Незримый поединок

Перелом Рассказ

В просторном кабинете начальника подразделения было многолюдно: беседовали с вновь прибывшими в колонию.

Невольно обращала на себя внимание одна женщина лет сорока, невысокого роста, с неспокойными карими глазами. Всем своим обликом и неряшливой внешностью, то презрительной, то безразличной маской лица выражала она отвращение к этой официальной процедуре.

Майор Аббасов уже давно наблюдал за ней, а Болдырева, изредка бросая косые взгляды на нового начальника, тоже, видимо, изучала его. Аббасов же спокойно, не торопясь, перелистывал личные дела. Как бы сверяя данные анкет, он задавал знакомые уже осужденным вопросы и получал на них вялые, заученные ответы. Изредка он посматривал на женщин и, казалось, кое-что из интересующего его улавливал в интонациях их голосов.

Когда майор Аббасов назвал фамилию Болдыревой, она сделала шаг вперед, хотя этого и не требовалось, опустила скрещенные на груди руки и ответила, слегка переступая с ноги на ногу:

— Я.

На следующий же вопрос начальника она ответила скороговоркой, стараясь, очевидно, поскорее закончить беседу:

— Там все написано.

Начальник, не придав значения этому ее намерению, так же спокойно, но чуть заметно улыбаясь, спросил:

— За что же вас осудили?

— Известно за что, — ответила Болдырева не без гордости. Она даже выпрямилась, вскинула голову, решительно посмотрела в глаза начальнику и тут же отвернулась. Процедура эта ей явно надоела.

Ответы Болдыревой, в особенности последний, ни начальника, ни сотрудников подразделения не удивили. Но стоявшие рядом с Болдыревой женщины переглянулись. Аббасов понял, что сейчас с ней, пожалуй, бесполезно разговаривать. И все же решил задать еще один вопрос:

— Какую работу вы можете выполнять? Вы уже знаете, что у нас швейное производство?

— Пишите в любую бригаду, я все равно работать не буду. Лучше всего отправьте меня отсюда, — ответила Болдырева раздраженно.

Стоявшие у дверей женщины снова переглянулись.

Майор встал и представил вновь прибывшим в колонию работников подразделения, называя каждого по фамилии, имени и отчеству, а также по должности и званию.

— В подразделении, — продолжал затем майор, — имеются все возможности для того, чтобы каждый из вас мог честным трудом искупить свою вину, а главное — работать над собой, не отставать от жизни, трезво оценить свое прошлое и навсегда покончить с ним.

Гадир Керимович Аббасов говорил спокойно, кратко и ясно. Злобное выражение не сходило с лица Болдыревой. Колючие глаза ее расширились и смотрели куда-то в одну точку.

— Вот что еще хотелось сказать вам откровенно, — продолжал майор. — Вам предстоит совместная жизнь в большом коллективе. Нечего греха таить, найдутся в нем и такие, которые способны на гнусные поступки. Поэтому с выбором подруг не торопитесь. А вам, гражданка Болдырева, придется серьезно о себе подумать и запомнить раз и навсегда, что никуда мы вас из этого подразделения отправлять не будем. Вторая бригада, в которую вас зачислили, очень хорошая бригада, в этом вы скоро убедитесь.

Когда женщины покинули кабинет, из-за дверей донесся иронический возглас Болдыревой:

— Поняли, женщины? Вы в этом убедитесь…

Оставшись один, майор Аббасов достал из ящика письменного стола блокнот, открыл чистую страницу и записал: Болдырева Людмила Игнатьевна.

Коллектив бригады, в которую была зачислена Болдырева, встретил ее недружелюбно. В общежитии никто не предложил ей сесть и не спросил даже, кто она. Все были заняты своими личными делами. Да Болдырева и не рассчитывала на другую встречу. Она поставила свою растрепанную сумку на стол, стоящий посреди комнаты, вынула оттуда папироску и, не торопясь, прикурила, бросив спичку куда-то между кроватями. Потом так же неторопливо сняла с себя неопределенного цвета телогрейку, положила ее на табурет, села поверх и стала курить, жадно затягиваясь.

