Нейромания. Как мы теряем разум в эпоху расцвета науки о мозге

Чтобы понять, почему полиграф заслужил такое пристальное внимание, нужно знать, как он работает. Предположим, наш подозреваемый украл $ 5000. При стандартной процедуре проверки на полиграфе дознаватель задает три типа вопросов. Чтобы установить фоновый уровень физиологической активности для честных ответов, он просит подозреваемого ответить сначала на вопросы, «не относящиеся к делу», например, «Говорите ли вы по-английски?» или «Правда ли, что сейчас октябрь?». Кроме того, он задает контрольные вопросы о незначительных прошлых правонарушениях: «Вы когда-нибудь получали уведомление о нарушении правил дорожного движения?», «Получали от кассира лишнюю сдачу и оставляли ее себе?», «Говорили неправду своему начальнику?»

Практически все мы хотя бы раз в жизни получали уведомления о неправильной парковке, прятали в карман лишний доллар или рассказыва-ли рабочие небылицы, но поскольку мы не захотим признаваться в этих мелких грешках во время проверки на полиграфе, то, предположительно, должны будем солгать, и это приведет к небольшим изменениям пульса или вспотевшим ладоням. Эти «контрольные» вопросы служат для того, чтобы специалист по полиграфу мог установить фоновый уровень для «невинной лжи», с которой сравнивается более актуальная, относящаяся к преступлению, ложь и, предположительно, связанное с ней состояние большего психического возбуждения. Таким образом, когда виновные подозреваемые отвечают «нет» на тестовый вопрос дознавателя «Вы украли деньги?», будет регистрироваться более активная реакция, чем когда они слегка искажают действительность при «невинной лжи». И наоборот, если они невиновны, ответ «нет» на вопрос дознавателя должен вызвать более слабую реакцию, чем при «невинной лжи».

За этим стоит надежная логика: если вы виновны, ваше тело вас выдаст. Но это в лучшем случае безумное упрощение, а в худшем — заведомо неверно. Привычно лгущие люди не обязательно испытывают при этом тревогу или стресс. Это особенно верно для психопатов, чья периферическая нервная система меньше реагирует на угрозу, чем у большинства людей. А говорящие правду, в свою очередь, нередко испытывают тревогу, особенно когда их допрашивают в ситуации, способной привести к очень серьезным последствиям (15). По критериям определяющей ложь машины невинные люди часто выглядят виновными. При допросе они пугаются или впадают в ажиотаж, их сердца колотятся, дыхание становится затрудненным, ладони потеют. Они могут даже почувствовать себя виновными. Специалисты по полиграфу прозвали таких людей «похитителями вины», поскольку они по большей части думают о том, как бы их не обвинили из-за неадекватных капризов их неконтролируемой нервной системы. И наоборот, виновные люди, опытные преступники нередко знают, как перехитрить полиграф. Они могут сильно прикусить себе язык или начать напряженно выполнять в уме арифметические действия при ответах на вопросы, провоцирующие «невинную ложь», чтобы повлиять на фоновый уровень реакций. В таком случае, когда они врут о реальном преступлении, их результаты менее драматично отличаются от базового уровня.

Таким образом, полиграф в конечном счете является детектором возбуждения в нервной системе, а не детектором лжи. Он, как правило, дает высокий уровень «ложноположительных» результатов, что может заставить власти наказать невиновных, и в несколько меньшей степени выдает «сложноотрицательные» результаты, которые несправедливо освобождают от ответственности виновных. По оценкам Национальной академии наук, хорошо проведенная проверка на детекторе лжи верно определяет 75-80% тех, кто врет (истинно-положительный результат), но вместе с тем неверно приписывает ложь приблизительно 65% говорящим правду (ложноположительный результат). Две наиболее знаменитых ошибки — это неудача 1986 года в выявлении виновности Олдрича Эймса, агента ЦРУ, шпионившего на СССР (ложно-негативная ошибка), и ошибочная идентификация в 1998 году Уэна Хо Ли, научного специалиста Департамента энергетики, как агента китайского правительства (ложноположительная ошибка) (16).

Если нельзя надеяться, что тело достоверно расскажет о своих секретах, не будет ли лучше перейти прямо к мозгу — органу, более причастному ко лжи, — для того чтобы обнаружить обман? Существует два принципиальных подхода к детекции лжи, каждый из которых опирается на ЭЭГ или фМРТ. Один способ — это посмотреть, не скрывают ли подозреваемые какую либо информацию. Тест на осведомленность виновного[60] адресован таким грехам умолчания (17). Другая стратегия состоит в определении активности мозга, которая позволит нам отличить правду от лжи. Как и при работе с полиграфом, в основе детектора лжи, базирующегося на работе мозга, лежит вопрос «Вы сделали это?». Тест же на осведомленность виновного просто требует, чтобы у подозреваемых были воспоминания о преступлении и, в сущности, строится на вопросе «Вам знакомы эти обстоятельства преступления?».

Конкретнее при выполнении теста на осведомленность виновного подозреваемому предъявляют детали преступления, которые могут быть известны только тому, кто виновен. То есть дознаватель может спросить: «Пистолет какого калибра вы использовали? 22-го, 25-го, 38-го или 44-го?» или «Где был расположен семейный сейф? За зеркалом в ванной? В подвале? За книжным шкафом?» Подозреваемые, которые последовательно обнаруживают более сильные физиологические реакции на правильный вариант ответа (например, калибр пистолета или истинное положение сейфа), по всей вероятности, располагают обличающими их знаниями. В противоположность этому люди, которые

реагируют на все варианты с одинако- Полиграф в конечном счете яв- вой интенсивностью, по-видимому, не- ляется детектором возбуждения виновны. Контрольное состояние мозга в нервной системе, а не детек- получают, предоставляя подозреваемому тором лжи. информацию о преступлении, которую любой может узнать из новостных сообщений. «Посторонний» вопрос тоже присутствует, например, подозреваемого спрашивают, какая дата имеет для него значение, и зачитывают перечень случайных дат, в который вставлена дата его рождения. Достоинство теста на осведомленность виновного в контролируемых условиях состоит в том, что уровень ложноположительных результатов низок, и, таким образом, в лаборатории тест оказывается достаточно точным. Проблема, по словам многих критиков метода, состоит в том, что его наиболее активный на сегодняшний день промоутер, психолог Лоуренс Фаруэлл, позволяет себе слишком много.

В 2001 году, всего через несколько недель после террористических атак Аль-Каиды, журнал «Тайм» проявил живой интерес к тесту на осведомленность виновного, поместив Фаруэлл а в список 100 лучших «Инноваторов, способных стать Пикассо или Эйнштейном XXI века». Он разработал технологию, которую назвал «дактилоскопия мозга», — для выявления сведений, имевшихся у виновника преступления, регистрировалась электрическая активность его мозга. По словам «Тайм»,

«Фаруэдл уверен, что может определить, знакомо ли подопытному что бы то ни было от телефонного номера до условного пароля Аль-Каиды». В течение нескольких лет он контактировал с такими федеральными ведомствами, как Центральное разведывательное управление и Служба президентской охраны по вопросам использования дактилоскопии мозга для выполнения задач армии и службы безопасности.

Компания Фаруэлла Brain Fingerprinting Laboratories расположена в Сиэтле. В дактилоскопии мозга используется спорный электрический индикатор опознания человеком материала, который Фаруэлл назвал MERMER (Memory and Encoding Related Multifaceted Electroencephalographic Response — Многофакторная ЭЭГ-реакция, связанная с памятью и запечатлением), главный компонент которой — та самая волна Р300. Если это кажется похожим на BEOS, то это не совпадение. Работа Фаруэлла вдохновила разработку теста, использованного в следствии по делу Шармы (18).

Психологи-криминалисты обвинили Фаруэлла в безответственных заявлениях. Он мало что опубликовал в профессиональных изданиях и отказывается давать независимым специалистам доступ к своей работе для ее оценки. Очень напоминающий шоумена Фаруэлл и съемочная группа передачи “Good Morning America” телеканала АВС в 2004 году поехали в Оклахому протестировать перед камерой осужденного на смертную казнь заключенного по имени Джимми Рэй Слотер (Jimmy Ray Slaughter). Фаруэлл заявил, что мозг Слотера не показал всплесков активности, соответствующих узнаванию, когда заключенному предъявляли правильные ответы, что по критериям «дактилоскопии мозга» предполагало его невиновность. Но судья апелляционного суда отказал Слотеру в слушании по новым доказательствам, и он был казнен в 2005 году (19).

Фаруэлл и индийские следователи, допрашивавшие Адити Шарму с помощью BEOS, использовали в качестве базовой технологии ЭЭГ. Другие же исследователи опробовали парадигму, основанную на выявлении осведомленности виновного, используя фМРТ. Вместо регистрации электрической активности мозга исследователи следят за характером BOLD- сигнала, зависящего от уровня оксигенации крови (blood oxygenation level

dependent) в области, связанной с памятью, в то время, когда человеку предъявляются элементы сцены преступления. Данные могут указать на то, что сцена знакома исследуемому. Неважно, какой метод используется, во всех случаях представление о нейронной репрезентации событий в памяти, которая проявляется в виде нечеткого всплеска электрической активности мозга или более детализированного паттерна активации, является сутью подхода, основанного на выявлении осведомленности виновного, и в то же время его ахиллесовой пятой.

Фаруэлл заявляет, что дактилоскопия мозга определяет, «хранится или нет в мозге» определенная информация. Но эта метафора абсолютно не соответствует тому, как работает мозг. Мозг — не беспристрастный видеомагнитофон, и он не является хранилищем статических воспоминаний. Память — несовершенный инструмент, иногда очень наглядно демонстрирующий это. Далеко не все запоминается, а то, что запоминается, часто бывает искажено. На каждой стадии что-то может нарушиться: при запечатлении события, при его хранении, формировании постоянной репрезентации или при воспроизведении. И люди, совершившие преступление, могут все же «пройти» проверку потому, что в пылу страсти или ярости человек не замечает значительные детали преступления. А если что-то остается незамеченным, мозг не может закодировать это в памяти. И даже если детали закодированы, они не хранятся постоянно. Следы памяти подвергаются нормальному угасанию и со временем смешиваются с более ранними или поздними воспоминаниями. Такие смешанные воспоминания могут быть такими же живыми и абсолютно реалистичными, как и подлинные (20).

Сконструированные воспоминания о событиях трудно отличить от реальных. Это хорошо известная проблема для свидетельских показаний и опознания преступников, особенно когда вспоминать приходится детям, которые легко поддаются влиянию. Психологи Аризонского университета создавали ложные воспоминания у испытуемых, чтобы определить, будут ли они так же вызывать Р300, как и истинные. Используя хорошо известный психологический тест, они читали испытуемым

серию связанных по смыслу слов: «укол», «наперсток», «стог», «шип», «ранка», «инъекция» и «шприц». Слово «игла», естественно связанное по смыслу со всеми остальными, не было включено в этот список. Однако когда исследователи спрашивали испытуемых, было ли это слово среди тех, которые они только что слышали, многие участники отвечали утвердительно. При тестировании на предмет Р300 те, кто уверенно сообщал о том, что «игла» была в списке предложенных слов, показали одинаковый характер электрической активности мозга в ответ как на это слово, так и на те слова, которые они действительно слышали. Короче говоря, выяснилось, что тест на осведомленность виновного в большей степени измеряет уверенность, чем правдивость (21).

Тот же эффект был продемонстрирован и с использованием фМРТ, что подтвердило прежние данные о том, что воображение и восприятие основываются на сходных мозговых механизмах. Психолог Джесси Риссмэн (Jesse Rissman) со своими коллегами сканировали мозг испытуемых, когда те запоминали свыше двух сотен лиц. Затем исследователи обрабатывали данные, используя технологии распознавания образов, или «декодирования». Пока испытуемые просматривали портреты, запись активности их мозга передавалась на мощный компьютер, который «заучивал», как выглядит «профиль нервной активности» для каждого запомненного испытуемым лица. Часом позже исследователи показывали испытуемым те же лица, перемешанные с лицами, которых они раньше не видели, — всего 400 портретов. Результаты были поразительные: исследователи не могли отличить профили мозговой активности, соответствующие лицам, которые испытуемые видели раньше, от профилей, вызванных лицами, которых испытуемые прежде не видели, но сочли знакомыми. Это важное исследование подчеркивает существенную ограниченность фМРТ в способности отличать истинные воспоминания от ложных — внушительное препятствие для использования ее в качестве доказательства в суде (22).

