Ни конному, ни пешему...

Часть третья

ДОРОГА ДОМОЙ

Хриплый крик петуха за окном.

Звяканье мерзлой цепи. Грозный собачий рык. Не иначе Грызля с Хватом выбрались из будки и возятся на снегу, разминая затекшие после сна лапы.

Хлопнула дверь коровника, сонно замычала недоенная корова.

Потянуло сытным свежим хлебом — тесто в печь ставили ещё затемно.

Заскрипела, открываясь, дверь, хата наполнилась гулом мужских голосов. Работники учтиво здоровались с хозяйкой, садились за накрытый стол, накладывали в миски горячую кашу. Ели быстро и молча. Споро стучали ложки. Рассиживаться некогда, дел на мельнице всегда хоть отбавляй.

Снова открылась дверь, впуская морозный воздух.

— А кому молочка?! Тепленького!

— Детям поберегла бы, дурра, — бурчит мельничиха. Ее голос не спутаешь.

— Мамо, не бойтеся. Всем хватит.

Мужики радостно загомонили, подвигая хозяйке пустые кружки. Снова тишина — теплая, ароматная.

Загрохотали лавки — работники вставали, благодарили за угощение.

В хате снова тихо. Женщины прибирали грязные миски, шепотом переговаривались, накрывали стол уже для хозяина и его семьи.

Быстрый топот маленьких ножек. Детский смех. Крепкий мальчонка не старше пяти весен осторожно заглянул в комнатку, уставился на важную гостью. Ядвига, с головой закутанная в одеяло, наблюдала за любопытным малышом.

— Спы- ы-ть! — громким шепотом объявил мальчик, обернувшись к мамке и бабушке.

— Петрусь, кыш! А ну йды сюды, неслух!

Дверь тихонько закрылась. Раздался мягкий шлепок — не иначе рушником приголубили непоседу.

Ядвига зевнула, закрыла глаза. Непривычно просыпаться в такую рань. Хоть и старались хозяева шуметь поменьше, не тревожить сон ясной панны.

— Ганна, корми нас. Хлопцы, сидайте. Дел невпроворот. Лукаш, вы как — на телеге? Земля подмерзла, снега воробью по колено.

Это уже мельник с сыном и гостями. Кто там с егерем — Йоська? Вроде ночью мельком видела. В потёмках неясно было. Ее в дом завели, разули- раздели, чуть не на руках в хозяйские перины отнесли и спать уложили.

Почивай, вельмишановна, не держи зла!

Страх хозяйки перед «воровкой и проклятущей злыдней» был ярким, зримым. Он окутывал бабу ледяным жаром, разлетался вокруг темными колючими искрами, напомнив слова старухи — «твой страх очень громкий!» Вот, значит, как это…

Ба-бах!!

На пол упала пустая миска. Заохали бабы. Громко заржали мужики.

«Даже интересно, что ж там происходит? Придется-таки вставать. Ох, как не хочется выбираться из мягкой уютной постели…»

Девочка села на широкой хозяйской кровати, свесила босые ноги, смешно пошевелила пальцами — холодом тянет. За ночь хата выстыла. Ядвига шмыгнула замерзшим носом, резко втянула воздух. Удивлённо принюхалась.

Чем это пахнет?! Запах был нежный, приятный. Цветы?! Да не высушенные лепестки, какие Юська в подушки запихивала, и не вонючие притирания, от которых чихать охота. Свежие, только что сорванные цветы! Откуда в начале зимы?!

Ядвига огляделась по сторонам — крохотное окошко, тяжелая, окованная железом скрыня, расшитые рушники, образа… Образа?! Запах шел оттуда, манил любопытную девчонку.

Забралась на кровать. Осторожно засунув руку между стеной и иконами, она вытащила цветок! Изумленно уставилась на невероятную находку.

Кувшинка. Свежая! Капельки влаги бусинами дрожат на жёлтых лепестках. Тонкий аромат напомнил чудесную радугу над лесным родником, нежный журчащий голос, призрачные глаза в воде. Водяница?!

Откуда у тебя этот цветок, мельник?! Знать не все то байки, что селюки говорят… С нелюдью знаешься, старый упырь. Прав, выходит Лешко. Не выдаст мужик ведьму. То-то он ее как родную встречал. Не испугался поздней гости из ночного зимнего леса.

Дверца снова приоткрылась, и в комнатенку заглянула невысокая круглолицая девушка с кувшином в руках. Испуганно ойкнула, увидев панночку, стоящую на кровати в одной рубахе.

— До-доброго утречка. А вы чего?

— Ничего, — недовольно буркнула Ядвига, спрыгивая на пол. — Ты кто?

— Так это…я — Орыся, мельникова донька. Вот умыться водички принесла.

Девушка поклонилась. За дверью опять громко рассмеялись. Орыся замерла, прислушиваясь к голосам старших.

— Что там?

Селянка зажала рот пухлой ладошкой, потом смущённо заулыбалась.

— Они меня замуж сговаривают. Уже сговорили, вроде…

— За кого?

— За Йосипа.

— Это который дядьки Лукаша племяш?

— Ага! Он самый!

— Хороший хлопец. Повезло тебе. Молчун, правда.

— И не кажить! Он как у нас сидел, на меня токмо и пялился. Аж лячно. Глазищи черные, как у цыгана. И молчит, слова не вытянешь. Прямо страх!

Страх, как же! Ядвига воочию увидела, как бойкая девица змейкой увивалась вокруг хмурого парня. От нее веяло весёлым задором, лёгким, как стайка вспорхнувших синичек, ярким, как россыпь майских одуванчиков. Хорошая пара будет, и…

деток…

четверо…

девочек…

сын…

умрет …

Орыся испуганно смотрела на внезапно застывшую гостью — немигающий взгляд в пустоту, плотно сжатые губы, враз побледневшее лицо.

— Пани, вам не добре?

Ядвига вздрогнула, судорожно вздохнула. Видение исчезло.

— Орыся! Иди сюда, дуреха, где тебя носит?! — раздалось из-за двери.

— Ох, звыняйте, батько зовёт, я побигла. Вы одягайтесь. Одежка уся чиста, и сапожки. И до столу идить.

Ядвига села на кровать, грустно улыбнулась. Понятная простая жизнь: ни тебе лесных тварей, ни узкоглазой ведьмы в черной ночной степи, ни мертвого пламени, через которое пройти довелось.

Лукаш Йоську женить решил! Так ему и надо, ироду. Все на нее косился неодобрительно — негоже девке с огнестрелом на охоте, да в штанах. Окрутят тебя, будешь знать! Орыся эта — своего не упустит. Станешь у нее тише воды ниже травы. Ой, станешь! И мамуля ейная — та ещё пройда.

Некстати вспомнилась тетка Ганна и ворованные у толстой дуры харчи. Воровать грешно?! А собак на живого человека спускать не грешно?! На панянку! Панянки не крадут колбасу?! А если крадут, если нужно?! И вообще, это их земля!

А воровать все равно плохо…

Как же быть?! Может, у егеря денег занять? Пусть за колбасу и мед заплатит.

В дверь громко постучали, отвлекая от невеселых мыслей.

— Ядвига, знаю, ты не спишь. Иди есть. Нам ещё домой добираться.

Эх. Никуда не денешься, придется выходить. Не просидишь в крохотной комнатенке всю жизнь, прячась от глупых страхов. Она шляхтинка, ей не пристало бояться…

*****************

— Это моя квиточка!!! Отдай!

Ядвига ахнула. Выйдя к столу, она так и держала в руках чудесную кувшинку. Петрусь подбежал к гостье, остановился нерешительно, вспомнив мамкин подзатыльник. Нежное детское личико, грозно нахмуренные светлые бровки. Глядит исподлобья на высокую чужую девицу, сопит сердито. И глаза! Серо-зелёные, как речная вода летним вечером…

Мягкое песчаное дно, солнечный свет золотится сквозь теплый поток, кружевные ленты водорослей колышутся перед лицом, крохотные рыбки порхают в вышине. Протяни руку — испуганно разлетаются в разные стороны, переливчатый смех вокруг, тихий, усыпляющий…

Ядвига тряхнула головой, отгоняя непрошеное видение, протянула хлопчику кувшинку.

— Держи, она и вправду твоя.

Петрусь бережно взял «квиточку», прижал свое сокровище к груди. Неуверенно улыбнулся, попятился к печи, шмыгнул за широкую бабкину юбку.

Надо же — река глаз на дитя положила! Привязала к себе накрепко! Зачем он ей, непонятно…

Все в хате косились на нежданную гостью. Недоверчиво, с опаской. Чего ждать от панской дочери?! Чего ждать от новоявленной ведьмы?!

Она по очереди обвела взглядом поднявшихся с лавок людей.

Хозяин дома во главе стола прямо под образами. Крепкий, что каменный жернов. Скользкий, что камень на мелководье.

Скольких же ты спровадил на дно темного омута, мельник — двоих, троих?!

Троих!

Помнишь?!

Михась судорожно сглотнул. Ошалело уставился на темнокосую панянку.

Дядька Лукаш стоял рядом со старым приятелем, теперь — и будущим родичем. Хмурился, злился. Кусал вислый ус.

А с тобой что не так, дядька?!