— Как дела-то? — обратилась она к присутствующим.

— Дела-то в УРЧе, — ответившая курносая блондинка имела в виду учетно-регистрационную часть. — А здесь, кстати, не курят…

— Дела-то у нас хорошие, — вмешалась в разговор маленькая женщина с веснушками. — Боюсь только, что вы их испортите.

— Пойдемте, я покажу, где получают постельные принадлежности. Кстати, и покурите там на воздухе.

— Смотрите, не закоптитесь, дамы! — дерзко бросила Болдырева, выходя из комнаты.

Наступил вечер. Мягкий электрический свет заливал чисто выбеленную комнату общежития второй бригады. Отражение от лампочки на графине, стоявшем в голубой тарелке на столе, было таким ослепительным, что порой, казалось, будто сама вода источает свет. Бесшумно горела газовая печь.

Занимались кому чем хотелось, но все в один голос тихонько тянули: «Ох рябина, рябинушка, сердцу подскажи…».

Болдырева лежала на кровати, укрывшись поверх одеяла телогрейкой, и думала о своем.

За сорок два года своей жизни она не первый раз переступала порог исправительно-трудовой колонии. В каких только краях ни побывала! Эта колония больше, чем другие, была ей противна: здесь она видела порядок, чувствовала кипучую, трудовую жизнь.

Как всегда начало рабочего дня было очень напряженным. Но по мере того, как решались текущие вопросы, в кабинете Аббасова становилось все меньше народу.

Когда остались только заместитель начальника подразделения по политчасти Севиль Ибрагимовна Гадимова и агитатор второй бригады Ольга Ермолова, в кабинет без стука вошла Мария Каспарова. Она прислонилась к двери, вздрогнула, и слезы вдруг хлынули из ее глаз.

— Гражданка Каспарова, — мягко сказал Аббасов, — возьмите себя в руки, скажите, что вас взволновало, или же идите к себе, успокойтесь, а потом зайдите.

— Я никуда не пойду, — ответила она, захлебываясь слезами. — Снимите меня с бригадирства. Я измучилась, смотрите, на кого стала похожа. Хватит посылать в нашу бригаду дармоедов…

— Перестаньте, — ответил майор твердо, — прекратите истерику и сядьте.

Майор умолк. Что-то вспоминал.

— Я вас накажу за невыполнение моего поручения, — продолжал он, — вам было поручено привести Болдыреву в бригаду, познакомить ее с людьми, рассказать о производственных успехах, о Нуриевой, Волковой и других производственницах. Пусть бы они сами поговорили с Болдыревой. А вы как поступили? Я спрашиваю: как вы выполнили мое приказание?

Каспарова продолжала навзрыд плакать.

Аббасов обернулся к своей заместительнице:

— Доложите, Севиль Ибрагимовна, что там стряслось…

Взметнулись, словно две стрелы, черные сросшиеся на переносице брови Гадимовой:

— Утром, во время завтрака Болдырева устроила скандал и оскорбила работниц столовой. После развода на работу ее нашли спящей в кровати. Когда ей сделали замечание, она ответила: «Пусть работают те, кому это привычно, я же работать не привыкла». Но все же ее привели в цех.

Гадир Керимович слушал, стараясь осмыслить все, что ему уже было известно о Болдыревой.

— Бригадир определила ее на глажку и упаковку, — продолжала Гадимова, — и сказала, что с завтрашнего дня она будет обучаться швейному делу. Болдырева возразила: «Я еще ни разу в жизни ничего себе не гладила, шить тоже не умею и вообще работать не собираюсь». Здесь-то у Каспаровой и не хватило выдержки: «Уходи, — говорит, — дармоед несчастный, не мозоль другим глаза». «Полегче, счастливая, можешь остаться без глаз», — пригрозила ей Болдырева и ушла из цеха. Я потому и попросила к вам агитатора Ермолову, хотим вместе посоветоваться, как быть.