Ненадежные воспоминания могут приводить к ложноотрицательным результатам теста на осведомленность виновного, но могут случаться и ложноположительные исходы, поскольку реакция Р300 или паттерн активации на фМРТ не являются характерными исключительно для того знания, к которому адресован тест. Аналогично как у подвергшегося проверке на полиграфе невиновного человека могут вспотеть ладони или увеличиться пульс из-за того, что он волнуется, самое большее, что можно сказать про реакцию РЗОО, — что она отражает узнавание чего-то особенного и знакомого исследуемому. В случае визуальной подсказки, например пистолета, использовавшегося в ходе преступления, волна РЗОО в ответ на заданный стимул может отражать тот факт, что подозреваемый читал об оружии и живо представил его себе или что он видел такой пистолет раньше в другой ситуации.

И наконец, тест на осведомленность виновного сталкивается с серьезными техническими сложностями. Место преступления должно оставаться практически или полностью нетронутым до приезда следователей. Если обстановка была изменена и информация, используемая для выработки тестов с выбором из множества альтернатив, неточна, виновные подозреваемые не продемонстрируют возбуждения, связанного с узнаванием, и могут показаться невиновными. И наоборот, если подробности просочились в прессу, невиновный человек, следящий за новостями, может продемонстрировать признаки узнавания и показаться виновным. Кроме того, следователи должны иметь доступ к достаточному количеству элементов информации о месте и характере преступления, чтобы сконструировать осмысленный тест с выбором из множества альтернатив. В силу всех этих причин тест на осведомленность виновного хотя и остается хитроумным следственным инструментом, но таким, который лучше всего работает в контролируемых рамках лаборатории.

Теперь перейдем ко второму, более популярному типу детекторов лжи, использующих данные об активности мозга: детектору лжи, основанному на идее, что системы мозга, активирующиеся, когда человек врет, отличаются от тех, которые активны, когда он говорит правду. Если бы исследователи, используя фМРТ, на самом деле нашли конкретные мозговые корреляты обмана, это открытие было бы святым Граалем для области детекции лжи. Господствующая теория определения лжи на основе фМРТ состоит в том, что некоторые конкретные области мозга работают интенсивнее, когда человек врет, — предположительно оттого, что мозгу сначала надо подавить правду, а затем состряпать фальшивую историю (23). В теории вычитание связанных с ложью сигналов фМРТ из тех, которые связаны с правдивыми высказываниями, должно выявить паттерн активации, характерный для обмана. Иными словами, в соответствии с этой моделью фМРТ выявляет конфликт между нечестностью и правдивостью.

Мозг - не беспристрастный видеомагнитофон, и он не является хранилищем статических воспоминаний.

В 2005 году психиатр Ф. Эндрю Козел опубликовал результаты одного из наиболее цитируемых экспериментов по детекции лжи с использованием фМРТ. Он и его коллеги пригласили добровольцев поучаствовать в разновидности так называемой фиктивной кражи. В ходе исследования специалисты препровождали испытуемых одного за дру- ( гим в комнату, где стоял письменный стол, и давали им указание взять один предмет из ящика стола — кольцо или часы — и запереть его в шкафчике по соседству. Перед сканированием испытуемые получали важное указание отрицать, что «украли» часы или кольцо, когда их об этом спросят. Это означает, что когда на экране компьютера, расположенного в томографе, зажигался вопрос исследователя: «Вы взяли часы?» или «Вы взяли кольцо?», испытуемые всегда нажимали на кнопку «нет» (24).

При таком замечательном решении ответы испытуемых неизбежно были правдивыми в одном случае и ложными в другом (25). Затем исследователи вычитали как «правдивое», так и «лживое» состояние из нейтрального фонового уровня активности мозга, который они определили заранее. Результаты всех испытуемых были собраны вместе, чтобы создать единую групповую карту, изображающую семь областей мозга, которые более активны, когда испытуемые лгут, чем когда говорят правду. Однако эти результаты ничего не говорили о результатах каждого отдельного человека, так что оставался вопрос, могли ли исследователи определить по этой картине активации, когда лгал каждый конкретный участник.

Во второй части исследования команда специалистов привлекла вторую группу добровольцев к участию в том же самом эксперименте с фиктивной кражей. Затем результаты визуализации для каждого конкретного человека в этой второй серии исследования сравнили с групповой картой активации, которая была получена в первой серии. Это позволило исследователям с точностью до 90% определить, взял ли испытуемый кольцо или часы (другие эксперименты с имитацией кражи привели к менее выразительным результатам, чем у Козела: уровень точности колебался между 70 и 85%) (26).

Этот метод вычитания общего лег в основу для недавнего использования основанной на фМРТ детекции лжи в судебном процессе. В 2009 году приемный отец, против которого выдвигали обвинения в жестоком обращении с ребенком, нанял No Lie MRI для доказательства, что у него не было секса с дочерью. В соответствии с отчетом No Lie MRI, поданным в Окружной суд по делам несовершеннолетних Сан-Диего, отрицательные ответы мужчины на такие вопросы, как «Был ли у вас оральный секс с X?», были искренними. Но в конечном счете защита отозвала свою просьбу приобщить к делу данные фМРТ после того, как обвинение пригласило специалиста, который должен был свидетельствовать против метода детекции лжи на основе фМРТ в целом (27).

В следующем году детектор лжи на основе фМРТ попал под пристальное рассмотрение в ходе широко освещавшегося прессой судебного процесса. Федеральное правительство обвинило психолога из Теннесси Лорна Семрау в мошенничестве против Medicare[61] и Medicaid[62] на сумму

в несколько миллионов долларов за период с 1999 по 2005 год. Семрау заявил, что запутался в сложном процессе заполнения заявок, но придерживался позиции, что никогда не имел намерения воровать. Его адвокат нанял другую службу детекции лжи с помощью фМРТ — Cephos, чтобы исследовать состояния ума Семрау в прошлом. Среди вопросов теста был «Выставляли ли вы счета Medicare с целью обмана или мошенничества?». Cephos пришел к выводу, что «мозг [д-ра Семрау] указывает на то, что он говорит правду», когда утверждает, что не намеревался обманывать. Перед судебным заседанием обвинение отказалось признавать это доказательство, поэтому судья назначил досудебные слушания по оценке научной достоверности детекции лжи на основе фМРТ. На этом так называемом слушании Дауберта[63] эксперты свидетельствовали «за» и «против» обоснованности данных Cephos (28).

В конечном счете судья вынес решение, что защита не может предоставлять суду доказательство, основанное на фМРТ, потому что степень погрешности метода (вероятность ошибочного определения лжи у того, кто говорит правду, и пропуска лжи) неизвестна и потому, что научное сообщество на текущий момент не признало метод состоятельным (29). Федеральный апелляционный суд поддержал это решение осенью 2012 года. Судьи отказались признать свидетельства базирующихся на фМРТ детекторов лжи и в двух других случаях: на судебном процессе о дискриминации сотрудников в Нью-Йорке в 2010 году и в ходе повторных слушаний по делу об убийстве в Мэриленде в 2012 году (30).

Во всех этих случаях проблема заключалась в научной достоверности. При всей впечатляющей силе результатов некоторых лабораторных исследований судьи не находят достаточных оснований для уверенности в том, что метод столь же точен за пределами лаборатории. И причин для этого хватает, поскольку на мозговые корреляты лжи могут влиять многие факторы.

Во-первых, учтите разницу между «лабораторной ложью», которую испытуемых просят изобразить для последующего выявления, и ложью реальной. Очевиднее всего, что в условиях уголовного следствия никто не дает подозреваемым указаний лгать, не говоря уж о том, чтобы лгать определенным образом. Намерение обмануть настолько неразрывно связано с явлением, которое мы называем ложью, что многие нейробиологи утверждают, что в экспериментах испытуемые не лгут, а говорят неправду по инструкции. Когда человек говорит неправду согласно инструкции и когда он предпринимает целенаправленные попытки ввести в заблуждение, его мозг наверняка задействован по- разному, и это вновь ставит вопрос о том, что именно регистрирует фМРТ в проводимых исследованиях. И, наконец, большинство испытуемых в лаборатории рады выполнить все условия тестирования, в то время как реальные подозреваемые могут пытаться обмануть машину с помощью бормотания про себя или выполнения умножения в уме, в надежде что это исказит сигнал при сканировании. В одном из исследований специалисты обнаружили, что простое шевеление пальцами руки или ноги может снизить точность детекции лжи на две трети (31).

Во-вторых, паттерны активации при реальной лжи практически наверняка отражают не только ложь. Нейробиолог Элизабет Фелпс (Elizabeth A. Phelps) указывает на то, что реальный подозреваемый, обвиняемый в преступлении, находится в эмоционально нагруженной ситуации, где ставки очень высоки (32). И при этом у него есть время подумать и представить событие, если он невиновен, или отредактировать свою версию, если он виновен. Виновный подозреваемый может еще заранее отрепетировать новую историю. Это означает, что мозговые корреляты реальной лжи являются чем-то большим, чем простое представление конфликта между нечестностью и правдивостью. Помимо этого, они включают мозговые корреляты эмоций и процессов воображения, которые не проявятся в менее напряженной атмосфере в лаборатории.

В-третьих, посмотрите, кто лжет в этих лабораторных экспериментах. Участвующие в них студенты по большей части не имеют проблем с психическим здоровьем или старых черепно-мозговых травм, и они не имеют привычки употреблять наркотики. Большинство из них никогда не совершали серьезных преступлений и не обвинялись в них, поэтому любое распространение результатов таких исследований на остальное население следует проводить с осторожностью. И они ничего не теряют, если будут пойманы на своей лжи, в отличие от виновных подозреваемых. Но правовая система имеет дело с реальными подозреваемыми, у которых часто бывает низкий коэффициент интеллекта, которые злоупотребляют наркотическими веществами, а в анамнезе имеют черепно-мозговые травмы и длинные списки криминальных деяний. Они гораздо больше эмоционально «вкладываются» в то, чтобы казаться честными. Этот момент следует учитывать, поскольку, как уже было замечено, эмоции могут воздействовать на паттерн активации мозга при выполнении когнитивных задач.

Специалисты обнаружили, что простое шевеление пальцами руки или ноги может снизить точность детекции лжи на две трети.

Кроме того, люди, добровольно участвующие в исследованиях, могут быть не самыми искусными лжецами, а реальные возмутители спокойствия могут оказаться весьма искушенными в лукавстве, и их мозг продемонстрирует меньшую активность, когда они лгут, в силу длительной тренировки. Виновные люди, обвиняемые в реальном преступлении, имеют время, чтобы сфабриковать версию событий и заучить ее. Такое заведомое редактирование событий — еще одно важное отличие реальной лжи от лабораторной. Виновные люди, поверившие в заявления о собственной невиновности или сфабриковавшие алиби, также могут избежать раскрытия. И, наоборот, сами мысли о лжи могут навлечь неприятности на невиновного человека. В ходе одного из исследований ученые обнаружили, что активность мозга, связанная с мыслями о том, чтобы солгать по поводу результата броска монеты, была неотличима от активности в момент реальной лжи (33).

И, наконец, репутацию детекции лжи на основе фМРТ подрывает неустойчивость результатов. Можно быть уверенным, что при сравнении группы испытуемых характер активации у тех, кто лжет, как правило, отличается от активации у говорящих правду. Свыше двух десятков исследований подтвердили этот вывод. Однако ни в одном исследовании не была выявлена область мозга или совокупность областей, которые бы активизировались у всех людей во время лжи и устойчиво «молчали», когда люди говорят правду. На самом деле спектр областей мозга, коррелирующих с ложью, весьма расплывчат: парагиппокампальная извилина, передняя часть поясной извилины, задняя часть левой поясной извилины, хвостатые ядра, правое предклинье, левая часть мозжечка, передняя часть островка, скорлупа, таламус и префронтальная кора (передняя, вентромедиальная и дорсолатеральная ее части), а также различные зоны височной коры. Очевидно, что такая широкая вариативность означает отсутствие на сегодняшний день единого характерного паттерна активации, который мог бы позволить отличить обман от искренности. Это весьма затрудняет — если не делает невозможным — надежное описание характерной картины «лгущего мозга» (34).

Все вместе эти оговорки, наиболее убедительная из которых, по-видимому, это неспособность в ходе исследований воссоздать характерные условия, сопровождающие ложь в реальной жизни, — должны на сегодняшний день дисквалифицировать детекцию лжи на основе активности мозга в качестве инструмента системы правосудия.

Теперь позвольте нам добавить еще один нюанс к рассмотрению самой природы лжи. Ученые, исследовавшие ложь как таковую, обнаружили, что различные ее типы активизируют различные области мозга. Не всякая ложь психологически одинакова. В своем известном исследовании психологи Стивен Косслин и Джорджио Джэнис сосредоточились на двух типах лжи: спонтанной и заученной, или отредактированной, лжи. Последняя, как предполагает ее название, относится к тому, что вы готовитесь ответить, когда ваша подруга спросит, твердо ли вы придерживаетесь диеты. Подготовленный ответ может быть «я съела крошечный салатик», тогда как на деле это был бургер с картошкой фри. Спонтанная ложь — это то, что вы говорите с ходу, например когда ваша подруга спрашивает вас, не можете ли вы отвезти ее надоедливого бойфренда в аэропорт, а вы отвечаете, что не можете, потому что ваша машина в ремонте.

