Никодимово озеро

В черном спортивном костюме, бесшумная, гибкая, Алена появлялась и исчезала всегда так стремительно, что казалось: не ходит человек, а бегает, хотя в общем-то каждое движение ее было продуманным, точным; на взгляд Сергея, Алена была кокеткой, а люди такую вот быстроту, продуманность и точность движений, кажется, называют грацией.

Сергей уныло собирал чемодан. Раньше он всегда с большим удовольствием ехал на каникулы в Никодимовку. А тут нет-нет да и ворохнется в груди червячок предательского сомнения: в этой поездке, в самом себе, в жизни вообще.

— Готов? — от порога спросила Алена.

― А ты? — вопросом на вопрос ответил Сергей.

― Я еще не собиралась, — сообщила Алена и завышагивала по Сережкиной комнате из угла в угол…

― Д-да? — переспросил Сергей, с облегчением усаживаясь на чемодан.

― Да, — ответила Алена в пространство.

Что за странная манера у человека — разговаривать, не глядя на того, с кем разговариваешь?! Будто заранее уверена, что каждое ее слово подхватывают на лету.

― Может, мне назад все это? — с надеждой спросил Сергей, тронув чемодан под собой.

― Чего? — Алена даже остановилась и впервые глянула на хозяина дома. — Ты брось это… A! — вспомнила. Я вот зачем. Иди-ка сюда.

Повинуясь движению ее руки, Сергей встал и подошел к столу, где Алена уже развернула тетрадный листок, на котором ее стараниями было изображено дерево с гроздьями чьих-то имен, фамилий вместо листьев.

Волосы у Алены темно-русые и всегда распущенные. Красивые волосы, почти до пояса. Зато жесткие. Сергей протянул было руку, чтобы удостовериться в этом. Алена ткнула карандашом в свое творение.

― Генеалогическое дерево!

― Догадываюсь. — Сергей глянул через ее плечо и отставил до более подходящего момента намерение проверить жесткость Алениных волос.

― Догадываешься, так подходи сюда. Что ты стал за спиной?

Сергей остановился рядом с ней и, опершись подбородком о кулаки, склонился над пышным древом родства.

― А где же геральдический герб?

― Герб здесь будет — ослиные уши, — мрачно разъяснила Алена. — Я хочу узнать, кто мы друг другу: ты, Лешка, я.

― Ясно… — вздохнул Сергей.

Алена не обратила внимания на его эмоции.

― Твой дедушка Лешкиному дедушке сводный брат. Значит, твоя мама Лешкиной маме… — начала деловито разъяснять Алена, тыкая карандашом то в одну, то в другую ветвь генеалогического дерева. — Двоюродные… Нет, подожди, полуюродные? Или полудвоюродные? Бывает так?.. Ладно, кем ты приходишься Лешке?

― Третьеюродным, — ответил Сергей.

― Мой дедушка твоей бабушке… — продолжала Алена. — Кем они приходятся друг другу, если папа моего дедушки был шурином папы твоей бабушки?

― Знаешь, Алена… — грустно сказал Сергей. — Ты зря стараешься. Перельман математически доказал, что в четвертом поколении так и так все люди братья.

― Да? — строго переспросила Алена.

― Да, — подтвердил Сергей, давно сообразивший, что Алена ставит перед собой задачу доказать не наличие родственных связей между ним, Лешкой и ею, а совершеннейшее отсутствие какого-нибудь родства.

Алена медленно посмотрела сначала на него, потом на бумажку перед собой и бросила карандаш на стол.

― А! Я ж все равно подкидыш.

И, отойдя к окну, стала глядеть на тополь перед домом. Тонкие, взлетающие к вискам брови ее сошлись у переносицы. Приткнув указательный палец между бровей, она аж застонала от досады.

― Сережка! Ты следи за мной. Стукни по голове другой раз, если я брови сдвину. — Пояснила: — Так через год в старушку можно превратиться… — И, бережно расправляя ладонями абсолютно гладкую кожу лба, добавила: — У меня никогда не будет морщин. Понял? Ты думаешь, например, я неулыбчивая, а мне над вами хохотать хочется. Но я не хохочу, потому что это первое средство, чтобы сморщиться. Понял?

И, не дожидаясь ответа, Алена пошла к выходу.

Сергей уточнил:

― Значит, у одной тебя герб — не ослиные уши?

Алена от порога смерила его взглядом с головы до ног, в почти гимнастическом повороте развернулась на сто восемьдесят градусов, показала Сергею спину и, высоко подняв голову, молча удалилась.

Тайна собственного происхождения была идефиксом Алены. (Кстати, генеалогическое дерево не имело к этому никакого отношения — дерево появилось на совершенно другой основе.) Дело в том, что вся ее семья: отец, мать, две сестры и брат были светло-русыми. Родня — ближняя и дальняя — тоже. Одна Алена оказалась темной. И сколько помнил ее Сергей — а он отчетливо помнил ее с первого дня занятий в первом классе, когда они, общественным нормам вопреки (девчонка и мальчишка) решительно уселись вместе на последней парте, — по существу, уже девять лет Алена доказывала ему, что она неродная в своей семье, что ее подкинули.

― Покажи мне, где ты видел, чтобы все голубые, а один кто-то фиолетовый? Почему я черная?

― Ну выродок, — утешал Сергей.

― Где ты таких выродков видел?

Алена доказывала, что ее сердобольная мать Анастасия Владимировна любого идиотика на улице подберет, как подобрала однажды у хмельной бабы возле церкви мальчишку, переодела его, обмыла и, не прибеги та баба вовремя, наверное, оставила бы мальчишку у себя. А другой раз привела домой целую троицу разнокалиберных малолеток, которых пьяный отец выгнал из дому, и целую неделю малолетки визжали от удовольствия, растаскивая по углам Аленины тетради, учебники, лучшую в городе коллекцию шариковых ручек.

― Так же и меня она подцепила где-нибудь! — утверждала Алена.

Одно время она даже уговаривала Сергея звать ее Подкидышем, чтобы, когда это прозвище привьется, она могла подойти к матери и спросить: «Почему меня Подкидышем дразнят?» Потом отказалась от этой затеи: «Расстроится еще. Пожилые люди какие-то расстройчивые».

Она угадывала особое к себе отношение в самых, казалось бы, неожиданных вещах. Так, например, ее брат Аркаша, первенец родителей, время от времени поколачивал старшую Аленину сестру — Надю и младшую — Лизу, а ее, Алену, не трогал. Почему? Что она, прокаженная?

Весной, накануне экзаменов, Сергей как-то провожал Алену домой после консультаций. Провожались они долго, так как зашли по пути на речку, потом в кино, а потом болтали у Алениных ворот до половины первого ночи. Аркаша, выйдя на крыльцо и разглядев их силуэты, прикрикнул:

― Алена! Домой.

Алена дернула Сергея за рукав: «Молчи!» — и даже не обернулась.

― Але-на! — еще раз требовательно повторил Аркаша. И, не дождавшись ответа, молча ушел в дом.

― Вот видишь! — негодовала Алена. — Когда Надя прогуливает допоздна, он возьмет ее за шкирку да еще пенделя даст, чтобы не шлялась. А меня не берет за шкирку!

― Боится, — резюмировал Сергей.

― Чего ему бояться? Что я, с братом драться буду?

Месяцев пять назад Анастасии Владимировне оперировали опухоль. Сама врач, она понимала, чем это может кончиться для нее, и перед тем, как лечь на операционный стол, оставила знакомой медсестре перстень с рубином и золотые часики: «Если со мной что-нибудь… Передай Аленке».

Семь часов, пока длилась операция, Алена просидела на больничном крыльце, замкнутая, напряженная, никого не подпуская к себе и не разговаривая ни с кем. А когда узнала о материном поступке, возмущалась со слезами не то обиды, не то злости на глазах:

― Почему она мне оставила?! Почему не Надьке — она старшая? Почему не Лизе — младшей?.. Хотела доказать, что я родная ей? Что любит меня, да?

И тут уж Сергей не знал, что сказать в оправдание ее матери.

Футбольная команда класса не выходила на поле, если Алена по какой-нибудь причине отказывалась стать в ворота, за ней прибегали в случае малейшей заварухи: «Алена, наших бьют!» Девчонки жаловались ей на мальчишек, и Алена собственными средствами восстанавливала справедливость. Так, в шестом классе она колбой из-под раствора соляной кислоты чуть не выбила глаз Степке Болдыреву, и Анастасия Владимировна, грустная, долго ходила улаживать отношения то в школу, то к Степкиным родителям. Училась Алена на пятерки и двойки, не ведая золотой середины. Пятерки появлялись в журнале одна за другой примерно месяц-полтора, а потом наступала «разгрузочная» неделя, которую знаменовали, как правило, три-четыре безоговорочных двойки.

Веселая учительница английского языка Стелла Матвеевна имела обыкновение спрашивать:

― Уверова! (Это Аленина фамилия.) Вызывать вас к доске сегодня или не вызывать?

― Как хотите, — скромно отвечала Алена.

― Пятерку ставить или двойку? Говорите заранее.

― Если вызовете, тогда скажу….

А немножко психованный тонконогий и тонкорукий учитель истории грозил:

― Меня приглашают воспитателем в колонию правонарушителей. Работа не из легких, но я пойду! Чтобы от вас, Уверова, отдохнуть, пойду. Лучше сто малолетних правонарушителей, чем одна вы! — И что я им поперек горла стала? — искренне недоумевала Алена. — Никому не мешаю, сижу тише воды…

Такой до последнего времени была Алена, решившая вдруг докопаться до истинных степеней родства между нею, Сергеем и Лешкой.

Вообще говоря, в старой Никодимовке, какой она была еще до рождения Сергея и Алены, все так или иначе состояли в родстве между собой. Но даже Анастасия Владимировна и тетка Валентина Макаровна, Лешкина мать, не могли бы сказать, кем они приходятся друг другу. Старая Никодимовка была глухой таежной деревней, ближайшая железная дорога от которой находилась в трехстах семидесяти километрах. Но потом расползлись по тайге прииски, в каких-нибудь шестидесяти километрах от Никодимовки вырос большой город Сосновск, и в памяти Сережкиного поколения Никодимовка уже представляла собой разросшийся дачный поселок, куда выезжали отдыхать на лето наиболее предприимчивые жители Сосновска. Однако и местом отдыха Никодимовка до конца не смогла стать. Первое время этому препятствовало плохое сообщение, а два года назад всего в четырех-пяти километрах от Никодимовки заработал рудник, Никодимовка коим-то образом приобщилась к промышленности, и прихотливые горожане стали предпочитать ей более уютные уголки — благо озер и речек в округе столько, что хватило бы на несколько таких городов, как Сосновск.

Аленины и Сергеевы родители уехали из Никодимовки как раз в год перехода Алены и Сергея из благостного дошкольного возраста в полный труда и забот школьный. Но с тех пор летом, как правило, а иногда и зимой они проводили свои каникулы в Никодимовке, у Лешки, чья мать была «полуюродной» сестрой Сережкиной матери. С Никодимовкой, таким образом, было связано все, что касалось отдыха, веселья, полной свободы от какого бы то ни было контроля со стороны родителей. Иногда казалось даже, что год жизни состоит из трех богатых впечатлениями отрезков, где существует Лешка, где чернеет бездонной глубиной загадочное Никодимово озеро и шумят кедры, а между этими отрезками тянулось однообразное безвременье школьных звонков, от класса к классу все возрастающих по длине алгебраических функций — возрастающих под сладострастное мяуканье неправильных английских глаголов, которые отличаются от правильных только тем, что легче запоминаются.

Промежутки между каникулами заполняла активная переписка с Лешкой. В письмах обговаривались планы на будущее, и по крайней мере десятая часть их осуществлялась в ближайшие каникулы, девять десятых пропадали втуне лишь за недостатком времени. Раньше Сергей и Алена писали одинаково активно, потом как-то постепенно Сергей стал писать Лешке все реже и все короче. Лешка отвечал ему тем же. А последнюю зиму Алена переписывалась с Лешкой и за себя, и за Сергея, порой даже не считая нужным сообщить Сергею, о каких таких событиях она пишет или что написал ей Лешка.

После седьмого класса Лешка надумал зажить самостоятельной жизнью и подался в Ленинград, в мореходное училище. Но через полгода вернулся назад, в Никодимовку, с тем чтобы закончить обыкновенную десятилетку, после которой запланировали вместе ехать учиться либо в Свердловск, либо в Казань, на Волгу. Причины, по которым Лешка оставил мореходку, были не совсем ясными. Но дисциплина, распорядок дня и все прочие атрибуты морской службы явно противоречили свободолюбивой Лешкиной натуре, и понять его было можно. В память об училище у Лешки осталось лишь около пятидесяти собственных фотографий: в тельняшке и мичманке — то на фоне Исаакия, то на фоне Петропавловской крепости, то рядом с Петром. Четыре таких фотографии имел Сергей, десятка два вместе с толстой тетрадью флотских песен хранила Алена.

Лешку довольно хорошо знали в Сосновске, а Сергея и Алену — в Никодимовке. И всякий раз, когда они в одинаковых спортивных костюмах выходили из дому, чтобы фланирующей походкой — Алена посредине, Сергей и Лешка по бокам — пройтись по самым людным улицам, они обращали на себя внимание всех — от мала до велика. Старики, обратив внимание, неопределенно покачивали головами. Сверстники — определенно завидовали.

Нынешним летом все планы великого триумвирата едва не рухнули, причем дважды. Неделю назад Алену вызвали в райком комсомола и объявили, что ей надо хоть одну смену побыть вожатой в пионерлагере «Соколенок». Алена чистосердечно предупредила, что может утопить кого-либо из соколят, если тот ослушается ее. Но райкомовцы игнорировали эту вероятность. К счастью, Анастасия Владимировна после многомесячных хлопот раздобыла для своего подкидыша путевку в дом отдыха на сухумском побережье. Райком вынужден был освободить Алену от обязанностей пионерского вожака. Сергей накануне старательно упаковал маску, ласты и подводное ружье, купленные на паритетных началах с Аленой, и понес Алене, чтобы та наслаждалась благами Черного моря от поверхности до самого дна его.

Но был встречен презрением.

