В этот свежий неяркий день «Железняков» стоял у берега, прикрытый осенней листвой. Георгий Ильинов принес командиру в каюту две радиограммы. Одна оказалась сводкой: Информбюро:
«Сегодня советскими войсками оставлен Темрюк».
Другая — перехваченный приказ германского командования — предписывала:
«Всем соединениям и частям германской армии, действующим в районе Кубани, приказываю: захватить монитор, находящийся у нас в тылу. Экипаж в плен не брать. Матросов — расстрелять, офицеров — повесить».
— Можете идти, — сказал Харченко и, постучав в перегородку, позвал Королева.
Сутулясь, вошел Алексей Дмитриевич.
— Чтобы нам попасть в Черное море, — сказал командир, показывая ему обе радиограммы, — надо пройти захваченный немцами Керченский пролив. Но чтобы добраться до Керченского пролива, нужно сначала выйти в Азовское море. А к нему у нас остался только один путь. Вот тут, — показал он на карте, — через приток Кубани Казачий Ерик мы пройдем в Ахтанизовский лиман, выйдем в узкую, мелкую речушку Пересыпь… Речушка в десять метров ширины и глубиной — воробью по колено. Алексей Емельянович посмотрел в глаза Королеву.
— Понятно, — кивнул головой комиссар. — Будем надеяться, что успеем проскочить, пока фрицы установят на Пересыпи свои батареи.
— А если уже установили?
— Тогда… — сказал в глубоком раздумье Королев. — Тогда придется спасать людей. Взорвем корабль, чтобы он не достался фашистам, а людей уведем через кубанские степи на Кавказ, к нашим.
— Никогда! — выкрикнул гневно Харченко. — Корабль я не покину…
— Ты забыл, Алексей, — глядя в упор на командира, сказал комиссар, — что человек дороже самой драгоценной, самой совершенной машины.
— Я знаю это, Алексей Дмитриевич, — взволнованно заговорил командир. — Но и ты пойми меня. Не могу я бросить корабль. Не могу я уйти с него, и потом… у меня руки не поднимутся взорвать наш «Железняков». А уж если взрывать… так лучше и я взлечу вместе с ним!..
— А кто поведет людей?
— Ты.
— Нет. Если нужно будет вести людей на Кавказ, их поведут двое — ты и я!
Харченко низко склонился над картой.
— Но я думаю, — продолжал Королев, — надо попытаться прорваться…
Алексей Емельянович поднял голову.
— Я все еще продолжаю верить в нашу счастливую звезду, — улыбнулся комиссар. — Мы прорвемся!
— Я тоже так думаю! — воскликнул Харченко.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите.
Вошел радист.
— Еще одно сообщение, товарищ командир корабля.
На белом листе бумаги было написано только шесть слов:
«В устье Пересыпи немцами установлены батареи».
Командир передал листок Королеву и сказал радисту:
— Можете идти.
Ильинов четко повернулся и вышел, притворив за собой дверь.
— Надо сказать экипажу правду, — предложил Королев.
— Да, — согласился Алексей Емельянович и тотчас позвал: — Губа!
— Есть Губа! — доложил вестовой, появившись на пороге.
— Позовите офицеров.
Через несколько минут весь офицерский состав собрался в кают-компании: Павлин, у которого завитки усов опустились книзу; Миша Коган, с измученным, усталым лицом; Кузнецов, осунувшийся, но, как всегда, чисто выбритый; юный Володя Гуцайт, с синими полукружьями под глазами…
— Вот что, — сказал командир корабля, — я должен вам объяснить положение. Единственный выход в Азовское море — река Пересыпь — занят противником. В устье речки на обоих берегах немцы установили тяжелые батареи. Они, черт их побери, станут палить по нас в упор. Мы за эти дни привыкли глядеть в лицо смерти. Но тут придется встретиться с десятком смертей. Это не Викета, не Дунай и не Дон. Тут маневрировать негде. Ход у нас — тихий. Речонка — десять метров ширины! Мы с комиссаром обсудили положение и задали себе вопрос: имеем ли мы право рисковать вашими жизнями, жизнью всего экипажа? Предлагается выбор: теперь же взорвать корабль и уйти по суше к своим, на Кавказ…
Он выжидающе посмотрел на офицеров. Как потемнели, помрачнели их лица!
— Есть, правда, и другой выход. Прорываться там, где нас ждет не одна, а десять смертей… Такая попытка на этот раз может нам всем стоить жизни. Но она дает надежду… она подает нам небольшую надежду, — дрогнувшим голосом продолжал командир, — спасти наш боевой корабль, наш родной «Железняков», который столько раз спасал наши жизни! Что вы скажете? — спросил Алексей Емельянович. — Мы с комиссаром ждем вашего ответа…
Офицеры молчали. Франтоватый Кузнецов мял скатерть, Павлин, потупившись, крутил ус, Володя нервно катал по скатерти хлебный шарик, а Миша Коган смотрел в потолок и о чем-то мучительно думал.
— Так, значит, будем взрывать корабль? — спросил командир.
— Ни за что! — вдруг выкрикнул Гуцайт. — Может быть, я не имею права высказывать свое мнение раньше других, я ведь тут самый младший, но я считаю, что наш «Железняков» сделал нас моряками. Мы выросли на нем, возмужали, на нем мы научились воевать… И неужели мы теперь бросим его в беде, покинем, взорвем? Ведь это все равно, что предать друга! Мне думается, лучше погибнуть вместе со своим кораблем, но не потерять черноморской чести!
— Что другие скажут?
Павлин выступил вперед.
— Мои машины дадут нужное число оборотов, — нервно заговорил он. — Я отлично понимаю: этого еще мало для того, чтобы проскочить мимо батарей. Но если даже мне скажут, что нам совершенно немыслимо проскочить Пересыпь, я за то, чтобы прорываться… Я молчал потому, что хотел все обдумать. Теперь я обдумал.
— Позвольте мне, — поднялся Кузнецов.
— Говори.
— У нас есть еще снаряды, — твердо сказал артиллерист. — Пусть мы истратим их все до единого. Но каждый из них понесет гибель фашистам. И если нам… если «Железнякову» суждено погибнуть, пусть он погибнет в бою, а не взорванный нашими руками. Мы сумеем дорого продать наши жизни и жизнь нашего корабля.
— А вы, Коган, что скажете? — спросил Алексей Емельянович.
— Что я могу сказать? — ответил штурман. — Я хочу драться до конца.
— Добре, — облегченно вздохнул командир. — Я и не ждал от вас иного ответа. Ох, друзья, и полегчало у меня на сердце! Ну, все по местам, а мы пройдем в кубрик. Пойдем, Алексей Дмитриевич…
Они пролезли в узкий лаз и очутились в кубрике. Матросы поднялись с коек.
— Зашли потолковать с вами, — сказал командир корабля. — Повоевали мы с вами немало, побывали во всяких переделках, да вот попались в ловушку.
— Не впервой, товарищ командир, — с неизменной шутливостью отозвался Овидько. — Бывали мы в ловушках, да всякий раз выбирались.
