Неведомый Памир

В погоне за снежным призраком

Солнце просветило листву за окном. Озорной зайчик уперся в живот завхоза. С живота капала вода. Завхоз пять минут назад погружал свои пелеса в озеро. Он купался после пыльной пянджской дороги и теплой противной водки. В комнате воцарился устойчивый запах забегаловки. За кисеей гудели комары.

— И больше ничего он не сказал? — удивленно спросил я. — И записки никакой нет?

— Мне он ничего не давал, сказал только: пускай сейчас же приезжает. Я ведь думал, ты с той, со следующей машиной поедешь. Говорю, что восемнадцатого приедет, может, а он головой замотал. Нет, говорит, поздно!

Живот завхоза вдруг померк. Лучи погасли. Зашумел ветерок. Облако навалилось на солнце, затем медленно сползло прочь, вылив на джунгли ведро прохлады. Тишина.

Завхоз наконец зашевелился, встал.

— Ну, так едешь?

— Конечно, что же делать!

Он начал протискиваться к выходу среди коллекционных ящиков, грубо сколоченных, изукрашенных торчащими гвоздями и рваной жестью.

— Когда идет машина? — крикнул я вслед. Завхоз тонко икнул в кулак и задумался.

— Ну, завтра-то еще не поедет. Завтра Степан кирпичи повезет. А уж послезавтра, наверно, и поедете.

Некоторое время я сидел не шевелясь, уставившись невидящими глазами на книжную полку… Здесь, в южном Таджикистане, в заповеднике Тигровая Балка, гнездовый сезон был в разгаре, и приходилось ползать по зарослям от зари до зари невзирая на жару. А там, далеко за горами, в зеленом городе Оше на базу биостанции стекались к Станюковичу «бродяги всех морей и океанов».

Видение волосатого предка на гималайских ледниках донельзя распалило страсти. Рассказы наших друзей киргизов о загадочном голуб-яване, снежном человеке Памира, цитировались в союзной прессе, снежный человек становился героем кинофильмов, фельетонов, радиоинтермедий. За всем этим гоготом и зубоскальством группа энтузиастов вела кропотливую работу, собирая данные, тщательно отделяя явную чепуху от заслуживающих внимания фактов.

Нужно быть очень смелым человеком, чтобы, отбросив спасительный щит академического скептицизма, открыто увлечься такой скандальной проблемой. Нужно быть смелым вдвойне, чтобы, невзирая на громадный риск для своего реноме и положения, настойчиво добиваться решения проблемы на месте, то есть организовать экспедицию. Несмотря на то, что энтузиастов, увлекшихся проблемой снежного человека, было порядочно, главная непосредственная работа по организации экспедиции легла на плечи Кирилла Владимировича. И он делал эту работу. Пускай не всегда умело, с ошибками, которых можно было и избежать, но он делал дело, в то время как многие последующие ретивые его критики занимались в основном зубоскальством. Я был приглашен в эту экспедицию зимой; она не совпадала с моими планами, но перед перспективой пробраться в самые потаенные уголки нагорья устоять было невозможно. Да и что греха таить? Я совсем не был убежден, да не убежден и сейчас, что все рассказываемое о снежном человеке — чушь.

Далеко на юго-востоке, за покрытым пыльной дымкой Гиндукушем, в цветущих предгорьях Гималаев строились в ряды штурмовые группы аналогичной экспедиции американского миллионера Томаса Слика. Этот авантюрный босс был куда в более выигрышном положении. Он являлся единственным руководителем экспедиции и вышвыривал из своих оффисов всех, кто осмеливался усомниться в здравости идеи. Да и шла его экспедиция, судя по всем данным, куда в более «густо населенные» снежным человеком районы, чем наша. Конечно, устраивать состязание с американским бизнесменом мы не собирались. Цели нашей экспедиции были гораздо шире. По сути дела проводилось всестороннее изучение наиболее труднодоступных мест Памира, в котором участвовал самый широкий круг специалистов, от зоологов и ботаников до этнографов и археологов. Участники предстоящей экспедиции должны были собраться в Оше, чтобы оттуда на машинах биостанции двинуться в Чечекты. Я должен был добираться до Чечекты самостоятельно, сразу же после сигнала шефа.

И вот сигнал получен.

Через день я уже трясся в кузове грузовика, деловито пылившего по пустыне. Он то мягко буксовал в песке, то ожесточенно прыгал и дергался на засохших колеях глинистых такыров. Позади постепенно таяли очертания громады Хаджи-Хазиана, нависшею каскадами скал над зеленым морем вахшских «джунглей». Весь вчерашний день мне пришлось лазать в колючих зарослях заповедника, заканчивая наблюдения за гнездами десятков птиц. Было тридцать три градуса в тени, и, обливаясь потом, я с вожделением думал о прохладе памирских высей.

…Последняя ночь в Оше. Чарующая прохлада густых сумерек, звездное небо, проглядывающее сквозь колоннады пирамидальных тополей, оголтелый свист соловьев, стрекот цикад, журчание арыков — убаюкивающие звуки южной ночи, наваливающейся на засыпающего человека бархатной темнотой…

Дальше события мелькают в памяти, как кадры кинохроники. Следующая ночь уже на Каракуле. Солнце садится в густые снеговые тучи, залепившие вершины — хребтов. Поверхность озера скована льдом. Воздух холоден, прозрачен и чист. В проводах и мачтах метеостанции уныло свистит ветер. Здесь мы устроились на ночлег. Спим вповалку на полу, забравшись в спальные мешки. Сильно болит голова, душно. Прыжок из раскаленных равнин южного Таджикистана в ледяную памирскую высь слишком быстр…

…Холодный сияющий полдень. Ошалевшие от долгой тряски, окоченевшие, пропыленные насквозь, мы смотрим слезящимися глазами на быстро вырастающие вдали белые домики Чечекты.

Грузовик тяжело вкатил во двор и замер. По станции сновали люди. Стояла еще одна машина с открытым бортом. Леонид Сидоров встретил меня полуоблегченным, полусердитым: «Наконец-то, зоолух!» А затем, поскольку свидание состоялось после двухлетней разлуки, хлынул град приветственных тумаков.

Я знал, что Сидоров, взяв в помощники двух студентов-географов, пробрался на Памир еще в начале марта, когда здесь стояла настоящая зима, и с биостанции двинулся на лыжах через перевал Восточного Пшарта к Сарезскому озеру проверять по следам животный мир присарезских тугаев. Именно там видели на песке знаменитый след снежного человека. Почерневшее лицо Леонида и растрескавшиеся губы говорили о том, что мартовская разведка была нелегкой. Оба парня, ходившие с ним, были здесь же. По двору биостанции катал надутые автомобильные баллоны длинноногий детина в галифе и лихой ковбойской шляпе. «Вильям!» — представился он, широко улыбаясь и заключая мою ладонь в железные тиски своей лапы, а стоявший рядом Леонид коротко пояснил: «Это наш кэп». Баллоны предназначались для плота, который должен был в скором времени отправиться бороздить воды Сарезского озера.

За наскоро сооруженным обедом мне было предложено тут же, сию секунду, присоединиться к разведывательной группе, отправляющейся сегодня к истокам реки Кокуйбели. Там я ие был еще ни разу. Группе нужно было выяснить, как далеко можно проехать вниз по долине на машинах. Именно через эту долину в дальнейшем предполагалось прокладывать путь на Сарез. Естественно, об отказе не могло быть и речи. Разведгруппу, собственно, составили мы с Леонидом да шофер Султан Таштанбеков, брат Мамата. Все приготовления были уже закончены, я собрался за полчаса и вот, не успев опомниться, уже снова трясся в кузове в обратном направлении, к Каракулю.

(Пока машина пылит по Памирскому тракту, я напомню читателю, что экспедиция 1958 года была направлена на Памир для проверки слухов о якобы живущем здесь снежном человеке и для выяснения возможности существования там подобных существ. Англичане и американцы направили аналогичные экспедиции в Гималаи. Я не собираюсь описывать здесь всю работу экспедиции — о ней в свое время было достаточно много сказано в печати, в частности в книге К. В. Станюковича «По следам удивительной загадки». Напомню только, что главной задачей экспедиции было обследование двух районов Центрального Памира, в которых якобы встречали снежного человека или его следы: бассейна реки Баляндкиика, совершенно необитаемого, где еще сохранился в какой-то мере первобытный животный мир Памира, и бассейна Сарезского озера, необитаемого с 1911 года, когда образовавшееся в результате гигантского обвала озеро затопило кишлаки долины Мургаба. Оба района были исключительно труднодоступны. Мне довелось участвовать в работе одного из двух отрядов экспедиции, исследовавшего бассейн Сареза.)

Не доезжая места через Музкол, мы свернули с Памирского тракта и дальше покатили по едва заметному автомобильному следу. Некоторое время машина ползла среди невысоких пологих гор — предгорий Музкола, преодолевая бесчисленные саи и моренные гряды. Когда-то здесь вовсю бесчинствовали ледники. Большие камни в беспорядке усеивали красноватые склэны.

К вечеру после жестокой тряски мы выбрались на плоский, пологий перевал, откуда шел спокойный спуск в долину верхней Кокуйбели по одному из ее левых притоков. Когда-то именно в этом месте существовал сток из древнего Каракуля в долину реки. Сам Каракуль сейчас поблескивал в лучах заходящего солнца далеко на востоке. На самом перевале раскинулось небольшое, е полкилометра в поперечнике, озерко, в мутной воде которого снискивали себе пропитание несколько пар ангыров. Узрев подъезжающую машину, они неторопливо стали перемещаться к противоположному берегу. Свежих автомобильных следов впереди не было. Похоже, что в этом году мы первыми вторгались в долину. Здесь, в верховьях, Кокуйбель еще невелика, и мы без колебаний переехали ее вброд в первом же удобном месте. Основное русло дробится на многочисленные протоки, петляющие среди кочковатых лугов. В кристально прозрачной воде проносились стремительные силуэты крупных османов. Трава на лугах была еще бурая, зелени нигде не было и в помине, так же как и птиц, — тут стояла ранняя весна.