«А кто собирался обследовать озеро?.. Кто хотел поселиться на заимке?..» — Алена перечислила все основные и второстепенные пункты плана последних школьных каникул, после чего Сергей понял, что от путевки в дом отдыха она вынудила Анастасию Владимировну отказаться, а в заключение уяснил о себе, что он предатель, скверный товарищ и вообще ни рыба ни мясо… Негодование Алены по этому поводу было так велико, что лишь в результате крайней своей бесхарактерности она разрешила Сергею до отъезда в Никодимовку, то есть до сегодня, оставить ласты и ружье у нее — не тащить их назад, в сторону, противоположную от вокзала.

По поводу сухумского побережья Алена, вдруг вспомнив, что она сибирячка, заявила:

― А чо я там, однако, не видела?

Теперь матери обоих носились по магазинам в поисках диетических яиц, Аркадий, Надя и Лиза собирали чемодан и рюкзак Алены, Сергей свой чемодан собирал сам, а Алена занималась проблемами генеалогии.

Автобус на девятнадцать десять «по техническим причинам» отменили, пришлось ждать до двадцати двух.

Солнце ненадолго притаилось в жиденькой хвое соснового бора, что с трех сторон окружал автостанцию, потом нырнуло за крышу автовокзала, и у подножия сосен загустели сумерки.

― Оля (между прочим, настоящим именем Алены было Ольга), ты уж там поосторожней, гляди… — напутствовала Аленина мать, Анастасия Владимировна. — И зачем вам эти ласты понадобились!..

― Я, мам, буду осторожно, у самого бережка! ― обещала Алена, и серые, в крапинку глаза ее округлились в такой детской, такой непосредственной искренности, что Сергей невольно отвел свой взгляд в сторону.

― Ты, пожалуйста, смотри за ней, Сережа, чтоб не обидели…

Сергей пробормотал в ответ что-то невнятное.

Родители — народ определенно близорукий. Смотреть, чтобы не обидели Алену, которая сама любого может обидеть. Из мальчишек во всем классе один Сергей, пожалуй, и мог бы противостоять ей, потому что сам учил всему, что познавал в спортшколе: самбо, боксу. Правда, уже почти год, как они не мерялись силами. Может быть, повзрослели, поэтому? Но занятия их сами собой прекратились. А теперь казалось даже невероятным, чтобы, надев перчатки, стараться ударить Алену в солнечное сплетение или под диафрагму…

Подумав об этом, Сергей с любопытством покосился на Алену.

― Лиза! — в свою очередь, давала та указания сестренке. — Надя уедет поступать в институт, ты останешься одна, береги маму! — Потом она всех перецеловала, в том числе Сережкину мать, а когда автобус тронулся и провожающих стало не видно за поворотом, шумно вздохнула: — Наконец-то…

Сергей думал, она что-нибудь скажет, но проехали сосновый бор, затемнели по обочинам дороги ели, а она все молчала, глядя из-под опущенных ресниц на чью-то макушку перед собой.

― Затосковала? — мстительно полюбопытствовал Сергей.

― Будто ты знаешь даже, как люди тосковать умеют?.. — ответила Алена чьей-то лиловой макушке. — Для этого надо, чтоб душа была. — И, шевельнув уголками сомкнутых губ, она помолчала немного, потом неожиданно резко обернулась. — Ты почему Гришке и Левке ничего не сделал?

Что Гришка и Левка из параллельного девятого «Б» вертелись на автовокзале, Сергей видел, а что такое им надо было сделать — понятия не имел. Показал Алене на переносицу.

― Брови раздвинь…

Алена «раздвинула» их обеими руками.

― Гришка сказал про меня: «Полумужик-полудевка уезжает».

― Ведь я же не слышал…

Алена отвернулась от него.

― Другой на твоем месте услышал бы…

Зажгли свет в салоне, и чернота за окном поглотила ели, где-то в стороне за которыми на целых полтора месяца оставался Сосновск со всеми его сосновскими заботами.

Привыкший не обострять отношений с Аленой, Сергей сделал вид, что ничего не слышал о ком-то другом, вытащил из кармана вчерашнюю «Комсомолку» и — в надежде растянуть это занятие на полдороги — стал искать мат в три хода для черного короля в эндшпиле.

Ехали уже около часу. Молчали. После того как Сергей занялся газетой в автобусе, Алена вообще замкнулась. И Сергей подумал даже, что она спит. Но километров за пять до рудника Алена решительно поднялась, вытащила из рюкзака теплую шерстяную кофту, надела, двумя-тремя жесткими движениями гребня привела в порядок свои роскошные волосы, приказала:

― Надень и ты что-нибудь.

Сергей, подумав, старательно, до самого горла застегнул тужурку. Алена презрительно хмыкнула на это, подхватила рюкзак и загодя прошла к выходу, чтобы первой взять чемоданы из багажника.

Попутных машин до Никодимовки, как и следовало ожидать, в этот поздний час не предвиделось. В полукилометре от автостанции редко мерцали желтые огоньки рудника. Голубой тоненький серп луны, на нижнем роге которого могло бы висеть ведерко, что, как говорят, к сухой погоде, едва освещал верхушки елей. Было темно и до того тихо, что, когда умолк автомобильный мотор, в ушах заломило от тишины.

О том, чтобы ждать утра, не было речи.

Алена вручила оба чемодана Сергею, потом отняла.

Сергей возражать не стал. Ему нравилось наблюдать, как вышагивает Алена с рюкзаком и двумя чемоданами в руках своей привычной экстра-походкой: голова вверх, взгляд — куда-то перед собой, в пространство, туловище — прямо. Выносливость ее всегда удивляла. Десять раз можно выдохнуться, таща что-нибудь, а она подхватит рывком — и пошла: губ не разомкнет, чтобы пожаловаться, капельки пота со лба не смахнет. И если остановится вдруг — не от усталости, а из принципа: мол, понесла — хватит.

Вот и на этот раз она из рук в руки передала чемоданы Сергею, но, всегдашнему вопреки, проявила даже некоторую озабоченность, потрогав мимоходом рюкзак за его спиной.

А сказать ничего не сказала. И это ее молчание на пороге Никодимовки было непонятным для Сергея. Однако расспрашивать ее он не собирался, и тоже из принципа молчал.

Дорога, круто поворачивая то в одну, то в другую сторону, до самой Никодимовки шла лесом. Тайга вплотную подступала к обочинам ее, и днем, наверное, можно бы увидеть знакомый пенек, овраг или кедр, с которого год назад обивали шишки. А сейчас по бокам тянулись две одинаково черные стены, лишь кое-где посеребренные сверху неуверенными лунными бликами. Кеды неслышно ступали по хорошо наезженной колее, в воздухе не чувствовалось даже признаков ветра, и за всё время пути ни один шорох в лесу не нарушил безмолвия.

Дорога опять свернула, и месяц, который был до этого справа, оказался теперь впереди, над просекой.

Алена остановилась, тронув Сергея за руку.

― Так… Показалось мне, — объяснила она, словно бы отвечая на незаданный вопрос. Но какое-то время еще прислушивалась, потом сказала: — Перекурим?

Сергей опустил чемоданы на землю, сел. Алена пристроилась рядом.

― Почему ты не куришь, Сережка?

Сергей вспомнил, что Лешка курит, и сказал об этом. Алена долго молчала в ответ. Если бы Сергей попытался угадать, о чем она думает, он, даже зная Аленин характер, на йоту не приблизился бы к истине, поскольку будничным голосом она вдруг спросила:

― Ты лекцию профессора Смирнова читал?

― Какого еще Смирнова?.. — Рукописные тетради с этой загадочной лекцией, «прочитанной для выпускников Сосновского медицинского института», давно ходили в школе по рукам, и не было, наверное, мальчишки в городе, для которого «профессор» Смирнов не приоткрыл бы завесу над некоторыми тайными подробностями взаимоотношений между мужчинами и женщинами.

― Есть такая лекция… — сказала Алена. — А слушай, правда, что мужчина развивается дольше женщины?

Сергей глянул на тоненький серп луны, на дорогу, исчезающую в темноте. Алена потребовала:

― Ну-ка встань. — Сергей поднялся. Алена пристроилась рядом с ним и, положив ладонь себе на макушку, ткнула кончиками пальцев в его висок. — Вот видишь, — удовлетворенно заметила она, — в седьмом классе я почти с тебя была, а теперь ниже. Значит, я уже не расту, а ты еще куда-то тянешься.

― Я тянусь быстрей, а ты медленней — вот и все, — истины ради заметил Сергей.

― Ничего ты не понимаешь… — сказала Алена, когда они опять уселись на Сережкином чемодане. — Серьезно, не читал лекцию?.. А мы с Надькой читали. Мама потом нашла под подушкой — целый день слезы на папину голову: «Ах! Да чего же это такое они читают?! И чем же это интересуются дети наши?! В их-то годы!.. И какой же дурак сочиняет эти глупые лекции?!» Надька тоже хороша, — неожиданно добавила Алена, — сестра называется. Сама перечитывает в десятый раз, а тетрадь прячет под мою подушку. Потом цыпочкой ходит в стороне, а я такая-сякая, разэтакая… — Алена помедлила. — Между прочим, он правда немного дурак, этот Смирнов. Говорит, например: когда мужчина прикоснется рукой к ее коленке… — Алена для наглядности тронула ладошкой свое колено, — ее — женщину то есть — охватывает всякое там такое. А мы с Надькой представляли себе и хоть бы хны.

Сергею не нравилась тема разговора и, хотя он себе не признавался в этом, — не нравилась главным образом потому, что затронута была именно сегодня, здесь, на пороге Никодимовки…

― Что молчишь? — подозрительно спросила Алена.

― Молчу, потому что слушаю.

― Ну молчи дальше… — разрешила Алена и, глядя на посеребренные верхушки елей, неожиданно добавила. — Кстати… С сегодняшнего дня, Сережка, я в футбол больше не играю и драться ни с кем не буду… Понял? Никакой я не полумужик. Небось тоже так про меня думаешь?.. Все вы одинаковые! — заключила она, к счастью своему не ведая, что произносит самую сакраментальную из придуманных человеком фразу. — Идем!

Обо всех этих странностях в Алене, какие за последнее время заметно обогатили и без того странный ее характер, и Сергей, и сама Алена мгновенно позабудут, когда узнают новости, что заготовила для них Никодимовка. Они почувствовали неладное еще от околицы, увидев огоньки в окнах то там, то здесь, слишком поздние для тех, кто поздно ложится, слишком ранние для тех, кто должен рано вставать, и ощутив запах гари со стороны Никодимова озера.

Вроде бы только и успела сомкнуть глаза тетка Валентина Макаровна, когда что-то заставило ее проснуться. И сначала, она машинально глянула на подведенные фосфором стрелки ходиков: было уже около двенадцати ночи. Она проснулась не постепенно, как это бывало с ней раньше, когда в полудреме еще досматривались последние сны, а в одно мгновение — открыла глаза, глянула на часы, удивилась, подумав, что никогда не вскидывалась так не ко времени, да успела еще мысленно одобрить Лешкину рационализацию с фосфором, а о том, что за нелегкая вынудила ее спохватиться в такую рань, подумать не успела, потому что уже в следующее мгновение то ли до слуха ее, то ли до сознания дошло тревожное и явственное, как чей-то вскрик: «Пожар!» Одеяло полетело на пол.

Путаясь в длинной, до пят, ночной рубашке, тетка Валентина Макаровна метнулась к окну и только тогда заметила красноватые блики на стеклах. К первому испугу ее прибавилось чувство некоторого облегчения, потому что холодное, ровное зарево поднималось в противоположном конце деревни, у самого Никодимова озера.

«Господи боже мой…» — бормотнула тетка Валентина Макаровна и, выскакивая в прихожую, мелко перекрестилась под ключицей. Сорвала с вешалки телогрейку, набросила на плечи, потом спохватилась, что едва не побежала в рубашке и, сдергивая ее через голову, стукнула кулаком в Лешкину дверь.

― Лешка!.. Алексей! Слышь?! — «Никак убежал уж…» — подумала тетка Валентина Макаровна, решив, что именно Лешкин окрик и встряхнул ее ото сна. Разве станет он дожидаться мать, когда где-то что-то случилось?..

В одном сарафане на голом теле и в телогрейке, прихватив от крыльца пустое ведро, тетка Валентина Макаровна выбежала за калитку.

Прошло не больше трех-четырех минут с момента, когда она проснулась. И если бы тетка Валентина Макаровна была не жительницей Никодимовки, а каким-нибудь сторонним наблюдателем, и то она в каждом звуке растревоженной, деревни — в хлопанье дверей, в негромких возгласах, в звяке ведер — ощутила бы всеобщее движение по направлению к Никодимову озеру. Но тетка Валентина Макаровна до озера не добежала и на огнище, что сожрал усадьбу хромой Татьяны, не была. Она и сделала-то всего шагов двадцать — двадцать пять от калитки по мощенной камнем дорожке, когда налетела на что-то и, больно ушибив локоть, растянулась на земле. Помянув нелегкую, тетка Валентина Макаровна первым движением одернула подол на коленях, словно бы кто мог увидеть, что она совсем нагишом под сарафаном, а уж потом, сидя на камнях, разглядела в темноте, обо что споткнулась, и в голос, как подстреленная, завопила.

На дорожке, неловко подломив под себя правую руку и вытянув левую над головой, лежал на боку Лешка. Через лоб и висок его тянулась подсыхающая струйка крови…

Что тетка Валентина Макаровна разглядела раньше, что потом — она не помнила. Не помнила, как помогли ей втащить Лешку в дом и кто сказал, что он жив. Но после этого уже помнила, как вместе с фельдшерицей, за которой бегала соседская девчонка, обмывали кровь на Лешкином лице. Рана его казалась неопасной: кость уцелела, и лишь на два-три сантиметра была рассечена кожа у виска. Но опасались, что при ударе о камень Лешка получил сотрясение мозга. На рудник его привезли без сознания. Валентина Макаровна хотела остаться ночевать в больнице, но ее отправили назад, с тем чтобы утром она привезла чистое белье для Лешки, мыло, зубную щетку и все прочее, что может понадобиться больному…

Сергей перехватил настороженный взгляд Алены и неуютно, зябко повел плечами. Губы Алены были сомкнуты, между бровей залегло напряжение.

Пока тетка Валентина Макаровна рассказывала им о последних событиях, они как вошли, так и стояли посреди комнаты, нелепые и ненужные со своими чемоданами, рюкзаками у ног, испытывая состояние, какое, должно быть, испытывают участники веселого пикника, ворвавшись в похоронную процессию. Но естественную в подобных случаях неловкость вскоре вытеснила тревога, и, когда Сергей поймал настороженный взгляд Алены, оба они подумали об одном.