— На сей раз, хлопцы, выбраться нам будет трудно, — покачал головой Харченко. — Правды от вас я скрывать не стану. Такого огня, какой нас встретит на Пересыпи, мы еще с вами не видывали. Немцы поклялись любой ценой нас уничтожить. Нырнуть под землю наш «Железняков» не может, летать по воздуху тоже, и пройти по суше он не в состоянии…
— А что вы думаете, товарищ командир, — горячо сказал Перетятько, и глаза его заблестели. — Если понадобится, так «Железняков» и по суше пройдет…
— Разве что так! — усмехнулся Харченко. — Но, к сожалению, это невозможно. Так вот, хлопцы, есть предложение.
— Какое, товарищ командир?
— Какое? Взорвать корабль, сойти с него, пробиваться через линию фронта к Красной Армии, на Кавказ…
В кубрике настала гнетущая тишина.
— И есть второе предложение, — продолжал командир. — Идти с кораблем до конца. Если немецкие пушки остановят нас и преградят нам дорогу — биться до конца, до последнего снаряда, до последней пули, до последней капли крови…
— А я так думаю, прорвемся! — вдруг воскликнул Овидько.
— Прорвемся, — загудели матросы.
— «Железняков»-то — да не прорвется?
— Да он где хошь пройдет!
— Он живым сквозь сто смертей пролезет!
— Мы еще на Дунай на нем воротимся!
— Вот это добре, матросы! Добре! — совсем повеселев, сказал Алексей Емельянович, с нежностью оглядывая матросов. — И от вас я не ждал другого ответа. Я тоже думаю — прорвемся. Так что же, значит, в путь?!
— В путь!
«…Я приводил в порядок свои отрывочные записи, когда ко мне постучали в каюту, — записал в тот день комиссар Королев. — Вошел Василий Губа. Он был очень взволнован. Он сказал мне: «Товарищ комиссар, я знаю, мы идем на смертный бой. Может, в живых не останемся. Что касается меня, я живым с корабля не уйду. Может, я еще недостаточно подготовлен, может, не достоин еще быть коммунистом, но если погибну… если погибну, — повторил он, — прошу считать, что погиб я коммунистом». И он положил на стол листок, вырванный из тетради… Я обнял этого славного парня и сказал, что рекомендую его. Вторую рекомендацию ему даст командир. «Где-то мой Леня? Жив ли? Может быть, также, как Василий Губа, пришел перед боем к своему комиссару?» — подумал я, когда Губа ушел.
Почти вслед за Губой пришел механик. Павлин принес заявления своих «орлов». Они не могли отлучиться из машинного отделения. Они тоже хотят идти в смертный бой коммунистами…»
Весь вечер и всю ночь корабль шел Казачьим Ериком. Мерно работали механизмы. Ни один человек не спал. Орудия и пулеметы были наготове. Небо посерело. Корабль шел полным ходом и все же опаздывал. Расчет до рассвета проскочить в море не оправдался… Но пережидать еще день, чтобы пройти мимо вражеских батарей под покровом темноты, было бы безумием.
Не повезло! В Ахтанизовском лимане корма «Железнякова» стала задевать за грунт. Мели светились через воду. Если крепко сядем на мель и не снимемся с нее до утра, станем отличной мишенью для авиации!
Харченко произвел расчет: при работе машин полным ходом «Железняков» оседает на лишних двадцать сантиметров; при среднем ходе — на пятнадцать, при малом — на десять. Еще больше уменьшится осадка, если монитор вести на буксире. Чтобы поднять корабль из воды на десять сантиметров, нужно сбросить тридцать пять тонн груза.
Командир принял решение: выбросить шестьдесят тонн. Шестьдесят тонн! Все летит за борт — все, кроме орудий и снарядов! На воду спускается катерок «ярославец» с мощным автомобильным мотором. Моторист Николай Ермаков уже заводит его. И вот, взяв монитор на буксир, «ярославец», натужно кряхтя, медленно тянет его за собой…
…Все, кто были на палубе, затаили дыхание: не заскрежещет ли песок под днищем? Сядем на мель — и «ярославцу» не справиться!
Тягостно тянулись минуты. Тусклый рассвет уже стоял над лиманом. Небо, к нашему великому счастью, было все в облаках и в нем не слышно было гула самолетных моторов. «Ярославец» тянул упорно, и «Железняков» послушно продвигался вперед в его светлой кильватерной струе.
Наконец вошли в речку. Харченко приказал катеру пришвартоваться к левому борту, Ермакову — остаться на нем. Мало ли что может случиться?
Насупившийся Громов вел корабль среди сдавливавших борта берегов узкой, как канава, речки. Сады надвигались на монитор с береговых откосов, ветки деревьев проползали над самой палубой. Корабль шел медленно. Он не мог двигаться быстрее потому, что глубина речонки была не более метра. Никогда еще Харченко не испытывал такого волнения. В рубку вошел Королев и стал рядом с ним. Мы приближались к самому страшному, быть может, к последним минутам жизни. Королев пришел, чтобы эти минуты провести рядом с командиром. Семьдесят человек стояли сейчас на своих постах — в машинах, у орудий, у приборов. Все они знали, что это будет за бой и приготовились к нему. Комиссар видел, как матросы надевали чистое белье и новые фланелевки. Так бывало всегда в русском флоте перед смертельным боем.
В прорезь брони пробивался рассвет. Облака неслись по небу тесной грядой. Речка делала бесчисленные повороты, и рулевому приходилось прилагать немало усилий, чтобы не врезаться форштевнем в берег. В эти минуты Алексей Емельянович ловил себя на странных, несбыточных мечтах. Ему хотелось, чтобы «Железняков» стал невидимкой и неуловимой тенью проскользнул мимо немецких батарей. Или нет! Вдруг у него выросли бы крылья, он взлетел бы и перенесся в море…
— Чепуха! — раздраженно ответил он вслух своим мыслям.
— Что ты сказал? — спросил Королев.
— Да нет, это я так… думы тут всякие…
Небо светлело. Облака окрасились в розовый цвет. Вода заискрилась в первых лучах утреннего солнца.
Листья, кущами нависавшие над палубой, блестели от утренней росы.
Впереди сгрудилось несколько избушек. Берега речушки чуть расширились. Что-то огромное и пенистое, словно кружево, закрыло весь горизонт.
— Море! — вслух сказал Харченко.
— Азовское море, — подтвердил комиссар.
— Смотри-ка, как близко!
— Чего уж ближе!.. Ну, Алеша, теперь держись! — вдруг выкрикнул Королев.
И — возник ураган. Так смерч, опустившись с неба, увлекает за собой все, что стоит на его пути. Так налетает гроза, потрясая дома, срывая с них крыши, расщепляя и выкорчевывая столетние дубы… «Железняков» вдруг очутился в центре бешеного урагана. С обоих берегов в упор по нему ударили тяжелые орудия. Мирные домики вдруг ожили и превратились в батареи. Кусты раздвинулись — и за ними оказались пушки.
— Огонь! — приказал командир.
Под ногами у нас что-то ухнуло, загрохотало, загремело. Снаряд попал в башню.
— Живы ли комендоры? — с тревогой крикнул Харченко в переговорную трубу.
— Живы! — услышал он ответ Кузнецова.
Побледневший Громов не выпускал штурвала. «Железняков» медленно, убийственно медленно продвигался вперед. От башни, словно горох, дробно отскакивали пули.
— Только бы не бронебойными, — сказал Алексей Емельянович.
Одна пуля влетела в узкую прорезь амбразуры и сплющилась у него за спиной. Он даже не оглянулся.
