Неведомый Памир

Горные гуси

Стоял тихий, ясный сентябрьский день. Машина осторожно пробиралась по плоской террасе над долиной Аличура, стремясь как можно ближе подойти к озеру. Мы стояли в кузове и поглядывали по сторонам, подыскивая место для лагеря.

Озеро Яшилькуль — одно из красивейших на Памире. Образовалось оно так же, как и Сарезское: громадный обвал перегородил долину, и вода стала затоплять ее; это продолжалось до тех пор, пока через завал не выработался устойчивый сток. Озеро как бы разрезало некогда единую реку на две части. Верхняя часть, впадающая в озеро, называется Аличур, а нижняя, вытекающая из озера, прорывается дальше к Пянджу под именем Гунт.

Площадь озера — сорок восемь квадратных километров, но глубина его невелика; только в западной части, у завала, она превышает пятьдесят метров. Арабские надписи, выбитые на скалах над озером и расшифрованные совсем недавно, позволяют предположить, что обвал произошел до XIII века.

Благодаря небольшой глубине вода в Яшилькуле хорошо прогревается, и органическая жизнь озера очень богата. Здесь много рыбы, больше, чем где-либо на Памире. Время от времени даже организуется промысловый лов.

Озеро было уже близко — его голубая поверхность красиво сочеталась с красноватыми оттенками крутых горных склонов, падающих прямо в воду. И только восточный берег, там, где к озеру подходит долина Аличура, был плоский. Какая-то странная белая полоса протянулась вдоль самой кромки этого берега — не то хлопья пены, оставшиеся после сильного шторма, не то выпаренная соль. Но озеро-то пресное, да и на пену это мало похоже. Наше недоумение кончилось, как только стих шум мотора: в уши ударил далекий, но, тем не менее, мощный, нестройный гогот большой массы гусей. Мы схватились за бинокли. Странная белая полоса вдоль берега оказалась громадным скоплением горных гусей, рассредоточенным по прибрежному мелководью. Дальше от берега вся вода была, как подсолнечной шелухой, усыпана темными точками — это кормились на мелководье красные утки — огари (по-киргизски ангыры).

Я вообще впервые видел горных гусей в природе, а тут еще такое множество! Было от чего разволноваться. Добыть эту птицу для коллекции было совершенно необходимо. Охотничий азарт охватил и остальных. Мы быстро установили палатки, разгрузили и отправили машину, а сами, похватав ружья, устремились вниз, к озеру.

Очень скоро нам стала очевидна вся безнадежность нашего предприятия. По совершенно открытому месту нечего было и думать подобраться к осторожным птицам даже на выстрел из малокалиберной винтовки. Короткая трава пойменного луга не давала никакого укрытия. Тем не менее, мы все же попытались подползти к стаду, но были очень скоро обнаружены. Птицы поднялись со страшным шумом и отлетели метров на пятьсот от берега. А вечером, как только зашло солнце, гуси, стая за стаей, с озабоченным гоготаньем потянулись вверх по долине Аличура на ночную кормежку. Но улетели далеко не все. Чуть ли не половина их осталась кормиться на том же прибрежном мелководье. Тут-то я и решил попробовать подойти к берегу ночью, залечь в засаду и подстрелить гуся, как только станет достаточно светло.

Когда совершенно стемнело, я взвалил на плечи спальный мешок и под покровом ночи стал потихоньку продвигаться к гусиному берегу. Главная трудность состояла в том, чтобы не вспугнуть по дороге крикливых ангыров, в большом количестве кормящихся по бесчисленным лужам и старицам, заросшим осокой. Такие лужи я обходил стороной. Все же одну из них я прозевал и ввалился прямо в воду. В ту же секунду буквально у меня из-под ног с отчаянным криком взвились два ангыра, мирно набивавшие там свои зобы. Я упал в траву. С ближайшей лужи, громко хлопая крыльями, взлетело еще штук пять ангыров, и я уже, дрожа от досады, думал, что ночной скандал будет разрастаться, как снежный ком, пущенный с горы. Но нет, дальше дело не пошло. Потревоженные ангыры, обиженно постанывая, улетели прочь, и вновь восстановилась тишина.

