Никогда не обманывай герцога

Глава 14

Набережная Портсмута была погружена в темноту, и тяжелый специфический запах соли и морских водорослей наполнял ночной воздух. Свернув в узкую, вымощенную булыжником улочку, шикарный экипаж резко остановился перед трактиром. Гейбриел услышал, как начинающийся прилив со зловещим звуком «хлюп-шлеп-хлоп» ударяет о каменную стену гавани, и по его спине побежали мурашки.

Железный фонарь, раскачивающийся на кронштейне над входом в трактир, бросал тусклый свет на дорогу и на четверых сомнительного вида парней, стоявших у стены. Самый крупный из них оттолкнулся от стены ногой, обутой в сапог, и не спеша направился к экипажу.

– Вы, должно быть, Уорнем? – спросил он через окошко.

– Да, – прошипел герцог и, достав кошелек, протянул мужчине банкноту.

– И где он? – Мужчина засунул деньги в карман куртки.

– Там. – Жестом руки в перчатке герцог указал в глубь экипажа и стиснул зубы. – Просто уберите его с глаз моих долой, и чтобы он больше никогда не увидел Англию. Понятно?

Рассмеявшись низким скрипучим смехом, мужчина распахнул дверцу экипажа, и только тогда Гейбриел понял, что происходит.

– Нет! – закричал он. – Подождите… сэр! Я хочу… к бабушке! Позвольте мне уйти. Позвольте мне вернуться!

– А-ах, хочешь к бабуле, да? – Мужчина двинулся, словно собираясь схватить Гейбриела за шиворот.

– Нет, подождите! – Гейбриел вцепился руками в дверную раму. – Остановитесь! Ваша светлость, вы не можете разрешить им забрать меня!

– О, ты так думаешь? – Уорнем поднял сапог и каблуком сильно ударил по дверной раме, разбив Гейбриелу костяшки пальцев. Мальчик завизжал от боли и разжал руки, а мужчина быстро обхватил его за талию и задом наперед поднял себе на бедро, словно мешок с картошкой.

Когда они отошли, Уорнем высунул голову из экипажа и прокричал им вдогонку:

– Боишься воды, да? Что ж, тебе будет чего бояться, еврейский выродок.

К третьему дню болезни Нелли Уотерс уже не терпелось, как старому боевому коню, ринуться в бой. Она готова была пойти к хозяйке под любым предлогом: забыла достать шпильки миледи, ей нужно подобрать белье для понедельничной стирки. Но все невнятные объяснения были бесполезными, Антония не желала их слушать, а увидев Нелли, тотчас поворачивала ее кругом и снова отправляла наверх в кровать.

Однако во время последнего такого вторжения Нелли удалось прихватить с собой полный мешок чулок для штопки и иголки с нитками. Возвращаясь к себе в комнату, она увидела Джорджа Кембла, который поджидал ее в коридоре у дверей спальни, прислонившись к дверному косяку.

– Ах, миссис Уотерс, доброе утро! Вижу, вы быстро поправляетесь.

– Не слышала этого от миледи, – раздраженно огрызнулась горничная. – Что вы хотите от меня, мистер Кембл? Надеюсь, вам известно, что здесь спальни служанок?

– Правда? – деланно удивился Кембл. – Это возбуждает! Быть может, мне повезет и я хотя бы мельком увижу ваши точеные лодыжки, миссис Уотерс, в этих очаровательных коричневых башмаках, которые вы, очевидно, так любите.

Мистер Кембл не заметил мешка с чулками, и миссис Уотерс, нанеся ему неожиданный удар по уху, с удовольствием услышала, как он громко щелкнул зубами.

– Боже правый, миссис Уотерс! – И Кембл предусмотрительно сделал шаг назад. – Это же была шутка! Просто шутка!

– Знаете, в последние дни у меня, к сожалению, пропало чувство юмора, – бросила миссис Уотерс. – А теперь всего наилучшего вам и вашему развязному языку, сэр. Я прикована к постели – на тот случай, если вы этого еще не слышали.

– Мне чертовски не хочется получать от вас этим мешком, когда вы будете сильной и здоровой. – Кембл потер ухо, стараясь восстановить слух. – Знаете, миссис Уотерс, я думал, что мы с вами великолепно поладим. Сейчас мне реально нужна ваша помощь…

– Знаю я таких, как вы, мистер Кембл, – предостерегающе оборвала его Нелли. – Вы явились сюда, чтоб все выпытывать и создавать неприятности, поэтому…

– Совершенно верно! – перебил ее Кембл. – Я думаю, что вы, должно быть, уже страшно скучаете и готовы на небольшое приключение.

– Приключение? – Слегка попятившись, миссис Уотерс с подозрением взглянула на него.

– Приключение и немного моего специального лекарства для больных. – Кембл полез в карман и, чуть вытащив за горлышко свою серебряную фляжку, подразнил ею Нелли. – Но помилуйте, дорогая, не здесь же, не в коридоре?

С несколько виноватым видом взглянув в оба конца коридора, миссис Уотерс открыла дверь в свою комнату и жестом пригласила Кембла зайти.

В комнате было только одно кресло и одна чайная чашка, поэтому Кембл был вынужден, отказавшись от аристократических замашек, сесть на край кровати миссис Уотерс и пить прямо из фляжки. Комната помещалась под самой крышей, но кровать на четырех ножках, ситцевые занавески и потертый, но красивый аксминстерский ковер делали ее уютной. Когда Нелли села напротив Кембла за небольшой стол красного дерева в кресло, казавшееся старинным и удобным, ее начал мучить кашель и она для поддержания сил сделала большой глоток из чайной чашки.

– Итак, сэр, что за приключение у вас на уме? – полюбопытствовала миссис Уотерс, когда от дорогого бренди боль в горле прошла, а настроение улучшилось.

– Итак, – Кембл лучезарно улыбнулся, – я хочу узнать ваше мнение по весьма деликатному вопросу. Дело касается одной из вещей – возможно, той единственной вещи, о которой я ничего не знаю.