Тетка Валентина Макаровна была все в том же цветастом сарафане, в каком она собиралась бежать на пожар и ездила в рудничную больницу. Она не успела оправиться от случившегося и, рассказывая, то возвращалась опять к моменту, когда проснулась, то повторяла в десятый раз, что первым делом после падения оправила сарафан на коленях, вместо того чтобы сразу разглядеть Лешку, и без конца всхлипывала, утирая неслушными руками глаза, виски, щеки. Спохватилась:

― Что же это вы стоите?..

Сергей перенял у нее чемоданы, которые она бессознательно подхватила из-под ног у него, и поставил их к стенке у входа в Лешкину комнату. Алена сняла и бросила на рюкзак теплую кофту.

Лампочка под абажуром окрашивала горницу в уютный; голубой цвет, и чистота в комнате — белые занавески на окнах, белая скатерть, льняные портьеры с вышитой крестом каймой, недавно покрашенные полы — все это настраивало отнюдь не на тревожный лад. Но тем необъяснимей казалось произошедшее. И было непривычно видеть растерянной всегда собранную, уверенную в себе тетку Валентину Макаровну. В меру полная, статная, как истая сибирячка, к своим сорока трем годам, что исполнялись ей нынешней осенью, она выглядела еще очень молодо и слегка подкрашивала губы по утрам и наводила чернью тонкие, изогнутые дугами брови.

― Он уже спал, теть Валя, когда вы легли? — спросила Алена.

Тетка Валентина Макаровна поморгала, глядя на нее, осторожно высморкалась в белый, с кружевной каемкой платочек. Нет, конечно: Лешка всегда ложился позже матери и, может, бежал из дому, а может, домой, чтобы поднять ее… Но кто-то же крикнул про пожар, когда она проснулась?

Вообще-то, Лешкина мать была рада их приезду. Во-первых, ей теперь было с кем делить горе. А главное — само их присутствие как бы перечеркивало всякую возможность плохого исхода, как бы гарантировало, что все остается на своих местах, и не завтра-послезавтра Лешка вернется…

― Может, перекусите? Нет? Ну, ты, Ольга, располагайся здесь… — Тетка Валентина Макаровна кивнула на дверь Лешкиной комнаты, суетясь между шифоньером и сундуками в поисках простыней, наволочек, одеял. — А Серегу я в летник… Отдохнете…

Они устраивались так в каждый приезд: Алена занимала Лешкину комнату, а Лешка и Сергей спали во времянке за домом, где к середине августа полыхала тяжелыми гроздьями рябина, и с утра до вечера ошалело кричали дрозды.

Было, наверное, не совсем честно оставлять Алену одну рядом с Лешкиной матерью, но Сергею очень хотелось избавиться от причитаний тетки Валентины Макаровны…

― Кажись, все… — подытожила она, придерживая левой рукой стопку белья у груди и зачем-то оглядывая комнату. — Барахлишко твое пускай здесь пока…

Сергей машинально потрогал в кармане деньги, что матери дали ему и Алене на пропитание: выкладывать их сейчас было неуместно…

― Чуял ведь он! — воскликнула тетка Валентина Макаровна, не выдержав. — Со вчера как в воду опущенный! Есть не стал… Куда ты, спрашиваю, весла берешь?.. «На кудыкину…» Хлопнул дверью…

Алена выслушала ее, стоя перед большой репродукцией «Незнакомки» спиной к Сергею. Он думал — она разглядывает репродукцию, но заметил ее отражение в стекле и поймал на себе какой-то странный взгляд… Чтобы не исчезнуть молча, выходя вслед за теткой Валентиной Макаровной, сказал:

― Я потом приду…

Алена обернулась, кивнула.

Шел уже третий час ночи.

Света во времянке не было. Тетка Валентина Макаровна оставила Сергею керосиновую лампу и, приглушенно всхлипнув на прощанье, ушла. Шаги ее стихли сразу за порогом.

Оставшись один, Сергей, поддаваясь возросшему в одиночестве беспокойству, запер на крючок дверь, потом тщательно проверил шпингалеты на окнах. И поскольку никогда раньше не закрывался в летнике, сам устыдился своего поступка.

Пожар даже в Сосновске не редкость. А Лешка по-всегдашнему хотел попасть к месту событий первым… Но почему-то беспокоил непонятный взгляд Алены, каким она смотрела на него из рамки с репродукцией. Правда, у Алены есть собственные мотивы, чтобы тревожиться, — мотивы, которых ему, Сергею, касаться не следует, даже если он знает или догадывается о них.

Сергей снял крючок с двери, поднял шпингалеты и распахнул настежь раму. Темная, в слабых отсветах лампы рябиновая ветвь распрямилась при этом и заглянула в окно, слегка покачиваясь как живая.

Лампой давно не пользовались, фитиль отсырел и то чадил, покрывая копотью надколотое стекло, то неожиданно почти угасал, с легким треском разбрасывая желтые искры, за которыми тянулись ниточки дымчатого следа.

Приподняв стекло, Сергей кончиком автоматического карандаша счистил нагар с фитиля, потом убавил огонь до самого маленького и, не раздеваясь, лег, заложив руки за голову. Но не на кровать, которую приготовила ему тетка Валентина Макаровна, а на кушетку, уже лет десять назад выставленную сюда из дому по причине своей негодности. Когда он ложился, пружины, ослабевшие от времени, тихонько застонали.

Сергей подумал, что Алене тетка Валентина Макаровна не даст поспать. Но тут же понял, что и без того ни ему, ни Алене толком до утра не заснуть, и, глядя в потолок, признался себе, что вовсе не взгляд Алены заставил его почувствовать беспокойство — тревога явилась сразу, как только Валентина Макаровна стала рассказывать о случившемся, и даже раньше еще — когда они, войдя в Никодимовку, уловили запах гари, а потом увидели свет в Лешкиных окнах: Лешка не мог знать, что они приедут сегодня. А может, предчувствие никакая не выдумка и Сергею еще в Сосновске что-то упрямо подсказывало неладное, иначе с какой бы стати он так, без интересу ехал на этот раз в Никодимовку? Правда, все это можно было объяснить проще: чем откровеннее стремилась сюда Алена, тем меньше стремился он…

Световой круг от лампы на потолке то сужался, то чуть расширялся, в зависимости от того, слабее или ярче горел фитиль.

Дело в том, что Алена была влюблена в Лешку и однажды сама почти призналась в этом.

Что-то сухо щелкнуло за стеной. Сергей одним движением поднялся на ноги и, глядя в темный проем окна, потянулся к лампе, чтобы прибавить свету.

Рябиновая ветка, дрогнув, откачнулась в сторону.

― Это я! — шепотом предупредила Алена и, вскочив на подоконник, легко спрыгнула на пол. — Еле уложила, — объяснила она причину своей задержки, словно бы Сергей знал, что она явится, и, откинув за спину волосы, зашагала своей бесшумной, пружинистой походкой от стола к двери: три шага туда, три — обратно.

Сергей прибавил, затем убавил огонек в лампе. Он действительно ждал Алену, знал, зачем она пришла, и непроизвольно оттягивал разговор.

Подойдя к столу, Алена села на край постели. Передвинула ближе к себе лампу. В глазах ее замерцали два крохотных язычка пламени.

Сергей сел на единственный во времянке табурет и в ожидании уставился на Алену. Оба прислушались, когда со стороны Никодимова озера протяжно завыла собака. Сергей вспомнил, что старики говорят — это не к добру. И от мысли, что он становится суеверным, сделалось почему-то спокойней на душе.

― Ну? — спросила Алена.

― А! — Сергей хотел махнуть рукой, сказать, что ничего особенного не произошло, что они зря волнуются. Но, во-первых, Лешка в больнице, а усадьба хромой Татьяны сгорела — этих событий не перечеркнешь. Во-вторых, и он и Алена — оба уловили неувязку в рассказе тетки Валентины Макаровны, когда она заметила мимоходом, что кровь на Лешкином лице подсохла. Это свидетельствовало, что он лежал без сознания не три-четыре минуты, которые понадобились тетке Валентине Макаровне на сборы, а значительно дольше…

― Какой может быть разговор, — сказал Сергей. Но в голосе его не было желанной уверенности. — Ничего мы не знаем. Напридумываем только…

Алена встала и опять завышагивала по комнате взад-вперед. Руками она при этом почти не двигала, но все время шевелила тонкими белыми пальцами, то сжимая их в кулаки, то выпрямляя один за другим. Загар к ее коже приставал плохо, и в любое время года лицо и руки ее оставались белыми.

― Что ему там делать было ночью? — спросил Сергей.

― Писал, что подготовит усадьбу… — помедлив, сказала Алена.

― Ночью? — саркастически повторил Сергей.

Алена остановилась у двери.

― Не знаю.

Сергей неожиданно обозлился: то ли на себя, то ли на нее, то ли на Лешку.

― В конце концов, если даже это он запалил усадьбу — никто не догадается! Тем более — сам пострадал. — И злость его испарилась на этом. Было бы сомнительным спокойствие, основанное на формуле «все хорошо, потому что шито-крыто». А потом, Лешка в больнице, и еще неизвестно, чем это кончится для него.

Алена подошла к лампе, сняла стекло, дыхнула в него, как делала это тетка Валентина Макаровна, и, взяв со стула кусок газеты, стала протирать копоть.

― Догадается кто или не догадается, а нам с тобой, Сережка, нельзя ничего говорить об этом… Понял?

Огонек лампы едва мерцал без стекла, и за гущей рябины стало видно, что на востоке брезжит рассвет, небо посерело, отодвинув горизонт, и запахло росой.

Чтобы Алена не видела его лица, Сергей встал, подошел к окну.

― Ты, Алена, не сердись на меня… И не волнуйся зря… — Он хотел сказать что-нибудь существенное, а получилась явная ерунда: — Врачи же говорили, что все будет в порядке? А Татьяне хромой усадьба эта как мертвому припарки.

Алена увидела посветлевшее небо и, прежде чем надеть стекло на лампу, задула огонь. Подошла и остановилась рядом с Сергеем.

― Все-таки, Сережка, мужчины, правда, медленно развиваются… Серьезности у тебя не хватает. — Она покрутила рукой в воздухе и, оттолкнувшись от его плеча, вспрыгнула на подоконник.

Сергей не понял ее, огрызнулся на всякий случай:

― Хватит, что ты серьезная…

Алена пропустила его замечание мимо ушей, оглянулась:

― Часа через два приходи. Даже раньше. — И, спрыгнув наружу, неслышно скользнула между стеной и кустами рябины к дому.

В детстве бабка Татьяна попала под лиственницу, которую заваливал ее отец, и прихрамывала с тех пор на обе ноги. Жениха для калеки не нашлось, и потому, захоронив с годами всех близких, Татьяна коротала свой век одна. Работала сторожем: то на току, то при сельпо, а в свободное от дежурства время молилась богу, которого, помимо усадьбы, только и унаследовала от родителей. Были у нее иконы, писанные невесть в какие времена, потрескавшиеся, почерневшие, с едва проступающими ликами на них, да были еще «святые» книги, читать которые бабка не умела, но трепетной рукой открывала перед молитвой, веруя, что вся мудрость бытия перед ней — в этих загадочных крючочках прадедовского письма.

Дворы Никодимовки, посторонившись от колхозных полей, от ферм, ютились в кедровнике. Только на единственной, центральной улице в два-три десятка изб, которую так и называли — Улицей, кедры были вырублены, и под хозяйскими окнами шумели раскидистые, можно сказать — экзотические для здешних мест — тополя. Другие избы, свободно отступивши друг от друга, прятались под сенью кедров, и случалось, по осени прямо во двор с коротким, глухим ударом падали тяжелые шишки. Почему владение хромой Татьяны, в отличие от остальных, называли усадьбой, — неизвестно. И ворота у нее, как у всех, и калитка, и навес во дворе, и банька с предбанничком на огороде обыкновенная. А в два этажа домов, как Татьянин, было аж три в Никодимовке. Разве что запущенностью своей Татьянино хозяйство напоминало бывшую помещичью усадьбу на Лисьем хуторе. Тот же помещик и завез откуда-то эту не совсем обычную для деревни моду — дома в два этажа. К тому же, рассказывают, паводки в старые времена были не чета нынешним, и пусть раз в двадцать лет, но случалось, что Никодимово озеро, выйдя из берегов, затапливало половину деревни. А дальние предки Татьяны были, видать, завзятые рыбаки, если отстроились у самого что ни на есть озера. И в любой потоп верхний этаж дома, надо полагать, всегда оставался сухим.

Раньше Татьяна единолично занимала оба этажа своей огромной усадьбы. Но лет десять назад переселилась в небольшую пристройку во дворе, что служила ей летней кухней. Переселялась она, если верить слухам, на несколько дней, чтобы, выморозить тараканов в доме, а жить осталась навсегда. То ли в двухэтажном срубе вместе с тараканами вымерз и жилой дух, то ли нашла хромая Татьяна, что в тесной пристройке она стала ближе к своему таинственному богу, но с тех пор дом ее был предоставлен самому себе, чтобы, состарившись, умереть — не насильственной, как это случилось, а своей смертью. Окна этажей были наглухо заколочены, проржавевший замок на дверях открывался не чаще одного-двух раз в год, и постепенно тлели ступени высокого, прямо-таки боярского крыльца.

Теоретически дом у Никодимова озера принадлежал хромой Татьяне, а фактически владели им Алена, Сергей и Лешка.

Весной того года, когда Лешка заканчивал третий класс, умер от воспаления легких его отец Василий Андреевич, бывший председатель Никодимовского колхоза. Лешка, таким образом, в десять лет остался «главой семьи». Но заботы о семье унаследовала от мужа тетка Валентина Макаровна, а Лешке, как единственному мужчине, достались отцовы ружье, лодка и кавалерийское седло. Ружье мать до времени упрятала в сундук, седло за отсутствием лошади пылилось в кладовке, а добротная плоскодонка поступила в полное Лешкино распоряжение. И тот факт, что чалилась она у дома хромой Татьяны, имел немаловажное значение, подтолкнув Лешку на мысль обследовать пустой Дом. После безуспешных попыток проникнуть в него через первый этаж Лешка сосредоточил свое внимание на чердачном окне и скоро наловчился не только открывать, но и закрывать после себя внутренний засов.

