрей Дмитриевич Сахаров и другие создатели ядерного оружия были приглашены на заседание Президиума именно в тот день, когда там шло обсуждение доклада Шепилова. Один из партийных чиновников, выйдя из зала Президиума в комнату, где дожидались физики, объяснил им, что руководители обсуждают решающую перемену принципов советской политики на Ближнем Востоке: «Вопрос чрезвычайно важный. Отныне мы будем поддерживать арабских националистов»^{449}. В то время, когда советская политика в Европе и на Дальнем Востоке достигла стратегических пределов, на Ближнем Востоке для нее открылись новые горизонты. Это вскружило головы кремлевских лидеров и способствовало росту революционно-романтических, а зачастую просто шапкозакидательских настроений.

Результаты такого поворота не заставили себя долго ждать. Вялые переговоры между Египтом и Чехословакией о продаже вооружений внезапно завершились сделкой, и в Египет с Сирией хлынул поток оружия советского образца и чехословацкого производства. Москва поставила Египту полмиллиона тонн нефти и согласилась передать ему технологию развития атомной энергетики. Западные и особенно израильские политики публично и по дипломатическим каналам выражали глубокую озабоченность подобными действиями советских властей^{450}. Между Москвой и Западом начиналась борьба за арабский Ближний Восток: в течение последующих двух десятилетий это противостояние вызовет беспрецедентную гонку вооружений в регионе и станет причиной трех войн. Первоначально в Москве праздновали победу, поскольку новая политика Кремля сорвала планы Запада по «сдерживанию» Советского Союза, окружив его кольцом блоков и баз на южных рубежах. Но со временем, поскольку СССР начал вкладывать в арабских партнеров значительные средства, Египет и Сирия превратились для советского руководства в дорогой стратегический ресурс, терять который, как и в случае с ГДР, Кремль не мог себе позволить ни в коем случае. Советская ближневосточная политика началась в 1955 г. как геополитическая игра, но в итоге стала одним из факторов, который привел к перенапряжению советской империи в 1970-х гг.

В то время как СССР готовился к прорыву на Ближнем Востоке, советское руководство стремилось укрепить союз с коммунистическим Китаем. Советско-китайские отношения по-прежнему оставались одним из ключевых аспектов внешней политики Кремля. После того как СССР заключил союз с Китаем в феврале 1950 г., его внешняя политика стала напоминать двуглавого орла с герба Российской империи, глядящего и на Запад, и на Восток. После смерти Сталина лидеры Кремля больше не могли, да и не хотели относиться к китайским руководителям как к своим младшим партнерам. Члены Президиума состязались между собой в щедрости в отношении китайцев, предлагая им самые искренние заверения в дружбе и всевозможную «братскую» помощь. В мае — июле 1954 г. Молотову удалось добиться приглашения делегации КНР в Женеву на конференцию по проблемам Индокитая. Глава китайского коммунистического правительства Чжоу Эньлай занял место за одним столом с приехавшими на конференцию представителями США, Франции, Великобритании и СССР. Молотов обращался к делегации КНР с подчеркнутым уважением: он вместе с остальными советскими руководителями считал, что вернуть Китай в клуб великих держав — одна из важнейших задач кремлевской дипломатии^{451}. В сентябре — октябре 1954 г. Хрущев стал первым руководителем Коммунистической партии Советского Союза, посетившим Китайскую Народную Республику. Эта поездка принесла пользу обеим сторонам: Хрущев воспользовался своим визитом, чтобы отобрать у Маленкова и Молотова скипетр лидерства в международной политике, а китайские лидеры получили благодаря этому визиту весомую политическую и экономическую поддержку Москвы, так необходимую им в то время, когда Пекин вступил в борьбу с гоминьдановским Тайванем за прибрежные острова^{452}.

Хрущев был убежден, что сделал все необходимое для неуклонного развития китайско-советских отношений. Он наконец выполнил обещание Сталина о безвозмездной передаче Китаю всего советского имущества в Маньчжурии: совместных компаний, военно-морской базы в Порт-Артуре и Китайско-Восточной железной дороги. Хрущев отмел все возражения советских хозяйственников, считавших условия советской экономической помощи Китаю чрезмерно великодушными. Историк Одд Арне Вестад считает помощь, оказанную СССР Китаю в 1954-1959 гг., «советским планом Маршалла». Эта помощь по своему объему равнялась примерно 7% национального дохода СССР. В Китае работали тысячи советских специалистов, помогавших китайцам модернизировать свою промышленность, закладывать основы современной науки и техники, создавать государственные системы развития образования, культуры и здравоохранения. К августу 1956 г. СССР отправлял Китаю большую часть производимого на советских предприятиях новейшего промышленного оборудования, нередко в ущерб собственным планам промышленного развития. В высших кругах партийно-советского руководства распространялся восторженно-романтический взгляд на китайско-советские отношения. Они считались «истинно братскими», основанными на идейной общности, а не на балансе экономических или национальных интересов. Президиум ЦК даже принял решение оказать Китаю помощь в создании собственной ядерной программы. Советские лаборатории, создававшие ядерное оружие, получили указание помочь китайцам создать урановую бомбу и даже доставить в КНР один ее экземпляр^{453}.