Косслин и Джэнис выдвинули гипотезу, что когда люди произносят заученную ложь, они попросту должны вытащить ее из памяти. В противоположность этому спонтанная ложь требует больше работы. Когда подруга просит вас подвезти ее бойфренда, вы должны задействовать эпизодическую память, отвечающую за припоминание событий, чтобы вспомнить прошлые эпизоды вашего общения с ее бойфрендом, и семантическую память, хранящую знания, которая поможет сфабриковать ложь. Предположительно, спонтанная ложь будет более богата деталями, включая зрительные образы и чувства, которые закодированы в различных отделах мозга, что вызовет более сложную картину активации (35).

В своем эксперименте исследователи предложили испытуемым описать два опыта переживаний: свою лучшую работу и наиболее запомнившиеся каникулы. Они просили испытуемых на свое усмотрение выбрать одно из этих двух описаний — работу или каникулы — и создать для него альтернативную версию, а затем запомнить ее. Например, если реальные каникулы выглядели так: «Мы с моими родителями прилетели из Бостона в Барселону на Continental Airlines и остановились в отеле Granvia», то измененная версия могла быть «Мы с сестрой поехали на машине из Лос-Анджелеса в Мехико и остановились в хостеле». Студенты заучивали фиктивную версию в течение приблизительно недели и после этого возвращались в лабораторию на сканирование. Во время сканирования исследователи просили каждого студента на ходу спонтанно добавить несколько новых выдуманных деталей истории. Так, испытуемому приходилось придумывать ответ на месте, когда его спрашивали, куда он ездил на каникулы, и заменять Мехико на, скажем, Майами или отвечать «моя тетушка», когда его спрашивали, кто

путешествовал вместе с ним. Аналогичный сценарий прорабатывали в отношении лучшего места работы, если студент выбирал эту опцию.

Как и предполагали исследователи, нейронные сети, задействованные во время спонтанной лжи, отличались от тех, что возбуждались во время заученной лжи, и все они отличались от тех, которые активируются, когда человек говорит правду. В обоих видах лжи требуется обращение к памяти, но, когда испытуемые лгут спонтанно, их мозг более активно привлекает переднюю поясную кору, которая, предположительно, подавляет правдивый ответ. Для ситуации, когда ложь была отредактирована заранее, была характерна активация в области правой передней префронтальной коры, ведающей извлечением воспоминаний из эпизодической памяти. Правдивые воспоминания было воспроизвести проще всего, видимо, потому, что они возникают естественным образом и не требуют такого контроля и коррекции, как спонтанная ложь (36).

Таким образом, когда человек лжет, ни одна область мозга не изменяет свою активность уникальным образом. Каждый тип лжи требует своего собственного набора процессов в мозге. Это происходит потому, что с психологической точки зрения не вся ложь одинакова. Журналист Маргарет Тэлбот (Margaret Talbot) предлагает подробный перечень лжи, исходя из ее мотивов: «маленькая вежливая ложь; большая, наглая самовосхваляющая ложь; ложь с целью защитить или обаять наших детей; ложь, когда мы сами не вполне осознаем, что лжем; сложное алиби, на фабрикацию которого мы тратим не один день». Существует даже ложь, которую говорят ради забавы, чтобы одурачить других людей, — практикующие психологи называют это «удовольствием от обмана». А как насчет «более или менее честных замалчиваний, преувеличений, затенений, уклонений, перегибов, искажений и присочинений», которые являются неотъемлемой чертой судебных разбирательств, как поинтересовался один ученый? (37)

Монтень, эссеист французского Возрождения, живший в XVI веке, размышлял о калейдоскопическом многообразии обмана: «Обратная

сторона правды имеет сто тысяч форм и никаких видимых пределов». Спустя полтысячелетия исследователи начали различать некоторые из этих форм. Ложь, которую вы говорите о себе, например, отличается на карте активации мозга от лжи, которую вы говорите о других. Ложь, скажем, о чьем-либо доме опирается на совершенно иные когнитивные функции, нежели ложь о своем будущем доме, которая вызовет свой собственный характерный поток мыслей, эмоций и образов. Мозговые корреляты лжи, которая вызывает сильные угрызения совести, не будут полностью пересекаться (а возможно, и вообще не будут пересекаться) с таковыми для бурной фантазии. Ложь о будущем будет отличаться своей нейронной картиной от лжи о прошлом. Монтень был прав: от самой невинной лжи до самого жестокого обмана «обратная сторона правды не имеет видимых пределов» (38).

Нейронные сети, задействованные во время спонтанной лжи, отличались от тех, что возбуждались во время заученной лжи.

Детекция лжи, основанная на активности мозга, может иметь впечатляющие результаты в лабораторных условиях, но нет никаких свидетельств того, что ее возможности можно безопасно применять в криминалистике. Несмотря на это, No Lie MRI и Cephos энергично продвигают ее применение. No Lie появилась в бизнесе детекции лжи в 2006 году, a Cephos («Наше дело —

Правда!») последовал за ней в 2008-м.

No Lie MR1 и Cephos предвидели в недалеком будущем тот день, когда основанная на фМРТ «поверка правды» — термин, используемый обеими организациями, — так же войдет в план регулярных проверок на рабочих местах, как пробы на наркотики, сверка резюме и прояснение обстоятельств прошлого сотрудников службами безопасности. Большинство клиентов, говорит президент No Lie Джоэл Хёйзинга, — это подозрительные супруги, желающие проверить честность своих партнеров. Он не стесняется делать экстравагантные заявления в отношении своего фМРТ-метода: «Неважно, чувствуете вы себя виновным или нет, неважно, хорошо ли вы запомнили свою историю, и неважно, верите ли вы, что ваша ложь спасет мир. Мы все равно обнаружим [ложь]». «Последний оплот личной неприкосновенности — это разум», — сказал глава Veritas Scientific, подразделения No Lie. «И это вторжение туда», — заявил он, говоря о все еще находящемся в разработке BEOS-подобном шлеме, сконструированном для помощи военной разведке (39).

No Lie заявляет о практически 90% точности своей методологии, Cephos — о 97%. «Мы способны заглянуть внутрь человеческого мозга, — говорит Хёйзинга, — и убедиться, что человек говорит правду». Именно поэтому люди, подобные Харви Натану, платят от 5 до 10 тыс. долларов, чтобы пройти проверку на детекторе лжи на основе фМРТ. Натан, проживающий в Чарльстоне, Северная Каролина, в 2007 году нанял No Lie MRI, чтобы доказать своей страховой компании, что он не сжигал свой гастроном за четыре года до этого. Хотя с Натана было снято обвинение в поджоге в ходе уголовного следствия, его страховую компанию это не убедило, и она задерживала выплату. После нескольких лет препирательств Натан полетел в Лос-Анджелес, чтобы пройти сканирование в No Lie МШ. По данным теста, Натан говорил правду о том, что он не устраивал поджога, но к концу 2011 года он все еще сообщал, что так и не получил выплаты от страховой компании (40).

Хотя коммерческие компании не преуспели в предоставлении своих доказательств суду, они не теряют оптимизма. «Дела дойдут до суда, они просто должны дойти до правильного места разбирательства, — сказал Хёйзинга из No Lie после того, как его отчет не был принят в качестве свидетельства в суде Сан-Диего в ходе процесса по обвинению в жестоком обращении с ребенком. Когда судья вынес решение о неприемлемости в качестве доказательства отчета Cephos в деле о мошенничестве д-ра Семрау в Теннесси, президент Cephos Стивен Лэйкен тоже остался непоколебим. «Это всего лишь одно судебное решение», — сказал он (41).

На сегодняшний день складывается впечатление, что самое лучшее, на что способны современные методы детекции лжи на основе активности мозга, — это играть на вере общества в то, что они могут быть эф

фективны. В случае классического полиграфа люди настолько склонны верить в его воображаемую непогрешимость, что специалисты порой разыгрывают ритуал теста, чтобы хитростью заставить людей выдать информацию. Президент Ричард Никсон понимал все преимущества этого страха, когда принимал решение подвергнуть сотни сотрудников правительства проверке на полиграфе, чтобы выявить источник утечки новостей о международных переговорах по ПРО. «Я ничего не знаю про полиграфы, — сказал он сотруднику своей администрации, — но я знаю, что они до смерти напугают людей». Рассуждения Никсона были подтверждены обширным исследованием, показавшим, что когда человек присоединен к фиктивному, но реалистично выглядящему аппарату (замечательно прозванному «фальшивый источник правды»), то он, скорее всего, будет говорить правду (42). Оборудование, основанное на фМРТ, с учетом того какая впечатляющая для него требуется технология, может даже более успешно обманывать людей в отношении своей эффективности.

Ныне покойный психолог Дэвид МакКэйб и его коллеги провели эксперимент, чтобы проверить, действительно ли, когда речь заходит об определении виновности, людей больше впечатляют данные фМРТ, чем данные других методов детекции лжи. Они просили испытуемых определить, виновен ли мужчина, обвиняемый в убийстве ушедшей от него жены и ее любовника. Чтобы внести сомнения, исследователи сказали испытуемым, что доказательства против мужчины были «недостаточными и двусмысленными». В дополнение к результатам фМРТ обвиняемого специалисты привели данные полиграфа и данные неоднозначного нового метода, названного «инфракрасная визуализация лица».

В двух словах инфракрасная визуализация (ИКВ) регистрирует температуру лица человека и представляет эту информацию визуально в форме разноцветного скана. Метод основан на предположении, что когда человек лжет, кровеносные сосуды его лица расширяются и за счет этого выделяют тепло. В итоге МакКэйб обнаружил, что те испытуемые, которые сочли мужчину виновным и при этом особенно полагались на научные доказательства, придавали фМРТ гораздо больше веса, чем полиграфу или ИКВ. МакКэйб пришел к выводу, что убеждающая сила фМРТ кроется не в ее новизне или наглядности — в конце концов, свидетельства ИКВ были тоже новаторскими и наглядными, — а скорее в том, что она якобы предоставляет информацию, которая получена непосредственно из мозга (43).

Даже если детекция лжи когда-нибудь преодолеет множество технических препятствий, стоящих на ее пути, она все равно столкнется с пристрастным разбирательством. Борцы за гражданские права озабочены потенциальной возможностью вторжения в частную жизнь и посягательства на «когнитивную свободу». «Мы воспринимаем методы заглядывания в человеческий мозг... как фундаментальное оскорбление человеческого достоинства», — сказал представитель Американского союза борьбы за гражданские права (American Civil Liberties Union). Хотя паника из-за «вторжения во внутреннюю жизнь», как ее окрестил один юрист, пока безосновательна, но стражи уже начеку. Некоторые специалисты по этике и нейробиологи призывают к регулированию и предварительному одобрению технологий детекции лжи приблизительно в той же манере, как Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и лекарственных средств требует проведения двух серий контролируемых испытаний на случайных выборках для одобрения новых медикаментов. Другие предлагают создать национальный консультативный комитет по вопросам нейробезопасности для консультирования правительственных организаций, дабы минимизировать злоупотребления результатами биологических исследований (44).

Возможность эффективной детекции лжи интересует и специалистов по конституционному праву. Особенный интерес представляют аспекты, связанные с Четвертой и Пятой поправками к Конституции. Давайте сначала рассмотрим Пятую поправку, которая защищает право подозреваемого хранить молчание, дабы избежать непреднамеренного свидетельства против себя. Верховный суд США различает два типа

потенциально доказывающей вину информации: физические улики и свидетельства. Физические доказательства, такие как кровь, образцы волос и пробы ДНК, могут быть получены и использованы в ходе уголовного расследования. Свидетельства же, в частности утверждения и другие коммуникативные акты, такие как кивки головой, — не могут (45). Возможно, однажды суд столкнется с вопросом, является ли нейровизуализация доказательством физическим (а значит, не защищенным поправкой) или свидетельством, то есть информацией, защищенной поправкой.

Четкого ответа не существует, поскольку данные об активности мозга однозначно не подпадают ни под понятие «физических доказательств», ни под понятие «свидетельств», говорит правовед Нита Фа- раани. Эта информация является и свидетельствующей, поскольку она, хоть и несовершенно, приоткрывает внутренний мир, и физическим доказательством, поскольку регистрирует содержание кислорода в крови и электрическую активность мозга. Парадоксальным образом подозреваемый может хранить молчание, и тем не менее государство может потенциально извлечь информацию «прямо из его мозга» способом, который он не может контролировать (46).