Еще километра два машина ползла вниз, со скрежетом переваливая с ухаба на ухаб. В сущности, мы двигались по настоящему бездорожью. Долина заметно суживалась, и вдруг — стоп! За очередным поворотом мы уперлись в огромную наледь, заполнявшую дно долины от борта до борта. Проехать по ней нечего было и думать, равно как и попытаться одолеть этот участок в обход по крутому правому склону. Склон был очень крут, весь в рытвинах и крупных камнях. Более скверного оборота дела нельзя было себе представить. С помрачневшими лицами разведка попрыгала с машины и отправилась вниз пешком, дабы оценить препятствие на ощупь и выяснить, что ждет нас дальше. Даже свежие следы медведя, перешедшего долину перед самой наледью, хорошо отпечатавшиеся на влажном глинистом грунте, не смогли улучшить нашего настроения. Наледь лежала на пути экспедиции неодолимой пятисотметровой преградой. Это было тем более досадно, что дальше — а мы прошли вниз еще километров пять — больше никаких препятствий не предвиделось. Прорубить в наледи путь было возможно, но, сколько это поглотит времени и труда?

Мы вернулись к машине в темноте. Наш «газ» чернел под склоном, как один из больших скальных обломков, разбросанных по террасе. Долина казалась совершенно необитаемой.

Дожидаясь нашего возвращения, Султан не терял времени даром. Он подстрелил из малокалиберной винтовки двух зайцев, натаскал кизяка и терескена, и сейчас на подветренном склоне морены жарко горел небольшой костер. Только теперь, в конце этого бурного дня, в кругу скачущего света, бросающего блики на пустынные склоны, мы, наконец, смогли спокойно поговорить. Прежде всего, конечно, меня интересовали подробности мартовского похода на Западный Пшарт.

Вот что я услышал.

К середине марта после напряженной, трудной дороги Леонид с двумя студентами, Александром Мирошниченко и Александром Кузнецовым, добрались до Чечекты. В это время на Памире особенно много снега. Зима стояла еще самая настоящая, и снежные бураны то и дело прерывали движение по тракту. Достаточно сказать, что машина, на которой ехали разведчики, была в марте последней, попавшей на Памир. Сильный буран на две недели запер Памир на глухой замок. Поход был рассчитан на десять дней, и все снаряжение, включавшее палатку, спальные мешки, примус, горючее и припасы, нужно было тащить на своих спинах.

Разведка вышла на лошадях со станции на рассвете 15 марта. Снег укутал горы по самые основания, но долины были чисты. Отряд сопровождали Мамат и Джура Таштанбековы. Долина Восточного Пшарта на большом протяжении тоже была свободна от снега, и отряду удалось подобраться к перевалу километров на десять. Но дальше сразу же начался глубокий снег, и пришлось переходить с коней на лыжи. Мамат с Джурой погнали лошадей назад, а разведчики тронулись вверх, к перевалу. Вот тут и началось. Во второй половине дня солнце грело достаточно сильно, чтобы сделать снег мокрым, а если еще учесть, что он был глубокий и рыхлый, что высота приближалась к 4200 метрам, что за плечами у каждого висело по тридцати килограммов груза и что они шли вверх, на подъем, то самочувствие трех землепроходцев после десяти километров подобного пути легко себе представить. Леонид очень опасался за ребят. Сам он, понаторев в тяжелых лыжных походах по Кольскому полуострову, был в отличной форме и все-таки шел на пределе. Но ребята держались прекрасно.

Перевал встретил их ослепительным сверканием громадных снежных полей. Снег был буквально истоптан многочисленными следами козерогов, архаров, волков, лисиц и других зверей. Сами козероги и архары, небольшими группами пасшиеся на склонах, все время находились в поле зрения разведчиков… Начались первые неприятности. Отражаясь от снежной поверхности, ультрафиолетовые лучи буквально обжигали кожу; Саше Мирошниченко пришлось даже обмотать лицо марлевыми бинтами.

Здесь же, на перевале, груз немного поубавился — в снег была закопана первая порция продуктов на обратный путь.

Вниз дело пошло легче. Группа прошла первое ущелье, Красный каньон, уже в густых сумерках и вслед за этим, на высоте 4 тысяч метров, устроила первую ночевку. В кромешной тьме под яростным натиском ледяного ветра, несшего поземку, поставили палатку, поставили неудачно, на острые камни, но переставлять уже не было сил. Вьюга бесилась за тонким брезентом, а в палатке жарко гудел бензиновый примус, на котором разогревались консервы.

Адский холод и острые камни не дали выспаться, как следует. На рассвете группа уже катила во весь дух по ледяному руслу Пшарта, спеша вниз. Опять встречалась масса следов, многие под лучами солнца принимали самую причудливую форму, в том числе и форму следа снежного человека. На коротких передышках Леонид внимательно осматривал склоны в бинокль, но ничего подозрительного не видел.

Следующая ночевка была на высоте около 3400 метров, в глинобитной мазанке-летовке. Спать было удобнее, но холод досаждал по-прежнему. На рассвете — снова в путь. Рюкзаки становились легче: на каждой ночевке разведчики оставляли часть продуктов на обратный путь.

Третий день пути был особенно памятен. Группа вышла, наконец, к устью Западного Пшарта, в долину Мургаба. Недалеко от ночевки встретили следы медведя (шатун это был или рано проснувшийся от спячки — неизвестно), а немного погодя и ясные следы барса. Ближе к устью Пшарта снег кончился, дальше пошли пешком, но перед этим Саша Кузнецов ухитрился растянуть себе ногу. Любая травма в подобной ситуации была чрезвычайно опасна, и Леонид перепугался не на шутку. Поврежденную ступню долго растирали снегом и тщательно забинтовали; дальше пришлось двигаться гораздо медленнее.

В долине Мургаба группа провела два дня. Покуда нога Кузнецова приходила в порядок, Леонид с Сашей Мирошниченко сделали попытку пробиться к Сарезу. Рано утром они углубились в ущелье Мургаба. Нависающие над водой обледенелые скалы приходилось с большим трудом траверсировать поверху. В одном из небольших расширений каньона, который они проходили вскоре после восхода солнца, их накрыл камнепад. Ранневесенние камнепады в Бадахшане — обычное и очень опасное дело. Вода, проникающая в каменные щели, замерзая, разрушает камни. Целые скалы из монолитных глыб превращаются в куски, спаянные льдом. И стоит только утреннему солнцу пригреть как следует, вниз начинают рушиться каскады камней. Леонид в такой камнепад попал впервые. Бежать было некуда. Оставалось полагаться на ловкость и хладнокровие. Со страшным грохотом вниз катились «чемоданчики» размером с обеденный стол. Определив направление полета очередного «чемодана», Сидоров с Мирошниченко быстро отбегали в ту или другую сторону. Набирая скорость и подпрыгивая все выше, камни выскакивали прямо в Мургаб, вздымая фонтаны брызг.

В обход последней скалы пришлось лезть на крутой конгломератовый склон, на самый гребень — добрых шестьсот метров утомительного подъема. Зато с этого гребня уже было видно Сарезское озеро, а под ногами оказалась долина последнего притока Мургаба — Сарезкола, пестревшая пятнами наледей. Здесь было еще более пустынно, чем в долине Мургаба.

Дальнейший путь к озеру проходил по узкой береговой терраске, сплошь заваленной огромными обледенелыми глыбами. Карабкаться по ним приходилось с ежесекундным риском повредить конечности. Подойдя к Сарезу, разведчики увидели ослепительно белую поверхность озерного льда, уходящую вдаль, обширные закраины у берегов и почти непроходимые склоны, спускающиеся к воде. Несмотря на то, что ребята упорно тащили с собой лыжи, стало ясно, что дальнейший путь на лыжах по Сарезу невозможен. На лед было просто не выбраться.

Проведя еще некоторое время в долине Мургаба, осмотрев все песчаные отмели, наледи — в общем, все места, на которых могут быть следы, — и, убедившись в исключительной бедности животного мира, разведка вышла в обратный путь. Шли в таком же темпе, но, несмотря на то, что идти теперь все время приходилось вверх, уставали уже не так — втянулись. Когда пошли сплошные снега, Мирошниченко потерял очки. Опять пришлось делать марлевую маску. На этой маске лыжной мазью с сажей Леонид намалевал подобие очков и вырезал в черных кругах две узкие щелки для глаз. С помощью такого приспособления Саша, хоть и не очень уверенно, мог идти не отставая.

На перевал Акташ группа вышла поздним вечером. Снежные поля уже сковал ночной мороз. Ярко светила луна. Закопанные в снег консервы были кем-то раскопаны и разбросаны вокруг, но не повреждены, а снег был густо истоптан десятками следов лисиц, волков и других животных. Уничтожив последние запасы пищи, Леонид с ребятами легко покатили вниз. Залитые лунным светом горы были молчаливы и мертвы, снег под лыжами громко хрустел, и черневшая внизу бесснежная часть долины стремительно приближалась. Лыжники ныряли в овраги, силой инерции сразу же выскакивая на другой склон, перелетали через бугры и только старались не напороться на камни. Но вот и граница снега. После лыж переход к обычному способу передвижения был неприятен — ноги просто не слушались, не сгибались как надо. Группа, взвалив лыжи на плечи, тяжело заковыляла вниз по камням. Необходимо было выйти к двум юртам, стоявшим в десяти километрах от снежной границы. Леонид приметил их, когда разведчики еще ехали на лошадях к перевалу.