Мысль ускользала, сыпалась песком сквозь пальцы. Никак не ухватить, словно… верткую ящерку среди густой летней травы, рыжую плутовку в зарослях чертополоха, серого вовкулаку в зимних сумерках…

Да в нем же лесная кровь! Тонкий, едва заметный, слабеющий ручеек.

Лукаш глаз не отводил.

Знает?

Знает!

Тетка Ганна — спряталась за большой печью. Сердце у бабы ухало часто-часто, пальцы теребили кисти на концах повойника. Ух, как же она злилась! На себя — за глупость и жадность, на гостью приблудную, которую бы за косы оттаскать, да выпороть как следует!

И страх — колкий, как битое стекло — за детей, за внуков, за дурня своего непутёвого. Вот же послала Божа Матинка беспокойного муженька — то нечисть лесная, то паны у него гостят. И не пойми, что хужее…

Эта, как ее, Марфа, — мало что понимает, не до того бабе с двумя детьми. И … третьим под сердцем.

Орыся — дуреха цветет, аки майская роза. Что там старшие всполошились?! Не ее забота. У нее жених туточки.

Ядвига чуяла их всех. Таких ярких и живых, таких разных и таких схожих. Связанных нитями судеб, спутанных общими обидами и радостями, мечтами и страхами…

Снова смерив взглядом каждого, девочка приветливо улыбнулась. Она гостья. Нужно хозяев уважить.

— У меня была торба с пирогами. Где они?

Марфа, суетливо вытерев руки застиранным передником, принесла завернутые в чистую тряпицу пироги. Подала с поклоном.

— Сын, — тихо прошептала панночка, — к лету.

Женщина охнула, всполошилась и ткнулась в угол к захныкавшей малышке, подхватила на руки, спрятала лицо в пушистых кудряшках дочки.

Ядвига повернулась к мельничихе, властно заглянула бабе прямо в глаза. Та насупилась, виновато уставилась в пол.

— Я прощаю тебе спущенных псов. И благодарю за еду. Возьми от меня плату. Это хлеб из…леса.

Ганна дрожащими руками приняла подарок. Быстро зыркнула на мужа — можно? Тот кивнул.

— Раздели на всех домашних. И до самой весны никакая хворь к вам не пристанет.

Тетка переглянулась с невесткой, крепко прижала к груди сверток. Низко поклонилась юной панянке. Щедро отплатила ведьма за ворованную колбасу! Впереди зимние холода и напасти неизбежные. Детки в морозы чахнут, а тут ещё Марфа непраздная. В сёлах что ни год, то в месяц лютый хлопы бьют в стылой земле могилу. И редко когда только одно дитя в нее укладывают…

*************

Домой решили ехать на телеге. На добротной селянской телеге, дно которой устилала солома, а чтоб сподручней было сидеть — поверх кинули мягкую овчину.

Старый мельник легко приподнял гостью, помог забраться. В хату уходить не спешил, топтался рядом, не решаясь спросить.

— Дядька Михась! Петрик отмечен рекой, ты знаешь?

— Знаю, как не знать?! — глухо ответил мужик и вцепился в деревянные борта телеги.

— Не бойся за внучка. Он отмечен, но не обречён. А если, — голос панночки окреп, наполнился силой и куражом, — эта пройда речная озоровать вздумает и МОИХ людей обижать, передай, что я и погнать из реки могу. Пойдет на болота побираться. Запомнил?!

Он уважительно глянул на отчаянную девчонку. Ох, и гонору! Зачем-то стянул с головы шапку, взъерошил пятерней седые редкие волосы, и — широко улыбнулся.

— А и запомнил!!! Дякую, ясна панна! За ласку твою. Если что, — он замялся, подбирая слова, — я завсегда помочь готов!

Скинул с себя теплый кожух, накинул Ядвиге на плечи.

— Ниче-ниче, вон, зятек мой будущий назад одежку возвернет. Все одно телегу пригонит. Ему туточки теперь медом намазано. Езжайте. Кланяйтесь пану Лихославу от всех нас.

Мёрзлая земля стелилась под колеса выбеленным полотном. Это в ТОМ лесу зима уже вошла в полную силу — завьюжила, замела пути-дороги, сковала льдом родники; а тут — лёгким морозцем прихватила осеннюю распутицу, да присыпала чистым хрустящим снежком. Красота!

Попервах ехали молча. Йоська правил смирной пегой лошадкой. Ядвига, закутавшись в овчину, бездумно смотрела вдаль.

Высокое синее небо с белоснежными кучерями облаков, бодрящий воздух, слепящее зимнее солнце. Петля реки осталась позади, как и темная стена леса на том берегу. Показалось, или среди стволов таки мелькнули белые тени.

Наверное, почудилось...

Егерь пыхтел трубкой. Крепкий табачный дым щекотал нос.

— Ты знаешь, что у тебя лесная кровь? — не вытерпела девочка.

Лукаш ответил не сразу. Долго хмурился, что-то прикидывал. Наконец нехотя пробурчал:

— Знаю, как не знать! Дед покойный сказывал. Его прадед был…эээ…младшим хозяином.

— Как это младшим?

Егерь удивлённо глянул на панночку. Хмыкнул.

— Младшие — дети лешего и людей, или нелюдей. Мне ли тебе толковать, если ты ТАМ была и САМ ночью на мельницу заявился. Вечерять.

— Лешко, что ли? Тощий, лохматый и вечно голодный. Ещё нахальный до безобразия.

— Голодный, это точно… — протянул Лукаш. — Это не просто леший, это — хозяин леса! Сам лес! Он опасен! Он очень опасен, девочка!

Ядвига призадумалась. Лешек казался таким …каким? Чудным? Своенравным? Все не то! Вспомнив маленького негодяя, она растерялась. Вот он смеётся над бестолковой панночкой и уворачивается от подзатыльника. А вот сидит в темном углу избы и наблюдает за ней огромными серыми глазищами, вот — смачно жуёт кусок жареной кровянки, облизывает жирные пальцы и болтает с набитым ртом. А вот идёт сквозь мрачную непролазную чащу — спокойный, неторопливый, серьезный…

Нет! Все равно, он — Лешко! Ее друг и названый брат. Пусть и нелюдь лесная. Она его не боится, ни капельки не боится!

— Он меня сестрой назвал, — упрямилась панночка, — я ему верю!

— Сестрою, значит! — Лукаш снова умолк. Задумался. Выдохнул колечко сизого дыма. — Сестру, может, и не тронет. Будет беречь. Наверное. Я сопляком был, когда его впервые встретил…того его, каким он раньше был. Сцапал старый пень меня за волосы и к дереву ветвями прижал. Не рыпнешься. Ну, думаю, все — хана мне! Рожа у него… и не помню, какая. Только глаза помню — золото с прозеленью. И смотрит так, что дух вышибает от того взгляда. Будто бы во мне… через меня… корни и ветви прорастать стали. А я, стало быть, как тот навоз, что хлопы на полях раскидывают для урожая. Во как!

Ядвига потрясенно слушала, даже Йосип, ослабив вожжи, повернулся к дядьке, навострил уши. Конячка остановилась, сонно понурила голову.

— А дальше?

— Отпустил клятый лешак. Признал родней, разрешил…хм… быть. Только после той встречи я на Сечь подался. Боялся к лесу близко подходить. Дед отговаривал, мол, принял тебя хозяин, не тронет, если дурить не начнешь. А я воли захотел. Думал — сбежал от него. Да от себя не сбежишь…

— Ты был на Сечи?! — перебила егеря панночка.

— Был, — грустно усмехнулся Лукаш, вспомнив молодость. — Недолго. Года три козаковал. Степь меня душит, Ядвига. Вроде и воля вольная! Гуляй, козаче! А мне по ночам голоса слышаться стали: то плач, то смех безумный, то словно волки над могилой воют, то пламя ревёт, то шепчет кто-то, а слов нет. Поначалу я тревогу бил, людей будил. Хлопцы подорвутся спросонья, шаблюки, ружья похватают, и — никого! Короче, смекнули, что негаразд со мной творится. Народ там до такого приметливый, ни чета тутошним. Гуртом меня к попу отвели, чтобы отмолил у Заступницы душу грешную — не помогло. Тогда кошевой потащил к местному… умельцу. Есть среди казаков такие. Тот только глянул, и с порога припечатал — какого ж биса ты, нелюдь лесная, тут забыл? Али жить надоело? Вертайся в лес, пока не поздно.

Ещё с год я на Сечи продержался. Сжалился чаклун над «нелюдью», оберегами меня обвесил, что девку монистами. Чуть полегче стало. Ненадолго, правда…

Был вольным казаком. А стал панским егерем. Батька твой меня на службу принял, жалованье положил доброе. Пан Лихослав, дай Боже ему здоровья, своих людей ценит, в обиду не даёт. Йоська! Ты что уши развесил, езжай давай, бисов сын!

Задремавшая было конячка недовольно всхрапнула, и неспешно тронулась по промерзшей дороге. Заскрипели на снегу колеса, егерь стал заново набивать трубку табаком.

Ядвига притихла. Лукаша она помнила с малых лет. Да и как не помнить худого, высокого дядьку, который завсегда с ними на охоту ходил, а его девки с панской дочкой вместе росли, косы друг дружке плели.

— А дальше что было? — она зябко поежилась, плотнее укутываясь в одолженный мельником кожух, сунула замёрзшие ладони в рукава. Солнце скрылось за тяжелыми тучами, закружились первые редкие снежинки. Лукаш натянул поглубже шапку, поднял меховой воротник.