Окно выходило на озеро, и если поблизости не было рыбаков, а с темнотой — в любом случае, трое друзей легко забирались по соседнему кедру на крышу, а оттуда уже на чердак. Лестница с чердака вела на первый этаж через холодные сени, где со стропил еще свисали обрывки шпагата, на котором подвешивали в зиму либо окорока, либо гроздья домашней колбасы и сушеные грибы, либо веники, мешочки с целебными травами, сушеной черемухой, кедровым орехом… Первый и второй этажи сообщались между собой внутренней капитальной лесенкой с перильцем. Было в доме несколько комнат, две кладовки, просторное, обшитое тесом подполье, вместительная, с широкой лежанкой печь… В глазах Сергея, Алены и Лешки каждая мелочь здесь, начиная с чердачного окна, была полна неразгаданных тайн и той особой многозначительности, которую ощущаешь при встречах с покинутыми жилищами. В чердачном хламе можно было отыскать проржавевшее кремневое ружье неизвестного столетия, похожие на орудия первобытных людей каменные грузила для невода с круглыми, отшлифованными веревкой отверстиями, деревянного чертика с отбитым носом, или сухой, ломкий обрывок какой-то дореволюционной газеты… Впрочем, за исключением самых пустяковых предметов вроде чертика, ни Сергей, ни Алена, ни Лешка ничего не брали с собой. Вещи, оставаясь в доме хромой Татьяны, принадлежали им в большей степени, нежели вынесенные отсюда, потому что здесь они принадлежали только им. И сладостно-жутковато было ходить с огарком свечи по полупустым, будто вымершим, комнатам, оглядывая дедовскую утварь: крепкие лавки вдоль стен, крюк над головой, на который подвешивали в старину люльки новорожденных и на котором висела, наверное, люлька и бабки Татьяны. А чего стоила круговая роспись потолка в горнице или нарисованная коричневой краской похожая на орла птица с распластанными крыльями в углу, где висели иконы, — по мнению верующих, должно быть, чья-то отлетающая душа…

С того первого лета, когда умер Лешкин отец дядя Василий, заброшенный дом хромой бабки Татьяны стал вторым домом Сергея, Алены и Лешки. Здесь в медленных сумерках вечеров рассказывались жуткие были о русалках, что творили свои козни в Горелом лесу, за Никодимовым озером, здесь Алена, Сергей и Лешка кровью клялись друг другу быть вместе до гробовой доски, здесь делились они своими первыми открытиями в хитросплетениях бытия, здесь оборудовали капитанский мостик и под грозовым небом вели свой корабль-усадьбу сквозь пелену дождя по мрачному Никодимову озеру, когда все трое мечтали стать моряками, капитанами дальнего плавания, здесь переоборудовали капитанский мостик в центральный отсек космического корабля, едва Юрий Гагарин перечеркнул земные представления о дальности человеческих путей, здесь, на чердаке Татьяниной усадьбы, в споре, недоступном для искушенного слуха взрослых, разрешались в свое время самые невероятные проблемы: скажем, откуда берутся грудные дети, и не ужасно ли то, что родители наши до определенного времени бывают совсем чужие друг другу, да и потом они, оказывается, не совсем родня; здесь однажды Сергей и Лешка по очереди поцеловали Алену в губы, о чем Алена старательно забыла теперь, но что она все-таки должна бы помнить… С чердаком хромой бабки Татьяны так или иначе была связана, по существу, вся сознательная жизнь Алены, Сергея и Лешки. На чердаке, разрушительному времени вопреки, сохранялись немые свидетели их самых ранних и более поздних, уже недавних увлечений. И по традиции в каждый свой приезд Сергей и Алена первой же ночью пробирались вместе с Лешкой на чердак Татьяниной усадьбы. Именно здесь, как нигде, ощутимыми становились те превращения, что постепенно совершались в них за время отсутствия, именно здесь происходила осознанная переоценка ценностей, что, независимо от нашей воли, является непреложным естеством нашим. И вдруг забавными припоминались вчерашние русалки, вдруг необязательными становились южные моря, год от года умирали, вызывая грусть, но не сожаление, какие-то прошлые интересы, прошлые желания, на смену им приходили новые, — как правило, все более масштабные, все более существенные, все более значимые. И всякий раз было необъяснимо тревожно почувствовать себя не тем, кем ты был еще так недавно.

Чердачное окно до новой встречи закрывалось, и в отсутствие сосновцев Лешка оберегал усадьбу хромой бабки Татьяны лучше, чем сама бабка, даже прикармливал там кота, чтобы гонял мышей, которых не терпела Алена.

Вот почему два события минувшей ночи, произошедшие в разных концах деревни, Сергеем и Аленой воспринялись как одно.

На Южный рудник приехали, когда больница еще спала. В ожидании восьми тридцати Сергей и тетка Валентина Макаровна сидели на лавочке. Алена, расхаживая по траве мимо больничных окон, срывала метелки пырея и, продернув их между пальцев, без интереса разглядывала, что получится «петушок» или «курочка». Тетка Валентина Макаровна осунулась, постарела за ночь. Даже волосы ее, которые она всю жизнь подбирала валиком на голове, были скручены теперь узлом на затылке, пряди повыбивались дорогой, и вся она выглядела какой-то обреченной.

Следовало бы как-то успокоить ее, но Сергей так и не нашел, что сказать. Круглоголовый, лысый, низенького роста врач, с неизменной, какой-то мученической улыбкой на губах, разрешил всем пять-шесть минут посмотреть на Лешку от входа, не приближаясь к постели, сам, закурив сигарету, остался в коридоре.

Из четырех коек в палате три были свободными. Лешка лежал на угловой, возле окна. И если бы не повязка на голове — можно было подумать, что он спит. Но пахло каким-то ароматным лекарством, и чрезмерная стерильность белоснежный бинт, белоснежные простыни, полотенца, стены, вся эта подчеркнутая серьезность обстановки никак не соответствовали живой, предприимчивой Лешкиной натуре. Вдобавок сестра высвободила из-под одеяла его руку и стала считать пульс. Тетка Валентина Макаровна напряглась при этом, словно бы все зависело теперь от Лешкиного пульса.

Алена поглядела на нее и мимо Сергея выскользнула в коридор. Сергей шагнул следом. Щуплый, с неестественной улыбкой на лице врач, докуривая сигарету, ждал их.

― Сильно он, доктор?.. — шепотом спросила Алена.

Тот поморщился, изображая усмешку.

― Даже если бы я захотел — не сумею так врезаться.

― Доктор… — просительно сказала Алена не восприняв иронии.

Врач смял сигарету и бросил ее в плевательницу.

― К обеду будет специалист из области… А так — ничего опасного не вижу. — И, взглядом заставив Сергея освободить ему дорогу, он вошел в палату.

Домой тетка Валентина Макаровна отказалась возвращаться. Вспомнила, что неподалеку от больницы дом ее коллеги по работе в райпотребкооперации — то ли счетовода, то ли кассирши, и отправилась к ней, Сергей и Алена проводили ее, а сами, поскольку до трех-четырех часов дня им делать здесь было нечего, поспешили на автостанцию — ловить попутную машину до Никодимовки.

Еще по дороге на Южный они слышали, что хромая Татьяна куда-то пропала. И когда Никодимовка встретила их новым сообщением, Сергей и Алена словно бы ждали его. На пепелище усадьбы раскопали останки сгоревшего трупа. Так неожиданно смиренная душа бабки Татьяны сократила свою тропинку к богу.

Была суббота, и вокруг пепелища на берегу озера толпился народ. Приглушенно гудели женские голоса.

Если ночью воздух Никодимовки был пропитан запахом угасающего костра, теперь не покидало ощущение, будто к нему примешивается чадный запах жженого мяса.

Алена остановилась, немножко не доходя до толпы, чтобы только можно было рассмотреть, что осталось от бывшей Татьяниной усадьбы. Сергей прошел к самому пепелищу.

Кое-где над обуглившимися головнями еще курился дымок. От ближайших к усадьбе кедров остались горелые пни, а несколько черных стволов поодаль торчали в небо, как пики. На траве, возле раскиданных бревен, темнели грязные потеки воды. К счастью никодимовцев, пожар занялся в десяти шагах от берега, а ночь стояла безветренная.

Сергей бросил взгляд в сторону берега, где чалилась Лешкина плоскодонка, но поблизости ничьих лодок не было. Теперь Сергею ничего не оставалось, как пройти дальше, к центру пепелища, куда неуверенно один за другим приближались наиболее любопытные из никодимовцев, чтобы сразу после этого, отводя глаза в сторону, торопливо исчезнуть в толпе.

Там, у притягательного и вместе с тем отталкивающего центра, стоял милиционер. Рядом небольшими лопатками ворошили пепелище двое гражданских. Сергей без труда определил, что бабка сгорела не у себя в пристройке, а по какой-то причине оказалась в избе, поблизости от места, где лесенка с перильцем соединяла похожие, с росписью на потолках комнаты первого и второго этажей.

Вид у Сергея, когда он входил на пепелище, был, как и у других, виноватый, словно бы он шел к расчищенному клочку пожарища по необходимости, а не из любопытства. Мимоходом задел ногой полосу гнутого, в слоистой окалине железа под углем и сразу поспешил дальше, узнав штурвал корабля, что много лет назад выводили они из гавани хромой бабки Татьяны в грозовую тьму Никодимова озера. Штурвалом служило колесо конных граблей. Корабль их, давно поставленный на мертвые якоря, только сейчас потерпел настоящую катастрофу.

Взгляд Сергея лишь скользнул по останкам бабки Татьяны и вокруг нее, но от того, что запечатлел этот взгляд, избавиться было уже не просто. Круто повернув назад, Сергей, совсем как другие, заспешил в толпу, к Алене.

По одну сторону от трупа Сергей заметил обожженную связку ключей, а по другую лежал оплавленный комок железа, в котором, несмотря ни на что, угадывался мятый корпус большой керосиновой лампы.

Сергей вернулся быстро. Но тем временем Алена уже оказалась втянутой в довольно странную ситуацию.

Началось с того, что она вдруг почувствовала неловкость, какую испытываешь, ощутив на себе чье-то пристальное внимание. Алена перевела взгляд чуточку вправо и с трудом не выдала удивления, на секунду встретившись глазами с худенькой белокурой девушкой в хорошо пошитом, бледно-голубого цвета платье. Алена тут же переключила свое внимание на Сергея, но уже не выпускала из виду этой слишком аккуратненькой для Никодимовки, тем более для пожарища, посетительницы. Дело в том, что Алена заметила ее еще на автостанции Южного рудника и уже там поймала на себе ее взгляд. Но тогда это был один взгляд из многих, а теперь — единственный, обращенный на нее, откровенный и потому не случайный. И когда странная, будто изготовленная для открыток, незнакомка сделала первый шаг по направлению к ней, Алена уже не сомневалась, что все закончится этим.

― Можно вас на минутку?.. — Голос у девушки был приятный.

― Сережа! — окликнула Алена.

Хрупкая, беленькая, с чистыми, детской голубизны глазами, она была все же старше Алены. Года на два, на три. Это чувствовалось и по тому, как привычно вежливо обратилась она, и по тому, с каким непринужденным достоинством держалась. В меру укороченное платье без рукавов, плетеные босоножки на невысоком каблуке, естественного цвета волосы, но светлый маникюр и чуть тронутые кирпичной помадой губы. Эта помада шла к ее ровному, не слишком коричневому загару. О внешности своей она заботилась.

― Меня? — переспросила Алена в ответ на ее вопрос.

― Да… — сказала незнакомка, переводя взгляд на подошедшего Сергея, потом опять на Алену, как бы давая этим понять, что Сергей не стеснит ее: — Я хотела поговорить с вами.

Алена едва заметно шевельнула плечами. Сергей оглянулся на пепелище.

― Идемте отсюда… — сказала Алена и первой двинулась вдоль берега прочь от усадьбы. За ней, поводя слегка разведенными в стороны руками, пошла их нежданная спутница. Сергей замыкал шествие, разглядывая шелковистые, будто по линейке подрезанные, волосы незнакомки.

Когда запах пепелища, людской говор остались позади, Алена шевельнула кедом сухую траву, обернулась, испытующим взглядом окидывая платье незнакомки, хотела что-то сказать, но промолчала. Та поняла ее и первой, подобрав под себя ноги, села. Глянула на обоих, приглашая следовать ее примеру.

― Давайте здесь…

Они остановились в тени деревьев, неподалеку от камышей, в просветах между которыми сверкала оцепеневшая гладь озера.

Алена опустилась на траву в полуметре от девушки, которая с первой минуты вызвала у нее ничем не объяснимое чувство настороженности.

Сергей сел ближе к берегу, поодаль от девчат, недвусмысленно подчеркивая этим, что вмешиваться в их дела он не собирается. К тому же со своей выгодной позиции он мог видеть сразу и озеро, и синий лес на дальнем противоположном берегу, и Алену, и ее загадочную собеседницу.

Алена была выше ростом, чем незнакомка, и внешне строже ее во всех отношениях, но кеды, спортивный костюм, да еще поза, в какой она сидела, — крепко обхватив руками колени, — делали ее похожей на подростка рядом с дамой.

― Меня зовут Галей, — сказала белокурая.

― Оля, — коротко представилась Алена.

Сергей подумал, что ему это знакомство не обязательно, но все же сообщил в сторону Никодимова озера:

― Сергей.

От желтого солнца на воде лежал яркий переливчатый столб, и оттого озеро возле поросших кедрами берегов казалось еще чернее.

― Вы подходили?.. — адресуясь к Сергею, спросила непонятная Галя, показав головой назад — туда, где легкими дымками еще курилось пепелище. И неуверенно добавила: — Видели, да?

― Видел, — сказал Сергей.

― Какой ужас… — прошептала Галя. И теперь стало заметным то, что с самого начала можно было только предполагать: она была испугана. И в голубых детских глазах таился испуг, и в приоткрытых губах…

Эта непосредственность, с какой она воспринимала чужое несчастье, располагала. И Алене показалась нечестной ее безосновательная настороженность к девушке.

― Подвели бабку молитвы… — сказал Сергей.

― Ну зачем вы так… — упрекнула его Галина. Потом спохватилась, что до сих пор не объяснила причины своего вторжения в общество Сергея и Алены. Негромким, виноватым голосом сказала: — Извините, пожалуйста… — Это уже к Алене. — Я видела вас в Южном, вы ходили в больницу к Алеше — я не решилась подойти, вы были не одни…

— Мы были с Лешкиной мамой, — глядя в землю у ног Сергея, сказала Алена и сдвинула свои красивые, но предательски выразительные брови. Сергей ткнул себя пальцем в переносицу. Она не заметила или не обратила внимания на его жест.

