Никогда не разговаривай с чужими

1

Уайтекеры жили на полпути между Уттингом и Чемни в красном кирпичном доме такого размера, пропорций и общего вида, какой можно найти в наиболее богатых предместьях по всей Англии. Перед домом раскинулся обширный сад с декоративной горкой, по известковым плитам которой струился ручеек.

— Наверняка он искусственный, — сказал Чарльз Мейблдин Патрику Крэшоу. — И воду качают электрическим насосом. На естественный родник не похоже.

Они наблюдали за домом почти все утро. Крикетное поле напротив отделялось от дороги забором из широкой проволочной сетки, вдоль которой росла живая изгородь из боярышника. Чарльз и Патрик бродили по полю кругами, иногда присаживались на скамейку.

— Зачем ему это надо, как ты думаешь? — спросил Патрик.

— А нам-то что?

— Да ладно! Разве тебе не хотелось бы узнать? Я думаю, он имел в виду старичка-гнома? Зачем он хочет разбить его?

— Для начала, он никогда не говорил, что хочет разбить. Он говорил — устранить. Если бы он хотел разбить, я думаю, это было бы похоже на рассказ о Шерлоке Холмсе и головах Наполеона.

Патрик вопросительно посмотрел на Чарльза.

— Внутри одной из них был бриллиант, — пояснил Чарльз.

— Ты думаешь, в старом гноме Рози Уайтекер тоже бриллиант?

— Нет, — холодно ответил Чарльз. — Нет, Крэшоу, я так не думаю.

Повернув голову, он внимательно посмотрел через дорогу. Предметом его внимания была гипсовая фигурка в красном колпачке и короткой зеленой курточке. Гномик, сидя на камне, что выступал над одним из маленьких водопадов, тянул из воды леску.

— Как же его устранить, если не разбивать? — спросил Патрик.

Чарльз проигнорировал его вопрос. Он следил за поднимающимися и складывающимися как жалюзи воротами гаража напротив. Из него начала медленно выезжать машина, которую он фотографировал «на работе». Теперь она была отремонтирована и заново покрашена.

Рано утром Чарльз приметил, как с другой стороны гаража выезжал «мерседес» отца Рози. Не было еще девяти, когда мама Чарльза привезла его в город и они разбежались по дороге в салон.

Рози и ее мама оставались в машине, но через минуту Рози вылезла из нее, закрыла ворота гаража и вернулась в машину, усевшись позади матери.

— Как она все продумала, — заметил Чарльз.

На Рози было черное по щиколотку трико, черная футболка, черная курточка. Черные волосы с зелеными прядями она заколола шпильками.

Затем произошло нечто странное. Машина остановилась на полпути, миссис Уайтекер выпрыгнула из нее и побежала обратно в дом. Через несколько секунд ручеек замедлил свое недавно стремительное течение, побежал тоненькой струйкой, а потом и вовсе исчез. Чарльз рассмеялся и никак не мог остановиться. Без сомнения, в целях экономии Уайтекеры выключают насос, пока отсутствуют.

Педантично, последовательно Чарльз обдумывал каждое слово в приказе Левиафана. Если он написал вечером, стало быть, надо понимать — не раньше полудня. А сейчас только десять на его часах, которые он, по общему мнению, обязательно позже потеряет. Новые часы он получил на свое четырнадцатилетие вместе со специальным туристическим снаряжением, в котором насчитал двенадцать секретных кармашков. Башня «Сит-Вест» отсюда не просматривалась, но, возможно, ее видно со ступенек дома Уайтекеров.

Миссис Уайтекер вернулась, и они с Рози уехали. Теперь рыбак выглядел совсем смешно, рыбача в сухом русле ручья. Неужели его надо разбить? Но возможен и другой смысл приказа «устранить». А что, если просто утащить гномика и спрятать где-нибудь, к примеру, под Александровским мостом? Раздвигая вместе с Василиском ворота в ограждении крикетного поля, Чарльз принял решение слегка ослушаться приказа, который получил от Левиафана.

2

Анданте из сюиты до-минор Телемана^[17] лилось из комнаты Ангуса. Манго слышал музыку у себя на верхнем этаже, Люси — в холле, куда она только что вошла, вернувшись из больницы. В наружном шкафу, где посыльные оставляли вещи из чистки, почту и подобные вещи, она обнаружила огромный громоздкий сверток с пометкой «Осторожно! Стекло». Сверток был адресован Манго. Люси положила его на столик в холле. Похоже, в свертке какая-то статуэтка, и Люси подумала, что не следует оставлять ее внизу. Надо сказать Манго, чтобы он держал ее в своей комнате.

Все время после обеда Манго бился над кодом Штерна, используя главным образом последнюю шифровку, которую он скопировал у тайника на Невинской площади. Штерн был очень самоуверенный руководитель. Он, должно быть, отлично отдавал себе отчет, что Лондонский Центр знает об этом тайнике. Вероятно, Филипп Перч, который наверняка следил за ним до того, как Манго его заметил, тоже мог видеть, как он вынимал записку из тайника под рукой Лисандра Дугласа. Однако в нем появилась новая записка. Они продолжали пользоваться тайником, следовательно, были уверены в невозможности раскрыть шифр.

Обе записки, как и те, которые попадали ему в руки раньше, начинались и заканчивались числами. Невозможно было понять, одно ли это большое число или ряд однозначных цифр. Первые шифровки начинались с числа из одной или двух цифр, как, например, это могли быть 6 или 17, затем шли буквы одна за другой без пробелов, затем опять серия цифр. Могло быть так 22 ндитвнытугвсфонмфрсксфхарнурн 931, и вторая записка: 24 фцвнтсормнрскгтусхфтудн 1003. Последнее число было всегда больше первого раз в восемь, но вряд ли это наблюдение могло пригодиться.

Манго пробовал складывать цифры: 9+3+1=13 и брать за основу тринадцатую букву алфавита. Затем он складывал 3+1, и за первую букву шифровки брал четвертую из алфавита. Никакого результата. И что тогда означают числа 22 и 24? Как их использовать?

Было очень жарко, и Манго устроился у широко открытого окна. Легкий ветерок едва шевелил листы бумаги. Музыка из комнаты Ангуса долетала через распахнутую дверь. Возможно, существует какой-нибудь способ раскрыть шифр на компьютере, но и компьютер вряд ли подскажет, что означают эти цифры. Грэхем, Ян и Гейл ушли прогуляться на Хилл-стрит, а затем намеревались поплавать в городском бассейне в Февертоне. Зеленый фургон с надписью «Чертог Могола» остановился внизу на Черч-Бар. Вышел шофер и вытащил из него стеллаж с алюминиевыми контейнерами. Манго ставил кухню «Могола» второй за его любимой индонезийской и высунулся из окна, чтобы что-нибудь унюхать. Когда фургон отъехал, он вернулся на стул.

Числа могут быть номерами страниц книги, подумал Манго. Только она должна быть достаточно толстой. Библия?

Слабый запах жареного цыпленка, дразнивший его из кухни, подсказал, что этой книгой может быть и Коран.

Пакет на столике в холле был адресован ему, и Манго попытался, не разворачивая бумажную упаковку, определить, что там. Что-то пугало его, и даже возросший к этому времени аппетит слегка уменьшился. Упаковку все-таки пришлось развернуть. Дракон и Василиск выполнили приказ, и он ожидал этого меньше всего. Лучше сказать, выполнил Дракон. Манго не сомневался, кто был главной направляющей силой. А он был уверен, что Московский Центр будет предупрежден заранее и рыбака уберут прежде, чем Чарльз появится там! Конечно, могло быть и так, что Рози сама пыталась убрать гнома, но родители, которым она вряд ли бы что стала объяснять, не допустили этого. Но почему-то Манго в это не верилось.

Ангус сбежал по лестнице и, направляясь в кухню, бросил быстрый взгляд на Манго и нахмурился. Рыбак, освобожденный от упаковки, стоял на рваной коричневой бумаге, и Манго, не отрываясь, смотрел на него. Чарльза Мейблдина инструктировали устранить рыбака, но он, видимо, почувствовал какую-то в этом опасность. И слишком хорошо просчитал свою выгоду. Манго вздохнул. Он был так уверен, что рыбака там не будет, и даже не подумал, что с ним делать дальше, если он окажется на месте. Без сомнения, это — воровство, а он всегда был его противником. К тому же хорошо запомнил слова Ангуса, что такие «невинные» дела могут закончиться слезами и даже несчастьем. Но несчастье из-за гномика не произойдет, если он сможет его избежать. А что касается Чарльза Мейблдина, был ли он предателем, так это ничего не доказано. Только лишний раз убедился в его хитрости и дальновидности.

— Манго!

— Иду! — отозвался Манго, но отец уже появился на лестнице.

Взглянув на своего младшего, который разглядывал гипсовую статуэтку, освобожденную от обертки, Фергус сказал с беспокойством:

— Ну, Манго, с какой стати ты решил купить это? Она, должно быть, стоит целое состояние? У тебя нет таких денег. Да и нам, между прочим, такие вещи не нужны. Это надо вернуть.

— Да, папа, я понимаю, — сказал Манго. — Не беспокойся, я завтра же верну.

3

Дженифер спустилась по ступенькам лестницы здания «Олбрайт-Крэвен» в несколько минут второго. На ней было легкое летнее платье из белой в серый горошек хлопчатобумажной ткани и белые сандалии на плоской подошве. Темные стекла солнечных очков в очень широкой оправе скрывали выражение ее лица, оно казалось бесстрастным, равнодушным.

Дженифер подошла к Джону без улыбки, как будто спрятавшись за этими темными стеклами.

— Ужасно жарко. Я не переношу жару, когда так влажно.

Раньше Дженифер никогда не жаловалась на жару. Она, бывало, тосковала по солнцу и радовалась, когда оно выглядывало. Джону показалось, что жена очень устала и выглядит напряженной. По пути к ней он заглянул в винный бар в Февертоне. Несколько столиков под полосатыми зонтами от солнца стояли прямо на тротуаре рядом с баром, и Джон заранее заказал один из них. Предложенный ему столик находился в густой тени самого большого из сохранившихся фрагментов старой городской стены — защитного бастиона, средневековую кирпичную кладку которого густо заплели желтофиоль и дикий виноград. Дженифер буквально рухнула в плетеное кресло, уронила руки на стол и, с трудом переводя дыхание, с надеждой посмотрела на него.

— Ты обдумал, наконец? Ты сделаешь это? — О цели их встречи она, казалось, совсем забыла.

— Ты не хочешь пить, Дженифер? Мы могли бы взять бутылочку вина или какой-нибудь напиток, что-нибудь холодное.

— Мне все равно. Вина, если ты хочешь. — Она подняла глаза и со слезами в голосе продолжила: — Ты, наверное, думаешь, что я тебе угрожала, по крайней мере, это могло так показаться. Извини, я вовсе не хотела. Я не взяла бы у тебя ни пенса, ты знаешь. Мне и в голову бы не пришло делить твой дом.

Как будто чья-то рука сжала сердце. Теперь он понимал, почему писатели и поэты прошлых лет говорили о сердечной боли, о том, как разбиваются сердца, нечто подобное он сейчас почувствовал внутри себя, в своей груди сам.

— Я хочу, чтобы мы делили дом, — прошептал он. — Ты и не представляешь, как я этого хочу.

Дженифер затрясла головой. Подошла официантка, Джон заказал вино и немного льда на случай, если оно окажется недостаточно охлажденным.

— Если бы я курила! Иногда было бы неплохо выкурить сигарету, но я не курю. И никогда не могла научиться.

«Как и я, — подумал Джон. — Мы так с ней похожи, даже думаем о многом одинаково».