— Силы-то у меня никакой нет. Лесная кровь размылась давно. Но чутье получше, чем у прочих. Да и лес меня любит, — взгляд старого егеря потеплел, вокруг глаз лучиками разбежались морщинки, — дорогу завсегда найду, хоть в впотьмах, хоть спьяну. Зверье зазря не обижаю.

Йосип попросил не оборачиваясь:

— Ты, батьку, расскажи, как пана у Хозяина отбил.

— Скажешь тоже, отбил… — егерь недовольно скривился, видно не хотелось ему ворошить прошлое. Мельком глянул на любопытное лицо девочки, вздохнул и продолжил:

— То дело давнее. Тебя ещё на свете не было. К воеводе гостей понаехало — панство дня три гуляло, а опосля на охоту собрались. Вступило им, вишь! Ну и погнали ясновельможные молочных косуль с детёнышами. Один шляхтич в трясине увяз, еле выбрался, второй из седла вылетел — ноги переломал, третьему веткой глаз выбило. А пан Лихослав с коняки сверзился в глухой овражек, мордой аккурат возле ручья. На ладонь ближе — и пиши пропало! Воевода забился крепко, без памяти был.

Когда я тот овраг надыбал, уже темнеть начинало и задождило, как назло. Вода в ручье поднялась. Смотрю, возле моего пана Хозяин сидит и рукой его за волосы над потоком держит, чтоб не захлебнулся, значит. Меня увидел — оскалился старый пень. А я рта открыть не могу, только глазами лупаю, и ноги корнями спутаны... Он мне приказывает — ещё раз за своей сворой не уследишь — худо будет! И исчез. Я к батьке твоему кинулся, из воды вытянул. Ну и… все. Воевода сам смекнул опосля, что к чему. Больше по пьяни в лес ни ногой. Суровый он — лесной Хозяин. А это, поди ж ты, пацаненком обернулся! Будь с ним осторожна. Старый — хоть справедливый был, зазря никого не калечил, а этот — дитё беззаботное, что ему в голову взбредет?!

— Он хороший! Чудной, но хороший. Бабулю свою очень любит. Она, — девочка запнулась, подбирая слова, — совсем дряхлая, одна живёт там, ну… в ТОМ лесу.

Лукаш опешил.

— Йоська, ты слышал!? Нет, ты слышал?! Бабуля у нее в лесу живёт! Дряхлая! Так тож ведьма! Да не деревенская знахарка, у которой окромя пары заговоров ни на что больше силенок не хватит, а опасная чаклунка! Охо-хо, грехи мои тяжкие! — не унимался егерь. — Вот скажи мне, сынку, наша панночка, кто?

— Знамо кто! Тоже видьма, — смеясь, ответил парень.

Ядвига поперхнулась от возмущения. А негодник, как ни в чем ни бывало, продолжал:

— Оно ж, батьку, если подумать, так и ничего такого. Все бабы немного того…

— Чего того!? — девочка стукнула обидчика кулаком по спине.

— Того… видьмы. Вон, глянь, — Орыся мне в карман сунула, пока я спал, — он протянул завязанную хитрыми узлами и скрученную в кольцо красную ленточку. — Приворот на суженого.

Покрутив незатейливую плетушку, Ядвига фыркнула. Вот же придурь холопская!

— Орыся твоя — дура безмозглая. Ничего в этой пакости нет.

— Много ты понимаешь. Подрастешь чуток, тоже будешь женихов привораживать, — Йосип обернулся, весело подмигнул сердитой девчонке, забрал ленточку, сунул обратно в карман, — да не ерундой всякой, а чем покрепче. Ай!

Ещё один крепкий тычок в бок, на этот раз от Лукаша.

— Сболтнешь про ведьму — голову оторву, — мрачно пригрозил он племяннику.

— Батько, та я ж понимаю, — вмиг посерьезнел Йосип. — Это я с вами шуткую. Ядвига наша, уж прости, ясна панна, — дитё неразумное. Страшную чаклунку за дряхлую бабусю приняла. Мы для того и сидели на мельнице, чтоб с панянкой покумекать без лишних ушей. Так?

— Так. — Егерь глубоко вздохнул. — Народ не шибко любит таких, как ты, девочка. Если начнут примечать…всякое, кто знает, защитит ли тебя отцовское имя. Так что слушай меня внимательно…

ВСТРЕЧА С ЮСТИНОЙ

— Людоньки!!! Панянка вернулась! — громкий крик гулко разносился в морозном воздухе. Перепуганные голуби поднялись с заснеженной крыши. Дворовые псы подскочили, залаяли, срываясь с цепей. Даже сонные куры всполошились, — глотка у Мартына была луженая.

Ворота поместья медленно открывались, впуская телегу. Конюх, на бегу снимая шапку и кланяясь, подхватил лошадь под уздцы, заводя во двор. Йосип соскочил первым, помог выбраться Ядвиге. Подмигнул, хитро ухмыляясь. Вот же…бисов сын!

На радостный крик сбежались люди. Мужики снимали шапки, кланялись юной панянке, бабы счастливо охали, крестились.

— Матинко божа! Наше дитятко возвернулось!

«Дитятко» стояло посреди родного двора, удивлённо оглядываясь. Сколько ее не было дома? Пять дней! Казалось, целую вечность. Под проливным осенним дождем убегала насмерть перепуганная девчонка. Вернулась в начале зимы — кто?!

Легкий морозец сковал осеннюю слякоть, затянул тонким ледком лужи, присыпал чистым снегом крыши, карнизы, ступеньки, изморозью покрыл голые ветви деревьев, праздничной скатертью выстелил дорожку ясной панне — добро пожаловать, шановна, заждались тебя…

Зима, опередив юную ведьму, выбралась из леса первой, перекинула хрупкий мост через черную речную воду, белой поземкой прогулялась полями, лугами, торными дорогами. Заявила свои права и на старый дом, и на конюшню, и на яблоневый сад, и на низкое темное небо. Будешь знать, глупая, как без присмотра бросать СВОЕ. Вернешься, — а все иначе…

…И еле слышный ехидный смешок за левым плечом.

Лешко?!

Ядвига резко обернулась — Лукаш о чем-то негромко спорил с племянником, кухонный мальчишка набирал воду в колодце, собаки, учуяв своих, виляли хвостами, выпрашивая ласку…

Плечо неожиданно кольнуло холодом. Панночка дернулась, вскинула руку. Едва заметная тень скользнула по рукаву, распушила мех на манжете, свернулась змейкой на раскрытой ладони и стекла невидимой каплей с кончиков пальцев.

Тень скользнула по камням двора, затаилась темным пятнышком под ступенькой. Зеленью мигнули искорки глаз, оскалилась в улыбке зубастая пасть.

«Мелкий дух. Трусоватый, слабый», — вспомнились слова старухи.

— Ну, я тебе устрою! — прошипела Ядвига, глядя прямо в зелёные точки. Тварючка весело крутанулась и… исчезла!

Девочка опомнилась, растерянно озираясь вокруг. Слуги стояли, с любопытством наблюдая за вернувшейся хозяйкой. Вот же ж!!! Всё то они подмечают. Как там дядька Лукаш учил — веди себя обычно.

— Ганька! — сердито рявкнула служанке. — Горячую воду готовь и чистую одежду. Панна Юстина дома?

Холопы дружно закивали. Ганька кинулась выполнять приказ.

— Панна вдома. До вечеру чекаемо пана воеводу с людьми. Дозвольте идти, бо не вспием. Они ж как снег на голову толпой свалятся, — тетка Олена, старшая кухарка, умоляюще сложила ладони.

Ядвига настороженно вглядывалась в знакомые лица. Хромой конюх, которого так ценит пан Лихослав, крикливый Мартын — гроза окрестных девок, кухарки, старая нянька, вечно хмурый сокольничий, дворовые мальчишки… А ведь они и вправду рады ее возвращению, и дело не только в страхе перед отцом!

Девочка неожиданно тепло улыбнулась СВОИМ людям, махнула рукой.

— Та йдить вже, а то панство с голодухи нас с вами схарчат, и не подавятся.

*******

Дом встретил теплом печей, привычным скрипом дубовых полов. К приезду хозяина жарилось мясо, запекалась рыба, подходило тесто на пироги. Запахи дразнили голодную девчонку. Живот урчал. Хотелось отправиться на кухню, стащить самые вкусные кусочки. Тетка Олена завсегда норовила откормить «бидну сиротку, тоненьку, як ота квиточка». Сироткой Ядвига себя не считала, «тоненькой квиточкой» тоже, но случая заглянуть на кухню не упускала.

Лестница злополучная. В груди ёкнуло. Вспомнились крики, кровь, неподвижное тело на темном полу. Ядвига остановилась, унимая дрожь. Юська жива! Жива! Не только слова старого егеря, но и свое чутье шептало — живая, курва! Ну, крепкая порода! Это ж надо! Мордой все ступеньки пересчитала и отделалась сломанным носом!

Эх. Не на кухню за свежими пирогами, а к братовой жене нужно идти. Мириться. Хоть и страшно!

Ядвига стянула с головы лисью шапку, швырнула в сторону. Скинула на пол тулуп. Решительно направилась к лестнице.