Корабль отвечал. В дыму и в огне ничего нельзя было разобрать, и только изредка впереди ненадолго появлялась синяя полоса. Море! Оно было нашим спасением. Алексей Емельянович — он мне после рассказывал — не задумывался в эту минуту над тем, что море может быть штормовым. Одна мысль преследовала командира — поскорее вырваться в открытое море из этой проклятой мышеловки!
Бушующий вал надвигался все ближе и ближе. Казалось, стена белой пены застилает все небо. Еще один рывок — и проклятая речонка останется навсегда позади! Вперед, «Железняков», вперед! Корабль вдруг вздрогнул, тяжело прополз несколько шагов и стал. Машины толкали его вперед, корабль дрожал, но не двигался с места, словно тяжело раненный боец, который в горячке атаки силится подняться и бежать дальше.
«Железняков» подбит? Нет. Так что же это?
Страшная мысль пришла в голову командиру. «Мель! Мель, которой здесь никогда не было!»
Мель преградила «Железнякову» дорогу в море. Откуда она взялась на пути корабля? Не немцы же ее создали?
— Стоп! — приказал командир.
Ведь если машины будут продолжать двигать корабль вперед, «Железняков» еще глубже зароется в песок, и тогда никакая сила не стащит его с проклятой мели.
Ослепляющая пена прокатилась по палубе. Морская волна хлынула в грязную речонку и залила корабль.
«Вот оно что! — понял Харченко. — Море, ничто другое, только море нанесло эту мель в устье!»
День, два, неделю волны наносили песок, и вот теперь поперек узкого устья реки вырос барьер, непроходимый для корабля. Он преградил ему путь к спасению у самого выхода в море!..
В тесной боевой рубке стало жарко, как в кочегарке. Стальные стены ее так накалились, что к ним нельзя было прикоснуться. Страшный удар потряс весь корабль: снаряд, посланный с берега прямой наводкой, угодил в башню. Всех повалило на пол. Мы с трудом поднимались на ноги, еле различая в дыму друг друга. Пахло гарью. Неужели пожар? Но сталь гореть не может. А что делается там, внизу, в орудийной башне?
— Кузнецов! Живы ли? — спросил командир.
— Живы! — послышался из трубы глухой голос Кузнецова.
Новый удар, еще более оглушительный и страшный. Ранен Громов, кровь текла из его рассеченного лба.
Но он встал на ноги, с растерянной улыбкой вытер рукавом кровь и снова схватился за рукоятки штурвала.
Минута промедления — и «Железняков» превратится в бесформенную глыбу металла, разбиваемую на куски неприятельскими снарядами.
Харченко яростно кричит:
— Огонь изо всех орудий!..
…Что произошло затем, трудно передать. Корабль превратился в живое существо, отбивающееся от сотни чудовищ, протянувших к нему свои щупальца. «Железняков» перестал быть кораблем, машиной, сотворенной чудесными человеческими руками. Смертельный бой вдохнул в него душу и сердце, и корабль, словно человек, стал защищать свою жизнь. Каждое орудие изрыгало море огня. Казалось, каждый клочок палубы бил по врагу. Матросы, падая с ног от усталости, продолжали подавать к орудиям снаряды. Броня защищала их от ливня пуль.
Необычайное зрелище заставило нас замереть в изумлении. В башне открылся люк, и из него выскочил юркий пулеметчик Блоха. Матрос не смог усидеть в башне без дела. Его четырехствольная пулеметная установка находится на открытом месте посреди палубы. Это единственный не защищенный броней боевой пост…
— Блоха, назад! — закричал Харченко. Но в гуле и грохоте боя матрос не услышал приказа. Он сорвал чехол с пулемета и повернул его в сторону берега. Пулемет строчит по минометным батареям, а мины рвутся вокруг него на палубе, веером разбрасывая огненные осколки.
В одном рабочем костюме — в каске, без всяких панцирей и кольчуг — матрос с гладкого как ладонь места бил из пулемета по гитлеровцам, и смерть — отступилась от храбреца. Видно, не пришло время помирать матросу Блохе; поживет он еще, повоюет и увидит светлые дни победы.
Тыльной стороной ладони Блоха вытер лоб, отдохнул секунду и снова принялся строчить из пулемета. Мина разорвалась позади пулеметчика. Блоха всплеснул руками, упал навзничь и скатился за борт.
— Все! — вскрикнул я.
Но нет, не все! Две цепкие руки схватились за борт. Потом появилась голова в каске. Через мгновение матрос уже перемахнул на палубу и пополз к своему пулемету. Не прошло и двух минут, как пулемет снова заработал…
…Один за другим умолкали на берегу немецкие минометы. Между кустов замелькали серые тени минометчиков. Они бежали! Они удирали от одного русского матроса!
Вдруг в небе загудело. Несколько чернокрылых бомбардировщиков появились над кораблем. С отвратительным воем они принялись пикировать на нас. Вот один промчался над кораблем, чуть не задев крылом броневую башню. И — о чудо! — он стал поливать свинцом своих же солдат на берегу… За ним спустился другой и третий… Обескураженные гитлеровцы прекратили обстрел. Расстрелянный из пушек, перепаханный бомбами «юнкерсов», берег притих. Орудия корабля смолкли. Пилоты «юнкерсов», убедившись, что берег покрыт недвижимыми телами, взмыли к облакам и исчезли за далеким черным лесом…
Ошеломленные, смотрели мы в амбразуры боевой рубки. После неистового грохота боя наступила мертвая тишина.
— Алеша, я понял в чем дело! — вскричал Королев. — Неподвижный корабль, люди бегут от реки! Эти воздушные идиоты вообразили… Они вообразили, будто мы высадили десант, и они его перебили. Они небось уже доносят, что корабль пуст и мертв…
— Чертовская удача! — воскликнул Алексей Емельянович и выскочил из башни на мостик. — Теперь, пока не поздно, заводить якорь! Сниматься с мели!
Увы, положение корабля было незавидное! Монитор всем днищем сидел на мели. У бортов было не глубже, чем по колено, а у форштевня желтел песок. Чтобы выйти в море, «Железнякову» нужно было пройти несколько метров буквально по суше. Матросы выскакивали из люков. Штурман, в стальной каске, в мокром плаще, распоряжался ими. Он отобрал семь бесстрашных ребят.
Тимофей Онищенко разделся и кинулся за борт.
Мефодий Охрименко последовал за ним. Один за другим за борт спрыгнули Василий Матвеев, Владимир Кукушкин, Михаил Перетятько, Федор Сычев и загорелый, черноволосый Демьянов…
Якорная цепь загремела. Матросы принялись заводить носовой якорь. О броню рубки звонко цокнула пуля. Королев вздрогнул.
— Снайперы, — сказал в сердцах Харченко. — Очухались, дьяволы, повылезали из нор и теперь палят. Так всех могут перебить!.. Ты куда, дед? — крикнул он комиссару. Но тот только рукой махнул и стал быстро спускаться с мостика. Спустя минуту он уже был за бортом с матросами.
Вторая пуля заставила командира отступить в башню. В амбразуру было видно, как матросы, Коган и комиссар заводят якорь, как они то и дело прячут головы в воду и как рядом с их касками пули выбивают из воды тугие султанчики брызг…
Якорь был заведен…
Стрелка машинного телеграфа скакнула на «полный вперед». Машины развили такой ход, что, будь это на воде, корабль так неудержимо рванулся бы вперед, что, вероятно, проскочил бы через любую огневую завесу. Но теперь он едва-едва сдвинулся на несколько сантиметров.