Найти юрты в темной долине было не так-то просто. Леонид совсем уж было решил, что юрты, незамеченные, остались позади, как группа в упор наткнулась на стадо баранов. Пришли! Юрты стояли здесь же, еле различимые в темноте. Обитатели их были предупреждены Маматом и нисколько не удивились гостям, ввалившимся в их жилище в три часа ночи под громкий собачий лай. Запылал очаг, забулькали кипящие кумганы, и ребята, блаженно растянувшись вокруг огня, с наслаждением потягивали душистый чай и сонно улыбались. «Зато уж спали, — закончил Леонид, — будь здоров! Часов пятнадцать!»

…Костер догорал, слегка потрескивая. Зайцы были обглоданы до костей, в кружках плескались остатки третьего котелка чая. Крепкий чай подогревал воображение и гнал сон. Яркий рассказ Леонида перенес нас на снежные поля Пшартской долины. Но надо было спать, и мы полезли в кузов в спальные мешки. В черном небе холодно горели звезды.

Ночью я проснулся от удушья. Сердце бешено колотилось, в голове гудело. Лицо то начинало гореть, то покрывалось холодной испариной. Жар как бы накатывался волнами и спадал. Меня била лихорадка. Наконец, стало до того плохо, что я рискнул разбудить Леонида. Думая, что я просто сильно простыл, он дал мне таблетку норсульфазола и посоветовал быстрее заснуть. Однако до утра я так и не смог сомкнуть глаз. И только на рассвете, когда стали собираться в обратный путь, мне стало легче. Но озноб и сердечные перебои продолжались до вечера, и, когда мы вернулись на биостанцию, мне пришлось лечь. На другой день все прошло. Несомненно, эта мягкая форма «тутека» — горной болезни — явилась результатом стремительного броска из раскаленных джунглей в холодное высокогорье, утомления первого дня и крепкого чая на Кокуйбели.

Наледь на Кокуйбели задерживала на некоторое время начало штурма Сареза, и первый поход решено было предпринять на Западный Пшарт, чтобы разведать озеро с востока.

На биостанцию один за другим прибывали участники экспедиции, и вскоре первый отряд был сформирован. Вильям Дамм, он же кэп, оставался с двумя помощниками на станции, чтобы собрать наш сарезский «дредноут» и испытать его на Рангкуле. А мы с Леонидом двинули вместе с первым отрядом на Западный Пшарт.

О Западный Пшарт, моя любовь! С его замечательной долиной я познакомился еще в 1954 году, в первый мой сезон на Памире. Мы попали туда в августе, и после трех месяцев, проведенных на голых памирских склонах, мне показалось, что это и есть рай. Узкие теплые каньоны, густые древесные заросли, кишащие птицами, изумительные по красоте пейзажи. За каждым поворотом ущелья открывался вид настолько прекрасный, что хотелось кричать от восторга. Уже тогда, во время первого похода, еще до начала газетной шумихи вокруг снежного человека, мы услышали из уст Мамата Таштанбекова об этом загадочном существе, которое, по словам Мамата, встречали в низовьях Западного Пшарта, Мургаба и Сарезкола. И сейчас мы шли в долину Западного Пшарта, чтобы по ней выйти в низовья Мургаба, где отряд будет тщательно исследовать густые заросли мургабских тугаев, глухие боковые долинки, замысловатые лабиринты скалистых ущелий, места, где люди появлялись очень редко и то лишь в середине лета.

Широкую, типично памирскую долину Восточного Пшарта мы проехали, как всегда, на машине. Наш ГАЗ-51 до последней возможности карабкался вверх, пока путь окончательно не преградила небольшая болотистая лощина с жидкой трясиной. Все же удалось подобраться к перевалу почти на километр. Здесь уже стоял наготове табун из десяти лошадей. Наши караванщики пригнали их еще накануне.

Началась первая вьючка. Она всегда мучительна: все еще не отработано, люди не знают лошадей, и наоборот. Было много суетни, и лошади заметно нервничали. Особенно досталось нам от одного могучего мерина по кличке Черт, которого «списали» с одной из застав за бешеный нрав и подлый характер.

Вьючили его со всеми предосторожностями. На голову мерину набросили старый ватник, чтобы он не видел, что происходит сзади. Я держал его за узду, кормил сухарями и фарисейским голосом уверял в своих дружеских чувствах. Караванщики и Леонид, по двое с каждой стороны, начали осторожно крепить к седлу вьючные ящики с наименее ценным грузом — консервами. При каждом неосторожном их движении Черт слегка приседал на задние ноги, косил своими бешеными восточными глазами и всхрапывал. Я совал ему очередной сухарь и ласково уговаривал беречь нервы.

Но вот вьючку закончили. Я снял с головы коня ватник и, держа повод в руке, сделал первый шаг. Но в ту же секунду, ощутив груз на своей спине, этот красавец превратился в гору разъяренных мускулов. Всех вокруг как ветром сдуло. Черт некоторое время подпрыгивал на месте, высоко подбрасывая зад, а затем, вырвав у меня, все еще обалдело стоявшего на месте, повод, понесся бешеным карьером вокруг каравана. С треском сорвались и покатились по камням ящики, сначала один, потом другой. Попав на острый камень, один из ящиков раскололся пополам, и консервные банки, прыгая, как мячики, покатились по склону. Освободившись от груза, Черт побежал прочь, волоча за собой обрывки веревок. Вьючное седло съехало ему на брюхо. Перейдя на рысь, он быстро удалялся вниз по долине. Караванщики припустились за ним вслед.

Наконец все кое-как наладилось. Завьюченные лошади, связанные по три, по четыре, гуськом уходили к перевалу. Люди несколькими группами шли следом, и вскоре наш караван растянулся на добрый километр.

Пологий перевал, испятнанный тающими снежниками, был нетруден, и, пройдя его вершину, мы начали быстрый спуск вниз. Чувствовалось, что мы приближаемся к границам Памира. За спиной оставались пологие склоны, ровные пространства, малоснежные горы. Впереди же, на западе, беспорядочной кучей толпились острые снежные вершины, закутанные клочьями туч. Долина быстро спускалась вниз. Ее продолжение угадывалось дальше темнеющим между горами провалом. Вид был мрачноватый, и новички, которых было подавляющее большинство, поглядывали вперед с откровенной опаской.

Верхняя часть долины Западного Пшарта носит еще типично памирский характер. Речка спускается вниз спокойно, местами прорезая небольшие выходы скал. Над потоком проносились с беспокойным циканьем белобрюхие оляпки, перепархивали, мелькая белыми зеркалами крыльев, краснобрюхие горихвостки, на склонах суетились стайки все тех же жемчужных вьюрков.

Местами речку перекрывали большие наледи, и поток глухо шумел под ледяной броней полутораметровой толщины.

Довольно скоро мы с Леонидом, двигавшиеся впереди, подошли к входу в первый, Красный каньон. Каньон был невысокий — стенки не выше тридцати — пятидесяти метров, но длинный, очень правильно и аккуратно пропиленный в красного цвета скалах. Тут пришлось остановиться: путь опять закрывала громадная наледь, заполнявшая каньон из конца в конец. Повсюду темнели трещины-провалы. Вид этой ледяной реки, зажатой среди красных скал, был изумительно красив.

Для лошадей преграда была явно непреодолима, и каравану пришлось перебираться на левый берег и обходить эту красоту верхом, по древней террасе.

Перед переправой произошло некоторое замешательство. Мы с Леонидом, выбрав подходящее место, наученные опытом, спокойно пошли в воду, как были, не разуваясь и не засучивая штормовых брюк. Следующим должен был идти один отважный альпинист, который, однако, растерянно заметался по берегу: у него, очевидно, и в мыслях не было лезть в ледяную реку. Видя, что приближаются остальные, и, желая еще раз продемонстрировать всем наиболее рациональный способ переправы, Леонид вновь перешел реку и полууслужливо, полунасмешливо предложил альпинисту свою спину. Но вместо того чтобы залиться румянцем и ни секунды не медля ринуться в воду, альпинист хладнокровно, считая, видимо, что так и должно быть, взгромоздился на Леонидову спину и… преспокойно переехал на другой берег. Я захохотал во все горло при виде этой нелепой картины, и остальные, видимо все поняв, отважно ринулись в воду.

Вообще такой способ переправы наиболее обычен и удобен. В одежде переходить куда теплее, да и не надо терять времени на раздевание, что особенно существенно, когда броды следуют один за другим. Мокрая же одежда в сухом воздухе высокогорья высыхает очень быстро.

В этот день нам еле удалось добраться до первых кустиков — низких приземистых зарослей мирикарии и ивы. Все сильно измотались, но горячая похлебка, маленькая порция спирта, выданная каждому расщедрившимся доктором, и, главное, крепчайший сон полностью восстановили наши силы.

На следующий день идти было легче: несомненно, сказывалось постепенное уменьшение высоты. И люди, и лошади постепенно входили в ритм полевой жизни. Караван спускался все ниже. Река текла уже в обрамлении густых зарослей березы, ивы, шиповника, чередовавшихся с большими полянами, покрытыми мягкой травой. С каждым притоком Пшарт становился все многоводнее и переправы все труднее. А тропа, как назло, то и дело перескакивала с одного берега на другой.

Одно живописное ущелье сменялось другим, горы вокруг делались все выше, круче, они полностью закрыли горизонт, не позволяя видеть гребни ограничивавших долину хребтов.

Это уже был другой мир, другая страна — Бадахшан, страна узких ущелий, по дну которых с ревом несутся потоки, обрамленные густыми зарослями тугаев, страна крутых, а то и вовсе отвесных склонов, грандиозных осыпей, снежных обвалов и камнепадов.