В полночь я добрался, наконец, до берега, преодолев последнюю сотню метров ползком. Вдоль берега тянулся невысокий бугор, поросший жестким тростником. Здесь я и замаскировался, забросав мешок старой травой. Впрочем, выгоревший на солнце буровато-зеленый чехол мешка сам по себе был отличной маскировкой. Затем оставалось залезть в мешок и ждать.

Гуси были где-то рядом. Они шумели и плескались на отмели прямо передо мной, переговаривались вполголоса и иногда даже ссорились. Но как я ни напрягал зрение, разглядеть ничего не удавалось. Небо было чистое, ночь холодная и тихая. Ослепительное сверкание мириад звезд создавало впечатление хорошей освещенности, но на самом деле тьма была хоть глаз выколи.

Я дремал, время от времени прислушиваясь к шорохам и голосам вокруг. Протяжные, стонущие крики куликов-перевозчиков, мелодичный свист улитов, кряканье уток и тихое гоканье гусей мешались с плеском кормящихся на отмели птиц.

Под утро пал густой туман. Рассветало быстро, но туман тоже становился гуще. Я уже выполз по пояс из мешка и лежал с дробовиком на изготовку, пристально вглядываясь в белое молоко тумана. Наконец, впереди четко проступили силуэты плывущих по воде крупных птиц. Лязгая зубами от холодной росы и стараясь унять дрожь, я прицелился и выпалил сразу из обоих стволов. Раздался такой грохот, что показалось, будто обрушилась гора. Спокойно кормившиеся птицы в панике кинулись, кто куда. Несколько минут слышались тревожные крики, а над головой со свистом проносились стая за стаей. Затем все стихло.

Для того чтобы так грубо ломать прекрасное утро, надо иметь серьезные причины. В данном случае добытый гусь был бы наилучшим оправданием, но, увы, его не оказалось. На том месте, куда я стрелял, плавало только несколько перьев. Вконец расстроенный, я заполз в спальный мешок и, кое-как согревшись, заснул, втайне надеясь, что после рассвета какой-нибудь гусь наскочит на засаду.

Надежде сбыться не пришлось. До девяти утра ни одной птицы поблизости не показывалось, а еще через час, когда солнце выгнало меня из мешка, со стороны нашего лагеря показался всадник. Это был Леонид, спешивший узнать результаты ночной стрельбы, не слышать которой он не мог. Расспросов не потребовалось. Мой вид был достаточно красноречив, и Леня, слезая с коня, только досадливо крякнул.

Покуда я растолковывал ему причину своей неудачи (неясную и мне самому), он, рассеянно кивая головой, внимательно осматривал озеро. «А что это, — вдруг спросил он, — чайка?» Я оглянулся. Надо заметить, что до этого момента я смотрел на озеро только лежа, даже на колени не вставал. И сейчас метрах в ста от берега я увидел что-то белое, но на чайку совершенно непохожее. Внезапная догадка заставила меня схватиться за бинокль. Так и есть — гусь, убитый мною гусь, потихоньку дрейфовал к берегу. Видно, я сильно ранил его, но он успел отлететь на несколько десятков метров, прежде чем испустить дух. В следующую секунду, на ходу скидывая одежду, я устремился в озеро. У берега было неглубоко, и, когда я добрался до гуся, вода доходила только до бедер.

Мы сидели с Леонидом на зеленой травке и рассматривали мой трофей. Это был старый самец в свежем осеннем пере. Стальной серый верх, белоснежное брюхо, ярко-желтые клюв и лапы и, наконец, красивый черный узор на голове и шее делали его похожим на какую-то экзотическую птицу тропиков. Горные гуси не отличаются большими размерами, и редкие экземпляры достигают веса более трех с половиной килограммов. Зато они очень легки на ходу, быстры и ловки в полете. В этом мы вскоре смогли убедиться.