Суды также столкнутся с проблемами, вырастающими из Четвертой поправки. Эта поправка охраняет право человека на защиту от необоснованных обысков и задержаний государственными службами. Возникает вопрос, является ли извлечение информации на основе данных об активности мозга человека подобием обыска с точки зрения Четвертой поправки — то есть извлекается ли при этом информация, которая в противном случае не была бы получена, — или это больше похоже на обычное физическое доказательство типа слюны на окурке? (47). Определенно собственный череп выглядит тем местом, внутри которого человек вправе ожидать личной неприкосновенности.

Как мы убедились, попытки прийти к аккуратным выводам об обманывающем разуме на основе информации о мозге его обладателя сталкиваются с очень большими проблемами. В контролируемых условиях тест на осведомленность виновного и различные имитации краж приводят к впечатляющим результатам. Но ограничения в выявлении лжи, существующей в реальном мире, со всеми ее эмоциональными компонентами, остаются настолько большими, что преждевременное применение метода влечет за собой риск нанесения вреда невиновным и, возможно, снятия обвинения с виновных. Есть также риск, что клиенты таких компаний, как No Lie MR1 и Cephos, будут введены в заблуждение, поскольку слепо поверили в возможность точно оценить их собственную честность или честность других людей.

Подобно тому как не существует области мозга или нейронной сети, активность которой однозначным образом соответствует лжи, так же практически наверняка нет и единого для всех паттерна активации виновного мозга. Адвокаты, особенно в случаях угрозы смертного приговора, все больше обращаются к нейровизуализации, чтобы предоставить свидетельства, касающиеся намерений своих клиентов, их способности рационально мыслить и отличать плохое от хорошего. Поступая таким образом, они надеются смягчить наказание для своих клиентов или помочь им вообще избежать уголовной ответственности. В следующей главе мы обратимся к завораживающему, но весьма болезненному вопросу о том, что именно методы исследования мозга могут и чего они не могут сказать нам о психике тех людей, чья судьба зависит от точного «прочтения» их мозга.

МОЯ МИНДАЛИНА ЗАСТАВИЛА МЕНЯ!

Нейросудебные процессы

Девятого сентября 1993 года, во второй половине дня, два рыбака обнаружили тело Ширли Энн Крук, плававшее в реке Мерамек, штат Миссури. Она была связана по рукам и ногам электрическим проводом, а ее лицо было обернуто полотенцем, закрепленным в несколько слоев скотчем. На следующий день по подозрению в ее убийстве полиция арестовала Кристофера Симмонса. Семнадцатилетний старшеклассник быстро признался, что две ночи назад он и его 15-летний приятель пробрались в дом Крук вскоре после полуночи. Он сказал, что, войдя в спальню, с удивлением узнал Крук, 46-летнюю женщину, которую встретил в городе во время небольшой дорожной аварии, в которую они оба попали (1).

Тинейджеры связали Крук и заткнули ей рот кляпом, после чего положили ее на сиденье ее собственного минивэна и отправились в Кастл- вуд-Стэйт-Парк. Заехав подальше в лес, Симмонс и его друг остановили машину рядом с железнодорожным мостом, пересекающим Мерамек. Они подталкивали плачущую женщину, чтобы она взобралась вверх по лестнице, а наверху снова связали. Перед рассветом они спихнули Крук в черную воду в 12 метрах под ними.

На следующий день в школе Симмонс похвалялся перед своими друзьями, что пошел на убийство, потому что «сука видела его лицо». Но решение убить Ширли Энн Крук было принято еще до того, как он вошел в ее дом. Как сказали полиции свидетели, Симмонс не раз

говорил друзьям об ограблении человека, связывании его и сбрасывании с моста. Более того, он убеждал своих друзей, что это сойдет им с рук, поскольку они несовершеннолетние. Но Симмонс жестоко ошибался. В то время Миссури входил в ту горстку штатов, где законодательно допускалась казнь несовершеннолетних. В июне 1994 года, когда его товарищи оканчивали школу, Симмонс ожидал казни в Коррекционном центре Потоси штата Миссури, готовясь к смертельной инъекции.

Восемь лет спустя адвокаты Симмонса узнали о случае, рассматривавшемся Верховным судом США, который вдохновил их подать апелляцию в Верховный суд Миссури. В том процессе, Аткинс против Вирджинии, суд попросили вынести решение о том, не нарушает ли смертная казнь умственно отсталых преступников Восьмую поправку о защите от жестоких и необычных наказаний. Дэрил Аткинс, 24-летний мужчина с коэффициентом интеллекта 59 (что на 11 пунктов ниже стандартного рубежа умственной отсталости, равного 70 пунктам), был приговорен судом Вирджинии к смертной казни за убийство мужчины при ограблении. Адвокаты Аткинса заявили, что «смертный приговор неприемлем» для людей с умственной отсталостью, поскольку у них нарушена «способность контролировать собственное поведение, понимание контекста, в котором они действуют, зрелость и ответственность, с которой они выносят нравственные суждения» (2).

Еще до того как в мае 2002 года было вынесено решение по делу Аткинса, адвокаты Симмонса бросились с апелляцией в Верховный суд Миссури с вопросом о конституционности смертной казни для тех, кто совершил преступление, не достигнув 18 лет. «Большое количество недавних научных исследований демонстрирует, что несовершеннолетние по биологическим причинам не обладают способностью действовать на том же уровне нравственного осознания виновности, как взрослые», — заявил представитель Симмонса в суде. Симмонс выиграл. Суд Миссури отменил смертный приговор и ввел более широкий запрет на смертную казнь несовершеннолетних. Симмонс, которому

на тот момент было 27 лет, был повторно приговорен к пожизненному заключению без права на досрочное освобождение (3).

Однако юридическая сага Кристофера Симмонса на этом не закончилась. В попытке все же осуществить казнь власти штата обратились в Верховный суд США с просьбой отменить решение суда низшей инстанции, запрещающее применение высшей меры наказания к тем, кто совершил преступление, будучи несовершеннолетним. В этом процессе, известном как Роупер против Симмонса, адвокаты молодого человека делали акцент на недостаточные способности тинейджеров, упирая в основном на биологическую незрелость их мозга. «Наука о мозге против смертной казни» звучал заголовок в газете «Бостон гло- уб» осенью 2004 года, за день до слушаний дела Симмонса в Верховном суде США. Аргументы адвокатов сосредотачивались на относительно новых данных, указывавших на то, что биологическое развитие человеческого мозга продолжается приблизительно до 25 лет, в противовес прежним представлениям, что созревание мозга завершается в позднем детстве, то есть в возрасте около 11 лет (4).

«До такой степени, до которой это никогда прежде не осознавалось, ученые сегодня могут показать, что подростки незрелы не только для невооруженного взгляда наблюдателя, но и с точки зрения самой ткани их мозга», — сказано в совместном документе, поданном Американской медицинской ассоциацией, Американской психиатрической ассоциацией и другими общественными объединениями (5). «Сама ткань их мозга» не была метафорой. Как описывали консультанты, развитие мозга включает налаживание взаимодействия между его областями, которые коммуницируют друг с другом посредством пучков отростков нервных клеток (аксонов), которые называются трактами. Такие нервные волокна тянутся от лобных долей, которые связаны с контролем над импульсами и оценкой риска, к миндалевидному телу, связанному, помимо других эмоций, с примитивными импульсами агрессии, злости и страха.

В оптимальном режиме лобные доли регулируют деятельность миндалины — это рабочие отношения, опирающиеся на хорошо функционирующую связь между этими двумя структурами. Но у тинейджеров связи неполноценны, поскольку волокна еще не полностью покрыты миелином — жиросодержащей тканью, ускоряющей передачу электрических импульсов по аксонам. Пока миелинизация не закончена, лобные доли не могут оказывать такого же, как у взрослых, влияния на подвластные миндалине эмоции (6).

Лобные доли тинейджеров тоже пока находятся в стадии формирования. Здесь в этом возрасте идет процесс отсечения избыточных синаптических связей, подобно тому как садовник отрезает лишние торчащие ветви — процесс, который, как считается, позволяет оставшимся актуальным связям функционировать более эффективно. Миндалевидное тело тинейджеров тоже еще развивается. Его чувствительность к стрессу и угрозам вкупе с плохими «тормозами» лобных долей превращает его в неуравновешенный акселератор. И, наконец, некоторые исследователи считают, что система вознаграждения в мозге молодых людей более реактивна, чем у взрослых, что, предположительно, подогревает влечение тинейджеров к доставляющей удовольствие, усиливающей чувственные ощущения деятельности, включая одобрение сверстников. В экспертном заключении все эти особенности были изложены в деталях, и суд предупреждали о том, что смертная казнь несовершеннолетних преступников была бы равносильна «привлечению их к ответственности... за незрелость их нейроанатомии и психического развития» (7).

В марте 2005 года Верховный суд вынес решение по делу Симмонса, пятью голосами против четырех выступив за запрещение смертной казни несовершеннолетних. Некоторые адвокаты по делам несовершеннолетних окрестили этот процесс современной классикой: «Браун против Совета просвещения в области нейроправа», как назвал его один правовед (8).

Существующее уже в течение десяти лет нейроправо — дисциплина на пересечении науки о мозге, теории права и философии нравственности — является восходящей звездой на правовом горизонте. «Нейронаука может оказать столь же грандиозное влияние на правовую систему, как тест ДНК», — сказал президент Фонда Джона и Кэтрин МакАртур, инициировавшего в 2007 году 10-миллионный проект «Право и нейронаука» (Law and Neuroscience Project) для исследования возможных следствий из нейронауки, важных для уголовного права. Консультанты по этике, как при президенте Джордже Буше-младшем, так и при президенте Бараке Обаме, обращали внимание на когнитивную нейронауку и ее способность пролить свет на психические процессы, важные с точки зрения уголовной ответственности, — рациональное мышление, суждение и контроль влечений. Королевское общество Великобритании впервые подняло эти проблемы в 2011 году, и научная литература по данной теме растет лавинообразно. В Интернете было создано несколько блогов, посвященных нейроправу, и все большее число юридических вузов предлагает курсы по нейробиологии и праву (9).

По всем Соединенным Штатам прокуроры, адвокаты и судьи просвещаются в отношении науки о нейровизуализации на конференциях и семинарах — и это правильно теперь, когда доказательства, основанные на данных об активности мозга, становятся общепринятыми в защите при угрозе смертной казни. Фактически несколько признанных виновными убийц уже обжаловали свои смертные приговоры на основании того, что их адвокаты ошибочно не рекомендовали им пройти сканирование. «Нынешние адвокаты и судьи выросли, полагая общественные науки гуманитарными, — говорит специалист по конституционному праву Дэвид Фэйгмэн. — Нейронаука же дает судам зацепку» (10).

Зацепка, конечно, опирается на предположение, что работа мозга, а точнее нейровизуализация, может помочь в объяснении поведения подсудимого. На первый взгляд, в этом есть смысл: если мозг определяет душевное состояние преступника, то криминалисты должны иметь возможность обследовать этот мозг, чтобы решить вопрос об уголовной ответственности. Однако в реальности это чрезмерно сложная задача. Чтобы мозг давал осмысленные и убедительные показания, язык нейронауки сначала должен бьпъ точно переведен на язык юридических понятий.

Дело Симмонса подняло множество фундаментальных проблем внутри нейроправа. Первая группа вопросов носит технический характер: как соотносятся функции мозга в том виде, как они представлены на получаемых изображениях, с преступным поведением? Второй комплекс вопросов относится к сфере права: какой эффект оказывают нейробиологические свидетельства на лиц, решающих вопросы факта? Нетрудно представить, что переоценка значимости томографии в уголовных вопросах может иметь ужасные последствия как для обвиняемого, так и для системы уголовной юстиции в самом широком смысле. Третий комплекс вопросов носит концептуальный и философский характер: каким образом закон трактует объяснение причин поведения при определении вины? Как большинство потенциальных членов жюри присяжных понимают (или не понимают) соотношение между биологическим объяснением поведения и способностью человека к самоконтролю, а следовательно, к уголовной ответственности?

На четком понимании соотношения между психическими содержаниями и способностью к приписыванию ответственности держится ни много ни мало как власть юридической системы призывать преступников к ответу. Давайте конкретизируем. Как могут нейробиологические данные помочь закону удостовериться в виновности человека? Чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо понять, как закон определяет вину. Коротко о сути проблемы. Американское уголовное право считает человека виновным в преступлении, если он имел намерение совершить запрещенный акт. Это состояние называется mens геа, или «виновный разум», и в общем случае предполагает либо наличие преступного намерения, либо грубую беспечность. Без доказательства mens геа закон не может признать личность уголовно ответственной. Например, наезд на пешехода со смертельным исходом в случае, когда машина стала неуправляемой, не содержит mens геа, но если же вы нацелили машину на пешехода, нажали на газ и сбили его, в ваших действиях содержится mens геа.