Она шляхтянка, ей не пристало бояться.

******

В покоях натоплено, аж душно. В носу защипало от запаха вонючей лечебной дряни. Сумрак затаился в темных углах. Тяжелые шторы плотно задернуты. Свечи горят на столе. Захотелось распахнуть окна, впустить солнечный свет и чистый морозный воздух…

Юстина дремала в низком кресле. Услышав скрип двери, вздрогнула, открыла глаза.

— Ты вернулась! — еле слышно прошептала панна. — Мы везде тебя искали. Думали — сгинула. Матерь божья, как же я боялась за тебя!

Она прижала ладонь ко лбу, часто задышала. Ядвига обомлела — вместо высокой, статной красавицы перед ней была несчастная девчонка, измученная болью и страхом: бледное лицо, под глазами желтели синяки, щеки ввалились, светлые пряди прилипли к влажной коже.

«Да она же всего года на три-четыре старше меня! — мысль была странной, слишком взрослой для юной панянки. — Когда ей рожать? Бабы болтали — березень, квитень! Точно помнится — весной. Черт, ребенок то хоть жив?!»

Юстина откинулась на спину, вымученно улыбнулась, сложила руки на животе.

…пламя свечей ударило по глазам, дышать стало тяжело, голову сдавило тупыми тисками, сердце колотилось невпопад — одно…и… второе… и… третье?! Живот стянуло узлом. Ядвига согнулась от внезапной боли, судорожно хватая ртом воздух, вцепилась рукой в дверь, чтобы не упасть. Колени задрожали, слабость накатила приторной волной тошноты. Стало страшно и… невыразимо тоскливо. Ещё немного, совсем немного и — все. Не будет ясной панны. Потускнеют золотые волосы, погаснут светлые очи…

Ай! Курва!

Острые зубки впились в ухо. Мерзкое хихиканье черной тварючки выдернуло из муторной темноты.

Тень прошлась когтистыми лапками по плечам, нагло цапнула за второе ухо, мазнула хвостом по лицу и, блеснув зелёными точками глаз, пропала…

— Ну, мерзавка, погоди, доберусь я до тебя!

Ядвига помотала головой, стряхивая липкий морок чужой боли и безнадежности. Выпрямилась, все ещё держась за стену. Ошалело уставилась на Юстину. Та испуганно наблюдала за девочкой.

— Ядька, что с тобой? Давай за лекарем пошлем? — она неловко попыталась встать, дотянуться до колокольчика, позвать прислугу.

— Не надо! — вскрикнула панночка, — Не вставай… пожалуйста. Я сейчас помогу. Я попытаюсь…

Ядвига упала на колени к ногам невестки, накрыла ледяные ладони Юстины своими. Зажмурилась, прислушиваясь. Два крохотных сердечка стучали быстро-быстро. Две жизни, готовые вот-вот оборваться. Дети Януша, внуки пана Лихослава. Им было тоскно. Очень плохо и очень страшно. Ядвига чуяла приближение новой мучительной боли. Ее нельзя подпускать ни в коем разе! Иначе — все!

Жар разгорался в середине груди, по коже потекли огненные струйки, в ушах зашумело. Руки жгло огнем. Его было так много, что казалось, ещё мгновение — и вспыхнут волосы. Как тогда в черной жуткой степи, среди высохших трав и мертвых голосов. Матинко Божа, что же делать-то…

В самом сердце заповедной чащи маленький леший сидел на выворотне и чуть слышно наигрывал зимнюю колыбельную. Белые волки у ног лесного хозяина чутко дремали под тихие звуки сопилки. Мелодия внезапно прервалась — леший поднял голову. Тревожно прислушался. Сердито нахмурился, зыркнул на заснеженную избу. Дверь со скрипом распахнулась.

— Играй, негодник. Играй громче!!! Я одна такую ораву с Той стороны не выведу, — заорала старуха с порога.

Лешачек ловко спрыгнул с высокого пня, скинул с плеч волчью шубу и, осторожно ступая босыми ногами по свежему снегу, медленно пошел в темноту…

Тихо-тихо пела сопилка…

ПРОГУЛКА

Юся тоскливо посмотрела на вышитый гладью лепесток лилии. Какой-то он получился кособокий. Надо бы распустить шов, переделать…

Вздохнула. Воткнула иглу в натянутую на подрамник ткань, закрепила нитку.

Все.

Хватит.

Стоять больше не было сил. И кто ее тянул за язык дать обет расшить алтарный покров до рождения наследника? Верилось — благословит Матерь божья, пошлет лёгкие роды, смилуется…

Знала бы, что двойню носит, может, поостереглась бы обеты давать.

Юстина медленно опустилась в мягкое кресло. Привычно положила руку на живот. Слабый толчок, ещё один. Сын? Дочка?

За окном февральское солнце топило снег на крышах. Звенела капель, пели птицы. Хорошо! Захотелось спуститься во двор вдохнуть свежий воздух, подставить лицо солнечным лучам, зачерпнуть ладонями снег…

Сколько она не выходила — дней пять или шесть?

После воскресной службы нездоровилось, болела голова, знобило. Потом пару дней метель крутила — носа не высунешь. А как снег перестал, да развиднелось, супруг ее разлюбезный со свекром под окнами поединок устроили. Шаблюками махались на потеху дворни. Потом пили на морозе, здравицы кричали ясновельможной панне Юстине — лучшей из дочерей и вернейшей из жен!! Дурни. Лучше бы в город свозили. Нельзя. Не выдержит она дорожной тряски. Ещё, не дай господь, разродится раньше срока. Вот и сидит всю зиму в поместье, вышивает, бездельем мается. Ни тебе в гости к матери и сестрицам съездить, ни на рождество в княжий замок.

Вся окрестная шляхта на гулянье собиралась. Пан воевода со всем семейством приглашен был. Януш, правда, дома с женой остался. А вот Ядька поехала — на свою голову. Вернулась злая, как черт. Засватали девчонку. Жениха сыскали знатного. Да не простого шляхтича, а княжьего сына. Пусть и не старшего. Сговор на рождество был. Гуляло панство…

По полу покатился клубок ниток. Синий. Юся вздрогнула, поджала ножки. Ещё один клубок поменьше — золотистой, безумно дорогой пряжи, упал со стола. Из корзинки выглянула черная ушастая мордочка, заметила хозяйку, испуганно спряталась.

— Ах ты, паршивка блохастая, — рассмеялась Юся, — иди сюда!

На колени запрыгнул черный котенок. Заурчал, улёгся на спинку, подставил теплый животик — чеши, хозяйка.

Смешной, ласковый.

Ядька его не жалует, все прогнать пытается. Говорит — воняет. Ну и пусть. Зато с ним спокойно и страх отступает…

Вот и не гнала панна котенка, хоть служанки и крестились, глядя. Мол, лячная тварючка. Зенки жёлтые, смотрит — будто насмехается. Ну как сглазит панну?! Дуры, что с них взять.

Юся почесала чёрное ушко.

— Мурза, а как ты в комнате оказалась?!

Дверь закрыта была. Хозяйка сквозняки не любит, то все знают. Ганька заходила, приносила обед. Котенка в комнате не было. Может, спал где?

Поднос с едой остался нетронутым. Старая нянюшка опять причитать станет, уговаривать откушать… не хочется…

Вздохнула. Тяжело поднялась с кресла, поправила меховую накидку, подошла к окну.

Ядвига бранилась с конюхами. Кричала, размахивала руками, младшему подзатыльник врезала, старшему пригрозила кулаком. Опять что-то с ее Зорянкой не так? Еду без поклона лошадке подали или гриву не так заплели?

Ну что за девчонка?! Управы на нее никакой. Ходит по дому нечесаная, простую косу заплетет, и довольно. По двору носится, как селючка, на кухне с прислугой отобедать может. Целыми днями на псарне и конюшне пропадает.

Нет чтобы держаться степенно, достойно, как положено девице ее возраста и положения. Именины недавно справляли — 14 годков.

Сама Юстина уже в 15 повенчана была. Так что уедет сестрица через год-два в новый дом. Скучно без нее будет. С кем Юсеньке спорить да ссориться?

Осторожно коснулась сломанного носа. Нос, положим, зажил, хоть и горбик остался. Януш утешает, мол, его кралечка еще краше стала. Врет, понятное дело.

Вспомнилось, как пан отец, вернувшись, дочерей на пороге встретил. Одну с опухшим носом и синяками под глазами. Вторую с побитой и расцарапанной рожей. Хохотал воевода Лихослав.

— Ну, доченьки любимые, вижу, не скучали без меня.

А что Ядька только утром домой заявилась, едва успела помыться да одежду сменить — то он позже узнал. Слуги донесли. Гневался воевода. Хмурился, молчал до самого вечера. Потом вызвал обеих, грохнул кулаком по столу. Одну пригрозил в монастыре запереть, вторую — к матери с позором отослать, если за ум не возьмутся и лаяться не перестанут. Шутка ли, чуть внука не загубили! Дуры! У него-де война, не ровен час сгинет, — кто род продолжит?!

Януш опосля Ядвигу к стенке припер, косу на кулак намотал, навис над ней медведем. Раньше Ядька врезать брату могла и послать куда подальше, а сейчас — глаза мокрые, губы дрожат. Януш опешил, отступил на шаг, косу выпустил. Юся подбежала, уперлась руками в широкую грудь, оттеснила от сестры. Заговорила быстро-быстро.

