Незримый поединок

Дорогой жизни Рассказ

Когда радостно на душе, кажется, что нет на свете неудач и страданий…

Когда-то Евгений был таким: летом, в год окончания десятилетки, он впервые покидал родной город. Он шел с гордо поднятой головой. Колеблющаяся от теплого ветра, любовно вышитая матерью рубашка казалась ему тесной.

Евгений был переполнен счастьем, ожиданием нового. Порою он даже забывал, что рядом с ним идут мать, отец, сестра, друзья. Он жадно оглядывал, будто прощаясь, каждый дом, каждый камень, каждое деревцо; старался навсегда запечатлеть в памяти ту небольшую зеленую улочку, по которой десять лет ходил в школу.

Только изредка, исподлобья, как бы невольно, Евгений перехватывал печальный взгляд Раисы. Она, по обыкновению, была хороша, только за дни экзаменов немного повзрослела.

…Когда вслед за протяжным, глухим гудком паровоза мерно застучали колеса поезда, на широком перроне дружно поднялись десятки рук провожающих.

Евгений, тесня у окна вагона попутчиков, все пытался не упускать из виду дымящуюся трубку отца и белый платочек в руке Раисы.

Как меняется человек! Как нравственно опустошается он, когда забывает все и всех на свете, даже самого себя…

Таким теперь все в колонии осужденных знали Евгения Мазурова.

В каких только кабинетах он ни побывал, перед кем ни стоял, где только о нем ни шел разговор, — всегда и неизменно такие разговоры завершались безвольной, безнадежной репликой Евгения: «Это судьба, так уж суждено. Не хочу, не буду работать. Поручайте другому». Скажет, пожмет плечами, отвернется и терпеливо ждет, когда его отпустят, позволят вернуться на свою койку.

Сложность положения Мазурова в колонии, его упорное нежелание взяться, как большинство других осужденных, за труд, чтобы сократить этим срок пребывания в заключении, были обусловлены, конечно, не «велениями судьбы», в чем так, старательно Мазуров пытался убедить начальство колонии, и даже не обычным для закоренелых преступников-рецидивистов презрительным отношением к труду. Мазуров уже имел профессию и неплохую, он был высокой квалификации токарем по металлу. Но о возвращении к когда-то любимому делу теперь уже не думал. Не давала уголовная среда, сила инерции и еще — боязнь того, что когда выйдешь из места заключения, никто уже не допустит тебя к станку. В прошлом с Мазуровым это уже было: не успел выйти на свободу как тут же оказывался в окружении друзей и сразу же вовлекался ими то в одно, то в другое уголовное дело, а там — арест, суд, колония. Евгений часто думал, что подмоченная репутация всегда будет в его биографии тем черным пятном, которое ему уже не смыть и которое навсегда пролегло между ним и заводом, станком. «Зачем мне здесь, в колонии работать? — часто размышлял он в одиночестве. — Только чтоб не есть даром хлеб? Зачем мне профессия? Она у меня есть. А куда мне с ней идти? Чтобы отовсюду гнали? „Ты вор, какой ты там токарь. Инструмент, деталь с завода стянуть вот и вся твоя профессия…“» О возвращении домой думать было страшно. «Раиса! Мать! Что я им принесу кроме стыда? Не стану я мешать Раисе жить. Не буду позорить мать… Сам виноват, сам и расплачиваться должен…»

Майора Везирова, опытного воспитателя, слова заключенного Мазурова «Это судьба, так уже суждено» преследовали неотступно. Он часто вспоминал о тех сложных характерах, которые он наблюдал у людей и с которыми ему приходилось сталкиваться за долгие годы работы в исправительно-трудовой колонии. Но чем больше он анализировал все стороны поведения Евгения Мазурова, тем все больше этот осужденный становился для него человеком-загадкой.

Мазурова нельзя было отнести к числу таких заключенных, которые в период ломки характера допускают по безволию те или иные нарушения и даже, по указке других, преступления и не подчиняются общему ритму жизни коллектива. Тем более нельзя было считать его так называемым «крепким орешком», разнузданно дерзким уголовником, не скрывающим своего презрения к труду, всеми средствами поддерживающим свой воровской «авторитет», свое профессионально-спесивое «я» среди других, находящихся в заключении преступников. Если Мазуров принимал участие в азартных играх или же совершал какие-либо другие нарушения, то всегда шел на это по своему личному желанию. К такого рода «самостоятельности» Мазурова майор относился доброжелательно, полагая, что лучше самому, не под диктовку более «сильного» заключенного совершить проступок, чем слепо исполнять чье-либо требование или желание. Подобную «самостоятельность» майор Везиров, имевший большой опыт воспитательской работы, называл «нейтрализацией» или «первоначальной стадией перерождения» сознания правонарушителя.

Итак, возникали вопросы: кто же такой Мазуров? какими целями живет? что заставляет его быть отрешенным от окружающих? к чему может привести подобная его замкнутость?

Майора Везирова, в своей многолетней практике воспитателя не раз пользовавшегося самыми неожиданными, даже парадоксальными приемами воздействия на уголовников, не покидали мысли о будущем Евгения. Размышления над причинами замкнутости внутреннего мира Мазурова порою доводили Везирова чуть ли не до отчаяния. Но при всем этом майор твердо был убежден, что Мазуров не является безнадежным, не поддающимся воздействию скептиком. Майор неустанно искал пути, думал об известных ему формах воздействия на человеческую психологию, доискивался, чем можно затронуть молчаливого, ушедшего в себя правонарушителя.

«Человек рождается в труде. Коллектив в процессе труда — превосходный воспитатель. Значит, сейчас нужно повернуть Мазурова лицом к коллективу», — решил Везиров.

Далеко за полночь. Тишина. Окна — настежь. Из-под синего абажура на середину массивного письменного стола начальника колонии льется мягкий ровный свет.

Но вот слышатся чьи-то твердые шаги. В кабинет входит майор Везиров. Он хочет выпить стакан крепкого чая, а его можно найти в такой поздний час только в кабинете начальника колонии.

Обхватив широкими ладонями горячий, с густой ароматной влагой стакан, майор сразу оживляется. Как это часто бывает в часы ночных дежурств, начальник и его заместитель ведут разговор о методах воспитания заключенных, о том, как лучше повлиять на психологию травмированных преступной жизнью людей. Майор Везиров вспоминает о заключенном Евгении Мазурове. Он излагает начальнику свое мнение о «нейтрализации».

Начальник, сразу же обнаруживая живой интерес к тому, что предлагает заместитель, садится рядом с ним.

— Я считаю, — говорит он, — ваши выводы верными. Видите ли, мы с вами стремимся повести таких, как Мазуров, по правильному руслу жизни, а уголовники-рецидивисты всеми силами стремятся привлечь их на свою сторону, использовать в своих преступных делах, сделать своими «подставниками»… Я продолжу вашу мысль о психологии людей, совершающих преступления. Чтобы стать преступником, не требуется никаких профессиональных знаний, достаточно только освободить себя от человеческой совести. А чтобы стать ценным, знающим человеком, нужно многое — высокий интеллект, специальность, трудовые навыки. Преступники, подобно боязливым пловцам, всегда предпочитают плыть по течению, ибо двигаться против течения гораздо труднее.

Начальник на минуту умолкает и прислушивается к бою больших, стенных часов, которые после второго удара продолжают свое мягкое, усыпляющее тикание. Потом собеседник майора продолжает:

— Стремясь докопаться до истины, до выяснения того, что именно толкает человека к преступлению, мы почти всегда убеждаемся, что в неудавшейся судьбе одного человека, в основном, повинен кто-то другой, — тот, кто завлек и проявил при этом величайший эгоизм — полное пренебрежение судьбой другого. Очевидно, понимание этого и приводит многих правонарушителей к решению порвать с преступной средой, лишить ее права на тебя, как человека, на твою судьбу, на твои физические и интеллектуальные силы. Вот видите, майор Везиров, я тоже пришел к вашей мысли о необходимости «нейтрализации», о своего рода «изъятии» пошатнувшегося, вовлеченного, в преступность человека из среды закоренелых, профессиональных рецидивистов. Итак, я сторонник вашей «теории нейтрализации», — закончил начальник. — Согласен с нею. Голосую двумя руками. Хочу теперь только одного: видеть результат ее применения в нашей воспитательной практике. Действуйте!