Намерение Пекина «освободить» прибрежные острова Кемой и Матсу, занятые гоминьдановцами, спровоцировало международный кризис (август 1954 — апрель 1955 г.). США твердо встали на сторону правительства Тайваня. Этот кризис вызвал у Москвы смешанные чувства. Кремлевские властители усвоили уроки Корейской войны. Очередная война на Дальнем Востоке могла расстроить советские планы в Европе и, что гораздо опаснее, втянуть Советский Союз в военный конфликт с Соединенными Штатами. На тот момент американские стратегические ядерные силы имели возможность достичь любой точки на территории СССР и уничтожить ее, тогда как советские вооруженные силы еще не могли ответить тем же^{454}. Тем не менее желание Кремля крепить китайско-советский союз было столь велико, что советские руководители предложили КНР свою полную политическую, экономическую и военную поддержку. Во время встречи на высшем уровне в Женеве советская делегация обратилась к Эйзенхауэру с просьбой сесть за стол переговоров с руководством КНР и рассмотреть вопрос о мирном урегулировании Тайваньского кризиса^{455}.

Казалось, отношения между СССР и КНР переживают расцвет. Однако уже зрели семена будущего раскола. Китайская сторона поддерживала идею Варшавского договора, но по поводу других шагов советской дипломатии хранила многозначительное молчание, особенно если это касалось примирения с Тито^{456}. По мнению китайских руководителей, Кремль по-прежнему играл роль старшего партнера, тогда как им хотелось «равноправных отношений». Историк Чэнь Цзянь полагает, что стремление Пекина добиться во всем «равенства» с Москвой на самом деле являлось отражением традиционного китайского образа мыслей о превосходстве «Поднебесной империи» над «варварами»^{457}. Если это так, то что бы ни делало советское руководство, китайские союзники все равно остались бы недовольными. В особенности Мао Цзэдун затаил недовольство тем, что Советский Союз сохранил ведущую роль в коммунистическом мире, которая досталась Хрущеву по наследству от Сталина. Мао считал, что идея сопротивления «американскому империализму», которую пропагандировала КНР, является подлинно революционной альтернативой дипломатии разрядки напряженности^{458}. Тем не менее Чжоу Эньлай принял участие в Бандунгской конференции стран Азии и Африки, проходившей в конце апреля 1955 г. в Индонезии. На этой конференции Китай, совместно с другими странами — участницами форума, подтвердил свою приверженность пяти принципам мирного сосуществования («панча шила»). Эти принципы были заимствованы из буддийской этики: еще в 1952 г. на них начал ссылаться премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, а в июне 1954 г. они легли в основу индийско-китайского соглашения. Позднее выяснилось, что присоединение Китая к Бандунгской декларации было также продиктовано желанием китайцев проводить свою собственную внешнюю политику, а не следовать в фарватере советской.

Критический год

Доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях», сделанный 25 февраля 1956 г. на закрытом заседании XX съезда КПСС, открыл последнюю и самую драматичную фазу в борьбе за власть между наследниками Сталина. Рассекреченные архивные материалы позволяют выяснить, что происходило внутри партийного руководства накануне этого исторического события^{459}. По поручению первого секретаря ЦК была создана комиссия по реабилитации членов партии, репрессированных при Сталине. Эта комиссия подготовила доклад Президиуму о причинах массовых репрессий в партии после убийства С. М. Кирова в 1934 г. Комиссия представила ужасающую картину арестов, пыток и расстрелов многих членов ЦК, произведенных по ложным обвинениям и с полного ведома и по личному указанию Сталина. Перечисление страшных фактов расправ и пыток, изложенных с предельной откровенностью, глубоко потрясли даже самых убежденных сталинистов среди членов Президиума и секретарей ЦК. Глава комиссии Петр Поспелов не мог справиться с нахлынувшими эмоциями во время чтения доклада^{460}. Тем не менее Молотов, Каганович и Ворошилов выступили против обнародования этих фактов на съезде. Хрущев, видимо, ожидавший сопротивления, пригрозил обратиться напрямую к делегатам съезда. Он прибегнул к уловке, которая помогла ему одержать верх над Маленковым и Молотовым: созвал пленум ЦК и добился от ничего не подозревавших делегатов официального согласия включить в повестку предстоящего съезда специальный доклад о Сталине^{461}. Хрущев взял за основу своей речи доклад комиссии Поспелова, но сам доклад его далеко не во всем устраивал. Поэтому он продолжал дорабатывать текст речи даже в период работы съезда. Во время выступления Хрущев, по ряду свидетельств, импровизировал и выходил далеко за рамки написанной речи. Как вспоминают очевидцы, речь на съезде была гораздо более эмоциональной и резкой, чем подготовленный текст. Хрущев не выносил полумер: решив покончить с культом Сталина, он обрушился на мертвого вождя со всей яростью, на которую только был способен. Он шел вперед, как танк, готовый подавить любое сопротивление^{462}.

Некоторое время казалось, что процесс десталинизации и новая внешняя политика идут в увязке, подкрепляя друг друга. Примером может служить стремительная карьера Дмитрия Шепилова, который в июне 1956 г. сменил Молотова на посту министра иностранных дел. Шепилов, прежде занимавший должность редактора газеты «Правда», быстро вырос до секретаря ЦК. Он помогал Хрущеву редактировать текст речи «О культе личности» для съезда. Шепилов обладал качествами, которых недоставало Хрущеву: он был прекрасно образован, имел широкий кругозор и бойкое перо, разбирался в теории марксизма-ленинизма. Первый секретарь рассчитывал, что новый министр иностранных дел будет представлять за рубежом новый облик советской дипломатии — готовой на диалог, компромиссы и ослабление напряженности.