– О-о-о! – Миссис Уотерс в полном недоумении посмотрела на него. – И что же это может быть такое?

– Ну, это женские дела, – помолчав, смущенно ответил Кембл.

– Женские дела? – Недоумение превратилось почти в подозрение. – Что значит «женские дела»? Мы же говорим не о лентах для шляп, правильно?

– Боюсь, вы правы, – подтвердил Кембл. – Я имел в виду… гм… функционирование женского организма.

– Мистер Кембл, – миссис Уотерс нахмурилась, – честно говоря, я не думаю…

– Мадам, вы хоть немного представляете себе, насколько неприятна для меня эта задача? – со стуком поставив фляжку, сухо спросил Кембл. – Я стараюсь помочь вашей хозяйке. Разве стал бы я интересоваться такими вещами, если бы мне это было не нужно?

– Нет, наверное, – подумав, ответила миссис Уотерс.

– Чудесно. Итак, – с нетерпением продолжил Кембл, – я хочу, чтобы вы рассказали мне, что происходит с женщиной, если она забеременела. Первые признаки беременности?

– Ну, во-первых, она, естественно, начинает прибавлять в весе, – слегка покраснев, ответила миссис Уотерс.

– Всегда? – уточнил Кембл. – С самого начала? А бывает, что ей нездоровится?

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду. Некоторые испытывают тошноту, но, как правило, не с самого начала.

– Но это обязательно бывает?

– Как правило, да! – ответила миссис Уотерс. – Моя сестра Энни с первым ребенком в течение трех месяцев буквально не отходила от раковины, а потом чувствовала себя превосходно. А некоторые бедняжки страдают весь срок, хотя так бывает редко.

– И в этом случае женщина сначала может худеть?

– Такое возможно, – подтвердила миссис Уотерс.

– А какие еще признаки? – допытывался Кембл. – У женщины прекращаются месячные, не так ли?

– Да, – кивнула горничная, густо покраснев. – Это самый первый признак.

– А прекращение месячных может быть вызвано другими причинами?

– Да, конечно, – подтвердила миссис Уотерс. – Возрастными. Болезнью. Сильными переживаниями.

– А депрессией?

– Что ж, думаю, такое тоже возможно. – Миссис Уотерс нахмурилась. – Особенно если она много потеряла в весе.

– Еще один приятный момент! – воскликнул Кембл. – Некоторые женщины помешаны на своем весе, верно? Я не хочу сказать, что они голодают, чтобы иметь хорошую фигуру, – скорее их преследует навязчивая идея.

– Я слышала рассказы о женщинах, которые голоданием доводили себя до смерти, это правда, – согласилась с ним миссис Уотерс. – Но я никогда не понимала для чего и никого из них лично не знала.

– Итак. – Кембл задумчиво постукивал пальцем. – Может ли значительная потеря веса вызвать нарушение цикла?

– Разумеется. Таким способом природа не позволяет женщине забеременеть, если та слишком худа или больна и не сможет выносить ребенка. Как я всегда говорю, природа знает, что делает.

Открутив крышку фляжки, Кембл в задумчивости сделал маленький глоток и пробормотал:

– Так что же было вначале? Курица или яйцо?

– Прошу прощения?

Кембл снова наклонил фляжку над чашкой миссис Уотерс.

– Если женщину начинает тошнить и у нее прекращаются месячные, то откуда она знает, что причина этого – беременность?

– Если она замужем и здорова, то в этом можно быть уверенной. – Теперь миссис Уотерс пришла в полное замешательство. – В других случаях нужно некоторое время. Пожалуй, месяца три. Тогда доктор уже сможет прощупать плод в матке. Двигаться ребенок начинает гораздо позднее.

– Спасибо вам, – поблагодарил Кембл, убирая фляжку в карман. – Огромное спасибо. Вы оказали мне неоценимую услугу.

Миссис Уотерс от удивления вытаращила глаза и откашлялась в носовой платок.

– Неужели? Но это было совсем просто.

Кембл направился было к дверям, но по дороге вспомнил еще что-то и обернулся:

– Миссис Уотерс, могу я спросить, не знаете ли вы, кто мог быть горничной у предыдущей леди здесь, в Селсдоне?

– Видите ли, я слышала, что Масбери упоминала о ней, – подумав, ответила миссис Уотерс, – но, к сожалению, не смогу вспомнить имя.

– Миссис Масбери, – протянул Кембл. – Полагаете, она хорошо знает эту даму?

– Полагаю, да. По-моему, она из тех же мест, что и последняя герцогиня.

– Превосходно! – Кембл потер руки. – Благодарю вас миссис Уотерс. Вы просто восхитительны.

Гарет не виделся с Антонией с того самого момента, как незадолго до рассвета покинул ее постель, но в полдень нашел ее в гостиной. Она сидела за украшенным позолотой секретером и писала письмо, повернув голову к солнцу, которое превратило пряди ее волос в сияющее золото. Антония выглядела очень сосредоточенной и даже не слышала, как Гарет вошел в комнату.

Некоторое время он молча смотрел на нее. Антония очень хороша собой, но теперь она притягивала его не только своей красотой. Он вспомнил, как прошедшей ночью было приятно держать ее в объятиях, как ему не хотелось уходить, вспомнил ту неописуемую близость, которая возникла между ними. Гарет ожидал, что реальная ситуация, в которой оказалась Антония, укрепит его решимость, но теперь он вдруг обнаружил, что ему не хватает смелости.