Майор Аббасов поднялся, прошел по кабинету и остановился перед Каспаровой.

— Вот что я вам скажу, гражданка Каспарова, запомните мудрую старинную пословицу: «Если подружился с верблюжатником, то имей широкие ворота». Учтите, что человеческое сердце не крепость, которой можно овладеть штурмом, атакой. Чтобы привлечь чужое сердце к себе, нужны терпение, выдержка, предупредительность. Понятно?

— Понятно, — нерешительно ответила Каспарова.

После ухода Каспаровой воспитатели долго беседовали. Выяснилось еще одно обстоятельство: Болдырева неграмотная.

У входа в цех, а также перед библиотекой и столовой, где обычно собиралось много народа, регулярно вывешивались свежие номера «Окна сатиры».

Болдырева поровнялась с карикатурами у входа в столовую, но не обратила на них внимания, только заметила, что женщины, стоящие здесь, подталкивают одна-другую, пересмеиваются. А развеселила женщин карикатура с таким наименованием: «Знакомлю вас с гражданкой Болдыревой». Рисунок изображал неряшливую женщину с большой миской в руке, протянутой к раздаточному окну. Под рисунком был текст: «Когда я ем, я глух и нем, а работать мне зачем?..»

Стоявшая среди других перед «Окном сатиры» высокая худощавая блондинка, явно сочувствуя Болдыревой, обратилась к ней:

— Как же вы такую глупость допустили?

— Какую это глупость? — ответила та вопросом на вопрос.

— Разве вы не читали, что там про вас написано?!

— Пусть ученые читают! Им грамота нужна.

— Что же вы думаете теперь делать? — не отступала женщина.

— Да что ты пристала ко мне, тебе-то что от меня надо?

Тонкие пальцы блондинки коснулись руки Болдыревой. Женщина сказала ей:

— Вы зря горячитесь, я вам только добра желаю, Здесь есть школа. Я там преподаю. Я хочу, чтобы вы научились грамоте. От этого вам никогда вреда не будет. Одна польза.

Болдырева не отвечала. Она упорно смотрела куда-то в одну точку. Потом сказала:

— Зачем мне в таком возрасте грамота, я и без нее проживу.

— А вы все же подумайте. Даже в таком возрасте не помешало бы вам прочесть своими глазами, что там написано о вас.

Разговор этот заставил Болдыреву задуматься, хотя она и пыталась остаться равнодушной. Но она почувствовала себя уставшей от вежливых, сочувственных слов, от разумно налаженной, размеренной жизни, в которую ее втягивали все, начиная от бригадира и кончая начальником. А теперь еще эта! Она покосилась на собеседницу. Захотелось побыть одной.

В общежитии швея Тамара, не соблюдая знаков препинания и старательно, медленно выговаривая слова, читала: «Отступил я два шага назад, винтовку снял, а она ноги мне обхватила и сапоги целует… После этого иду обратно, не оглядываюсь, в руках дрожание, ноги подгибаются, и дитё, склизкое, голое, из рук падает»…

На этом месте Тамара остановилась, следующий абзац начинался с трудного слова.

— Читай, читай. Лучше быть не может. Вот чудеса! А давно ли ты ни одной буквы не знала? — сказала вдруг Тамаре грузная женщина, туго подвязавшая поясницу грубым шерстяным платком с длинными кистями.

Хотя Болдырева и слушала очень внимательно чтение рассказа, она ничего толком в нем не поняла. Она больше думала о другом, о своем прошлом. Годами она не вспоминала о нем, а сейчас прошлое будто встало перед ее глазами. Она почему-то увидела себя четырехлетней девочкой, играющей в куклы в углу комнаты, в которую вбежала утром, когда все спали… И вдруг она обнаруживает, что в комнате кроме нее никого нет, а сестра и мать лежат на полу, зарубленные белым офицером. О том, что было потом, Болдырева не помнила.