Улары по утрам кричали теперь далеко наверху, их голоса еле долетали до дна ущелий. Исчезли жемчужные вьюрки, краснобрюхие горихвостки, зато появилось много других птиц. В кустах мелодично распевали красногрудые чечевицы, без умолку щебетали красношапочные вьюрки — маленькие, в половину воробья, темноокрашенные птички с яркими красными шапочками. Их хлопотливые стайки очень оживляли заросли. Стали встречаться даже кукушки, но они вели себя тихо, и ни разу нам не пришлось слышать знакомого кукования. По-прежнему много было зайцев. Заросли и поляны буквально кишели ими. То и дело косые воровато разбегались в разные стороны при нашем появлении. Долина кипела жизнью. Впоследствии мне не раз приходилось бывать в других долинах Бадахшана, но такого обилия жизни я нигде больше не встречал.

Мы шли вниз по долине, а вправо и влево уходили скалистые щели — щели-лабиринты, загадочные и манящие. Из них выливались прозрачные потоки. Если тут даже и обитали снежные люди, увидеть их было бы невозможно. В этом хаосе скал, долинок, щелей мог спокойно спрятаться от назойливого любопытства даже мамонт. Похоже было, самое большее, на что мы можем надеяться, — это найти следы деятельности неизвестных существ.

Вторая ночевка была уже далеко внизу, километрах в десяти от устья. Жарко пылал большой костер. Дров было сколько угодно, и не приходилось беречь, как на Памире, каждую веточку. А на заре, когда лагерь еще спал и утренний воздух звенел птичьими песнями, Бадахшан послал свой первый «привет». Где-то неподалеку раскатились глухие залпы, заполнившие ущелья многоголосым эхом. Обвал! Выбирая накануне место для ночлега, мы учли эту опасность и разбили лагерь под защитой хорошего обрыва, там, где на врезающихся в долину осыпях не видно было свежих сколов на камнях — следов недавнего обвала.

Устье Пшарта особенно живописно. Некогда громадный обвал перегородил ущелье Пшарта перёд самым выходом в долину Мургаба. Вода реки стала фильтроваться сквозь камни завала, оставляя все наносы перед плотиной. Когда-то здесь существовало озеро, еще обозначенное на картах 1880 года. Однако постепенно наносы заполнили всю долину вровень с верхом завала, и озеро исчезло. Ежегодно в июле здесь образуются широкие разливы. Река же течет по илистой плоскости десятками рукавов, чтобы потом низвергнуться вниз, к Мургабу, стометровым каскадом.

Тропа обходит завал, поднимаясь на склон по левому боргу долины.

Взобравшись по тропе на перегиб склона, мы оказались прямо над долиной Мургаба; ее темно-зеленые заросли тянулись в двухстах метрах под нашими ногами. У устья Западного Пшарта долина Мургаба немного расширяется, чтобы потом опять превратиться в непроходимый наньон. Все расширение, отороченное осыпными склонами гор, покрыто буйной зеленью непролазных тугаев. Здесь расположены два урочища, разделенные скалистым отрогом горы, выходящим к реке.

Верхнее урочище, Чаттыкой, все покрыто зарослями; в нижнем, Каракульчоке, заросли чередуются с полянами, покрытыми густой травой, — прекрасными пастбищами для лошадей. Мне больше нравится Чаттыкой. Неповторимо очарование глухих зарослей, наполненных птичьим щебетанием и прорезанных тут и там говорливыми кристально чистыми ручейками, на которые дробится профильтровавшийся сквозь завал Пшарт. И над этим зеленым чудом — чудом вдвойне после пустынь Памира — висят, громоздятся в полнеба гигантские исполины, увенчанные снежными шапками. В лучах восходящего солнца, когда заросли еще скрыты в прозрачном сумраке, вершины сверкают ледяными гранями, как драгоценные камни. Иногда по утрам с главной вершины срываются довольно крупные снежные лавины. Но это происходит высоко и далеко, и только тяжкий грохот и тучи снежной пыли на склонах говорят о размерах лавины.

Мы разбили базовый лагерь в Каракульчоке. Хотя переход для большинства оказался довольно тяжелым, в уюте и покое этого урочища все быстро пришли в себя. Ещё бы — зелень, трава, чудесный воздух и высота всего каких-то 3300 метров. Здесь можно бегать, прыгать, кувыркаться, не опасаясь, что горы завертятся перед глазами, а из носа фонтаном забьет кровь.

Лагерь был поставлен очень быстро. На небольшой полянке засеребрились туго натянутые палатки, задымили очаги.

На следующий день мы вчетвером сделали небольшую разведку вниз по Мургабу, к устью Сарезкола. После урочища Каракульчок долина резко суживается, склоны гор подходят вплотную к реке, спускаясь в бурлящий поток отвесными скалами или обрушивая туда потоки осыпей. Одну отвесную скалу мы обошли сверху, другую, не очень крутую, у самой воды. Затем мы вышли на довольно широкую террасу и здесь наткнулись на сохранившийся участок древней тропы. Широкая и ровная, она была обложена по сторонам крупными камнями.

Пожалуй, это единственный сохранившийся до наших дней участок древней тропы, которая проходила когда-то по Мургабу. Она до сих пор в отличном состоянии и настолько широка, что по ней свободно пройдут вьючные верблюды. Длина сохранившегося участка не более пятисот метров. Эта большая и очень важная караванная тропа связывала когда-то Бадахшан и Кашгар; по ней проходили тяжелые верблюжьи караваны. Пройдя через Памир, тропа спускалась по Западному Пшарту к Мургабу и шла по его долине вниз, до самого Пянджа. Впоследствии Сарезская катастрофа сделала старый караванный путь совершенно непроходимым.

Примерно с километр мы легко шагали по ровной террасе, потом наш путь вновь оказался перекрытым. Прямо в Мургаб крутой скалой обрывалась целая гора. Чтобы попасть в Сарезкол, нужно было перевалить через ее крутой гребень, поднявшись вверх метров на шестьсот. С гребня горы уже виднелось Сарезское озеро. Но времени оставалось мало, и пришлось возвращаться.

Итак, пшартский отряд начал работу. Нам же с Леонидом нужно было срочно возвращаться, чтобы вести другой отряд, с плотом, на Сарезское озеро через Кокуйбель. Мы поднялись на Пшартский перевал за два дня, взяв с собой еще альпиниста Юру Корниенко. К условленному месту мы вышли к вечеру, но здесь оказалось, что машина, которая должна была нас забрать, не дождалась и ушла за час до нашего прихода. Поспешно перекусив в одной из юрт скотоводческой фермы, мы отправились вниз по пустынной долине Восточного Пшарта, оставив наших лошадей на скотоферме: они были здесь нужнее — ящики экспедиции, которые подвезли машины накануне, были горой свалены между тремя юртами, и предстояла еще немалая работа по переброске их вниз. До Памирского тракта отсюда было около тридцати километров. Мы взяли дистанцию одним рывком, выйдя на тракт уже в темноте. Первая же попутная машина доставила нас на биостанцию — и вовремя.

Кирилл Владимирович уже был на месте и организовывал сарезский отряд. Кэп сиял. Его детище — плот, построенный по проекту ленинградских инженеров-альпинистов, успешно прошел испытание на озере Рангкуль. Утром машина должна была выйти с первой партией на Кокуйбель. Наледь, преграждавшая дорогу, сильно обтаяла и была отчасти расчищена. В общем, проехать было можно. Караван из десяти лошадей уже вышел туда накануне.

И вот опять Кокуйбель. В долине было теперь веселее: зазеленела трава, стало больше птиц. По мере того как мы постепенно спускались вниз, долина становилась все шире и пустыннее. Кочковатые, сильно засоленные луга жались к самой реке, а по краям поймы тянулись обширные невысокие террасы, ровные, как стол, сплошь усыпанные мелким щебнем, покрытым черным пустынным загаром. Эта черная пустыня производила неизменно гнетущее впечатление. Машины, проходя, сбивали пустынную корку, оставляя беловатый след.

Лагерь пришлось разбивать на высоте 3800 метров, недотянув всего восьми километров до нужного места. Но террасы кончились, а дальше в Кокуйбель впадал непроходимый для машины приток, подступы к которому закрывала кочковатая трясина. Долина у лагеря была еще типично памирской: жесткие скудные луга, пустынные пологие склоны и холодный ветер с утра и до вечера. От лагеря долина круто падала вниз на запад, в Бадахшан; близость его сказывалась и в том, что вдоль обрывов террас, в подветренных местах по краям лугов росла ива. Но что это была за ива — приземистые карлики около двадцати сантиметров в высоту! В болотцах у лагеря мы обнаружили даже жаб. Зеленая жаба — единственный представитель класса земноводных, обитающий на Памире. Пресмыкающихся здесь вообще нет. Да и эти жабы живут в очень немногих местах и исключительно у теплых источников, не замерзающих зимой. Такой теплый источник мы впоследствии обнаружили и вблизи лагеря.

Когда первая группа разведчиков должна была выступить на Сарез, я ухитрился тяжело заболеть, видимо сильно простудившись. Я валялся в палатке посреди кипящего работой лагеря, изнывая от бессильной ярости на недуг. Не помогали ни лекарства, ни пенициллиновые уколы, которыми лечил меня Кирилл Владимирович. Мне становилось все хуже. Леонид с караванщиками проторили первую тропу на Сарез и вернулись, а я все лежал. В конце концов, было решено отправить меня в Чечекты. Однако машина должна была прийти не раньше чем через два дня, и Леонид, вместо того чтобы снова идти на Сарез — на этот раз с досками для плота, — поскакал к Памирскому тракту. Проехав без остановок восемьдесят шесть километров, он утром вышел на дорогу и отправил в наш лагерь за мной первую же попавшуюся машину. Машина пришла вовремя: у меня уже начался бред. В Чечекты современная медицина в лице здоровенного доктора физической станции быстро поставила меня на ноги, но было потеряно пять драгоценных дней.