Меню было написано мелом на доске, выставленной у двери, но Джон был уверен, что Дженифер, так же как и он, не сможет съесть сейчас ни крошки. И действительно, он спросил, она отказалась:

— Нет, я ничего не хочу. Слишком жарко.

Выходя из дома, Джон не надел пиджак. Сейчас на нем была только тонкая хлопчатобумажная рубашка с закатанными рукавами. Сложенный вчетверо листок — сделанная в библиотеке ксерокопия сообщения о Питере Моране — лежал в кармане брюк. Кончиками пальцев он чувствовал гладкую поверхность плотной бумаги.

— Нам не следовало бы жениться никогда, — неожиданно резко сказала Дженифер. — Это была ужасная ошибка. Я вышла за тебя замуж только потому, что не смогла выйти за Питера, ты должен это знать. Ты мне нравился, но я не была влюблена в тебя. И что он однажды вернется, мне надо было б уяснить.

— Он когда-нибудь говорил тебе, почему сбежал?

Вопрос, казалось, удивил Дженифер, но официантка, принесшая вино, помешала ей ответить. Джон выпил полный бокал, чего никогда не сделал бы раньше, но уроки Марка не прошли бесследно.

— Я должна быть с тем, кто во мне нуждается, — уклонившись от прямого ответа, начала Дженифер. Золотистое вино в ее бокале слегка искрилось. — Я поняла, что должна заботиться о том, кому это необходимо. Большую часть своей жизни я заботилась о ком-нибудь, об отце, который долго болел, потом о матери. Ну, да ты все знаешь. Удивительное чувство охватывает, когда понимаешь, что от тебя зависит чья-то судьба, чья-то жизнь. Кто-то нуждается в твоей заботе и поддержке. Я подумала, что и тебе нужна моя забота, Джон. Но ты, оказывается, в ней не нуждаешься, ты сильный. И ты сам собирался обо мне заботиться. А Питер зависит от меня, я для него опора, он пропадет без меня.

— Это я пропадаю без тебя. — Голос Джона дрожал.

— Нет, это неправда. Ты выживешь, а он — нет. Он цепляется за меня, как если бы я была — ну, своего рода поддерживающий жизнь аппарат. Я должна спросить тебя снова, я должна добиться от тебя ответа, ты дашь развод? Пожалуйста, Джон.

Джон налил себе второй бокал и подумал — теперь или никогда! Лучше как-нибудь рассказать ей. Для нее же лучше узнать все. «В конце концов, я ее муж, а это значит, что могу использовать все права, чтобы вернуть ее, всю силу магнита, чтобы притянуть ее к своему полюсу».

Почему же потом он почувствовал, что сделал, должно быть, что-то безнравственное и несправедливое? Дженифер сидела, печально опустив голову. Затем подняла руку и сняла темные очки, до этого все еще закрывавшие ее глаза. Джон медленно вытащил из кармана сложенный лист бумаги и, взглянув на Дженифер, неожиданно увидел за ее спиной Марка Симмса. Марк сидел за столиком рядом с входом в винный бар. Он был один, графин красного вина и какой-то салат, к которому он, похоже, не притронулся, стояли перед ним. Джон поспешил отвернуться.

— По телефону я сказал, что должен кое-что рассказать тебе, — обратился он к Дженифер.

— Да? Я забыла, — откликнулась она. — Ну и что же?

Джон был почти уверен, что жена уже знала все. Вероятно, именно поэтому она и несла всякую чушь о механизмах жизнеобеспечения. Догадка страшно огорчила его. Но, возможно, это и к лучшему?

Он начал говорить торопливо, беспристрастным тоном, излагая только факты, которые были ему известны, кратко передавая содержание газетной статьи. Когда Джон дошел до признания Питера Морана в домогательстве к ребенку, он заметил, как Дженифер мертвенно побледнела и покраснела полоска, оставленная на переносице солнечными очками.

— Я не верю тебе, — сказала она, когда Джон закончил рассказ.

— Разве ты ничего не знала? А я почему-то думал, что ты уже знаешь.

— Ты все выдумал.

С досадой он швырнул ей через стол листок и на его середине появилось серое пятно от пролитого вина. Джон пил еще и еще, снова доливая и расплескивая вино. Дженифер внимательно читала отчет, потирая рукой лоб. Испарина выступила над верхней губой, в лице не осталось ни кровинки. Джон отвел взгляд и снова посмотрел на Марка Симмса. Однако тотчас же пожалел об этом. Марк заметил его и нерешительно помахал рукой.

Дженифер, к ужасу Джона, заплакала. Сначала почти без слез, беззвучно, напрягшись, как струна, но потом уронила голову на скрещенные на столе руки и горько разрыдалась, дрожа всем телом.

Люди с любопытством оглядывались на нее. Джон сидел опустошенный, безразличный ко всему окружающему. Откуда-то выплыла фраза: «Не делай добра, не наживешь зла». Он был к ней добр, и она тоже благосклонно к нему относилась, или это только казалось ему?

— Дженифер, — прошептал Джон. — Дженифер, прости.

Она не ответила. Он дотронулся рукой до ее дрожащего плеча и ужасом ощутил, как она отпрянула от него. Джон зажмурился. «Ну, и что дальше делать? — спросил он себя. — Каков следующий шаг?»

Джон открыл глаза, почувствовав, что кто-то склонился над ним. Это был Марк

— Я могу что-нибудь сделать?

— Нет, — ответил Джон. — Благодарю, но не надо.

— Я подумал, что, вероятно, смог бы помочь.

— Как ты можешь помочь?

«Просто оставь нас одних. Ты и так навредил достаточно».

Неожиданно Дженифер подняла голову. Выглядела она ужасно, бледная, возбужденная, обезумевшая от горя. Ее лицо, залитое слезами, распухло.

— Я пойду, — сказала. — Мне надо идти, я должна вернуться.

Она не уточнила, куда или что должна идти домой. Джон подметил это, и накатила радость, вместе с тревогой.

Марк продолжал стоять рядом, не отрывая от них глаз. Видимо, он ожидал, когда Джон познакомит его с Дженифер. Тяжело, как старуха, Дженифер поднялась, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Джон достал из кармана, где лежала ксерокопия газетной статьи, чистый, хоть и неглаженый носовой платок и протянул его. Хоть это было и абсурдно, но его сердце сильно забилось в груди, когда Дженифер не отказалась, а взяла платок и вытерла им лицо.

— Я пойду на автобус, — еле слышно пробормотала она, не отрывая платок от глаз.

— Ты одна не пойдешь, — возразил Джон. — Подожди, я расплачусь.

Официантки нигде не было видно, и Джон с раздражением посматривал по сторонам. Возможно, она вошла вовнутрь бара. Дженифер наклонилась над столом и оперлась об него руками. Неожиданно инициативу перехватил Марк, о присутствии которого Джон уже забыл.

— Вы — Дженифер, да? — спросил он. — Меня зовут Марк, я старый приятель Джона. Позвольте мне вам помочь. Можно я провожу вас домой?

Такси материализовалось перед ними как будто из воздуха. Джон поймал взгляд Дженифер, и какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Затем она ушла, и такси умчалось раньше, чем он расплатился за вино.

Чего он ожидал? Что она сразу же отречется от Питера Морана и бросится в его, Джона, объятия? Или, не обращая внимания на его слова, останется верной Питеру, что бы он там ни совершил? Но чего бы он ни ожидал, истина оставалась истиной — никогда не бывает точно так, как ты это себе представляешь. Дома, бесцельно бродя по саду после почти бессонной ночи, Джон пытался убедить себя, что результат их разговора оказался лучшим из всех возможных. Он должен учитывать шок, который Дженифер испытала от сообщения, и просто подождать, пока его последствия пройдут.

Джон чувствовал, что сейчас ничто не способно его удивить. Если бы Питер Моран сошел с ума, или Марк Симмс внезапно появился здесь в роли посредника, или Колин Гудман позвонил, чтобы сообщить о своей ошибке, и это был совсем другой Питер Моран, и если бы Дженифер прекратила требовать развод, одним словом, если бы случилась любая из этих вещей, он бы нисколько не удивился, он был готов к такому.

Однако полдня он не отходил далеко от телефона. Но когда жаркий душный день перевалил за полдень, а никто так и не пришел и не позвонил, Джон понес книги в библиотеку на Люцерна-роуд и, не отдавая себе отчета, почти автоматически, прошел на полмили дальше, к эстакаде и кошачьей лужайке.

Внутри колонны записка была. Джон открыл пластиковый конвертик, переписал сообщение и тут же на месте расшифровал его. «Левиафан — Харибде. Мартин Хилман, Тревор Аллан, разузнать и доложить», — прочитал он.

Кто эти люди? Владельцы магазинчиков, хозяева небольших коммерческих фирм, которых банда собиралась запугать? А впрочем, почему это должно его беспокоить? У него что? Нет других, более важных и неотложных личных дел, о которых надо в первую голову побеспокоиться? Джон вернул шифровку на место.

Котов сегодня нигде не было видно. Впрочем, он не прав, желтый мех виднелся под дальним чахлым кустом, где петля дороги огибала лужайку. Джон и сам не понял, зачем решил подойти ближе. Вероятно, из-за того, что кот не шевелился и его глаза не следили за ним, как обычно. Джон пробрался через сухую колючую траву, разбросанные острые косточки.

Кот-повелитель был мертв. Он лежал, вытянувшись, с открытыми остекленевшими глазами, и мухи в такую жару уже занялись своей работой. Джон не увидел ни крови, ни каких-либо повреждений. Окоченевшая мордочка как будто покрылась белым инеем — кот был старым, наверное, достаточно старым, чтобы умереть естественной смертью. Джон не очень любил кошек, да и этот свирепый полудикий кот не был его любимцем. Однако его смерть вызвала в сердце необъяснимое волнение, даже сострадание. Одинокий трупик станет, скорее всего, добычей питающихся падалью животных, и если бы появилась возможность похоронить кота, Джон сделал, похоронил бы его. Но все, что он мог совершить здесь, как, впрочем, бесполезный жест, это нарвать охапку травы и прикрыть ею кота. Заканчивая грустное занятие, Джон почувствовал удушье. В какой-то книге по биологии он читал, что такого рода переживания могут спровоцировать приступ астмы.

Он медленно направился домой. В груди накапливалась мокрота, глаза слезились. Он мог бы действительно разреветься из-за кота, из-за собственного одиночества, из-за страданий Дженифер, из-за Черри. И никто из прохожих даже не обратил бы внимания. В такую умопомрачительную жару люди редко смотрят друг на друга, они теряют любопытство и наблюдательность.

Телефон звонил, когда он вошел в дом. Джон подумал, что это, должно быть, кто-нибудь из них — Дженифер, Марк Симмс, Колин и даже Питер Моран. Но это был только Гэвин.

— Я подумал, что вам, должно быть, интересно узнать, что с Гераклом все сейчас в порядке.

Мгновение Джон не мог понять, о ком идет речь. Но потом до него дошло, что Гэвин звонит по поводу скворца. Ему стало обидно. Видимо, только потому, что он одинокий, вроде вдовца, замкнулся в себе и ничего вокруг не замечал, Гэвин решил, что может вот так запросто позвонить ему и молоть всякую чушь. Гэвин говорил и говорил на своем едва понятном сленге о болезни Геракла, о птичьих вирусах, где их можно подхватить, и о том, что он носил Геракла в ветлечебницу три раза.

— Полагаю, фирме грозит оплата счетов, — съязвил Джон и немедленно пожалел об этом. В конце концов, скворец принадлежит Троубриджу и стоит немалых денег.

— Я сам заплачу, — заверил Гэвин.