— Да что это со мной? Что хотят они от меня? Будто всю жизнь мою всколыхнули…

— Девушки, на бригадное собрание! — раздался вдруг рядом чей-то голос.

Болдырева даже обрадовалась этим словам.

Став на место председательствующего, перед узкой высокой тумбочкой, бригадир Мария Каспарова сказала:

— Вот что, девушки. В нашу бригаду прибыла новенькая и, как видите, с первого же дня опозорила наш коллектив. Что же теперь будем делать?

Швеи молчали. Каспарова, ища поддержки, посмотрела на лейтенанта Гадимову и агитатора Ермолову, но и те молчали.

— Пускай ее начальство в другую колонию отправит, мы и без нее обойдемся, — ответил кто-то с места.

— Я уже просила. Пускай отправят. Я нигде не пропаду, — с вызовом ответила Болдырева.

На собрании сразу стало шумно.

— Нет, не так, — вмешалась Каспарова. Я вот что скажу: начальство определило ее в нашу бригаду ученицей, пусть у нас и учится. Никуда отправлять ее не будем. Людмиле самой нужно опомниться. И без того она всю свою молодость прокаталась. Пусть, наконец, подумает о себе.

— Может, разрешите раньше мне сказать пару слов? — поднялась пожилая швея Курочкина, одна из лучших работниц цеха, и, не дожидаясь ответа, продолжала: — В наше время слово «преступник» позорное клеймо для советского человека, хотя я и сама не смогла избежать этого позора. Как говорится, конь о четырех ногах и тот спотыкается. Справедливости ради нужно сказать, что встретили мы Людмилу просто нехорошо. Все мы должны помочь ей стать на ноги, освоить профессию, чтобы она могла честным трудом прокормить свою семью. Наверно, она еще и мать? Человек перед нами…

Болдырева, все время сидевшая неподвижно, вдруг вздрогнула и наклонила голову.

Гадимова и Ермолова переглянулись.

— Правильно говорит Курочкина. Помочь человеку надо, — раздались со всех сторон голоса.

Но были и другие:

— Какая она мать? Разве это женщина?

— Ей бы квартиру обчистить, профессия у нее такая. А вы тут говорите: без ремесла она…

Швеи встретили это замечание дружным смехом.

— Я только в порядке обмена мнениями, — нарушила смех Севиль Ибрагимовна. — Тут многое говорилось совершенно правильно. А о том, какая мать Болдырева, — продолжала Гадимова, пристально глядя на Людмилу, — нам с вами пока судить рано. Теперь, пожалуй, надо послушать Болдыреву. Что она сама о себе думает.

— А что я скажу? — оглядела всех Болдырева влажными, широко открытыми глазами и процедила сквозь зубы: — На работу, так на работу…

В цехе стоял монотонный мягкий гул, время от времени прерываемый резковатым постукиванием пуговичных и петельных машин.

Седая женщина в очках, аккуратно завязанных на переносице, строго посмотрев на Болдыреву, сказала:

— Если вы не думаете, учиться, то не отнимайте у меня времени. Я занята, у меня много учеников. Поменьше бегайте курить, от вас ужасно несет табаком, это неприлично для женщины.

Болдырева села за машину, включила моторчик, нажала на педаль. Из-под лапки пополз узкий длинный лоскуток с кривой строчкой.

— Я же говорила вам, что из этого ничего не получится, — сказала Болдырева. Потом, помолчав немного, встала. — Покурим маленько. — С этими словами она вышла из цеха.

Шли дни. Профессия швеи давалась Болдыревой туго. Тяжело было сидеть часами за машиной, сосредоточиваться, напрягать зрение, тренировать себя на ловкость, быстроту, подчиняться ритму труда большого рабочего коллектива. Швейное дело было не только физически трудным занятием, работа подавляла Болдыреву, была для нее своего рода унижением, оскорблением «свободной личности». Первые неудачи, конечно, озлобили женщину. «Зачем взялась за это дело?», — упрекала она себя, но отказаться уже не могла. Иногда, присматриваясь к мастерицам из молодежной бригады, она ловила себя на том, что любуется их быстрой, точной, какой-то даже красивой работой и с горечью вспоминала свою молодость.