― Я знаю, — сказала белокурая Галя. И улыбнулась, явно не заботясь о грядущих морщинах. — Но она меня не знает. — Поправилась: — То есть, может, и знает… Но мы не знакомы с ней.

― А откуда вы Лешку знаете? — без обиняков спросила Алена, поднимая на нее глаза.

― Мы… Как бы вам сказать… — Она немножко смешалась. — В общем, Алеша мой очень хороший друг.

Алена выжидающе промолчала в ответ.

Сергей изучал камыши вдоль берегов Никодимова озера.

― Мы давно дружим. Ну, как я приехала сюда работать. Я в прошлом году закончила техникум, — объяснила Галя, чтобы исключить неясности. — И о вас мне Алеша рассказывал. Я, как увидела, — сразу узнала вас. Простите… — опять спохватилась она. — Я все о другом, а о главном… Как Алеша?

― Без сознания, — сказала Алена, не изменив выражения лица.

― Это я слышала. От сестры, — уточнила Галя. — Ну а что врач сказал? Что с ним?

― Сотрясение.

― Очень плохо?

Алена шевельнула плечами:

― Врач говорит: «Надеюсь…»

― Вы, пожалуйста, извините меня, — в третий раз попросила Галина. — Но я пыталась пройти к нему — меня не пустили. Как я скажу — кто я?.. Где он разбился?

― На дорожке, у дома, — сказала Алена.

― А вы не могли бы попросить… Ну, не маму, конечно — маму неудобно, а врача, — чтобы он пускал меня? Особенно, как Алеша очнется. Правда, тогда он сам… Ну а вы скажете ему, что я все время около больницы? — с надеждой попросила она.

― Хорошо, — пообещала Алена.

― Спасибо! — обрадовалась Лешкина знакомая. Хотя к чему относилось Аленино «хорошо» — понять было трудно: хорошо — она поговорит с врачом, или хорошо — она скажет Лешке?

― Я ведь живу рядом с больницей, — продолжала Галя, — улица Космонавтов, шесть — запомните на всякий случай. Так неожиданно все получилось…

― Откуда вы узнали, что Лешка в больнице?

Галя опять чуть-чуть смутилась.

― Он должен был приехать к нам утром. А новости у нас всегда быстро. Пожар вдобавок, да еще это… Я сразу догадалась. Он обещал помочь нам с утра. У Кости сегодня день рождения. — Уточнила: — Это мой брат, я живу с братом. Потому и приехала сюда… Боже мой! — Страдальчески поморщилась. — Как некстати этот день рождения! И гостей пригласили. Я не буду, конечно… Вот если бы вы зашли на минуту… — вдруг неуверенно заключила она.

Сергей нашарил в траве плоский булыжник и бросил его в одно из окон между камышами. Все трое невольно пронаблюдали, как, взметнув брызги, булыжник шлепнулся в воду, а потом улеглись в камышах поднятые его падением волны.

― Мы после обеда идем в больницу, — сказала Алена.

― Я понимаю, — согласилась Галя. — Я постараюсь вас увидеть. Но если бы вы на одну секундочку зашли… Алешу там почти все знают. И вам было бы интересно познакомиться. Косте моему тоже…

― Нет, нам нельзя, — сказала Алена.

― Тогда, может, завтра? — просительно сказала Галя. — Я бы очень хотела. А лучше сегодня — и я и Костя были бы рады. На секундочку, а?! — Взгляд ее скользнул по часам на руке.

― Не знаю… — сказала Алена и, отогнув манжет куртки, тоже посмотрела на часы.

― Я задержала вас? — Галя торопливо встала. Опять без нужды извинилась: — Простите… Я думаю, что еще увижу вас. А меня обещали подвезти назад… Ох этот запах, просто… — Она оглянулась в сторону пепелища. — До свиданья!

Алена поднялась вслед за ней и подала руку.

Сергей руки не подал, но тоже встал и сказал «до свиданья».

Галя кивнула ему и, взволнованная, пошла той же тропинкой, по какой они шли сюда от усадьбы.

Сергей опустился на прежнее место, лицом к озеру, так что Алена, выждав, когда скроется за деревьями их новая знакомая, села за спиной у него. Помолчали.

Подтянув к себе сухую кедровую лапу, Сергей с треском переломил ее. Раз, потом еще раз. И стал попадать обломками дерева в шляпку мухомора на воде… Но это быстро надоело ему.

В тишине стал слышен говор со стороны усадьбы.

― Аленка, — не оборачиваясь, позвал Сергей, — помнишь, мы на чердаке капитанский мостик устраивали? Колесо от граблей стащили, помнишь?..

Алена не ответила. Сергей покрутил в руке последний кедровый обломок и неприметно вздохнул.

Колесо они потом собирались подбросить его прежним хозяевам — в кузницу, да так и не подбросили…

― Бабка Татьяна, выходит, сама спалила усадьбу, — подытожил он свои раздумья. — Зря мы головы ломали…

― Сережка… — помедлив, отозвалась Алена. — Почему он ни разу не написал о ней, а?

Сергей с удовольствием промолчал бы в ответ — по ее собственному примеру, но оглянулся.

Алена сидела, уткнувшись подбородком в сомкнутые на коленях руки, и была чем-то сильно не похожа на себя, как тогда, весной, после истории с зубным врачом, когда узнала, что тот ухаживает за ней, а не за Надькой…

― Знаешь что, Алена, — сказал Сергей. — Все это ерунда!

― Что ерунда?

― Да вот это все! — Сергей описал в воздухе неопределенную геометрическую фигуру. — Знаешь что… Уезжай ты домой, а? Может, еще на море удастся!.. А я останусь пока.

Алена будто не слышала его. Спросила, глядя на мухомор в воде:

― Зачем милиция приезжала?

― Милиция, милиция! — рассердился Сергей. — Это их работа — причину выяснить!

― А я слышала там — старушка одна говорила: чокнулась, говорит, Татьяна — мерещилось ей, будто ходят в доме по ночам… Табашники, говорит… Вроде призраков, — пояснила Алена.

― Ну и что, что померещилось?! — Сергей вскочил на ноги, демонстративно потянулся: руки вверх, в стороны. — От бабок наслушаешься… Лучше пойдем лодку поищем! Увел, что ли, кто?

Алена оттолкнулась от земли, встала.

― Ты иди, а я что-нибудь поесть приготовлю…

И она пошла, не дожидаясь ответа, но не по тропинке, а через кедровник, чтобы не проходить мимо бывшей Татьяниной усадьбы. А через несколько шагов задержалась и сказала с ударением на предпоследнем слове:

― Сережка, ведь она старше его.

Как будто это было самым главным.

На весенние каникулы Лешка приезжал в Сосновск. И впервые не только не задержался, но уехал за двое суток до конца каникул. Этому, правда, имелось объяснение. Лешке со скрипом натянули тройки за четверть как раз по тем предметам, оценки за которые входят в аттестат, и директор Никодимовской школы предупредил его, что на экзаменах «зарежет», если успехи его будут такие же…

Лешка уехал. А спустя две или три недели после его отъезда, когда сбежали с полей ручьи и лишь на южных склонах оврагов да кое-где по тайге еще лежал водянистый, под алмазной коркой снег, Алена вместе со своей старшей сестрой Надькой удостоилась внимания одного типа. За ними стал ухаживать новый заведующий стоматологическим отделением той самой поликлиники, где работала терапевтом Аленина мать, Анастасия Владимировна.

Заведующему было двадцать восемь лет, в Сосновск он приехал из Москвы, был не женат, костюмы и рубашки менял каждый день, не курил, не пил, а вдобавок имел собственную вишневого цвета «Волгу»… Все это важно лишь для того, чтобы понять, как относилась к новому заведующему Анастасия Владимировна. Она всю жизнь благоговела перед «серьезными, самостоятельными» людьми, считая их чуть ли не ангелами во плоти. А тут все признаки «самостоятельности» и «серьезности» были налицо. И когда двадцативосьмилетний заведующий собственной персоной на собственной машине однажды подкатил к их дому, Анастасия Владимировна переполошилась.

Стоматолог заехал «случайно». Он любит цветы и набрал за городом пол машины фиалок, а поскольку человек он одинокий и не успел обзавестись друзьями в Сосновске, ему буквально некому подарить эти цветы (хотя, казалось бы, если ты их любишь — держи при себе, любуйся!), и, проезжая мимо дома Анастасии Владимировны, он вспомнил, что знакомство с ней было одним из наиболее приятных в Сосновске, а кроме того, он видел ее чудесных дочек и решил, что именно здесь цветы будут как нельзя кстати…

Анастасия Владимировна засуетилась в поисках вазы, три ее дочери изобразили из себя «чудесных», а непьющий заведующий стал рассказывать им про всякие московские события, о которых не услышишь по радио и не прочитаешь в газете.

Чай заведующий все-таки пил и с того дня сделался частым гостем на Боровой улице, в доме Уверовых, то есть в Аленином доме. Несколько раз катал девчонок на машине. А когда наступил охотничий сезон — пригласил с собой на охоту. Бесхитростная Анастасия Владимировна сама подталкивала дочерей на знакомство с этим «серьезным» типом:

— Да что же, съездите: отдохнете, воздухом подыщете!.. — А Лизу все же ткнула в бок согнутым пальцем, что значило: ей отдыхать и дышать не обязательно — молода еще. Лиза от поездки отказалась.

Поехали втроем. Аркадий в то время на четыре месяца ушел что-то раскапывать с археологами, а Николай Гаврилович, отец Алены, появлялся домой лишь затем, чтобы поужинать, посидеть над книгами, поспать, и ничем, кроме своей работы на обогатительном, не интересовался, так что женщины сами устраивали свою жизнь, как им нравилось.

То ли у Надьки в тот день и правда было назначено свидание, то ли она придумала его, но между сестрами произошел конфликт. Кататься на машине обеим нравилось, а поддерживать умные разговоры с серьезным заведующим ни та, ни другая не желали. Во время охоты Надька слишком долго пропадала в лесу, оставив Алену мыкать одиночество с преуспевающим стоматологом, а когда явилась — в ответ на справедливое Аленино негодование заявила, что заведующий таскается к ним не ради нее, а ради Алены, и потому она вправе поступать, как ей хочется. А в завершение, вечером, когда заведующий пришел к ужину (сам он, видите ли, плохой кулинар, а потому всю дичь оставил Анастасии Владимировне), Надька удрала на свидание. Алена, застигнутая врасплох этим предательством, спряталась в своей комнате. А когда в ответ на вопрос гостя: «Где же девушки?» ― Анастасия Владимировна сказала: «Сейчас я позову их», — Алена закрылась изнутри на ключ.

― Оль-га!.. На-деж-да!.. — по слогам угрожающе шептала в замочную скважину мать. — От-крой-те си-ю мину-ту! Не по-зорь-те ме-ня! Бес-со-вест-ные-е! Это не-кра-си-во!.. — Потом сказала в горницу: — Сейчас, сейчас! — и побежала разыскивать запасные ключи.

Алена тем временем нашла плоскогубцы, внутреннюю раму выставила, наружную открыла и сбежала к Сергею.

Потребовала вести ее на вечер отдыха в Дом офицеров. Пять или шесть танцев протолкались в общей тесноте, без отдыха, после чего Алена решила, что лучше выйти, посидеть немного на лавочке.

И в танцевальный зал больше не вернулись. Сидели в гуще деревьев, слушали оркестр, наблюдали за проходящими парами.

― Ты почему не заходишь? — спросила Алена.

― А что, у вас багажник свободный? — съязвил Сергей.

― Свободный, — сказала Алена. И в злости рассказала про Надьку. Подытожила: — Нужен он кому, такой старик! Сидит, скрючился под кустами — охотник! А мы — торчи возле машины, и чтоб ни кашлянуть, ни слово сказать. Веселье, тоже мне! Ни побегать, ни поорать. Потом еще хвалится: это ради вас… Маленькую уточку из большого ружья убить — заслуга… Между прочим, сказал, когда Надьки не было: «Вы знаете, что вы красивая?» — это мне… Идиот.

― Влюбился, значит, — сказал Сергей.

― А мне-то что? — возмутилась Алена. — Может, я давно влюбленная. — Помедлила чуть-чуть. — Я по два раза не умею влюбляться…

И вот тогда она вдруг тоже стала очень непохожей на себя. Будто стер кто всегдашнее выражение ее лица и оно впервые стало беспомощным. И хоть взгляд ее был направлен в сторону огоньков, где танцы, — она не видела их, потому что смотрела куда-то внутрь себя. И смотрела с удивлением. Наверное, именно так, ничего не видя, и рассматривают влюбленные эту загадочную штуку в себе — любовь… Потому что Сергей поверил ей. Но не удержался, спросил:

― В меня?..

А она сказала:

― Почему Лешка так рано уехал?

Заведующий после этого был у них еще раза два. Потом стушевался.

Лодку Сергей нашел быстро. Почти до половины вытащенная на берег, она стояла в удобном, прикрытом от озерного ветра камышами заливчике, где обыкновенно чалил свою моторку Лешкин сосед по улице, одноклассник его, Антошка.

Он и теперь что-то ладил в моторе, мягко прислонив его к размытому весной берегу, несколько поодаль от воды. Антошка, кстати, был родным сыном директора школы, с которым у Лешки велась вражда.

В одних трусах, загорелый до черноты Антошка сидел на корточках перед мотором и в ответ на приветствие Сергея едва оглянулся:

― Здорово…

― Ты лодку сюда перегнал?

― Плавала возле камышей… — нехотя ответил Антошка, ткнув пальцем в сторону дальнего правого берега. — Я приволок.

Сергей подошел к лодке. Давным-давно еще, когда играли в пиратов, Лешка выкрасил свое судно в черный цвет и красной краской вывел с обоих бортов название: «Наяда». С тех пор «Наяда» не меняла своего пиратского облика.

― Весла тут были? — спросил Сергей.

― В уключинах были, — отозвался Антошка, — я вынул… — И, как бы понимая, что сейчас не время для всегдашних распрей, добавил: — Он вчера рыбачить собирался. Не где она была, а вон, — Антошка показал наискосок через озеро, — там у него теперь местечко. Около гари, в затоне. — И, не сдержавшись, как бы для самого себя, уточнил: — Подальше все… На ночь глядя…

Сергей, чтобы не вдаваться в подробности их отношений, спросил:

― Ладно, я пока здесь ее буду ставить?

