Неуловимый монитор

11

Пришел день, когда «Железняков» снова отдал швартовы. В боевом листке, выпущенном перед выходом в море, говорилось:

В Ейске на борт корабля поднялся командир действовавшего здесь подразделения.

— Благодарю за приход на Дон, дорогие дунайцы! — сказал он. — Мы покажем врагу, на что способны советские моряки!

Главстаршина Гулин, старшина 2-й статьи Чеботарь и матрос Лаптий получили от командира особое задание. Покинув корабль, они ползком пробрались вдоль берега к пристани, где под присмотром немецких часовых, сбившись в кучу, покачивались барказы, шлюпки, плоты и большой катер.

Над степью занимался рассвет. Берег Дона был оживлен. Над ним, не рассеиваясь, стояло плотное облако дыма. К берегу нескончаемым потоком тянулась пехота, пылили автомашины, грохотали гусеницами танки. Немцы готовились форсировать реку. С запада подходили свежие резервы. Надо было уничтожить барказы и плоты, пока противник не успел использовать их для переправы.

Матросы действовали по заранее разработанному плану.

Лаптий подобрался к пустому сараю неподалеку от реки и зажег его для отвода глаз. Густой столб дыма взметнулся над соломенной крышей. Несколько немцев, покинув посты у пирсов, бросились к сараю. Все скопище плавучих средств осталось на какое-то время без присмотра. Только того и добивались матросы. Гулин и Чеботарь тут же очутились у пирса.

— Бросай! — крикнул Чеботарю Гулин.

Чеботарь размахнулся и бросил связку гранат. Несколько барказов и плотов разметало в щепы. Фашисты открыли беспорядочную стрельбу. Один из часовых кинулся к Чеботарю, но тут же упал, простроченный очередью из автомата Гулиным. Опомнившись, немцы бросились от сарая обратно на берег. Гулин метнул две связки гранат в пристань, и она вместе с причаленным катером взлетела на воздух.

— Бежим! — крикнул товарищам Гулин.

Свое дело они сделали, и им оставалось только поживей унести ноги.

Моряки бежали зигзагами, прячась в балках и в прибрежных кустах. Немцы преследовали их по пятам. Моряки понимали, что гитлеровцы постараются отрезать им путь к кораблю.

Выбежав на широкий шлях, они устремились вдоль него. Тут уже негде было укрыться: пыльная дорога, окаймленная телеграфными столбами, тянулась к белеющей вдали станице. И вдруг с разбитой проселочной дороги на шлях свернула огромная фура, запряженная парой крупных донских кобылиц. Грохот колес покрыл автоматную трескотню. Усатый казак, в фуражке набекрень, в синих штанах с лампасами, стоя настегивал лошадей.

— Тю-ю, матросы?! — удивился он, осаживая лошадей, и, дико вращая белками глаз, заорал на всю степь:

— Прыгай в фуру, черти!

Матросы мигом очутились в телеге. Казак крутанул вожжами над головой, разбойно присвистнул и гаркнул на лошадей:

— Но-о, милые, вывози!

Рыжие кобылицы вихрем рванулись с места.

Несколько пуль просвистело над головой казака. Но он отмахнулся от них, как от докучливых ос. Матросы, вцепившись руками во что попало, лежали в душистом и колючем сене. Фура, подскакивая на колдобинах, резко кренясь на поворотах, все больше отрывалась от опешивших немцев.

Не прошло и получаса, как взмыленные лошади влетели в станицу. Казак с ходу направил их в раскрытые ворота. На крыльцо выбежала молодая женщина с испуганным лицом.

— Хорони гостей, Гапка, — приказал молодухе казак. — На сеновал веди, живо!

И он тяжелым колом припер массивные ворота.

Весь день моряки просидели в темноте, зарывшись в сено. Казачка принесла им глиняные миски с борщом. Сказала:

— Немцы в станицу понаехали. Все дознаются, не видал ли кто матросов. Да разве у нашего Григорича что спытают?

— А ты кем ему приходишься? — спросил женщину Гулин.

— Невестка я ему.

— А муж где?

— В корпусе у Кириченки[3] воюет… Пантелей Григорьевич зараз гутарил, — продолжала она, — выведет вас ночью на реку, к кораблю, чуете?

— Чуем, — ответил Лаптий, любуясь красавицей и уплетая удивительно вкусный борщ. — Да, братцы, это вам не кино, — подмигнул он товарищам.

Под вечер Пантелей Григорьевич заглянул да сеновал.