До сих пор борьба Хрущева с Молотовым осложняла повседневную деятельность советского внешнеполитического ведомства. Даже после июльского пленума ЦК 1955 г. сотрудники МИД по-прежнему ощущали себя как бы между молотом и наковальней, не зная, кого больше слушать — Молотова или Хрущева. Идеи и предложения специалистов-международников использовались в качестве оружия в схватке между министром иностранных дел и первым секретарем ЦК КПСС, и в результате многие дельные предложения, например предложение по германскому вопросу, были загублены, искажены или положены под сукно^{463}. После снятия Молотова ситуация разрядилась. Вредоносное наслоение личного соперничества на выработку внешнеполитических решений, казалось, ушло в прошлое. Судя по воспоминаниям самого Шепилова, Хрущев относился к нему уважительно и с полным доверием^{464}.

Сталин и Молотов отсекали советских дипломатов от доступа к разведывательной информации, считали их «винтиками», чье дело — исполнять инструкции, а не участвовать в выработке и коррекции внешней политики. В последние годы жизни Сталина даже работники посольств за рубежом, не говоря уже о сотрудниках центрального аппарата министерства, имели ограниченные контакты с иностранцами. Они боялись своих собственных спецслужб и анонимок коллег. Советские журналисты и писатели, приехавшие в 1955 г. в Нью-Йорк и посетившие миссию СССР в ООН, уехали домой с впечатлением, что советские дипломаты ведут себя «словно раки-отшельники»: избегают какого-либо общения с жителями той страны, в которой работают и о положении в которой должны информировать руководство. Шепилов, придя в МИД, хотел изменить это положение, сделать советских дипломатов менее зажатыми и более эффективными. И действительно, стиль работы этого ведомства начал меняться: руководство стало больше прислушиваться к мнению специалистов, появилась возможность реформировать закостеневшую структуру министерства^{465}.

Однако эти нововведения не получили продолжения. Хрущеву не нужен был сильный, самостоятельно мыслящий министр иностранных дел. Это стало очевидным во время кризиса на Ближнем Востоке, который был спровоцирован решением египетского лидера Гамаля Абделя Насера национализировать Суэцкий канал. В начале августа 1956 г. Президиум ЦК направил Шепилова в Лондон на международную конференцию по Суэцкому каналу. На первых порах в своих выступлениях на Президиуме (по сохранившимся отрывочным записям) Хрущев стоял за осторожный подход. По мнению первого секретаря, поддержанному Жуковым, Маленковым, Булгагиным и другими, СССР не следовало занимать агрессивную, жесткую позицию в отношении Великобритании и Франции, собственников канала. Напротив, тон советских выступлений «должен быть мягкий», а анализ событий — «объективный и глубокий». Западники, говорил Хрущев, боятся, что «мы хотим отказаться от своих прав по конвенции, хотим вроде проглотить Египет и захватить Суэцкий канал». Шепилов в Лондоне должен убедить англичан и французов, что Советский Союз понимает их беспокойство и заинтересован «только в судоходстве [через канал]». «Принимаю все замечания, — реагировал Шепилов. — Тон спокойный будет»^{466}.

На совещании в Лондоне Шепилов следовал указаниям придерживаться умеренной позиции и энергично проводил мысль о совместном посредничестве США и СССР в урегулировании кризиса. Он также стремился избежать излишних трений между Советским Союзом, с одной стороны, и с Великобританией и Францией, с другой. Однако западные державы отвергли советские инициативы, и демонстрировать сдержанность стало труднее. Хрущев внезапно сменил умеренную позицию на жесткую, невоздержанную риторику. Быть может, первый секретарь не смог устоять перед открывшейся возможностью проявить солидарность с Насером и осудить империалистические намерения Лондона и Парижа^{467}. Из Москвы последовала шифровка Шепилову с инструкцией квалифицировать политику США, Англии и Франции по Суэцкому вопросу как политику «открытого грабежа и разбоя». В своих мемуарах Шепилов так выразил дух шифровки: «Перед самым отъездом [из Лондона в Москву] дайте по мордам этим империалистам». Министр, однако, не хотел обострять отношения с западниками и проигнорировал шифровку. Это проявление самостоятельности взорвало Хрущева. 27 августа 1956 г., выступая на Президиуме, Хрущев критиковал своего протеже за «опасную и неправильную вольность»^{468}. Когда в конце октября 1956 г. Великобритания, Франция и Израиль напали на Египет, запальчивость Хрущева и искушение «дать по мордам» взяли верх над сдержанностью и здравым смыслом. Пригрозив агрессорам самыми решительными мерами, вплоть до применения «ракетных ударов», он в максимально жесткой форме дал понять, что Советский Союз намерен отныне играть ключевую роль на Ближнем Востоке^{469}.

Начиная с лета 1956 г. главным очагом нестабильности внутри советского блока стала Польша. Польские рабочие в Познани вышли на улицу и были расстреляны войсками польских сил безопасности. Коммунистические лидеры Польши чувствовали, что почва уходит у них из-под ног и, спасая свою власть, стали заигрывать с растущим в стране национальным движением. Коллективное руководство в Кремле, хоть и помирилось с Тито, видело в лозунге «польского пути к социализму», который появился в риторике польских лидеров, смертельную угрозу для Варшавского договора. К тому же нестабильность росла и в Венгрии. Обсуждая эту тему на закрытых заседаниях, члены Президиума говорили между собой на идеологическом языке газеты «Правда»: «Подрывная деятельность империалистов [Запада] — Познань, Венгрия. Ослабить хотят интернациональные связи под флагом самостоятельности пути. Хотят разобщить и поодиночке разбить». Президиум пошел на ряд мер, чтобы поддержать в Польше коммунистов, верных Москве, в том числе согласился отозвать из органов госбезопасности Польши советских советников КГБ, а также предоставить польскому государству экстренную экономическую помощь^{470}. Еще свежая память о событиях июня 1953 г. в ГДР все больше тревожила членов советского руководства.