Однако бывают обстоятельства, когда человек может совершить запрещенный акт и тем не менее быть освобожден от обвинения. Например, при самозащите человек может совершить намеренное убийство угрожающего ему смертью преступного агрессора. Это рассматривается как «оправданность» действий защищающегося. В других обстоятельствах обвиняемый может быть «освобожден от ответственности» — это означает, что его действия все еще рассматривают как преступные, но обвиняемый квалифицируется как не несущий за них ответственности. Освобождение от ответственности охватывает ситуации принуждения (если обвиняемый совершил преступление, как говорится, «под дулом пистолета») и невменяемость.

Федеральный закон о признании невменяемости содержит положение о том, что обвиняемый может быть освобожден от ответственности, если «в результате серьезного психического заболевания или дефекта [он] был не способен оценить природу и характер своих действий или их недопустимость» (11). То есть психика обвиняемого была настолько деформирована психическим расстройством, что он не был способен понять природу совершенного им акта и следовать общепринятым представлениям о хорошем и плохом. В некоторых штатах допускается признание невменяемости, когда обвиняемый заявляет о неспособности сопротивляться собственным побуждениям.

Давайте теперь обратимся к отношениям между причиной [преступления] и освобождением от ответственности. Как мы видели, с точки зрения закона личность — это субъект, способный действовать по собственной воле и указать причины собственных действий. Рациональное мышление является краеугольным камнем ответственности. Может существовать бесчисленное множество причин, почему люди совершают преступления, но независимо от объяснения — будь то плохие нейроны, или плохие родители, или плохой расклад звезд на небе — обвиняемый будет считаться уголовно наказуемым, если его способность к рациональному мышлению была преимущественно сохранна. Биологические причины не имеют особого веса в глазах закона, хотя многие люди придерживаются интуитивного мнения, что они должны упирать на них как на повод для снятия ответственности. Это

заблуждение, которое правовед Стивен Морс назвал «фундаментальной психоправовой ошибкой». Как заметил Морс, закон интересует только одно: вызвал ли действовавший на человека фактор, независимо от того, какова была его природа, настолько существенные поражения, что они лишили человека способности рационально мыслить (12).

С точки зрения закона обвиняемый будет считаться уголовно наказуемым, если его способность к рациональному мышлению преимущественно сохранна.

Дабы изображения мозга могли играть научно обоснованную роль в установлении уголовной ответственности или при уменьшении наказания обвиняемому, они должны быть способны помочь нам ответить на юридические вопросы. По сути это означает, что они должны подлежать такому декодированию, чтобы точно указывать на потенциально освобождающие от ответственности или смягчающие вину психические состояния, например нарушение способности к рациональному мышлению или неспособность к формированию намерения или самоконтролю. Как мы узнаем далее, возможности нейровизуализации в этом плане гораздо более ограниченны, чем полагают многие.

В одном судебном процессе — над Брайаном Дуганом из Иллинойса, которому грозила смертная казнь за похищение, изнасилование и убийство десятилетней Жанин Никарико, — группа адвокатов обратилась к фМРТ, чтобы показать, что его способность отличать хорошее от плохого основательно нарушена. Дуган уже заработал два пожизненных заключения за изнасилования и убийства, которые он совершил в Чикаго. В 2009 году, когда Дугану было 52 года, на этапе вынесения приговора адвокаты привели в качестве доказательства фМРТ, чтобы показать, что их подзащитный — психопат, то есть морально недееспособный человек, расстройство которого состоит в том, что он не видит разницы между добром и злом или эта разница его не волнует (13).

Таким образом, Дуган должен был знать, что изнасилование и убийство Никарико было противозаконно, но, будучи психопатом, он не

чувствовал морального значения этих действий. Это происходит не потому, что психопаты полностью лишены эмоций. Они могут испытывать большую злость, когда чувствуют себя обиженными, униженными или отвергнутыми. И они могут быть искусными манипуляторами, что предполагает, что иногда они могут очень даже хорошо считывать эмоции других. Но они, как правило, бывают лишены способности к эмпатии и эмоциональному сопереживанию и ту боль и страдания, которые причиняют другим, обычно воспринимают как «их проблему, а не мою». Кроме того, психопаты отличаются сниженной способностью делать выводы из отрицательных последствий своих действий, благодаря которой нормальные люди подавляют приступы агрессии.

Психологи обычно выделяют психопатов по трем комплексам характеристик: межличностный дефицит (идеи величия, надменность и лживость), эмоциональный дефицит (неспособность к любви, чувству вины или угрызениям совести) и импульсивное и безответственное поведение. По оценкам специалистов, психопаты, большинство которых не агрессивны, составляют от 15 до 25% обитателей тюрем и 1% от всего населения, при этом доля психопатов-мужчин больше, чем психопатов-женщин (14).

Психолог Кент Киль из Университета Нью-Мексико был привлеченным светилом в деле Дугана. Его задача состояла в том, чтобы подтвердить, что Дуган соответствует диагностической картине психопата. Киль начал с проведения стандартного детального опроса, который называется «Пересмотренный перечень психопатических черт Хара» (Hare Psychopathy Checklist — Revised), в котором обвиняемый набрал зашкаливающее значение в 38,5 балла из 40 возможных. Киль, кроме того, просканировал мозг Дугана, руководствуясь в своей работе предположением, что психопаты страдают от дефицита эмоциональных реакций в процессе принятия нравственных решений. Такой дефицит, в свою очередь, связан с повреждением областей мозга, стоящих за чувствами и эмоциональной оценкой ожидаемого и переживаемого опыта (15).

Киль обследовал Дугана с помощью фМРТ подобно тому, как он до него обследовал более 1000 заключенных в ходе следственных экспериментов. В тех исследованиях Киль и его коллеги сканировали психопатических и непсихопатических (то есть тех, у кого по Перечню Хара набиралось менее 30 баллов) заключенных в процессе их реакции на три типа фотографий: имеющих отношение к нравственности, не имеющих и нейтральных. Примеры изображений, имевших нравственный аспект, включали в себя фотографии куклуксклановца и горящего креста, взрослого, кричащего на съежившегося ребенка, и человека, страдающего от побоев. Не связанные с нравственной оценкой изображения, такие как плачущий ребенок, злобная собака или отвратительная опухоль на лице, были неприятны, но не содержали правонарушителей. Набор нейтральных снимков включал изображения людей, разговаривающих друг с другом, рисующих и занимающихся спортом (16).

Затем сотрудники Киля просили заключенных сконцентрироваться на фотографиях, изображавших безнравственные поступки. Когда те из них, кто не являлся психопатом, смотрели на такие фотографии, их мозг показывал, по словам Киля, более высокую активность в «паралимбической системе» (комплексе взаимосвязанных структур, связанных с эмоциями, который включает переднюю височную кору и вентромедиальную префронтальную кору), нежели когда они смотрели на не имеющие отношения к нравственной оценке и нейтральные фотографии. А мозг психопатов показывал одинаково низкий уровень активации в ответ на все три типа изображений. Когда Киль тестировал мозг Дугана, он обнаружил тот же самый психопатический характер активации. Однако в ходе процесса судья не дал разрешения Килю предъявить изображения мозга обвиняемого, демонстрирующие отклонения в реакциях его паралимбической системы. Он был обеспокоен тем, что это может запутать жюри присяжных. В качестве компромисса он разрешил Килю показать членам жюри диаграмму результатов и объяснить их значение. В конечном счете убедить присяжных не удалось, и они приговорили Дугана к смерти (17).

Моя миндалина заставила меня! глава 5

Работа Киля — относительно новая глава в поиске источника криминала в мозге. Как мы уже видели, френологи XIX столетия полагали, что плохое поведение уходит корнями в дурной характер, который, в свою очередь, произрастает из дефектной организации мозга, отражающейся на форме черепа. Франц Йозеф Галль, отец френологии, идентифицировал несколько «органов» мозга, которые, предположительно, способствовали проявлению криминального поведения, если были гипертрофированы или атрофированы. Среди них был орган убийства, позже переименованный в орган деструктивности, а также органы воинственности, корыстолюбия и скрытности. Все они проявлялись в виде шишек в определенных местах черепа. Френология, иногда шутливо называемая «шишкологией», в первой половине XIX века оказала сильное влияние на уголовное право как в Соединенных Штатах, так и в Европе. Специалисты-практики традиционно свидетельствовали в поддержку снижения наказания для подсудимых, признанных виновными. И они помогали суду установить, были ли убийцы безумны или же способны к планированию своих преступлений и надежны ли были свидетели (18).

В последние дни уголовной френологии итальянский врач по имени Чезаре Ломброзо развил идею, что жестокие преступления совершают под действием причинных факторов, а не по свободному выбору. Когда он провел посмертное вскрытие тела серийного насильника и убийцы, он обнаружил аномальную впадину внутри его черепа в задней центральной области, где должен находиться мозжечок. Эта полость, писал он, напоминает те, которые обнаружены у «низших типов обезьян, грызунов и птиц». В 1876 году Ломброзо опубликовал свою работу «Преступный человек», где он предположил, что преступники, проявляющие насилие на протяжении всей жизни, страдают от атавизма, возвращающего их к дикарям. «Этика обтекает эти больные мозги, как масло обтекает мрамор, не проникая в него», — писал он. Этих прирожденных преступников надо держать в постоянной изоляции ради общей безопасности, а других, эволюционно более развитых правонарушителей, следует просвещать и исправлять (19).

На протяжении XX столетия биологические модели преступления были потеснены психоаналитическими и социологическими теориями. Последние преобладали, приписывая хроническую преступность психологическим, экономическим и политическим факторам. Также была влиятельной теория социального научения — идея, что преступление является усвоенным поведением. Однако биологический детерминизм пережил небольшой период возрождения на волне расовых беспорядков в Детройте летом 1967 года[64]. Нейрохирурги Вернон Марк и Уильям Свит присоединились к психиатру Фрэнку Эрвину и опубликовали совместное письмо в журнале Американской медицинской ассоциации, которое называлось «Роль заболеваний мозга в беспорядках и городской преступности». Марк и Эрвин развили свои взгляды в спорной книге «Насилие и мозг» (Violence and the Brain), вышедшей в 1970 году, где утверждали, что насилие «связано с нарушением функций мозга», и пропагандировали лечение путем введения электродов в некоторые участки лимбической системы для их коррекции. Их аргументация привлекла внимание небольшого числа нейрохирургов и чиновников из тюремных администраций, а также Министерства юстиции США. Хотя на заключенных было проведено всего несколько операций, общественная озабоченность «разрушением идентичности» и негуманным лечением заключенных нарастала. На слушаниях в Конгрессе в 1973 году директор Национального института психического здоровья заявил, что хирургия не должна использоваться для изменения поведения психически здоровых пациентов (20).

Нейронаука может однажды внести свой вклад в диагностику способности к рациональному мышлению и контролю над побуждениями, но на этом пути стоит огромное количество технических препятствий. С одной стороны — и это весьма значительная оговорка, — в тот

момент, когда проводится сканирование мозга, поступок уже был совершен. Мозг с годами изменяется. Он стареет, реорганизуется из-за повреждений и переживаний. И очень редко можно сказать, что результаты функционального сканирования отражают мозговые корреляты психического состояния обвиняемого в момент преступления, только в тех случаях, когда обнаруживаются стойкие грубые дефекты, которые, возможно, отражают устойчивые особенности когнитивных способностей обвиняемого. И даже в этих случаях доказать, что эти отклонения предшествовали преступлению, — задача из разряда «проще сказать, чем сделать».

Таким образом, теоретически возможно, что отклонения в некоторых «эмоциональных структурах мозга» Дугана предшествовали и способствовали преступлению, совершенному два десятилетия назад. Но они могли также возникнуть как следствие того, что Дуган провел десятилетия в тюрьме. С другой стороны, отклонения могли быть простым совпадением и не иметь вообще никакого отношения к его преступлениям. В идеале нам бы хотелось знать: любой ли человек с таким типом активности мозга является убийцей или нет, а также любой ли, у кого этот тип активности отсутствует, не способен убить. Но стандарт описания в терминах причинно-следственных связей нереалистично высок (21).

Речь не о том, что методы, основанные на данных об активности мозга, никогда не смогут внести свой уникальный вклад в факты уголовного дела. Это будет зависеть от того, можно ли будет определить у человека нарушения, тесно связанные с когнитивным дефицитом, приводящим к неспособности обвиняемого оценивать недопустимость своих действий, влияющим на формирование намерений, а также на понимание моральных норм и соответствие их требованиям.