Он понял, что способен лишь на то, чтобы смотреть, как Антония своей быстрой рукой что-то пишет на листе бумаги. Он был влюблен в нее по уши, и не было смысла изображать что-то иное. Единственное, что нужно решить сейчас, так это как быть дальше. Поступит ли он правильно или окажется эгоистом? И что значит «правильно»? Сегодня Гарет был растерян. Вопросы, которые прошлой ночью Антония задавала ему о Ксантии, заставили его заглянуть в себя. Его чувства к Антонии сильно отличались от тех, что он испытывал прежде, и были намного сложнее. Здесь не было места неудовлетворенности или разочарованию, которые он ощущал в отношениях с Зи, а была лишь глубокая уверенность в том, что ему нужна именно эта женщина. Внешне нежная и хрупкая, она, как начинал понимать Гарет, по сути, совсем не была такой. Взяв шляпу под мышку, он тихо приблизился и шепотом произнес:

– Пенни за то, что угадаю твои мысли.

Антония от неожиданности приоткрыла рот и схватилась за сердце.

– О Господи, Гейбриел! Я задумалась, да?

– Пишешь одному из своих расстроенных почитателей в Лондоне? – пошутил он, с легкой улыбкой заглянув через плечо.

– Как ни странно, но все эти проходимцы, видно, разбежались. – Она с улыбкой взглянула на него. – Интересно, может это быть как-то связано с тем, что в имении появился новый герцог?

– Вряд ли я мог отпугнуть их, – сказал Гарет, взяв ее руку в свои. Но потом вдруг понял, что Антония, конечно, права.

– Я напишу отцу, Гейбриел, – тихо сказала она. – Напишу ему… что приеду. Я обязана сделать то, что он просит, приехать в Лондон и отпраздновать с ними рождение ребенка. Возможно, я побываю с отцом на нескольких светских балах и посмотрю, как меня примут. Я знаю, за моей спиной будут шептаться, но, быть может, сплетни кончатся. Но, кроме этого… я больше ничего не стану обещать.

Гарет вдруг почувствовал себя так, словно у него оборвалось сердце, а пол закачался под ногами, и не знал, что сказать.

– Значит, ты передумала, – наконец удалось ему выговорить. – Когда ты уезжаешь?

– Думаю, мне следует выехать сразу же, как только Нелли будет к этому готова. – Взглянув вверх, она встретилась взглядом с Гаретом. – Я… стала мешать тебе, Гейбриел. И пожалуйста, не говори, что это не так. А кроме того, мне нужно купить новые платья. Мой траур закончился.

– Да, я понимаю, – медленно произнес Гарет.

– Спасибо тебе, Гейбриел, – мягко сказала Антония. – Ты дал мне силы и уверенность в себе. Ты заставил меня почувствовать, что… я действительно имею право решать собственную судьбу. Я могу возражать отцу и, возможно, снова могу жить. Ей-богу, наверное, мне действительно не нужно запираться в деревне или в Бате подобно вдове, еле волочащей ноги.

– Нет, ты вдова с парой прелестных стройных ножек. – Гарет заставил себя улыбнуться. Он все еще держал шляпу и с трудом сдерживался, чтобы не скомкать ее. – Думаю, они прекрасно послужат тебе, когда ты будешь вальсировать в Лондоне.

Несколько мгновений Антония вопрошающе смотрела на Гарета, но затем это выражение исчезло, словно она его стерла.

– Ты меня искал? – спросила Антония, меняя тему разговора. – Я сейчас тебе нужна?

«Да, – хотелось ему ответить, – ты нужна в моей постели, в моем сердце, в моем доме, где бы он ни находился».

Ее неожиданный отъезд оказался событием, которого Гарет не предвидел. И если, отвлеченно говоря, это было мудро, то в действительности все было совсем не так. Гарету вдруг захотелось попросить Антонию остаться, захотелось взять обратно все умные и высокопарные слова и просто отдать себя в ее распоряжение.

Антония все еще смотрела на него, ожидая ответа на свой вопрос.

– Нет, я просто бродил по дому, – солгал Гарет. – Все в порядке. Я просто искал…

– И взял с собой шляпу? – Антония быстро встала на ноги и легко поцеловала его в щеку. – Знаешь, Гейбриел, думаю, нам следует быть честными друг с другом, верно?

– Ну да. Разве мы не договорились? – Он чуть заметно улыбнулся. – На самом деле я собирался спросить тебя, не пойдешь ли ты со мной на прогулку.

– С удовольствием, – ответила Антония. – Подождешь, пока я сменю обувь?

– Антония, – Гарет взял ее за локоть, – ты не обязана идти.

– Но мне этого хочется. – Склонив голову набок, она пристально посмотрела на него: – Куда ты собирался пойти?

– К павильону в оленьем парке. – Он потупился, снова почувствовав себя двенадцатилетним мальчиком. – Но мне… честно говоря, не хотелось идти туда одному.

– Я буду рада составить тебе компанию. Мне там нравится. – Антония ободряюще сжала ему руку и пошла к дверям. – Встретимся в парадном зале.

Через несколько минут Гарет увидел, что она стремительно спускается по лестнице в немного болтающемся на ней старомодном платье из зеленоватого муслина с растительным рисунком и в наброшенной на плечи зеленой с желтым оттенок шали.

– Я решила надеть что-нибудь яркое и удобное, – с сияющими глазами сообщила Антония. – И это… была единственная вещь, которую я смогла быстро надеть без помощи Нелли. А что у тебя в корзине?

– Холодный ленч, как мне сказали. – Улыбнувшись, Гарет подал Антонии руку. – Миссис Масбери считает, что я часто забываю поесть днем.

– Пикник! – засмеявшись, воскликнула Антония. – Как чудесно! – Она взяла его под руку, и они через оранжерею вышли в парк.

В этот день в воздухе уже чувствовалось дыхание осени, и, если внимательно присмотреться, кое-где в густой листве фруктового сада, окружавшего парк Селсдона, можно было увидеть проблески красного и золотого. Фруктовый сад выходил к лесной полосе, а ниже был расположен олений парк.

Тропу, которая вела к оленьему парку, найти было не трудно – за ней следили, как и за дорогой в Ноулвуд-Мэнор.