А за эти дни произошли важные события. Путь на Сарез был освоен. Особенно трудным оказался последний участок — крутой спуск с перевала Казанкуль по заваленной осыпями щели. На шесть километров пути приходился один километр падения. Пришлось здорово поработать, чтобы сделать едва намеченную в каменном хаосе тропу пригодной для лошадей. В бухту Казанкуль были доставлены части плота, и Вильям начал сооружение нашего «Кон-Тики». Тишина бухты оказалась обманчивой. Среди дня, когда Вилли с помощником самозабвенно трудились, надувая автомобильные баллоны, раздался знакомый треск камнепада. Ребята опомнились и кинулись под спасительный скальный навес, только когда камни запрыгали вокруг, как мячики, взбаламучивая в бухте воду. Один из камней угодил в только что надутый баллон, который взвился высоко вверх, со свистом выпуская воздух через пробитую дыру. Нависающая скала в глубине бухточки оказалась, таким образом, как нельзя более кстати; там и разбили палатку.

Скоро плот был собран и солидно покачивался у берега на легкой волне, ожидая пассажиров. Мешкать было нельзя. Первый же камнепад мог превратить его в кучу резинового утиля.

Поэтому кэп с Леонидом вышли в первый рейс к устью Мургаба искать подходящее место для базового лагеря. Потом небольшой отряд во главе со Станюковичем отправился в дальний рейс через все озеро в западный его конец, к Ирхтской метеостанции. Когда я, излечившись от своих недугов, прибыл обратно в базовый лагерь на Кокуйбель, там как раз ожидали возвращения Кирилла Владимировича из этой разведки.

Несколько слов о плоте. Он был построен по образу и подобию бессмертного «Кон-Тики», но вместо бальзовых бревен палуба покоилась на двух больших зеленых колбасах. Каждая колбаса представляла собой длинный ряд надутых баллонов от ГАЗ-51, зашитых в брезентовый чехол. Полая сердцевина такого столбика из баллонов была набита надутыми до отказа волейбольными камерами. Весь плот крепился плотными веревками. Он был прочен, спокойно поднимал две тонны груза и при помощи двух подвесных десятисильных моторов «Москва-2» развивал скорость до десяти километров в час. По центру плота в первой его трети укрепили мачту, на которой при попутном ветре разворачивали парус. Впоследствии на этом парусе я под критические и одобрительные возгласы окружающих намалевал мрачный лик голуб-явана, снежного человека, — лик, который рисовало нам наше неуемное воображение.

Мне так не терпелось попасть на легендарный Сарез, что я, не дожидаясь возвращения Станюковича, пошел туда с первой же партией лошадей, доставлявших на Сарез продовольствие и горючее. Вместе со мной шел Саша Мирошниченко. Облезшее под жестоким солнцем лицо его светилось энтузиазмом. Великолепный спортсмен (первый и второй разряды по атлетике, боксу, стрельбе) и любознательный географ, он был одним из лучших работников экспедиции.

Два наших караванщика, почтенные аксакалы, оказались опытными в своем деле людьми. Как выяснилось, они водили караваны еще самого Н. П. Горбунова, возглавлявшего знаменитую Памирскую экспедицию 1928 года. Экспедиция эта положила начало исследованиям, в результате которых были стерты белые пятна на картах Памира и наука получила громадное количество фактов о доселе малоизученной горной стране.

Путь был довольно долгий. Десять километров мы шли вниз по долине, сохранявшей на всем своем протяжении типично памирский облик. Только трава на лугах стала выше и зеленее. Затем у небольшого красивого озерка, где отчаянно беспокоилась пара травников, тропа резко свернула влево, вверх по щели Казанкуля, левого притока Кокуйбели.

Небольшая, ровная, как бы аккуратно вырезанная в скалистых склонах долинка (она действительно была вырезана ледником) круто уходила вверх к перевалу. Вся она была покрыта сочной травой. Здесь суетилось великое множество птиц: большие стаи жемчужных вьюрков, хлопотливые общества горных коноплянок, горихвостки, каменки, завирушки… В воздухе носились скалистые и городские ласточки. Они уже начали лепить свои гнезда на скалах по бортам долины. И всюду меня сопровождал заливистый свист сурков, желтыми столбиками торчавших в долине и на склонах среди скал.

Я старался идти впереди, по возможности дальше от каравана, который распугивал животных. У меня была слабая надежда встретиться в этих давно не посещаемых людьми местах с крупными животными — козерогом, волком, а может, и медведем.

Вскоре далеко впереди я увидел человека, быстро спускавшегося вниз. Кто это, неужели Станюкович? Так и есть! Это был Кирилл Владимирович, собственной персоной. Загоревший до черноты, сильно похудевший и веселый, он спешил с Сареза в базовый лагерь и дальше в Чечекты, где срочно требовалось его присутствие.

— Ну, Альдик, все в порядке, — громко забасил он, — плот на ходу, кэп — молодчина. Это, я вам скажу, да! Сарез у наших ног! Прошли без задоринки. Как вы, очухались? Вполне? Не врете? Ну и отлично. Дуйте в гавань, плот будет там завтра в полдень! Ну, пока! За ветер добычи, за ветер удачи! — Он потряс на прощание поднятым вверх кулаком, и мы разошлись.

Перевал Карабулак представлял собой довольно обширную плоскость с двумя мелководными озерками. Эти озерки оказались буквально набиты ангырами, которые с громкими воплями поднялись при моем появлении. На серой поверхности озер остались только немногие птицы, каждая из которых плыла в окружении десяти — двенадцати маленьких пуховых птенчиков. На озерах в обшей сложности кормилось не менее десяти выводков и с полсотни взрослых птиц. Такого скопления ангыров на столь маленькой площади мне еще видеть не приходилось. Похоже было, что их давно не беспокоили.

Мягкие холмы перевала постепенно переходили в гребни хребта, ограждающего Сарез с севера, а к югу круто вниз уходила ведущая к озеру щель Казанкуля. Начав спуск, я скоро достиг места, где щель делала крутой поворот, огибая громадную отвесную скалу. Под скалой белели две натянутые первой партией палатки — здесь ночевали шедшие на Сарез караваны. Вскоре подошли лошади. До темноты было уже немного времени; пришлось заночевать: оставшиеся впереди шесть километров были для лошадей самыми трудными.

Раннее утро. Навьюченные лошади одна за другой начали спускаться вниз. Бедные коняги! Они шли, осторожно переставляя ноги с камня на камень, то и дело оступаясь. Путь, по которому мы шли, можно было назвать тропой только с большим преувеличением. Едва намеченный, лишь оббитый копытами след, петляя, круто спускался в каменном хаосе. Во многих местах на камнях темнела засохшая кровь: оступаясь, лошади то и дело ранили себе ноги. Вся долина Казанкуля была завалена осыпями и камнепадами, а мелькавшие повсюду свежие сколы свидетельствовали о том, что процесс этот продолжается и поныне.

День был теплый, а в глубокой, закрытой от ветра щели стояла настоящая жара. Чувствовалось, что мы уже намного спустились вниз. Дышать стало легко, появились первые пресмыкающиеся, маленькие красивые ящерицы с желтыми пятнами по бокам головы — гималайские агамы. Мы опять спускались в Бадахшан. Об этом свидетельствовали и редкие кустики шиповника и черной смородины, встречавшиеся кое-где у тропы.

Озеро открылось неожиданно, за одним из поворотов. В провале между красными склонами гор заблестела неподвижная зеленоватая цоверхность воды. Мы невольно прибавили шаг. И вот наступил волнующий миг: мы лежим на берегу Сареза и жадно пьем холодную слегка мутноватую воду… Здесь недалеко еще устье Мургаба, и вода не успевает полностью очиститься от взвешенных в ней частиц. Берег тут очень неудобен — каменные осыпи уходят прямо в воду. Только у скалы, где белела палатка, камней было поменьше. Здесь мы развьючили лошадей, и караван без задержек тронулся вверх: в случае камнепада здесь лошадей не спрячешь!

Сарезское озеро — это затопленная долина Мургаба. Берега его — отвесные скалы или живые осыпи, уходящие прямо в воду, — совершенно непроходимы, и здесь очень мало мест, где можно высадиться на берег. К тому же теснина озера — гигантская аэродинамическая труба, вытянутая с запада на восток, и сильнейшие штормы, разгоняющие по озеру крупную волну, бывают тут чуть ли не ежедневно. Временами, даже при полном штиле, на озере внезапно возникают сильнейшие волнения, вызываемые, видимо, колебаниями дна озера. Легко себе представить условия нашего плавания. Даже обладая великолепным плотом, мы отнюдь не чувствовали себя хозяевами озера. Оно все время держало нас в страхе божьем своими штормами и камнепадами.

Трудно передать словами всю сложную гамму чувств, которые вызывал Сарез. Сказочная красота восходов и закатов, грандиозность сжимающих озеро хребтов, неповторимая дикость сарезских берегов — все это восхищало и в то же время тревожило. Это сложное сочетание восхищения, смутной тревоги и настороженности не оставляло меня на Сарезе ни на минуту. За месяц работы я так и не смог привыкнуть к озеру, и в последний день оно вызывало у меня не менее сильные ощущения, чем в первый.

…В тот день плот не пришел. (Как потом выяснилось, партия меняла лагерь, перебираясь из устья одной речушки, впадавшей в озеро, к устью другой. Устья речек — наиболее подходящие места для высадки и разбивки лагеря на Сарезе.) Нам пришлось заночевать под скалой в палатке.

Кристально чистое утро ворвалось в наши сны тяжелым грохотом камнепада. Он гремел совсем рядом, выше по щели, и нам как-то не очень хотелось высовываться из-под скалы и уточнять место обвала. Стук и треск продолжались с добрую минуту; потом наступила полная тишина. Вода лежала совершенно неподвижно: ни ветерка и ни одного птичьего голоса. Такое бесптичье редко встречалось даже на Памире. Успокоенные тишиной, мы, наконец, решили выползти из нашего убежища и в ожидании плота заняться рыбной ловлей. К нашему великому изумлению, в течение получаса на примитивную удочку и наживку из хлебного мякиша попались три крупные маринки, граммов на шестьсот каждая. Это один из двух видов рыб, водящихся на Памире. От османа маринка выгодно отличается вкусом мяса и меньшей костистостью, но обработка ее требует внимания: вся брюшина ее выстлана черной ядовитой пленкой, которую при чистке рыбы необходимо тщательно удалять. Назначение черной выстилки брюшины у некоторых рыб, в том числе и у маринки, пока не ясно.