— Не надо, Янко, девочка не виновата, я первая начала. Я ее ударила. Она не хотела, я сама оступилась и упала. Слышишь?! Перестань! Мы помирились! Ядьке и так досталось!

Муженёк любимый от неожиданности рот раскрыл. Сначала уставился на жену, потом на сестру. «Вот же бабы-дуры, — читалось на его лице. — То грызутся, как собаки, то друг за дружку горой стоят, выгораживают. Кто их разберет?!»

А вот не надо Ядвигу ругать. Она себя и так наказала — из дому сбежала! Страху, видать, натерпелась такого, что сама не своя теперь ходит.

Лес темный, жуткий. Юсенька и подходить к нему близко боится. А сестрица малахольная одна в нем ночь ночевала! Хорошо, ума хватило на мельницу выбраться и там сидеть — характер показывать. На мельнице дядька Лукаш ее и нашел.

После этого девчонка остепенилась. Прониклась. Вину признала. Плакала. Обе плакали. Прощения друг у дружки просили. Замирились. Перестали выяснять, кто в доме главнее. Ядька ведь ее мертвой посчитала, когда из дому тикала, а Юсенька себя винила, что девочка сгинула. Думала, все — пропала с концами.

Дверь с шумом распахнулась, и малохольная сестрица нарисовалась на пороге. Сапоги грязные, темная коса растрепалась, конюшней разит. Юся скривилась недовольно. Тошнить ее, положим, уже не тошнило, но перед прислугой негоже расхаживать в таком виде.

— Юська, собирайся, давай.

— Куда, скаженная?!

— Гулять пойдем. Солнышко на дворе, весной пахнет!

— Не пойду.

— Пойдешь. Тебе ходить надо. А ты в доме, который день сиднем сидишь.

— Лекарь советует лежать больше.

— Дурак твой лекарь. Лошадь, когда без выгула стоит — дуреет, слабеет и животом мается.

— Так то лошадь…— скривилась обиженная панна.

— А чем ты не лошадь?! Вон здоровенная какая! Светлой масти. Не бойся, все ступеньки и дорожки золой посыпали. Не скользко.

Юстина тяжело поднялась, придерживая рукой большущий живот.

Девчонка затрясла колокольчик, вызывая служанку. Панна поморщилась от резкого звука.

— Ганька, неси одежду! Мы на прогулку собираемся. Мурза, кошка драная, иди давай отсюда. Нагадишь в покоях — убью!

Котенок нехотя спрыгнул с кресла, мяукнул недовольно и выскочил в открытую дверь вслед за горничной.

Как же ты все-таки в комнате оказалась, Мурза?..

Долгие сборы сопровождались причитаниями старой кормилицы — куда ее дитятко на лютый мороз уводят? Нарядились в меха. Яська далась себя причесать и уложить волосы — негоже хозяйке на людях неприбранной появляться. Наконец собрались на прогулку.

На пороге Ядька внезапно остановилась, прислушиваясь к чему-то, резко обернулась.

— Юська, можно, я деток послушаю?

Юстина вздохнула, расстегнула шубку. Ядвига опустилась на колени, положила ладони на живот, прижалась ухом, закрыла глаза.

— Ну что? — шепотом спросила будущая мать.

От ладоней шло едва ощутимое тепло. Дышалось легче. Утихала ноющая боль в спине…

Вот же чудеса. От молитв только колени болят, хоть с тремя подушками молись, а тут — легче…

— Шебуршатся, — тепло улыбнулась сестрица...

********

Панна подставила лицо яркому зимнему солнышку. Глубоко вдохнула хрустящий морозный воздух. Зажмурилась. Хорошо! Так бы и стояла тут, забыв обо всем. Совсем по-весеннему пели птицы. Таяли на крышах сосульки, звонко роняя капли на камни двора. Юся стянула перчатку, провела ладонью по перилам лестницы, собирая мокрый снег. Скатала снежок, замахнулась и, смеясь, бросила в сторону колодца, где набирали воду для кухни. Слуги, увидев хозяек, кланялись, радостно улыбались. Панянки красавицы! Любо-дорого смотреть.

Юся однажды слышала, как две кухарки спорили, кто красивее — молодая хозяйка, светлая, как божье сонечко, или воеводина доченька — темноглазая да темнокосая. Говорили — в мать девка пошла и лицом, и волосом, а норов отцовский. Юся свекровь только на портрете видела. Дочь и вправду сильно на нее похожа. Жаль, умерла панна. Ядвига ее и не помнит вовсе.

На глаза навернулись слезы.

А ну, как и ее детки сиротами останутся? В родах бабы мрут, как мухи, а уж если двойня…

— Юська, ты чего ревешь?

— Я не реву. Это солнце яркое, глаза слепит!

— Не ври, я же слышу, носом хлюпаешь.

Вот же заноза! Все-то она примечает!

— Матушку твою вспомнила, вдруг и я, как она, и мои… — слезы ручьем текли по лицу, нос мгновенно распух.

Девчонка остановилась, пробормотала что-то крайне неприличное.

—Я же тебе говорила — все будет хорошо. Родишь, куда ты денешься. Вон, у маменьки твоей пятеро! И ничего. До сих пор…

Ядвига запнулась на полуслове, прислушиваясь к чему-то. Последнее время такое случалось часто — несётся куда-то, и вдруг остановится, застынет и смотрит не мигая. Вот как сейчас.

Юстина дернула сестру за рукав:

— Что с тобой?! Тебе плохо? Позвать кого?

— Нет, не надо, — едва слышно ответила девчонка, растерянно оглядываясь по сторонам. — Давай-ка за ворота выйдем, на простор посмотреть охота.

— Давай, только кликнем кого, чтобы не самим…

Хорошо!

Снег на полях белый, чистый, не затоптанный десятками ног. Небо синее- синее. Вдалеке село виднеется. Стена леса чернеет за рекой.

По дороге топала неказистая крестьянская лошадка, тащила груженные мешками сани.

С саней, кряхтя и охая, слезла дряхлая старуха, оперлась на кривой посох, огляделась, заметив панночек со служанками, низко поклонилась. Невысокая, сгорбленная, с темным обветренным лицом, в старом облезлом тулупе.

Мальчишка — то ли внук, то ли правнук, — спрыгнул следом. Кланяться не спешил, вертел головой по сторонам, морщил нос, принюхиваясь. Зачем-то присел на корточки, набрал пригоршню снега, поднес к лицу. Недовольно фыркнул, чихнул, отряхнул мокрые руки. Заметил стоящих около ворот женщин, смешно скривился. Запросто подскочил к Ядвиге, дёрнул за длинную косу! Заулыбался безумно счастливой улыбкой. В огромных серых глазах блеснули слезы.

— Привет, сестрёнка! — детский голос звенел праздничным колокольчиком. — Мы с бабулей…

— На богомолье идём, ясна панна, — перебила старуха, оттягивая за ухо беспокойного внука. — Даст бог, до Лавры доберёмся, поклонимся, грехи замолим. Этот негодник Лешко — найденыш, мой внучек названый. Не гневайся на него, он добрый, только блажной малость. Батька его по осени в лесу сгинул, вот дитё умом и повредилось.

Юся с жалостью разглядывала сироту. Худой, щеки ввалились, кожа бледная, ноги босые — Матерь божья! Панна протянула руку, ласково погладила растрепанную макушку. Волосы, словно сухие веточки. Ничего, прикажет служанкам отмыть мальца, накормить, одежку подобрать. Грех не помочь странникам-богомольцам. Ребенок настороженно замер, насупился, видать, не привык к ласке и заботе, а может, испугался незнакомой тетки в дорогой лисьей шубе.

Ядвига стояла рядом, будто в рот воды набрала. Брови нахмурила, смотрит исподлобья. Юся толкнула сестру локтем, мол, ты чего? Старушка с дитем в Лавру идет — святое дело приютить, накормить, а после и просьбу к святым передать. Монетку на свечки. Пусть замолвит словечко…

А что дитё убогое не поклонилось и за косу дернуло — так то ж знак, что ты душа чистая и светлая. Юродивые к злым и подлым людям не идут. Юстина снова обернулась к странникам.

— Отдохните у нас. Через пару дней обоз пойдет — с ним и отправитесь. Ганька, проводи гостей. Предупреди, что мальчик… чудной. Скажи на кухне — если кто сироту обидит…Накажу.

— Благодарствую, хозяюшка, — старуха снова поклонилась, — за внучком я прослежу, чтобы не шалил и не докучал. А ежели кто в доме хворью мается, то и глянуть могу. Молитвами и травками помочь. Отплачу за ласку.

Юстина внезапно охнула, пошатнулась, схватилась за живот. Служанки струхнули, подхватили хозяйку под локти, запричитали. Даже Ядвига, до этого стоявшая как чужая, подбежала к сестре, тревожно вглядываясь в лицо — что?!

— Ну чего вы всполошились, глупые?! Детки растут, толкаются. Все, все, пустите, я и сама стоять могу. Как тебя зовут, бабушка?

Та, опершись подбородком о посох, с грустной улыбкой наблюдала за суетой вокруг молодой хозяйки.

— Ох, ясновельможна, слишком долго я живу на этом свете! Память-злодейка, что дырявая торба — всё по дороге рассыпала. Лешко бабулей кличет, а больше-то никого у меня и не осталось.