Покуда мы сидели у моей засады, обсуждая дальнейшие планы, послышался отдаленный шум, какой обычно издает порожний грузовик, идущий по каменистому бездорожью. Это нас удивило, поскольку наша машина должна была прийти не ранее как через десять дней, а других машин здесь быть не могло: мы были довольно далеко от дороги. Потом шум смолк. Мы уже склонны были принять все это за акустический мираж, но через несколько минут шум повторился, уже гораздо ближе и отчетливее. Сомнений быть не могло — шла порожняя автомашина, но с каких же это пор автомашины стали ездить по небесам! Тем не менее, характерный шум раздавался уже над самой головой. Округлив от изумления глаза, мы уставились в безмятежную синь… и сразу же обнаружили источник шума. Над озером снижалась стая гусей, возвращавшихся с ночной кормежки. Но как снижалась! Стая подходила к озеру на довольно большой высоте, и в определенный момент птицы начинали стремительно падать, да-да, именно падать вниз. Птицы валились вниз, поджимая крылья, и, когда скорость падения становилась слишком большой, тормозили, резко расправляя крылья. В этот момент и раздавался звонкий удар крыла о воздух. А следующие друг за другом удары создавали иллюзию приближения порожней машины. Гуси падали беспорядочно, наискось, то в одну, то в другую сторону. Все происходило настолько стремительно, что подробностей этого высшего пилотажа, его технику разглядеть никак не удавалось. Разобраться здесь помогла бы только скоростная киносъемка.

Вообще горный гусь — отличный летун, Николай Михайлович Пржевальский видел, как гусаки во время брачных игр на полном ходу делали в воздухе сальто. А Петр Кузьмич Козлов, работая в узких ущельях Кама, наблюдал высокое мастерство полета гусей в скалах. Там, в ущельях Кама, озер нет, и гуси гнездятся в скалах рядом со скалистыми голубями, орлами и соколами. Между хищниками и гусями нередко происходили стычки в воздухе, из которых гуси всегда выходили победителями.

Леонид уехал. Я остался, решив еще сутки посидеть в засаде: авось удастся подбить еще одного гуся! Однако оказалось, что, напуганное выстрелами, гусиное общество перебралось в другое место. Я нашел их только дня через три, пройдя километров восемь северным берегом…

Следующей осенью мне повезло больше. Мы работали тогда на озере Зоркуль. Оно гораздо больше Яшилькуля и не в пример суровее, поскольку расположено почти на полкилометра выше. Долина, в которой лежит Зоркуль, такая же широкая и холодная, как долина Аличура, — та же аэродинамическая труба, по которой день и ночь сквозит ледяной ветер. Был сентябрь. Ночные морозы делались все сильнее, и по утрам лед на лужах и отмелях становился все толще, оттаивая только к полудню. Палатки наши стояли у восточного берега озера, изобилующего мелями, косами и островами. Днем гуси, которых здесь было не меньше, чем на Яшилькуле, держались на островах далеко от берега, а на закате тянулись вверх, в заваленную древними моренами долину, на кормежку. Сначала я не мог понять, куда они летают, и специально целый день потратил на разведку.

Вверх вниз, вверх вниз, морена за мореной, отличающиеся одна от другой только размерами, — все это было довольно утомительно. Единственное, что меня развлекало сначала, — это зайцы. Такого обилия их до сих пор мне нигде не приходилось видеть. По два, по три, по четыре они разбегались по каменистым склонам, как только я оказывался над ними на гребне. На Памире вообще много зайцев. Они принадлежат к тому же виду, что и зайцы предгорий: это заяц-толай, небольшой и длинноногий.

Вскоре стали попадаться небольшие озерки, метров по сто в диаметре. Было ясно, что гуси жируют ночью именно здесь, — об этом красноречиво говорили кучи вылинявших перьев и помета, нередко окружавшие озера сплошным кольцом. Недолго думая, я соорудил засаду из камней у одного озерка, где помета и перьев было особенно много. Когда стало смеркаться, гуси посыпались сюда стая за стаей, и я за несколько минут застрелил четырех. Этого было больше чем достаточно. С трудом подавив вспыхнувший было безрассудный охотничий азарт, я собрал добычу и, сгибаясь под тяжестью ноши, поздней ночью вернулся в лагерь.