― Ставь! — Антошка пожал плечами.

Сергей столкнул черную «Наяду» на воду и, вставив уключины, развернул ее носом от берега.

За камышами, откуда проглядывалось пепелище, остановился. Замка на лодочной цепи не было. Сергей открыл рундучок в корме. Заглядывал сюда Антошка или нет? При его всегдашней принципиальности, вполне возможно, что нет…

Ключ, замок, сухой перемет, банка с червями, сигареты, спички… Все это Лешка мог оставить лишь ненадолго.

Ключ Сергей положил в карман, сигареты и спички бросил за борт. Хотел отправить туда же банку с червями, передумал.

Куда Лешка ходил накануне пожара? Мать говорит: был не в духе, что-то «чуял»… Если верить Галине, обещал рано утром приехать в Южный. А сам собирался «на ночь глядя» ловить рыбу… Возле дома он упал без сознания, конечно, раньше, чем проснулась мать. И если побывал в усадьбе, то в самом начале пожара или до него… Но с какой бы стати он очутился там?! Куда бежал? И что случилось с ним возле дома? Наконец, каким образом лодка с веслами в уключинах оказалась далеко от деревни?..

Стараясь не выходить на открытую воду, Сергей поплыл вдоль камышей вокруг озера. Яркое солнце палило с высоты что было сил, и сначала пришлось расстегнуть, потом вовсе сбросить куртку.

Сергей знал затон у Горелого леса. В четырех-пяти километрах от него пряталась в тайге деревня Кирасировка, и потому Сергей не удивился, увидев на берегу мужика в охотничьих сапогах, в телогрейке, с котомкой у ног.

Между прочим, Горелым лес называли в связи с каким-то давним событием. На больших гарях, как правило, хозяйничает береза, тут же властвовал кедровник, потом тайга: пихта, ель. А небольшой, но глубокий затон, где на червя ловились даже сомята, был окружен густым тальником, и лишь в самый полдень солнце окуналось в его темную глубину, — все остальное время дня здесь царила приятная сумеречная прохлада.

Что его привело сюда — Сергей не задумывался. Он как бы повторял возможный Лешкин маршрут накануне.

Мужик ел, разложив на траве сало, хлеб, огурцы. Лицо его под широкополой соломенной шляпой разглядеть было трудно.

Сергея он заметил первым, потому что кивнул, не глядя, когда Сергей увидел его и поздоровался, меланхолично ответил:

― Здравствуй, голубь ясный… — И продолжил обед или завтрак, неторопливо, со вкусом работая челюстями. В нескольких шагах от него сушилась на кустах резиновая лодка.

― Хочу перемет поставить… — на всякий случай разъяснил Сергей и, подведя «Наяду» к выброшенному над водой корневищу, стал тщательно привязывать к нему свободный конец перемета.

Черви пригодились. Хотя зачем ему нужно было врать мужику, а теперь возиться с переметом — Сергей не знал.

― Твоя посудина? — спросил мужик про «Наяду».

― Нет… — сказал Сергей. — Чужая. — Уточнил: — Родственника.

― То-то я вроде другого на ней видел… Одолжил тебе, однако? — Мужик кивнул то ли на перемет, то ли на лодку.

― Не… — Сергей помедлил. — Он вчера голову разбил на дороге, в больнице лежит.

― Ну! — без удивления отозвался мужик. — Повезло, выходит. Никодимовский сам?.. У вас там вчера горело вроде?

― Горело… — неопределенно ответил Сергей в надежде, что мужик скажет еще что-нибудь.

Но тот, крякнув, тыльной стороной ладони утер губы и принялся не спеша укладывать в котомку остатки провианта, после чего, спустив воздух из лодки, молча скатал ее и только перед тем, как уйти, в последний раз оглянулся на Сергея.

― Ты, однако, сеточку мою не стревожь… — Он показал головой в сторону камышей, где на воде тянулась не замеченная Сергеем цепочка легких берестяных поплавков.

― Нет, я здесь… — успокоил его Сергей, показывая в глубину затона. Когда мужик скрылся, он размотал перемет и, больше не насаживая червей, опустил груз на дно.

Лишь пускаясь в обратный путь, с опозданием подумал, что в глазах мужика перемет — весьма сомнительная причина его появления здесь. Какой чудак ставит переметы в полдень?

Алена сидела за Лешкиным столом, положив руки ладонями вниз на толстую общую тетрадь в твердом коричневом переплете, и, когда вошел Сергей, не повернула к нему головы, а сначала убрала тетрадь в ящик стола, закрыла его на ключ.

― Сережка, я ничего не приготовила. Поедим что-нибудь так. Нашел лодку?

Есть Сергею не хотелось, голова гудела после бессонной ночи.

― Нашел… — сказал он про лодку и, бросив взгляд на часы, полуутвердительно спросил: — Поспим немножко?

Алена отошла к окну, слегка побарабанила пальцами по подоконнику. В движениях и во взгляде ее проскальзывало возбуждение. Поинтересоваться, что за тетрадь она спрятала от него, Сергей не успел. Алена сказала:

― Чуть-чуть отдохнем… А потом, Сережка… Принеси свою белую рубашку — я поглажу. Брюки, если надо, погладь сам — я не умею. — И, предупреждая неясности, растолковала: — Пойдем на день рождения.

Сергей усмехнулся, что получилось довольно неуклюже.

― Зря ты… Лично мне это совсем не нравится.

Алена вспылила:

― Ничего не зря! Зайдем к Лешке, потом — туда. А если тебе не нравится, я пойду одна.

Сергей вздохнул, пригладил волосы на затылке.

― Ладно, я принесу рубашку… — Но про то, что лодка болталась далеко от деревни с уключинами в гнездах, говорить раздумал.

― Я тебе потом объясню, почему так надо, — сказала Алена.

― А я и так понимаю. Что мне объяснять? ― ответил Сергей, выходя из комнаты.

Алена зло крикнула вдогонку:

― Ничего ты не знаешь!

Он покаялся, что задел ее.

К Лешке их на этот раз не пустили. «Специалист из области» заверил, что все обойдется благополучно.

Тетку Валентину Макаровну опять оставили у ее знакомой с намерением еще раз вместе заглянуть в больницу перед отъездом из Южного. Сказали ей, что часа два-три походят по руднику.

За окнами дома номер шесть по улице Космонавтов мелькнул силуэт Галины. Встречать гостей она выбежала на крыльцо. В том же небесно-голубом платье без рукавов, по-прежнему разволнованная, она была рада Алене и Сергею, хотя и не надеялась, что они придут.

― Как это замечательно, Оленька! Вы просто молодцы!

Теперь обе девчонки были одинаково возбуждены. Но Сергей, которому все это очень не нравилось, отметил с удовлетворением, что Алена уже не выглядит подростком рядом с белокурой Галиной. Скорее, даже наоборот. Алена умела держать себя. И в новом черном платье, которое всего один раз надевала в Сосновске, перетянутая белым кожаным поясом в талии, она выглядела еще стройнее и выше. А усталость, что залегла вокруг глаз и в уголках губ, делала ее строже, старше Галины.

― Как тебе идет это платье, Оля! Можно, я буду называть вас на «ты»? Идемте, идемте! — торопила Галина, с одного взгляда оценивая превращение Алены.

Дом, как большинство на руднике, был щитосборный, с двумя изолированными комнатами, кухней, просторным коридором.

― Это моя! — сообщила Галина относительно комнаты слева.

Из открытой правой двери негромко лилась песня: «Гори, гори, моя звезда…» Радиолу только включили.

В комнате вопреки ожидаемой шумной компании было всего трое. На круглом обеденном столе, отодвинутом к простенку между окнами, стояли бутылки с шампанским, бутылка коньяка и какое-то темное вино. В большой вазе с продуманной небрежностью были перемешаны разных сортов конфеты, печенье, розовые яблоки. На окнах колыхался невесомый, в золотых лепестках тюль.

Мужской голос пел вкрадчиво, с отработанной проникновенностью: «Ты у меня одна заветная…»

― Костя! — представила Галина своего брата. — Я не хотела устраивать сегодня день рождения, но Анатолий Леонидович специально приехал с прииска! (Анатолий Леонидович, второй из присутствующих в комнате, со снисходительной улыбкой чуть поклонился при этом). А это Николай наш давнишний знакомый, сосед! Мы уже решили потихоньку, без веселья: немножко выпить, послушать музыку. Я с ними одна. Это замечательно, что вы пришли!

Галина начала говорить на крыльце, а продолжала в комнате, не давая почувствовать натянутость первых минут знакомства.

― Давайте к столу! Костя, приглашай! Анатолий Леонидович, Николай, Сережа!.. — Она подхватила Сергея под руку и усадила на стул рядом с собой. — Мы будем здесь!

Сергею было все равно где, потому что Алена оказалась напротив, через стол от него, и он мог не выпускать ее из виду, а это считал обязательным, не понимая, зачем понадобились ей эта пирушка и это знакомство… Пощекотать себе нервы? Противно и глупо. Самообладание у нее вовсе не железное…

Уселись.

Справа от Алены оказался тот, кого Галина назвала Николаем, — их давнишний знакомый, сосед, с внешне невыразительной, но какой-то подчеркнуто интеллигентской физиономией: светло-русые волосы причесаны гладко — волосок к волоску, взгляд неторопливый, на губах, немножко излишне ярких для парня, предупредительная вежливость… Как выяснилось позже, было ему двадцать четыре года, и работал он мастером в том автопарке, где чем-то заведовал Костя, Галинин брат.

На всех мужчинах были, в соответствии с торжеством, белые нейлоновые рубашки. Пиджаки висели на спинках стульев. Один Сергей оказался без пиджака, но зато при галстуке и в новомодном вельветовом жилете, который надел по требованию Алены.

Анатолий Леонидович, человек лет тридцати — тридцати двух, сел по левую руку от Алены. Он был старше всех и, может быть, поэтому производил впечатление сдержанного человека, или «самостоятельного», «серьезного», какие нравились Анастасии Владимировне, Алениной матери. Если верить, что характер человека накладывает отпечаток на его лицо, сильная натура была дана Анатолию Леонидовичу от природы: ястребиный нос, крепкий подбородок, жесткие морщины у бровей.

У Николая и Анатолия Леонидовича рубашки были с запонками, один Костя на правах именинника сидел с небрежно закатанными рукавами и почти до пояса расстегнутым воротом. Был он во всем похож на Галину, только чуть выше ее: светловолосый, как сестра, с такими же голубыми глазами и даже хрупкий, как Галина, — с тонкими, девчоночьими руками, узкогрудый. Но это о женщинах так говорят: «хрупкие» — Костя был просто хилым.

За столом собрались во всех отношениях разные люди. Но вот что сразу неприятно удивило Сергея: словно бы что-то с первой минуты объединило всех за столом и насторожило по отношению друг к другу… С определенной точки зрения можно было понять в этом девчат: Алену и Галю. Можно было понять его, Сергея. Но с той же пристальностью, как он, исподтишка наблюдали каждый за каждым и остальные…

Что общего у него и Алены с этой компанией?.. Впрочем, на раздумья у Сергея не было времени. Внешность хозяев, к которым он относил всех, кроме себя и Алены, Сергей разглядел постепенно, выводы делал потом, поскольку Галина, едва усадив своих «давних» и «новых» друзей за стол, уже командовала:

― Давайте выпьем! Костя, нам с Олей шампанского, себе коньяку. Берите конфеты, яблоки! Будьте как дома, тут все свои. Николай, ухаживай за Олей!

Кажется, она успела выпить до их прихода и говорила без умолку, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую.

На столе появились дополнительные рюмки, фужеры. Костя взялся разливать шампанское, Николай завладел бутылкой коньяка. Я не пью, — сказал Сергей, отстраняя придвинутую к нему рюмку, и это были первые его слова после того, как он назвал себя.

― Такую капельку! — изумилась Галина. — Нет, это не по-мужски! — И воззвала к Алене: — Оля, повоздействуйте! То есть повоздействуй. Боже! Сама напросилась — опять выкаю!

Алена, не разомкнув губ, решительно, словно занималась этим чуть ли не каждый день, подняла свой бокал с шампанским и уставилась на Сергея взглядом, который ничего не объяснял.

― Вот это правильно, без капризов, — комментировала Галина. Остальные тоже наперебой высказали какие-то одобрительные пошлости.

Сергей мрачно взял рюмку. Захотелось даже посмотреть на себя, на пьяного, со стороны. Как это понравится Алене?

― Ну, за Константина? — сказал Анатолий Леонидович. Голос у него был тоже внушительный, как и лицо, а густые, почти сросшиеся брови приподнимались, когда он говорил, и опускались вместе с последним словом. Это было интересно: Анатолий Леонидович как бы открывал и закрывал ими шлагбаум своих высказываний.

― За Костю, потом за Алешу! — вызывающе потребовала Галина.

― Да уж за Алешку твоего обязательно выпьем. — Костя усмехнулся и потрепал ее по плечу.

― Не вовремя он споткнулся, — в тон Галиному брату сказал приглаженный, с девичьими губами Николай. Прозвучало это не без иронии.

Несколько капель из бокала Галины выплеснулось на скатерть, когда она поставила его на стол.

― Не смей! — крикнула она Николаю. — Не имеешь права шутить! Нашли над чем смеяться! — И глянула на Алену. В этой вспышке ее опять было что-то непонятное. Все вокруг Сергея говорилось и делалось как бы сразу в двух смыслах.

― Бросьте вы схватываться из-за пустяков, — усмехнулся Костя. ― Не вынуждайте нас вмешиваться.

― Вы у меня в гостях, — сказала Алене его сестра, — не обращайте на них внимания! — И привычным движением, но достаточно осторожно, чтобы не размазать кирпичную помаду, приложилась к бокалу.

Глубоко затаив напряжение, Алена своими незащищенными глазами — зеленоватыми издалека, серыми, в крапинах, если увидеть близко, — смотрела на всех, как сторонний зритель, и не реагировала на происходящее. Взяла бокал и стала медленно тянуть шампанское.

Сергей опрокинул свою рюмку одним глотком, поблагодарить Галину за яблоко не смог, но кивнул и решил, что, если Алене так нравится, он через два-три тоста будет пьян. Рюмку его тут же опять наполнили. Сделал это Николай, а Костя сказал:

― Друзья у Алешки правильные!