НОЧЬЮ В ДОМЕ...

Тень ловко шмыгнула в приоткрытую дверь черного хода. Растеклась невидимой кляксой на темной стене, прячась от яркого света. Сонный Левко, подслеповато щурясь, выбрался из ярко освещенной кухни в зимнюю темень, воровато зыркнул по сторонам — никого. Только мороз щиплет вмиг занемевшие щеки, давит из глаз слезы. Мальчишка поставил на стылую землю ведро, поглубже натянул облезлую шапку. Ещё раз огляделся и, отойдя от дома пяток шагов — выплеснул помои. Неохота среди ночи тащиться в дальний угол двора. Авось тетка Олена до утра не заметит, а там снежком притрусит. Служка быстренько захлопнул тяжёлую дверь, задвинул крепкий засов. Тепло беречь надо. Хоть и конец зимы, но месяц лютый не зря имечко недоброе носит. Днем побаловал капелью и птичьими перепевками, а к ночи мороз подкрался, да такой крепкий, ажно пальцы к железу липнут.

Кухарченок неспешно поплелся на кухню. А нАшо спешить? Тетка Олена спать в комору до полуночи не пустит. Сиди в углу, куняй в полглаза, пока она тесто месит и хлебы в печь ставит.

Хорошо хоть пан-воевода давеча уехал. Все слугам облегчение. Левко поежился, припомнив прощальный хозяйский пир. Холопы с ног сбились. Три ночи не спали, готовились — пекли да жарили. Шляхта гуляла весело. МузЫки грали, гости по всему поместью пьяные песни горланили.

А как они выезжали важно! Левко за всю свою жизнь и не бачив такой красы. Впереди пан воевода с сыном на здоровенных коняках, за ними шановне панство следует. Шапки одна другой богаче, каменья огнем горят. А зброя яка гарна! Сам пан король не побрезговал бы такие шаблюки прикупить. Только кто ж ему продаст! Нам и самим нужны! Мечталось, вырастет Левко, станет сильным и храбрым, тогда и подарит пан Лихослав ему…

Тень легко скользнула по спине мальчишки, уцепилась коготками за ветхий кожушок и, резвясь, фыркнула в замерзшее ухо. Левко вздрогнул, выныривая из мечтаний о будущей воинской славе, почесал грязной пятерней шею и потопал в душное тепло кухни.

— Я тебе говорю — токмо глянула, и одразу ажно сердце замерло. А потом бац — и все!

— Шо — все?

— Все!!!

— Тю, дура, кажи толком…

За столом сидели Ганька и старшая кухарка. Балакали. Стоял сытный дух свежего теста и горячего молока. Бабы, заметив мальца, умолкли. Грозная тетка Олена устало махнула, подзывая хлопчика к столу, подвинула теплую ароматную кружку.

— Держи, неслух.

Левко счастливо зажмурился, обхватил ледяными ладонями нагретую кружку и начал пить по глотку, растягивая удовольствие.

— Эх, ты, горюшко мое приблудное, — ворчала кухарка, глядя на мальчонку, — краюху доедай и топай. Да не лякайся, в каморе спит отот… Лешек, что со старухой пришел. Панна велела не обижать сироту.

Тетка Олена пригрозила кухарченку кулаком. Мол, смотри у меня, негодник. Левко насупился. Тоже мне — велика невидаль. Сирота! Какая ж он сирота, если родная бабка имеется?! Вот у него, Левко, никого нема. Зато он важный панский холоп, а не шляется по дорогам взимку. Хозяин ему однажды медную монетку подарил. Левко ее на верёвочку нацепил и заместо крестика носит. Вот.

— Иди давай, — Ганька рявкнула на разомлевшего в тепле мальчишку.

Вот же курва! Думает, если панне служит, то и сама — королевишной заделалась.

Левко показал противной девке язык и шустро увернулся от подзатыльника.

— Матинко божа! — вздрогнула вдруг Ганька, забыв о чумазом наглеце. — Да что ж сегодня за чортивня творится в доме. Свят, свят…

Глупая девка истово крестилась, глядя Левку за спину. Он боязливо оглянулся — мешки с мукой в темном углу, лавки сдвинутые у стены, кожух на гвозде висит…

— Ай!!! — испуганно взвизгнула дуреха. И резво отскочила поближе к очагу, в круг света. — Божечки!!!

— Ганя, шо там?! — кухарка поставила на стол противень с горячими хлебами. Потянулась за чистым рушныком — накрыть печево до утра.

Левко скривился ехидно:

— Блажится нашей королевишне. Мабудь, наливки перенюхала, — хихикая, скоренько шмыгнул за дверь.

— Тетенька Оленочко — там от такие глазюки!!! Лячные — жуть!!!

— Ганя, иди спи, полУночь на дворе, — бредя впотьмах коридора, Левко слышал, как ворчала кухарка.

Тень обвилась вокруг детской шеи, неслышно заурчала, навевая сон.

Кухарченок зевнул, потёр кулаками глаза, и обмер — возле входа в его комору стоял этот…как его…сиротинушка.

Стоял и…смотрел.

Нет. Не так.

СМОТРЕЛ!

Встрепанные волосы то ли серые, то ли седые. Плотно сжатые тонкие губы, нахмуренные брови — гость в кромешной темноте закутка виделся на удивление ясно. Вон, за левым ухом, сосновые иголки торчат, царапина свежая на лбу, а под распахнутой шубой виднеется вышитый ворот рубахи. Узор чужой, нездешний. Глянул, и словно в омут ухнул с разбега, а перед глазами ветки сеть выплетают…ловчую…

Левко потряс вихрастой головой — наваждение исчезло. Перед ним стоял мальчонка чуть пониже его. Хилый, бледный. Стоял и внимательно, без тени улыбки, смотрел на струхнувшего кухарченка.

— Ты-ы че-его? — силясь не пустить петуха, просипел Левко.

Он тайком нащупал под рубахой медную панскую монетку, крепко сжал дрожащей ладонью. Какой из него вояка, если пришлого чужака испужался?! Стыд горячей волной залил щеки, придал храбрости.

— Ты-ы, это, если чего дурного надумал, так я за тобой следкую. Понял?!

Чужак по-птичьи наклонил голову к плечу и медленно опустил веки. Давящий взгляд погас. Левко облегченно перевел дух, и уже было шагнул вперед, как по коже сыпануло морозом. В тесном закутке не было окон, свечу Левку не давали — дескать, он и на ощупь все углы знает. И в этом-то мраке жутковатого хлопца он видел так отчётливо, будто…будто…полная луна висела над заповедным лесом и снег слепил глаза серебристым сяйвом. Ночные тени ползли по стенам — ветвились черным кружевом корней.

Левко попятился, крепче сжимая панский подарок.

— Пане Лихославе, оборони душу грешную, — не помня себя от нахлынувшей жути зашептал мальчонка, чуть не плача. Крестик-то он потерял ещё по осени. Да и где та матерь божья, нужен он ей больно! А пан-воевода все-е знает! Вдруг, да и услышит своего холопа. Заступится…

Левко вжался спиной в холодную стену, втянул голову, а чертов гость вдруг открыл серые, как зимнее небо глаза и… улыбнулся. Легко и приветливо, разом разогнав жуть и мрак.

— Ой, дурень! — весело рассмеялся приблуда. — Нужен ты мне больно.

«Сиротинушка» подошел к Левку, снизу вверх заглянув в глаза несчастного кухарченка. Спокойно положил ладонь поверх судорожно сжатого кулака с оберегом.

— Служишь Лиху?! — и, не дожидаясь ответа, чужак кивнул каким-то своим мыслям.

От узкой ладони расходилось мягкое тепло, перестало заполошно стучать сердце, согрелись онемевшие ступни в стоптанных чоботах. Сладко запахло сосновой смолой и диким медом.

— Иди спать, маленький холоп, — выдохнул грустно. — Считай, твой пан тебя услышал и зглянулся…

Левко блаженно улыбнулся. Страх растаял, оставив после себя бесконечную усталость. Он не помнил, как добрался в темный закуток, как завернулся в старый дедовский кожух — после гнутой монетки его самое большое сокровище. Не чуял, как чужой мальчишка протянул руку к его голове, и притихшая было тень легко и бесшумно скользнула в подставленную ладонь, обвилась вокруг тонких сухих пальцев и замерла, боясь немилости Лесного Хозяина.

— Спи, маленький холоп, спи…

***

Ядвига медленно поднималась по ступеням на верхний этаж. В гулкой пустой тишине шорох шагов тревожил, будил забытые страхи, горькие воспоминания. Крохотный огонек свечи дрожал, силясь разогнать сумрак старого дома.

Дом тосковал. Холодом безлюдных покоев, сыростью уставших от зимы стен. Он жаловался скрипом половиц и ночными вздохами сквозняков.

Дрова берегли. На что топить пустые комнаты? Юська после отъезда мужа перебралась вниз, подальше от злополучной лестницы и поближе к теплу кухонных печей. Вот и правильно. Куда ей по сходам туда-сюда шататься. С ее-то пузом. А там и слуги под боком, и прогуляться выйти намного проще...