Телефон больше не звонил. Вот так отпуск, подумал Джон, когда было почти семь. Нигде не побывал, даже тетушку не навестил.

Он позвонил Колину, и трубку сняла Констанс. Как само собой разумеющееся, он получил от нее приглашение посидеть где-нибудь всем вместе, включая, конечно же, и ее. Таким образом, Джон оказался в немноголюдном сельском пабе с грязными столиками и неповоротливым хозяином и должен был принять на себя обязательства весь вечер вести беседу с миссис Гудман о снижении стандартов образования в британской начальной школе.

Никто ни разу не вспомнил ни их последнюю встречу, ни Питера Морана, но через некоторое время миссис Гудман в не допускающей возражения форме начала говорить о современном браке, о том, как она счастлива, что Колин никогда не был женат, так как он разошелся бы уже с женой — она в этом уверена — к этому времени, и что миссис Гудман вряд ли назовет семью, в которой супругам было бы под пятьдесят. Зато она перечислила многих, кого знала и у кого все закончилось печально. Колин откровенно зевнул.

— Извини, если я надоела тебе, Колин. Если тебе так скучно, извини, что я уступила тебе, когда ты настаивал, чтобы я пошла с вами.

— Я настаивал? Ну, это уж слишком! Это просто смешно. Джон позвонил, и ты глупо ринулась в это рискованное предприятие даже раньше, чем я вошел в комнату.

— Ты говоришь, что я глупа, Колин?

Они продолжали пререкание до тех пор, пока Джон не поднялся и не сказал, что ему пора домой. Он возвращался в город на «хонде» через деревню Руксетер и дальше по Руксетер-роуд. Проезжая мимо дома номер пятьдесят три, он бросил на него взгляд. Дом стоял в темноте, окна на первом этаже были по-прежнему заколочены. Часы на башне «Сит-Вест» показывали девять пятьдесят три и двадцать один градус. Яркая звездочка, меньше, но намного ярче мигающих огоньков на башне, прошла позади зеленых цифр и появилась с другой стороны. Метеор или, возможно, спутник, а может быть, просто самолет забрался так высоко. Джон проехал по Александровскому мосту над стеклянной поверхностью реки, в которой, как в зеркале, отражались огоньки фонарей, дальше вниз в восточное предместье по Берн-авеню и Женева-роуд. Он сразу не обратил внимания на «ситроен-диану» впереди у тротуара. Слишком много машин паркуются здесь на ночь по обеим сторонам улицы. Он перекатывал мотоцикл через тротуар к воротам, когда она, как привидение, появилась из тени цветущего дерева, протянула руку и дотронулась до его плеча.

— Дженифер?

— Я ждала тебя два часа, — сказала она, и ее глаза дико сверкнули на бледном лице.

4

Круг восхищенных наблюдателей разорвался при появлении Джона. Шэрон побрела к кассе, Лес возобновил протирку полов, и только Гэвин и два покупателя — молодая пара — остались послушать, как скворец произнес еще раз:

— Я — пустое гнездо!

Невероятно, хоть и полная чепуха.

Джон опоздал.

— А мы уже подумали, вы забыли, что сегодня на работу, — сказала Шэрон.

Джон попытался улыбнуться. Молодая пара направилась к выходу. Парень держал в руке сетчатую корзинку с пакетами семян и удобрений. Гэвин повернулся к Джону.

— Вы слышали? Вы слышали, что он сказал? Я научил его.

— Мои поздравления.

— Что с вами? Просто как Тафубар какой-то.

— Что? — удивился Джон.

— Вместо признания — ругаетесь.

— Я пустое гнездо! — снова прокричал скворец.

— Да он лучший в мире болтун, — радовался Гэвин. — Гораздо лучше, чем ваш серый попугай.

Было утро понедельника. Джон переоделся в спецовку и направился в теплицу, где росли хризантемы. Он не любил их горьковатый запах, и как только открыл дверь, защекотало в носу. Дождь стучал по крыше, струйками сбегал по стеклянным стенам, и через водяную завесу неясно вырисовывались контуры растений снаружи теплицы.

Прошедшей ночью разразилась гроза, и жара отступила. Джон так и не понял, разбудила ли его гроза или он просто не спал.

«Угнетенное состояние из-за низкого давления», — говорили метеозависящие люди. Такая перемена погоды сказалась и на нем, его охватила глубокая депрессия. До вчерашнего вечера, пусть несчастный и опустошенный, почти обезумевший, он все-таки был полон гнева, хотел сражаться, страстно желал отомстить. В таком настроении он вернулся к кошачьей лужайке и совершил этот сумасшедший поступок, смысл которого не мог объяснить ни тогда, ни сейчас. Он прикрепил в тайнике под эстакадой свою собственную зашифрованную записку.

Трупик кота кто-то убрал. Когда Джон подходил к эстакаде, он немного боялся, что увидит тучу мух, ужасный запах ударит в нос. Он поискал глазами холмик травы, который сделал в прошлый раз, точнее, заставил себя поискать, но ничего не обнаружил. Убрали даже траву. Так было ли там вообще что-нибудь? Смерть, покрытый травой труп? Кот подох или это ему показалось?

В жаркий день, когда в обжигающих лучах солнца над пустынной петлей эстакады дрожали миражи, а на дороге плавился гудрон, было что-то нереальное в исчезновении кота. Джону стало не по себе, и, не думая, а точнее, думая только о своей ненависти к Питеру Mорану, которого ничто так и не смогло изгнать из сердца Дженифер, он вытащил из конверта записку и запихнул туда другую, придуманную им самим…

Он прошел из центральной части теплицы в боковой отсек, где стояли ящики с рассадой для альпийских горок и горшочки с отростками бегонии. В его отсутствие Гэвин хорошо поработал. Рассада была зеленой и здоровой, кругом — чистота и порядок. Но Джон не почувствовал прилива сил от вида хорошо выполненной работы, просто здесь ему было хорошо, как нигде больше. Хорошо, как дома.

Какое-то время он думал, что его разговор с Дженифер был последним, больше они не встретятся, и уверенность в этом опять вернулась к нему. Однако когда она, бледная и взволнованная, появилась из тени деревьев, он с замиранием сердца подумал, что она вернулась к нему. А она, не сказав ни слова, прошла за ним в дом, когда он отпер входную дверь, а затем прямо в гостиную, но уже впереди него, как будто она все еще жила в этом доме и они проводили вечера в гостиной вместе, а затем выключали свет и поднимались в спальню.

Так что же действительно произошло? Почему она сразу же повернулась к нему лицом, как только они вошли в комнату? Он включил новую настольную лампу. Жара с наступлением вечера не спала, духота усилилась. Выражение лица Дженифер было мрачным, почти трагичным. Он никогда раньше не видел такого взгляда, взгляда чужой, незнакомой женщины.

— Я решила прийти к тебе и объяснить, что ты наделал, — первой заговорила Дженифер. Джон промолчал и только посмотрел ей в лицо. — Я ждала тебя несколько часов, но прождала бы и всю ночь.

Повторить, что он провел это расследование ради нее же самой, неожиданно показалось ему слишком отвратительным лицемерием. Он стоял, продолжая смотреть на нее. Странно, что диванчик оказался между ними как баррикада, и она держалась за его спинку.

— Я буду честен, — сказал Джон. — Я рассказал тебе все, чтобы восстановить тебя против него. У меня оказалась информация, которая, я правда так думал, могла отвернуть тебя от него. Я считал это своим преимуществом и использовал ее — как оружие, как средство самозащиты.

Она кивнула, как если бы он сообщил ей то, о чем она уже знала.

— Приезжала полиция, ну, после того, как тот маленький мальчик пропал, тот, которого потом нашли утонувшим. Утонувшим, — повторила она, и ее голос прозвучал хрипло, — после… после изнасилования. Полиция приезжала допросить Питера. Я не знала, почему. Откуда я могла знать? Они разговаривали с ним наедине, меня там не было. Это ты их прислал?

— Нет, конечно. Они приезжают к таким, как он, когда что-нибудь подобное происходит.

— Я ненавижу тебя, Джон. — Ее голос был по-прежнему нежным, его-то она не смогла изменить. — Как будто Питер мог убить ребенка… Что бы он там ни делал, такого он не сделал бы никогда.

— Не знаю. — Джон поморщился от ее слов. — Не знаю, что он смог бы сделать.

— Ты думал, что, сообщив это, получишь меня обратно? Так вот что я хочу тебе сказать, это самое отвратительное, что бы ты мог подумать. Ты считаешь, что, рассказав такие вещи, можно заставить любить себя? Ты ненавидишь любого, кто приносит плохие известия, это мне хорошо известно. И когда прежде ты сам сообщал мне такие новости, я сердилась на тебя, я еле терпела тебя, но я тебя не ненавидела. Но эта новость вызвала у меня ненависть. Ненависть к тебе.

Он поежился под ее словами.

— Ты не можешь любить человека, который сделал… что сделал, — вместо защиты сказал Джон. — Ты не можешь любить мужчину, который пристает к маленьким мальчикам. — Дрожь отвращения пробежала по его телу.

— Я ненавижу тебя за такие слова, — продолжила Дженифер, и ее голос прозвучал тише, холоднее. — Ты не должен был рассказывать мне об этом. Если ты любишь кого-то, как, по твоим словам, ты любишь меня, ты должен желать ему счастья, у тебя должна быть потребность защитить его от страдания.

«А он даже не работал», — неизвестно почему подумал Джон.

— Зачем ты рассказал мне? Ты что думал, я прыгну в твои объятья и скажу, что все, что было, — ужасная ошибка?

Такая удивительная интуиция, такое точное угадывание ее мыслей, когда он сходил с ума от страданий после злополучной встречи, доказывало, насколько хорошо они знают и чувствуют друг друга, и побудило говорить с некоторым пониманием.

— Но разве это не заставило тебя несколько по-иному на него посмотреть? Разве не изменило тебя саму? По-моему, ты не слишком беспокоишься о нем.

Гримаса боли исказила ее лицо, как будто кто-то внутри под кожей резко потянул мышцы. Она не будет ему лгать, мелькнуло в голове Джона. Она никогда не солжет, хотя сейчас это было бы легко сделать, он почти ожидал этого от нее.

— Да, заставило посмотреть по-другому, — сказала она отчужденно, тоном человека, которому нанесли удар. — Мои чувства к Питеру изменились. Разве это возможно? Но это из-за тебя. Ты отвечаешь за это.

— Я не виноват.

— Нет, ты не должен был. Но я кое-что скажу тебе. Это заставило меня понять, что он нуждается во мне, в моей заботе больше, чем когда-либо. Он нуждается в моей защите — от себя самого так же, как и от других людей. И пока я нужна ему, я останусь с ним, разведешься ты со мной или нет. И вот что еще, Джон. Возможно, тебе это никогда не придет в голову. Я понимаю, почему он именно так оставил меня перед свадьбой. Это не из-за другой женщины, не потому, что не любил меня, теперь я это знаю. Он испугался, что все выплывет, ну, то, что он сделал, и его могут посадить в тюрьму.

— А предположим, его посадят в тюрьму в будущем? Что тогда?

Дженифер не ответила. Она развернулась и пошла из комнаты. У входных дверей она остановилась и, глядя через плечо, сказала:

— Запомни, Джон. Я никогда по своей воле больше не увижу тебя. Я никогда не заговорю с тобой снова.

Среди массы отрицательных эмоций — сожаление за всю затею, слова, которые он наговорил, злоба и желание отомстить — единственный луч надежды блеснул впереди. Если ее страсть к Питеру Морану, ее не от мира сего любовь закончена, убита тем, что она теперь узнала, появилась надежда для него, разве не так? Хоть она и сказала, что никогда больше не будет смотреть в его сторону.