– В детстве я часто здесь ходил. Павильон у нас с Сирилом был любимым местом для игр. Мы превращали его в свой замок и устраивали шуточные сражения, защищая его. А иногда он служил нам амфитеатром, и мы разыгрывали какую-нибудь из пьес Шекспира – но не «Ромео и Джульетта», заметь, а какую-нибудь из более кровавых.

– Я сама нашла эту дорожку. – Слегка опираясь рукой на его локоть, Антония с улыбкой взглянула на Гарета. – Уорнем никогда не упоминал о ней, и, думаю, это было к лучшему, потому что у меня оставалось место, где я иногда могла спрятаться.

Некоторое время они шли молча. На спуске дорожка стала более узкой, а листва более густой. Это было красиво, но в то же время, когда лес окружил их, закрыв небо, им стало немного не по себе. Гарет смотрел вверх и думал о маленькой Беатрис. Антония время от времени тоже смотрела вверх на зеленый полог, но ничего не говорила.

– Ты думаешь о Беатрис? – нарушил тишину Гарет. – Я спросил об этом потому… что сам думаю о ней.

– Всегда, – тихо ответила Антония, глядя на него с мягкой улыбкой. – Она никогда не покидает моих мыслей и моего сердца, Гейбриел. Я до сих пор глубоко и очень остро переживаю потерю, ощущаю чувство вины. Печаль никогда не оставляет меня, но у меня появилась надежда, что, быть может, когда-нибудь я смогу во всем разобраться… Придет день, когда я смогу понять, что никакие мои слова или поступки – ни молитвы, ни наказания – не вернут мне моих крошек. Как бы ты это назвал? Покорность судьбе?

– Мудрость, – ответил Гарет. – Я назвал бы это «мудростью», Антония. И возвращением на праведный путь.

– Да, возможно, так и есть, – пробормотала она, чуть сжав ему руку. – Возможно, я возвращаю Богу то, что всегда принадлежало ему.

– Да, но что касается чувства вины, – продолжат Гарет, – то, надеюсь, ты хорошенько подумаешь над этим, начиная следующую часть своей жизни. Ты не должна считать себя ответственной за… поведение вздорного, самовлюбленного болвана.

– Ну и ну! – с удовлетворением откликнулась Антония. – Никогда не слышала лучшей характеристики Эрика.

Гарет постарался улыбнуться ей, и они снова некоторое время шли молча, пока Антония не заговорила.

– Расскажи мне еще о скорби, – попросила она, – о скорби евреев.

Гарет не знал, сможет ли что-то объяснить, потому что у него были только детские воспоминания.

– После похорон семья возвращается домой, чтобы общаться с ушедшим из жизни и молиться за него. Это продолжается в течение семи дней. Считается, что это период самого глубокого горя.

– Семь дней?

– Да. И в это время никто не должен выходить из дома, – продолжал Гарет. – Могут приходить знакомые скорбящих, чтобы помолиться и поговорить об ушедшем, но это все. Скорбящие при этом едят самую простую пищу, не могут наслаждаться ванной и даже носить обувь. Мы занавешиваем зеркала и убираем со стульев подушки. Нам не положено ни работать, ни даже думать о работе, и мы зажигаем особую поминальную свечу. Это время начать собственное исцеление и освятить память того, кто нас покинул. – Он заметил, что Антония с удивлением смотрит на него, и понял, что где-то в середине своего рассказа перешел с местоимения «они» на «мы». Возможно, это было вообще характерно для его жизни – вечная путаница и непонимание, к кому он на самом деле принадлежит.

– Для меня это похоже на удовольствие, – тихим, дрожащим от волнения голосом сказала Антония. – Ощущать поддержку в горе… Не могу этого представить.

– Когда я был мальчиком, то думал, что сидеть смирно очень скучно, – признался Гарет. – Но теперь, став взрослым, я понимаю, насколько это мудро. Да, это своего рода «удовольствие». В затихшем доме никому не придет в голову отвлекать близких покойного от их горя или грустных мыслей.

– Гейбриел, ты на удивление хорошо осведомлен для человека, который не почитает религию.

Они спускались с холма в сторону павильона и расположенного за ним маленького озера, и Гарет почувствовал необъяснимое напряжение.

– Все, кого я знал, Антония, были евреями, – тихо сказал он. – Но мне не позволили быть евреем. Я знаю, моя мать желала только хорошего, но…

– О, Гейбриел, я совершенно уверена в этом. – Антония внезапно остановилась и, повернувшись, посмотрела на него. – Просто она не могла знать, что умрет такой молодой, и предположить, что твой отец не вернется домой. О, я хорошо понимаю, что мать не может всего предвидеть и подготовить своего ребенка ко всем жизненным невзгодам. Ты не должен плохо думать о ней.

Гарет кивнул и пошел дальше, но уже более медленным шагом. Ему не хотелось спускаться к подножию холма и еще меньше хотелось продолжать дальше этот разговор, который касался той его «части», которая «была сердита на мать». Гарету казалось, что из-за матери он болтается в подвешенном состоянии между двух миров, не принадлежа ни к одному из них.

Он пнул ногой сгнивший грецкий орех и ощутил некоторое облегчение, услышав, как он громко ударился о дерево.

– Антония, я понимаю, моя мать всегда все делала из любви ко мне, к моему отцу. Но для маленького мальчика существуют более важные вещи, чем его место в окружающем мире. И более понятные. И, откровенно говоря, я думаю, что мои бабушка и дедушка и их вера оказали на меня большее влияние. Я уверен, что эта вера принесла бы мне огромную пользу.

– Ты веришь в то, во что верили они? – В ее вопросе был лишь любопытство и ни малейшего намека на осуждение.

– Иногда, Антония, я не знаю, во что верю. – Гарет остановился, чтобы убрать с дороги колючую ветку шиповника. – Для меня дело даже не в вере. Дело в создании общества добрых и честных людей.

Она, нагнувшись, прошла под веткой и, обернувшись к нему, слабо улыбнулась:

– Наверное, я понимаю это лучше, чем тебе кажется, Гейбриел.