Панночка задержала дыхание, вслушиваясь, подняла выше свечу, пытаясь оглядеться в темноте гостиной. Шторы задернуты наглухо. Ядвига потянула тяжёлую плотную ткань, впуская в комнату слабый свет ущербной луны. Глянула во двор — никого. И тихо, как в могиле. Не брехали собаки, не гомонили люди, не фыркали на морозе лошади. Верные холопы не носились по двору сломя голову, выполняя панскую волю.

После шумной суеты и хохота, застольных песен и звона шаблюк во дворе, — тишина давила. Позже она привыкнет — не впервой. Отец редко задерживался дома надолго. Он уезжал, оставляя дочь на попечении слуг и нянек.

А сейчас?!

Сейчас все изменилось…

Ядвига поставила свечу на подоконник. Тусклый огонек высветил морозные узоры на мутном стекле. Льдинки заискрились золотистыми всполохами, побежали вверх тонкими лепестками диковинных цветов. Красиво. Панночка зябко поежилась, плотнее запахнулась в теплый платок.

— Лешко, — позвала шепотом. Где ж этот поганец подевался?!

Не иначе до сих пор от помывки прячется. Днём жалостливые бабы нагрели воды — надумали отмыть бедную сиротинушку. Лешек недоверчиво покосился на бадью с мылом, и потребовал сперва пирогов, потом молока с творогом, меда, квашеной капусты, соленых грибов, варёных яиц… Кухарки только успевали миски с горшками подносить! А лешачек в раж вошел и до копченостей с колбасами добрался. Строгая тетка Олена, подперев пухлую щеку, любовалась, как негодяй пластает ножом лучшую хозяйскую ветчину и заедает кровянкой с чесноком и зелёным луком.

Лук Ядвига берегла для Юстины и строго-настрого запрещала щипать свежую зеленушку даже любимому брату. А этот проглот жрал все подряд! И куда в него столько лезет?! Ядвига от злости аж побелела, увидев, что на кухне творится — стол заставлен тарелками и горшками, слуги вокруг на вытяжку, ждут указаний, а Лешек ногами босыми дрыгает, урчит, как кот, и окорок доедает.

От крепкого тычка в бок лесной обжора чуть с лавки не слетел.

— Ты здурел! — рявкнула на приятеля Ядвига. — А ну вон отсюда! А вы что стоите?! — крикнула кухаркам, — идите, делом займитесь! Думаете, отец уехал, можно баклуши бить!

Бабы словно ото сна очнулись, заозирались удивлённо, заохали…

Лешек, не будь дурак, сбежал под шумок. Ганька по всему дому искала негодника. Не нашла. Старуха, что на кухне ошивалась, только усмехалась — мол, брось, девка, мой внучек дикий. Ему главное — брюхо набить. Проголодается — вернётся. Уж больно смачно кормите. И не замечали слуги ни раскосых нелюдских глаз, ни костяных амулетов в длинных седых косах…

Вот же принес черт этих двоих! И чего старухе в их доме понадобилось?! Не ко времени. Особенно сейчас, когда отец с братом уехали, Юська на сносях, а Ядвига впервые в ответе за людей и поместье.

Раньше, оно как было — хозяйство Юстина вела. И хорошо вела, крепко. Теперь сестрицу не тревожат, берегут. С любой бедой к панянке идут. Сложно это, хлопотно…

Ядвига за целый день с ведьмой и парой слов не перекинулась. Старуха долго сидела на кухне в окружении любопытных хлопов, травки заваривала, кажись, лечила кого-то; потом Юська позвала «бабушку» к себе. Чего уж там ведьма беременной бабе наплела, только Юстина после того разговора стала на диво спокойная, тихо улыбалась каким-то своим мыслям, и перестала твердить, что не переживет роды.

Ядвига сердито сжала кулаки, вспоминая, как она заскочила на конюшню проведать Зорянку, угостить соленой горбушкой.

Зашла и замерла в дверях.

Хромой Густав, вечно хмурый и необщительный мужик, который за коней голову оторвёт, с горящими глазами рассказывал жуткой старухе про своих «диточОк».

Яга слушала внимательно, кивала, что-то негромко отвечала завзятому конюху, потом по-свойски зашла в стойло к Зорянке. Та застыла, нервно прижала уши. Ядвига напряглась — ну как взбрыкнет конячка! Норов у нее был под стать хозяйскому. А старуха, обхватив ладонями лошадиную морду, прижалась лбом к бархатной теплой шерстке и заговорила тихо-тихо.

…беззвучный шепот мертвого наречия, напрочь забытого даже там…в бескрайних степях. Дрожала земля под копытами бесчисленных скакунов. Черный дым пожарищ заволок небо над гибнущим миром. Тысячи стрел, выпущенных на полном скаку, поглотили пылающее солнце…

Яга замолчала, крепко поцеловала в лоб притихшую кобылку, грустно потрепала по крутой шее. Зорянка негромко заржала, словно прощаясь.

Старуха устало ссутулилась, оперлась на посох. Встревоженный Густав почтительно подхватил бабушку под локоть, бережно усадил на скамью.

Ядвига потопталась на пороге и неслышно вышла во двор.

****

Тихий смешок на лестнице. Скрип половиц в зябкой темноте. Да где ж этот обжора лесной хихикает?!

Мальчишка выскочил из тени и кинулся на шею Ядвиге. Обнял крепко-крепко. И так же быстро отпрыгнул, опасаясь тумака. Волосы всклокочены больше обычного, глаза шальные зеленью светятся, от самого хвоей несет так,

…словно бредешь в сосновом бору жарким сухим летом, и по золотым стволам течет вязкая смола…

Ядвига мотнула головой, прогоняя видение.

Леший и, правда, был малость не в себе.

— Гляди, кто у меня есть! — восторженно зашептал нелюдь, и протянул сложенные ковшиком руки.

Ядвига, забыв про злость и усталость, наклонилась к грязным ладошкам и охнула — крохотные золотистые огоньки плавали в теплой лужице призрачного света, испуганно дрожали, готовые вот-вот погаснуть.

— Что это? — ахнула восхищённо.

— Души деревьев. Я их в дровах нашел, — загордился Лешек, — и забрал!

Панночка недоверчиво покосилась на маленького лешего. А тот, будто забыв о подружке, запросто уселся на холодный пол, скрестил босые ноги и легонько подул на огоньки. Те радостно закружились, разгораясь все ярче, освещая худое лицо лесного хозяина.

— В каждом дереве живёт дух, — серьезно толковал Лешек неразумной девчонке. — Дерево рубят — духи уходят, но не все могут уйти сами. Слабые остаются в стволах и медленно тают. Навсегда. Мои…хм …младшенькие забирают таких. Если люди метку ставят заранее…

Он осторожно поднес ладони к лицу, прищурился и …залпом выпил пригоршню яркого света.

— Ты! Как? Ты зачем их съел!?

Лешек зажмурился и блаженно вздохнул, не обращая внимания на возмущенные крики. Затем лукаво приоткрыл один глаз и мееедленно вытянул из копны волос…жёлудь. Сунул его Ядвиге, крепко зажав подарок в ее ладони.

— Держи! Это тебе. Посадишь, где захочешь. Пока его корни в земле — ваш род не исчезнет! Поняла?!

— Д-да, с-с-пасибо, — растерянно прошептала панночка. Жёлудь был теплым и… очень живым.

Девочка бережно спрятала подарок в карман.

Она посадит его.

Обязательно.

Тогда их род будет жить долго-долго, и Юстина не умрет, и дети…

Лешек обхватил руками колени, положил на них голову. Спутанные волосы закрыли лицо. От шальной радости не осталось ни капли. Казалось, перед Ядвигой не парнишка, а темная болотная кочка или старый трухлявый пень возник из ночного сумрака.

— Ты почему не приходила? — голос зашелестел крошевом сухих листьев, наполняя сердце горечью. — Я ждал. И бабуля ждала. И Старый.

Ядвига опустилась на пол, села рядом, обхватила себя за плечи. Вот как ему, нелюдю, объяснить? И про семью, и про поместье... Покои опустели. Без отца, без Януша. Она с детства привыкла, что пан Лихослав редко дома надолго оставался. Но сейчас так тоскливо. И одиноко. Может, и хорошо, что ведьма с лешим пришли.

— Я не могла. Сперва страшно было вернуться, а потом…У меня отец… и Юстина. Я должна быть тут, — она запнулась.

Дрогнул, догорая, огонек свечи. Пламя погасло. Тусклый свет луны из окна.

Ядвига осторожно погладила нечесаную спутанную гриву. Иголки, семена, мелкие шишки. Мальчик прижался щекой к ее ладони. Панночка всхлипнула, накинула на плечи Лешеку теплый платок, обняла.

— Я очень скучал. Лес скучал. Мы ждем. Обещай вернуться.

— Я приду. Правда! Вот Юська родит…

— Юська? Это я ей на сопилке играл!

— Ты?

— Ага! Бабуля как заорет — играй, а то все пропадут!

— Мне снился страшный сон, — тихо прошептала Ядвига. — Черная мертвая степь. Нет костра. Ничего нет. Только детский плач. И Юстина стонет, а где — не видно. Я по земле ползаю, вслепую детей ищу. Нашла — а они холодные, как камень. Не дышат. Юська рядом лежит. Я орать начала. Со всей дури! Зову — кого?! Ни огней, ни звёзд. Ору, криком захлебываюсь, и словно… сыплюсь пеплом… потом сопилка и ведьма... Я детей на руки подхватила, она Юстине в волосы вцепилась и тянет в…огонь, и… огонь ка-ак полыхнул. Потом — не помню. Очнулась на полу. Юська в кресле спит. Вся мокрая, в поту, а детки в животе — шевелятся.