19 октября 1956 г. кремлевские правители и вовсе переполошились, узнав о том, что польские коммунисты, без каких-либо консультаций с Москвой, созывают пленум ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП), на котором собираются решать кадровые вопросы. Они хотели, чтобы вместо Эдварда Охаба партию возглавил Владислав Гомулка — бывший руководитель польских коммунистов, в свое время исключенный из партии и отсидевший в тюрьме с 1951 по 1954 г. за «националистический уклон». Более того, польская правящая верхушка выдвинула требование, чтобы советские военные советники покинули Польшу, и в их числе маршал Константин Рокоссовский — советский военачальник, поляк по происхождению, которого Сталин назначил министром обороны Польши. Хрущев и остальные кремлевские властители безо всякого приглашения срочно вылетели в Варшаву и попытались воздействовать на Гомулку и его коллег по партии, используя весь арсенал для запугивания, начиная от крепких выражений до угроз применить военную силу — благо советские войска дислоцировались на польской земле. Поляки не поддались нажиму и настаивали на своем суверенитете. Кремлевская делегация вернулась в Москву 20 октября в крайнем возбуждении. В тот же день Президиум принял резолюцию, в которой говорилось, что «выход один — покончить с тем, что есть в Польше». Отрывочные записи присутствовавшего на заседании Президиума заведующего общим отделом ЦК Владимира Малина в этом месте становится особенно загадочными, но вполне вероятно, что кремлевские правители решили принять предварительные меры, чтобы задействовать советские войска и сместить польское руководство. Однако даже после того, как Рокоссовский был выведен из состава Политбюро ПОРП, коллективные руководители все еще медлили с применением силы. А 21 октября Хрущев предложил «проявить терпимость» и заявил, что, «учитывая обстановку, следует отказаться от вооруженного вмешательства». Президиум единодушно принял это предложение^{471}.

Главной причиной такой разительной перемены, скорее всего, стала речь Гомулки, которую он произнес перед многотысячной толпой варшавян после того, как кремлевская делегация покинула Польшу. Он торжественно пообещал строить «социализм» и выполнять обязательства перед Организацией Варшавского договора. Еще одним фактором, заставившим Москву сменить гнев на милость, стала реакция китайцев. Поляки выступили с обращением к главам других компартий, и прежде всего к китайским руководителям, в котором просили заступиться за них и не допустить грядущего военного вмешательства со стороны СССР. Позже, когда обстановка в Польше разрядилась, Мао Цзэдун заявил, что Китайская коммунистическая партия «категорически отказалась рассматривать советское предложение [о военном вмешательстве] и попыталась донести до Кремля позицию Китая непосредственно, немедленно направив в Москву свою делегацию во главе с Лю Шаоци». На чрезвычайном заседании Политбюро КПК Мао Цзэдун возложил вину за польский кризис на Москву, которая проявляет склонность к «великодержавному шовинизму». Сразу же по окончании этого заседания он попросил посла СССР в Китае Павла Юдина сообщить Хрущеву о том, что Китай не приемлет военного вмешательства в дела Польши^{472}.

23 октября в Будапеште и по всей Венгрии начались народные выступления против коммунистического режима. Перед лицом открытой угрозы советской империи в Восточной Европе члены коллективного руководства сплотились и действовали относительно единодушно. И все же политические и личные размолвки давали о себе знать. У сторонников развенчания Сталина и проведения нового внешнеполитического курса были веские причины противиться советской интервенции в Венгрии — ведь это означало перечеркнуть все усилия, с 1955 г. направленные на то, чтобы ослабить страхи перед советской угрозой на Западе. В то же время скептики, прежде всего Молотов, Каганович и Ворошилов, явно считали, что вина за происходящее падает лично на Хрущева и его новую политику. Поскольку внешне члены Президиума сохраняли видимость сплоченности, разлад в их отношениях еще не мог проявиться открыто. Сторонники Хрущева, да и сам Хрущев, меняли свои позиции в зависимости от того, какое направление принимала полемика и как менялся ее контекст. Происходящее на Президиуме в октябре 1956 г. напоминало обсуждение Германского вопроса весной — летом 1953 г.: решение по Венгрии вырабатывалось в обстановке полной сумятицы: положение на местах менялось ежечасно, было запутанным и сложным. Каждый из кремлевских политиков имел свои личные расчеты и политические расклады. 26 октября весь Президиум, включая сторонников и критиков Хрущева, одобрил решение ввести советские войска в Будапешт. А 30 октября, четыре дня спустя, Президиум высказался за проведение переговоров, вывод советских войск и принял Декларацию о равноправных и справедливых отношениях между СССР и «другими социалистическими странами»^{473}.