За исключением крайних примеров поражений мозга, на сегодняшний день невропатологи, психиатры и психологи не знают, имеет ли определенное нарушение какое-либо отношение к рассматриваемому преступному поведению (22). Существует множество причин для неуверенности.

Хотя нейровизуализация может учитывать колебания уровня содержания кислорода в крови, как мы уже видели, интерпретация изменений в активации мозга как свидетельства того, что обвиняемый не соответствует установленным законом критериям полноты ответственности (значительный дефект способности к рациональному мышлению, неспособность формировать намерение, ослабленный контроль импульсов и т.д.), — еще не имеет под собой твердого научного основания. Не менее важен и тот факт, что «аномалии» мозга не обязательно играют свою роль с функциональной точки зрения. Неврологи уже десятилетия назад заметили, что многие люди с поврежденным мозгом (с подозрительными поражениями или в случаях функциональных исследований, — нетипичным характером активации) вполне законопослушны. Например, в статистике поражения лобных долей связаны с повышенной агрессивностью, но на деле большинство людей с такими поражениями не проявляют враждебности или склонности к насилию. По-видимому, обширные связи между областями мозга позволяют одним зонам замещать и компенсировать функцию других. И наоборот, томограммы некоторых людей с серьезными проблемами в поведении обнаруживают совсем незначительные изменения или их полное отсутствие (23).

Примером впечатляюще выглядящего, однако совершенно не имеющего отношения к делу дефекта мозга является случай Херберта Уэйн- стейна, который стал теперь классикой нейроправа (24). В 1991 году 65-летний нью-йоркский пенсионер, бывший руководитель высшего звена в рекламной индустрии, в пылу спора придушил свою жену и вытолкнул ее из окна спальни своей квартиры, находящейся на 12-м этаже, в надежде что убийство будет выглядеть как самоубийство. Полиция схватила его, когда он пытался ускользнуть через заднюю дверь своего дома в Верхнем Ист-Сайде[65]. Уэйнстейн был обвинен в убийстве второй степени, и его адвокаты начали готовить защиту по линии невменяемости, направив своего клиента на неврологическое обследование, включавшее ПЭТ-томографию. В то время томограммы редко использовали в уголовных делах, и адвокаты рассматривали это как отчаянную попытку обнаружить что-нибудь необычное.

Томограмма оказалась поразительной. В левой лобной доле Уэйн- стейна находилась видимая невооруженным глазом, зияющая черная пустота размером с перепелиное яйцо. Это была наполненная жидкостью киста, образовавшаяся в паутинной оболочке мозга. За много лет киста расширилась на нижнюю часть лобной доли, сместив и сжав ткань мозга, которая горела на томограмме красным и зеленым — цветами, представляющими области «гипометаболизма», то есть сниженного энергопотребления. По словам защиты, эта аномалия привела к серьезному нарушению способности Уэйнстейна видеть разницу между хорошим и плохим (25).

Несмотря на впечатляющую картину, многие радиологи, изучавшие данные, пришли к выводу, что киста Уэйнстейна оказывает незначительное влияние на его мозг. «На ПЭТ были нарушения, — сказал психиатр, выступавший в качестве свидетеля со стороны обвинения. — [Но] это не имеет ничего общего с тем фактом, что он выбросил свою жену из окна» (26). Однако многие правоведы считают заслугой ПЭТ то, что Уэйнстейну снизили наказание всего до семи лет.

Неврологи уже десятилетия назад заметили, что многие люди с поврежденным мозгом вполне законопослушны.

Другая причина, почему мы должны проявлять осторожность, заключается в том, что очевидные нарушения в мозге могут оказаться вовсе даже не нарушениями. Когда специалисты исследуют результаты сканирования обвиняемого, они сравнивают их с контрольными изображениями «нормы», созданными из агрегированных данных многих среднестатистических испытуемых. Жюри присяжных может не понимать того, что из-за значительных индивидуальных различий между мозгами людей тип активности мозга обвиняемого очень даже может напоминать мозг некоторых нормальных людей (27). В качестве аналогии представьте вот что.

Среднестатистический американец имеет рост 173 см и вес около 80 кг, он обычно праворукий, с карими глазами, принадлежит к европеоидной расе, и ему около 40 лет, однако очень малое число реальных американских мужчин обладают всеми этими чертами. Таким образом, составление такой среднестатистической картины может привести к тому, что мозг обвиняемого покажется «дефективным», в то время как он является всего лишь одним из множества вариантов нормы.

Даже когда существует абсолютно очевидная связь между дефектом мозга и опасными импульсами, откуда мы можем знать, действительно ли обвиняемый был бессилен этим импульсам противостоять? Рассмотрим интригующий случай 40-летнего школьного учителя, у которого развился сильный интерес к детской порнографии в результате опухоли мозга. Ранее в своей жизни он интересовался взрослой порнографией, но в 2000 году, впервые за все время, как сообщается, он стал проявлять открытый сексуальный интерес к своей малолетней падчерице и взрослым женщинам. Приблизительно в то же время он сделал МРТ, чтобы выявить причину возникших у него неврологических проблем, таких как головные боли, изменение походки и неспособность писать слова. МРТ показала, что его правая орбитофронтальная кора поражена большой опухолью. Врачи удалили опухоль, и пациент заявил, что его педофилические позывы полностью исчезли. Однако годом позже его влечение к детской порнографии вернулось. Как нетрудно догадаться, сканирование мозга показало, что опухоль выросла снова (28).

Опухоль практически наверняка и была причиной роста сексуальных влечений учителя. По меньшей мере она могла «убрать тормоза» с ранее существовавшего желания. В любом случае не каждый, кто испытывает побуждение, действует на его основе. Незадолго до обнаружения опухоли школьный учитель обратился в пункт первой помощи с жалобами на сильное желание изнасиловать свою домовладелицу вдобавок к головным болям и другим неврологическим симптомам. По-видимому, тяга к изнасилованию настолько напугала его, что он попытался найти убежище, чтобы защитить и себя, и домовладелицу.

Нейронаука пока не в состоянии различить тех, кто не может контролировать себя, и тех, кто не контролирует себя, а также тех, кто находится посредине и кому удается подавить свои импульсы. Возможно, нейробиологи никогда не преуспеют в понимании этих различий. Необходимо намного больше знать о природе систем контроля поведения, существующих в мозге, и о том, как они взаимодействуют с нейронным субстратом мотивации и желаний. Прежде чем томограммы смогут стать надежным источником судебных доказательств, ученые должны суметь показать, что конкретный характер изображений тесно связан с определенным дефицитом рационального мышления и самоконтроля.

В некоторых крайне тяжелых случаях томограммы мозга могут примечательным образом ничего не сказать нам о нарушениях. Возьмем Андреа Йейтс. Этот случай, когда 36-летняя мать из Хьюстона убила пятерых своих малолетних детей, является душераздирающим примером нарушения рационального мышления, который постепенно привел к судебному оправданию по причине невменяемости. Однажды июньским утром, когда ее муж уехал на работу, Йейтс методично утопила четырех своих сыновей и грудную дочь в ванне. Затем она позвонила в полицию, сказав, что ей нужна санитарная машина. «Я просто убила своих детей», — сказала она офицеру полиции, когда открыла ему дверь. Йейтс страдала от послеродового психоза, последовавшего за рождением дочери, которой на тот момент было 7 месяцев. Как она сказала психиатрам, беседовавшим с ней в тюрьме, ее дети «были обречены на гибель в огне Преисподней» и «должны были умереть, чтобы спастись» (29). Психическое заболевание настолько основательно разрушило способность Йейтс правильно воспринимать факты, что она думала, будто убийство детей спасет их от вечной пытки.

На суде присяжные отвергли ссылку на невменяемость Йейтс на том основании, что она знала о недопустимости убийства (по техасским законам невменяемость строго зависит от того, осознает ли обвиняемый, что его поведение противозаконно; даже лица, очевидно страдающие тяжелыми психическими заболеваниями, как это было с Йейтс, могут

не попасть под этот стандарт). Однако несколькими годами позже, при памятном повороте событий, апелляционный суд отклонил решение суда о виновности Йейтс, поскольку стало ясно, что обвинители использовали неверные показания, предполагавшие, что она заимствовала идею убийства из несуществующего эпизода телесериала «Закон и порядок». На повторных слушаниях в 2006 году адвокаты Йейтс вновь представили свои исходные аргументы, и присяжные признали ее невиновной по причине невменяемости (30).

Примечательно, что адвокаты Йейтс не представили в качестве доказательства томограмму ее мозга. Но даже если бы они это сделали, результаты сканирования мозга не выявили бы признаков ее заболевания. Фактически много лет спустя после процесса Йейтс томографические методы исследования мозга по-прежнему не могут доказать, что у женщины развился послеродовой психоз, не говоря уже о том, что она не осознает значимость преступления, которое совершила в момент обострения болезни. Однако такое положение дел может измениться в один прекрасный день, когда методы визуализации достаточно усовершенствуются и преуспеют во введении новых диагностических категорий, основанных на дисфункции мозга (31). Но в обозримом будущем разработка таких категорий не предвидится.

Если верить экспертам в области нейроправа, нейробиологические свидетельства становятся все более популярными в судах. С 2005 по 2009 год количество уголовных дел, где были представлены доказательства из области нейронауки или психогенетики, удвоилось. В случаях высшей меры наказания судьи проявляют большую терпимость, позволяя представителям защиты ради изменения наказания добывать свидетельства, бросающие тень сомнения на способность обвиняемого нести ответственность. Но все же когда речь идет о юридической ответственности, порог приемлемости доказательства должен быть основан на высоких стандартах чистой науки (32).

Когда Кристофер Плоурд, адвокат уголовной защиты из Сан-Диего, впервые использовал в качестве доказательства ПЭТ-томограмму

в процессе по обвинению в убийстве, он был впечатлен ее убедительностью. «Это было замечательное цветное изображение, которое мы могли увеличить, на которое медицинский эксперт мог показать пальцем, — сказал он журналистам, рассказывая о процессе, проходившем в начале 1990-х. — Оно наглядно подтверждало, что у этого парня в мозге есть гнилое место. Присяжных это зацепило» (33).

Юристов это тоже зацепило. «Разум, пребывающий в смятении, может быть изображен с научной точностью, и эта картина может помочь гуманнее отнестись к обвиняемому и просветить принимающих решение в отношении пределов ответственности и наказания», — сказал Кен Стратин, директор службы юридической информации при Ассоциации адвокатов штата Нью-Йорк. Многие правоведы и нейробиологи недовольны такой напыщенной риторикой, и у них есть для этого причины. Если людей можно очаровать аурой научного авторитета, окружающей изображения мозга, могут ли эти сканы заставить присяжных поверить в то, что они действительно видят непреодолимую биологическую причину преступности? Может ли такая неуместная вера в нейрореализм отвлечь их от важных, но более привычных видов свидетельств и доказательств? (34)

Юридический термин для такого рода искажения — «предубеждение»[66]. Такое предубеждение не имеет ничего общего с установками на основании расовой или этнической принадлежности обвиняемого, а скорее касается отношения к доказательствам. Судьи должны быть предупреждены о возможности того, что присяжные могут приписать какому-либо одному типу доказательств гораздо более высокую достоверность, чем он может того заслуживать. Нельзя не признать, что результаты не лишены противоречий, но небольшое число существующих исследований, судя по всему, подтверждают опасения, что сканы мозга, сопровождающие объяснения поведения, делают эти объяснения более весомыми для людей. Например, психолог Мэдлин Кинер со своими коллегами показала читателям научный отчет, сопровождавшийся изображениями мозга различной степени детальности. Чем более четким, трехмерным и «мозгоподобным» было изображение, тем чаще именно оно убеждало наивных читателей, а не сопровождающий его письменный отчет, содержащий надежные научные обоснования (35).

Нейронаука пока не в состоянии различитьтех, кто не может контролировать себя, тех, кто не контролирует себя, а также тех, кто находится посредине.

В своем часто цитируемом эксперименте психологи Дэвид Мак- Кэйб и Алан Кастел представили студентам колледжа несостоятельные объяснения психологических закономерностей, сопровождавшиеся изображениями мозга. Исследователи намеренно сделали свои объяснения нелогичными, чтобы получить представление о том, каким потенциалом искажения смысла предлагаемых объяснений обладают изображения. Они объявили испытуемым, что люди могут улучшить свои математические способности, если будут смотреть телевизор, и попытались убедить их — совершенно безосновательно, — что данные, отражающие исключительно статистическую связь между просмотром телепередач и математическими способностями, могли бы послужить доказательством этого утверждения (конечно, такие выводы подменяют корреляцию причинно-следственной связью).