На кошачьей лужайке в воскресенье он вынул из тайника в опоре эстакады записку и добавил к двум уже написанным в ней именам с использованием шифра из «Бронтозавра» имя Питера Морана. Теперь записка выглядела так:

Какая от этого могла быть польза, Джон вряд ли понимал. Идея таким образом побеспокоить Питера Морана, заставить его встревожиться, а может быть, даже испугаться, смутно вырисовывалась в голове. И это надолго принесло ему огромное удовлетворение. Он почувствовал себя лучше. Наконец-то он сам атаковал Питера Морана вместо пассивного ожидания и безрезультатных действий. И еще, какой смысл разгадывать шифр, если не воспользоваться?

Но сегодняшним ранним утром, когда в ближних холмах громыхала гроза и дождь колотил в окно его спальни, он очнулся от тревожной полудремы с чувством смятения. Что же он наделал? В какую абсурдную игру играл? Неужели он действительно натравил гангстеров на любовника своей жены? Но страх вскоре уступил место разуму. Они не знали, кто такой Моран. У них нет его телефона, они не смогут найти его.

А затем накатила необъяснимая депрессия, она не отпускала и сейчас, притупляла все чувства, ощущения. Джон прошел вдоль всей теплицы к закрытому переходу, который вел к садам и открытым лужайкам с одиночными деревьями и кустами. Дождь стучал по реечным стенкам перехода с безупречной равномерностью, и Джон повернул обратно.

В магазине его незамедлительно атаковала покупательница, желающая знать, как добиться, чтобы ее поздние рождественские хризантемы расцвели снова в этом году.

Вечером в понедельник дождь не прекратился и лил почти всю ночь. Они, наверное, не забирают записки из тайника каждый день, подумал Джон. А такой ливень, как этот, уж точно охладит их пыл. Вот если бы он утром зашел туда по пути на работу и вовремя поменял бы записки снова! Можно бы вычеркнуть имя Питера Морана. Когда он его вписывал, то, должно быть, сошел с ума. Ну, если не совсем сошел, то уж точно был не в себе. «Снят с петель», как говорила его мама. Можно подумать, что мозг — это комната с дверью в нее, которую как-то снимают с петель. Хотя, по правде говоря, он так себя и чувствовал в такой жаре, влажности и в своих страданиях.

Температура упала впечатляюще. Свежий ветер рябил воду, в которой отражалось затянутое серыми облаками небо с редкими пятнами синевы. Дождь прибил летнюю пыль, и все кругом дышало свежестью, как будто здесь убирал какой-то великан-уборщик и промыл все, начиная от однолетних цветов на клумбах и заканчивая самыми верхними листьями на деревьях. Выбоины на ступеньках Бекгейтской лестницы полностью скрылись под водой, на площадке из каменных плит разлилось целое озеро. Джон отогнал мысли о Черри, как поступал теперь всегда после признания Марка Симмса и разоблачения ее истинной натуры. Он поспешил переключить внимание на Бекгейтский паб, конечно же, закрытый в этот час. Редкие капельки воды падали с подвешенных над дверью в салон корзин с цветами. Банда, которую он затронул, угрожая физической расправой, учинила там разгром, разбив телефон и разломав мебель. Джон быстро поднялся по лестнице и бросился бежать вверх по переулку, страстно желая добраться до кошачьей лужайки как можно скорее.

Устойчивый гул доносился сверху с эстакады, несущей свое утреннее бремя дорожного движения на юг. Тощий молодой котик с ярко-рыжей шерсткой вылизывал себя, сидя на перевернутом деревянном ящике, которого не было вчера. Был ли это новый кот-король? Джону не хотелось повторения пятничного приступа, и он держался от него подальше. Поэтому увидеть, есть ли что внутри колонны, он смог, только подойдя к ней почти вплотную. Впервые за все время в тайнике оказались две записки, два пластиковых конверта были приклеены внутри к металлу. Но, даже не беря их в руки, Джон увидел, что записку, в которую он дописал имя Питера Морана, забрали.

Странное, необъяснимое возбуждение охватило его. Разворачивая бумажки, он вспоминал, как его расследования и поиски разгадки шифра стали для него своего рода терапией. Его заинтересованность и любопытство спасли от отчаяния. И теперешние его действия, когда он передал банде имя Питера Морана и опоздал исправить свою ошибку, должны бы ошеломить его, но он не чувствовал раскаяния. Наоборот, ему необъяснимо хотелось смеяться, но не начать же это делать здесь, посреди улицы? Он прочитал обе записки с помощью ключа, записанного в блокноте. В первой было следующее сообщение: «Единорог — Левиафану. Штерн подтвердил отставку первого августа». Вторая как будто дожидалась персонально его, и, читая шифровку, он почувствовал озноб. «Дракон — Левиафану. Питер Моран неизвестен. Необходим поскорее адрес».

Джон положил записку о Штерне в конверт и приклеил его снова в тайнике, используя свежие кусочки скотча, ролл которого он захватил с собой. Другую записку он забрал, запихнув конверт в карман, и направился к автобусной остановке. Возбуждение улеглось, но его вновь сменила депрессия. Непонятно, почему это пришло ему в голову, хоть он шел по улице, где ничто не вызывало воспоминаний, ни имени, ни вида, ни какого-нибудь предмета, но он неожиданно и ясно понял, что Дженифер никогда не оставит Питера Морана. Он как-то раньше никогда не принимал этого полностью, всегда надеялся, всегда верил, что замужество само по себе уже серьезный повод вернуться обратно. Но сейчас он так не думал. Пока Питер Моран маячит перед глазами, она останется с ним, а «магнит» вместо магического притяжения будет элементарно отталкивать их друг от друга.

Они — или он, чье зашифрованное имя Дракон, — действительно спрашивали адрес Питера Морана. Джон постоянно думал об этом, и факт, что его собственная записка принята всерьез, удивлял его. Но почему нет? Разве могло быть иначе? Дракон полагал, что записка пришла от Левиафана, а его приказы, видимо, выполнялись беспрекословно. Шифр изменят в конце недели, подумал Джон. Он легко может пропустить сообщении о вводе нового. Поэтому, если бы он хотел отправить им какое-нибудь сообщение, ему следовало бы действовать в течение немногих следующих дней.

Здравый смысл подсказывал выбросить затею из головы. Он — законопослушный горожанин средних лет, порядочный, возможно, даже слишком порядочный. Если бы он был преступником с криминальным прошлым, его жена любила бы его и оставалась с ним.

Вечером, когда он вернулся в свой пустой, одинокий дом, мысли вновь овладели им. Большинство людей в его положении, думал Джон, без колебаний воспользовались бы информацией, случайно попавшей к ним в руки, чтобы нанести удар. Как они назвали бы это? Провести контратаку? Гэвин наверняка знает, но не спрашивать же его об этом?

В среду он выполнил, что давно обещал себе сделать. Он позвонил тетушке и в результате провел следующий день после обеда и весь вечер с ней и дядей. Они не знали об уходе Дженифер, и он не стал расстраивать стариков. Он просто сказал им, что она работает и приехать с ним не смогла.

Один из маршрутов, какими он мог вернуться на «хонде» домой, проходил мимо кошачьей лужайки, и он, конечно же, воспользовался именно им. «Левиафан — Дракону. Люди Октября принять с воскресенья», — прочитал он в записке, которую нашел в тайнике. Джон достал блокнот и, пользуясь шифром «Бронтозавра», приписал внизу под текстом: «22, Фен-стрит, Нанхаус». Затем он вернул записку на прежнее место. «Поскольку я не назвал имени Питера Морана, — успокаивал Джон себя, — то не такой уж важный след им дал и ничего ужасного не совершил».

Но следующим вечером, когда он увидел, как рядом с домом остановилась полицейская машина и мужчина и женщина — явно люди отдела уголовного розыска — вышли из нее, он подумал, что они приехали арестовать его.

5

Они договорились, что Грэхем устроит проверку Чарльзу Мейблдину. Дракону поручалось ни более и ни менее как достать шифр Штерна или Рози Уайтекер. Они теперь, наверное, должны говорить так. Если он действительно вхож в Уттинг, а именно так Дракон и утверждал, то только преданность Московскому Центру помешала бы ему выполнить такое задание. Ну, а если он достанет ключ к шифру, то, вне всякого сомнения, докажет свою верность Лондонскому Центру. Грэхем не собирался выдавать приказ, используя тайник под эстакадой — на самом деле Манго не думал, что Грэхем вообще знает расположение тайника, используя для своих личных агентов (Сциллы и Минотавра) другой, рядом с Шот Тауэр, — а намеревался встретиться с Драконом в Убежище.

Манго, как обычно, предвкушал поездку на Корфу, но в этом году его ожидания омрачали сомнения. Позволительно ли ему так долго — две недели — находиться вдали от центра событий? Ситуация складывалась взрывоопасная, особенно сейчас, когда Рози Уайтекер приняла дела. Манго подозревал, что от этой девчонки можно ожидать чего угодно, ее следует опасаться. А еще ему надо было знать, кто поступит в Уттинг в числе осеннего набора. Ему нужны более энергичные новички, которых можно было бы внедрить в Московский Центр. Мартин Хилман и Тревор Аллан струсили, когда им нарисовали перспективу стать шпионами.

Грэхем собрал свои вещи раньше, чем отправился на Руксетер-роуд, но забыл положить в сумку свои электронные туристические часы. Манго обратил на это внимание и решил напомнить, когда Грэхем вернется с задания. Часы могут понадобиться на Корфу.

Мелодии Монтеверди^[18] заполняли дом. Они странным образом гармонировали с запахом черного соевого соуса, который не выветрился с ужина. Ангус был не в духе — или старался выглядеть мрачным и стоическим, что было его способом выражать неудовольствие, — потому что его подружка Диана не ехала вместе с ним. Он, конечно, понимал, это случилось только потому, что он попросил родителей взять ее, когда билеты на самолет и места в отеле были уже заказаны, но это стало вообще непереносимым, когда приехала Гейл. Гейл действительно должна была переночевать у них в доме, так как отъезд намечался утром слишком рано.

Ужин из китайского ресторана был съеден полтора часа назад, и Манго спустился в кухню, чтобы поискать чего-нибудь в холодильнике. Мама варила кофе и, ожидая, когда закипит вода, читала «Ланцет». Отец возбужденно ходил по кухне.

— Если кто-нибудь когда-нибудь во времена моей молодости сказал мне, — Фергус говорил настолько грустно, что лучше бы он злился, — что у меня попросят разрешить подружке сына разделить с ним постель под крышей моего собственного дома, я бы рассмеялся ему в лицо.

— Не рассмеялся бы, дорогой. Презрительно усмехнулся бы.

— Ну, ладно, усмехнулся бы презрительно. Что происходит? Это будет продолжаться и на Корфу? Они так и собираются жить в одной комнате? Это вызывает недоумение. Я считаю это недопустимым.

— С тех пор как ты был молодым, времена сильно изменились. И я всегда тебе об этом говорю. Между прочим, и не пытайся отказать, тебе ясно? Если ты так поступишь, они просто прокрадутся среди ночи, а ты подумаешь, что это ночные грабители. Ты же себя знаешь.

— Я нахожу все это ужасно беспокойным, Люси. Я имею в виду притворство и возможные последствия в целом.

— О дорогой! Успокойся, ничего не случится, я обещаю.

Фергус предупреждающе взмахнул рукой. Он первым заметил, что его младший сын был тут же, на кухне.

— Манго, а я и не заметил, что ты здесь. Ты давно? Слышал, о чем мы говорили?