— Ну, матросня, живем? — спросил он.

— Живы, — ответили матросы.

— Тогда — собирайся.

Казак раскурил свою глиняную люльку.

— Слыхал я, что вы натворили, — сказал он, когда они спустились с сеновала во двор. — Немцы прямо сказились, всю степь обшарили. Часовым своим, что вас упустили, немецкий обер морды искровянил… Ну, выходите…

У калитки они столкнулись с метнувшейся в сторону простоволосой девчонкой.

— Вякнешь кому — истый Христос, убью! — прикрикнул на нее казак.

Девчонка от страха присела на корточки.

— Теперь не вякнет, — успокоенно заключил Пантелей Григорьевич.

В станице лаяли собаки. Где-то перекликались немецкие часовые да слышались тяжелые шаги патрулей. Пантелей Григорьевич вывел моряков в степь.

— Вот так и дуйте. Тут напрямки недалеко, версты три, не боле.

— Спасибо, Пантелей Григорьевич, — поблагодарил Гулин.

— Вам спасибо, — тихо откликнулся казак. — Про ваш корабль мы наслышаны. Партизаном зовем его плавучим…

Через два часа, с первыми лучами проснувшегося солнца, Гулин, Лаптий и Чеботарь поднялись на палубу «Железнякова».

Весь день «Железняков» поднимался вверх по реке, пока не обнаружил немецкую пехоту. Володя Гуцайт немедленно сошел на берег. Через час корректировочный пост сообщил: фашисты готовятся к переправе. «Железняков» открыл огонь. Гитлеровцы частью были уничтожены, частью разбежались.

На следующее утро, на рассвете, над притаившимся в кустах «Железняковым» долго кружил «фокке-вульф». Теперь ожидай пикировщиков.

— Вот привязался, шпик проклятый!..

— Ни дна тебе, ни покрышки!

— Чтоб тебя разорвало!..

— Чтоб тебе при посадке рассадить морду!

Такие и еще более хлесткие пожелания отпускают матросы в адрес немецкого соглядатая, жужжащего, как назойливый комар.

Стрелять по самолетам-разведчикам Харченко не разрешал: зачем зря демаскировать корабль, если есть надежда, что его не обнаружат.

Заунывно гудящий «фокке-вульф» описывал все новые круги, снижаясь над кораблем все ниже и ниже. От въедливого жужжания у Перетятько ныло под ложечкой. Он божился: дай ему волю, и он сшибет проклятого шпика в два счета!

Но командир надеялся, что «Железняков» все еще невидим врагу.

«Фокке-вульф» наконец взмыл кверху и улетел…

На берегу выставили охранение и сели обедать.

В кают-компании по-прежнему было чисто и уютно, обед был сервирован на белоснежной скатерти, и солнечные зайчики бегали по фарфоровым тарелкам. На этот раз подавал на стол кок; Василий Губа находился в береговом охранении.

Вдруг над головой раздался треск и грохот. Корабль вздрогнул всем корпусом и покачнулся.

— Налет! — выкрикнул командир. — Все по местам!

Выскочив из кают-компании, он пронесся вверх по трапу. Вслед за ним ринулись другие.

Да, это был воздушный налет! Несколько «юнкерсов» на бреющем полете сбрасывали бомбы и в упор расстреливали из пулеметов стоявших в береговом охранении матросов. Упал Личинкин, падают Бобров, Губа… Бежавший к своей башне лейтенант Кузнецов вдруг покачнулся и схватился за руку. Глухо захлопнулась за ним броневая дверь.

По палубе оглушительно забарабанили осколки. А зенитки уже били по «юнкерсам», били изо всей силы…

Камыш, в котором очнулся Василий Губа, был так част, что пробраться через него, казалось, не было никакой возможности. Матроса медленно засасывала вязкая трясина. С большим трудом он вытащил сначала одну ногу, потом другую.

Дальние перекаты орудийной стрельбы доносились, словно гром из нависших над ковыльного степью туч. Раздирая в кровь руки, Василий выбрался к берегу. Он осторожно выглянул из камышей. Ни живой души ни в степи, ни на потемневшей реке. Корабль исчез бесследно! Сердце похолодело. Вдруг Губа почувствовал: что-то липкое, соленое течет ему в рот. Он поднял руку — кровь. Значит ранен в голову. Он попробовал разорвать рубаху. Плотное полотно не поддавалось. Тогда он разгрыз шов зубами. Осторожно нащупал руками рану, туго перевязал ее. Куда идти? Быть может, вон в ту станицу, что виднеется невдалеке? В ней так уютно курятся дымки… Но там наверняка расположился немецкий гарнизон. Ведь оба берега захвачены врагами. Фашисты, как саранча, повсюду — на дорогах, в станицах, в городах, в степи! Что делать? Отсиживаться в камышах, пережидать, пока немецкие части уйдут подальше, ночами пробираться к линии фронта? Выдержит ли он? Он — в матросской форме, безоружен, и его пристрелит первый же вооруженный фашист.