Наконец вдали послышался шум лодочного мотора, и скоро из-за мыса вышел наш «Кон-Тики» во всем своем великолепии. Кэп суетился у мотора, а Леонид, залепив бумажкой нос (от солнца, надо полагать), развалился у мачты, как Стенька Разин. Плот подошел к берегу и мягко отшвартовался под обоюдные приветственные клики. Погрузка заняла считанные минуты, и плот снова заколыхался на сарезских волнах.

Штиль продолжался, и плот шел по зеркальной поверхности, оставляя за собой след из белых пузырьков. Мы находились в верхней части озера, недалеко от устья Мургаба. Глубина была сравнительно невелика, и от берега до берега тоже было недалеко, меньше километра. Плот шел наискось через плес к лагерю, разбитому в устье речки, которую уже успели окрестить Березовой. Каскады грязной воды скатывались по круто падавшей щели прямо в озеро; речку окружала чудесная березовая роща. У самого устья из наносов реки образовался песчаный пляж, там и стояли палатки.

Лагерь мы застали в состоянии легкой паники. Здесь оказалась пропасть скорпионов, которые залезали в палатки, спальные мешки, под подушки и в прочие места.

Дня через два к нам прибыла группа ленинградских альпинистов, в числе которых был и автор проекта плота мастер спорта Коломенский. Они должны были вместе с зоологами проводить разведку в верховьях притоков Сареза, под самыми гребнями водораздельных хребтов. Вновь прибывшие объявили, что никакие скорпионы им не страшны: спать-де они будут на кошме, которой скорпионы боятся как огня, а вокруг палатки будут еще класть волосяную веревку, через которую скорпионам и подавно не перебраться. Насчет кошмы и веревки я слышал и раньше, в Тигровой Балке. Кошма делается из овечьей шерсти, а овец скорпионы очень боятся, так как овцы якобы поедают их. Однако скорее всего кошма отпугивает скорпионов тем же самым, чем и волосяная веревка, — шерстистой колкой поверхностью, по которой им очень неудобно тащить свое членистое и довольно нежное под панцирем тельце. Смущенные нашими сомнениями, альпинисты решили провести эксперимент. Вмиг в палатке кэпа был изловлен скорпион, которого посадили на носовой платочек в самую середину кошмы и вдобавок окружили волосяной веревкой. Скорпион тут же пустился наутек. Он добежал до края платка и под одобрительное улюлюканье скептиков смело двинулся по кошме, а затем спокойно перевалил и через веревку. От благодушия вновь прибывших не осталось и следа.

Наши тревоги были не напрасны. В тот же вечер скорпион укусил Леонида в ногу. Из всех присутствующих только мне приходилось видеть укушенного скорпионом человека. Это ужасное зрелище. Поэтому я и перепугался больше всех. Надрезав ранку, я положил на нее спиртовую примочку и, преодолев слабое сопротивление пострадавшего, влил в него граммов триста неразбавленного спирта. Теперь оставалось ожидать, когда Леонид начнет прыгать, стонать, орать, бросаться на камни и делать попытки утопиться в Сарезе. Шли минуты, а знакомые симптомы не появлялись. Наоборот, судя по довольному выражению, постепенно сменявшему испуг, самочувствие укушенного стремительно улучшалось. Он с аппетитом поел, а затем забрался в палатку, откуда вскоре раздался храп.

Недоумению моему не было предела. Я хорошо знал, что спиртовая процедура только немного облегчает боль, но отнюдь ее не снимает. На следующий день Леонид был бодр и весел, а на месте укуса не было даже отека. Обсудив происшествие, мы пришли к такому предположению. Скорпионы Сареза обитают на рекордной для этих тварей высоте — 3240 метров. Здесь они ютятся только в самых устьях притоков, совершенно не поднимаясь вверх, то есть живут на пределе возможного. Напомню, что обвал произошел на пятьсот метров ниже, где скорпион уже обычен. Поднимающаяся вода озера и загнала скорпионов на такую высоту, где они находятся явно в угнетенном состоянии и яд их куда слабее, чем у их собратьев, обитающих в раскаленных предгорьях.

После досконального исследования долины Березовой лагерь был переброшен на противоположный, северный, берег озера. Благодаря южной экспозиции склонов здесь было теплее, чем на южном берегу. Безымянная речка почти вертикально падала в озеро. Ее нарекли Тополевой: здесь шумели большие тополя, росшие группами среди громадных обломков скал. Поиски на Тополевой тоже ничего не дали. На этой речке в камнях среди тополей я обнаружил выводок седоголовой горихвостки. Птица эта интересна тем, что по всему ареалу гнездится исключительно в еловых или арчевых горных зарослях. Что занесло ее на Сарез, в совершенно чуждые ей места? Может быть, здесь когда-нибудь росла арча?

(Часть текста в отсканированной книге отсутствует.)

Мы вышли к истоку речки часа за три до заката. По дну небольшой долинки бежал мутный ручей. Здесь, на высоте 4400 метров, все напоминало Памир. На зеленой лужайке под склоном морены быстро перемещались знакомые светлые пятнышки — жемчужные вьюрки. С окрестных скал неслась перекличка уларов. Пронзительно заверещал при нашем приближении сурок, ему ответил другой, третий. Долина здесь кончалась. Маленькие ручейки выбегали из окрестных саев, поднимавшихся к самому снегу и хорошо просматривавшихся в бинокль. А из-за поворота по основной долине выползал заваленный битым щебнем конец ледника. Гребень хребта отсюда не просматривался, только кое-где сквозь бреши скал проглядывали его укутанные снегами скаты. Место было мрачноватое и дикое.

Мы оборудовали наблюдательный пункт под навесом большого скального обломка, выбрали себе секторы обзора и погрузились в наблюдения. Но в объективы наших биноклей попадали только мелкие птички, очень редко улары. Из зверей видны были только сурки. Они грелись на солнце или копошились у своих нор, а когда солнце ушло за склоны, один за другим стали исчезать. В сумерках по опустевшей колонии прошел заяц. Несколько раз он для чего-то подпрыгнул, смешно раскидывая лапы, потом приткнулся к траве, занявшись едой. На красноватом фоне заката в сгущавшемся сумраке почти прямо над нами четко обрисовывался силуэт козерога, вернее, его головы с большими рогами. Он смотрел вниз. Потом показался весь и вновь исчез, а вслед за ним спокойно прошли по гребню две козы и козленок. Это было все. Больше мы ничего не увидели.

Ночь прошла спокойно. Мы вдвоем с великим трудом забрались в спальный мешок к потихоньку дремали, то и дело просыпаясь и внимательно прислушиваясь. Мой спутник, молодой альпинист, инженер по специальности, все время опасался чего-то. Видимо, он просто не привык оставаться один на один с ночью и дикой природой и, несмотря на мои протесты, зарядил на ночь ружье: «А вдруг кто-нибудь подойдет?» Легкий шорох осыпающихся камешков, тихий треск проседающего на луже ледка, слабый шум ветра, запутавшегося в скальной расселине, и многие другие звуки, хорошо мне знакомые, казались ему загадочными и не давали спокойно спать.

Когда звезды стали гаснуть, до нас добрался предутренний холод, а к восходу солнца мы замерзли по-настоящему. До восхода, в предрассветных сумерках, не было видно никого, но, только снежный гребень хребта зарделся в первых лучах, на противоположном склоне долины, почти у конца ледника, показалась небольшая группа козерогов. Пощипывая траву, они спокойно скрылись за склоном морены. Улары свистели непрерывно, но почему-то совсем не попадали в поле зрения. Только когда солнце осветило восточные склоны, я заметил одного из них, сидящего на выступе скалы. Вокруг засуетились мелкие птахи. Последними стали выползать из своих нор ленивые сурки. Громадный бородач, появившись со стороны ледника, некоторое время парил низко над склонами. Сурки приветствовали его появление оглушительным свистом и повальным бегством.

В одиннадцать часов, закончив наблюдения, мы обошли лежавшее перед нами пространство, внимательно исследуя все следы. Здесь, на глинистых скатах морен, которые размокают во время редких дождей или при таянии выпавшего снега, отпечатавшийся след затвердевает и сохраняется очень долго. Но следов было мало. Козероги, козероги, волк, опять козероги, небольшой медведь. Невдалеке мы нашли остатки деятельности косолапого — раскопанные корни какого-то растения. Корни были сморщенные, старые, но на удивление мягкие и по вкусу слегка напоминали грецкий орех. Наши геоботаники не смогли сказать мне, что это было за растение, и только позже, в Ленинграде, перечитывая Пржевальского, я наткнулся на упоминание о растении, корни которого съедобны и напоминают по вкусу орехи. Растение это, гусиная лапка, растет и на Памире.

Обратный путь тоже не дал ничего нового. Только в одном ущелье в низком ивняке у потока мы наткнулись на выводок уларов. Самка, испуганно квохча, побежала вверх по склону, по всем правилам изображая подбитую птицу, а птенцы, у которых сквозь пух проглядывали первые перья, рассыпались по густым кустам.

В час дня мы подошли к слиянию трех истоков, где была назначена встреча. Остальные пришли сюда почти одновременно. Ничего заслуживающего внимания они не сообщили; только в самой восточной долине был встречен старый след барса. Мы запрыгали вниз — по камням, по осыпям, по крутым склонам — обратно в лагерь.