— Да, — честно ответил Манго, доедая последний кусок грибной запеканки.

— Да? Так постарайся выбросить все из головы. — Другая ужасная мысль заставила его позабыть о Манго. — Люси, твой заказ! Ты должна заказать им двухместный номер!

Люси залила горячей водой кофе в кофейнике.

— Если ты хочешь, чтобы Манго выбросил это из головы, тебе лучше помолчать, пока он не уйдет.

Если до этого Манго не обращал внимания на предмет спора родителей, то после такого предупреждения ему захотелось понять, в чем, собственно, интрига. Но страдальческое выражение отцовского лица перевесило. Он потянулся за кружкой с кофе.

— Уже ухожу.

Ангус сидел, сгорбившись, за компьютером, коробочка с шоколадными трюфелями лежала рядом.

— Это тебе, если хочешь, — сказал Манго, протягивая ему кофе. — Если пойдешь вниз, пошуми немного. Упади, что ли, с лестницы или еще что-нибудь.

Поднявшись в свою комнату, он принялся изучать последнюю шифровку Штерна. Как всегда, она начиналась и заканчивалась цифрами — 9 перед рядом букв и 1132 в конце. Предыдущие две, над которыми он тоже уже порядочно бился, начинались с 5 и 17 соответственно и заканчивались 931 и 1003. Самая первая такая шифровка из тех, что он видел, появилась после того, как Московский Центр обнаружил, что Запад завладел шифровальной книгой Гая Паркера. Она начиналась с 4, а заканчивалась 817. Что они вообще обозначали, эти числа? Только то, что он видел. Начальные числа были всегда очень маленькими, конечные — большие. Он никогда, к примеру, не видел конечное число меньше 700, но и больше, чем 1258, тоже не было.

Возможно ли, что последние цифры были номером дома? Только в Северной Америке номера домов доходили до таких высот. А если номер телефона? Это более вероятно, но загвоздка в том, что здесь в городе после четырехзначного кода всегда шли шестизначные числа, или совершенно произвольный трехзначный номер следовал за более или менее фиксированным трехзначным номером. Так 931 и 817 могли быть последними цифрами в общих десятизначных номерах…

Манго подошел к окну, чтобы закрыть его на ночь. За последнюю неделю сильно похолодало. Конечно же, в Корфу такого не ожидается. Там не будет густых облаков, цепи гор не скрываются в тумане, их покрытые снегами вершины сияют в лунном свете, белые ледники сползают медленно вниз, небо зеленое, как мрамор, появляется… Где оно появляется, он не придумал.

На другом берегу реки Шот-Тауэр одевали в строительные леса. Есть у него время, чтобы составить шифровку для Единорога? Надо, чтобы он разузнал, что и как. Но похоже, что времени нет. Он еще не собрался.

Из-за угла с Хилл-стрит показался Грэхем в своей неизменной футболке с осьминогом и даже в это время в умопомрачительных солнечных очках Черные волосы падали на лоб. Манго поднял приветственно руку, и Грэхем помахал в ответ. Затем он бросил сигарету и затоптал ее.

6

Никогда в жизни он не боялся полицейских. Всегда было ощущение, что они на его стороне, да так оно и было со времени смерти Черри. Вероятно, единственным утешением его и родителей была поддержка полиции, сознание того, что они объединились против человека, который разбил и уничтожил их счастье. Марка Симмса, если они только знали это.

Средних лет ничем не примечательной внешности мужчина и молодая хорошенькая женщина. А почему, собственно, он подумал, что они из полиции? Он был в этом уверен с первого момента, как они вышли из обычной машины без мигалки, без каких-либо других опознавательных знаков спецмашин. Вероятно, потому, что шофер, оставшись в машине за рулем, своим бесстрастным взглядом напомнил ему шофера полицейской машины из того времени, шестнадцать лет назад. Но сейчас они здесь из-за его собственного вмешательства в действия банды, подумал Джон, когда увидел, как мужчина уверенно открыл ворота и пошел по короткой тропинке к входной двери. Это тоже указывало на то, что они из полиции. Любой другой мужчина открыл бы ворота для женщины и пропустил бы ее вперед.

Зазвенел дверной звонок. Хоть Джон знал, что так и должно быть, его звук заставил вздрогнуть. «Боже, какой же я дурак — подумал он. — Они пришли ко мне, потому что из всех мужчин города я единственный, кто имеет самые большие претензии к Питеру Морану. Я его главный враг. Каким-то образом они нашли записку и каким-то образом раскрыли, что Питер Моран неизвестен банде. Будет хуже для меня, если я солгу…»

Почти сразу мужчина сказал — после того как поздоровался и представился инспектором-детективом Фордвичем, — что ему не о чем беспокоиться. Вероятно, его лицо выглядит обеспокоенным, подумал Джон. Они, вероятно, говорили так всегда, прежде чем арестовать, и это ничего не значит. Джон пригласил их войти и провел в гостиную. Инспектор показался ему знакомым. Это смутное чувство узнаваемости переросло в уверенность, когда Фордвич сказал.

— А я был в этом доме раньше, шестнадцать лет назад. Я тогда был констеблем. Не уверен, что вы меня помните.

— Да, нет. Мне кажется, что я вспомнил вас, — ответил Джон.

Вероятно, он тоже изменился, как и этот мужчина. Им обоим сейчас под сорок, и если время не сделало их толстяками, оно уплотнило их мышцы и утолщило кости, бросило седины в волосы. Черты лица несколько расплылись, глаза потускнели. Как контраст, девушка, которую он представил как детектива-констебля Обри, выглядела удивительно молодо. Светловолосая, со свежим лицом, оживленная и энергичная.

Джон беспомощно переводил взгляд с одного на другую, не в состоянии чего-нибудь придумать, чтобы продолжить разговор. Он был убежден, что Фордвич будет с ним играть, держа его в неизвестности, прежде чем дойдет до дела.

— Можно нам присесть?

Джон кивнул. Сейчас он вспомнил детектива лучше. В те дни это был энергичный и живой молодой человек. Он вникал в каждую мелочь их домашней жизни, использовал любой шанс в расследовании, расспрашивал, кропотливо наводил справки и, по-видимому, обладал интуицией и был честолюбив. Его честолюбие, вероятно, сыграло роль в продвижении по службе, но не настолько, чтобы подняться высоко и оставить эту «тихую заводь», которой можно было считать их город.

— Мистер Гриви, у вас есть какие-нибудь мысли, зачем мы здесь? — наконец перешел к делу детектив.

— А что, они должны быть? — Такой осторожный ответ-вопрос полиция, вероятно, слышит часто.

— Нет, если я правильно вычислил, и ничего еще в прессу не попало.

Джон плотно зажмурился. Сразу же на ум пришел Питер Моран. Что-то случилось с ним?

В первый раз заговорила девушка. Ее голос был таким же свежим, как и лицо, мелодичным, но довольно напряженным.

— Думаю, вам все еще больно вспоминать, хоть и случилось все так давно.

Так давно? Что она имела в виду? Даже для особы ее возраста события двухдневной давности не могут быть слишком давними.

— Я объясню, зачем мы пришли, мистер Гриви. В Бристоле арестовали мужчину. Он обвиняется в убийстве молодой женщины. Есть вероятность, что позже его также обвинят в убийстве еще одной девушки и вашей сестры Черри.

7

Марк Симмс, они арестовали Марка Симмса. Джон внимательно посмотрел на полицейских и попытался что-то сказать, но от потрясения дрожали губы.

— Это для вас неожиданность, — сказала девушка-констебль.

Фордвич был менее предупредителен. Он заговорил сначала горячо, нетерпеливо, но затем его речь стала официальной и бесцветной.

— Обвиняемый — мужчина, который жил здесь раньше, приблизительно шестнадцать лет назад. На учете он не состоял, у него даже была приличная работа на одной из фабрик в Руксетере. После того как он отсюда уехал, он попал в психиатрическую лечебницу, где и провел несколько лет.

— Как его зовут? — спросил Джон хриплым от волнения голосом.

— Думаю, я могу вам это сказать. Все равно завтра его имя появится в газетах, так как дело будет рассмотрено в суде сегодня днем. Его зовут Мейтленд, Родни Джордж Мейтленд. Он сын того человека, у которого работала ваша сестра.

Они задержали не того. Он смог спросить имя убийцы, собрав последние силы, теперь же они вновь покинули его, и если он сейчас заговорит, голос прозвучит, он был в этом уверен, как карканье. Фордвич продолжал объяснить причину их визита. Они хотели проинформировать его в первую очередь как единственного оставшегося в живых на сегодняшний день родственника и предупредить его, что могут вызвать в полицию для дальнейшего расследования, и Государственному суду он тоже, вероятно, потребуется как свидетель.

Джон обратил внимание, как смотрела на него девушка. В ее взгляде он видел явное сочувствие. Конечно, она должна думать, что он пришел в такое замешательство из-за того, что дело об убийстве его сестры возобновлено по прошествии стольких лет, но истинной причиной его шока было иное. Он точно знал, что Родни Мейтленд — помнится, он встречал его раньше, по меньшей мере, один раз уж точно — не может быть виновен в смерти сестры, так как преступник — Марк Симмс. Заикаясь, с трудом выговаривая слова, он ухитрился задать вопрос:

— Г-где, вы г-говорите, г-где он п-появится сег-год-ня в суде?

— В магистратном суде, да. Но, как я говорил, дело может быть отложено в связи с обвинением в убийстве вашей сестры.

— Кто-нибудь сообщит мне об этом?

— Как заведено, мистер Гриви. У нас же сохранились ваши подлинные заявления в архиве, ваше и ваших родителей. Я полагаю, вам просто придется подтвердить один или два факта.

Как много они знали об истинной сущности Черри? Без сомнения, все. Этот флегматичный, лишенный воображения мужчина, должно быть, знает всю правду о ней, подумал Джон. У меня нет выбора. Впрочем, не все еще ясно. Я могу пару дней подождать, обдумать, что мне известно, взвесить все. Ведь мужчина, которого они арестовали, так или иначе виновен, виновен в других убийствах. И нечего переживать, что он будет сидеть в тюрьме безвинно.

— Извините, что причинили вам такое беспокойство, мистер Гриви, — собираясь уходить, сказал Фордвич. Его слова прозвучали сочувственно, но выражение лица оставалось презрительным. Он, очевидно, представлял Джона бесхарактерным, слабым мужчиной. Такое отношение выплеснулось в его последнем замечании. — Вы увидите это дело в другом свете, я полагаю, когда сами примете в нем участие и когда справедливость наконец восторжествует.

Но детектив Обри подарила ему приветливую улыбку, сморщив нос, как бы говоря — не обращай внимания, или даже, все будет хорошо, на самом деле будет.

8

Миниатюрность и младенческое личико сына Чарльза являлись источником истинного удовольствия для Глории Мейблдин, чего нельзя было сказать, когда она смотрела на высокую, хорошо развитую дочь Сару. Чарльзу редко давали больше одиннадцати, стало быть, маме одиннадцатилетнего мальчика легко могло быть под тридцать. Однако жаль, что сын настоял, чтобы его подстригли так коротко. Тонкие колечки золотистых локонов, которые осторожно срезала Донна, падали на пол, покрывая волосы предыдущего клиента. Чарльз, сидя между семидесятилетней головой с голубыми волосами, делающей перманент, и рыжеволосой средних лет, выдерживающей пытку под феном, требовал со стальными нотками в голосе, который, к огромному сожалению Глории, на этой неделе начал терять свою дискантную окраску: «Короче!»

— Дорогой, — причитала Глория. — Пожалуйста, не стригись «под ежика».