Хотелось есть — щей, гречневой каши, черных матросских сухарей. Ему послышалось, что кто-то едет по дороге. Он снова нырнул в камыши и долго лежал там, затаив дыхание.

К вечеру частый и крупный дождь забарабанил по реке. Промокший до костей, Губа дрожал, как в лихорадке. Дождь так же внезапно, как пролился, перестал. Стуча от холода зубами, Губа поднялся.

— Нет, без корабля мне не жить! — прошептал он.

Он попробовал сделать несколько шагов и тяжело упал в грязную жижу.

— Нет, мне без корабля не жить! — повторил он громко, почти прокричал, и стиснул зубы.

Матрос не мог идти. Он полз, готовый нырнуть в камыши при первом шорохе, при первом подозрительном звуке. Он полз вверх по реке, туда, куда, он знал, ушел «Железняков»..

Невиданная сила толкала матроса вперед. Он полз час, другой, третий. Настал вечер. Солнце, прятавшееся за тучами, так и не выглянув, село за степью. Стало совсем темно.

«Я не найду корабля, — в ужасе подумал Губа. — Он может воротиться, пройти мимо, и меня не заметят. Тогда все пропало!»

И матрос замирал и слушал: не шумят ли винты монитора, не плещется ли в реке вода? Он вглядывался в темноту: не блеснет ли где луч света? Корабль затемнен, и только чистая случайность поможет его обнаружить.

Губа полз дальше, дальше. Руки отказывались служить ему, а ноги двигались с таким трудом, словно к ним были привязаны тяжелые камни.

— Нет, не могу больше, — сказал он наконец.

И вдруг, когда он на секунду поднял голову, ему показалось, что посреди реки мелькнуло что-то и сразу же погасло. «Корабль, — подумал Губа. — Он! Мой корабль, другого быть не может».

Только бывалый моряк смог бы определить, что это за вспышка: на корабле подняли люк, кто-то выскочил на палубу, и люк захлопнулся. Упусти это мгновение Губа — и он бы прошел мимо корабля!

Нечеловеческая сила подняла Василия Губу на ноги. Раздирая руками камыши, матрос вошел в воду и окунулся с головой: тут, сразу у берега, была глубокая яма. Он вынырнул, поплыл.

«Не доплыву, — подумал он. — Утону, сил не хватит».

Кто-то тяжелый, цепкий схватил его за ноги и потянул книзу.

«Врешь, доплыву!»

Чугунные гири тянули на дно… Отказывали руки, ноги… Утонуть здесь, когда он почти достиг цели?!

Вдруг резкий голос совсем близко крикнул:

— Стой, кто плывет?

— Я! Губа плывет! Василий Губа! — заорал матрос, отчаянно гребя, захлебываясь и отфыркиваясь.

— Васька! Живой? — закричал с кормы знакомый теплый голос. — Да где ты? Да то ж я, Овидько! Греби сюда! Греби! Братцы, Губа вернулся!

Десяток дружеских, крепких рук втащили на палубу обессиленного, но счастливого матроса.

Через пять минут он лежал, укутанный в одеяло, в светлом кубрике, на чистой койке. Кушлак хлопотал возле него. В кубрик вошел командир.

— Ну, хлопец, не думал, что тебя живым встречу, — сказал Алексей Емельянович.

Он наклонился и крепко поцеловал матроса.

12

Когда стало известно, что противник занял устье Дона, «Железняков», вместо того чтобы прорываться в море, развернулся и медленно пополз дальше, вверх по реке. Алексей Емельянович решил подобрать прячущихся в плавнях раненых бойцов и офицеров. Не попадать же им в фашистские руки!

Весь экипаж «Железнякова» высыпал на мокрую палубу. Над рекой висела сплошная дождевая пелена. Матросы раздвигали камыши длинными шестами, и Овидько своим густым басом кричал:

— Эй, выходи, братва, кто тут есть! Уходит последний корабль с Дона! Уходит последний корабль с Дона!