Вызванный к майору Везирову — уже в который раз! — заключенный Евгений Мазуров стоял и покорно ожидал у дверей кабинета. «О чем сегодня он будет со мной? Снова начнет уговаривать? — невесело думал Евгений. — Оставили бы меня в покое. Чего пристали?». Майор с кем-то долго беседовал. Из-за дверей то и дело доносились обрывки живого, часто сопровождаемого восклицаниями разговора.

Наконец, двери кабинета открылись. Везиров остался у себя один.

— Заходите, Мазуров! — услышал Евгений его глуховатый, но приветливый голос.

Мазуров, прикрыв за собой дверь, поздоровался.

— Садитесь, — сказал ему майор, ответив движением руки на приветствие.

Сразу же Везиров заметил, что Мазурову сегодня не по себе. Выражение лица было какое-то неуверенное, глаза беспокойно перебегали с одного предмета на другой. Везиров не сомневался, что душу Мазурова что-то растревожило. Уклоняясь от взгляда майора, Евгений, тем не менее, первым начал разговор:

— Вы, наверное, довольны теперь моим поведением, гражданин начальник. В карты не играю, с заключенными не ругаюсь, дежурю исправно, вот от работы только отказываюсь…

Майор не торопился с ответом. Он решил не давать сегодня Евгению возможности разводить свою «философию» о неизбежности судьбы, о плохом настроении.

— Я давно хотел у вас спросить, — обратился майор к Мазурову. — Знаете ли вы о том, что вы настоящий трус?

— Я? Трус? Почему же? Чего я испугался?

— Если вы отказываетесь от работы, лодырничаете на производстве, значит, вы обыкновенный, жалкий трус…

— Но, позвольте, гражданин начальник…

— Нет, не позволю. Сейчас вы слушайте меня. Вашу трусость видят все. Вы не только не хотите работать, вы избегаете коллектива. Вы отлично знаете, что коллектив ставит перед собой положительные, полезные цели и борется за них. А вы бороться вместе со всеми не хотите, боитесь, что уголовная шпана, ваши друзья по грабежу начнут вас травить. А вы всего этого дрейфите, вы трус, жалкий человек…

Неожиданно Мазуров ответил на все эти обвинения молчанием. А Везиров продолжал:

— Я проверил вашу карточку в библиотеке. Как видно, вы парень грамотный, хотя и врете, что имеете только трехклассное образование. Вы, оказывается, читаете Горького, Маяковского, Шолохова. А вот такой ложью, таким притворством себя опутали! Не понимаю я вас, Мазуров! Посмотрите на свои руки!

Майор поднялся и подошел к Евгению. Тот, растерявшись, пытался, было, спрятать исчерченные синей тушью руки и заложил их за спину.

Но майор манящим движением пальцев попросил все-таки Евгения показать ему свои руки.

— Здорово получается! — Везиров горько усмехнулся. — Посмотрите, какие слова вы выкололи себе на коже: «Боже, спаси меня от друзей, а от врагов сам спасусь». Вот это да! Значит друзей вам не нужно. Бог нужен…

На правой руке у Евгения была еще одна вписанная в кожу надпись: «Не забуду мать родную», но майор не стал сейчас ее комментировать, так как собирался кое-что сказать Мазурову по поводу этой надписи.

На левой руке у Евгения, повыше локтя, было нарисовано сердце, пронзенное двумя скрестившимися стрелами. Майор мысленно прочел дугообразную синюю надпись над ними: «За любовь — любовью, за измену — кровью».

— Так, значит, на любовь матери, Мазуров, вы ответили сыновней любовью? Хороша любовь, даже писем матери не пишете.

— Мне стыдно ей писать, — глухо проговорил вдруг Евгений.

— Еще бы! — согласился майор. — Кстати сказать, Мазуров, вы ничего не пишете другому близкому вам человеку, своей жене, которая, кажется, очень вас любит и вы ее, по-моему, тоже любите. Или нет?

Майор заметил, как на висках Евгения выступили крупинки пота. Сидя на стуле, он весь как-то неловко изогнулся, старался смотреть в пол. И вдруг, будто встрепенувшись, неожиданно выпрямился и заговорил:

— Я прошу вас, гражданин майор! Ну, вот, прошу, очень прошу, — Мазуров часто, порывисто задышал: — Не надо им… Ну что им… Ничего не пишите. Что же мне им сказать?.. Не пишите, гражданин начальник, пусть думают, что нет меня. Просто нет — и все…

Евгений не мог больше говорить. Будто туманом ему заволокло глаза, все кругом приобрело мутный, серый цвет.

Состояние заключенного передалось Везирову. Он часто соприкасался с человеческим горем, но сейчас почему-то ему стало невмоготу. Усилием воли подавив в себе волнение, майор молча расстался со своим собеседником.

Наутро Евгений пошел в механический цех. Разговор с Везировым глубоко взволновал его, заставил многое передумать ночью. Но все же принять решение вернуться к станку он не мог. Он еще не видел свое будущее другим. Не знал как дальше сложится жизнь. Войдя в цех, не глядя по сторонам, направился к стоящему в углу станку, за которым работал мастер цеха заключенный Мачаберидзе.

Высокий, седой, плечистый старик, Мачаберидзе тщательно вытер ветошью замасленные руки и бросил поверх очков на Мазурова недоуменный, вопросительный взгляд. «С чего бы это явился вдруг?» — раздраженно подумал он. И стал навертывать на конец шпинделя патрон.

Убедившись, что Мачаберидзе не настроен начинать разговор, Мазуров сам заговорил:

— Как называется эта чертовщина? — и показал рукой на станок.

Мачаберидзе спокойно нажал кнопку выключателя и, неторопливо вынимая из кармана комбинезона сигареты, ответил:

— Коль не собираешься жениться, нечего и невесту выбирать, так кажется говорят у русских?

— Может, угостите сигареткой?

Мастер пристально посмотрел прямо в глаза Мазурова и, протягивая ему пачку сигарет, серьезным тоном проговорил:

— Я, молодой человек, курю более четверти века и, должен сказать, что свои всегда крепче.

Усмехнувшись и покачав рукой, в которой была зажата сигарета, Евгений, не говоря ни слова, направился к дверям.

Мачаберидзе не ожидал такой выходки и не хотел ее, он намеревался серьезно поговорить с Мазуровым. Пристально, сердито мастер провожал взглядом уходившего. Вдруг, он будто вспомнив о чем-то важном, крикнул вслед Мазурову:

— Ты долго будешь волынить, саботажник?! Бригаду позоришь. Вот увидишь, я пойду сегодня к Везирову!

Евгений даже не обернулся.

Но демонстративно уходя из цеха, Евгений отнюдь не находился в таком воинственном настроении, как это могло показаться. Конечно, это было странно, неожиданно, но войдя сегодня в цех, он был охвачен точно таким же настроением, с каким входил там, далеко, у себя в родном городе, в механический цех вагоноремонтного завода. Да, у себя дома Мазуров всегда жил по утрам нетерпеливым ожиданием нового рабочего дня. Там была интересная, всегда требовавшая сноровки и мысли работа, были друзья, товарищи, огромный коллектив. Евгений мечтал стать прославленным токарем и, наверное, сделался бы им. Именно обо всем этом заключенный Мазуров вспомнил сейчас и его снова с непреодолимой силой потянуло в проходную вагоноремонтного завода. Однако и в эти минуты Мазуров продолжал жестоко обманывать себя. Он не верил в возможность возвращения на завод. Он видел в этом рискованный шаг, за которым последуют огорчения, переживания и, наверное, бегство из родного города…

Мачаберидзе ходить в кабинет к майору Везирову не пришлось. Майор сам показался на другом конце цеха. Шел он не спеша, как всегда задерживаясь, то у одного, то у другого станка и подолгу беседуя с заключенными.