— Стоп!
Надо еще раз заводить якорь. А пули снайперов продолжают щелкать по воде возле матросских касок. С волнением мы считаем и пересчитываем каски: все ли матросы вынырнут из воды. Одна, две, три, пять, семь… Все на месте! Вот одна исчезла… Кто это? Неизвестно… Проходят томительные секунды… В рубке проносится вздох облегчения: мы видим мокрое и напряженное лицо комендора Перетятько.
Якорь снова заведен. Опять звонит машинный телеграф. «Полный вперед!» И снова дают ход машины. Корабль дрожит и рвется вперед, но… продолжает оставаться на месте. Машины надрываются, работая вхолостую. Корабль прочно сидит на мели, протирая днище о песчаный грунт речонки.
Работа каторжная, нечеловеческая, но ради спасения своего корабля матросы готовы на руках перенести его через клочок суши. Якорь завели в третий, в четвертый раз. Оглушительно грохочет якорная цепь.
И снова взревели и заглохли машины. Они не могли сдвинуть с мели тяжелый, засосанный песком корабль.
Это конец! До боли жаль «Железнякова»! Неужели придется после всего пережитого все же его взорвать? Да, взорвать, потому что лучше самим покончить с ним, чем дожидаться, когда уцелевшие немцы опомнятся, воротятся на берег и расстреляют его в упор.
— Пошел, пошел! — слышен неистовый крик из воды.
— Пошел, пошел! — радостно вопят матросы, высунувшие головы из всех люков.
Но нет, корабль не пошел… Это всего лишь ничтожный толчок, продвижение вперед на какие-нибудь полметра, а может быть, даже и на десяток сантиметров…
— Самый полный вперед! — отдает приказ Алексей Емельянович, уже ни на что не надеясь.
И вдруг пенистый вал, ворвавшийся в устье реки с моря, приподнял корабль и перебросил через отмель. Широкая морская волна подхватила «Железнякова», как перышко.
— Пошел! Пошел! — вопят на борту и за бортом монитора матросы. Их ликующие крики заглушают шум машин и грохот морского прибоя.
Офицеры и семь матросов по грудь в воде догоняют корабль, который они, как былинные богатыри, перенесли на собственных плечах через непреодолимую преграду… Один за другим они карабкаются на борт и отряхиваются, как утки. Все они — отличные пловцы.
Громов стоит у штурвала по правую руку от Алексея Емельяновича. А слева, плечо к плечу, снова пристроился боевой комиссар «Железнякова» Алексей Дмитриевич Королев.
— Ну, дорогой мой, — говорит Алексей Емельянович, поднимая к комиссару счастливое лицо, — это было, как в сказке!
— И впрямь сказка, Алеша, — подтверждает Королев. — А звезда-то, звезда! Выходит, она у нас счастливая, наша красная звезда…
Огромная белая стена пены, на миг заслонившая от нас солнце, бросилась на монитор и повлекла его за собой в открытое море…
Временами все погружается во тьму. В амбразуры башни потоками хлещет вода. Она вливается в люки, проникает внутрь корабля через вентиляционные трубы. В полузатопленных кубриках плавают вещи матросов, книжки, матрацы. Вода скатывается водопадами по трапам, сбивает с ног людей…
Штормовой ветер гудит над нашими головами. Волны тащат за собой монитор, как бумажный кораблик, потом вдруг на время оставляют его в покое. Но не успевают изнуренные люди опомниться и передохнуть, как налетает новый шквал.
Сигнальщик Гунько доносит, что катер оторвался от борта. На нем — Николай Ермаков… Но что делать, помочь ему мы ничем сейчас не можем.
Даже крупные морские корабли предпочитают пережидать в портах такую непогоду. Речному же кораблю, плоскодонному, не приспособленному к морской волне, шторм грозит гибелью.
Матросы выбились из сил. Корабль идет в ореоле белой пены и брызг. Временами на поверхности взбаламученного моря остаются только башня и мачта с трепещущим по ветру флагом. Волны захлестывают монитор от носа до кормы. Он идет под водой и только чудом не тонет… Наконец девятый вал исполинской высоты подхватывает «Железнякова» и с диким ревом несет на скалы.
— Самый полный назад! — кричит командир.
Еще полчаса назад машины выбивались из сил, давая полный вперед, чтобы продвинуться хоть на метр по песку. Теперь они дают полное число оборотов назад, чтобы корабль не разбился о скалы.
Отданы оба якоря. Море оборвало якорные цепи, как гнилые нитки. Берег, мрачный, враждебный, надвигается на нас все ближе и ближе. Отчетливо видны обнаженные острые камни. Еще немного — и они пропорют днище монитора… Отчаянным усилием Громов повернул штурвал, и монитор, приподнявшись, мягко врезался в широкую песчаную отмель.
Теперь он прочно сидел на грунте, и только корма его оставалась в воде. Волны перекатывались через палубу, обдавая нас холодными брызгами.
Матросы, используя богатый морской лексикон, проклинают и море, и шторм, и ветер, выбросившие их на этот неприветливый, пустынный берег.
Командир отдал приказание осмотреть корабль. Люди снова разошлись по своим боевым постам.
На корабле действительно, как говорится, нет живого места. Башня пробита снарядами. В ней зияют три черных рваных дыры. Борта корабля похожи на решето. Блестящей и гладкой, как каток, палубы тоже больше не существует. Осколками мин покорежены и сбиты буквы на корме корабля — гордое имя нашего монитора. Краска повсюду обгорела, облупилась, и кажется, что это кровь вытекает из глубоких ран корабля.
— Что с тобой сделали, гады проклятые! — говорит Громов и, сжимая кулаки, отходит в сторону, к скалам.
А Перетятько неистово грозится кулаком неизвестно кому, может быть, бушующему и ревущему морю, а может быть, оставшимся в устье Пересыпи фашистам.
Командир, комиссар и офицеры, забыв об усталости, осматривают корабль, ощупывают его раны. Все отсеки залиты водой, в кубриках плавают матросские вещи.
— Машины исправны, и корабль сможет пересечь море, если утихнет шторм, — доложил Павлин.
— Орудия главного калибра в порядке и могут вести огонь, — отрапортовал Кузнецов. — Они могли бы стрелять, — добавил он огорченно, — если бы у нас еще оставались снаряды…
— Мореходные приборы разбиты, — доложил штурман.
— А рация? — поинтересовался командир корабля.
— Рация повреждена, — сообщил Ильинов.
— Постарайтесь исправить. Надо связаться с «Большой землей». Если будете твердо уверены, что отвечают свои, — запросите помощь.
Видно, очень тяжело командиру произносить эти слова.
В первый раз за всю свою боевую жизнь «Железняков» подает SOS — сигнал бедствия.
Через минуту невозмутимый радист уже сидел в своей крошечной рубке по пояс в воде и исправлял рацию. В кают-компании утробно чавкает помпа, откачивая воду.
Кот взобрался на пианино и отчаянно вопит.
— Да замолчи ты, брысь! — цыкнул на него Губа. — Не надрывай душу! Нечего сказать, — продолжал он, укоризненно качая головой: — А еще морское прозвание имеешь. Не Пират ты, а просто сухопутный разбойник. Цыть, трусливая скотина!.. Пошел, сатана!..