Прочие тоже не теряли времени даром. Ежедневно в течение всего светлого времени суток велись наблюдения в «телескоп», то есть в тридцатикратную стереотрубу, за противоположным берегом озера, вернее, за верхними частями склонов хребта, протянувшегося вдоль берега озера против нашего лагеря. Там, на пологих террасах, покрытых зелеными пятнами лужаек, все время паслись стада козерогов.

Не один день просидел за этим занятием и я. Было очень интересно наблюдать повседневную жизнь козерогов, когда животные не знают, что за ними следят. Правда, в середине июля жизнь их не отличается разнообразием. Утром и вечером стада регулярно спускались к озеру или в соседний сай на водопой, а день проводили на пастбищах, то кормясь, то предаваясь сну. Маленькие козлята весело резвились и бодались, совершенно как домашние. Только однажды довелось наблюдать тревогу в стаде. Мне как раз перед этим удалось закончить подсчет животных, удачно расположившихся на открытом склоне. Внезапно сорок семь взрослых и двенадцать козлят превратились в неподвижные, настороженные изваяния. Через секунду все стадо бросилось наискось вверх по склону, к скальной стене, круто спускавшейся от гребня вниз. Домчавшись до скал, стадо вновь замерло на несколько секунд, разом оглянувшись, и затем с не меньшей скоростью бросилось дальше, вмиг исчезнув среди скал. Как я ни всматривался, так и не смог обнаружить нарушителя их покоя. Скорее всего, это был барс, прятавшийся где-то среди камней.

Прежде чем покинуть восточную часть озера, мы должны были также обследовать устье Мургаба. Как сообщила мартовская разведка, от устья Сарезкола вплоть до впадения Мургаба в Сарез вдоль русла на добрый десяток километров тянулись обширные тугайные заросли. Нужно было тщательно их исследовать.

На мургабскую вылазку отправился весь отряд, в лагере остался один повар.

Чем ближе подходил плот к устью, к восточной оконечности озера, тем мутнее становилась вода. Ее цвет постепенно менялся, становясь из синего оливково-зеленым, а потом глинисто-желтоватым. Масса мути, которую несут воды Мургаба в летний паводок, не успевает сразу оседать. Недалеко от устья мы наткнулись на целую стаю бакланов. Большие черные птицы плыли строем вдоль берега, то и дело ныряя. Завидев плот, внезапно выскочивший из-за мыса прямо на них, бакланы в панике ринулись прочь, тяжело хлопая крыльями по воде. Часть птиц взлетела, а остальные поплыли к другому берегу, то и дело подолгу исчезая под водой. Должно быть, устье реки изобиловало рыбой. Здесь было неглубоко; скоро появились мели. Стало чувствоваться течение. Кэп, виртуозно вращая ручками моторов, сумел протащить плот среди сплошных мелей еще с полкилометра, а потом решительно направил его к берегу. «На абордаж, черти!» — коротко закончил он замысловатую вариацию на сугубо матросском жаргоне.

Глухие прибрежные заросли, куда вскоре вступил наш отряд, ничем почти не отличались от тугаев Каракульчока и также изобиловали птицами. Было очень отрадно встретить здесь такое множество пернатых после безжизненных сарезских осыпей. Мы осторожно двигались вперед двумя редкими цепями. В операции прочесывания участвовали все одиннадцать человек. Карабкаться сквозь заросли, наполовину состоящие из облепихи и шиповника, было нелегко. Мургаб в своей приустьевой части разбит на множество рукавов, каждый из которых можно перейти вброд. Многочисленные отмели хранили самые свежие следы обитателей зарослей, от едва заметных следов мелких мышей до четких отпечатков лисьих лап.

…Накануне ночью мне приснился странный, но очень четкий сон. Мне снилось, как мы высаживаемся у устья Мургаба, как идем, рассыпавшись по зарослям, как я продираюсь сквозь кустарник и внезапно выскакиваю на большую поляну, покрытую ровным травяным ковром. Поляна упиралась в крутой склон и по ней, неуклюже переваливаясь, бежали к склону три или четыре сгорбленные фигуры голуб-яванов, покрытые короткой коричневой шерстью. Я замахал руками, заорал и… проснулся.

…Можно себе представить, как я нервно вздрогнул, когда, выйдя на очередную отмель, вдруг наткнулся на свежий, ясный отпечаток босой ступни! Я шел в первом ряду, и впереди меня никого не могло быть. Почти одновременно шедший сбоку тоже наткнулся на этот след и тревожно завопил. Однако очень скоро выяснилось, что все отмели и берега впереди были испещрены отпечатками босых ног разных размеров. Еще через несколько минут все разъяснилось. На большой поляне у верхушки стоявшего отдельно деревца был привязан пакет. Оказалось, что не далее как вчера сюда добралась поисковая группа пшартского отряда. Мы разминулись с ней на одиннадцать часов. Теперь можно было со спокойной совестью возвращаться назад: долина была прочесана встречными отрядами с двух сторон. И опять никаких следов голуб-явана…

Закончив подробный осмотр долин в восточной части озера, мы решили сделать резкий бросок на запад, к устьям рек Марджаная и Рамаифа, впадавших в Сарез метрах в двухстах одна от другой. Судя по карте, долины этих рек были очень интересны и перспективны для поисков. В плоских верховьях с многочисленными озерами на высоте 4200–4500 метров можно было надеяться встретить богатый животный мир памирского типа.

От нашего последнего лагеря до этих устьев было около сорока километров плавания. Последние дни Сарез бушевал. Ежедневно часов с одиннадцати он превращался в кипящий котел. Мы решили максимально использовать утренний штиль: все, что было возможно, погрузили вечером; лагерь был поднят в предрассветной тьме. Я забыл сказать, что к этому времени наш сарезский флот пополнился еще одной боевой единицей. На лошадях был доставлен и без происшествий спущен на воду понтон — большая резиновая лодка на десять-одиннадцать человек. Понтон с пассажирами шел обычно на буксире за плотом, который вез весь груз. Груза же набиралось обычно полторы-две тонны.

Плот вышел из бухты за полчаса до рассвета. Экспедиторы зябко поеживались в понтоне. На плоту было трое, «не считая собаки»: кроме кэпа и меня здесь находился еще Андрей Голиков, инструктор-собаковод с овчаркой, тренированной на обезьян. Штиль стоял часов до десяти. Солнце заливало светом зеркальную ультрамариновую поверхность озера. Горы стояли вокруг величаво-спокойные. Все шло прекрасно. Но около одиннадцати часов, как обычно, поднялся ветер. Сначала он дул слабо, и мы еще питали робкую надежду, что он не усилится. Ведь бывали же дни, когда озеро до самого вечера оставалось сравнительно спокойным. Но куда там! Порывы все крепчали и крепчали. Тем не менее, до полудня волны еще не разыгрались как следует, они лишь слегка плескали брызгами на пассажиров плота и шаловливо подкидывали понтон. На понтоне настроение было отличное; посреди него любители жарились в карты.

С полудня погода резко изменилась. Легкие облачка, летящие высоко в синем небе, постепенно сгруппировались в густые тучи, оседлавшие вершины гор. Ветер стал штормовым, и волна разошлась не на шутку. Пенистые валы залетали на плот и окатывали груз, а заодно и нас тучами брызг. За несколько минут мы вымокли до нитки, и, когда пошел дождь, нам было уже как-то «се равно. Моторы ревели исправно, и кэп, сплевывая брызги, хладнокровно вел плот вперед, хотя скорость наша под ударами встречного ветра и волн упала почти втрое. Наконец нас начало трепать всерьез. На понтоне игра в карты давно прекратилась, а улыбки сменились нескрываемой тревогой. Нас окружали сплошные отвесные скалы, с которых сыпались камни, либо живые осыпи, по которым на берег не выберешься, съедешь, как на салазках, обратно в воду. Оставалось тсль-ко идти вперед, до первой подходящей гавани. «Так держать!» — сипло орал я, стараясь перекричать рев моторов и озера. «Есть так держать!» — радостно ревел кэп, ожесточенно растирая коченевшие на ветру руки. Глаза его трезво оценивали обстановку, и в них не было и тени страха.

Молодчина все-таки наш кэп. Всегда веселый и жизнерадостный, он был мастером на все руки, касалось ли дело ремонта мотора, завьючивания лошади, траверса скальной стенки или «трепа» у вечернего костра. К тому же он был виртуозным стрелком, боксером и самбистом. Страсть к приключениям у него в крови. Прослышав об экспедиции, он явился в Ленинграде к Станюковичу и перечислил, что умеет делать. Этого оказалось достаточно, чтобы Вильям стал кэпом экспедиции. Детство у него было нелегкое, а в дальнейшем живость характера мешала ему остановиться на какой-нибудь профессии. Он был и геологом, и механиком, и инструктором по стрельбе; впоследствии он нашел себя в беспокойной работе следователя.

Минут через двадцать открылась наконец подходящая гавань. Правда, подходящей она была только на первый взгляд. Сначала, как только рев шторма остался за скалистым мысом, стих вой моторов и плот закачался на легкой зыби укрытой бухточки, мы словно попали в рай. Окоченевшие ловцы снежного человека попрыгали на плоский галечный берег и, ожесточенно жестикулируя, кинулись собирать топливо, разводить костер и готовить еду. (Незадолго до этого к нам в лагерь забросили солидную толику продовольствия, и рацион отряда значительно улучшился.) Раздались нестройные голоса, призывавшие кончить на сегодня поиски приключений и разбивать лагерь на ночь.

Однако место показалось слишком угрюмым. Тесные скалы со всех сторон замыкали бухточку и небольшой пляж, на котором мы высадились. Речка вытекала сверху из узкой явно непроходимой щели. Похоже, что из этого каменного мешка можно было выбраться только по воде. Всюду были разбросаны скальные обломки со свежими сколами. Конечно, в случае камнепада мы могли укрыться под отвесными скалами, но, флот наш оставался без прикрытия.