— Это я играл, — важно сказал маленький леший. — Только ты не ходи больше на мертвую сторону. Мне туда нельзя. Я всегда живой. Я никак не могу быть мертвым, — грустно вздохнул мальчик, — Так что, ты живи подольше!

*******

Яга устало брела по мрачным коридорам спящего поместья. Чутко ловила тихие скрипы и невнятные ночные шорохи.

Дом крепкий, надёжный, не одно поколение хозяев видывал. Тревожится за них, бережет, как умеет. Гостья из темного леса ему не по нутру. Но и не по зубам. Вот и сердится. То нависнет дубовыми балками над головой, то ледяным сквозняком дунет в лицо, то пылью в глаза сыпанет.

Хороший дом. Верный. Глядишь, вскорости и домовой заведется. А пока духа хранителя нет, с мелкой нечистью Мурза неплохо справляется. Не все ей бока на перинах пролеживать.

Ведьма осторожно прижала ладонь к стене, прикрыла глаза, выпуская колдовскую силу. Пусть струится невесомой дымкой по всем закуткам и переходам, течет терпким дурманом сухих трав. Наведенный сон теплый, глубокий.

Не нужны ей лишние уши. Особенно сейчас…

Держать личину ведьма отвыкла. В лесу раскосыми глазами кого удивишь? У тамошних каких только глаз не бывает. А простые люди пугаются, за нелюдь принимают. Вот и пришлось мороком прикрываться.

Отвыкла.

И от личины, и от людей…

Уйти бы, бросить все. Хозяйка судеб давно к себе призывает. Заждалась, поди.

А лес?! Лес жил и до нее. Справится, не маленький, хоть и обернулся дитем неразумным. Привязался, стало быть, надеется «бабулю» удержать подольше. Яга тяжко вздохнула, вспоминая шалости названного «внучка». Леший-то и вытянул ее к людям из глухой чащобы. Знал, старый пень, чем зацепить, чем Ягу обнадежить. Не удалось ведьме вырастить замену за всю ее долгую жизнь.

Да и нужна ли она, замена эта…

Хотя, чего уж там, девочку заполучить хотелось!

Яга хмыкнула.

Давно забытое чувство… азарта?

Потянет ли, справится!? Не девочка — она сама!? Ещё одна ученица? В этот раз уж точно последняя.

Ведьма задумчиво покосилась на посох. Дрогнул костяной амулет, намертво прикрученный к навершию, привязанный узлами заклятий. Ученица старшая, доченька названная.

На мать руку подняла. Возомнила, сядет ведьмой-княгиней в столичном городе. А когда Яга запретила — пошла на подлость. Давно это случилось. Уж и не припомнить, сколько времени утекло с той поры.

А эта, Ядвига, — роду не шибко высокого. Только шляхетской дури многовато. Шальной, бестолковой. Сперва дров наломает, потом за голову хватается.

Тень выскользнула из-за угла, закружилась по полу, метнулась на стену черным сполохом. Вспыхнули зелёные точки глаз.

Ведьма схватила тень за дымный росчерк хвоста. Намотала на руку пепельной лентой, крепко сжала пальцы и стряхнула на пол.

— Избаловали тебя, как я погляжу! Много воли заимела, негодница.

Тень крутанулась, оборачиваясь кошкой. Покорно прижала круглые ушки.

— Говори, мерзавка.

Мурза взлетела на плечо старухе, робко покосилась на амулеты. Заурчала, докладывая новости.

— Иди, приведи хозяйку, — Яга качнула посох, — будешь служить девочке исправно. Может, и отпустит тебя…

Мурза мягко спрыгнула на пол, шмыгнула в узкий коридор, оглянулась, напоследок дерзко показав клыки.

Бесшумно открылись крепкие дубовые двери, впуская незваную гостью. Холод обиженно затаился на пороге — не пустят озорника погреться в хозяйских покоях, не дадут протянуть ледяные пальцы к огню светильников, к жару раскаленной жаровни.

Колдовской туман плывет невесомыми нитями, кружит шелковым маревом, выплетая дивные сны. Почивает панна Юстина. Золотом отливают косы. Нежный румянец алеет на щеках. Спят нерожденные дети. Сын и доченька. Смерть к ним ещё когда лапу протянула, облизнулась и отступила играючи. Знает — ненадолго.

Зовет хозяйка судеб к себе… Уж ее-то голос Яга ни с кем не спутает.

Быстрые шаги за стеной. Ядвига распахнула двери, не чинясь, по-хозяйски. Холод таки ворвался в натопленные покои. Метнулись огоньки свечей, дрогнули бархатные шторы, заметались тени в углах. Застонала, заворочалась на постели Юстина.

Мурза, разок мяукнув, запрыгнула на подушки, заурчала, отгоняя кошмары, приманивая мирные сны.

Старуха не двинулась с места, не повернула головы, лишь крепче сжала колдовской посох, прислушиваясь к голосу чужой души.

Храбрая девочка. Храбрая и глупая. За нож, дуреха, схватилась, и …оставила. Поняла, видать — захочет Яга всех в доме загубить, — не поможет ни огонь, ни железо.

— Отойди от нее, ведьма!

Старуха равнодушно пожала плечами.

— А если не отойду, что тогда?

…думай, думай, девочка. Не все в твоей власти. Не всем приказывать можешь, ясна панна…

— Прошу тебя, не трогай их!

…голосок от страха сиплый, гордость узлом в кулаке связана, злые слезы дрожат на ресницах…

— Просишь? Лесную приблуду? Ты — дочь воеводы?! — Яга покосилась через плечо, насмешливо кольнула налитыми зеленью глазами. Девчонка застыла в дверях, вцепилась пальцами в косу. Лицо белое, ни кровинки. Сама трясется, но не отступает. Будет из девки толк!

— Не для того я на мертвую сторону ходила, за щенками вашими, чтобы сейчас их загубить, глупая, — смягчилась старуха. — Пойдем, времени у меня мало!

Они шли по темным переходам старого поместья. Ядвига потеряно плелась сзади. Колдовской туман ткался кружевным узором по полу, ластится к ногам старухи, растекался по щелям, заполняя людские сны. Утром заклятие развеется, а с ним и память о странных гостях.

Возле выхода Яга, наконец, остановилась и пристально заглянула в глаза юной хозяйки.

— Я пришла звать тебя в ученицы!

Ядвига растерянно молчала. От былой храбрости не осталось и следа. Перед ведьмой стояла несчастная потерянная девчонка. Почти ребенок. Одинокий и несчастный.

— Дар в тебе крепок, — толковала старуха. — Сладить с ним без меня не сможешь. Он будет тебя вести, а не ты его. Невзнузданная сила опасна. Для тебя, для родных. Сестру свою ты чудом не убила.

Панночка вздрогнула, гордо вскинула подбородок. Врождённое упрямство вытесняло растерянность и страх. Вот же, шляхетское семя!

— Я не брошу своих! — отозвалась глухих эхом, глядя ведьме прямо в лицо.

Старуха медленно кивнула, принимая ответ.

Закрыла глаза, вслушиваясь в звуки морозной ночи. Далекий тоскливый вой — то ли ветер скулит в черных ветвях, то ли Старый ведёт стаю по следу …

Лютый месяц…

Излом зимы…

Снежники на вершине силы, на грани безумия…

— У меня мало времени, — повторила Яга, — несколько лет по людскому счету, и все.

— Я не могу уйти, — отчаянно замотала головой Ядвига. — Не сейчас!

Ведьма грустно улыбнулась и ласково погладила девочку по щеке. Ядвига всхлипнула, вытерла рукавом мокрые глаза.

— Я буду тебя ждать…

Незаметно подкрался леший, скинул на пол плотно набитую торбу, потоптался на месте, не решаясь прерывать беседу. Надолго его терпения не хватило, и Лешко решительно втиснулся между двух колдуний. Яга хмыкнула, а маленький негодник важно протянул Ядвиге посох — щедрый подарок Лесного Хозяина.

— Возьми, ты забыла его возле родника, — панночка осторожно приняла крепкую палку, сжала обеими ладонями. — Это часть меня. Не бросай больше.

Леший напоследок обнял подружку, беспечно подмигнул, и, как ни в чем не бывало, закинул на плечо набитый снедью мешок. Пахнуло копчёной колбасой и чесноком. Ядвига улыбнулась сквозь слезы, взъерошила мальчишке волосы.

— Жёлудь посади, не забудь, — буркнул Лешко. — Пригодится! — вцепился в руку старой ведьмы, потянул Ягу к выходу.

— Пошли, нечего тут сырость разводить! Никуда она не денется, заявится до конца зимы!

Кружились редкие снежинки в стылом воздухе. Ночь текла морозной рекой мимо людских окон, плакала тоскливыми волчьими голосами, крошилась настом под ногами, глядела щербатой луной на темные хаты, на заметенные снегом поля, на одинокую фигуру в дверном проёме.

Ядвига решительно захлопнула дверь, смахнула слезы и отправилась спать. До рассвета ещё есть время.

А завтра …

Поживем-увидим…