Мачаберидзе не стал ожидать, взволнованно подошел к Везирову:

— Я очень прошу вас, гражданин майор, — сказал он, — уберите Мазурова из бригады. Сколько же можно терпеть, ну месяц, ну два. Пусть сидит себе в доме заключения. Не место ему в колонии.

Майор отвел Мачаберидзе в сторону от гудевших и пронзительно визжавших станков.

— Вот что, уважаемый, знаете ли вы, что Мазурову дороже всего в жизни? — спросил майор и сам себе ответил: — Конечно, не знаете. А надо бы знать. Вам надо было бы знать, что в Мазурове осталось человеческого…

— Гражданин майор, я не понимаю о чем вы говорите? Я прошу вас только об одном: распорядитесь, чтобы Мазурова перевели хотя бы в неработающую бригаду.

— Терпение, Давид Захарович, терпение! — сказал майор сдержанно и поучающе. — Легче всего перевести Мазурова в неработающую бригаду. И насколько труднее найти ключ к сердцу человека. Попробуйте-ка. Давайте искать этот ключ всем коллективом, сообща. А?

…Минуты ожидания Мазурова казались майору Везирову бесконечно долгими. Наконец-то!

— Входите, входите, Мазуров, — майор сделал несколько шагов навстречу Евгению и, стараясь не выдать своего волнения, протянул ему руку. — Поздравляю вас!

Евгений с недоумением посмотрел на шутливо-строгое выражение лица Везирова. И вдруг в нем возникло предчувствие какой-то радости. Он быстро высвободил ладонь из руки майора.

— Меня так просто никто не освободит, гражданин майор, с чем это вы меня поздравляете? — спросил Мазуров.

— Евгений, — майор положил руку на плечо Мазурова, — ты начинаешь трезво оценивать вещи. Сейчас, конечно, не может быть и речи о твоем освобождении. Ничем ты его пока не заслужил. Но…

Майор подошел к ящику письменного стола и вынул оттуда серый конверт. Мазуров сразу понял, в чем дело. К горлу подкатил комок, но он молча проглотил его.

— Садитесь, пожалуйста, Мазуров. Я хочу тебя обрадовать. Я получил письмо от твоей матери. Но здесь письмо и для тебя.

О чем только ни передумал Евгений за те короткие секунды, пока майор усаживался в кресло. Везиров протянул папиросную коробку Мазурову, потом вынул из разорванного конверта письмо Варвары Васильевны и начал читать вслух:

«Дорогой Женечка! Я получила письмо от твоего начальника. Ты жив, родной!

Я мать, я все прощу тебе, но простит ли тебя твоя совесть, ведь я извелась. Кто бы мог подумать, что второй раз судьба так жестоко обойдется с тобой, да и со мной. Я часто вспоминаю, как ты рос и как росли в моем сердце заботы и тревоги за твое будущее. Если бы ты знал, как нам трудно без тебя, если бы ты хоть на одну минуту подумал о нас, ты бы, наверно, такого никогда не сделал… Но я не жалуюсь и не прошу твоей жалости, в нашем роду Мазуровых все были крепкими людьми, позора никто до сих пор не знал. И все же мне кажется временами, что судьба не так жестоко ко мне отнеслась. Вот он передо мной, Славик! Он такой же пончик, глазастый, каким был ты, завтра ему исполняется пять месяцев. Вот и ты тоже стал отцом! Ты это понимаешь?

На второй день после твоего ареста Раиса перешла жить ко мне. Она мне, как родная дочь, на Славика прямо не надышится. С рождением Славика как-то на душе стало легче — я увидела прежнюю семью Мазуровых.

Женя, пойми меня! Не забудь, что Раиса связала свою судьбу с твоей, она мать и скоро Славик спросит ее: „А кто мой папа?“ Только пойми: то, что может простить мать сыну, не простит сын отцу. Об этом не забывай.

Подумай обо всем. Судьба рода Мазуровых в твоих руках. Ты теперь старший в семье, отца на той неделе мы похоронили. Не дождался он на этот раз тебя, вот и все. Мама».

Майор взглянул на Евгения и увидел, что у того между пальцами заплясала вдруг потухшая папироса. Везиров, не торопясь, сложил письмо и придвинул его Мазурову. Но Евгений не притронулся к конверту. Он резко встал со стула и выбежал из кабинета, даже не попрощавшись с майором.

Везиров нашел Евгения возле склада одежды. Складчика не было. Полуподвальное помещение было закрыто на замок. В каменном углублении сидел Мазуров. Как может сразу измениться лицо человека! Евгений уже не плакал, но все его лицо как будто заострилось, осунулось. Пухлые губы стали тонкими, вытянулись в линию, в глазах горело сухое пламя.

Он покорно зашагал за майором, и все время, пока они не вошли в кабинет, молчал.

— Я хочу знать всю правду о вас, и вы должны мне ее рассказать, Евгений.

— Что ж, рассказать надо. Нельзя больше играть в прятки, — и Евгений задумался.

— Впервые, — начал он, — я познакомился с Двойновым в своем родном городе, у проходной вагоноремонтного завода. Я работал токарем. Двойнов сказал мне тогда, что тоже хочет поступать на работу — электриком. «Что ж, поступай», сказал я. Он мне сразу как-то не понравился: глаза холодные, стеклянные, лицо продолговатое, как яйцо, и покрыто мелкими коричневыми пятнами. Видимо, поэтому уголовники и прозвали его «Гречухой».

Через несколько дней, возвращаясь с работы, я увидел его на остановке трамвая. Он очень обрадовался нашей встрече и тут же пригласил меня выпить с ним кружку пива. Разговаривал деликатно. Кто бы мог подумать, что он вор! Я спросил его, устроился ли он на работу. «Гречуха» ответил, что на нашем заводе ему не понравилось и что работать пойдет в трамвайный парк. Так мы расстались. Я о нем больше не вспоминал. Мало ли случайных встреч бывает в жизни? Но, оказывается, нет, «Гречуха» меня не упускал из виду.

Дней через десять он пришел к нам на завод и пригласил меня на семейное торжество. Сказал: «На именины жены». В ту пору я почти ни с кем не дружил, с работы приходил прямо домой: надо было заниматься, времени не хватало. «Гречуха» был лет на десять старше меня, и его приглашение мне польстило. Купил я подарок и пришел на именины. Всего на этом празднике нас было пятеро. Стол уставили холодными закусками, совсем не по-хозяйски. Мужчины разговаривали с женой Двойнова на каком-то странном, как я узнал потом, блатном языке. Мне сразу налили стакан водки, и я опьянел. Потом уже, позднее, мне стало известно, что в эту ночь устроители «семейного торжества» ограбили кассу нашего завода. Утром, когда я проснулся, у подъезда стояла машина и меня отвезли домой.

Майор Везиров закурил и снова угостил Евгения папиросой. Евгений торопливо, глубоко затянулся.

— Так вот, — продолжал он, — с того дня «Гречуха» меня уже не оставлял в покое. Я понимал, что надо кончать с этим. Но как — не знал. Отца дома не было, он уехал в командировку. С ним-то я мог поговорить по душам, с матерью почему-то не решался. За первым пиршеством последовали другие. Однажды просыпаюсь, смотрю: рядом «жена» Двойного. Потускневшие глаза, под ними синие полосы почти до самых ушей, все лицо в губной помаде и черной краске, стаявшей с ресниц… Аж потом прошибло от этой «именинницы»! — За все время рассказа Евгений впервые улыбнулся. — Я поспешно собрался, чтобы уйти и никогда больше туда не возвращаться, но не успел… Вошел «Гречуха» и еще кто-то. «Садись, — сказал он мне, вываливая из кармана кучу женских золотых украшений и денег. — Вот бери, сколько тебе угодно». И тогда я понял, с кем имею дело. «Мне денег не нужно», ответил я. «Кому они не нужны! — засмеялся „Гречуха“. — Ты теперь наш, никуда не денешься. Жорку и Димку арестовали, накрыли их, обвиняют в ограблении заводской кассы. Вот еще, чепуха, какая! Женька, да ты же живой свидетель, что они в тот вечер все были у меня, на дне рождения. Помнишь?» Я ничего не понимал, только тупо смотрел куда-то в сторону. «Конечно, — вмешалась в разговор „жена“ Двойного, потрепав меня за подбородок. — Разве мальчик фраер, разве не видит, что мы живем честно?» Она прищелкнула языком и зазвенела рассыпанными на столе украшениями.