Пока эти невеселые соображения медленно переваривались усталыми головами, где-то наверху загудел обвал. Сверху, со скал, посыпались мелкие камешки, мигом загнавшие всех под карниз. По спине у меня побежал холодок. В данный момент, поскольку Леня Сидоров был переброшен недавно на Баляндкиик, командовать отрядом пришлось мне. Что делать? Хороший камнепад мог моментально уничтожить наш флот, и отряд оказался бы в каменной ловушке.

К этому времени мы уже успели поесть горячих консервов и более или менее отогреться. Шторм заметно ослаб, показалось даже солнце. Оставаться в бухте было бессмысленным риском. Короткая команда — и все кинулись по местам. Взревели моторы. Напряжение не покидало нас, пока мы не вышли из коварной бухты.

И снова ветер, волны, брызги, вой моторов… Шторм действительно поубавил силу. К четырем часам дня наша флотилия дошла до места, где озеро резко расширялось. Отсюда до мыса, за которым лежала хорошо укрытая от ветра Марджанайская бухта — цель нашего броска, оставалось каких-нибудь пять километров. И тут шторм вновь как с цепи сорвался. Несмотря на яркое солнце, то и дело просвечивавшее в разрывах туч, вокруг опять стало мрачно. Тут, на широком плесе, волна была куда круче и серьезнее, нас то и дело окатывало на плоту с ног до головы. Даже кэп перестал усмехаться и козлиным голосом затянул: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца…» Только бы не залило моторы, только бы они не заглохли!

Вскоре появилась другая опасность, которая с каяодой минутой становилась все реальнее. Крепления плота постепенно расшатывались. Он мог рассыпаться на составные части — набитые камерами колбасы разошлись бы в разные стороны, а помост с моторами, грузом и людьми ухнул бы в воду, заодно утянув за собой прикрученный веревкой понтон. Попытаться же выплыть в ледяной воде к берегу, уцепившись за надутую колбасу-поплавок, дело безнадежное. Человек окоченел бы и пошел ко дну гораздо раньше, чем поплавок выкинуло на берег. Единственная надежда при катастрофе — понтон. В случае аварии надо было рубить канат и перебираться на него. А пока оставалось надеяться на судьбу.

Время тянулось очень медленно, плот полз как черепаха, и прошло почти два мучительных часа, прежде чем мы приблизились к долгожданному мысу. Там предстояло последнее испытание — поворачивать и идти боком к волне. Кэн орудовал моторами как одержимый, едва успевая разворачивать тяжелую махину навстречу особенно крупным валам. Вокруг творился сущий ад. Ревущее штормовое озеро, каскады застилающих глаза брызг, горы, скрываемые клубами пыли и песка, надсадный вой моторов, и над всем этим — ослепительное сияние холодного солнца.

Тишина накатилась неожиданно. Скрюченные холодом и длительным нервным напряжением, мы кое-как выбрались на уютный песчаный берег. Окоченевшие конечности не слушались, и нас слегка покачивало на ногах. Место было изумительное. Мы стояли в глубокой Марджанайской бухте, между устьями двух рек — Марджаная и Рамаифа. Спокойную поверхность бухты слегка рябили залетавшие со штормового озера порывы ветра. Рамаиф падал вниз по живописному ущелью великолепным сплошным полукилометровым каскадом белой пены в зеленой кайме хрупких берез, казавшихся декорациями на фоне громадных чисто-серых скал. Рядом спокойный поток Марджаная выливался из пологой довольно пустынной на первый взгляд долины.

Целый день после перехода мы отдыхали, сушили свое подмокшее оборудование, устраивались на новом месте, а то и просто загорали на мягком песке. Прямо над нами упиралась в небо редкой красоты снежная вершина, высотой тысяч пять с лишним. На Памире эта гора возвышалась бы лишь на один километр над холмистыми просторами памирских долин и выглядела бы самой заурядной горкой, даже лишенной снега. Здесь же нависающая над лагерем двухкилометровая громада скал и льда выглядела очень внушительно. В первый же день она порадовала нас эффектным зрелищем хорошего камнепада.

На следующий день на рассвете из лагеря вышли в двухдневные маршруты две группы. Альпинисты отправились вверх по Марджанаю, чтобы разведать наиболее удобную дорогу к далеко лежащим истокам, а мы с геоботаниками начали карабкаться вверх по ущелью Рамаифа к озерному перевальному плато в его истоках. Кристально чистая вода реки свидетельствовала о том, что вверху находится завал или отстойник-озеро, подпруженное завалом.

Через шестьсот метров подъема по пустынной щели мы действительно оказались перед огромным завалом, видимо довольно древним: с той стороны он был заполнен наносами до самого верха. Там, наверху, мы увидели редкую для Бадахшана Картину. Совершенно ровный участок долины шумел высокой травой, среди которой, слегка поблескивая, плавно извивалась речка. А на другой ее стороне под склоном горы стоял… лес! Самый настоящий лес, хотя и миниатюрный, но густой, состоящий из кряжистых, низких тополей. Идиллическая зеленая поляна и этот лес выглядели странно среди дикого хаоса гор. К тому же он рос на высоте 3800 метров над уровнем моря. Это оказался самый высокогорный лес СССР! А ведь даже в теплой теснине Западного Пшарта крупные кустарники и те не поднимались выше 3700 метров. И еще необычная для леса черта — он был совершенно без птиц. Вокруг на голых склонах различных птах было немало, но это были памирские птицы, для которых лес — чуждое явление.

Позже все это объяснилось. Очень теплый климат, видимо, глубокий снег зимой и хорошее грунтовое увлажнение было причиной того, что лес вырос в таком необычном месте. А большая изолированность тополевого леска от лесных зарослей Бадахшана объясняла отсутствие лесных птиц.

Километрами двумя дальше, на высоте 3850 метров, мы наткнулись на новое чудо — арчу. Это было крупное одиночное дерево, широко раскинувшее ветви, — первая арча, встреченная нами в бассейне Сареза, и, кажется, последняя. Видимо, арча росла здесь раньше, но была постепенно уничтожена человеком.

Выше шел красивый маленький каньон. Наше появление в нем ужасно растревожило пару бурых оляпок. Причина их беспокойства — гнездо было устроено на маленькой скальной полочке над водой. Бурая оляпка ведет совершенно такой же образ жизни, как и населяющая Памир белобрюхая. На Тянь-Шане и кое-где в других горах Средней Азии они живут бок о бок, но все же, видно, какая-то разница в образе жизни, до сих пор нами не уловленная, есть. Бурая оляпка не проникает на Памир, а белобрюхая часто не живет там, где гнездится бурая.

Еще выше мы перешли на другую сторону реки по громадной наледи, заваленной щебнем. Казалось, что река здесь вытекала из подземного грота. Возможно, это был остаток ледника. Пройдя еще немного, на высоте 4 тысяч метров мы неожиданно как бы вновь попали на Памир. Резко расширившаяся долина была завалена моренами, повсюду зеленели альпийские лужайки. Свистели сурки, перекликались многочисленные памирские птицы — жемчужные вьюрки, краснобрюхие горихвостки, завирушки; жизнь здесь била ключом по сравнению с бедной фауной низовьев долины. Зато двумя-, тремястами метрами выше мы опять попали в пустыню, но на этот раз холодную. На обширной холмистой плоскости, окаймленной снежными вершинами гор, блестели зеркала двух красивых озер, по берегам которых кое-где еще лежали глыбы льда (это в середине июля!). И ни одной птицы вокруг. Даже ангыров, постоянных обитателей высокогорных водоемов, не было и в помине. А что делалось на озерах перевала Карабулак, на пути к Сарезу! Между тем они лежали на такой же высоте, только линия вечных снегов здесь располагалась на двести-триста метров ниже… Почти двое суток мы исследовали истоки Рамаифа. Непохоже было, чтобы здесь в недалеком прошлом бывали люди. Только развалины древних таджикских летовок говорили о том, что эти места были когда-то обитаемы. Часто попадались разрытые сурчины — следы деятельности медведей, хотя сами мишки на глаза не показывались. Зато козероги все время появлялись в поле зрения.

После возвращения с верховьев Рамаифа обстоятельства сложились так, что мне пришлось покинуть Сарез, Памир, экспедицию. Неотложные дела требовали моего присутствия на основной работе — далеко внизу, в изнывающей под раскаленным солнцем Тигровой Балке. Обидно было уезжать в самый разгар поисков. Но делать было нечего.

…Плот шел на восток. Два мотора ревели на полных оборотах, а парус гордо выгибался, наполненный попутным ветром. Отчаянный кэп Вилли мчал меня к перевальной базе в бухте Казанкуль, откуда я должен был тронуться в обратный путь. Мелкая волна рябила ультрамариновое зеркало озера, небо было безмятежно-голубое, а красноватые громады гор — молчаливо-загадочны. Я молча прощался с Сарезом, одним из чудес света. Все дни на нем врезались сверкающими гранями в мою память. Их не забыть…

В дальнейшем наша экспедиция, проработав в наименее исследованных местах нагорья до октября, не нашла никаких хотя бы косвенных следов обитания голуб-явана в горах Памира, если не считать устных рассказов местных жителей, нередко противоречивых, к тому же относившихся к давним временам. Даже если допустить, что снежный человек действительно существовал, вряд ли он смог бы постоянно жить на Памире: слишком суровая и, главное, бедная здесь природа.

Собственно, комплексное исследование растительных и животных ресурсов потайных уголков Памира явилось главным достижением экспедиции. В этом отношении было сделано немало. А если вспомнить еще открытые В. А. Рановым, возглавлявшим археологическую часть экспедиции, стоянки каменного века и грот Шахты, то результативность экспедиции станет вполне очевидной. Да, в конце концов, само доказательство недостоверности слухов о снежном человеке на Памире — разве это не результат? Впоследствии критики забывали, что экспедиция не ставила своей целью поймать снежного человека, она должна была только досконально проверить на месте, насколько реальны имеющиеся сообщения.