МакКэйб и Кастел разделили своих испытуемых на три группы и показали каждой группе поддельные данные с различным сопутствующим объяснением. Одна группа получила письменное объяснение результатов, другая — объяснение вместе с гистограммой, показывающей изменение активации в височной доле, а третья — описание исследования вместе с разноцветным изображением мозга. Участники оценивали обоснование связи математики и телевидения как наиболее разумное в последнем случае, когда материал сопровождался изображениями мозга. Аналогичным образом, когда психолог Дина Вайсберг со своими коллегами вставляла фразу «томограммы мозга показывают» в объяснения человеческого поведения, эти объяснения

становились более убедительными для неспециалистов (но не для спе- циалистов-нейробиологов). Все эти данные наводят на мысль о том, что нейровизуализация — иногда с юмором называемая «мозговое порно» — и околонаучная терминология могут соблазнить присяжных, как и других людей, и привести к ошибочным выводам (36).

Чтобы ограничить использование в ходе судебных процессов свидетельств, способных ввести в заблуждение, Федеральный закон о доказательствах 403 предписывает судьям оценивать потенциальную способность экспертных заявлений и демонстраций вызвать предубеждение у жюри присяжных, а также их доказательную ценность, то есть насколько эти доказательства способны помочь присяжным решить поставленный перед ними вопрос (37). Судьи вправе отказать в использовании доказательств, основанных на сканировании мозга, если полагают, что эти свидетельства неоправданно исказят мнение присяжных в отношении обвиняемого, как это сделал судья в случае Дугана, предполагаемого психопата, похитившего и убившего маленькую девочку.

По всей видимости, невозможно узнать, создали или нет данные о мозге предубежденность у жюри присяжных в том или ином конкретном случае. Специалисты практически не имеют доступа к совещаниям присяжных или проведению опросов после их выхода из зала суда. И тогда каким же образом они могут оценить интерпретацию доказательств присяжными и тот относительный вес, который те придают различной информации, представленной в зале суда, от заявлений приглашенных экспертов до поведения подсудимого, комментариев адвокатов или выражения раскаяния на лице обвиняемого? В качестве несовершенной, но полезной альтернативы исследователи предприняли попытку экспериментально оценить влияние данных о мозге, выступающих в качестве доказательств, на принятие решений испытуемыми, которые действовали как присяжные.

Психолог Майкл Сакс со своими коллегами решил оценить по отдельности каждый из множества признаков, которыми обладают доказательства, основанные на мозге, чтобы выяснить, что именно влияет на принятие решения присяжными. Они собрали большую выборку испытуемых и предложили им прочесть информацию о реальном ограблении, которое привело к жестокому убийству. Мнимые присяжные были разбиты на несколько групп, которые получили неодинаковое объяснение, почему обвиняемый был неспособен совершить намеренное убийство. Так, испытуемые одной группы читали экспертное заключение нейробиолога, где описывалось обнаруженное на томограмме повреждение левой лобной доли. Вторая группа рассматривала изображение реальной томограммы с видимым дефектом. Еще одна группа читала заключение психолога, диагностировавшего у обвиняемого расстройство личности (38).

В итоге присяжные, которым сказали, что у обвиняемого, скорее всего, расстройство личности, а не какой-то явный дефект мозга, назначили преступнику более жесткое наказание. Зато все объяснения, основанные на мозге, имели одинаковый вес. Только когда испытуемые узнавали, что преступнику грозит смертная казнь (как это было в другом исследовании из этого же цикла, проведенном группой Сакса), — доказательство, апеллирующее к мозгу, приводило к максимальному смягчению до пожизненного заключения. Другие доказательства, указывавшие на генетическую предрасположенность к насилию или заключение невролога, основанное на обычном врачебном осмотре, не оказывали такого влияния. Сакс предположил, что изображения мозга оказывают максимальное влияние, когда вопрос стоит об исключительной мере наказания — смерти (39).

Что означают эти результаты? Можно ли сближать суждения фиктивных присяжных в отношении абстрактного дела, сделанные в изолированной обстановке, и те решения, которые выносит в зале суда реальное жюри присяжных? В конце концов, когда присяжные слушают реальное дело, существует множество деталей, которые они должны объединить вместе: они впитывают информацию от нескольких свидетелей, наблюдают перекрестные допросы специалистов, слушают заключительные речи адвокатов и указания судьи и вступают в длительные обсуждения коллегами-присяжными. Наиболее значимое влияние, вероятно, оказывает то, что они знают, что от их решения зависит свобода и часто сама жизнь реальных людей (40).

Исследователи с творческим подходом могут обойти некоторые из этих препятствий, используя реальных присяжных из пула присяжных, воспроизводя настоящий перекрестный допрос экспертов и прения сторон, запрашивая вердикт до и после совещания и опрашивая присяжных в отношении фактов дела, чтобы понять, сбивают ли их с толку томографические изображения и отвлекают ли их от решающих доказательств (41). Однако элементы ситуации «на грани жизни и смерти», свойственные процессу, чреватому высшей мерой наказания, очень трудно, если вообще возможно, воспроизвести в условиях исследования.

Когда в реальных делах защита представляет в качестве доказательства томограмму мозга, результаты бывают разными. Иногда представление томограмм, кажется, помогает защитнику добиться снижения наказания или оправдания своего клиента, но в других случаях они не оказывают практически никакого влияния. Но, как мы увидим далее, почти нет сомнений в том, что нейробиологическое объяснение в противоположность психологическому или социальному порождает совершенно иные взгляды на моральную ответственность. Оправдание типа «мой мозг заставил меня сделать это» ослабляет приписываемую ответственность в гораздо большей степени, чем заявление «мое несчастное детство заставило меня сделать это». В первом случае формулировка в терминах нейронауки предполагает некий внутренний процесс, неизбежно ведущий к единственно возможному поведению. Но когда теория поведения выражена в психологических терминах, почему-то легче представить, как та же самая личность могла бы действовать по-другому. Это когнитивное искажение, которое может быть усилено предъявлением томограммы мозга (42).

В 2005 году психолог Джон Монтероссо со своими коллегами обнаружил, что предоставление испытуемым физиологических объяснений типа «химический дисбаланс» для таких преступлений, как поджог или убийство, приводит к более высоким показателям оправдания, нежели психологические объяснения в духе жестокого обращения в детстве. Психологи Джессика Герли и Дэвид Маркус обнаружили, что свидетельства экспертов, включающие либо изображения мозга, либо описания того, как произошло повреждение мозга, приводят к оправдательному вердикту приблизительно трети обвиняемых — значительно более высокий уровень оправдания, чем в отсутствие неврологического объяснения.

Аналогично в 2003 году психолог Венди Хит со своими коллегами исследовала воздействие широкого спектра объяснений преступного поведения, включая биологические, психологические и средовые объяснения. Исследователи сообщали, что испытуемые оценивали биологические причины как заслуживающие большего доверия и предполагающие меньшую виновность нарушителя закона. И наконец, в 2012 году исследователи Университета Юты просили настоящих судей, ведущих процессы, просмотреть вымышленное дело, в котором молодой психопатичный человек зверски избил ресторанного менеджера. Некоторые судьи читали показания нейробиолога, который обследовал обвиняемого и обнаружил, что у него есть ген, связанный с насильственным поведением и проявлением безразличия к страданиям других. И эти судьи в среднем выносили приговор к 13 годам лишения свободы — на целый год меньше, чем средний срок наказания, присужденный судьями, которые не видели показаний о генетике и насилии (43).

В свете этих данных легко понять, почему адвокаты, занимающиеся делами несовершеннолетних, были взбудоражены решением Верховного суда по делу Симмонса. Хотя слово «мозг» не появлялось где-либо в письменных высказываниях мнений членов суда, большинство мнений давали ясно понять, что их решение основывалось на «эволюционирующих стандартах добропорядочности, которые символизируют прогресс развивающегося общества». Реформаторы прославляют это решение как награду за их многолетние усилия по привлечению науки о мозге к борьбе за снижение длительности наказаний несовершеннолетним и за содержание склонных к насилию малолетних преступни

ков в уголовных реабилитационных центрах, а не в исправительных учреждениях для взрослых. Как сказал об этом один из реформаторов, новая «точная наука» нейровизуализации должна побудить правовую систему рассматривать несовершеннолетних как находящихся в «естественном состоянии» пониженной дееспособности (44).

Оправдание «мой мозг заставил меня сделать это» ослабляет ответственность в гораздо большей степени, чем заявление «мое несчастное детство заставило меня сделать это».

И понеслось. В деле 2010 года «Грэхэм против штата Флорида» Верховный суд США запретил пожизненное наказание без права досрочного освобождения для несовершеннолетних, совершивших нелетальные преступления, чтобы дать преступникам «шанс показать рост и зрелость». Хотя дело не вполне опиралось на нейробиологию, судья Энтони Кеннеди, письменно выступивший от имени большинства, упомянул о ней, заметив, что «биологическая основа отличия юношеского поведения обеспечивает еще больше оснований для заключения, что поведение несовершеннолетних следует связывать с меньшей степенью виновности, чем аналогичное поведение взрослых».

Подобное утверждение было высказано в формулировке мнения большинства в деле «Миллер против штата Алабама» 2012 года, где Верховный суд вынес решение, что обязательное пожизненное заключение без права досрочного освобождения для малолетних убийц нарушает конституционную защиту от жестоких и необычных наказаний. На уровне штатов законодатели Калифорнии в 2012 году одобрили законопроект, позволяющий некоторым малолетним преступникам, приговоренным к пожизненному заключению без права на досрочное освобождение, получить это право после 25 лет отбывания наказания. «Нейробиология дает ясно понять... контроль над побуждениями, планирование и навыки критического мышления [у тинейджеров] развиты не полностью», — сказал спонсирующий сенатор, который сам является детским психологом (45).

На таком политическом фоне, однако, продолжают существовать некоторые неудобные реалии, которые выступают против привлечения подросткового мозга для объяснения поступков склонных к насилию тинейджеров — всех скопом под одну гребенку. Прежде всего, нейронаука мало что добавляет к тому, что и так уже знает каждый родитель. Тинейджеры, особенно мальчики, могут быть безрассудными. Они ездят слишком быстро, пьют слишком много и съезжают на скейтбордах по лестницам. Но в случае Кристофера Симмонса — до какой степени незрелость его лобных долей и миндалевидного тела объясняет его действия? Его преступление, в конце концов, не было импульсивным: у Симмонса был план убийства еще до того, как он вторгся в дом миссис Крук. Ему и не требовалось обладать полностью сформированным мозгом, чтобы понимать, что сбрасывать человека с моста — это неправильно. Среднестатистический девятилетний ребенок уже понимает необратимость смерти (46).

По правде говоря, существует большое разнообразие подросткового поведения. Отчасти это объясняется тем, что мозг существует в определенной культуре и обстоятельствах. Представьте подростков, которые должны заботиться о младших братьях и сестрах, потому что их родители работают. Быстрое взросление на основе жизненного опыта или в качестве реакции на требования, предъявляемые другими людьми, может развить хорошо отточенную способность к суждениям и самодисциплине. Таким образом, подростковый мозг развивается в динамической среде, которая его изменяет. Большинство подростков, имеющих тайные фантазии о насилии, не воплощают их. Уровень подросткового насилия и убийств заметно варьирует в разных странах. Подростковая преступность в некоторых доинду- стриальных сообществах возросла на протяжении одного или двух последних поколений под влиянием нововведений с Запада, в частности телевидения (47).

Отсюда урок: хотя нейробиология подросткового мозга помогает нам дать правдоподобное биологическое объяснение, почему подростки могут быть импульсивнее взрослых, она мало что говорит нам о каждом отдельном малолетнем преступнике.

Может показаться жестоким обвинение адвокатов по делам несовершеннолетних в преувеличении степени влияния незрелого мозга на поведение подростков (по словам самих адвокатов, эта степень практически равна 100%). Но помимо благих намерений этим реформаторам было бы неплохо помнить, что нейробиологические свидетельства — это палка о двух концах: если мозг тинейджеров позволяет трактовать их как неспособных нести ответственность, то какие последствия это предполагает для тех прав и возможностей, которыми они сейчас обладают? Возможно, они недостаточно зрелы, чтобы заключать контракты, как на этом настаивает один сенатор штата? Или делать аборты, как заявляют активисты «защиты жизни»?[67] Или играть в компьютерные игры с элементами насилия, как того хотят защитники прав потребителей? (48)

Биологические объяснения могут повлиять и на судьбу взрослых обвиняемых. Присяжные могут прийти к выводу, что нарушения самоконтроля, процесса принятия решений или рационального мышления требуют более длительной изоляции от общества. В одном деле защита утверждала, что врожденная предрасположенность клиента к преступлениям дает ему право на помилование, но обвинение успешно использовало генетическое свидетельство как аргумент жесткого наказания, основанного на том, что врожденная склонность к насилию делает обвиняемого более общественно опасным. Комиссии по досрочному освобождению могут использовать ту же самую логику при отклонении просьб об освобождении (49).