― За Алешу! — потребовала Галина, нетерпеливо встряхивая пустым бокалом. Ее с готовностью поддержали.

― Сережа, тебе больше нельзя, — предупредила Алена таким буднично-ровным голосом, что можно было подумать, будто следить за самочувствием Сергея ее всегдашняя обязанность.

За Сергея, приоткрыв брови-шлагбаум, вступился Анатолий Леонидович:

― Сережа — парень самостоятельный, а не выпить за друга — просто грех.

Алена бровью не повела в его сторону.

После непродолжительных дебатов Сергею плеснули вина из большой бутылки.

Выпили за то, чтобы Лешка поскорее оказался в общей компании. Предупредительный Николай опять взялся разливать коньяк. А Сергей ни с того ни с сего подумал, что если придется драться — ему несдобровать. Разве что Алена ошарашит всех своими талантами…

― Я хочу танцевать! Давайте танцевать! — провозгласила Галина, с грохотом отодвигая свой стул. — Сережа, вы танцуете со мной! — Теперь она была определенно пьяна.

Костя бросил на диск проигрывателя какие-то отчаянные ритмы.

Николай, как марионетка, встал и, протянув руку, наклонился к Алене.

― Разрешите пригласить…

― У меня сегодня нет настроения веселиться. Я не могу, пока Лешка в больнице, — ответила Алена.

Это сверхрассудочное замечание ее в момент общего оживления подействовало настолько отрезвляюще, что Костя машинально убавил громкость проигрывателя, Николай виновато улыбнулся, а Анатолий Леонидович поднял и опустил брови почти мгновенно, так что между двумя этими движениями не уместилось ни одного слова.

― Оленька, врачи же сказали, что Алеша выздоровеет! — почти умоляюще воскликнула Галина.

Леша бы сам с удовольствием присоединился к нашей компании, Оленька, — поддержал сестру Костя. И что-то — насмешка или скрытая неприязнь — проскользнуло в его ласковом «Оленька».

― Пожалуйста, танцуйте, но я не в настроении, — повторила Алена.

― Дернуло его бежать на этот пожар! — опять усаживаясь и опрокинув с досады рюмку, высказался Николай.

― Молодежь! — приподняв брови, потребовал к себе внимания Анатолий Леонидович. — Что там случилось ― ведь вам не исправить? А что Алексей поторопился — факт, сам виноват.

― Спал бы себе, пока там горит что-то… — сказал Костя и, склонившись над радиолой, опять усилил звук.

― Костя! — возмущенно прикрикнула на него Галина.

― Он вчера вечером рыбачить собирался, — неожиданно для себя сказал Сергей.

И все сразу обернулись в его сторону, выжидающе замолчали.

― В затоне, на той стороне, — добавил Сергей, чтобы оправдать ожидание. — Мне их сосед рассказал.

― Ну да! — спохватилась Галина, обращаясь к брату. — Он же обещал сегодня рыбу принести!

Сергею не понравилось это навязчивое подчеркивание, что Лешка у них свой человек. Но все опять оживились.

― Мы все-таки танцуем с вами, Оля, — решил Костя. — Что-нибудь не такое веселое. Алексей нам простит.

― А я с вами! — Галина шагнула к Сергею. Тот невольно поднялся.

Николай, когда Алена глянула на него, поднял руки:

― Раз уж у меня не получилось, пусть повезет Косте!

Костя поставил танго «Звездный свет», походя тронул за локоть Галину, у Сергея спросил:

― Порыбачить-то Алешка успел?

― Нет, — ответил Сергей. — Даже перемета не намочил.

― Как же так?

― Не знаю, — сказал Сергей.

Костя протянул руку Алене. Она подала свою. Они оказались одного роста, потому что узкоплечий, узкогрудый Костя вдобавок еще сутулился. Это было модно: «приблатняться» немножко…

― Как вы танцуете? — спросила Галина. И сама предложила: — Давайте медленно.

Сергею было все равно как.

Николай и Анатолий Леонидович, держа в руках фужеры, о чем-то говорили между собой.

Во время танца Галина смотрела в лицо Сергею, и затуманенные вином глаза ее таили испуг, что проглянул однажды в Никодимовке, когда она сказала про бабку Татьяну: «Какой ужас!..» Да и вся она время от времени казалась такой несчастной, что хотелось погладить ее по шелковистым волосам, успокоить.

― Мама его сильно переживает? — спросила Галина.

― Сильно… — сказал Сергей.

Она подавила вздох.

― Напасть какая-то… Тушить он хотел, что ли?

― Не знаю, — ответил Сергей.

― У него что-нибудь было с собой? Ну удочка, если рыбачить…

― Нет… Все было в лодке. Хотя — не знаю. — Сергей помедлил. — Матери было не до этого. А там кто его…

Галина вдруг сказала:

― Вы не обижаете Олю?.. Не обижайте. Она хорошая.

Значит, Лешка не посвящал ее в подробности их отношений…

Танец кончился. И наверно, все мало-помалу завершилось бы тихо-мирно. Но интеллигентный Николай объявил:

― Именинника здоровье пили, Лешкино тоже, я хочу выпить за Олю!

― За женщин, — уточнил, приподняв брови, Анатолий Леонидович, — за обеих.

А Костя, усаживая Алену, решил снизойти до шутки:

― Оля интересуется, где мы познакомились с Алешкой. Я говорю: об этом надо спросить мою сестрицу! — Он повел рукой в сторону Галины.

И та неожиданно взорвалась:

― Хватит вам! Хва-тит! Не трогайте меня! — Голос ее сорвался, на щеках выступили красные пятна. — Все вы здесь… дрянь такая!

Она бы сказала еще что-нибудь. Ее остановил решительный, резкий голос брата:

― Галина! — В лице его не было теперь и намека на иронию. — Возьми себя в руки! Дурочка…

Сергей наблюдал за Аленой. Утратив свою недавнюю чопорность, она быстренько взглянула на Анатолия Леонидовича, на Николая… Сквозь прежнее спокойствие в их лицах проступила на мгновение жесткость. А так как смотрели они при этом на Галину, можно было понять, что жесткость вызвана не пьяной грубостью брата, а неожиданной вспышкой сестры.

Галина, всхлипнув, заплакала.

― А вы не трогайте меня! — крикнула она. И, не присаживаясь, взяла бокал, ― Дайте мне коньяку! Могли бы говорить о чем-нибудь другом, не обо мне! Оля, Сережа, извините! Я сама не знаю, что говорю. Я расстроена, и мне нельзя было пить!

Костя потрепал ее ладонью по волосам.

― Глупышка… — Велел Николаю: — Коньяка не наливай, а вина — всем: на посошок!

― Оля, я провожу вас! — сказала Галина, утирая свободной рукой щеки.

― Хорошо, недалеко… — подчеркнуто ласково сказала Алена. — Мы пойдем за Валентиной Макаровной.

Выпили «посошок» на дорогу, произнесли несколько нудных любезностей по поводу Алениных волос, ее молодости и платья. В адрес Галины дружно пошутили: нельзя принимать все так близко к сердцу.

Но Галина так и не успокоилась. Провожая Сергея и Алену до дома, где остановилась тетка Валентина Макаровна, несколько раз подавляла всхлип и с хмельной жалостностью уговаривала:

― Вы не сердитесь, пожалуйста! Они ни при чем. Это все я виновата — психованная какая-то! Не сердишься, Оля?

― Нет, что вы! — ответила Алена, называя ее на «вы». Сергей заметил это, Галина нет.

― Не сердись! Это я выпила лишнего. А вообще я редко пью. — И в порыве великодушия она сдернула с пальца тоненький, с двумя розовыми камушками перстенек. — Оля, дай я тебе подарю на память, а?

Алена отстранилась.

― Спасибо! У меня дома такой же, с рубином…

― Ну и что?.. — разочарованно проговорила Галина, крутнув перед собой отвергнутый перстенек. — А если я что-нибудь другое подарю? Мне хочется, чтобы мы стали друзьями. Ты не будешь сторониться меня за сегодняшнее?

― Нет, конечно! — ответила Алена.

Они шли впереди, а Сергей — в двух-трех шагах за ними, считая себя вообще, лишней фигурой в этом непонятном спектакле. И когда Галина, протянув на прощание руку, просительно сказала обоим: «До завтра? Ведь мы увидимся?..» — Сергей лишь неопределенно мыкнул в ответ, предоставляя решать эту проблему Алене.

― Хорошо, — сказала Алена. Не зря она заводила ночью разговор о том, как быстро развиваются женщины, — она выглядела сейчас по меньшей мере года на два старше себя.

Лешке сделали какие-то уколы, сказали, что пускать к нему до определенного времени не будут.

Тетка Валентина Макаровна взяла у своей знакомой выцветший, с прорехами на локтях джемпер, повязала платок до бровей и в этом одеянии, с безвольно опущенными руками выглядела еще более несчастной, чем утром.

И если на Алене уместной казалась любая одежда: и это черное платье, и белые, с квадратными носами босоножки, — собственная рубашка и ультрамодный жилет стесняли Сергея при взгляде на «сиротскую» одежду тетки Валентины Макаровны.

Ехали втроем на удобной скамейке возле кабины, в обтянутом парусиной кузове. Вечерело. И на поворотах, через открытую заднюю стенку вспыхивало разбитое хвойными лапами на множество переливчатых, быстрых лучей закатное солнце. А посвежевший воздух еще сохранял дневные запахи — пряную смесь из разомлевших от влаги и зноя трав, хвои, янтарной, в клейких потеках, смолы.

― Погуляли? — спросила, не поднимая головы, тетка Валентина Макаровна.

― Погуляли… — ответил Сергей. И словно в оправдание добавил: — Мы тут недалеко были…

Алена промолчала. У нее все получалось естественно: могла говорить, могла молчать. А Сергей заранее тяготился необходимостью о чем-то разговаривать с Лешкиной матерью по приезде в Никодимовку. И откровенно обрадовался, когда увидел возле дома трех соседок тетки Валентины Макаровны. За отсутствием хозяйки они обсуждали ее несчастье между собой.

В дом вошли вместе. Соседок тетка Валентина Макаровна повела к себе в комнату, что служила ей спальней и горницей. Сергей прошел следом за Аленой в Лешкину комнату.

Алена сбросила у дверей босоножки, нацепила войлочные шлепанцы тетки Валентины Макаровны, убрала с кровати спортивный костюм, уложила его на стуле.

И, когда укладывала, спросила:

― Чего ты смотришь на меня, Сережка?

― Зачем мы туда ходили? — спросил Сергей, которому эта глупая вечеринка не давала покоя. Тем более что хмель дорогой прошел, а горечь во рту и муть в мозгах остались.

― Просто так, — ответила Алена. И, взглянув на него честными глазами, еще раз соврала для большей убедительности: — Просто так, Сережка… А тебе там ничего не показалось?

Сергей хотел прикрыть дверь, через которую доносились голоса женщин, Алена упредила его:

― Ты побудь с ними, Сережка, ладно? А я хоть чай разогрею. — И она тронула рукой пряжку своего белого пояса, давая понять, что ей надо переодеться.

― Ладно… — меланхолично сказал Сергей. — Только ты другой раз хоть предупреждай: может, придется где драться?

― А ты что, драться не умеешь? — поинтересовалась Алена.

Сергей кашлянул, потому что першило в горле, пригладил волосы на затылке и демонстративно вышел.

Бабки тем временем (или тетки? Кто их знает, когда взрослые люди бывают еще пожилыми, а когда наконец стариками) комментировали события.

Лешкина мать выглядела моложе других даже сейчас, потому что не работала при муже и устроилась после его смерти в потребкооперацию, на дворе ни свиней, ни коровы не держала. А гости ее, в одинаково белых косынках, в широких юбках ниже колен, с иссеченными ветром лицами и жесткими, коричневыми руками, казались намного старше, хотя были скорее всего ровесницами ей.

Сергей устроился в сторонке, возле накрытого плюшевой накидкой телевизора, и в суть разговора не вникал. Но потом, когда одна из женщин заговорила о Лешке, он прислушался.

Тетка Валентина Макаровна сидела на кровати, лицом к Сергею, женщины на табуретах, — против нее, и Сергей видел их со спины.

― Я же и то… — сказала тетке Валентине Макаровне ближняя к двери, на чьей косынке еще угадывались выцветшие лепестки голубых незабудок. — Как Ванюшка толкнул меня: сходи, мол, чтой-то корова забеспокоилась… Поднялась, выхожу на крыльцо… Около дома твоего, гляжу, блысь огонек — вроде спички… Теперь-то, как Федоровна сказала, что Лешка твой аккурат там, на тропинке был, — это он, значит… А тады мне и в голову ничего… Зашла к коровенке, вернулась в избу… И тут пожар…

Федоровна, которую говорившая подтолкнула локтем, ссылаясь на ее осведомленность, горестно покачивая головой, перевела разговор на другое:

― К Татьяне ить одноверцы ее захаживали: про страшный суд, про знамения — это от них она. Я аккурат одного видела… Как стемнеет — они к ней… То ж чего б она в хоромину свою в теми-то заглядывала?.. Мож, кто был, однако?.. А по мне эти знамения, раз бога нету, — к чему теперь?

― Ой, попомните меня, — звонким голосом вмешалась третья, что сидела ближе к окну, — одна беда не ходит! Гришь, врет святое писание? А вот одно к одному: чует мое сердце — ищщо чевой-то, однако, будет!

В этом обилии вздохов и предположений Сергей обратил внимание лишь на рассказ первой бабки: сослепу ей огонек увиделся на дорожке или спросонья?.. Только огонька и не хватало Сергею в общей путанице его представлений о вчерашних событиях.

Хотел вмешаться в разговор женщин — Алена позвала из-за двери:

― Сережа!.. — Она снова переоделась в свой традиционный черный костюм. Спросила: — Ты правда есть хочешь?

― Может, похмелиться?..

Алена смерила его холодным взглядом и шутки не приняла.

― Вот… — Взяла со стола газетный сверток. — Я тут положила тебе: огурцы, мяско, соль. Ты иди — пожуешь, если захочется. А я сейчас как-нибудь гостей выпровожу. Нам всем надо поспать, — сказала она. И добавила. — Ты будь, Сережка, серьезней. Как маленький… Об остальном — завтра. Понял?

― Понял, — сказал Сергей и, воспользовавшись тем, что Алена отвернулась, одним движением сгреб с этажерки и опустил в карман маленький будильник «Севани».