Порою сердце Людмилы охватывала вдруг непонятная взволнованность, желание работать, производить что-то нужное, полезное другим, но желание это быстро исчезало, притуплялось. Сила инерции, многолетней привычки — нести любую меру наказания, лишь бы не работать, не напрягаться — свила в ее душе прочное гнездо.

Выслушав доклад дежурного офицера, майор Аббасов приказал водворить Болдыреву в штрафной изолятор с выводом на работу. Не одну ночь провела за свою жизнь Болдырева в одиночках и штрафных изоляторах и давно уже считала это обычным для себя состоянием. Но сегодня, когда надзирательница захлопнула за собой тяжелую металлическую дверь изолятора, нервы у Болдыревой не выдержали. Она вдруг бросилась к смотровому окну и оглушительно крикнула: «Надзорочка!»

Но ни надзирательница, никто другой не откликнулся.

Обхватив руками голову, Болдырева в раздумье присела на нарах. Маленькая запыленная лампочка сквозь металлическую сетку скупо освещала изолятор. Изредка снаружи глухо доносился гудок какого-то парохода. Ночь в изоляторе напомнила Людмиле, как она впервые, еще девчонкой, очутилась в таком же мрачном помещении. Но тогда она была не одна, рядом на цементном полу сидел ее брат. Кирпичом, сброшенным с третьего этажа, разбил он голову рослому парню за то, что тот издевался над четырнадцатилетней сестренкой. С тех пор прошло более двадцати пяти лет, а она все помнила. Михаил говорил ей тогда такие слова: «Люда, ты не бойся, тебе ничего не будет, стукнул его я. Так и скажу: стукнул, потому что он, мерзавец, обижал тебя. Ты же у меня единственная, ни отца, ни матери. Я не мог позволить чтобы тебя обижали. Не плачь, сестренка, я не пропаду, найду дорогу в жизни и разыщу тебя».

— Где же сейчас мой Михаил?

Вспомнился 1939 год. Зима. Стужа. В руках — детеныш, ее сын Валерий, закутанный в лохмотья. Идти тяжело, холодно, продала все с себя: покупала хлеб; она доходит до дома младенца и отдает его рябой женщине в белом халате. С каким презрением смотрела няня на Людмилу: «Неужели не жаль крошку?..»

Болдырева поднялась с цементного пола изолятора а прижалась к холодной стенке.

После семнадцатилетней разлуки она получила письмо от Михаила. Его прочитала ей соседка по койке. От родного брата письмо! Но почему так тяжело вспоминать сейчас о нем?

«Я уже искупил вину перед Родиной, — писал Михаил, — я не просто отбыл наказание, позор прошлого смыл собственной кровью, вернулся с фронта без ноги. Я выполнил свой долг перед Родиной и тобой. Как твой брат, взял Валерика из детдома. Он теперь в морском училище. Умоляю тебя, Люда, положи конец бродяжнической жизни и возвращайся к нам. Если ты не послушаешь меня, раз и навсегда, до самой смерти, не вспоминай Валерика…»

— Да что это такое со мной? — прошептала Болдырева.

Мысли у нее путались. Поднявшись на цыпочки, женщина схватилась за холодные решетки и бессильно повисла на них.

В глубине ночи мерцали огоньки. Хриплым басом гудел пароход. Ему отозвался другой — пронзительный, отрывистый свист.

Майор Аббасов продолжал разговаривать по телефону. Кивком головы он ответил на приветствие Болдыревой и предложил сесть. Она села рядом с Гадимовой. Телефонный разговор был закончен, а майор все молчал.

В кабинетах начальников Людмила не любила задерживаться.

— Мне можно идти? — спросила она.

— Нет, — ответил майор. — Вы написали письма брату?