Она протянула руку с накрашенными фиолетовым лаком ногтями, пытаясь остановить Донну. Чарльз отпрянул назад и вытянул из ее ниспадающего широкого рукава — нитку за ниткой — разноцветные бусы из красных, синих и желтых пластмассовых шариков, совсем не в стиле Глории. Она нервно засмеялась.

— Я чуть не отрезала тебе ухо, — возмутилась Донна. — Сиди спокойно! Я закончу в два счета.

Чарльз выполз из кресла, весьма довольный своей стриженой головой. Он приехал в город с мамой и рассчитывал вернуться либо с ней же в пять часов, либо с отцом в половине седьмого. Было еще очень рано, когда он вышел из салона на Хиллбари-плейс, взглянул на башню, часы показывали только девять двадцать две и восемнадцать градусов тепла.

В Нанхаус ходили три автобуса в час. Ближайший рейс — в девять тридцать. Чарльз направился к автобусной остановке на Хилл-стрит и едва успел на автобус, который подошел немного раньше расписания. Он устроился впереди с правой стороны. Это означало, что он сможет увидеть тайник под эстакадой, когда автобус будет проезжать мимо. Тайник появится на секунду при повороте автобуса налево на Северную улицу, а оттуда на Нанхаус-роуд, но если знаешь, куда смотреть, успеешь ухватить, есть ли что там внутри. Но весьма сомнительно, что там что-то будет. Манго Камерон уехал на отдых в пятницу и вернется только через две недели. Правда, есть малая вероятность, что шифровку ему может оставить Василиск или Единорог.

Автобус ехал быстрее, чем он предполагал, и проскочил поворот на скорости, но Чарльз был начеку, и ему хватило времени удостовериться, что тайник пуст.

Дорога, на которую свернул автобус, лет девять или десять назад, вероятно, проходила по сельской местности, но сейчас здесь все изменилось. Вдоль дороги выросли кварталы домов, и тенистые аллеи тянулись почти до Нанхауса. Автобус остановился под раскидистыми, уцелевшими здесь с давних времен, деревьями. Чарльз устремился на поиски Фен-стрит. Он спросил пожилую леди, которая тут же ласково назвала его «дорогуша», и Чарльз испугался, что она собирается пошлепать его.

Дом под номером двадцать два оказался крайне обветшалым старым коттеджем. Небольшой сад перед домом напомнил ему заросли позади Убежища, правда, здесь крапива не была такой высокой, как там. На крошечной площадке, освобожденной от травы и посыпанной гравием, стоял грязный «ситроен-диана». Через запыленное окно какого-то строения, которое могло служить как гаражом, так и дровяным сараем, он не увидел ничего, что бы могло свидетельствовать о присутствии какого-нибудь его сверстника или, по крайней мере, человека близкого ему возраста. Но не все же тинэйджеры имеют велосипед, тобогган, футбольные бутсы или даже просто высокие сапоги. Однако в сарайчике не было ничего, кроме канистр и банок со смазкой.

Чарльз подошел ко входным дверям, поискал глазами звонок и, не найдя его, забарабанил по двери кулаком. Он понимал, что действует сверхнагло, но придумать другой способ проникновения в дом, чтобы получить нужную ему информацию, он не смог.

Женщина, одетая в синюю кожаную куртку, как будто собиралась уходить, появилась в дверях. Не говоря ни слова, она смотрела на него.

— У вас нет для меня какой-нибудь работы? — спросил Чарльз.

Она вышла за порог, посмотрела на грязную машину, сорняки, ворота, у которых одна петля болталась незакрепленной.

— Да полно! А что ты умеешь делать и… — нерешительно добавила она, — сколько ты хочешь?

Чарльз не желал слишком напрягать себя.

— Я могу помыть машину, — сказал он. — За два фунта.

— Ну, вполне разумно. Мой… э-э-э, кто-нибудь здесь тебе заплатит. Я должна идти на работу. Я и так уже опаздываю. — Она отступила за дверь и позвала: — Питер! Я ухожу. Здесь мальчик собирается вымыть машину. Заплатишь ему два фунта, хорошо?

Чарльз не смог расслышать ответ. Но что он хотел узнать, было уже сказано ею. В доме есть кто-то, кого зовут Питер. Скорее всего, это ее сын, будущий ученик начальной школы Россингхема, из нового приема. Женщина вышла из дома. Теперь в руке у нее была сумка.

— Ведро найдешь на кухне, — бросила она и заспешила вниз по Фен-стрит.

Внутри дом оказался лучше, чем снаружи. Никого не было видно, ни тинэйджера-мальчика, ни его отца. Чарльз нашел и кухню, и ведро со скрученной в нем тряпкой. Он выглянул в окно, выходившее в сад позади дома. Сад оказался таким же запущенным, и в нем он тоже никого не заметил. Было бы здорово найти мальчика и переброситься с ним парой слов. Тогда бы не пришлось мыть машину, дело, которое он знал не понаслышке, а занимался им «на работе».

Наверх в гостиную вела лестница. Чарльз задержался у первой ступеньки, поставил на пол ведро с водой и прислушался. Там кто-то ходил. Ну, ладно, в конце концов, он в доме не один. А рано или поздно этот Питер Моран появится.

Он неохотно принялся мыть машину, мысли бродили далеко от нудного занятия. Чарльз раздумывал над магией или тем, что другие буднично называют фокусами. В этом деле он значительно продвинулся. Он удивлял зрителей простой ловкостью рук, появлением ниток бус или серпантина из их рукавов, но ему хотелось овладеть карточными фокусами, которые, как он слышал, гораздо сложнее освоенных трюков.

Он начал плескать воду на кузов машины. Из-за туч выглянуло солнце, и вода быстро испарялась, оставляя грязные разводы и пятна.

Он услышал, как в доме открыли окно, но, взглянув наверх, никого не увидел. Вода в ведре стала уже слишком грязной, и он выплеснул ее в канаву. Вернувшись с пустым ведром в дом, он наконец-то увидел мужчину, который спускался по лестнице из гостиной. Мужчина был высоким, с длинными светлыми волосами. Косая челка закрывала лоб, темная оправа очков резко выделялась на бледной, нездорового вида коже скуластого лица. С минуту они безмолвно изучали друг друга.

— Это она о тебе говорила? — наконец спросил мужчина. — Ты, что ли, помоешь машину?

Чарльз с легкой улыбкой кивнул.

— Пришел за водой?

Чарльз кивнул снова и уже собирался пройти на кухню позади мужчины, когда тот неожиданно отобрал у него ведро.

— Позволь мне.

Удобный случай, подумал Чарльз и осторожно спросил:

— А ваш сын дома?

— Мой кто? — Мужчина удивленно посмотрел на Чарльза через плечо. Вода, бежавшая из крана, переполнила ведро и выливалась в раковину.

— Она, ну, та леди, звала Питера. Я подумал, что это, должно быть, вашего сына.

— Это меня, — рассмеялся мужчина.

Оставляя на полу дорожку из капель, он вынес ведро на улицу. Чарльз шел за ним. Он догадался, что ошибся, хоть и не мог понять, каким образом. Скорее всего, что представил Питера Морана таким же, как Мартин Хилман и Тревор Аллан, другими словами, тринадцатилетним мальчиком, будущим учеником Россингхема. Вот в чем он заблуждался. Он не сомневался, что Манго проверял его, его преданность Западу. Так было ли это задание насчет Питера Морана частью испытательного процесса? Возможно, в будущем появятся какие-нибудь инструкции. Но, между прочим, ему лучше закончить эту возню с машиной. Может быть, удастся выведать еще какую-нибудь информацию, а не только получить пару фунтов.

Мужчина, которого звали Питер Моран, появился снова, но теперь он вышел, чтобы поинтересоваться у Чарльза, не хочет ли он чашечку кофе. Будучи экономным, Чарльз согласился. Питер Моран осмотрел машину и сказал, что она не была такой чистой уже годы. Это насторожило Чарльза, зашедшего за Питером в дом. Какая откровенная ложь — машина не была вымыта чисто, подтеки и неотмытые шлепки грязи все еще «украшали» ее кузов, на мутных стеклах сияли радужные разводья. Что-то здесь не так, есть над чем задуматься…

Питер начал рыться в ящике буфета, набитом каким-то хламом. Он протянул Чарльзу три? — нет, два соверена^[19] и небрежно сказал:

— Возьми, ты вполне заслужил это. Отлично поработал.

Он улыбнулся. Чарльз, который был способен оценивать людей беспристрастно, решил, что улыбка была заискивающей, нет, скорее соблазнительной и никак не дружеской. В глазах мужчины, каких-то стеклянных и неподвижных, не было и намека на улыбку. И неожиданно Чарльз, проявив чудеса своей интуиции или угадывания чужих мыслей, или как там это еще называется, понял, какого сорта перед ним мужчина. Питер Моран — мужчина, которому нравились или, точнее, который любил персон мужского пола его, Чарльза, возраста. Теперь, когда Питер оглядывал его с ног до головы, глаза у него оживились, он просто сверкал ими, улыбка застыла на губах. Лицо напряглось.

Чарльз не почувствовал страха, так как входная дверь, через которую попадали прямо в эту комнату, оставалась широко распахнутой. Гораздо интереснее, что он почувствовал восхищение собственной чувствительностью, особой проницательностью. Как бы он сумел догадаться — когда действительно в это время не знал ничего, — что за человек перед ним и что ему понравилось бы сделать с ним, не обладай он своей необъяснимой способностью?

Теперь Чарльз не сомневался относительно истинной причины полученного вознаграждения за так и оставшуюся грязной машину. Но тем не менее он принял его, так как в этот момент испытывал некоторые денежные затруднения, сильно посягнув на свои августовские карманные деньги. И чашку кофе он тоже взял. «Питер, наверное, думает, что из-за денег он, по меньшей мере, понравится мне. Однако!»

Питер Моран указал на стул рядом со столом и, когда Чарльз не принял предложения, подтолкнул стул к нему. Чарльз присел, через стол наблюдая за Питером. Что Манго хочет от этого мужчины? Зачем было нужно встречаться с ним?

В задней зеркальной стенке старого буфета, который стоял позади Питера Морана, Чарльз мог разглядеть отражение его плеч и затылка. Если бы он заблуждался насчет своей миловидности мальчика-херувима, певчего церковного хора, мама быстро бы поставила все на место. Она, безусловно, подчеркивала его привлекательность. Он всегда помнил об этом. И сейчас позади полного решимости, но восхищенного лица Питера Морана он увидел в зеркале свое личико с чистыми невинными голубыми глазками, золотистыми, хоть и очень короткими волосами, и вздрогнул, как будто его ударило током.

— Что заставило тебя подумать, что здесь живет мальчик? — спросил Питер Моран.

— Мистер Робинзон сказал. — Этот ответ Чарльз придумал давно для подобных вопросов, задаваемых ему взрослыми.

— Я не знаю никакого мистера Робинзона.

Но и к этому Чарльз был готов тоже.

— А он вас знает.

Эти слова подействовали на Питера Морана гораздо сильнее, чем Чарльз ожидал. Большей бледности, чем у Питера Морана, казалось, и быть не могло, но сейчас его лицо просто обесцветилось. Он прищурил глаза и отшвырнул свой стул.

— Ты бойскаут или еще кто-то?

— Потому что помыл вашу машину? Нет, я не бойскаут. И мне уже пора идти. Спасибо за кофе.

Нерешительность, затянувшаяся пауза — как будто какая-то внутренняя борьба шла за стеклами очков, за широким бледным лбом. Затем осторожно:

— У меня через день-два может быть для тебя другая работа. Но не здесь. Мы могли бы встретиться. Мы могли бы встретиться и выпить кофе где-нибудь в городе.