И наконец, если защита одержит победу и основанные на мозге свидетельства будут приводить к более снисходительным наказаниям, общественность может потребовать, чтобы преступники продолжали оставаться в заключении по истечении срока наказания из страха, что они совершат новые тяжкие преступления. Примером может служить текущий закон, касающийся жестоких сексуальных маньяков. Ради общественной безопасности многие штаты удерживают жестоких сексуальных маньяков под стражей намного дольше их формальных сроков

наказания, если суд постановил, что высок риск рецидива (50). В конечном счете, превентивное заключение, основывающееся на данных о мозге, — весьма угрожающая перспектива. С научной точки зрения точность, с которой специалисты могут спрогнозировать степень долгосрочной опасности человека, пока еще весьма низка, хотя некоторые нейробиологи готовы это оспорить. С точки зрения гражданских свобод вновь возникает классическая проблема, как лучше соотнести общественную безопасность со свободой отдельной личности.

Выражаясь фигурально, жюри присяжных все еще совещается по поводу того, какой вклад может внести нейронаука в юридическую практику. В случаях, когда речь идет о смертной казни, судьи все чаще сталкиваются с изображениями мозга, предъявляемыми в качестве доказательств, но исследователям трудно выявить, каков их вклад в том водовороте доказательств, которые оказывают влияние на решение присяжных. И даже в том случае, когда эти изображения принимаются в расчет и влияют на решение присяжных, вердикт не обязательно будет «неправильным». Быть может, оправдание или смягчение приговора по причине безумия в некоторых случаях действительно справедливо. Что же касается ценности функциональных изображений мозга в зале суда, то здесь картина яснее: они пока не привносят ничего такого, чего адвокаты и эксперты не могли бы понять, пользуясь традиционными методами криминалистики. В лучшем случае участники процесса просто сталкиваются с досадной проблемой нейроизбыточности, получая с помощью нейровизуализации ответы, которые они могли бы получить другим способом.

Вероятно, в определенных случаях помилование или оправдание по причине невменяемости является единственным выходом. Нет сомнений, что некоторые люди неспособны понять закон, а другим бывает очень трудно подавить свои побуждения — а иногда, вероятно, даже невозможно. Но изображения мозга пока что не могут точно указать нам этих людей. Трагический случай Андреа Йейтс является показательной иллюстрацией. Что-то очень сильно нарушилось в ее мозге. Но ни томограмма, ни какое-либо другое биологическое обследование не смогли пролить свет на ее состояние лучше, чем врачи, разговаривавшие с Йейтс и ее родственниками и читавшие ее психиатрическую карту. Чтобы понять Андреа Йейтс и ее преступление, «вы должны понять почему, — говорит судебный психиатр Филлип Ресник, выступавший в качестве свидетеля от имени Йейтс. — Но вы не можете увидеть это “почему” на фМРТ» (51).

С нашей точки зрения, на сегодняшний день потенциальная способность функциональной нейровизуализации ввести в заблуждение превышает ее способность предоставить ценную информацию, хотя в будущем по мере продвижения технического прогресса это соотношение может измениться. И до тех пор, пока нейробиологи и специалисты в области права не получат возможность четко соотнести информацию о функции мозга с правовыми нормами уголовной ответственности, адвокаты, присяжные и судьи по-прежнему должны полагаться на традиционные методы оценки поведения подсудимых: беседы, наблюдения, показания свидетелей, истории психических болезней и проверенное временем клиническое обследование (52). Пока только благодаря этим традиционным методам можно делать более тонкие выводы о психическом состоянии обвиняемого.

Сканирование мозга никогда не позволит полностью описать разум преступника (и любой другой, если уж на то пошло), но, возможно, однажды оно сможет более эффективно выявлять специфический характер нейронной активности, тесно связанный с фундаментальными расстройствами способности к рациональному мышлению и самоконтролю. Также было бы полезно получить со стороны нейронауки подсказки по некоторым бесконечно обсуждаемым проблемам, например как выявить обвиняемых, которые симулируют психические заболевания, пытаясь избежать судебного процесса, или как отличить ложные воспоминания о сексуальном насилии от истинных.

Будут ли преодолены внушительные технические препятствия, мешающие делать надежные выводы на основе данных нейровизуализации, нам предстоит увидеть, но даже если это случится, избежать субъективных суждений все равно не удастся. Допустим, однажды данные о мозге обвиняемого смогут подтвердить, что у него наблюдается недостаток способности действовать рационально. Общество по-прежнему будет стоять перед вопросом: сколько именно этой способности должно быть у подсудимого, чтобы присяжные сочли его невменяемым и менее виновным в преступлении? Где специалисты должны провести черту? Какое количество отклонений в развитии префронтальной коры, недостаточной миелинизации или избыточной лимбической активности необходимо для поддержки заявления, что обвиняемый не может осуществлять самоконтроль, не «чувствует» разницы между добром и злом или был неспособен судить здраво? (53).

Применительно к психопатам правовед Кен Леви задается вопросом: «Должны ли они считаться уголовно ответственными, если они рационально понимают разницу между добром и злом, но эмоционально не способны постичь нравственную значимость своих криминальных деяний?» (54). Что касается правомерности смертного приговора для несовершеннолетних, есть ли что-то магическое в возрасте 18 лет? К добру или к худу с 2005 года закон провел линию на этом возрасте, но не существует точного порога в развитии нервной системы, за которым молодой человек превращается из бесшабашного тинейджера в серьезного взрослого, вдумчиво принимающего решения. Взросление происходит постепенно, и этот процесс обнаруживает очень большие индивидуальные различия, отчасти в зависимости от семейных, социальных и культурных обстоятельств, которые ребенок не может контролировать. Существуют веские этические причины для отмены смертной казни в отношении малолетних убийц. Но должна ли «ней- робиология их коллективного мозга» исключить применение определенных форм наказания для тинейджеров как для целой категории людей — это вопрос, на который наука не может ответить в одиночку.

В следующей главе мы исследуем запутанный философский вопрос, поднятый прогрессом нейронауки: угрожает ли наука о мозге представлению, что люди — все люди, а не только преступники — обладают свободой действия?

Все большее число ученых сегодня бросают вызов основополагающей предпосылке права: что, за некоторым исключением, люди являются рациональными, свободными в своем выборе и ответственными за свои действия созданиями (55). Их аргументация звучит так. Поскольку наше поведение порождается функционированием мозга, который, в свою очередь, порождается взаимодействием генов и окружающей среды (факторов, которые мы не можем по-настоящему контролировать), получается, что мы на самом деле не «выбираем» своих действий. Таким образом, мы не можем нести никакой моральной ответственности за свои плохие поступки. Очевидно, что такая перспектива подразумевает значительные последствия для структуры нашей системы уголовного права.

«Прогресс в понимании химической основы поведения будет делать все более несостоятельным стремление придерживаться веры в концепцию свободной воли», — написал биолог Энтони Кэшмор (56). «Я полагаю, что время благоприятствует тому, чтобы общество переоценило свое представление о свободной воле, а политики пересмотрели системы уголовного права». Однако это проще сказать, чем сделать. Способны ли мы вообще отказаться от нашего интуитивного представления о свободной воле или существенно изменить его? И может ли нейронаука предложить для этого убедительные доводы? В следующей главе мы объясним, почему сомневаемся в том, что она на это способна.

БУДУЩЕЕ ВИНЫ

Нейронаука и моральная ответственность человека

В мае 1924 года два молодых человека задумали украсть и убить ребенка из состоятельной семьи. Натан Леопольд-младший, 19 лет, и Ричард Леб, 18 лет, провели несколько месяцев за планированием и репетициями того, что они назвали «идеальным преступлением». В день убийства они выбрали подходящую жертву — 14-летнего Бобби Фрэнкса, который был троюродным братом Леба и сыном местного миллионера. Когда Фрэнкс шел домой из школы по предвечерним, утопающим в зелени окрестностям чикагского Гайд-парка, рядом с ним остановился арендованный родстер, и двое пригласили его садиться. Через несколько минут легкомысленного разговора о теннисной ракетке двое насмерть забили парня дубинками и поехали на окраину небольшого городка неподалеку от Индианы. Добравшись туда, они окунули лицо Фрэнкса в соляную кислоту, чтобы полиции было сложнее его опознать, и поспешно спрятали его обнаженное тело в канализационной трубе (1).

Позднее в тот вечер убийцы вернулись в элегантный дом Леопольда в Гайд-парке. Они пили и играли в карты, прервав свою игру приблизительно в полночь, чтобы позвонить семье Фрэнкса и сказать, что они ждут выкупа за их похищенного сына. Леопольд и Леб ни на минуту не предполагали, что могут быть пойманы. Эти золотые мальчики из привилегированных семей Чикаго (Леопольд, по некоторым данным, имел коэффициент интеллекта 200, Леб к 18 годам уже закончил колледж)

были уверены, что свободны от законов, регулирующих поведение простых смертных.

Через несколько дней их план был раскрыт — полиция обнаружила на месте преступления примечательные очки в роговой оправе и вышла по ним на Леопольда. Вскоре после этого оба были переданы суду по обвинению в похищении и убийстве человека. Их родители наняли знаменитого адвоката Кларенса Дэрроу для защиты в процессе о совершении деяния, прозванного «преступлением века» (2).

Продолжавшийся в течение месяца процесс достиг своей кульминации в августе 1924 года вместе с бравурным заключительным словом Кларенса Дэрроу, боровшегося за пожизненное заключение в тюрьме вместо казни через повешение: «Почему они убили маленького Бобби Фрэнкса? Не из-за денег, не назло, не из мести... Они убили потому, что они так созданы. Потому что где-то в необъятном процессе, в ходе которого формируется мальчик и мужчина, что-то соскользнуло, и вот эти несчастные парни сидят здесь, ненавидимые, презираемые, отвергнутые, и общество жаждет их крови» (3).

Действия Леопольда и Леба, по словам Дэрроу, были всего лишь частью естественного хода вещей в мире: «Природа сильна и беспощадна... Мы ее жертвы, — провозгласил Дэрроу. — Каждый акт, преступный или нет, следует своей причине. И при одних и тех же условиях будет получаться один и тот же результат, всякий раз и всегда» (4).

В конечном счете, судья спас Леопольда и Леба от виселицы, приговорив каждого к пожизненному заключению в тюрьме за убийство плюс по 99 лет за похищение человека. Но не потому, что они были жертвами природы — этот аргумент судья открыто отверг, — а из-за их молодости (5).

Примечательны заявления Дэрроу. Если «каждый акт следует за причиной», то все мы, не только Леопольд и Леб, являемся жертвами природы. Каким бы смелым ни было такое заявление, оно неоригинально. Оно позаимствовано из древней философской доктрины, известной как детерминизм, которая утверждает, что каждое событие

целиком порождено, или предопределено, событиями, приведшими к нему. Наши решения являются неизбежным продуктом обширного спектра влияний: наших генов (и эволюционной истории, которую они представляют), механизмов нашего мозга, нашего воспитания, а также физической и социальной среды, в которой мы живем. Эти факторы сходятся воедино, чтобы произвести один-единственный конкретный акт, будь то выбор супа вместо салата или убийства вместо пощады. Говоря словами Дэрроу, у вас «не больше возможности избежать действия причинно-следственных законов, чем у машины» (6).

Каково это будет — жить в мире, где люди являются просто механическими устройствами, реагирующими на естественные законы, лежащие за рамками их контроля, болтающиеся, как поплавки, в море определяющих их поведение факторов? Тогда нам придется радикально пересмотреть нашу концепцию нравственной ответственности. В конце концов, если выбор, который вы делаете в определенной ситуации, предопределен, является единственным выбором, который вы можете сделать, то что нам делать с виной? В отсутствие способности к выбору, как учит философское течение, называемое жестким детерминизмом, не может быть никакой вины. А если никто не может быть обвинен, то никто не заслуживает наказания. Если вы совершили злодейское деяние — это не ваша вина. Аналогично: не ваша заслуга в том, что вы ведете себя как святой. Такое объяснение целиком разрушает идею свободы воли человека (7).

Жесткие детерминисты уверены, что общество должно отрегулировать свою правовую практику соответствующим образом. Философ и нейробиолог Джошуа Грин и психолог Джонатан Коэн настаивают, что нейронаука должна сыграть особую роль в придании этим вековым спорам большей риторической остроты. «Новая нейронаука окажет влияние на наше восприятие права, но не за счет того, что привнесет новые идеи или аргументы в споры о природе человеческих поступков, а за счет того, что вдохнет новую жизнь в старые, — пишут они. — [Она] поможет нам увидеть, что все поведение является механическим,