Два матроса — Мефодий Охрименко и Тимофей Онищенко, — в одних трусах, по пояс вошли в воду. Держась за борт корабля, они баграми щупали дно, продирались сквозь острый камыш. Толстяк боцман Андрющенко, отдуваясь, шлепал по воде босиком и раздвигал тростинки камыша. Время от времени над рекой проносился унылый возглас Овидько:

— Эй, выходи кто есть, братва! Уходит последний корабль с Дона!

Алексей Емельянович не отрывал глаз от зарослей ивняка. Овидько охрип, но продолжал кричать, сложив руки рупором:

— Уходит последний корабль с Дона!

Дождь хлынул с новой силой. Матросы и офицеры вымокли до нитки. И все же они упорно продолжали поиски. Анатолий Кузнецов, с подвязанной бинтом левой рукой, орудовал одною правой, раздвигая камыши. Василий Губа, с перевязанной головой, ни за что не уходил с палубы.

— Ведь я сам в таком положении был, — говорил он военфельдшеру Кушлаку. — Я ж отлично понимаю, какое это положение.

Вскоре Кузнецов крикнул на мостик:

— Стоп!

Машину застопорили. Монитор стал. Губа спрыгнул в воду. Вместе с боцманом они втащили на палубу морского пехотинца, крепко сжимавшего в руке автомат. Кузнецов поднял его намокшую бескозырку. Пехотинец дышал тяжело и прерывисто. Под разорванным и простреленным бушлатом пестрела его «морская душа».

— Давай, давай его сюда, — загудели матросы.

Несколько рук подхватили пехотинца.

Его бережно отнесли в кают-компанию. Фельдшер принялся приводить его в чувство. Пехотинец открыл глаза. Он обвел кают-компанию мутным взглядом.

— Я на корабле? Что за корабль? — спросил он.

— «Железняков», — ответил Кушлак, осматривавший его раны.

— «Железняков»? Слыхал. — Лицо морского пехотинца расплылось в улыбке. — Лечи, товарищ врач, поднимай на копыта…

Кушлак принялся, перевязывать матроса. Корабль все так же медленно, черепашьим шагом, шел дальше. Вскоре Володя Гуцайт срывающимся голосом крикнул с берега:

— Стоп!

Корабль снова стал. В густой осоке Володя нашел девушку в морской форме. Овидько подхватил морячку, как ребенка.

— Пух! — сказал он. — Мотылек!

Девушка действительно была маленькая и хрупкая. По пояс в воде, стараясь не оступиться, Овидько понес девушку к кораблю, бережно поддерживая ее голову с коротко остриженными мокрыми волосами. У самого борта было довольно глубоко. Вода дошла богатырю до груди. Тогда он высоко поднял девушку на вытянутых руках и сказал:

— Принимайте.

Алексей Емельянович подхватил морячку. Она вздохнула и открыла веки, опушенные густыми ресницами. Глаза у нее были синие.

— Свои? — воскликнула она. — Матросы? Где ж я?

— На «Железняке», — ответил Алексей Емельянович.

— На «Железняке»? Господи, неужто на «Железняке»? Сколько мы о вас слышали? Но почему… почему вы еще здесь? Кругом немцы…

Алексей Емельянович не без гордости пояснил, что корабль всегда успеет выйти в море.

— Вас перевяжут, вылечат, — сказал он морячке. — Куда вы ранены?

— В ноги, — и девушка горько заплакала.

— Не надо плакать.

— Я никогда не буду ходить!

— Глупости! Поправитесь, и еще как будете бегать! Как вас зовут?

— Валей, — ответила сквозь слезы девушка.

— Все будет отлично, Валя, — сказал Алексей Емельянович, внося морячку в свою каюту и укладывая на койку.

За ним вошел Кушлак.

— Ну, эскулап, лечи, да лечи получше.

Кушлак, немного растерянный и озадаченный, принялся осматривать морячку. Ранения были тяжелые, но кости — целы. Впервые военфельдшеру пришлось оказывать помощь раненой женщине. Да и вообще за все время войны это была первая женщина на борту «Железнякова».

За несколько часов железняковцы подобрали двенадцать раненых. Где-то далеко за рекой грохотали орудия и пылали пожары. В сером небе пролетали на восток фашистские самолеты.

Наступил вечер. Над рекой заклубилось густое молоко. Харченко понял, что Продолжать поиски в тумане — дело бесполезное. Но он твердо решил не уходить, пока не будет осмотрен другой берег Дона. Туман поднялся до потемневшего неба. Матросы поисковой группы собрались на борту и с жадностью ужинали (продуктов на корабле снова было вдоволь). Корабль медленно двигался, высматривая место для ночной стоянки.