Чарльз улыбнулся. Он мог себе это позволить. Мальчик вышел на ступеньки. Две женщины с пакетами из магазина появились рядом на тротуаре. Они оживленно болтали.

— А ты не скажешь, как тебя зовут?

— Камерон, Ян Камерон, — сказал Чарльз. — Черч-Бар, в телефонной книге есть.

9

Номера отеля не занимали одно здание, а были разбросаны по маленьким круглым хижинам с тростниковыми крышами и очень причудливым интерьером внутри и состояли из спальни, ванной и террасы, как правило, на солнечную сторону. Манго и Грэхем заняли одну из таких хижин. После обеда с родителями в деревенском ресторане, который славился морепродуктами, они вернулись сюда и написали открытку мистеру Линдси, подписав вверху рядом с датой «Керкира» вместо Корфу.

— Чтобы задобрить Цербера, — заметил Грэхем. Они написали греческое название острова еще и потому, что посчитали, это будет приятно расстроенному классицисту.

— Цербер — звучит как имя агента, — заметил Манго. — Не понимаю, почему это никогда нам не приходило в голову.

— Можно так назвать Мартина Хилмана, — предложил Грэхем, закуривая сигарету.

— Может, не будешь курить? Если отец пройдет мимо, нам не поздоровится.

— Хорошо, я собираюсь бросить, но не надейся, что я сделаю это на отдыхе. Должен же мужчина получать хоть какие удовольствия. А ты просто ужасный кальвинист. Я думаю, в тебе говорит шотландец.

— Если память не изменяет, — сказал Манго, — Кальвин был французом.^[20]

Как обычно, Грэхем заснул первым. Манго иногда думал, что сигаретный дым заставляет его спать. Застекленные двери на террасу были широко распахнуты, и поток лунного света проникал в спальню. Манго лежал в кровати и наблюдал за ящерицей, прилепившейся к оштукатуренной стене прямо над открытой дверью. В лунном свете она отбрасывала удлиненную очень темную тень с острым хребтом. Если прищурить глаза и немного скосить их, ящерица вырастала до огромных размеров и становилась похожей на дракона. Это напомнило ему Чарльза Мейблдина и, как следствие, неразгаданный шифр Московского Центра. Манго не слишком верил, что Дракон сумеет найти ключ к коду. Не исключено также, что Рози Уайтекер решит отказаться от старого шифра Штерна и придумает что-нибудь новенькое.

Манго повернулся и посмотрел на электронные часы Грэхема, лежащие на тумбочке, расположенной между их кроватями. От беспокойной натуры отца Манго унаследовал страх перед бесполезной тратой времени, например, на сон. Электронные часы были не лучшим зрелищем для людей с таким характером, слишком наглядно здесь минуты убегали в небытие. Но чтобы разглядеть время на наручных часах, не хватало света. На электронных часах высвечивалось одиннадцать сорок три, и как вспышка молнии догадка пронзила Манго. Он понял, что означали цифры в конце шифровок Московского Центра.

Ни номер дома, ни номер телефона, а время! Боже, до чего же все просто! Это было время, девять тридцать одна, три минуты одиннадцатого, двенадцать пятьдесят восемь. Ему хотелось разбудить Грэхема, чтобы рассказать ему, но он все-таки не стал этого делать. Он встал и перешел в шезлонг на террасе, наблюдая за ящерицей, которая превратилась в дракона и медленно, осторожно пересекала безбрежную пустыню…

10

Полицейские не возвратились. Весь уик-энд Джон мучился в поисках решения, что делать. Он уже подумывал навестить Марка Симмса, чтобы рассказать ему о беседе с инспектором Фордвичем, даже заставил себя подойти к телефону и набрать номер. Но никто не ответил, несмотря на то, что он несколько раз повторил набор. Новости о процессе над Родни Мейтлендом появились в газетах, и не только в «Свободной прессе», но и в центральных. Телевидение тоже не оставило судебное разбирательство без внимания. Но Родни обвиняли только в одном убийстве бристольской девушки, которое произошло в июне. И Джон решил не предпринимать никаких действий, пока ситуация не изменится и Мейтленда не осудят и за убийство Черри тоже. Однако визит полиции все-таки заставил его дойти до кошачьей лужайки, чтобы поставить все на свое место. Надо учиться на собственном опыте, думал Джон, и не повторять ошибок. Достаточно того страха, которого он натерпелся, когда приехали Фордвич и та симпатичная девушка, Обри, если память не изменяет. Лучше попытаться что-то сделать сейчас, чем сохранять риск попасть в затруднительное положение впоследствии…

Трудность заключалась в том, что он не знал августовского шифра. Он несколько раз перечитал сообщение, что было в последней записке, — «Люди Октября принять с воскресенья». Тогда он так и не понял смысла приказа и сейчас еще раз попытался разобраться в этом.

Итак, это было последнее сообщение из тех, что появлялись в тайнике в июле. И если следовать логике, в нем должно быть написанное в старом шифре сообщение о новом. Но в прошлый четверг, когда Джон прочитал это сообщение, он посчитал, что октябрьские люди — это группа бандитов, каких-нибудь новичков, которые, вероятно, должны включиться в деятельность в октябре. Но если учитывать, что они приступят к «работе» с понедельника, то первое августа тоже понедельник и к тому же начало месяца, когда должен вступить в силу новый код. Так, может быть, «Люди октября» — название книги?

По дороге домой из Центра садоводства Джон позвонил в библиотеку на Люцерна-роуд и спросил библиотекаря, существует ли книга с названием «Люди октября».

— Да, — ответила девушка. — Это детективный роман Энтони Прайса. В библиотеке есть экземпляр, но, к сожалению, он на руках. Подождите минутку, я посмотрю в компьютере.

Но и в Центральной библиотеке, и в библиотеке на Руксетер-роуд книги тоже были выданы. Вероятно, их разобрали члены банды, подумал Джон.

Следующим утром он совершил такое, чего бы никогда не сделал раньше и вряд ли допускал, что вообще может сделать это. Но никогда не знаешь, на что ты способен, пока не попытаешься. Это показалось ему мудрым философским заключением, исключительно подходящим к нему самому, и весьма ободрило его. Он позвонил в книжный магазин Хачарда и спросил, нет ли у них экземпляра «Людей октября».

— Даже несколько, — ответили ему, и Джон сразу же поехал туда, затратив на это время ланча, решив, что дело того стоит. Он купил книгу в мягком переплете.

После обеда пошел сильный дождь, и покупателей в Троубридже почти не было. Единственная женщина, приехавшая после четырех, покинула магазин, так ничего не купив, после того, как Гэвин вывел ее из себя своими замечаниями, что она неправильно произносит «истинное название предмета». Высокомерно, менторским тоном он высказал ей, что так говорят только невежды, а то, что она просит, называется «philadelphus», а вовсе не «syringa». Покупательница возражала, говорила, что не уверена, так ли это на самом деле. В конце концов, вспылив, она сказала, что купит, что ей надо, в другом питомнике. Гэвин как ни в чем не бывало отправился кормить скворца сосновыми семенами, которые он называл «pignolias». Пройдя в оранжерею, Джон устроился с книгой на высоком табурете, решив поработать над августовским шифром, внимательно вчитываясь в первое предложения книги: «Генерал спокойно сидел в машине у терминала аэропорта, ожидая свою мать и жену…»

Гэвин просунул голову в дверь.

— Можно я возьму Геракла на ночь домой?

Это уже вошло у него в привычку, большинство ночей скворец проводил в компании с парнем. Джон понятия не имел, откуда у Гэвина взялись деньги, но молодой помощник приобрел машину, малолитражку «Метро», и уверял, что Геракл наслаждается поездками в машине.

— Меня это не касается, — ответил Джон.

На кусочке бумаги, вырванном из блокнота, он написал, используя шифр, составленный при помощи «Людей октября»: «Левиафан — Дракону. Питер Моран — прекратить наводить справки, снять „хвост“ и наблюдение». Он вложил записку в небольшой пластиковый пакет, который они использовали для подснежников или луковичек крокусов. Дождь продолжал монотонно стучать по стеклянной крыше.

Этим утром ехать на работу на «хонде» было слишком мокро. Он поспешил к автобусной остановке, и, когда дошел до нее, дождь внезапно прекратился, облака скрылись за горизонтом, и засияло солнце. Под его лучами мокрая дорога белесо блестела, слепя глаза…

В тайнике на кошачьей лужайке ничего не было. От бобины липкой ленты, которую он носил в кармане последние недели, Джон оторвал два кусочка и приклеил свою записку к металлической поверхности внутри центральной опоры.

К восьми уже стемнело. Этим вечером он впервые осознал, что прошел почти год, как Дженифер бросила его. Оставалось только три месяца. Он сидел за ужином — багет, сыр и маринованный лук — который хозяин «Гусака» назвал бы обедом пахаря, и читал «Людей октября». В девять он включил вечерние новости Би-би-си. Первым прошло сообщение об аресте мужчины за убийство ребенка в Ланкашире. Маленькая девочка, пропавшая две недели назад, была найдена в лесу. Ее изнасиловали, а затем задушили. Джон тут же подумал о Питере Моране. Возможно ли, чтобы такие люди не испытывали страстного желания убивать свою жертву, а делали это только в панике, из страха разоблачения, или чтобы заставить ее замолчать, не звать на помощь? Это заставило Джона содрогнуться. Смог бы Питер Моран убить свою жертву? Конечно, могло быть, что он давно не совершал ничего подобного, судебный процесс и приговор, пусть и мягкий, испугали его и заставили контролировать и сдерживать себя. Но Джону как-то не верилось, что подобные люди легко могут подавить дурные наклонности. Это Дженифер легко было врать, что он не в силах обидеть ребенка, а так ли оно на самом деле? Как она могла проверить?

Время новостей заканчивалось. И после материалов о Северной Ирландии и Южной Африке, об Общем рынке и о королеве-матери диктор, казалось, совсем бесстрастно упомянул, что арестованного на прошлой неделе за бристольское убийство Родни Мейтленда сегодня обвинили также в убийстве Марион Энн Бертон в Кардифе в 1970 году и Черри Уинифред Гриви в 1971-м.

Джон снова попытался дозвониться Марку. Слушая в трубке длинные гудки, Джон подумал, что, может быть, Марк уехал куда-нибудь на отдых. Но как такое возможно? Поразительно, нереально продолжать жить по-прежнему, ездить отдыхать, наслаждаться радостями жизни и не чувствовать за собой никакой вины. Неужели сейчас Марк не сознается полиции? Неужели позволит, чтобы человека обвинили еще в одном убийстве, которого он не совершал?

Джон позвонил Марку еще раз в десять и, когда к телефону снова никто не подошел, набрал номер Гэвина. Вряд ли скворец научился отвечать на телефонные звонки, но прежде, чем раздался голос парня, Джон отчетливо услышал: «Ха, ха, ха! Проклятье! Я — корзинка! Я — пустое гнездо!»

— Я завтра утром задержусь. Буду часов в одиннадцать.

Казалось, Гэвину было все равно, во сколько появится начальник

— Хорошо, нет проблем, — бросил он и уже совсем иным тоном спросил: — Послушайте, вам хорошо его слышно?

«Геракл правит хорошо!» — надрывался скворец.

Полицейский участок, куда направлялся Джон, был единственным в Февертоне. Фордвич говорил, что его почти всегда можно там застать. Джон прошел весь путь пешком. Он понимал, что надо идти в полицию, но инстинктивно тянул время. Его маршрут проходил мимо развалин старой городской стены, вдоль которой власти распорядились разбить газоны и посадить каллы и амаранты, которые этим летом были фаворитами. Кровавые любовники — так называли их в городе. Столики, выставленные из винного бара в тень городской стены, были заняты все. Джон понимал, что больше никогда не сможет пройти мимо этого места, не вспомнив о Дженифер и о том, как она здесь рыдала.