Море еще бурлило. Громов, словно тюлень, нырял под корму, ощупывая руль и винты. Он на секунду высовывал курчавую мокрую голову, набирал в легкие побольше воздуху и снова исчезал под водой. Матросы, еле стоящие на ногах, были готовы броситься ему на помощь.
— Что там, Громов? — спросил Харченко, когда после получасового нырянья Громов наконец ухватился за корму и, тяжело дыша, появился на палубе.
Задыхаясь, хватая воздух широко открытым ртом, матрос ответил:
— Винты покорежены. И руль сорвало!
Не говоря ни слова, несколько человек полезли в воду осматривать винты. Волны то накрывали их с головой, то откатывались, и тогда становились видны голые спины людей и погнутые лопасти винтов. Матросы вытащили из недр корабля инструменты, деревянные брусья, доски и тут же, на песке, принялись мастерить временный руль. Кок развел большой костер и стал готовить обед для команды.
Помпы работали безостановочно. Словно утопленник, «Железняков» выплескивал из себя тонны морской воды.
Командир по отвесной сходне поднялся на палубу с берега. Странно входить на неподвижный корабль, выброшенный на сушу, словно большая рыба. Спустившись в люк, Харченко по колено в воде добрался узким коридором до радиорубки. Ильиной, с черными наушниками на голове, что-то сосредоточенно выслушивал.
— Работает? — радостно спросил командир.
Ильинов кивнул головой. Он продолжал настойчиво вызывать радиостанции на далеком, не занятом врагом побережье. И вдруг лицо его озарила улыбка.
— Наши!
Далеко, за свинцовым штормовым морем, услышан призыв «Железнякова»!
— Просите буксир, — приказал Харченко.
По рубке рассыпалась дробь морзянки. Казалось, дятел стучит клювом по гулкому, пустотелому дереву. Но вот радист прекратил передачу, щелкнул каким-то рычажком и, схватив карандаш, низко склонился над столом. Из-под острия карандаша появились ровные строчки букв.
— Они говорят: буксиров нет, — сняв наушники, горестно сообщил Ильинов, — и что к нам через Керченский пролив прорваться невозможно… Ну что ж, товарищ командир, выберемся сами!
Эти простые слова, полные спокойной уверенности в себе и в силах «Железнякова», ободрили Алексея Емельяновича. Хлюпая по воде, он прошел коридором и поднялся на палубу.
Здесь его окружили матросы и офицеры.
— Как наши дела? Как связь, товарищ командир? — спросил Овидько.
— Мы связались с «Большой землей», — ответил Харченко. — Нас услышали. Но ответили, что помочь не могут, стянуть нас нечем. Буксиров нет, да и не прорваться им, кругом немцы. Что ж, хлопцы, еще раз выручим себя сами?
— Выручим! — послышались голоса… — Прорвемся!..
Матросы засыпали стоя, веки их непроизвольно смыкались, налитые кровью глаза опухли от бессонницы.
Наскоро перекусив, они снова полезли в грязные взбесившиеся волны. Одни выпрямляли лопасти винтов и устанавливали временный деревянный руль; другие — подводили пластырь под пробоины, зияющие в днище; третьи, ползая по наклонной палубе, заклепывали мелкие пробоины и прибивали отодранные листы. И все это делалось среди злого шипенья моря, свиста и брызг, в водовороте штормового прибоя. К сумеркам, опустившимся на корабль предательски быстро, работа еще не была закончена. Зажечь огонь не решались: поблизости могли оказаться немцы.
Наступила ночь, тревожная, черная, душная. Она непроницаемым пологом накрыла корабль, будто приняв под свою защиту. Истомленные, усталые, люди замерли там, где их настиг сон: на песке, в коридорах, в сырых кубриках, на исковерканной палубе. Бодрствовали только командир и часовые, расставленные на берегу. Харченко приказал менять часовых через каждые два часа. Люди должны как следует отдохнуть. Еще неизвестно, что их ожидает завтра.
Спит радист у бесполезной теперь рации; спят комендоры у пушек, спит богатырь Овидько, уткнув, будто малый ребенок, кудлатую голову в грудь своему другу Блохе; спят машинисты у мертвых машин…
Меряет бесконечными шагами палубу на мостике командир. И нет конца его беспокойным думам. Командир бережет сон бойцов. Гулко разносится шум его шагов над уснувшим кораблем…
…Когда все проснулись, море было таким же свинцовым, как и вчера, но несколько успокоилось. По небу медленно ползли густые, тяжелые тучи. Шторм стихал.
Люди поднимались, словно пьяные, не соображая еще, где они находятся и что с ними. Потом, увидев корабль сидящим на отмели, вспоминали все и спешили на свои посты.
Снова закипела работа. Она продолжалась весь день, и весь этот долгий день над кораблем ни на минуту не умолкал грохот кувалд, визг пил и стрекот клепального молотка.
Шторм приволок к берегу полузатопленную землечерпалку. Ее плотно засосало в песок, и матросы завели на нее концы. Несколько раз припускал сильный дождь. Окоченевшие люди, похудевшие и осунувшиеся, стуча от холода зубами, продолжали работу; офицеры работали наравне с бойцами, и Королев, вспомнив свою былую профессию токаря, вытачивал деревянный руль.
В разгар работы нагрянули немецкие самолеты. Они вынырнули из-за скал, сделали круг над монитором и стали заходить на бомбежку.
Люди привыкли встречаться с самолетами врага на реке или в море, где их корабль мог вести по ним огонь, маневрировать и увертываться от падающих на него бомб. Здесь же он лежал на песке неподвижный, шелушащийся железными стружками, с облезлой башней, уставившейся в небо бесполезными сейчас жерлами орудий.
Фашистские летчики могли хихикать от радости, видя беспомощность и беззащитность своей жертвы; они могли безнаказанно прикончить ее так же, как они привыкли добивать раненых, остающихся на поле боя.
Первый бомбардировщик спикировал и, промахнувшись, угодил бомбой в скалы. Град камней осыпал палубу «Железнякова» и лежавших ничком на песке матросов. Второй бомбардировщик сбросил бомбы в воду, и монитор окатило водой, песком и грязью. Тут Перетятько кинулся на палубу, к своему счетверенному пулемету. Он карабкался по наклонной палубе, как муха по стене. Добравшись до пулемета, матрос повернул его стволы навстречу третьему «юнкерсу». Тот, готовый уже спикировать, получил очередь в лоб. Видно, сдали нервы у фашистского пилота. Не выдержал он единоборства с русским матросом, отвернул в сторону и сбросил бомбы где-то далеко за скалами. Четвертый «юнкерс» камнем ринулся на корабль и принялся поливать его пулеметным огнем. Матросы, кидаясь на песок, старались как можно глубже зарыться в него. Пули изрешетили палубу «Железнякова», и «юнкерс» исчез за горами. Уже собирался спикировать пятый. И тут с палубы поднялась богатырская фигура в бушлате. Это был Овидько. Он стоял, высокий, плечистый, широко расставив ноги. Под его распахнутым бушлатом синели полоски тельняшки — «морской души». Подняв автомат навстречу надвигающемуся самолету, Овидько дал длинную очередь. Это был невиданный поединок — человек дрался с тяжелым бомбардировщиком один на один. Самолет буквально ринулся на матроса, и всем показалось, что он смял его, подхватил и потянул за собой в воздух…
Ужасающий взрыв оглушил всех. Чудовищная воздушная волна окатила людей жаром, засыпала их песком и камнями. Горящие обломки пронеслись над берегом, как метеоры. Когда все стихло и люди стали осторожно приподнимать головы, они увидели плотно влепленные в камни окровавленные обломки самолета, а поперек палубы неподвижного, с пробитой грудью богатыря Овидько…
Так погиб наш любимец Овидько, чье большое доброе сердце было полно любви и нежности к друзьям, Родине и неистребимой, жгучей ненависти к врагу, пришедшему с огнем и мечом на его родную землю…
«Железняков» еще раз пересекал море. Харченко удивлялся, как держится он на плаву, этот осколок корабля, с латаными-перелатанными бортами, лишенный руля и мореходных приборов.