Решив, что зашел слишком далеко и пора закончить этот разговор, Гарет немного ускорил шаг и сквозь деревья увидел впереди павильон, а за ним озеро.

Павильон был круглым и со всех сторон открытым. Купол павильона поддерживали семь ионических белых каменных колонн, а в его основании было три ступени из белого мрамора. Прежде в нем стояли шезлонги и кресла, а теперь тут не было ничего, кроме грубо сколоченной деревянной скамьи и кучи высохших листьев.

Антония почувствовала нерешительность Гейбриела задолго до того, как они дошли до конца дорожки, но когда павильон стал хорошо виден, Гейбриел зашагал, как солдат в атаку. Он совсем не производил впечатления человека, который пришел сюда, чтобы полюбоваться зеленью.

– Он красивый, правда? – спросила Антония, когда Гейбриел наконец остановился. – Красивый, но немного вычурный.

Гейбриел ничего не ответил. Постояв несколько секунд, он двинулся дальше, и они вместе поднялись по ступенькам. Поставив корзину миссис Масбери, Гейбриел направился к противоположной стороне павильона, а Антония некоторое время молча наблюдала за ним.

Он держался напряженно, и его походка была неуверенной, что было совсем для него нехарактерно. Свою шляпу Гейбриел, очевидно, забыл в Селсдоне, и сейчас легкий ветерок с озера шевелил его золотистые волосы. Гейбриел подошел к самому краю павильона и уперся одной рукой в колонну, а другую руку положил на бедро, откинув назад полу куртки. Он смотрел через озеро в том направлении, где когда-то стоял сарай для лодок, а теперь была только груда гниющих досок, которые постепенно сползали в озеро, увлекая за собой осевшую крышу.

Антония знала, что Гейбриел думает о смерти Сирила. Именно здесь сын и наследник Уорнема умер во время семейного пикника – во всяком случае, такую историю Нелли узнала внизу у слуг. Муж Антонии не говорил, что виноват в этом Гейбриел и что он сделал это умышленно, из зависти и злости. Однако теперь, лучше узнав Гейбриела, Антония понимала, что такое было совершенно невозможно. Несмотря на его сухую, официальную манеру поведения, сердце этого человека было чрезвычайно добрым.

С момента своего прибытия в Селсдон Гейбриел был очень внимателен к ней, хотя у него не было никаких причин создавать себе лишние трудности и любой другой на его месте мог быть жестоким. Он почти без сомнений принял заявление Антонии о том, что она невиновна в смерти Уорнема. Любимая женщина Гейбриела только что вышла замуж, разбив ему сердце. Он приехал в Селсдон и занял место, которого – Антония была в этом уверена – не желал. И несмотря на все это, он тем не менее приоткрыл частицу своего сердца для Антонии. Вероятно, он не мог полюбить ее так, как ей того хотелось в юности, но он был очень нежен и заботлив. И мужское желание, которое она в нем будила, тоже скорее всего шло от его доброты.

Единственное, что она могла сделать, – это ответить ему тем же. Антония медленно шла по высохшим листьям, которые устилали мраморный пол, плохо представляя, что сказать. Очевидно, у Гейбриела была веская причина прийти сюда, и Антония понимала, что он должен разобраться во всем сам.

По-видимому, услышав, что она приближается, Гейбриел обернулся, не отрывая руки от колонны, и протянул другую руку, словно приглашая Антонию подойти. Улыбнувшись, Антония подошла к нему, и Гейбриел обнял ее за талию, а затем его теплая сильная рука легко соскользнула ей на бедро.

– До чего красивое озеро, – тихо произнесла Антония. – Почти как зеркало. В нем можно увидеть отражение облаков и нависших над ним ветвей. – Гейбриел ничего не сказал, и она продолжила: – Когда я только приехала в Селсдон, я обычно ходила сюда гулять одна. Наверное, для меня это был уход от реальности. Я представляла себе, что вхожу в воду – такую приятную, чистую, зеркальную воду – и… растворяюсь в ней, становлюсь единым целым с ней, ее составной частью, и все мои невзгоды исчезают.

– Не нужно говорить такие вещи. – Его голос стал напряженным от волнения, а рука, лежавшая на бедре Антонии, напряглась. – Это все равно что желать себе смерти, Антония. Ты не должна больше никогда даже думать о чем-либо подобном.

– Нет-нет, это совсем не то, Гейбриел, – поспешила успокоить его Антония, покачав головой. – Я никогда не связывала эти мысли со смертью. Я представляла себе это просто… как блаженство, наверное. Прости. Не могу понять, почему я об этом заговорила.

– Если у тебя такие фантазии, значит, ты неясно мыслишь, Антония. – Он обернулся и пристально посмотрел на нее.

– Нет, ничего подобного.

– Ты должна пообещать, что, если такое повторится, ты сразу же скажешь мне.

– Тебе?

– Да, – не задумываясь ответил Гейбриел, а потом слегка дрогнувшим голосом добавил: – Или кому-нибудь другому. Например, Нелли или своему брату. Обещай мне, Антония, – потребовал он с непонятной настойчивостью.

– Да, я обещаю. Прости, Гейбриел, я не хотела тебя пугать.

Он снова ушел в себя, Антония почувствовала это, потому что его взгляд опять стал туманным и почти отрешенным. Не зная, что делать, Антония подошла к скамье и расчистила ее, но садиться не стала, а, подчинившись интуиции, вернулась к Гейбриелу и положила руку ему на талию. Резко обернувшись, он снова взглянул на Антонию.

– Гейбриел, – тихо заговорила она, – может быть, хочешь рассказать мне об этом? О смерти Сирила?

Он отрицательно покачал головой.

Несколько мгновений Антония размышляла, имеет ли право вмешиваться. Она знала, каково это, когда из лучших побуждений пристают с расспросами и советами.

– Знаешь, я думаю, ты должен это сделать, – в конце концов сказала она, стараясь быть твердой. – Ведь у тебя была какая-то причина привести меня сюда, не так ли? Не для того же, чтобы просто любоваться природой?