Казалось бы, горных гусей на Памире не так уж мало. Однако количество их уменьшается прямо на глазах. Темпы сокращения гусиного поголовья становятся просто катастрофическими. Если в конце прошлого века горные гуси гнездились буквально по всем озерам и озеркам нагорья, то в 50-х годах нашего века колонии горных гусей остались только на трех из них: на Зоркуле, Каракуле и Рангкуле. На Яшилькуле гуси бывают только осенью, после того как выведутся птенцы, поскольку там нет ни островов, ни удобных для гнездования прибрежных скал. Колонии гусей на Рангкуле и Каракуле находятся на грани истребления, на Зоркуле дела обстоят немногим лучше.

Главный бич — разорение колоний с целью сбора яиц, осуществляемое браконьерствующими шоферами и членами различных экспедиций. Примечательно, что местные жители киргизы никогда не трогали колоний.

Второе — истребление линных гусей. Как известно, в период бурно протекающей линьки у гусей разом выпадают все маховые перья, и на значительный срок они теряют способность к полету. Этим бессовестно пользуются некоторые хапуги. На Каракуле, например, линных гусей загоняли и истребляли массами, используя для этого моторную лодку метеостанции!

Из массовой птицы Памирских гор на наших глазах горный гусь превратился в исчезающий вид. Это тем более обидно, что в нашей стране горный гусь гнездится кроме Памира только в немногих местах: на Тянь-Шане, Алтае — вот и все. Да и в этих горных областях положение с поголовьем гусей не лучше. На Тянь-Шане, например, по последним данным, общее ежегодное поголовье не превышает тысячи штук. Похоже, что в один непрекрасный день, если все останется по-старому, мы предстанем перед печальным фактом: еще один вид исчезнет из фауны нашей страны…

Это потеря не только для науки, но и для хозяйства.

Из всех гусей только горный гусь, обитатель высокогорий Центральной Азии, да еще белый гусь — житель Крайнего Севера — гнездятся колониями. Такие колонии обычно располагаются на небольших островах озер; в местах, где птиц не беспокоят люди, колонии могут достигать огромных размеров. Мне как-то довелось прочитать описание такой колонии, расположенной на одном из тибетских озер. Колония насчитывала несколько тысяч пар гусей, а гнезда на островах были построены настолько близко друг к другу, что буквально ногу некуда было поставить.

Колониальное гнездование способствует сохранению птиц, поскольку колонию гнездовых птиц гораздо легче охранять, чем рассредоточенные гнездовья. Я уверен, что достаточно только наладить охрану оставшихся колоний горного гуся на Памире, а также места линьки птиц, как численность гусей быстро возрастет. Это можно сделать с минимальными затратами, путем создания штата общественных инспекторов из колхозников тех хозяйств, на землях которых расположены гнезда с колониями. Облеченные соответствующими правами, местные инспекторы-киргизы наверняка пресекут любое браконьерство в самый короткий срок.

Хотя многие озера Памира очень богаты животным кормом, из-за суровой и долгой зимы рентабельное птицеводство на них сейчас вряд ли возможно. Зато на этих озерах может прекрасно развиваться дикая фауна, в том числе и горные гуси. По восстановлении нормальной плотности заселения озер число гусей на озерах Памира сможет держаться в пределах приблизительно пятнадцати — двадцати тысяч, из которых, без особого ущерба для основного стада, можно будет отстреливать треть. А пять — семь тысяч гусей для малонаселенного Памира не пустяк. Промысел гуся можно начинать в начале сентября и вести его вплоть до отлета. Весеннюю охоту, безусловно, следует запретить. Отрицательные стороны весенней охоты на дичь общеизвестны: отстрел наиболее крепких птиц, перенесших зиму и перелеты, то есть полноценных потенциальных производителей, истощенность весенней птицы и т. п. Дело еще и в том, что гуси прилетают на Памир сравнительно рано — в первой половине апреля. Озера в это время покрыты льдом, и стаи горных гусей держатся очень скученно на немногих, успевших оттаять мелководьях. Охота в таких обстоятельствах может приобрести совершенно истребительный характер.