Теперь повсюду — и в ярко освещенной кают-компании, и в каютах офицеров, и в кубриках — лежали спасенные люди. Несколько часов назад они считали, что жизнь их кончена, и приготовились к смерти. Теперь они беспрерывно и лихорадочно говорили. Они так долго молчали, что им хотелось наговориться вдосталь.

Пожилой толстый мичман из морской пехоты с наслаждением курил трубку и рассказывал, как он ударом кулака раскроил голову гитлеровцу. Другие рассказывали, сколько немцев потонуло в Дону, вспоминали рукопашные схватки на берегу, свои скитания в плавнях.

Морячка Валя спрашивала Алексея Емельяновича:

— Скажите, я не сплю? Может быть, мне все это мерещится, товарищ капитан-лейтенант? Вы знаете, доктор ваш говорит, что я скоро на ноги встану. Значит, я вернусь в свой батальон?

— Ну ясно вернетесь, — уверял Алексей Емельянович. — Еще повоюете, Валя.

— А мои-то, наверное, думают, что меня и в живых нету. Эх, написать бы им! Вот удивятся!

Вдруг Валя приподнялась на койке и крепко поцеловала командира!

— Вы жизнь мне спасли, жизнь! — воскликнула она горячо. — Если бы вы знали, как жить хочется! Я думала, навсегда в плавнях останусь… страшное слово — «навсегда»! А теперь — я такая счастливая!

— Спите, милая, — сказал, улыбаясь, командир корабля. — Отдыхайте. Вот придем в Ейск, подлечитесь, будете долго-долго жить… А жизнь у нас после войны будет хорошая, ей-ей! Славно станем жить! Ну, спите, спите, я пойду.

Он повернул выключатель, задернул занавеску, закурил папиросу. Услышав ровное дыхание девушки, Алексей Емельянович вышел из каюты и столкнулся со спешившим к нему штурманом.

— Товарищ командир, — взволнованно доложил Коган. — На реке какое-то судно горит. Зовет на помощь.

Харченко поднялся на палубу. В густом тумане он увидел расплывчатое красное пятно. На середине реки, развернувшись лагом[4], непрерывно гудел горящий пароход. Из темноты донесся полный отчаяния, жалобный крик. Алексей Емельянович подошел к матросам, столпившимся на баке.

— Женщины кричат, товарищ командир, — сказал Овидько.

— Гребцы — в шлюпку! — приказал командир.

В огненном зареве летали тучи гари. Палубные надстройки парохода обрушивались с треском. По палубе метались в дыму люди.

— На помощь! Помогите! — донеслось до командира.

«Железняков» бросил якорь. Теперь все были наверху, кроме машинной команды и радиста.

— Ну что же, хлопцы? Снимай людей! — закричал Алексей Емельянович, стараясь перекричать неистовый вой пароходного гудка.

С низкого борта плюхнулась в реку шлюпка. Гудок продолжал выть.

Харченко крикнул в мегафон:

— Эй вы, на пароходе! Уймитесь!

Гудок несколько раз всхлипнул и умолк. Тогда командир передал приказание:

— В первую очередь садятся в шлюпку женщины и дети!

Шлюпка подошла к борту парохода, и Алексей Емельянович видел, как люди, яростно отталкивая друг друга, с размаху бросаются в воду.

— Эй, на пароходе! — крикнул он. — Всех снимем, всех до одного. Женщины с детьми — вперед!

Шлюпка нагрузилась и вынырнула из тумана под самой кормой монитора.

— Их немцы подожгли, товарищ командир, — взволнованно докладывал Овидько, пока матросы принимали на палубу плачущих женщин и перепуганных ребят. — Вот гады! Вывели на середину Дона, попортили машину, руль, облили палубу бензином. Там полно детишек да баб…

— Снимайте всех, да поскорее… Как бы эта бандура не затонула раньше времени.

Шлюпка продолжала совершать рейс за рейсом. Офицеры распределяли людей по кубрикам и каютам.

— Эй, на военном судне! Поторопитесь! — крикнул с горящего мостика старик в морской фуражке.

— Капитан, — сказал мне Харченко.

Пароход резко осел кормой в воду.

— Капитан! А вы чего стоите? Сходите в шлюпку! — крикнул командир.