Прошло несколько томительных секунд, прежде чем Гейбриел заговорил.

– Антония, ты действительно собираешься уехать?

– Я просто хочу сделать то, что будет лучше для нас обоих, – немного помолчав, ответила она. – Я не хочу быть тебе в тягость. У меня есть семья. У меня есть… люди, которые по-своему обо мне заботятся. Что ты хочешь от меня услышать? Скажи, и я это повторю.

Прищурившись от солнца, Гейбриел посмотрел на небо.

– Наверное, что мы всегда будем уважать друг друга. Что мы будем… друзьями. Всегда, Антония. Друзьями, которые способны сопереживать. И… скучать друг о друге, с любовью вспоминать друг друга.

– О, Гейбриел, это просьба, которую так легко исполнить, – шепнула она, положив руку ему на грудь.

Он снова перевел взгляд на воду, и в его глазах опять появилось отрешенное, страдальческое выражение.

– Сирил утонул, – глухим голосом произнес Гейбриел после долгого молчания. – Он утонул. Там. – Уверенно подняв руку, он указал на середину озера. – Я… его ударил. Я не собирался этого делать, но сделал. А потом он просто… умер.

– Понимаю, – протянула Антония. – А вы были в лодке? Или плавали?

– Я не умею плавать. – У него перехватило дыхание. – Я так и не научился. – Гейбриел не отрывал взгляда от озера, которое, казалось, притягивало его к себе.

– Не умеешь плавать?

– Да, – признался Гейбриел. – Вода… пугает меня. Я научился скрывать это, научился держать себя в руках.

Гейбриел боится воды? Антония не могла в это поверить. Он больше года провел на море и теперь управляет судоходной компанией. Он целую жизнь прожил на палубах, в доках, на пристанях Вест-Индии. Как может такой человек бояться воды?

Взяв Гейбриела за руку, Антония подвела его к старой скамье.

– Я хочу, чтобы ты сел. Мне нужно задать тебе вопрос.

Он запустил пальцы в светлые волнистые волосы, но все же сел.

– Я совсем не собирался этого делать. – Его голос стал совсем безжизненным. – Я им говорил. Это был просто несчастный случай.

– Да, ты не кажешься мне человеком, который может намеренно ударить кого-то, – постаралась успокоить его Антония.

– Ты ошибаешься. – Он обернулся и вызывающе посмотрел на нее. – Я намеревался ударить Джереми… В тот момент мне просто хотелось убить его.

– Джереми? – Антония недоуменно сморщила лоб.

– Лорда Литтинга, племянника герцогини.

– О-о! – Раза два или три Антония встречала Литтинга, а последний раз видела его в день смерти мужа, когда лорд приехал провести вечер в Селсдоне. – Я была плохо знакома с ним, но вполне могу представить себе, что могло возникнуть желание отделаться от него.

– О, Антония, в то время он был просто мальчиком, – чуть ли не теряя терпение, возразил Гейбриел. – В нем было много озорства. Он был немного хвастливым, какими часто бывают старшие мальчишки. Но он был… не злым, а просто самоуверенным и глупым.

– Пусть так, – согласилась Антония, не веря в то, что это была правда. – И вы втроем играли?

– Мы катались на весельной лодке. – Гейбриел снова указал на воду вдали: – Вон там.

– Катались на лодке, когда ты не умел плавать? – резко спросила Антония. – Но это же неумно.

– Я не хотел идти, – тихо ответил он и провел рукой по лицу. – Я не хотел, но вокруг было много народу. Собралась вся семья герцогини. Я даже не предполагал, что меня пригласят, но в последнюю минуту Сирил упросил мать и она уступила ему. Других сверстников у Сирила не было, и самым близким к нему по возрасту был Джереми.

– Итак, тебе было двенадцать. А Сирилу сколько? Одиннадцать?

– Почти двенадцать, – глухо ответил Гейбриел. – А Джереми… по-моему, четырнадцать. Ему захотелось покататься на лодке, но все мужчины уже изрядно выпили, поэтому Джереми решил, что с ним должны пойти Сирил и я. Я отказался, и тогда он стал насмехаться надо мной и говорить, что я боюсь воды, – и это была правда. – Гейбриел стиснул зубы так, что у него свело челюсти.

– О Боже, – вздохнула Антония, – какими жестокими могут быть дети!

– Мне нужно было не соглашаться, – проговорил он сквозь стиснутые зубы. – Обычно я не поддавался Джереми, ведь я был рослым, но кое-кто из взрослых – возможно, братья герцогини? – начал смеяться над тем, что я боюсь воды.

– А взрослые могут быть еще более жестокими, – добавила Антония.

– А потом кто-то из них заявил, что стоит взять и бросить меня в озеро, – с подавленным видом продолжал Гейбриел. – Он сказал, что это лучший способ научить меня плавать, а другой пошутил, что евреи, как колдуны, наверное, не тонут. Сейчас я понимаю: он просто не думал, что я его слышу, но… мне стало страшно, что они на самом деле это могут сделать. Для меня это было намного ужаснее, чем кататься на лодке с Джереми, поэтому… я сел в лодку.

– О чем только думали эти люди? – прошептала Антония.

Гейбриел чуть заметно пожал плечами.

– Джереми захотелось выплыть на середину озера. – Казалось, Гейбриел страшно устал, его голос был глухим и еле слышным. – Джереми и я сели у бортов, потому что Сирил был самый маленький и его мать настояла, чтобы он сел между нами. Но когда мы оказались посреди озера, Джереми встал и, широко расставив ноги, со смехом стал раскачивать лодку взад-вперед. Он хотел увидеть мой страх – и он его увидел. Вода заливалась через борта, я испугался. Сирил тоже очень испугался и начал пронзительно кричать.

– Боже правый, какие опасные шалости!