Как я понял впоследствии, тогда еще никто из друзей Двойного арестован не был. Это была просто петля, которой «Гречуха» заарканил меня и втащил в клоаку воровской жизни. Стоит ли рассказывать дальше. Так, гражданин майор, я стал человеком без чести.

— Ну, хорошо, — прервал рассказ Евгения майор, — скажем, в первый раз ты струсил. Но почему же после этого ты ничему не научился?

Евгений ответил не сразу. Он глубоко вздохнул, потер ладони и, немного помолчав, продолжал:

— Когда я возвращался из колонии, то даже не предполагал, что Раиса встретит меня так тепло. Себя же я почему-то считал человеком пропащим. Но и домашние, и Раиса меня ни о чем не стали расспрашивать. Мне даже показалось, что я опять становлюсь человеком, и уже думал, как поступлю в паровозное депо, где Раиса теперь работала механиком. Мы стали в эти дни совсем близкими с Раисой… Но поступить в депо мне не пришлось. Я даже сходить туда не успел. Судьбе, видимо, было угодно, чтоб я оказался лицом к лицу с Димкой — одним из тех, которые, будто бы были тогда арестованы. «Ты что же это, бродяга, — сказал Димка. — Забыл о своем долге? Или воровской „закон“ для тебя не писан?..» Я сказал, что долг свой отдам. Буду выплачивать по 30 рублей в месяц, из тех трехсот, что проиграл еще до ареста. «Так не выйдет, гроши завтра на стол, — угрожающе заявил Димка. — „Гречухе“ нужны деньги и — разговор короткий. Будешь артачиться, пойдешь на скамью подсудимых за ограбление кассы вагоноремонтного завода. Ведь мы-то тогда погорели на другом деле. От нас никуда не уйдешь, запомни это». Утром Димка стоял уже у дверей нашего дома, и не один, а с какими-то тремя, которых я не знал. — «Пойдешь со мной, — сказал он мне, — а не пойдешь, пеняй на себя».

— Проклятый долг! И я пошел… Вот и все.

Мазуров замолчал и дрогнувшей рукой стал гасить в пепельнице папиросу. Потом он сказал:

— Гражданин майор, я прошу вас только об одном: не отвечайте сейчас на это письмо матери, не расстраивайте ее.

Майор согласно кивнул головой.

После рассказа майору о своем падении Евгений еще больше замкнулся в себя. Несколько дней не вставал с постели, ни с кем не разговаривал. Сосед по койке, хороший, приветливый паренек, с остриженной наголо головой, каждый раз спрашивал Евгения:

— Может, врача позвать?

Но Мазуров и ему не отвечал. Он поднимался с постели только глубокой ночью, когда все крепко спали, и, вытащив из-под подушки материнское письмо, на цыпочках подходил к окну, зажигал карманный фонарик и еще и еще раз перечитывал его. Хотя он уже знал это письмо наизусть, слово в слово, но все же перечитывал: глаза его должны был видеть эти крупные, о наклоном в правую сторону буквы, выведенные материнской рукой. «Род Мазуровых ничем себя не опозорил» — как бы слышал Евгений у себя за спиной материнский голос. — «Вот только ты, Евгений, лишил нас права смотреть людям в глаза…» Порой Мазурову становилось жутко, хотелось выброситься в это настежь открытое окно, чтобы больше никогда ни о чем не думать. Похороны отца… Славик… Раиса… все путалось в голове. Горе и надежда, боль и радость — все это будто враждовало друг с другом и требовало от него, Евгения, решительного шага.

На субботу было назначено общее собрание. Работа закончилась раньше и в общежитии стало шумно, обсуждали предстоящую меру — введение безналичного расчета. Он нужен был для того, чтобы заработанные осужденными деньги расходовались только в лавках колонии и не проигрывались в карты.

— Тяжелые времена настают, — вздохнул рыжебородый Никанор, — денег как своих ушей не увидим.

— Ну, уж, сказал! — ответил кто-то.

— Я за безналичный расчет голосовать не буду, — вмешался в разговор Колька Бегунов, известный карманный вор. — Пусть там всякая шваль руки поднимает, а мои, — и он показал свои узкие артистические пальцы, — к этому никак не приспособлены.

И хотя в массе своей заключенные благосклонно относились к нововведению, переубедить Кольку было невозможно. Человек в серой промасленной кепке, тот, кто защищал безналичный расчет, снова заговорил:

— Для нашей же пользы все это делается, как ты этого не понимаешь, в чужих штанах-то сам ходишь, свои в карты проиграл. А теперь игре этой — конец!

— Агитацию не разводи! — Пальцы у Кольки сжались в кулак, но замахнуться он так и не успел.

Рука Мазурова оказалась на руке Бегунова.

— Ты что же, бродяга, — схватился Бегунов, — не дашь человеку как следует растолковать про этот, как его, безнадежный расчет… — И Бегунов опустил руку.

Евгений заметно ослаб в последние дни, сдержать руку Бегунову ему стоило больших усилий. Разговаривать с ним он не хотел. «Какой смысл?» — думал он. Но Бегунов не унимался. На Евгения он давно косился. Мазуров в последнее время ни с кем не хотел знаться.

— Вы теперь с майором Везировым, как братья родные, водой не разольешь. Ссучился, бедолага. Ишь, безденежный расчет!

Этого уже Мазуров не мог вынести, он приподнялся с постели, спокойно застегнул куртку на все пуговицы, потом подошел вплотную к Бегунову и влепил ему увесистую пощечину. Бегунов был застигнут врасплох. Не ожидал, Евгений все же был «своим». Разъяренный Колька ударом ноги в живот повалил Евгения на пол. В общежитии поднялся шум, но сразу же смолк, едва появился майор Везиров.

Штрафной изолятор, в который приказом начальника за нарушение установленного порядка водворили Евгения Мазурова, был чуть выше и чуть шире конторского стола старого образца. И хотя изолятор выбелили еще неделю назад, стены не просыхали, по ним струилась влага. Казалось, она никогда оттуда не выветрится, а наоборот, с каждым днем ее будет все больше в этой плотно закупоренной комнатке с единственным маленьким окном.

Подташнивало, но настроение у Мазурова было хорошим. Впервые за долгое время он почувствовал свою внутреннюю правоту. «Зачем я тогда испугался Двойного, зачем жил в страхе перед ним? Чтобы Бегунов и такие же, как он, имели право всегда вмешиваться в мою жизнь, заставляли меня жить и думать, как им это нравится?! А жизнь-то какая? Пропади она пропадом! Нет, так больше не будет. Еще и Славкину жизнь губить? Чего захотели, мало им одного отца…»

Евгений постучал в железную дверку. Подошел сержант.

— Мне карандаш и бумагу, — попросил Мазуров.

— Нельзя.

— Мне майору Везирову надо пару слов написать.

— Надобно разрешение, самовольничать не могу.

— А вы спросите.

Евгений сидел на полу и писал: «Гражданин майор Везиров! Я знаю, что существующие правила не разрешают мне выйти из изолятора. Собрание начнется через полчаса, прочтите от моего имени эту записку, я теперь ничего не боюсь. Вот она: „Граждане, с этого дня, я, бывший вор, Мазуров, отрекаюсь от своего прошлого. Некоторые сейчас с презрением смотрят на меня, мне наплевать. Рано или поздно вы это тоже поймете, как понял это я. Уходите от воровства, не обманывайте себя, не держите своих родных в вечном страхе. Это не человеческая жизнь! Человек сам хозяин своей судьбы“».

О записке Мазурова узнала вся колония.

Ночью Евгения разбудил скрежет дверного затвора. Тонкая струйка света из карманного фонарика ворвалась в неосвещенную комнатушку. Он приподнялся и увидел перед собой Везирова.

Они вышли в коридор.

— Это вы писали? — спросил майор.