— Какому брату? У меня нет брага, — ответила она, пытаясь уклониться от дальнейшего разговора. Раздумья последних дней совсем ее растревожили.

— Что пишет вам сын? Много ли еще ему служить.

Болдырева вздрогнула. Откуда все это им известно? Ни в одной колонии никто, никогда не знал об этом.

— Вы, наверное, меня с кем-нибудь путаете, — ответила Людмила.

Майор встал, медленно зашагал по кабинету. Остановился перед ней. — Тут уж я ничего не понимаю. Почему вы так упорно отрицаете, что вы — мать? Это единственное, чем вы можете гордиться в жизни. Почему вы не хотите признаться, что у вас есть сын, ради которого вы должны жить, ибо в нем все ваше будущее, вы уже немолодая. Если отрицаете даже то, что вы мать, то едва ли вам можно верить в чем-либо, — закончил майор и спокойно сел за стол.

Людмила не выдержала, вскочила со стула, вцепилась обеими руками в воротник старого сатинового платья и одним рывком разорвала его на себе.

— Ведите на вышку![9] — закричала она истошным голосом. — Мне не нужны ваши нотации, мне все это надоело. В тюрьму так в тюрьму. Отправляйте!

Она еще долго кричала в кабинете начальника, но тот как будто даже не замечал ее.

Последние дни в колонии подорвали, потрясли Болдыреву. Ее мучила бессонница. После истерики она вдруг как-то обмякла. Безвольно прислонилась к стене. Кричать не хватало больше сил.

— Сядьте и успокойтесь, — сказал, наконец, майор все так же твердо, но дружелюбно. — Мы друг-друга, кажется, понимаем. Вы совершили кражу в швейном цехе и оскорбили бригадира, думая, что за это вас отправят отсюда. Но вы ошибаетесь. Никуда мы вас отсюда не отправим. Останетесь у нас. А ее невыход на работу, — продолжал он, уже обращаясь к Гадимовой, — нужно просто обсудить на совете коллектива и все.

Людмила впервые почувствовала, что потерпела поражение. Соединяя рукой концы порванного чуть ли не до подола платья, она еще раз посмотрела на начальника и вышла, бесшумно притворив за собой дверь.

Отгоняя цветным платочком вьющийся в золотистой полосе солнца табачный дым, Гадимова настаивала на своем, а ее собеседник, начальник производства капитан Мурадов, нервно покуривая папироску, не соглашался:

— Не знаю, почему вы хотите погубить передовую бригаду? Болдырева работать не хочет, вы это сами хорошо знаете. А она сидит на последней операции и всегда будет срывать выход продукции с агрегата. Что ж другие все время будут работать за нее? Вы знаете, что такое план?..

— Видимо, мы с вами не договоримся, — ответила с сожалением Гадимова. — Болдырева зачислена во вторую бригаду, где же ей, если не здесь, учиться? У нас не обычный план, разве вы этого не понимаете?

— Здравствуйте, товарищи, я вам не помешал? — в кабинет вошел майор Аббасов.

— Нет, нет, даже пришли вовремя. — Мурадов предложил ему свое место.

— Я у окна сяду, что-то голова болит, продолжайте разговор.

— В наших условиях, — говорила Гадимова, — выполнение плана можно считать успешным, если такие, как Болдырева, будут сломлены, поймут что к чему и начнут работать. В противном случае грош цена тем процентам, которые определяют размеры плана и перевыполнения которых вы добиваетесь.

— Наверно, капитан Мурадов просит вас убрать Болдыреву из второй бригады? — вмешался в разговор Гадир Керимович.

— Да, это мое мнение, — ответил капитан, выбивая ладонью сигарету из мундштука.

— Севиль Ибрагимовна, а вы расскажите Мурадову, как вела себя Болдырева на заседании совета коллектива.

— Он, наверное, в курсе дела.

— Откуда же ему знать об этом, ведь некогда, план!

— А что? Болдырева дала слово, что будет работать? — иронически откликнулся Мурадов, прикуривая сигарету.