Заканчивая разговор о той пользе, которую может принести разумный промысел горных гусей, следует сказать еще о некоторых особенностях этих птиц. Горные гуси выносливы, быстро растут. Они прекрасно приспособлены к условиям высокогорья, легко переносят морозы до тридцати градусов и исключительную сухость воздуха. При всех этих качествах они, будучи взяты пуховыми птенцами, хорошо и быстро приручаются, неволю переносят легко и в неволе, собственно, мало чем отличаются от домашних гусей. Поэтому полувольное разведение горных гусей на Памире может оказаться прибыльным делом, особенно если фермы для этой цели сооружать на не замерзающих зимой теплых или горячих ключах, которых на Памире немало.

Насколько легко приручаются горные гуси, я мог убедиться сам.

Так уж получилось, что мое знакомство с горным гусем началось только во время осеннего отлета птиц. Вполне понятно, что желание познакомиться с его гнездовой жизнью не давало мне покоя. Тем не менее, по разным причинам знакомство это все время откладывалось. Но однажды мне повезло.

Надо сказать, что первые сезоны я работал на Памире без помощников, присоединяясь к отрядам геоботаников или археологов, поэтому мои маршруты и работа целиком зависели от их планов и перемещений. Позже в моих поездках стала принимать участие моя жена. Время от времени она отрывалась от своих схем, сопротивлений и кабалистических знаков, пляшущих на экранах осциллографов, и, покинув гудящие от приборов лаборатории, устремлялась в далекие горы, дабы изведать все прелести дикой жизни. Вдвоем нам удавалось забираться в такие уголки, куда я никогда не рискнул бы сунуться один.

Однажды мы стояли в верховьях Аличура, воспользовавшись гостеприимством дорожного мастера. Как-то к нашему хозяину заехал гость. Это был начальник дорожно-ремонтного участка тракта, человек решительный и твердый, как алмаз. Мы познакомились, и он обещал мне показать гнездовые колонии гусей на Каракуле, и не только показать, но, самое главное, доставить меня туда на своем транспорте. Я тогда еще совершенно не представлял себе, где на огромном Каракуле следует их искать.

Начальник этот был ужасный ругатель и браконьер, но у него был авторитет, транспорт и знание мест. Излишне говорить, что ничего этого у меня не было. Хлопнув пару стаканчиков спирта под архара, зажаренного любезным хозяином, он долго рассказывал о своих охотничьих подвигах, а под конец спросил: «Лодка есть? Порядок! Заеду за тобой в Чечекты».

И действительно, как-то к вечеру в конце июня он заехал на биостанцию, дав мне на сборы полчаса.

Поздно вечером мы оказались в одном из глухих уголков Каракуля, на берегу залива Музкол. Ночь была звездная, тихая и холодная. На рассвете мы уже приступили к работе. Начальник пошел в дельту Музкола промышлять гусей, а мы с Ларисой, быстро надув лодку, двинулись к первым островам. По несчастной случайности, оба весла оказались сломанными, и грести пришлось нашедшейся в машине лопатой.

Первый островок, к которому мы пристали, имел не более пятнадцати метров в диаметре и еле возвышался над водой. Тут-то я, наконец, увидел в первый раз гнезда горных гусей. Их было три, располагались они на расстоянии полутора-двух метров одно от другого. В гнездах лежали полные кладки, уже сильно насиженные. В одном было четыре, в другом пять, а в третьем целых семь крупных белых яиц. Сами гнезда были довольно просты — небольшие ямки в земле почти без всякой подстилки, но мощные валики пуха, окружавшие кладку, придавали гнезду внушительный вид.

Мы постепенно осматривали островок за островком, одну небольшую колонию за другой. Погода была на редкость тихая. В одной из колоний мы наткнулись на гнездо, в котором успел похозяйничать ворон. Яйца были расклеваны, а недавно вылупившийся птенец сильно поврежден. Он не мог стоять и, когда его ставили на землю, валился набок. Я хотел было покончить с мучениями этого калеки и забрать его в коллекцию, но Лариса взяла его под защиту и сунула в карман штормовки.