Когда шлюпка подошла к монитору и десятки рук протянулись с корабля, чтобы вытащить ребятишек и женщин, Алексей Емельянович приказал гребцам:

— Сейчас же заберите капитана.

— Упрямый старичонка, — ответил Овидько. — Я, говорит, своего поста не кину.

— Много там народу?

— Думаю, на этот раз всех захватим.

— Торопитесь. А капитана, коли не пойдет добром, тащите силой.

Шлюпка стрелой понеслась к пароходу.

Несколько женщин прыгнули с парохода в воду. Овидько, как дельфин, нырял за ними, вылавливал и втаскивал в шлюпку. Одну из женщин отнесло далеко в сторону. Овидько поплыл за ней, догнал и помог забраться в шлюпку.

Корма горящего парохода вдруг совершенно опустилась в воду. Разлетелся сноп искр, огонь прорвал палубу и вырвался наружу.

— Эй, на шлюпке! Отваливайте! — крикнул Алексей Емельянович.

Но гребцы мешкали. Овидько подтянулся на руках и, перескочив на пароход, побежал по пылающей палубе.

Пароход, казалось, сейчас рассыплется на части. Овидько вынырнул из пламени с каким-то странным свертком на вытянутых руках и передал его в шлюпку. Потом взбежал на мостик, схватил капитана поперек туловища, поднял его и побежал к борту. Столб пламени взметнулся под ногами у Овидько, и огонь охватил матроса. Теперь бежал по палубе живой факел.

Одним прыжком Овидько перемахнул через борт и плюхнулся в реку. И как раз в эту минуту пароход с треском разломился пополам и с шипением, дымя, словно огромная головешка, стал погружаться в воду.

Гребцы навалились на весла, и шлюпка очутилась через пару минут у борта монитора.

— Где Овидько? — с тревогой спросил командир. — Овидько где?

Гребцы не отвечали. С посеревшими лицами, молча, они передавали на монитор последних пассажиров парохода. Одна из женщин, мокрая, с безумными глазами, прижимала к груди ребенка, завернутого в обгоревшее одеяло. Алексей Емельянович узнал в нем сверток, с которым выбежал из огня смелый матрос.

Через несколько минут Овидько подплыл к «Железнякову» вместе с капитаном. Их подняли на борт монитора. Матрос на чем свет стоит ругал старика. А старик в капитанской форме отфыркивался, отплевывался и, с жадностью закурив самокрутку, ворчал:

— Где ж это видано, чтобы свое судно в беде кидать? Я двадцать пять лет на нем плаваю.

— Тоже мне — судно! — презрительно сказал Овидько, пока Кушлак смазывал ему какой-то желтой мазью ожоги. — Старая рваная калоша.

— Да как вы смеете! — вдруг неистово закричал капитан. — Я не позволю оскорблять моего «Альбатроса»! На нем в гражданскую войну пушки стояли! Да-с! Я с него беляков бил!

— Ну, коли так, прошу нас извинить, папаша, — примирительно пробормотал Овидько, протягивая капитану свою огромную ручищу. — Не ведал я, что ваш «Альбатрос» такой боевой корабль…

Капитан, взглянув туда, где недавно стоял его «Альбатрос», а теперь черный ночной Дон катил свои волны, вдруг горько, по-стариковски заплакал.

На следующее утро, с рассветом, «Железняков», пройдя еще несколько километров вверх и не найдя больше ни одного человека, развернулся и уже вдоль правого берега пошел вниз по реке. Теперь матросы, сойдя с корабля, уходили далеко в степь, искали раненых в сухих, поросших ковылем балках. За день они нашли еще восемь бойцов и офицеров.

К вечеру Харченко приказал полным ходом идти в Азовское море.

Все люки и иллюминаторы задраили. Монитор готовился к бою, но он был очень перегружен. Люди расположились по всему кораблю. Женщины кормили ребят, рассказывали матросам и друг другу о своих неисчислимых несчастьях. Кок выбивался из сил, обнося их супом и рисовой кашей. Кушлаку тоже хватало по горло работы: он перевязывал раненых, поил их спиртом, уверял, что раны их несерьезны и все они в ближайшее время вступят в строй.

Морячка Валя попыталась встать на ноги — и снова горько заплакала. Напрасно утешал ее Кушлак, напрасно убеждал Алексей Емельянович, что она обязательно выздоровеет и будет ходить, как прежде.

— Нет, нет, — рыдала она, — я навсегда калека!