– Я только хотел остановить Джереми, – медленно покачав головой, прошептал Гейбриел. – Я хотел, чтобы Сирил перестал кричать. Поэтому вскочил и замахнулся… веслом на Джереми. Ей-богу, мне хотелось его ударить. Но Сирил… Должно быть, он тоже в тот момент встал. Весло попало ему по виску, и вслед за этим лодка… перевернулась. Я помню, что оказался под ней, но каким-то образом мне удалось выбраться. Я крепко цеплялся за лодку и за жизнь. Понимаешь, я не знал, что Сирил остался внизу.

– Наверное, он потерял сознание, когда упал в воду.

– Они сказали, что он потерял сознание от моего удара. Наверное, так и было, – признался Гейбриел. – Клянусь жизнью, я хотел ударить Джереми. Он доплыл до берега, а я, должно быть, кричал, потому что двое слуг бросились в воду, а братья герцогини спустили другую лодку. Но было уже… поздно. Все это время Сирил был под водой.

– А Джереми доплыл до берега, – повторила Антония, – И это зная, что ты не умеешь плавать и что Сирил под водой?

– Не могу сказать, о чем думал Джереми. Возможно, он был так же напуган, как и мы. Потом он действительно выглядел потрясенным. И совсем не отрицал того, что сделал. Но герцогиня могла видеть только то, что я ударил Сирила по голове. Она убедила себя, что я сделал это специально, что я только и ждал подходящего случая. Думаю… ей это было проще, чем обвинить собственного племянника.

– Боже мой, – прошептала Антония и сильно сжала руку Гейбриела. – Ты же был совсем ребенком.

– Только не для нее и Уорнема. Для них я был воплощением зла. Она рыдала и говорила, что я строил планы получить то, что принадлежало Сирилу, что я завидовал ему и давно собирался это сделать. Она корила себя за то, что недосмотрела и совсем забыла о том, что ради денег еврей пойдет на все. В то время я был совершенно несведущим. Господи, мне же было всего двенадцать лет. Теперь я понимаю, что уже тогда она боялась, как бы я не стал наследником. Но, Антония, как такая мысль могла прийти мне в голову? Я был никто, я жил там из милости. До того момента, пока Кавендиш не появился в моей конторе несколько недель назад, я даже представить себе не мог, что такое случится.

– Но они все время думали об этом, – заметила Антония. – Они не могли не думать.

– Для меня это ничего не меняло, – с тоской сказал Гейбриел. – Сирил был мертв, а я любил его. Он относился ко мне как к другу, несмотря на предрассудки окружающих. Для Сирила не имело значения, был я евреем, краснокожим или африканским пиратом. Ему просто нужен был товарищ для игр. Он был хорошим мальчиком с доброй душой, а я его убил. Это был несчастный случай, но он погиб от моей руки и я должен жить с этим каждый день. Уорнему не нужно было меня наказывать. Я не хотел, – всплеснул он в отчаянии руками, – получить права, по рождению принадлежавшие моему другу.

Антонии хотелось плакать – не только из-за Гейбриела, с которым обошлись так несправедливо, но и из-за Сирила, и, как ни странно, из-за покойной герцогини, которая потеряла ребенка и, вероятно, немного помешалась от горя. Антония могла ее понять.

– Это ужасно, – прошептала она. – Могу только догадываться, какая это тяжелая потеря для двенадцатилетнего мальчика. А потом ты лишился всего – бабушки и своего дома. И Уорнем специально отвез тебя в Портсмут – к воде, верно?

Гейбриел долго молчал, а потом снова заговорил тихим голосом:

– На следующее утро он пришел на рассвете и, схватив за шиворот, швырнул меня в свой экипаж. Он сказал, что устроит мне настоящие испытания и сделает мою жизнь невыносимой.

Антония прижала ко лбу ладони, представив себе весь ужас того, что случилось. Как это Гейбриел сказал о Портсмуте? «Когда я просто ходил по причалам, меня выворачивало наизнанку». Он был настолько наивен, что не боялся людей, а боялся только воды. Но Антония пришла к убеждению, что ему следовало бояться и людей. Он жил среди волков.

– Ты знаешь, на что похожа жизнь мальчиков, которые выходят в море на таких кораблях? – спросил Гейбриел, словно прочитав ее мысли, и, расставив ноги, уперся локтями в колени и обхватил голову руками. – Ты имеешь представление о тех… унижениях, которым они подвергаются?

– Нет, – отрывисто вырвалось у нее. – Но чувствую, что эта жизнь настолько отвратительна, что я не могу даже представить себе.

– Люди благородного происхождения не должны об этом знать. – Гейбриел, казалось, был не в силах взглянуть на Антонию. – Унижение подавляет в человеке все человеческое, превращает его в какую-то вещь, уничтожает его.

– Ты тоже благородного происхождения. И ты не уничтожен. Ты сильный и достойный человек, Гейбриел, – возразила Антония.

– Я знаю о мире гораздо больше, чем хотелось бы. – Он сжал пальцами виски, словно его мучила головная боль. – Киран – лорд Ротуэлл – понимает меня, хотя мы никогда не говорили об этом. Он может догадаться, какова была моя жизнь на «Святом Назарете». И, честно говоря, я не уверен, что их жизнь была намного лучше. Покойный Люк меня тоже понимал.

– Тебя… били?

– О Господи, да, – тихо ответил Гейбриел. – Но не так, как простых матросов. Они не хотели уродовать меня. Я был для них более ценным, я… радовал их. Ты понимаешь, о чем я говорю, Антония?

– Н-не уверена. – Стараясь поддержать его, она положила свою руку Гейбриелу на колено, но он дернулся в сторону, словно от удара, и Антония убрала руку. – Быть может, они хотели обменять тебя? – предположила она как самое страшное из всего того, что могло прийти ей в голову. – Или… продать, как африканского раба?

– Нет, – покачал он головой, – совсем не это.

Антония рассердилась на себя и на свою неспособность понять что-то, что, очевидно, вызывало у Гейбриела глубокие переживания.