Вслед за тем мы увидели целый выводок гусят не более двух-трех дней от роду. Маленькие желтенькие комочки при нашем приближении попрыгали с островка в воду и поплыли по зеркальной поверхности, очень красиво пересекая четкие отражения снежных вершин. Пуховички с жалобным писком утекали от нас, и, чтобы сфотографировать их и заснять на кинопленку, пришлось их изловить и водворить на остров. Там они сбились в плотную кучку и продолжали пищать, покуда их фотографировали.

Дальше дело приняло неожиданный оборот. Шофер автомашины, молодой киргиз, без разговоров изъял из выводка трех гусят, объяснив, что вырастит их, так как они хорошо живут в неволе. Его уверенность была настолько убедительной, что мы решили присоединить остальных трех к тому, что уже сидел в кармане штормовки. Откровенно говоря, глядя на эти беспомощные пушистые комочки, я не очень-то верил в успех эксперимента, но рискнуть стоило. Если птенцы в неволе развиваются нормально, на них хорошо можно проследить много таких моментов, которых в природе отрывочными наблюдениями не уловишь: общее развитие, изменение навыков и голоса, смену и развитие оперения и многое другое.

Днем, когда мы заканчивали осмотр залива, нам удалось сделать замечательную находку. На одном из островков покрупнее в стороне от группы гусиных гнезд мы увидели четыре гнезда буроголовых чаек; гнезд этих чаек до сих пор никто еще в нашей стране не находил. Мне удалось сфотографировать гнезда и взять одно из них с полной кладкой в коллекцию. Больше мы ничего не успели. Наш благодетель вдруг ужасно заторопился, и после стремительных сборов, носивших характер легкой паники, машина рванулась в путь.

Нужно сказать, что вся работа проходила под аккомпанемент настоящей канонады, которую учинил своей двустволкой бравый бомбардир-дорожник. Сначала мне было очень не по себе, и я уже решил было учинить ссору, когда вдруг заметил, что сей чемпион дуплетного боя совершенно безвреден для пернатых существ. Я окончательно успокоился, когда он, безрезультатно разрядив свою фузею почти в упор по налетевшей паре гусей, ахнул им вслед еще залп изысканнейших ругательств. Гуси отвечали на все это лишь недоуменным гоготаньем и повальным бегством. Кажется совершенно невероятным, но, опустошив свой вместительный патронташ, наш покровитель умудрился не пролить ни единой капли птичьей крови. Честное слово, я даже проникся какой-то симпатией к этому дремучему браконьеру. Если бы все они были столь же лихими стрелками!

Крохотные гусята отлично перенесли стопятидесятикило-метровую тряску до биостанции и спокойно провели первую ночь. Утром их без особого труда удалось накормить булкой, размоченной в молоке, и с тех пор особых хлопот они нам не доставляли. К тому времени у нас уже жили два маленьких ангыра. Один из них вскоре разбился при попытке спрыгнуть со стола, а второй, получивший кличку Марамой, стал ходить в одной компании с гусятами. Последние довольно скоро сами стали щипать траву, и кормежка их упростилась до предела. Как только они съедали в небольшой вольере всю траву, вольеру передвигали на несколько метров, на новый участок луга. К Ларисе, которая их опекала, они привязались настолько, что бегали за ней, как собачонки, забавно шлепая лапками. Любопытно, что маленький ангырчик, содержавшийся с гусятами с самого малого возраста, так и не привык к ним и держался все время особняком.

Наши поездки по Памиру продолжались, и вместе с нами стали путешествовать и птенцы. Сначала они довольствовались карманами штормовок, потом для них пришлось сооружать специальные ящики, размеры которых все время увеличивались. Гусята росли. Желтый пух постепенно серел, сквозь него стали пробиваться первые пеньки будущих перьев.

Что было удивительно, так это равнодушие гусят к воде. Если ангыр мог не вылезать из луж часами, с наслаждением ныряя, плескаясь и поминутно склевывая разных мошек с поверхности, то гусята, поплескавшись несколько минут, сразу же выходили на берег и шли в воду снова не раньше как через два-три часа.