Алексей Емельянович отворачивался, растроганный искренним горем этой маленькой синеглазой девушки. Он узнал от спасенных матросов, что Валя едва ли не самая храбрая была у них в батальоне: многим спасла она жизнь, многих вытащила из-под огня на своих плечах.

Ночью «Железняков» стал приближаться к морю. Грязный туман застилал фарватер. По носу монитора мерцали какие-то непонятные огни. Вдруг в темной мути замигали огненные вспышки. В небе послышалось назойливое, хриплое гудение. Тоскливое чувство овладело командиром. Одно дело — выдержать бой, имея на борту лишь экипаж, способный сражаться, другое — когда корабль битком набит ранеными, женщинами, детьми. Если теперь на палубу упадет бомба, монитор превратится в кромешный ад. Харченко оставил за себя на мостике штурмана, а сам спустился вниз, к радисту. Ильинов с наушниками на голове сосредоточенно слушал. Он встал.

— Сиди, сиди, — сказал командир. — Что нового?

— Они указывают самолетам наше местонахождение. Приказывают разбомбить нас, не выпустить в море.

Командир застыл на секунду, сжал кулаки так, что хрустнули пальцы.

— Скоты эдакие! — выругался он. — Мерзавцы!

Он пошел наверх, повсюду натыкаясь на спящих, ничего не подозревавших женщин. «Ох, беда с этими пассажирами, — думал Алексей Емельянович. — Погубят они мне корабль, как пить дать погубят… Панику поднимут, а тут такая перегрузка».

Туман, густой и плотный, как сметана, закрывал весь корабль. Только он мог на этот раз спасти «Железнякова». Самолеты гудели где-то над башней, и Харченко казалось, что бомбы сию минуту обрушатся на голову.

— Какая чушь! — сказал он вслух. — Разве найти им нас в таком тумане?

Гул самолетов временами оглушал. Они назойливо кружились, рассчитывая наткнуться на преследуемый корабль.

Командир снял фуражку и подставил голову ветру. Голова пылала. На палубе было совсем темно. Он ощупью нашел отвесный трап и поднялся на мостик. В тесной рубке рядом с рулевым стоял штурман. Коган был спокоен.

— К утру выйдем в море, — сказал он уверенно.

Харченко хмыкнул и ничего не ответил.

Как всегда, лихо сдвинув на ухо бескозырку, Громов вел корабль.

Глубоко под ногами мерно пульсировали машины. «Стоит прорваться в Ейск, — думал Алексей Емельянович, — и мы сгрузим свою драгоценную ношу. Тогда мы можем сказать, что не зря оставались лишние двое суток в тылу у немцев, не зря рисковали кораблем и собственными жизнями».

А впереди все мерцали и мерцали блуждающие, вспыхивающие то тут, то там огни, сбивающие с толку рулевого. Потом туман разорвался, и над кораблем засверкал ослепляющий свет: пролетевший самолет сбросил «люстру». Теперь-то «Железняков» наверняка обнаружен! Палуба содрогнулась под ногами. Фонтан воды в несколько метров высотой поднялся перед форштевнем. Командир и штурман переглянулись. У них перехватило дыхание. Толчок повторился. Вторая бомба разорвалась за кормой. Харченко машинально шагнул к рупору, ведущему в башню главного калибра, но остановился, глядя на медную трубу. Стрелять в пустоту, по невидимым самолетам, — значит окончательно обнаружить себя.

— Самый полный вперед! — приказал он машинам.

Корабль рванулся вперед. Только Громов — рулевой, знающий корабль как свои пять пальцев, чувствующий каждое его движение, слившийся с ним в одно целое, мог выдержать эту сумасшедшую гонку. Бомбы окружили корабль сплошной стеной всплесков. Они рвались то по бортам, то по носу, то по корме. Корабль встряхивало и бросало.

— Пойдите вниз и успокойте женщин, — приказал командир Когану. — Рассказывайте им сказки, пойте песни, придумайте, что хотите, черт возьми, но удержите их там, и чтобы не было истерики. На палубу не выпускать никого, хотя бы для этого пришлось применить силу. Понятно?

Миша Коган, цепкий, как кошка, метнулся по железному трапу вниз, перебежал через палубу, скрылся в люке. Крышка люка плотно захлопнулась за ним. А неистовая гонка по реке продолжалась. Бомбы со свистом ложились вокруг монитора. Вцепившись в штурвал, Громов ворочал корабль то влево, то вправо. Кильватерная струя за кормой напоминала путаный заячий след.

Только перед самым рассветом «Железняков» избавился от преследователей.