— Иди, — нетерпеливо повторила Алена. И как бы в свое оправдание, добавила: — Я устала, Сережка.

Дома, как правило, будила мать. И когда негромко, ласковым звоном зашелся будильник, Сергей не сразу понял, что это. Но выскочил из-под одеяла и на мгновение съежился, когда от лопаток пробежала по телу зябкая дрожь.

Надернул заготовленные с вечера куртку, брюки, нашарил под кроватью кеды и затянул шнурки. Было всего без десяти одиннадцать, а темнота за окном казалась непроглядной.

Сергей высунулся наружу. Тучи, что с вечера теснились у кромки горизонта, теперь заволокли небо и, влекомые глубинным течением, плыли в безветрии почти над самыми верхушками кедров. И плыл против течения, поглядывая то как матовое пятно, то грязноватым, едва уловимым сиянием, лунный серп.

Весла еще днем были спрятаны под кроватью.

Когда доставал их, загремела уключина. Этот звук напомнил Сергею, что он забыл приготовить масло. И после минуты колебаний оставил на полу весла, тихонько вышел наружу.

Не скрипнув ни единой ступенькой, поднялся на крыльцо. Разыскал за верхним плинтусом двери конец шпагата, потянув за который открыл крючок в сенях. Лешкин велосипед стоял как раз против двери. Сергей нашарил в кармане для ключей масленку.

А когда, очень довольный собственной ловкостью, вернулся во времянку, на секунду оцепенел, услышав голос: «Зажги лампу», — и не вдруг сообразил, что это Алена.

Спрятал в карман масленку и, подойдя к столу, нашарил спички. Фитиль зачадил, но под стеклом огонь его сделался ровным, ярким.

― Где ты был? — спросила Алена. Она сидела на кушетке, прислонившись к стене, безвольная и очень усталая.

― Нигде, — сказал Сергей. — Так, вышел.

― Куда собрался?

― Никуда. — Сергей недоуменно шевельнул плечами, потом глянул на весла. — В общем, перемет хочу проверить.

― Зачем ты врешь, Сережка? Ведь я сразу вижу, что ты врешь.

― Ну правда перемет проверю! Что здесь такого? Спала бы ты и спала. Зачем встала?

― Зачем ты будильник взял?

― Ты что же… — Он остановился напротив. — Не ложилась?

― Ложилась… Я догадалась, что ты куда-то собираешься, как стемнеет. Взяла у тети Вали другой будильник.

― «Севани»? — уточнил Сергей, присаживаясь на кромку постели. — «Мэйд ин юэсэса»?

— Не остроумно, — сказала Алена. — Куда ты собрался?

Сергей вынужден был в общих чертах рассказать ей про лодку, которая нашлась утром в районе урмана. Что ее занесло туда, если накануне пожара Лешка собирался в противоположный конец озера, к затону, а во время пожара оказался на тропинке у дома. Рассказал про мужика на берегу, который мог неспроста любопытствовать, откуда у Сергея «Наяда», а затем обратил его внимание на сетку, хотя та была аж возле камышей, и «стревожить» ее Сергей никак не мог… Впрочем, эти мелкие наблюдения припомнились ему уже здесь, во времянке, а когда он брал будильник, мыслями его владело иное: «А что, если огонек на тропинке, о котором судачили женщины, действительно был?» Тогда к изобилию неясностей прибавлялась еще одна: кто засветил огонек?.. Уж никак не мог сделать это сам Лешка — ни до, ни после падения. И Сергей многое бы отдал за возможность узнать, что влекло Лешку в затон у Горелого леса или кто помешал ему оснастить перемет, ибо отсюда начинались вчерашние события. Но подозрительных неясностей было слишком много, и Алене он рассказал теперь лишь про лодку, про мужика…

― Ну и что? — спросила Алена. — Что ты такое думаешь?

― Ничего я не думаю! — Сергей встал и, подойдя к веслам, глянул в ночь за окном. — Пойду посмотрю… Сетку его посмотрю! ― Из-за вмешательства Алены собственная затея уже казалась ему наивной, бессмысленной. Кроме случайных подозрений, догадок, не было у него оснований предполагать какую-то связь между событиями прошлой ночи и затоном, что у Горелого леса. Были еще предчувствия. Но в предчувствия даже бабка Федоровна не верила при современном безбожии. Вот если только огонек не выдумка… Если он действительно был?.. Тогда что?

Хотел сказать резко, категорически, но взял весла и сказал миролюбиво, почти упрашивая:

― Иди, Алена, спи… Ладно?

― Ты что, Сережка, думаешь, если с тобой что случится, я буду ходить, как ничего не знаю, да?.. Я считала тебя человеком.

― Я же не знал, кем ты меня считаешь… — слабо отпарировал Сергей в то время, как Алена задувала лампу.

Было начало двенадцатого, когда Сергей спустил лодку на воду, Алена шагнула через борт и прошла на корму. Близость ее волос при этом напомнила Сергею его вчерашнее намерение убедиться, что роскошные темные пряди «подкидыша» по-прежнему жестки, как в детстве или как год назад, и он пощупал их, а она провела рукой по волосам и оглянулась, думая, что зацепилась за что-нибудь. Потом догадалась, спросила шепотом:

― Ты чего, Сережка?

― Нечаянно, — объяснил Сергей.

В лодке надолго замолчали оба. Сергей протер ветошью уключины, обильно смазал и, прежде чем отойти от берега, удостоверился, что ни один звук теперь не выдает их присутствия.

Велел Алене пройти в нос лодки, наблюдать за камышами, хотя плыть с перегрузкой на нос было труднее.

В мертвой тишине он скорее угадывал, чем слышал, как, вкрадчиво шелестя, обтекает борт «Наяды» сонная вода Никодимова озера, как срываются время от времени с низко занесенных весел капли. И Сергей, словно для того, чтобы возместить ночное безмолвие, задерживал дыхание…

Было непривычно тревожно плыть крадучись по знакомому Никодимову озеру, где каждый всплеск раньше казался приветливым, каждое дерево на берегу — своим.

Правда, что-то подобное Сергей уже испытал здесь однажды. Но тогда это было совсем по иной причине…

Сначала то была игра. Да и потом… До последних летних каникул. В глухие, еще более темные, чем эта, ночи, удрав от не слишком бдительного ока тетки Валентины Макаровны, они брали лодку и по очереди уплывали как можно дальше от берега. Один уплывал, а двое оставались на берегу, или уплывали двое — оставался один. В ночи было не угадать направлений, возвращались, ориентируясь на редкие вспышки карманного фонаря, которыми сигналили оставшиеся на берегу. И это было главное — прийти издалека на единственный маяк. А еще можно было, уплыв дальше середины, наклониться к воде и негромко крикнуть что-нибудь: «Ба-кен-щик!», или просто: «Э-э-эй!» — ночь доносила голос до берегов.

Это случилось в прошлые летние каникулы, ночью перед отъездом из Никодимовки. Уже подступала осень, и прощание с озером знаменовало собой еще один отошедший в прошлое год. Темно и тихо было, как никогда. Они по очереди сходили к неведомому дальнему берегу, оставалось причалить «Наяду», когда Лешка захотел поплавать еще раз. И Алена пошла с Лешкой. А Сергей остался на берегу. Трудно сказать, что тогда произошло с ним. Но через какое-то время, окутанный со всех сторон вязкой темнотой, не слыша ни всплеска, ни шороха вокруг, он вдруг почувствовал себя затерянным и беспомощным в этой неуютной темноте. И показалось — долго не возвращается «Наяда». И показалось, что все, как есть сейчас, останется навсегда… Один среди ночного озера он никогда не бывал таким одиноким, каким одиноким сделался в тот раз на берегу. Даже забыл сигналить. А до слуха вдруг долетело: «Се-реж-ка-а!..» — протяжно, едва уловимо. Он стал быстро-быстро нажимать на кнопку фонаря, поводя им из стороны в сторону, и уже хотел кричать, когда совсем рядом у берега послышался смех и голос Алены: «Уснул, Сережка?!» Оказывается, она почти шептала его имя над водой, когда он подумал, что зовет из невероятного далека… Все обошлось, как всегда, благополучно. Однако вплоть до отъезда Сергея не покидало ощущение какой-то важной утраты, что случилась в минуту его странного малодушия на берегу.

Стена камышей на фоне затянутого тучами неба просматривалась довольно отчетливо, и Сергей плыл, держа лодку вплотную к камышам. Это удлиняло путь, зато исключало всякие неожиданности (если, конечно, таковые могли быть, в чем Сергей уже сомневался).

Среди множества плесов в камышах он безошибочно угадал неширокую горловину затона и, подойдя вплотную к берегу, под низко нависшие ветви тальника, осторожно убрал весла. Теперь удобней было направлять лодку, подтягивая ее от корневища к корневищу, что при свете дня, как змеи, переплетались у подмытого весной берега.

Алена приподнимала ветви там, где они почти ложились на воду.

Оба замерли, когда выглянул из-за туч месяц и, подвижный, заколыхался на бегущей от «Наяды» волне. Он скрылся вместе с тем, как улеглось волнение.

Продвинув лодку еще немного вперед, Сергей нащупал шнур перемета. Пальцы уловили легкое подергивание откуда-то из глубины; окунь или соменок в ладонь… Но выбирать снасть не входило в планы Сергея: от перемета он мог безошибочно определить расположение сетки, и, подгребая веслом, пересек затон по направлению, где днем лежала на воде цепочка берестяных поплавков.

Сети не было. Удостоверившись в этом, Сергей с опозданием подумал, каким заведомо безнадежным было все его предприятие. Даже если бы сеть оказалась на месте — что он ждал от нее? Даже если бы на берегу затона его подстерегал тот самый, в телогрейке и соломенной шляпе мужик — внесло бы это какую-нибудь ясность во вчерашние события?

Впрочем, затея эта имела одно оправдание… Если бы Сергей не побывал в затоне с наступлением темноты, то есть в то время, когда здесь, возможно, был Лешка, — он завтра целый день каялся бы, что упустил, быть может, единственную ниточку, которая вела его к разгадке вчерашних неожиданностей.

― Нету?.. — тихо спросила Алена.

Сергей, забыв, что она не видит его, тряхнул головой: «Нет…».

Бесшумно, хотя уже и не с теми предосторожностями, как раньше, вставил уключины и, развернув лодку носом к выходу, подвинулся на скамейке, чтобы Алена прошла на корму. Она сама спросила:

― Пересесть? — И ничего не сказала по поводу бессмысленного путешествия. Молчала, пока выбирались через проход между камышами на темную гладь озера, молчала потом. Согнувшись и обхватив колени руками, она сидела, не двигаясь, и, в черном костюме, темноволосая, почти сливалась с окружающей темнотой. Сергей различал ее лицо, но куда она смотрит, было не угадать. Широко загребая веслами, он погнал «Наяду» не вплотную к камышам, как шел раньше, а чтобы сократить дорогу — несколько поодаль от извилистой кромки зарослей. Вода теперь струилась по бортам ровно и мелодично. Ходкая «Наяда» словно бы истомилась по движению и, раздвигая форштевнем сонную воду, легко, свободно скользила по озеру.

На какое-то время Сергей забыл об осторожности, и когда они были уже недалеко от заливчика, где ставил свою моторку сын директора школы Антошка, — впереди, со стороны берега, раздалось отчетливое, неожиданное в тишине лягушечье бормотание: «Кв-р…» В ответ на первый, ленивый спросонья зов где-то дальше по ходу лодки бормотнула другая лягушка…

Потом все умолкло. Но, возвращенный к действительности, Сергей уже поднял над водой весла и затаился, прислушиваясь.

Алена выпрямилась, вперив глаза в темноту.

Теперь лишь вода журчала едва уловимым хрустальным журчанием вдоль бортов идущей по инерции «Наяды». А в тучах над озером появилось неровное желтоватое пятно и стало быстро светлеть.

Сергей опустил правое весло в воду, шевельнул им против движения. Лодка развернулась и бесшумно скользнула в камыши.

Инерция иссякла почти у входа в заливчик, где стояла со снятым на ночь мотором лодка Антошки.

Сергей уложил весла на скамейку, рядом с собой.

Алена, обхватив колени руками, слушала.

В желто-фиолетовом ореоле выплыл над Никодимовым озером лунный серп.

Бормочут или не бормочут в эту пору лягушки?..

Сергей обмотал тряпкой одну из уключин, чтобы использовать весло как шест, и долго медлил в надежде еще раз услышать сонное лягушечье бормотание. Но в тишине едва, угадывалось лишь далекое гудение мотора откуда-нибудь аж из-за озера или с рудника…

Пока вытаскивали лодку на траву, пока Сергей убирал весла и торопливо протирал гнезда уключин от следов смазки, Алена молчала. А когда он подхватил весла, она, тронув за локоть, удержала его:

― Ты слышал?

― Что?.. — переспросил Сергей, хотя и знал, что она имеет в виду все то же странное бормотание.

― Я должна тебе что-то показать… — сказала Алена после паузы и, вглядываясь в тропинку под ногами, первой зашагала через кедровник в сторону Лешкиного дома.

Сергей вовсе не хотел что-нибудь узнавать сейчас — у него были новые планы, и не стоило терять время, но возражать он не стал.

― Подождешь меня. Ладно? — шепотом предупредила Алена, когда они вернулись во двор. — Я сейчас… — И нырнула за угол, к открытому окну Лешкиной комнаты, которое постоянно служило входом и выходом как для нее — на время каникул, так и для Лешки, когда он оставался в Никодимовке один.

Сергей прошел во времянку, зажег лампу. На руках, отвыкших от весел, появились мозоли, кожа ладоней горела. Сергей подул в негнущиеся пальцы и глянул на будильник. Было уже две минуты второго. Ночь предполагалась опять бессонной, если даже и не такой богатой событиями, как предыдущая.

Он лицемерил, когда думал, что не хочет знать, что покажет или скажет ему Алена. Он хотел знать это. Но, может быть, не теперь, а потом… Ну хотя бы после того, как он убедился бы, что совершенно случайно лягушки проквакали со стороны бывшей Татьяниной усадьбы… Подозрительность его стала навязчивой, как это «Made in USSR», которое он читал при каждом взгляде на будильник. Повернул часы циферблатом к стене, потом сунул под одеяло, чтобы с глаз долой. Проще всего было бы сразу пройтись по берегу на звуки лягушек. Но впервые в жизни Сергею почему-то не хотелось вмешивать в свои дела Алену.