— Развалится. Вот поглядите, развалится! — сказал Перетятько, когда набежавшая волна чуть не опрокинула монитор и все его швы, казалось, собирались разлезться.
— Врешь! Выдержит! — убежденно ответил его друг Кутафин.
И столько уверенности было в этом «выдержит», что Харченко и Королев переглянулись.
Оставив на мостике штурмана, командир и комиссар спустились в кают-компанию. Губа поставил перед ними по стакану чаю, сахарницу, тарелку с сухарями.
— Надо готовиться к встрече с фашистами в Керченском проливе, — сказал командир, отхлебывая чай маленькими глотками. — Знаешь, Алексей Дмитриевич, теперь было бы особенно тяжко и обидно потерять наш корабль…
Да, теперь потерять его было бы обидно до слез! Ни на минуту командир не сомневался в том, что, расставаясь с кораблем, он одновременно расстанется и с жизнью: ведь он, само собой разумеется, не покинет монитор, будет драться до последнего вздоха, до последней капли крови и, когда не останется иного выхода, пойдет ко дну вместе с «Железняковым».
Он задумчиво помешивал ложечкой чай. Пушистый комок вскочил к нему на колени. Пират, верный спутник их странствий, был тут как тут, ожидая ласки. Алексей Емельянович пощекотал кота за ушами, несколько раз провел ладонью по мягкой шелковистой шерсти. Пират вытянул хвост палкой, заурчал от удовольствия.
— Давно не видел тебя, обрадовался, — заулыбался Королев. — Ишь как мурлычет.
В кают-компанию вошел Кузнецов. Он только что побрился, его смуглую шею оттенял ослепительной чистоты воротничок. Лицо у него было озабоченное и грустное. Он вообще-то не мог находиться без дела, а теперь был обречен на полное бездействие: артиллерийский погреб был пуст.
— Нет на свете ничего бессмысленней, чем артиллерист без снарядов, — сказал он огорченно, когда Губа подал ему чай. — А именно теперь, в Керченском проливе, они нам особенно понадобятся.
Утомленные боями и двухдневной борьбой со штормом, люди в кубриках спали богатырским сном.
Командир поднялся на мостик и сменил штурмана. Смеркалось. Был ясный и влажный осенний вечер. Волны поднимались тяжело и устало. В глубине корабля глухо рокотали машины. Громов, этот поистине не знающий усталости матрос, стоял у штурвала как-то по-праздничному свежий, выбритый и подтянутый. Не одну тысячу миль прошел он с «Железняковым». Теперь он вел его в решающий, может быть последний, поход.
Харченко передвинул рукоятки машинного телеграфа на «полный вперед». На двойной звонок ответило учащенное жужжание винтов. Машины застучали, как живое корабельное сердце. На море быстро опускалась холодная осенняя ночь.
Корабль шел в сплошной темноте. Слабый огонек компасной лампочки едва освещал боевую рубку.
«Как найти путь в пролив?» — задавал себе мучительный вопрос командир корабля и не находил на него ответа. Морских карт, чтобы вести на них прокладку пути корабля, на мониторе не было; секстан для определения своего места в море по небесным светилам был разбит снарядным осколком, а компасам, после многочисленных бомбежек и штормовой встряски, трудно было верить. Тем более, что их показания очень давно не проверялись.
И вдруг в прорезь брони Харченко увидел звезду; в эту темную промозглую ночь единственная яркая звезда вдруг засветилась в небе. Необычайное волнение охватило Алексея Емельяновича.
— Видишь? — спросил он штурмана.
— Вижу, — ответил тот. — Она указывает путь на юг.
— Она приведет нас в Керченский пролив! — твердо сказал Алексей Емельянович. — Значит, есть-таки звезда «Железнякова»!
На черном бархате неба стали загораться другие звезды, но ни одна из них не была такой яркой, как эта.
— Громов, видишь звезду?
— Вижу!
— Держи по ней!
— Есть держать по звезде! — отчеканил рулевой, привыкший понимать командира с полуслова.
С этой минуты он не отрывал пристальных глаз от путеводной звезды, которая освещала морякам «Железнякова» дорогу к жизни, счастью и борьбе…
Шли томительные часы. Наконец Коган, не сходивший с мостика, доложил:
— Товарищ командир, входим в пролив.
Низко над водой мигали бледные огоньки. Это были баканы, указывающие фарватер.
— Фарватер, несомненно, пристрелян, — сказал комиссару Харченко. — Но лучше идти по пристрелянному фарватеру, чем в темноте напороться на какой-нибудь остов затонувшего судна.
Туманные очертания мачт, черные громады корабельных останков, как призраки, выплывали то с левого, то с правого борта. Пролив был кладбищем судов. Недаром черноморцы в дни войны называли его «проливом ста смертей». Смерть в этом проливе поджидала на воде, под водой, на берегах и в воздухе.
«Железняков» вышел на фарватер, миновал несколько баканов. Все ближе и ближе подходил он к самому узкому месту пролива. Алексею Емельяновичу казалось, что машины стучат слишком громко, что гитлеровцы на берегу непременно услышат шум бешено вращающихся винтов. Как ему хотелось в эту минуту, чтобы корабль бесшумной тенью проскользнул через пролив и очутился поскорее в Черном море! Он проникся жалостью и сочувствием к своему маленькому кораблю, как к живому, измученному существу. Ведь ни принять боя, ни ответить хотя бы одним выстрелом поджидающим его батареям «Железняков» больше не мог. Скорей, скорей бы пройти! Вот и горловина пролива, вот и последние баканы, мерцающие по бортам, наконец вот и выход в Черное море!
И вдруг четыре или пять прожекторов одновременно вспыхнули на берегу. Они залили все вокруг ослепительным светом — и море, и мертвые корабли, и противоположный берег. Лучи скользили по воде, скрещивались и наткнулись на монитор. Он — в световой ловушке, зажатый с двух сторон берегами, окруженный обломками затонувших судов, которые не позволяют ему маневрировать.
Сильный удар потряс корабль. Батареи Керченского пролива обрушили на него свой огонь.
«Угодили в башню!» — решил Харченко. Всех, кто находился в рубке, сшибло с ног. Громов, одной рукой держась за штурвал, помог подняться командиру. Еще один удар приподнял монитор и с силой швырнул обратно в воду.
«Попадание в носовую часть», — определил командир.
Решение созрело в какие-то доли секунды.
— Лево руля! — крикнул он Громову.
Урок, преподанный Крыловым на Дунае, не пропал даром.