Зарубежные наблюдатели долгое время считали, что эта декларация была коварной уловкой со стороны Москвы. Однако из записей Малина на Президиуме историки узнали о том, что декларация явилась результатом затяжных споров в Президиуме в тот момент, когда его члены решили воздержаться от использования военной силы в Венгрии. Это было вызвано известиями о том, что советские войска втянулись в затяжное и кровавое сражение с повстанцами и, несмотря на большое количество убитых и раненых, не могут одержать победу над венгерским народом. Микоян, которого Президиум отправил в Будапешт в качестве специального эмиссара, последовательно и твердо отстаивал линию на переговоры и компромисс. Михаил Суслов, сопровождавший Микояна, был вынужден согласиться с этим мнением. Жуков и Маленков стояли за вывод войск^{474}.

Непредвиденным фактором, оказавшим влияние на дискуссию в Президиуме, стала позиция делегации Китая во главе с Лю Шаоци. Китайцы приехали в Москву 23 октября для того, чтобы еще раз заступиться за поляков. Вместо этого они стали непрошеными наблюдателями и советчиками во время кремлевского обсуждения венгерского восстания. Поначалу Мао Цзэдун, не зная о том, что творится на улицах Будапешта, дал указание китайской делегации в Москве выступать против советского вмешательства — как в венгерские, так и в польские дела. Китайцы, к удивлению их кремлевских коллег, даже высказали предположение, что советскому руководству следовало бы придерживаться принципов Бандунгской конференции о «мирном сосуществовании» в отношении стран — участниц Варшавского договора. Вероятно, Мао в тот момент считал, что настал подходящий момент для того, чтобы преподать лидерам СССР урок за их имперское высокомерие, а заодно повысить значимость роли КПК в мировом коммунистическом движении — как посредника между Советским Союзом и его восточноевропейскими сателлитами. Под влиянием аргументов в пользу отвода войск, а также позиции китайских коммунистов Хрущев предложил взять курс на переговоры и принять декларацию, основанную на предложении Китая^{475}.

Предложение уйти из Венгрии раскололо Президиум. Булганин, Молотов, Ворошилов и Каганович отстаивали право Советского Союза вмешиваться в дела «братских партий». Под этим, безусловно, подразумевалось, что для спасения коммунистических режимов в Восточной Европе могут быть использованы советские вооруженные силы. Ответом на эту позицию стала выразительная речь министра иностранных дел Шепилова, выступившего в поддержку вывода войск. Он сказал, что «ходом событий обнаружился кризис наших отношений со странами народной демократии». В Восточной Европе «антисоветские настроения широки», и декларация должна стать первым шагом к тому, чтобы «устранить элементы командования» в отношениях Советского Союза с остальными членами Варшавского договора, «не дать [Западу] сыграть на данной ситуации». За Шепиловым выступили Жуков, Екатерина Фурцева и Максим Сабуров, и все высказались в пользу отвода войск^{476}.

Но на следующий день, 31 октября, дух сдержанности в Президиуме испарился без следа. Кремлевское руководство развернулось на сто восемьдесят градусов и все так же единогласно проголосовало за приказ маршалу Ивану Коневу приготовиться к массированному военному вторжению в Венгрию. Максим Сабуров осмелился напомнить, что лишь вчера они сошлись на том, что советское вторжение в Венгрию «оправдает [существование] НАТО». Молотов сухо возразил: «Вчера половинчатое решение было». Остальные члены Президиума с тем же единодушием высказывали решимость действовать так, «чтобы победа была на нашей стороне», чтобы не дать «задушить социализм в Венгрии» и тому подобное — перечеркивая свои собственные слова, сказанные днем раньше^{477}.

Некоторые историки объясняют этот поразительный разворот членов Президиума внешними факторами: донесениями советского посла Ю. В. Андропова из Будапешта об ужасных расправах над коммунистами в Будапеште, опасениями Гомулки, что после краха коммунистического режима в Венгрии настанет очередь Польши, и прежде всего известием об агрессии Франции, Великобритании и Израиля против Египта. В самом Советском Союзе было тоже неспокойно: под влиянием революций в Польше и Венгрии началось брожение в Прибалтике и на Западной Украине, демонстрации протеста студентов прошли в Москве, Ленинграде и других крупных городах. Доверие к руководству страны в кругах интеллигенции и других социальных групп под влиянием хрущевских разоблачений Сталина упало^{478}. Однако все эти события и факторы имели место и за день до решения о вторичном вторжении в Венгрию и не играли решающей роли. Вряд ли объявление Францией и Великобританией о начале военных действий в Египте могло стать причиной столь резкого изменения позиции Хрущева. Например, вот что сказал советский руководитель о Суэцком кризисе 28 октября: «Англичане и французы в Египте заваривают кашу. Не попасть бы в одну компанию». Иными словами, ему не хотелось, чтобы Советский Союз тоже выглядел как агрессор, готовый вторгнуться в другую страну. И тем не менее 31 октября Хрущев произнес совсем другие слова. Сравнивая войну в Египте с ситуацией в Венгрии, он сказал: «Если мы уйдем из Венгрии, это подбодрит американцев, англичан и французов — империалистов. Они поймут это как нашу слабость и будут наступать. Мы проявим тогда слабость своих позиций. К Египту им тогда прибавим Венгрию. Выбора у нас другого нет»^{479}. Что же произошло? Решающим известием, склонившим чашу весов в пользу военного вторжения, видимо, стало заявление венгерского лидера Имре Надя о том, что его правительство приняло решение о выходе Венгрии из Варшавского договора.