– Я хочу понять, хочу узнать, что тебе пришлось пережить. Плохо это или хорошо, но это часть тебя, Гейбриел.

– Да, это часть меня. – Подняв голову, он долго смотрел на озеро, но не на Антонию. – Корабль неделями, а то и месяцами находится в море, – наконец заговорил Гейбриел. – Как правило, на борту нет женщин. Существует негласное правило, что офицеры и команда… могут использовать самых молодых и беспомощных моряков для своего… удовлетворения.

– Для удовлетворения? – повторила Антония, почувствовав, что ей становится плохо. – Я… не могу…

Гейбриел наконец повернул голову и посмотрел на нее. Его красивое лицо исказилось и превратилось в страдальческую застывшую маску.

– Антония, ты понимаешь, о чем я говорю? Или ты уже достаточно услышала, чтобы испытывать отвращение ко мне?

Антония покачала головой, чувствуя, как окружающий мир куда-то уплывает.

– Это называется мужеложство, Антония, – словно издалека донесся до нее голос Гейбриела. – Именно для этого моряки любят брать на корабль молодых матросов. Они их насилуют и издеваются над ними.

– Боже мой, – пролепетала Антония, чувствуя, что у нее начали дрожать руки. – Как… они могут это делать?

– Как? – переспросил Гейбриел, неправильно истолковав ее вопрос. – Они бьют и издеваются до тех пор, пока у тебя не остается сил и ты не превращаешься в… бессловесное существо, в бессильное, запуганное, которое они могут использовать для собственного удовольствия. И через некоторое время ты просто молча позволяешь им делать это. Ты учишься доставлять им удовольствие и становишься чертовски искусным в этом, потому что у тебя нет выбора. Только так можно выжить.

– О Господи! – Антония ощутила внезапный приступ тошноты. Прижав руку ко рту, она вскочила и бросилась к краю павильона. Насиловать детей! Несомненно, боль, которую ему приходилось испытывать, была непереносимой. Прислонившись к колонне, она согнулась почти пополам, и ее стошнило. Когда рвота прекратилась и Антония выпрямилась, Гейбриел взял ее под локоть.

– О Боже, я так виноват, Антония! Я не должен был… – заговорил он, и в его голосе слышалось страдание.

– Все… в порядке. – Она отвернулась. – Думаю, это мне следует извиняться. Пожалуйста, прости меня. Я… даже не представляла себе…

– Я обязан понимать, что можно тебе слушать, а что нельзя, – заметил он дрожащим от волнения голосом. – Ты благородных кровей, а я – нет. Я видел и делал много такого, о чем… не имею права тебе рассказывать.

– Гейбриел, – она положила руку ему на локоть, – не нужно обращаться со мной как с ребенком.

– Но, Антония, в этом отношении ты настоящий ребенок. – Он стиснул зубы. – Ты смотришь на мир по-детски – так и должно быть. Ты леди, зло и грязь не должны касаться тебя. А я… стал рассказывать тебе… Черт, я даже не знаю почему. Наверное, хотел вызвать у тебя презрение и отвращение ко мне.

Антония постаралась держать себя в руках, понимая, что дело совсем не в ней.

– Гейбриел, я не ребенок, – снова сказала она. – Прошу тебя, не нужно меня опекать и решать за меня, что следует, а чего не следует мне знать.

– Но это то, что должен делать мужчина, – возразил он и отвернулся. – Это мой долг.

– Тогда это чертовски неправильный долг, – бросила она и обошла вокруг колонны, так что он был вынужден снова видеть ее лицо. – Быть может, если бы отец не ограждал меня от грязи, то, столкнувшись с ней, я бы знала, как себя вести.

– Ты говоришь глупости, – буркнул Гейбриел.

– Если бы я знала, что такое порок, то, возможно, разглядела бы в своем первом муже обманщика и гуляку, каким он был на самом деле, – продолжила Антония. – Возможно, я не была бы такой наивной и не думал а бы, что у женатых мужчин не может быть любовниц. Наверное, я бы знала, что отцы иногда ради собственной выгоды выдают дочерей замуж и что ни в чем не повинные девочки могут умереть совсем маленькими…

– Не нужно, Антония. Не изводи себя. Это совершенно разные вещи.

– Ничего подобного! – не сдавалась Антония. – Это неотъемлемая часть того, почему женщины пребывают в блаженном неведении и оказываются беззащитными. Я не была готова к жизненным невзгодам, Гейбриел, и из-за этого пострадала. Вот почему я сломалась.

– Но теперь ты знаешь, что мужчина, с которым ты так охотно делила постель, был проституткой. Скажи честно, теперь тебе лучше? Лучше? – грубо спросил он.

– Нет! – огрызнулась Антония, задрожав от гнева. – Но на этот раз я по крайней мере знаю, с чем имею дело. Это будет честная и равная борьба.

Гейбриел посмотрел на нее с непередаваемой грустью, снова про себя выругался, а потом повернулся и вышел из павильона.

– Подожди, Гейбриел. – Взяв корзину, Антония поспешила за ним, но он не стал ждать и продолжал идти, явно демонстрируя свое безразличное отношение к ней – она ему была не нужна.

Решив, что не станет унижаться и бежать за ним, Антония села на мраморную ступеньку и поставила рядом корзину. Ее руки… нет, все ее тело – внутри и снаружи – дрожало. Никогда за всю свою жизнь она не испытывала такого яростного, еле сдерживаемого гнева. Но вместе с обрушившейся на нее бурей эмоций к ней пришло осознание того, что она ожила – ожила для боли и гнева, для возмущения несправедливостью. У Антонии возникло ощущение, что до этого она жила в эмоциональной пустыне, где нет иных чувств, кроме горя и безнадежности, а теперь боль снова вернулась в ее тело, которое все эти годы было словно окоченевшим от холода.

Гейбриел. Бедный Гейбриел. С комом в горле и со слезами на глазах Антония наблюдала, как он поднимается по холму и входит в лес. Но он так и не оглянулся.