Надо немедленно свернуть с этой пристрелянной дороги, подойти под самый берег и попытаться улизнуть, пройдя перед батареями врага!..
Прожекторы неистово мечутся. Они потеряли корабль. Орудия бьют вслепую. Харченко видит выскакивающих из люков матросов. Двое ложатся плашмя на палубу и длинными отпорными шестами начинают ощупывать дно.
Хорошенькое будет дело, если они заденут за рога мины. Но другого выхода нет. Ранило двух матросов. Миша Коган и боцман Андрющенко помогают им спуститься в люк, и сами ложатся на их место.
Монитор уходит под берег. Батареи гремят теперь над головой. А прожекторы полосуют воду в отчаянных попытках найти монитор….
И вдруг все лучи сходятся в одной точке и застывают недвижимо. Что-то черное и неподвижное оказывается в центре светового комка — и вот уже все сто смертей Керченского пролива обрушиваются на безобидное, давным-давно затопленное судно.
Медленно, ощупью, рискуя ежеминутно подорваться на минах, «Железняков» пробирается к выходу из пролива. Вот он почти позади, этот страшный пролив — не ста, а тысячи смертей. Впереди — последняя промоина. Бледный мигающий огонек указывает к ней путь. Надо проскочить ее во что бы то ни стало! Громов ведет корабль к этому робкому светлячку. И светящийся буй чуть не губит монитор в последний час его долгих и полных смертельной опасности странствий. На какую-то долю секунды «Железняков» заслоняет своим корпусом бледный свет фонаря. Немцы на берегу тотчас же замечают это. Прожекторы мгновенно выпускают взятое ими в клещи потопленное судно и, как сбитые со следа ищейки, бросаются в погоню за монитором. Пролив вскипает до самого моря. Еще один удар потрясает корабль. Снаряд попал в кормовую часть…
Но счастливая звезда ярко светила в эту ночь «Железнякову».
Еще одно последнее усилие, последнее напряжение изнемогающих машин — и неуловимый монитор вырвался из огня и оказался за пределами досягаемости вражеских орудий.
Он — в Черном море…
Яркое солнечное утро. «Железняков» приблизился к одному из оживленных черноморских портов. Рация монитора неисправна, и он не мог заранее предупредить порт о своем приближении. Как и все базы Черного моря, порт огражден минными полями от непрошеных визитов вражеских подводных лодок, и «Железняков», не зная расположения этих полей, идет прямо по минам. Навстречу ему выскакивает портовый катер. С него отчаянно сигналят: «Идете по минам! Идете по минам! Идете…»
Но монитор уже миновал узкий проход между бонами, неторопливо развернулся и, пройдя мимо эсминцев, подводных лодок и транспортов в самый дальний угол порта, отдал швартовы у берега, на том месте, где, как говорится, и петух ног не замочит.
Изумлению команд кораблей и обитателей порта не было предела.
Усатый боцман с эсминца озадачен. Он смущен, потрясен. Он кричит со стенки:
— Извините, пожалуйста… что вы такое есть? Торпедный катер или, может быть, подводная лодка?
Железняковцы заразительно смеются. Перетятько кричит задорно:
— Мы-то? Монитор «Железняков»! Вот кто мы!
— Гляди ты, железняковцы?! — с нескрываемым уважением переспрашивает боцман.
Слава о маленьком бесстрашном корабле докатилась до самых дальних баз. Весь флот прочел статью о «Железнякове» в газете «Красный черноморец». Комиссар Королев принес потом эту газету на монитор, и матросы, читая, диву давались на самих себя. Газета писала:
«Этот небольшой корабль выдержал до двухсот сокрушительных атак с воздуха. Вражеские батареи выпустили по нему тысячи снарядов. Он, неуловимый, отважный монитор, как живая легенда войдет в историю Черноморского флота».
На следующее утро мощный кран поднял израненный монитор на бетонную стенку причала. Со всех кораблей — с «морских охотников», с торпедных катеров, с крейсеров и эсминцев — приходили гости — офицеры и матросы. Каждый хочет познакомиться с железняковцами, героями легендарного монитора и пожать им руки. Инженеры и техники осматривали, удивленно охая, качая головами, многочисленные ранения боевого корабля.
В эти дни железняковцы встретились с командующим флотом, адмиралом, руководившим двухсотпятидесятидневной обороной Севастополя. Невысокий, сухощавый адмирал обошел все помещения монитора и долго беседовал с матросами и офицерами.
Уходя, он сказал:
— Железняковцы! В вас горит душа черноморских матросов. Вы с честью пронесли ваш флаг через все испытания, и Черноморский флот с радостью, как братьев, принимает вас в свою семью…
Судоремонтники не теряют времени даром. День и ночь трудятся десятки рабочих, чтобы побыстрее ввести в строй искалеченный боевой корабль. День и ночь озаряет корабль голубое пламя электросварки. День и ночь вокруг стоит неумолчный вой сверл, пулеметное татаканье клепальных молотков, гулкие удары кувалд по металлу. Заклепываются пробоины, зашивается броня. Часы складываются в дни, дни — в недели…
Теперь радист Ильинов каждый день разносит по монитору счастливые вести. Освобождена родная Украина, свободна Одесса, флот снова вошел в Севастопольскую бухту. Железняковцы получают письма из родных мест. Вновь обретают они потерянных родных, друзей, знакомых.
И вдруг однажды на стенке появляется… Николай Ермаков, пропавший без вести моторист «ярославца»; его все считали погибшим.
— Коля!
— Николка!
— Ермаков!
— Да ты ли это?
— Давай, давай сюда!
Командира на корабле не было. Ермаков доложил о прибытии Когану. Моториста окружили товарищи. Обнимают.
— Ну, рассказывай, Коля, рассказывай!
— Трави, дорогой!
Ермаков, счастливый, что снова очутился на родном корабле, рассказывает на баке в кружке моряков свою удивительную историю.
Вот она.
«Железнякова» уносило от «ярославца» все дальше и дальше. Ермаков выбивался из сил. Волны бросали катер, как щепку. Вскоре монитор исчез. Где он? Что с ним? Ермаков знал одно: корабль будет стремиться выбраться из Азовского в Черное море. Надо поскорее проскочить Керченский пролив! Там, в Черном море, он встретится с «Железняковым».
Катер заливало водой. Ермаков вычерпывал ее парусиновым ведром. Он остался один в бушующем море…
Шторм прекратился. Все стихло. Лениво катились волны. Выглянуло солнце, клонившееся к закату. Ермаков взял курс на юг. Мерно работал мотор. Вокруг расстилалась голубая пустыня. То, что не видно ни одного корабля вокруг — радовало: корабли тут могли быть только вражеские.
У Ермакова почти не было с собой еды. Вооружен он был плохо, но твердо решил, что дорого продаст жизнь, если вдруг встретится с фашистами. Под вечер он увидел смутно темневший берег, услышал далекую канонаду. Ермаков понял: впереди — пролив. В темноте он, быть может, и проскочит.
Ночь на юге приходит внезапно. В небе зажглись звезды. Ермаков выключил мотор и прислушался. Снова дал ход. Катер медленно продвигался вперед. Берег был уже совсем близко. Где же пролив?
Немцы сами помогли Ермакову. Они принялись обстреливать какое-то судно. Ермаков изменил курс. Теперь — только бы прорваться!