Хрущев оказался в крайне затруднительном положении. Ему не хотелось дезавуировать достижения новой внешней политики и опять выставлять Советский Союз агрессором. Вместе с тем его страшила мысль о том, что СССР потеряет Восточную Европу и тогда его соперники в коллективном руководстве возьмут над ним верх. Опасения Хрущева имели серьезные основания, так как большинство членов партийного аппарата и верхнего эшелона военных кругов считали, что огульное развенчание Сталина на партийном съезде было большой ошибкой^{480}. 31 октября Хрущев перехватил инициативу у своих самых жестких критиков, которые не пощадили бы его, если бы он «потерял» Венгрию. Также Хрущев упредил возможную критику в свой адрес, предложив не посылать войска, не заручившись согласием китайцев и союзников по Варшавскому договору, а также руководства Югославии. После нескольких напряженных дней, проведенных в перелетах, поездках и консультациях, решение раздавить «контрреволюцию» в Венгрии получило одобрение всех коммунистических лидеров, включая Мао, Тито, Гомулку и даже Пальмиро Тольятти. Утром 4 ноября 1956 г. силы четырех советских армий под командованием маршала Конева вторглись на территорию Венгрии^{481}.

Позже Микоян написал в своих воспоминаниях, что советское вторжение в Венгрию «похоронило» надежды на разрядку напряженности в Европе на годы. В Советском Союзе процессы либерализации в обществе сменились волной арестов и преследований студентов, рабочих и представителей интеллигенции. Венгерский кризис больно ударил по авторитету первого секретаря. Во время обсуждений на заседаниях Президиума в начале ноября, судя по записям Малина, Хрущев был нехарактерно молчалив. В какой-то момент он пытался, как прежде, покритиковать Молотова за «враждебные идеи». Тот ответил, подразумевая то ли нового советского ставленника в Венгрии Яноша Кадара, то ли самого Хрущева: «Одернуть надо, чтобы не командовал»^{482}. Китайское руководство стало разговаривать с Хрущевым в новом, высокомерном и наставительном тоне. Согласно китайской трактовке событий, только вмешательство руководства КНР спасло Польшу от советского военного вторжения, а затем помогло Хрущеву преодолеть свои колебания и решиться на «спасение социализма» в Венгрии^{483}. Уже после введения Советским Союзом войск в Венгрию Чжоу Эньлай совершил поездку по странам Восточной Европы и 18 января 1957 г. прибыл в Москву. На встрече в Кремле Чжоу указал Хрущеву на три ошибки: отсутствие всестороннего анализа событий, самокритики и консультаций с братскими странами. Китайский премьер-министр покинул Москву, убежденный в том, что Хрущеву не хватает опыта, такта и политической зрелости^{484}.

Хрущев, чувствуя непрочность своего положения, не захотел портить отношений с Мао и смирился с менторским тоном китайцев. При встрече с Чжоу Эньлаем он покорно внимал критике китайского гостя. На приеме в посольстве Китайской Народной Республики Хрущев призвал всех коммунистов «брать пример со Сталина» в том, как бороться с мировым империализмом. Полгода спустя Молотов с сарказмом напомнил ему об этом: «Конечно, когда Чжоу Эньлай приезжал, мы стали расписываться, что Сталин — это такой коммунист, как дай бог каждому, но когда уехал Чжоу Эньлай, мы перестали это делать. Это не поднимает авторитет нашей партии…»^{485}.

Когда советско-югославские отношения после примирения в 1955 г. опять испортились, Молотов мог злорадствовать — ведь он всегда утверждал, что Тито и его сторонники не могут быть надежными друзьями и союзниками. На самом деле Тито поддержал решение Кремля ввести войска в Венгрию и убрать венгерского лидера Имре Надя с политической сцены. Однако в силу случайного стечения обстоятельств Надь со своими соратниками попросили убежища в югославском посольстве в Будапеште. Тито был поставлен в сложное положение и, дорожа репутацией Югославии как независимого государства, отказался выдать Надя советским властям. В результате между Тито и кремлевскими правителями возникла недостойная перебранка. 11 ноября 1956 г. Тито выступил с речью в курортном городке Пула, недалеко от своей резиденции, где заговорил о «системных причинах» сталинизма, частично возложив вину за венгерскую трагедию на консервативные силы внутри КПСС. Он также сказал о том, что коммунистические партии можно разделить на два типа — сталинистского или несталинистского. Эта речь привела Хрущева в ярость: он еще долгие годы вспоминал о ней как о «позорной, предательской речи». Президиум ЦК большинством голосов постановил поручить газете «Правда» начать открытую идеологическую полемику с Тито. Ситуация с югославами не улучшилась после того, как сотрудникам КГБ удалось обманом выманить Надя и его сподвижников из посольства Югославии в Будапеште, арестовать и поместить под стражу в Румынии. Позже румыны передали арестантов в руки марионеточного венгерского правительства, возглавляемого Яношем Кадаром. Потом был проведен тайный суд, по приговору которого Имре Надя и нескольких его товарищей казнили (с одобрения Кремля и руководителей европейских компартий). Тито скорее всего тоже вздохнул с облегчением, правда про себя. Публично югославское правительство осудило эту расправу^{486}.

Резкие зигзаги во взглядах и подходах подрывали авторитет Хрущева на посту первого секретаря как среди поклонников Сталина, так и среди сторонников перемен. В Центральный комитет стали поступать многочисленные письма от рядовых членов КПСС, полные возмущения и даже оскорблений в адрес хрущевского руководства. Одни требовали реабилитировать Сталина как великого государственного деятеля и предупреждали ЦК, что если Хрущев и дальше будет идти таким же путем, то враги застигнут страну врасплох, нельзя Советскому Союзу терять бдительность и расслабляться. Другие недоумевали, неужели в ЦК КПСС имеются «два Хрущева»: один разоблачает Сталина, а другой призывает советский народ брать с него пример^{487}.