— Да, я… А вы что, не верите мне? — Мазуров чуть не заплакал. — Неужели и сейчас не верите?

— Я давно вам верю, Женя, но теперь вы не трус.

— Я им никогда не был, гражданин майор, я просто рано потерял совесть…

— Мы решили перевести вас в другую колонию, Женя, там вам будет спокойней.

Евгений вздрогнул.

— Меня? В другую колонию? Ни в коем случае. Я это твердо решил. Конечно, не все от меня зависит сейчас, но вы этого не должны делать. Я вас прошу, гражданин майор…

— Но там вам будет спокойнее, Женя, поймите.

— Я знаю, вы думаете, что Бегунов со мной захочет свести счеты. Уверяю вас, ему тоже надоела эта жизнь.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — и майор, попрощавшись с Евгением за руку, повернулся и пошел.

Мачаберидзе не верил своим глазам. Он то вскидывал на лоб, то снова опускал на нос очки: Мазуров с профессиональным знанием дела обращался со сложным токарным станком! Резец у него плавно, безукоризненно снимал стружку за стружкой.

— Вот это да, молодец! Классный токарь… — нарочито громко сказал кто-то, так, чтобы все услышали в цехе. — Где это ты так научился?

— Жизнь научила, а я ей изменил, — ответил с улыбкой Евгений. — Да, ничего, еще не поздно все поправить.

Вокруг Мазурова собрались станочники. Такой умелой и чистой работы они давно не видели. Поверхность детали, которую обработал Евгений, блестела, в нее можно было смотреть, как в зеркало.

Евгений ехал вторые сутки, но ни на минуту еще не заснул. Почти все это время он стоял, будто прикованный к окну. Еще находясь в колонии, Мазуров решил не возвращаться домой, а уехать куда-нибудь, где никто не будет знать о его прошлом. Потом списаться с домом, перевезти на новое место семью. В последнее время Мазуров почти не вылазил из цеха. Он страшно уставал, но не отходил от станка до тех пор, пока его, попросту говоря, не оттаскивали силой. Почему-то сейчас, в поезде ему вспомнился разговор с Везировым в коридоре штрафного изолятора, где он отбывал наказание за драку с Бегуновым. Евгений уже тогда понимал, что предложение майора перейти в другую колонию было продиктовано исключительно заботой о нем. Так оно в действительности и было. Бегунов снова ввязался в драку и на этот раз был даже не один. Евгений недосчитался передних зубов. Решимость Евгения безбоязненно покончить с прошлым необычайно подняла его в глазах других. Те, кто еще недавно с презрением смотрел на него, как на «отказчика от работы», на лодыря, — в тяжелый момент, когда он оказался подмятым Бегуновым и лежал на полу с окровавленным ртом, все разом пришли к нему на помощь. Бегунов даже растерялся, дышать перестал, когда его схватили десять пар могучих рук.

Спустя месяц Мазуров опять встретился с Бегуновым. В сумерки тот повел его к полуподвальному складскому помещению. «Снова начинается!» — подумал тогда Евгений, но все же решительно пошел за Бегуновым. Опасность, конечно, была огромная. И вдруг совершенно неожиданно, когда они один на один оказались в каменном углублении, Бегунов разрыдался.

— Прости меня, Женя, я совсем запутался, помоги! — упавшим голосом проговорил он.

— А ты не бойся, — ответил Евгений. — Уйдешь от них, нас будет двое, потом еще прибавится.

Коля покорно молчал.

Когда Мазуров уезжал, Бегунов незаметно от других подошел к Евгению. Видимо, страх в нем еще крепко сидел. Чтобы никто не услышал, он сказал Евгению на ухо:

— Жди меня на паровозоремонтном, кончаю волынку, жить хочу!

…Раздался звонок колокола. Евгений всполошился. Родная станция, родной завод, на которые жадно, с тоской смотрел, удалялись в сторону. Мазуров быстро схватил свой чемодан и на ходу спрыгнул с подножки вагона. «Будь что будет!» — подумал он.

По дороге к дому его нагнал Димка.

— А я только вчера вернулся, — сказал он, поравнявшись с Евгением.

— Надолго? — спросил Мазуров.

— Как знать…

— Ну, тогда проваливай, нам с тобой не по пути, — и Евгений быстро зашагал по знакомой дороге.

Слабо светило солнце. Роса долго не высыхала. На опавших листьях искрились прозрачнее капельки.

Первое утро в родном городе после вторичной долгой разлуки! Его никогда не забудет Мазуров.

…Евгений долго гладил короткие мягкие волосы Раисы и робко, как в первый раз, дотрагивался до ее свежевыглаженной скользкой спецовки. В глазах Раисы светилась тихая радость.

В этом коренастом мужчине, ее муже, Евгении, она видела великана, в его взгляде она улавливала смелость и решимость, каждое слово было добрым, душевным.

— Пусти, Женя, пусти, — говорила она, все сильнее прижимаясь своим хрупким телом к широкой груди Евгения. — Мне пора, я и так опаздываю в депо.

Но она сама удерживала его, руки ее цепко лежали на плечах Евгения. Все было как в первый вечер замужества. Но в какое-то мгновение Раиса отстранилась, схватила пальто и выбежала из комнаты.

— Раечка, Раиса!..

Евгений оторопел от счастья, все путалось у него в голове, все кружилось перед глазами.

— А ты, дяденька, не идешь на работу? — раздался вдруг за спиной Евгения голос Славика.

Евгений бросился к кроватке, стиснул сына в объятиях. Но Славик не унимался:

— Я с бабулей тоже не работаю, мы дом караулим.

Евгений пропустил мимо ушей слова Славика, пощекотал его голую пятку, и тот как шарик покатился в угол кроватки.

Но о своем вопросе Славик не забыл.

— Ты тоже будешь дом караулить? — С детским упрямством спросил он Евгения.

Евгёний вздрогнул, а Славик не отводил от него счастливых глаз.

— Да что ты так смотришь на меня, сокол мой ясный! И я буду работать. А как же? Зачем же мне дом караулить?

Улыбка сошла с лица Евгения. Слово «караулить» резануло слух. Гнетущее прошлое вспыхнуло перед глазами. Но Славик отгонял его, качаясь на широких ладонях отца.

В самые юные годы Евгений был хищно затянут в преступную среду и вскоре, как розовая ветка, которую окутали колючками, стал высыхать от паразитического образа жизни.

Но умелые руки садовника, советские люди вовремя переместили увядающую ветку в плодородную почву. Корни не были повреждены. Розовый цвет снова обрел жизнь.

Евгений был счастлив, и не мог не вспомнить с благодарностью тех, кто вернул ему это счастье. В нем возродилась воля, она крепла и звала его к делу.

Всю дорогу, от дома до ворот вагоноремонтного завода, мысленно шел рядом с ним майор Везиров. Из-под густых его бровей на Мазурова испытующе и ободряюще в то же время смотрели умные, строгие глаза. Чуть подальше шагал Давид Захарович Мачаберидзе, дружески кивая Евгению. Все, все ему желали удачи…

Когда Евгений оказался на территории завода и удары кузнечного молота, гудение токарных и фрезерных станков, покряхтывание подъемных кранов наполнили его уши гулом, он почувствовал себя так, как будто только вернулся из отпуска, и все дело стало только за тем, чтобы отметиться в табельной.

…Мазурову не пришлось долго стоять в приемной директора. Спустя несколько минут он сидел напротив него и с нетерпением ожидал, когда тот закончит телефонный разговор.

Евгений не отрывал глаз от большого рябого носа директора, который как-то отрывисто говорил в телефон; от всей его грузной фигуры веяло холодной несговорчивостью…

— Я вынужден отнять несколько минут вашего времени, — обратился Мазуров к директору, после того, как тот перестал возмущаться «упрямством» какого-то работника. — Лет пять тому назад я работал на этом заводе, но потом был арестован за серьезное преступление.

— Покороче, молодой человек, я не судья и нечего оправдываться передо мной, и так своих хлопот полно.

— Я прошу, чтобы вы вновь приняли меня на работу, я токарь и еще…

Директор поднялся, энергично вытянул вперед руку с растопыренными пальцами и этим жестом прервал Евгения.