Берега раздвинулись. Ермаков понял: пролив! Он обошел торчавшую из воды мачту затопленного корабля. О минных полях Николай старался не думать. Он положился на свой юркий катерок, который, казалось, скользил над водой.
Справа вспыхнул прожектор. Длинный луч его стал шарить по черным волнам. Вот он скользит все ближе и ближе, ненадолго задерживаясь то на потопленном корабле, то на вешке, быть может, указывающей минное поле, то на чем-то бесформенном, плывущем в волнах. Ермаков выключил мотор. Луч накрыл катер!.. Ну, теперь все! Но, не задерживаясь, острый луч скользнул дальше. Пронесло!.. Луч скользил за кормой. Теперь — вперед! Полный ход! Ермаков забыл о потопленных судах, о мачтах, торчащих над ними, о минах, притаившихся в глубине. Скорее бы вырваться! Ему казалось, что катер летит быстрее птицы, что берега раздвигаются и впереди уже темнеет безбрежная гладь моря.
И вдруг — удар! Треск… Катер вздыбился. В пробитое днище начала хлестать вода. Мотор сразу заглох, будто захлебнулся. Катер завалился набок и быстро затонул. Ермаков едва успел выскочить из рулевой кабинки.
Очутившись в воде, Ермаков поплыл к левому — нашему берегу. Он был отличным пловцом, и это его спасло. Вдали замаячило какое-то темное неподвижное пятно. Сейнер. Наши! Николай поплыл к нему, но с сейнера послышалось: «Хальт!» — и два выстрела. Пуля пропела над головой. Немцы! Один из них стал ругаться. Наверное: «Чего стреляешь, дурак? Привиделось тебе, что ли?» — потому что больше никто не стрелял и не окликал Ермакова.
Ермаков плыл в темноте, боясь опять напороться на сейнер. Он устал. Где же берег?.. Неужели он сбился?.. Силы совсем покидали его. Нет, врешь, доплыву!
Наконец Ермаков нащупал ногами каменистое дно. Вот он, берег! И вдруг навстречу длинная очередь. Над головой свистнули пули. Ермаков плюхнулся в воду и закричал:
— Товарищи! Не стреляйте! Я — свой!
— А ну, выходи, коли свой, — послышался голос. — Руки кверху, оружие бросай!
— У меня оружия нет!
Спотыкаясь и падая, Ермаков выбрался на берег и, совсем обессилев, упал к ногам солдата, державшего автомат наготове. Разглядев на Ермакове тельняшку, солдат спросил:
— Откуда же ты взялся, матрос?
— Из моря, — счастливо улыбнулся Николай.
Пехотный командир, поговорив с Ермаковым, оставил его в своей части:
— О «Железнякове» ничего, брат, не слышно. Может, и погиб твой «Железняков». Служи у нас. Нам нужны мотористы.
Николай Ермаков остался у армейцев и стал перевозить на мотоботе людей, продовольствие, вооружение. Его мотобот совершил много рейсов. Ермаков восторженно рассказывал о подвигах десантников и команд катеров. О себе говорил мало. Если надоедали с расспросами, — отвечал коротко: «Ну, воевал и все. Я же железняковец».
Прослужив несколько месяцев на мотоботе, Николай как-то прочел в «Красном черноморце» статью о своем мониторе. Она называлась: «Под счастливой звездой».
В статье рассказывалось о том, как монитор пришел в дальний порт прямо по минным полям, чем несказанно удивил моряков.
Армейский командир сказал:
— Поскольку твой корабль объявился, направляю тебя в распоряжение его командира. Спасибо за службу, Ермаков.
В тот же вечер Ермаков попутной машиной выехал в дальний порт…
Матросы и офицеры монитора не сидят без дела. Они помогают рабочим в ремонте корабля и учатся, учатся упорно и настойчиво, много и жадно читают. Каждая весть о подвигах моряков-черноморцев — великая радость, молнией облетающая корабль.
Вместе со всей страной, со всем флотом, они живут победами Советской Армии, стремительно наступающей на запад.
Близится к концу ремонт монитора.
«Железняков» опять становится голубым, как морская волна. Во всех отсеках пахнет свежей краской…
…Закончены и приведены в порядок и мои записи. Быть может, будущий историк, в чьи руки они когда-нибудь попадут, сумеет увидеть в них образы рядовых моряков, самоотверженно несших трудную службу, — моряков, громивших врага не только силой оружия, но и несокрушимой мощью всепобеждающего духа народа. Я собирался написать быль без всяких прикрас — и написал ее, как сумел.
Настает и час расставания. Я сжился с железняковцами, сам стал железняковцем. Я не хотел расставаться с кораблем до самой победы. Но человек предполагает, а начальство располагает, как шутя говорил насмешник Миша Коган. Начальство послало меня служить на другой корабль.
— Ну, что же, Травкин, — утешает меня Алексей Емельянович. — Гора с горой не сходятся, а человек с человеком непременно столкнется. Надеюсь, приедешь к нам на Дунай…
— Надеюсь, — говорю я уныло. Так трудно обещать…
Я прощаюсь и с матросами, и с Мишей Коганом, и с Володькой Гуцайтом (он повзрослел, возмужал), и с Кузнецовым, и с Алексеем Дмитриевичем, а Кушлак, растрогавшись, приводит меня в лазарет и тайком угощает стопкой лечебного спирта…
Мне — грустно расставаться с друзьями… Грустно до слез… хотя я и получаю в подарок десятки добрых пожеланий и… восемь пар самых прекрасных очков!..
И вот для железняковцев наступил наконец счастливейший день: монитор снова на плаву, покачивается на волне у пирса, и на солнце сверкает золотая вязь, которой выведено его славное имя!
Наступил день, которого железняковцы никогда не забудут.
Корабль отдает швартовы и медленно отходит от пирса. Гавань кишит кораблями, и он проходит вдоль высоких бортов транспортов, срезает корму мощному крейсеру, огибает нос линкора, на баке которого он весь мог бы свободно уместиться.
На палубе монитора выстроен его небольшой экипаж — статные моряки, все с орденами на синих кителях и фланелевках.
«Железняков» идет самым малым ходом.
На борту линкора заливаются дудки. Матросы и офицеры выстраиваются во фронт на палубах крейсеров и эсминцев. Становятся во фронт немногочисленные команды катеров. Из глубоких люков подводных кораблей выскакивают подводники и тоже замирают в строю. Над бухтой висит торжественная тишина.
— Смир-р-р-но!
Протяжно поют трубы сигналистов.
Это эскадра салютует «Железнякову». Она приветствует его, отдает дань уважения и восхищения легендарному речному кораблю, который с жестокими боями прошел по морям и рекам, три года дрался с пехотой и с самолетами, с батареями и с танками врага, прошел через весь ад, который могла создать против него гитлеровская армия. По пяти русским и украинским рекам и по двум бурным морям этот корабль высоко пронес гордое знамя русского флота, овеянное славой величайших морских сражений.
Ветер колышет тяжелое полотнище Военно-морского флага, развевает черные ленточки бескозырок. Тысячи черноморских матросов, стоя в строю, провожают глазами уходящий в дальний поход монитор.
«Железняков» срезает корму неуклюжего серого транспорта и выходит за ворота порта.
Еще несколько минут на блестящей поверхности моря виден его темно-голубой силуэт. Потом «Железняков» — корабль, ставший живой легендой флота, — растворяется в яркой солнечной дымке, плывущей над морем…