Конец коллективного руководства

Ослабление позиций Хрущева вдохновило его соперников на совместное выступление против первого секретаря. В июне 1957 г. Молотов и Каганович решили, что наступил удачный момент для того, чтобы добиться смещения Хрущева, и на одном из заседаний Президиума обрушились на него с критикой. Хрущев, как это часто бывает с самоуверенными оптимистами, не ждал нападения. Как вспоминал потом Микоян, «он как будто нарочно создавал себе врагов, но даже не замечал этого». Бывшие сторонники Хрущева — Маленков, Булганин, Ворошилов, Сабуров и Первухин, которых он тоже умудрился оттолкнуть от себя, — согласились отстранить его от руководства партии. Даже Дмитрий Шепилов решил, что Хрущев должен уйти. Большинство Президиума склонялось к тому, чтобы вовсе отказаться от поста первого секретаря и этим укрепить коллективное руководство^{488}.

Однако отсутствие политического единства среди заговорщиков создавало определенные трудности: Молотов и Шепилов критиковали Хрущева по совершенно разным причинам и с совершенно разных позиций. К тому же участники заговора забыли о том, что в руках Хрущева находятся все рычаги государственной власти. Большинство членов секретариата являлись назначенцами Хрущева и поддерживали именно его. Ключевыми союзниками Хрущева в этот критический момент оказались министр обороны маршал Жуков и председатель КГБ Серов. С помощью членов секретариата, а также Жукова и Серова Хрущев созвал чрезвычайный пленум ЦК, решением которого была признана его верховная власть, а участники заговора были объявлены «антипартийной группой». Стенограммы июньского пленума 1957 г. хоть и содержат явно предвзятые оценки ситуации — в защиту одержавшего победу Хрущева и против его оппонентов из «антипартийной группы», — все же дают замечательный материал, показывающий, насколько были переплетены в СССР вопросы внутрипартийной борьбы и внешней политики государства^{489}.

Противники Хрущева обвиняли его в нарушении принципов коллективного руководства, создании своего культа личности и единоличном принятии решений по международным делам и другим вопросам. Молотов осудил мысль, высказанную Хрущевым в интервью газете «Нью-Йорк тайме» в мае: «Мы считаем, что если Советский Союз сможет договориться с Соединенными Штатами, то тогда нетрудно будет договориться и с Англией, Францией и другими странами». Молотов выразил убежденность, что пока существует империализм, следующую мировую войну можно лишь отсрочить, но не предотвратить. Молотов также заявил, что формулировка Хрущева о необходимости договариваться с США игнорирует ленинский принцип об использовании противоречий в лагере империалистов. Эта формулировка Хрущева, продолжал он, «игнорирует все остальные социалистические страны. Нельзя игнорировать ни Китайскую Народную Республику, ни Польшу, ни Чехословакию, ни Болгарию». Помимо критики по вопросам внешнеполитической доктрины Молотов выразил свое недовольство грубыми, неотесанными манерами Хрущева и его неумением «соблюдать достоинство перед иностранными буржуазными деятелями»^{490}.

Самый сильный отпор противникам Хрущева оказал Микоян. Он напомнил о недавних событиях в Польше, Венгрии и Египте и пришел к заключению, что успешное их разрешение стало возможным не только благодаря единству советского руководства, но и смелым инициативам Хрущева. Кроме того, Микоян обвинил Молотова, Маленкова и Кагановича в том, что они выступали с узкобухгалтерских позиций против развития торгово-экономических отношений с социалистическими странами Восточной Европы, а также нейтральными Австрией и Финляндией. Иначе говоря, они возражали против таких сделок, которые были не выгодны СССР экономически, игнорируя их политическую выгоду. Хрущев же, в отличие от них, считал, что субсидии этим странам жизненно необходимы, поскольку диктуются интересами безопасности СССР. «Надо подвести экономическую базу для нашего влияния на Австрию и укрепления ее нейтралитета, чтобы Западная Германия не была [экономическим и торговым] монополистом в Австрии». То же самое, говорил Микоян, приходится делать и с советским блоком: «Если сегодня оставить без заказов [на закупки] Восточную Германию и Чехословакию, так весь социалистический лагерь трещать будет. Кому нужен такой лагерь, если мы не можем обеспечить заказами. Вопрос ведь стоит так: или бесплатно кормить рабочих ГДР, или заказы дать; или же в другом случае вовсе потерять ГДР»^{491}.

Многие из делегатов пленума ЦК в душе симпатизировали консервативным взглядам Молотова. Партийно-государственные элиты страны не верили в разрядку напряженности с западными державами: значительная часть этих людей придерживалась более воинственной и жесткой линии, чем «просвещенное» большинство в Президиуме. Даже критикуя вслед за Хрущевым и Микояном на заседаниях пленума догматизм Молотова и ошибки внешней политики Сталина, большинство делегатов говорило на сталинском идеологическом языке, когда речь заходила о международных делах и военной безопасности. Но не эти вопросы на самом деле побудили это большинство поддержать Хрущева. Часть делегатов опасалась, что если победят Молотов и Каганович, то «опять польется кровь», вернется террор. К тому же устранение от власти сразу целой группы членов Президиума означало, что назначенцев Хрущева ждет продвижение по службе. Один из выступавших выразил свое неудовольствие Молотовым, который до сих пор видит всех сталинских выдвиженцев «в коротких штанишках»^{492}. Среди тех, кто сменил членов «антипартийной группы» на руководящих постах в ЦК КПСС, был и Леонид Брежнев. Будущее показало, что после июньского пленума 1957 г. Президиум нового состава оказался весьма посредственным — новые люди у власти по всем статьям уступали представителям старой гвардии по энергии, политическому таланту, образованию и кругозору^{493}. Однако, с точки зрения Хрущева, у этой «молодежи» было одно положительное качество: он верил, что его назначенцы целиком зависят от него и не подведут.