— Нет, другое, может быть более важное. Она призналась перед всеми что кражу совершила с единственной целью — добиться отправления ее в другую колонию. А главное, я еще не успела доложить вам, товарищ начальник, — обратилась Гадимова к майору, — вчера Болдырева была у меня и буквально умоляла прочесть ей письмо от брата. Я ответила, что письмо адресовано мне, но обещала показать его в другой раз, вместе с карточкой сына, которую должны прислать. Вы посмотрели бы на нее в эту минуту, товарищ начальник. Болдырева едва не разрыдалась.

«Значит заговорила совесть? Проснулось материнское чувство? Неужели это победа?..» Майор Аббасов внимательно посмотрел на Севиль Ибрагимовну, на ее смолисто-черные стрелки бровей, из-под которых лучился свет карих, в золотинках глаз, на широкий, чуть выпуклый лоб. «Сто очков даст вперед этому Мурадову» — с удовольствием подумал в эту минуту майор.

— По-моему все ясно, — сказал Аббасов.

— Нет, начальник, — упрямо возразил Мурадов, — из Болдыревой человека не будет.

— Быть неуверенным — значит наполовину потерпеть поражение.

Мурадов пожал плечами, а потом нехотя кивнул головой.

— Позвольте, — продолжал Аббасов, — задать вам один вопрос: что вы находите общего между работой лечащего врача и нашей?

— Ну, знаете ли, с меня достаточно и одного диплома, того, который имею. Врачом не собираюсь быть, — ответил капитан, сдвинув густые брови и не скрывая обиды. — А вообще-то между двумя называемыми вами профессиями нет ничего общего.

— Вы неправы. Наше хозяйство — тоже больница, и даже стационарная, к нам поступают пациенты с уже установленным диагнозом — преступник. Но это диагноз общий, формальный, хотя и позволяет судить о многом. Преступники бывают разные. Следовательно, одним диагнозом, одним рецептом здесь не обойдешься. Так вот, мы можем приступить к лечению наших «больных» только после того, как получим ответы на вопросы по известной формуле: что, кто, где, когда, зачем, как, чем.

— И дальше, — продолжал майор, как бы взвешивая каждое слово, — когда мы правильно ответим на все эти вопросы и выясним, что же у этого преступника осталось человеческого, тогда составим примерный рецепт, вернее свою формулу: в каких условиях надо его содержать, в какой среде, в каком коллективе он должен находиться, каких мер придерживаться, чтобы скорее исцелить его от недуга. Как видите, сходство с врачебной практикой не маленькое.

— Короче говоря, товарищ капитан, — помолчав, сказал Аббасов и приподнялся, давая этим понять, что разговор на затронутую тему окончен, — наша больная Болдырева идет на поправку.

Наступили первые дни южного лета. Бездонное небо в жгучих солнечных лучах, воздух наполнен сухим обжигающим паром. Жаркие дни казались бесконечными. Поставленный на столе у лейтенанта Гадимовой вентилятор не давал прохлады. Севиль Ибрагимовна просматривала свежий номер стенной газеты. Редко она оставалась одна в кабинете, все время приходили люди. Вот и сейчас постучали в дверь. Вошло несколько женщин.

— Видимо, мы не обойдемся без вашей помощи, — начала Ермолова. — Я опять о Болдыревой. В кружке техминимума и в общеобразовательной школе занятия в один и тот же час. Это мешает ей учиться грамоте.

— Совет коллектива уже подобрал человека, который будет проходить с ней техминимум в индивидуальном порядке, — подсказала невысокая коренастая женщина.

— Еще мы хотим, — продолжала Ермолова, — чтобы кто-нибудь помогал ей готовить домашние задания. Ведь учеба ей так трудно дается.

— А в нашей бригаде такая есть, — перебила Каспарова.

— Вот это другое дело, — Севиль Ибрагимовна удовлетворенно кивнула головой. — Кого же вы отыскали?