В шесть часов утра монитор вошел в Азовское море.

В тот же день в Ейске железняковцы распрощались со спасенными. Овидько и Василий Губа снесли на берег морячку Валю. Когда санитарная машина увозила ее в госпиталь, она улыбалась и говорила, что не позже чем через десять дней вернется в свой батальон. Глаза ее — сияли.

— Мы еще встретимся! — крикнула она на прощанье.

— Конечно! После победы! — ответили ей.

…Перед нами были новые битвы…

13

Да, наш корабль действительно ходит под счастливой звездой! По всем законам, и понятиям мирного времени нам давно положено лежать где-нибудь на дне реки или моря, а по опрокинутому днищу монитора должны были бы бегать крабы и раки. Судьба наша удивительна и необычайна. Наши машины, орудия, а главное — люди все выдерживают, не изнашиваются. Семьдесят матросов и офицеров после мирного Днепра прошли с жестокими боями огненные Дунай, Буг и Дон! А теперь мы, по приказу командования, с боем прорвались в Кубань. Фашист хозяйничает в кубанских степях и рвется к Кавказу. Наша задача — помешать врагу подбрасывать подкрепления и боеприпасы. Наш крошечный корабль в тылу у врага. Флот далеко от нас, в черноморских портах. Морская столица — Севастополь — в июле пала. (Мы об этом узнали по радио и склонили головы перед непревзойденным героизмом его защитников. Как мы хотели бы походить на них!) Но и тут, в широкой полноводной Кубани, среди необозримых степей, мы чувствуем себя частицей Черноморского флота со всеми его гордыми традициями. Ни один из нас не думает о смерти, хотя встречается с ней каждый день.

В кубрике я застал Василия Губу за учебником алгебры.

— Зачем вам сейчас алгебра? — спросил я его.

— Как зачем? Поотстал я. Воевать кончим, пойду учиться. Вот и нагоняю…

Читают и учатся многие, если не сказать — все. Один читает Гоголя, другой — Станюковича. Библиотечка корабля — правда, пополнять ее неоткуда — вся нарасхват. Учатся и читают. Читают и учатся. А почему? Да потому, что все на «Железнякове» уверены: пусть врагу удалось подобраться к самому сердцу России, все равно победа придет не к нему, а к нам. Мы завоюем ее собственной кровью, нашу победу. И каждый из нас живет одной мыслью: что он станет делать, когда кончится война?

Почти все ведут дневники и пишут письма. Сейчас писать письма — значит писать никуда: мы так далеки от дома, от почт, телеграфа! И все же мысли о родных тревожат, волнуют каждого. У большинства из нас дома сожжены и разграблены врагом, семьи снялись с насиженных мест и, наверное, убеждены, что все мы давно погибли. Но мы живем и деремся. И только бойцы, сражающиеся на Кубани, знают, что наш неуловимый «Железняков» существует, действует и нагоняет страх на гитлеровцев…

Мы видим, как горят золотистые хлеба Кубани, как пылают подожженные станицы. Ветер гонит над рекой едкий дым пожарищ. И тогда кажется, вся степь горит, а земля стонет под гусеницами танков…

Недавно Алексей Емельянович предложил мне заглянуть в корабельный журнал. Там все подсчитано с бухгалтерской аккуратностью. На наши головы сброшено 800 бомб. На нас совершено более двухсот налетов. В свою очередь «Железняков» уничтожил 7 батарей, 10 батальонов гитлеровской пехоты, 5 складов боеприпасов, подбил десятки автомобилей и танков.

Мы можем гордиться тем, что собственными руками сбили несколько «юнкерсов» и «мессершмиттов». Недавно мы сорвали переправу через Кубань целого полка пехоты. Трое суток наши комендоры преграждали путь фашистскому полку, вооруженному новейшей техникой, и выиграли этот бой!

Ненависть к гитлеровцам не угасает в матросских сердцах. И дух черноморцев поистине несгибаем…

…Золотая осень нас встречает повсюду. Я не художник и не могу рассказать словами о богатстве осенних красок, об осенних цветах, пестреющих в густой траве. У нас цветы любят, их приносят на корабль целыми охапками и украшают портреты своих родных и любимых. Как хочется, чтобы там, вдали, также помнили о нас!..

…Наш корабль больше не голубой, как волна Дуная. Он перекрашен в цвета кубанской осени — зеленые и желтые. Он стал не так красив, наш «Железняков», но еще более любим…

Алексей Емельянович показывает мне свои записи. Он аккуратно ведет их день за днем.