На суше они либо щипали траву, либо, уютно устроившись на солнцепеке, подолгу дремали. Зато в воде они нередко проделывали странную процедуру. Внезапно, словно по команде и без какой-либо видимой причины, гусята начинали стремительно нырять, то погружаясь, то пулей выскакивая на поверхность, то и дело резко меняя направление. Это продолжалось пять-десять секунд, после чего птенцы спокойно выходили на берег и мирно принимались щипать травку.

Отработанность и слаженность всей процедуры, несомненно, говорили о ее наследственном характере, а, следовательно, о большом значении ее в жизни гусят. Могу только предположить, что подобные действия — средство, помогающее птенцу спастись от нападающего хищника. Стремительные броски в разных направлениях, безусловно, должны сбивать преследователя с толку.

Постепенно, день за днем гусята превращались из несуразных лохматых созданий в рослых, красивых птиц, надевающих первый, юношеский наряд. Этот наряд отличается от взрослого только раскраской головы и шеи: у молодых гусей отсутствуют красивые белые и черные полосы, так украшающие взрослых птиц. Мне очень хотелось проследить, как молодые гуси линяют и приобретают взрослый наряд. Мы решили взять гусей с собой в Ленинград. Да и жалко было, провозившись с этими забавными птицами все лето, бросать их здесь на произвол судьбы. И гуси поехали с нами.

Для начала кряки-путешественники, как мы их называли, вынесли почти семисоткилометровую тряску по адским дорогам Памира и Бадахшана, преодолев автомобильный маршрут Мургаб — Душанбе. Они только жалобно пищали, когда машину особенно жестоко подкидывало на ухабах. И вот в конце августа после холодных памирских долин они очутились в раскаленном летним солнцем Душанбе.

К счастью, у нас было, где остановиться. При домике моих старых друзей был уютный дворик, скрытый под зеленой крышей винограда: посреди него возвышался небольшой бассейн. Гуси быстро отошли после тяжелой дороги, и видно было, что они не прочь поселиться здесь насовсем. Но впереди еще оставалось самое трудное — железная дорога.

Сначала мы ознакомились со всеми правилами перевозки крупного и мелкого скота, а также птиц. Хлопот было много. Днем я бегал по раскаленным улицам, доставал различные ветеринарные справки на свое стадо, а вечерами сооружал специальную клетку, которая должна была удовлетворять всем взыскательным запросам строгой железнодорожной администрации.

То и дело возникали самые неожиданные препятствия. Ветеринарный спец при станции, с явным подозрением выслушав мой рассказ, огорошил меня категорическим заявлением: «Что ты тут мне говоришь! На Памире ни озер, ни гусей никаких нет!» Применив все свои дипломатические способности, я на самых извинительных нотах долго пытался доказать сему ученому мужу, что все сказанное мною — правда. В конце концов, мы нашли с ним общий язык, и помимо искомой справки он даже дал мне еще кусок решетки для клетки. Можно было трогаться в путь.

Бедные гуси! Каково им было вновь очутиться в тесной клетке, да еще в темном багажном вагоне. Особенно тяжело было первые сутки, когда мы проезжали изнывавший от зноя юг Средней Азии. Вагоны на солнце раскалялись чуть ли не добела, превращаясь внутри в форменные душегубки. Гуси громко верещали, что очень раздражало персонал, сопровождавший товарный вагон. Мы выслушивали недовольное ворчание на каждой остановке, когда опрометью бежали к вагону, чтобы налить узникам свежей воды и нарвать где-нибудь у полотна зеленой травки.

Несмотря на все опасения и тревоги, дорога окончилась благополучно, и в один прекрасный день четыре горных гуся и ангыр с Памира очутились на станции Комарове под Ленинградом.