В октябре 1957 г. Хрущев завершил свое восхождение на вершину тем, что отправил в отставку министра обороны маршала Георгия Жукова — своего главного сторонника, хоть временами и неудобного из-за своей независимости и критических суждений. Как и в предыдущих случаях, для того чтобы узаконить свои действия, Хрущев подготовил и провел внеочередной пленум ЦК КПСС. Стенограмма пленума, проходившего 28-29 октября 1957 г., не позволяет в полной мере пролить свет на неизвестные подробности всего дела. Однако эти материалы явно указывают на то, что у Хрущева были некоторые основания подозревать Жукова, а вместе с ним и начальника ГРУ Сергея Штеменко в «темных делах» за спиной первого секретаря — по крайней мере, Хрущев мог считать эти основания вескими в ситуации острой борьбы за власть после выступления «антипартийной группы». Впрочем, вероятнее было то, что службы госбезопасности докладывали Хрущеву о Жукове то, что ему хотелось о нем услышать. Незадолго до октябрьского пленума Жуков вместе с новым министром иностранных дел Андреем Андреевичем Громыко внес на рассмотрение Президиума предложение о необходимости принятия американского плана «Открытое небо» о свободной аэрофотосъемке над территорией США и СССР. Министр обороны был убежден, что если Советский Союз примет идею Эйзенхауэра, то американцы от него обязательно откажутся, так как не ждут от Москвы такого шага. Все это, по его мысли, должно было принести дополнительные очки Москве в пропагандистской борьбе с Западом. Хрущев отнесся к данному предложению скептически, а на октябрьском пленуме припомнил этот эпизод, чтобы подвергнуть Жукова дополнительной критике. Он осудил министра обороны за то, что тот был готов допустить слабину и принять «наглые, совершенно неприемлемые предложения» американцев. И тут же обвинил его чуть ли не в подготовке к нападению на США, заявив, что Жуков на Президиуме говорил примерно следующее: «Нам выгодно принять предложения американцев, нужно разведать их объекты, чтобы нанести удар…»^{494}. Вновь, и далеко не в последний раз, борьба за власть в Кремле погубила многообещающее дипломатическое начинание, которое могло бы пригасить последующую гонку вооружений.

Помимо сфабрикованных обвинений против Жукова выступления на пленуме содержали высказывания, весьма ценные для понимания хода мыслей и рассуждений среди высшего партийного и военного руководства СССР. Хрущев стремился показать делегатам пленума, особенно военным, что это он, а вовсе не Жуков лучше знает, как сочетать мирное дипломатическое наступление с наращиванием военной силы^{495}. Как ни терзали некоторых советских военачальников сомнения по поводу того, что говорилось на пленуме об их боевом товарище, все они единодушно поддержали руководителя партии и осудили Жукова. Великий полководец вторично и уже пожизненно оказался в опале.

Это был последний пленум при Хрущеве, где откровенные высказывания и суждения по вопросам внешней политики служили аргументами или уликами в борьбе за верховную власть. Победа Хрущева над другими олигархами в Президиуме, которые могли и хотели ограничить его власть, положила конец практике коллективного руководства и периодическим схваткам на высокой партийной арене. Хрущев чем дальше, тем больше окружал себя удобными ему фигурами и довольно скоро обнаружил, что обсуждать важные решения на Президиуме ему не с кем — там заседало послушное ему большинство. После изгнания с руководящих постов членов «антипартийной группы» и Жукова обсуждение внешнеполитических вопросов на заседаниях Президиума быстро превратилось в пустую условность, ритуальное круговое одобрение любой инициативы первого секретаря. Сам Хрущев, самоучка с неполным образованием и исключительной напористостью и властными инстинктами, не особенно нуждался в советчиках и специалистах со стороны. Даже те немногие аналитические службы, которые еще существовали в КГБ, МИД и ЦК КПСС, при Хрущеве захирели^{496}.

Выбор министра иностранных дел на место Шепилова красноречиво говорил о предпочтениях Хрущева. Неулыбчивый Андрей Андреевич Громыко не был рожден блистать на международной сцене, подобно его предшественнику. Но именно это устраивало Хрущева. Он сам собирался вести международные дела и дипломатические переговоры — так же как он полагался на самого себя в анализе данных разведки, деле подъема сельского хозяйства, проектировании нового жилья и прочая, и прочая. Молодой и обходительный дипломат Олег Трояновский, которого Хрущев в апреле 1958 г. выбрал своим помощником по международным делам, вспоминал, что сразу почувствовал: в советской внешней политике близятся большие перемены^{497}. Советский руководитель, одержавший победу у себя дома, решил, что настал час для решительного прорыва на международном фронте. Хрущев горел желанием доказать партийной элите и военным кругам СССР, что он может превзойти самого Сталина в деле наращивании могущества СССР и его влияния в мире.