— Понимаю, понимаю. Еще плюс ко всему вы перевоспитались и осознали свою вину. Еще скажете, что очень любите наш коллектив?! — Насмешливая улыбка ширилась на директорском лице.

— Я хотел сказать, что здесь работает и моя жена, — продолжал Евгений, но директор снова прервал его.

— Ты уж, браток, не за того меня принял, я сам умею петь, — многозначительно сказал он. — Вот так! — и директор приподнялся с кресла, подчеркивая этим, что разговор с Мазуровым окончен.

Но Евгений не тронулся с места. Он еще надеялся, что грозный начальник проявит хоть какую-нибудь заинтересованность в его судьбе. Но тот смотрел куда-то в сторону.

— Вот что я вам посоветую: — сказал он вдруг, резко повернув свое лицо к Евгению, — ехать, куда глаза глядят, здесь вас знают. Понятно?!

Разговаривать дальше было бесполезно. Тяжело было Мазурову оторвать себя от стула, но, превозмогая собственную усталость, он все же поднялся.

— Я, товарищ директор, вправе занять свое место за станком, как миллионы честных людей. — Директор поджал губы и ухмыльнулся. — Уезжать куда-либо не думаю. За совет спасибо. — И Евгений вышел.

Раиса понимала Евгения и верила ему не меньше, чем он верил сам себе. Как могла, Раиса пыталась облегчить его участь, но в эту минуту она была бессильна. Евгений рассказал о своей встрече с директором и, прикурив уже которую папиросу, нервно зашагал по комнате. В выражении его лица Раиса не заметила ни злобы, ни отчаяния. Однако же Евгений снова был неспокоен, а она всегда боялась, когда он бывал таким. Волновалась и Варвара Васильевна. Молча взяла она чайник и направилась к дверям, но, будто вспомнив о чем-то, вернулась с полпути.

— Да что ты разволновался, Женечка, не здесь так в другом месте найдется работа, — обратилась она к сыну. — И не возмущайся. Так оно и есть: опозориться гораздо легче, чем смыть с себя позор. А мало ли таких начальников, которым нужны одни только болты да гайки. Не до человека им. У них болты на уме…

Мать старалась улыбаться, но Евгений видел, что она снова страдает из-за него.

Евгений обнял мать, перехватив чайник свободной рукой.

— Ничего не говори мне, мама, я и так все понимаю.

— Ты, уж, пожалуйста, не расстраивай маму, — вмешалась в разговор Раиса. — Стань на место директора. Трудно все-таки ему решать такие вопросы. Люди ведь разные бывают. Директор не виноват…

— Но во всех случаях жизни, по-моему, люди должны оставаться людьми, — сказал Евгений.

— Однако, являясь людьми, как ты говоришь, Женечка, некоторые все же не перестают причинять другим много зла. К сожалению, у некоторых это входит в привычку.

Евгений никак не мог понять, почему Раиса взяла под защиту «своего» директора.

— Нет, нет, не согласен о тобой, — говорил он. — Разве это директор? Это какой-то костоправ…

Раиса расхохоталась.

— Глупенький ты мой, еще скажешь, что я не верю в тебя… — Ах! боже мой! — но ведь ты держишь в руках совершенно пустой чайник. Немедленно марш на кухню!

Когда Евгений вышел, Рая обратилась к Варваре Васильевне:

— Откуда же знать нашему директору, что у Жени прекрасная душа!..

Евгений очень устал за день. Все время он пересиливал себя, стараясь скрыть от матери и Раисы охватившее его волнение. К вечеру, утомившись, он рано лег, но так и не заснул до самого утра.

«Почему Раиса должна оправдывать явно несправедливый поступок директора? Если на родном заводе меня не приняли, то где же тогда примут? Может быть, директор прав — уехать, куда глаза, глядят?» Мысли перебивались, путались в голове…

Как всегда, Евгений и назавтра провожал Раису на работу. Всю дорогу они шли молча, только изредка обменивались взглядами. У проходной завода Евгений спросил:

— Сегодня в кино пойдем?

— Обязательно, только возьми билеты в «Красный Дон», ты еще не был в новом кинотеатре.

— Я возьму на первый сеанс, и мы со Славиком встретим тебя здесь, а то он опять заснет до кино.

— Лады! — сказала Раиса и побежала в проходную.

Евгений с любовью посмотрел ей вслед. Но захлопнулись железные ворота и сердце его снова дрогнуло. За этими воротами должна была начаться его новая жизнь… Должна была!

Евгений не успел сделать несколько шагов от проходной, как рядом, за спиной раздался голос Димки:

— Завалился, дружок?

Евгений не обернулся, но по голосу сразу узнал, что это Димка, и замедлил шаги.

— Что же ты насупился, как лягавый? Ишь, какой пижон, с галстуком, — сказал Димка, поравнявшись с Евгением. — Придется тебе напомнить о наших порядках.

Мазуров остановился, спокойно закурил и, не предлагая папиросы Димке, все еще держал в руке коробку.

Перед ним стоял мужчина лет тридцати пяти, худощавый, с холодными, безжизненными карими глазами, остро выступавшим худым подбородком. Потрепанная одежда придавала Димке вид опустившегося алкоголика.

«Прошли годы, — подумал Евгений, — а ты остался таким же наглым, каким я тебя знал».

— Что тебе от меня нужно? — спросил Мазуров.

— Урка[10]? — бросил в ответ Димка, загадочно моргнув глазом в сторону проходной.

— Не смей так выражаться, это моя жена, понял, моя жена! — снова повторил Евгений.

— На минуту допустим, что она твоя жена, — ехидно сказал Димка, — но это не меняет дела, не прикидывайся дурачком.

— Что ты от меня хочешь? — снова повторил вопрос Мазуроз.

— Ого, какой культурный стал, сразу видать, деловой человек, не то, что я.

Мазуров не дал Димке закончить мысль.

— Давай свернем в переулок, на нас смотрят.

Мазуров уже давно заметил, как мужчина лет сорока в черном пальто стоял у газетной витрины и не спускал с них глаз. Вот он отошел от витрины и медленными шагами направился к ним, постукивая мундштуком с папиросой о портсигар, и то и дело заглядывая в глаза Димке. Как бы перехватывая взгляд человека в черном пальто, Димка сказал:

— Пусть пялит зенки, наплевал я на всех. Тем паче — сейчас, когда я заручился липовой тухтой[11]. — Он нагло засмеялся и добавил: — Парень вернулся с Севера, работал по вербовке — ему все льготы! А ты, Женька, не кривляйся, как невинная девчонка. У урки-то твоей подруги есть? — и, выставив гнилые зубы, еще раз моргнул в сторону проходной.

Мазуров почувствовал страшную раздраженность. Казалось, вот-вот его пальцы вцепятся в горло Димки. Но рядом стоял человек в черном пальто.

— Разрешите прикурить, — обратился он к Мазурову.

Не успел незнакомец отойти, как Димка снова заговорил:

— Ну, что скажешь? Стол за мой счет, ты же знаешь, у меня ни кола, ни двора, а цеплять живых — дело твое…

— Как ты сказал?

— Цеплять, говорю, живых — за тобой, А за сармаком[12] дело не станет.

Евгений не промолвил ни слова. Он так пристально посмотрел в глаза Димки, что ясно увидел в них свое отражение. Ему стало даже неприятно. Мазуров постоял секунду-другую, потом просто, как ни в чем не бывало, плюнул Димке в лицо, неторопливо повернулся, и пошел своей дорогой.

После кино Евгений с женой и Славиком возвращались домой. Он отвечал на бесчисленные вопросы малыша, вместе с ним удивлялся и радовался самым незатейливым вещам, которые могут увлечь ребенка.

Все, что в душе согревало и волновало Евгения, мог ощутить так сильно только тот, кому пришлось пережить годы невольной разлуки.

Когда они проходили через центральный городской парк, Славик настоятельно потребовал, чтобы отец слепил для него из снега Деда Мороза.

Евгению и Раисе удалось уговорить сына оставить эту затею, зато ему разрешили играть в снежки. Славка был счастлив. Он бегал вокруг скамейки, на которой сидели отец с матерью и, хитро улыбаясь, забрасывал их сухими сыпучими комками снега.