На улицах этого поселка они впервые стали учиться летать. Разбегаясь, гуси поднимались в воздух на высоту человеческого роста, пролетали несколько метров и снова опускались на дорогу. Подобные тренировки до предела изумляли, а то и пугали редких прохожих. Ангыр Марамой, сохранивший свой мрачноватый характер, ухитрился куда-то удрать уже на следующий день и наверняка закончил свою короткую, но богатую приключениями жизнь в зубах какого-нибудь пса. Но гуси не проявляли никакого стремления ни убегать, ни улетать. В октябре у них началась линька головы, неясно обозначились наметки черных полос взрослого наряда, которые становились отчетливее с каждым днем. Я все ждал, когда же у них прорежется взрослый голос и они начнут басовито, по-взрослому, гоготать. Но весь сентябрь они по-прежнему пищали и только в середине октября начали время от времени громко гакать.

Наступил октябрь. Над Комаровой потянулись к юго-западу гусиные стаи. Некоторые из них шли очень низко, и наши гуси не могли их не видеть и не слышать. Признаться, я очень опасался, что наши питомцы попробуют присоединиться к первой же стае. Ведь в середине — конце октября, когда лед начинает сковывать озера, улетают гуси и на Памире. Они летят прямо на юг, через высочайшие хребты мира, сквозь стремительно несущиеся снежные тучи. Высота, которой достигают при этом гусиные стаи, изумительна. Однажды на снимке Солнца, сделанном днем 11 сентября в обсерватории Дехра-Дун у южного подножия Гималаев, было обнаружено изображение стаи гусей. Благодаря этому удалось высчитать высоту, на которой летела стая, и высота эта оказалась более девяти километров!

Но в отличие от своих родичей наши питомцы не проявляли абсолютно никакого стремления к перелету. Только иногда они поднимали голову, коек на пролетающую стаю одним глазом, а потом спокойно продолжали заниматься своим делом.

В конце октября, когда мы окончательно перебрались из Комарова в Ленинград, гусей пришлось сдать в зоопарк. Одного из них я занес в Зоологический институт показать коллегам, но наш приличный, воспитанный гусь там несколько оскандалился. Выпущенный из мешка, он сразу же обронил визитку на сверкающий чистотой пол, а потом раза два гагакнул изо всех сил. Звук этот, вполне уместный среди диких гор, грянул в почтенной тиши академических кабинетов словно гром. Моментально со всех сторон сбежались любопытные.

Впоследствии мы несколько раз навещали в зоосаду своих питомцев, которых там поселили вместе с другими водоплавающими птицами, в пестрой компании различных гусей, лебедей и уток. Когда мы подходили к решетке, Лариса подавала особый голос, которым обычно звала их на Памире. И взрослые красивые птицы, мирно дремавшие где-нибудь в уголке, заслышав знакомый зов, настораживались, вытягивали шеи, начинали беспокойно совещаться и потом дружно бежали к нам…

Весной, когда по Неве валом шел ладожский лед, трое гусей каким-то образом умудрились сбежать. Двух быстро поймали, а третий целый день держался на ледяном заторе у моста Строителей, своим необычным видом привлекая всеобщее внимание. Я узнал об этом утром от своего шефа, профессора Портенко, который обычно ходил на работу пешком через этот мост. «Послушайте, — спросил он, — это, часом, не ваши гуси по Неве разгуливают? Иду, знаете, и ничего не понимаю: что еще за новый вид в ленинградской фауне?»

Я срочно позвонил в зоосад, где меня поспешили успокоить: всех беглецов вернут назад. И действительно, вернули.

Незадолго до отъезда из Комарова мы совершили с гусями небольшую прогулку на берег Финского залива: перед «заключением» в зоосад решили показать им море. Стояла октябрьская, штормовая погода, и белые гребни волн длинными рядами рушились на пустынный пляж. Гуси были явно ошеломлены этим зрелищем. Растерянно попищав, они дружно побежали к воде и так же дружно кинулись наутек от очередного бурлящего вала. Но от воды они отходить не хотели и долго трусили гуськом по кромке берега, отскакивая от больших волн. Потом они угомонились. Трое устроились отдыхать в песке, а четвертый стоял рядом. И все они задумчиво смотрели на холодное северное море, глухо шумящее в багряных красках заката…