Гадимова с благодарностью подумала в эту минуту об этих преданных коллективу людях. Ведь еще совсем недавно кое-кто из них ничем не отличался от своенравной Болдыревой!

Этот день Людмила Болдырева еще не раз вспомнит. Ей, прожившей без родительской ласки в детстве, без друга в юности, было оказано со стороны коллектива колонии столько внимания, было проявлено такое уважение! Болдыреву все это просто потрясло. Ничего похожего ей в жизни испытывать не приходилось.

А происходило все это вот как. Бригадир Каспарова проводила обычную «пятиминутку». Болдырева стояла рядом с другими. Все заметили, что она сегодня возбуждена. Каспарова, не говоря ни слова, подошла к ней, обняла ее и поцеловала:

— Принимаем в свою семью!

Все бросились к Людмиле — поздравляли, обнимали.

— Теперь давайте по-деловому Людмила сегодня, девочки, впервые выполнила норму. Но это еще не все, — произнесла бригадир, с лукавинкой поглядывая на именинницу. — В нашей-то бригаде все должны быть отличниками и передовиками… Что ты на это скажешь, Людмила?

— Ну что ж, работать, так работать! — весело ответила Болдырева.

— Девочки, торопитесь, — сказала Каспарова. — Сегодня у нас картина «Командир корабля». Болдырева, чтобы коса на голове была выложена, во!

Людмила возвращалась из кино подавленная. В общежитии сразу легла в постель Не спалось. Взяла из-под подушки маленькую книжечку с крупным шрифтом, бережно раскрыла ее и прочла несколько строк, очень невнимательно. Перед глазами все время стояли картины только что виденного. И уже во сне увидела на палубе корабля молодого стройного моряка. Людмила изо всех сил крикнула: «Валерик!» И проснулась.

Раскрыв глаза, Болдырева почувствовала, что вся дрожит, что сердце бьется часто и громко.

Майор Аббасов с улыбкой протянул распечатанный конверт Гадимовой.

— Вот возьмите, — сказал он, — самый дорогой сюрприз для Болдыревой. В субботу она работала по часовому графику и добилась неплохих успехов. Вам легче подойти к ней…

— Фотокарточка сына?! — воскликнула Севиль Ибрагимовна, протягивая руку к письму.

— Да.

— Спасибо, товарищ майор.

— За что же? Я радуюсь не меньше вас…

Севиль Ибрагимовна вошла в цех, отвечая по пути на приветствия заключенных, села рядом с Болдыревой.

Людмила этого не ожидала.

— Людмила Игнатьевна, — обратилась к ней Гадимова немного торжественно и протянула конверт: — Я свое обещание выполнила, поздравляю!

Болдырева дрожащими пальцами разорвала конверт и вынула оттуда фотокарточку высокого курчавого молодого человека в морском кителе с золотыми пуговицами.

Болдырева выронила конверт. А карточку прижала к груди. Она хотела что-то сказать, но только открывала рот, а слов не было слышно. Открытыми, влажными, растерянными глазами она смотрела то на одну, то на другую женщину. А те все улыбались и плотнее обступали ее со всех сторон.

Крупные прозрачные слезы вдруг стали падать на руки Болдыревой и на карточку, которую она в них зажала. С тех пор как Людмила помнила себя — это были ее первые слезы на людях.

Когда майор Аббасов пришел в цех второй бригады, он увидел, что женщины молча, как знатоки, рассматривают карточку и передают ее друг другу, переглядываясь.

Навстречу начальнику поднялись все. Майор подошел к Людмиле. Она мокрыми, покрасневшими глазами посмотрела на него. Ей, наверное, хотелось сказать ему что-то хорошее, но она только дотронулась до рукава френча и сразу же опустилась на стул. Ей опять что-то сдавило горло.

Чтобы не волновать больше Болдыреву своим присутствием, майор быстро пожал ей руку и вышел из цеха.

Людмила снова села за работу. Хотя пальцы у нее все еще продолжали дрожать, но из-под лапки швейной машины уже плавно выхолила мелкая ровная строчка…