Луна стояла высоко. Снег искрился на земле, на деревьях, на крышах домов.

Евгений положил руку на плечо Раисы.

Было хорошо, спокойно так сидеть, но Евгений вдруг отстранился от Раисы.

— Пошли, Раечка, — сказал он и, пропустив ее вперед со Славиком, сам остановился: прячась под тенью деревьев, к Раисе шел Димка.

— Я, мадам, может быть, и не в очень деликатной форме, но могу представить вам молодого человека, — обратился Димка к Раисе, показывая на подошедшего Евгения.

— По добру говорю, не становись поперек дороги, — спокойно сказал Евгений.

На этот раз Димка не собирался шутить. Он выхватил из-под бушлата большой нож с двусторонним лезвием.

Евгений знал, как поступают в таких случаях безоружные люди. Ударом ноги в живот он свалил Димку, выхватил нож из его руки и отбросил в сторону с такой силой, что тот вонзился в ствол дерева. Димка не успел опомниться, как его кулаки были прижаты за спиной сильными руками мужчины в черном пальто. Теперь уже Евгений не сомневался: из уголовного розыска.

— Оставьте его, Мазуров, — обратился человек в черном к разгоряченному Евгению. — Пусть успокоится.

Когда мужчина в черном, давая закурить арестованному, протянул ему открытый портсигар, Димка невольно вздрогнул. Внутри, на крышке портсигара лежала фотокарточка. Димка сразу узнал себя. Фотокарточка была та самая, которую перед побегом из колонии он подарил «Гречухе» — Двойнову.

Евгений третий раз перечитывал письмо заместителе начальника колонии по политико-воспитательной работе майора Везирова.

Каждое слово в письме напоминало Мазурову всю его сложную жизнь: периоды самообмана, заблуждений, душевного опустошения, время пробуждения и, наконец, активного противостояния всему уголовному прошлому. Процесс ломки был мучительным, сложным, но тем решительнее выскабливались, вытеснялись из души Мазурова плесень и грязь, скопившиеся за годы воровской жизни. Однако, очистив себя от скверны, Мазуров уже полностью, безраздельно принадлежал людям, дружно и радостно создающим общественные блага. Его руки, его ум стали принадлежать коллективу.

«Я рад, — писал майор Везиров, — что ты наконец-то поверил в себя, убедился, что твоя судьба в твоих руках… Не падай духом, один директор — это не народ, не страна и не Советская власть…»

Заметная сгорбленность, низкий рост и большая голова делали Петра Алексеевича некрасивым. Ему было пятьдесят лет, но он выглядел гораздо старше. Зато был подвижен, быстр и это привлекало.

Петр Алексеевич обладал и другим достоинством — умел выслушивать людей. Еще до войны, будучи молодым партийным работником на железнодорожном узле, он уже пользовался авторитетом. Пожилые рабочие при случае говорили: «Если батька узнает, разберет по косточкам».

В суровые годы сражений с фашистскими захватчиками он командовал партизанским отрядом. Основной костяк отряда составляли местные жители, знавшие Петра Алексеевича еще до войны.

Сейчас же после освобождения родного города от оккупантов Петр Алексеевич был избран председателем райсовета.

…Петр Алексеевич встретил директора вагоноремонтного завода Петухова как всегда по-дружески. Как-никак, оба сражались в одном партизанском отряде, вспомнить было что.

— Знаю, пора у тебя горячая, — обратился Петр Алексеевич к Петухову, — задерживать не буду. Металл подбросили?

Петухов утвердительно кивнул головой. Они закурили.

— Видишь ли, у меня на днях был необычный гость. Да, да, необычный… Не каждый находит в себе мужество заявить так, как он: «Я, — говорит, — отбыл наказание за серьезное преступление…»

Петухов насторожился. Он старался припомнить, где и когда уже слышал подобный разговор. Вспомнил, но промолчал.

— И вот, — продолжал Петр Алексеевич, — заходит ко мне молодой парень, пережил немало, «воры» крепко его потаскали. Парень и говорит: «Имею специальность — токарь, прошу помочь устроиться на работу». Я спрашиваю: «К кому-нибудь, обращались?» «Да, — говорит, — обращался, но мне отказали. Не верят, боятся. А у меня семья, ребенок и мать-старуха…»

Петр Алексеевич приподнялся, сделал несколько шагов по кабинету и снова сел, уже на диван.

— И, представь себе, стоящий человек… Я его спрашиваю: «Где же вы были? Кто вам отказал в приеме на работу?». «Не вспомню, — говорит, — фамилии директора, вот вы — Советская власть, вы и направьте меня ка работу, хочу работать и жить, как все честные люди…». Ну, я уж от него не отставал. «Как же, говорю, не помнишь фамилии директора?» А он улыбается, слова даже его вспомнил, директорские, значит. И повторяет их точь-в-точь. Вроде такие: «Ты уж, браток, не за того меня принял, я сам умею петь». Услыхал я эти слова и говорю тому парню: «Чего же тут гадать, директор этот и есть Петухов».

Петр Алексеевич, оголив крупные неровные зубы, рассмеялся.

— И фамилия того парня мне запомнилась, — продолжал председатель. — Постой, как там его? Ага, да, Мазуров, Мазуров его фамилия, — проговорил Петр Алексеевич и выжидающе посмотрел в глаза Петухову.

— Да, да, — и улыбаясь, и смущаясь, подтвердил Петухов. — Верно. Мазуров… Представь себе, был такой у меня.

Крученая стружка летела из-под резца, обнажая зеркальную поверхность болванки.

Евгений напряженно следил за работой станка.

Когда Петухов опустил свою увесистую руку на его плечо, он тревожно обернулся.

— А, товарищ Петухов! Здравствуйте! — узнав директора, обрадованно, громко, произнес Мазуров, стараясь перекричать грохот работающего станка.

Широко расставив ноги, то и дело покачиваясь из стороны в сторону, Петухов опытным взглядом старого станочника стал следить не только за самим станком, но и за всеми проделываемыми Мазуровым операциями.

— Ну, как старушка? — спросил он у Евгения, кивая головой на станок. — И я, брат, когда-то выжимал из него все мощности. — Петухов ловким движением руки остановил вдруг станок, но в ту же минуту так же легко и быстро переключил рычаг, и станок заработал снова.

Мазуров был растроган не столько простотой и общительностью Петухова, сколько его рабочей, профессиональной хваткой. Он его никогда себе таким не представлял. Евгений даже осмелел перед Петуховым, сразу почувствовал в нем собрата, однокашника.

— В любви, говорят, нет возраста, — сказал он директору. — Я стараюсь ухаживать за станком, как за молоденькой невестой.

— Эге, смотри-ка! — дружески погрозил пальцем Петухов. — Как бы Раиса Родионовна тебе кудри за невесту не повыдергала. — И крепко, по-приятельски пожав Мазурову руку, направился в глубь цеха.

Мазуров с минуту смотрел вслед Петухову: «Человек! Сколько в нем доброты и щедрости. А ведь с первого взгляда это и не почувствуешь…»

Евгений на заводе не отставал от своих товарищей. Сложные механические работы, отлично выполненные им, заставили мастеров цеха сразу же обратить на него внимание. Но не всегда Мазурову была приятна похвала, произносимая по его адресу. Некоторые уже немолодые рабочие, не прочь были вспомнить о его прошлом. «Тюремный мастер!» — как бы дружески, шутя, говорили они вполголоса, подходя к Евгению. И все же он не огорчался. Он работал! Он жил!..

Евгений очень остро ощущал необходимость пополнить свои знания. Все время его преследовала мысль о том, что он глупо, нелепо расстался с учебой. «Да, это была измена самому себе, своему пути в жизни!». Теперь он часто ловил себя на мысли о том, что вынашиваемая еще в детстве мечта сделать из стали «человека-автомат» снова овладела им.

И еще одно обстоятельство заставляло Евгения всерьез подумывать об учебе. Он все время чувствовал разрыв между тем, что знала Раиса и что знал он сам. Вопросы, которые казались ей самыми элементарными, представлялись ему порой сложными, неразрешимыми. Раиса никогда даже не намекала ему на это, а если и делала для него что-нибудь, то напоминала как бы между прочим, на ходу. «Я там книгу тебе принесла, обязательно прочитай»…

С наступлением весны пустая этажерка, стоявшая рядом с кроватью Евгения, вся снизу доверху заблистала корешками новых книг. На самой верхней полочке, на книгах лежала программа для поступающего в вуз.

Евгений и не помышлял, что ему когда-нибудь придется снова встретиться с теми, которые хотели уничтожить в нем все человеческое… Он не знал, что в то время, когда он горел желанием работать и учиться, крепкой мужской рукой налаживать пошатнувшееся в доме хозяйство, за ним, как волк за ягненком в горах, гнался по пятам «Гречуха» — Двойнов.

«Гречуха» чувствовал себя отставшим от стада зверем. Известие о провале Димки застало его врасплох: все надежды на то, что после приезда он начнет жить на всем готовом, не сбылись.

Начать «ходить на дело» с первого дня не так-то просто, рискованно — старые связи были потеряны, вовлекать новых людей в уголовную западню было нелегко. Люди вокруг трудились и наслаждались результатами своих усилий, отсеивалось от них на тропу преступности все меньше и меньше отщепенцев, паразитов. Черные дни наступили для человеческих отбросов, для профессиональных воров!

Однако Двойное все еще на что-то надеялся! Он даже начал встречаться со старыми знакомыми, которые когда-то кое в чем оказывали ему услуги. Это были либо трусы, опустившиеся, заспиртованные алкоголики, либо закоренелые бездельники, гомосексуалисты, всю жизнь лепетавшие холодными, посиневшими губами о своей извращенной, пламенной любви…

«Гречуха» неистово метался по городу и плутоватыми, ненасытными глазами жадно вглядывался в человеческие лица. При виде шприцев на аптечных витринах, он судорожно вздрагивал всем телом: не мог жить без морфия.

Однажды Двойнов остановился у витрины продмага. Он был не один. Женщина лет сорока, со старомодной сумочкой, с дешевыми, крикливыми кольцами на пальцах, закусив горящую сигарету жирно накрашенными губами, о чем-то скучно, гримасничая, разговаривала с ним.

Мазуров сначала их не заметил. Он стоял у той же витрины и разглядывал выставочные подарки.

— Вот он, кто заложил[13] Димку, — вдруг зашептала женщина, толкая локтем Двойнова.

Через огромное стекло спокойные глаза Евгения встретились с ледяным взглядом Двойнова. Евгений презрительно отвернулся от старого знакомого и не спеша влился в людской поток.

— В-о, как! — проговорил Двойнов, злобно глядя вслед Евгению. — Ну, шкура, теперь от меня не уйдешь.

После весеннего разлива широкая прозрачная река стремительно несла свои воды, без конца выбрасывая на берег гигантские веера пены.

Волны, то поднимая, то опуская лодку, перекатывались через весла. Когда лодка с шорохом врезалась в разноцветные мелкие береговые камешки, Евгении первым выпрыгнул на берег. Раиса быстро подала ему связку книг, корзину с продуктами. Они пошли поляной к опушке леса…

Почти одновременно с ними на другом берегу реки к своей лодке подошел «Гречуха» — Двойнов. Но не успел он перемахнуть своей тощей, с выпуклой грудью фигурой через борт лодки, как сзади кто-то его окликнул:

— «Гречуха!..» Здорово, рыбак!

Двойнов в недоумении обернулся. Оперся на весло и, придерживая лодку, старался разглядеть незнакомца.

— Я от Димки! — заговорил тот.

Что-то нехорошее почудилось вдруг Двойнову в пришельце. Дрожь пробежала по телу. Задергались на расслабленных руках исколотые иглами мышцы.

— Вы наверное с кем-нибудь меня спутали. Во-первых, я не рыбак, во-вторых, никакого Димку я не знаю. — Двойнов сильным рывком оттолкнул лодчонку от берега, и она закачалась на волне.

— Да что ты, «Гречуха», я от Димки-«Кота», погоди наставлять «дулы», лучше поговорим.

Услыхав слово «дулы», Двойнов немного успокоился.

Он миролюбиво протянул незнакомцу руку.

— Ну, выкладывай!

— «Мишка косолапый», майданчик, — ответил незнакомец, соединяя в пожатии свою руку с рукой Двоинова.

— Ну, потом… — повторил Двойнов с нетерпением.

Незнакомец закурил, протянул «Гречухе» папиросы.

— Я сидел в соседней камере, — сообщил он спокойным тоном. — Но ко мне пристроили суку. Я по морде видел, что он был человеком кумы[14]. Но я успел постукаться с Димкой и все узнал. Я ему дал знать, что скоро должен уходить, что за себя выдал следователю одного лопуха. И вот Димка через волчок бросил мне в коридор эту записку, по ней я тебя и нашел.

Незнакомец разул левую ногу и из задника ботинка вынул вчетверо сложенную бумажку.

— Нужно топать, больше задерживаться нельзя, скоро придут купальщики, — сказал Двойнов, прочитав записку.

— Куда торопиться?

— Что, не понимаешь? За ним же, за этой сукой. Я без письма узнал, кто Димку заложил…

Незнакомец насторожился, в его глазах появилась нерешительность.

— Но я никогда мокрушником не был, — произнес он твердым басом.

— Я и без тебя справлюсь. Мы больше не вернемся в город, оттуда же отдадим концы…

Незнакомец стоял в тягостном раздумье. Очевидно, колебался. Двойнов подтолкнул его и тот нерешительно направился к лодке.

— Не веслом ли собираешься, того? — «Косолапый» провел рукой по горлу, что означало: покончить с Мазуровым.

— Не беспокойся, — ответил Двойнов, показывая на финку и на пистолет в кармане. Упираясь веслами в разноцветные камешки, он со всей силой оттолкнул лодку от берега.

…Раиса говорила про один из законов физики и в связи с этим горячо доказывала что-то.

Евгений радовался ее упорству, он верил ей, знал, что ради него она пойдет на все. Точно так же он знал, что ради Раи ни перед чем не остановится. Жена стала для него всем на свете.

Двойнов появился неожиданно. Раиса даже испугалась, побледнела. Евгений молча заслонил ее собой.

Двойнова он увидел сразу. Евгений знал, он пришел отомстить. Он только старался разглядеть спутника Двойиова, который шел сзади, но сделать этого не смог. Либо тот хоронился, либо нервы у Евгения сдали. «С оружием», — мелькнула у него мысль, когда еще раз оглядывал «Гречуху».

— Возиться с тобой не стану! — заговорил первым Двойнов. — Наши законы тебе известны.

— Знаю, не пугай. Я готов, — Евгений сделал шаг вперед. — Знал я, что встретимся.

Евгений заметил, как кровь залила глаза Двойнова, «Гречуха» медленно вынимал правую руку из кармана. Евгений не успел сделать и одного шага, как здесь произошло что-то молниеносное. Спутник Двойнова вдруг метнулся к нему, коротким неотразимым движением схватил его правую руку и выкрутил за спину.

— Ты… ты… что, Косолапый? — успел только проговорить Двойнов, как горло его было перехвачено сзади, другой рукой напавшего.

Евгений медленно опустил руку, занесенную над головой Двойнова.

«Гречуха» шел под охраной двух работников милиции. Рядом усталой походкой шагал «Мишка Косолапый», в котором Евгений только теперь узнал работника уголовного розыска, встретившегося ему еще зимой, когда тот был в черном пальто.

«Вот она, романтика воровской жизни — шел и думал Евгений. — А ведь и „Гречуха“ мог стать человеком».

— Ты горяч, Женечка, успокойся. Боже мой, я и сама вся дрожу. Как все это произошло! — Рая шла рядом, держась за локоть Евгения. — Завтра первый экзамен в институте. Ты не забыл? О, чем ты сейчас думаешь?

Евгений ответил не сразу.

— Я думаю о судьбе человеческой. А к экзаменам, ты знаешь, я готов.