В полицейском участке его попросили подождать, так как инспектора Фордвича на месте не оказалось. Ожидание было таким же невыносимым, как ожидание у дверей кабинета врача. Время шло, а Фордвич все не появлялся. Окна участка с улицы казались непрозрачными, создавалось впечатление, что они выкрашены белой краской, но изнутри было видно все, что происходило за ними. Интересно наблюдать за людьми, которые проходили мимо и, не подозревая, что на них могут смотреть, разглядывали, как в зеркале, свое отражение. Наконец ему сообщили, что детектив Фордвич вернулся и сейчас пригласит его к себе. Кто-нибудь его проводит. «Кем-нибудь» оказалась детектив-констебль Обри. Она ввела его в небольшой безликий кабинет, по стенам которого были развешаны карты, диаграммы, какие-то схемы. Фордвич поднялся из-за стола, вышел ему навстречу и довольно неожиданно протянул руку.

— Я не хотел говорить об этом с вами, — начал Джон. — Но, похоже, у меня нет выбора. А оставить все как есть я тоже не могу.

— Это как-нибудь связано со смертью вашей сестры, мистер Гриви?

Сейчас, когда Джон действительно находился в полиции, смотрел в лицо детектива-инспектора Фордвича, ему показалось, что он собирается совершить непростительное предательство. Но он уже не представлял, что можно поступить по-другому. И поскольку он здесь, дело надо довести до конца. Впрочем, с какой стати он должен хранить верность Марку Симмсу? Он и так слишком долго собирался рассказать правду. Ему надо бы прийти несколько недель назад, как только узнал. Теперь уже трудно вспомнить, почему он сразу не сделал это. Но когда он сидел здесь в тишине, глядя на Фордвича, какая-то дикая идея мелькнула в голове. Сознание, что обыкновенный, как он сам, человек смог совершить зло и избежать наказания, приводило его в смущение. Это заставляло думать, что беззаконие допустимо, если причина, по которой оно совершено, достаточно веская. Значит, можно оправдаться, если натравить людей на Питера Морана…

Джон начал говорить. Абсолютно открыто, без обиняков и ничего не скрывая, он рассказал Фордвичу о признании Марка Симмса. Он рассказывал, как после недель молчания Марк наконец сломался и, стоя перед ним на коленях, признался в убийстве Черри. Фордвич слушал. Он не перебивал Джона, не искал его взгляда. Облокотившись на стол, он кончиками пальцев постукивал по правому углу и внимательно смотрел в окно, как будто вид из него — башня «Сит-Вест» с подмигивающими наверху цифрами девять сорок два, девять сорок три, девять сорок четыре, восемнадцать градусов, восемнадцать градусов — был для него притягательней всего.

Наконец Джон закончил. Он весь дрожал от напряжения, но старался не выдать себя и внешне казался спокойным. Фордвич, который с самого начала рассказа не произнес ни слова, кроме «Дальше» или «Продолжайте», сказал сдержанно, беспристрастно:

— Вы абсолютно правильно поступили, что пришли и рассказали нам.

Джон кивнул. Как отреагировать по-другому, он не знал.

— Но почему вы не пришли раньше?

— Я подумал, что это было так давно. И вряд ли кому теперь важно, наказали его или нет.

— А как же справедливость?

Джон почувствовал, как девушка за его спиной затаила дыхание.

— Именно ради справедливости я и пришел.

Фордвич поднялся и, выйдя из-за стола, начал описывать круги по кабинету. Он остановился у окна, затем вернулся к столу, встал перед Джоном и, глядя ему в глаза, произнес:

— А что бы вы сказали, если все, о чем вы сообщили, весь ваш рассказ — неправда и никакого отношения к ней не имеет с начала до конца?

Джон почувствовал, как краска стыда заливала лицо.

— Хотите сказать, что я лгу? Нет, я сказал чистую правду.

Он не мог усидеть на месте, вскочил со стула и с такой силой ухватился за спинку, что суставы пальцев побелели. Девушка как-то странно посмотрела на него, и, как ему показалось, с сочувствием.

— Я рассказал вам только то, что он мне рассказал. А он признался мне, что убил мою сестру. Он даже в деталях все описал, место, время, все.

— Сядьте, мистер Гриви! Не выходите из себя! И позвольте сказать кое-что. У нас все это было в архивах, и мы, конечно же, просмотрели их внимательно после того, как был арестован Мейтленд. Нам не разрешили тогда рассказать вам об этом, ни вам, ни вашим родителям. Полагали, что это будет слишком больно для вас. Но ваша сестра оцарапала того человека, который ее задушил. Должны были остаться глубокие царапины, так как под ее ногтями было много крови и кожи. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что мистер Симмс оказался первым у нас под подозрением? Да-да, именно так и было. Все его передвижения были нами проверены и перепроверены. Все, что он сказал, тщательно проанализировано, проверено. Мы не полные дураки, мистер Гриви, вы же понимаете. И если мы что-то делаем, мы знаем, что и зачем мы это делаем. И, исходя из того, что мы обнаружили под ногтями вашей сестры, Марк был первым, кому сделали анализ крови, и большего доказательства его невиновности просто не требовалось. Кровь мистера Симмса второй группы, резус отрицательный, а кровь под ногтями была четвертой группы, резус положительный. Точно такая, как у Родни Мейтленда.

11

Все разъехались на отдых. Даже уличное движение в городе стало менее оживленным. Левиафан, Химера и Медуза, другими словами, Манго и Ангус Камероны и Грэхем О'Нил, были на Корфу, Сцилла, он же Кит О'Нил, был в Швеции. Единорог, или Николас Ролстон, и Василиск или Патрик Крэшоу, тоже разъехались кто куда со своими семьями. Харибда и все остальные члены семьи Хобхаус переехали в предместье Россингхема Санта-Мари на месяц. Только Мейблдины по каким-то причинам, связанным с бизнесом родителей, не могли никуда уехать до последней недели августа.

Поэтому Чарльз и не ожидал обнаружить в тайнике под эстакадой какой-нибудь новый приказ. Он был достаточно занят и без этого. Возникли неожиданные трудности в выяснении сроков начала ремонтных работ внутри дома номер пятьдесят три на Руксетер-роуд. Попытка завязать знакомство с Мартином Хилманом, явно более инициативным из двух возможных членов Лондонского Центра, тоже пока не увенчалась успехом. Они условились встретиться в кафе, расположенном на полпути к Шот-Тауэр от Бекгейта, но когда он туда добрался, единственными посетителями кафе оказались Рози Уайтекер и Гай Паркер. Рози нанесла зеленую краску на взъерошенные волосы и надела черные очки в металлической оправе, как у Грэхема О'Нила. Одежда на обоих, с головы до ног, была модного, как будто пыльного, черного цвета. Они сердечно поздоровались с ним, а Рози даже поинтересовалась, не хочет ли он коку. Чарльз вежливо отказался и отошел в задумчивости. Теперь он не подошел бы к Мартину ближе двух метров и то же самое посоветовал бы и Манго.

Новые электронные часы Чарльза показывали шесть двадцать четыре. Отец поедет домой в семь, и у него в запасе достаточно времени, чтобы доехать до гаража на автобусе. Тайник можно проверить с таким же успехом и через день. Автобус, подошедший к остановке, шел по другому маршруту, но до Ростокского моста его маршрут совпадал с тем, по которому три дня назад Чарльз ездил в Нанхаус. Устроившись на месте, которое он всегда выбирал, если оно было свободным, — впереди справа, — Чарльз размышлял о «работе», которую мог бы предложить ему Питер Моран.

Нельзя сказать, что он легко отделался, потому что особой опасности и не было. Входная дверь коттеджа оставалась открытой все время, и к тому же он почти с первого взгляда определил, что реальная угроза существует. А это значит, что он сразу же выиграл битву наполовину. По этой причине Чарльз почувствовал настоящую гордость за себя, мысленно одобрительно похлопал себя по спине за бесспорную изощренность, искушенность. Но он не мог избавиться от мысли, насколько незавидным было бы его положение, если бы родители узнали обо всем.

Пару лет назад, не больше, его сестра Сара с подружками разговорились с каким-то мужчиной, которого они случайно встретили и позволили ему пойти вместе с ними в кино. Сара довольно неблагоразумно рассказала об этом родителям. Ничего не произошло, мужчина оказался просто общительным человеком и откровенно радовался их компании, но Чарльз тогда подумал, что отца хватит удар, а что же говорить о матери! Когда Сара начала рассказ о походе в кино с незнакомцем, мама демонстрировала отцу платье, или костюм, или что-то, что купила себе в этот день. Если бы кто-нибудь сказал Чарльзу, что в такой момент маму сможет что-то расстроить, он никогда бы не поверил. Но что было! Она взорвалась, как петарда, она не просто кричала, она визжала. И под конец заставила Сару торжественно поклясться, что не заговорит больше ни с одним мужчиной никогда, всю свою жизнь. Ну, почти…

Такое не забывается, и Чарльз мог предвидеть, какой скандал вызвало бы его сообщение о неожиданной встрече с Питером Мораном. Поэтому он вовсе не собирался рассказывать что-нибудь родителям и не видел в этом ничего дурного.

По привычке он посмотрел направо, когда автобус съезжал с эстакады. Неужели в центральной колонне что-то есть? Это довольно неожиданно, но возможно. Тогда записка, без сомнения, от Харибды, который мог на денек приехать из Россингхема. Ведь, в конце концов, приезжает же он сам из Фенбриджа, а расстояние до города такое же.

Чарльз выскочил из автобуса на следующей остановке. Было только шесть сорок. Он сможет добежать до гаража кратчайшим путем через Ростокский мост, а отец, конечно же, дождется его.

Записка была уже с использованием шифра «Людей октября». Код лежал у него в кармане, в последнее время Чарльз не позволял себе выходить из дома, не прихватив его. Что-то Харибда… Ему пришлось подпрыгнуть, чтобы оторвать пакетик от металла. Запихнув пустой пакетик в карман, Чарльз торопливо развернул извлеченную из него бумажку и замер в изумлении. Конечно, он не смог прочитать записку сразу, большая ее часть оставалась непонятной, но первое слово состояло из восьми букв, и он был уверен, что в ключе «Людей октября» это было «Левиафан». Более того, он был почти уверен, что первые два слова читались как «Левиафан — Дракону». Как же такое могло быть? Записка была новой, помещена в тайник не более чем три дня назад, а Манго уже шесть дней на Корфу!

— Ну, и чем же ты занимался весь день? — добродушно спросил отец, когда они сели в «вольво».

Чарльз подумал, что выразить его деятельность можно довольно хорошо единственной фразой.

— Да тем и этим, — ответил он и открыл блокнот с ключом к шифру «Люди октября».

Он начал быстро дешифровать. Обычно в таких поездках они с отцом безмятежно молчали, чего нельзя было сказать о матери, в машине Глория безостановочно болтала. Но сегодня отец нарушил традицию и решился поговорить. Наверное, это была чистая случайность, что отец заговорил об опасностях, грозящих молодым людям и особенно тем, кто выглядит младше своего возраста, о назойливости тех, кого отец считал «больными» взрослыми. Он называл их также «педарастами», неправильно произнося это слово, как с досадой заметил Чарльз. Отец продолжал рассказывать о том, что арестовали какого-то мужчину за изнасилование и убийство ребенка где-то на севере и он был окружен и избит толпой, когда полиция перевозила его из зала суда. Это показывали по телевизору.

— Я думал, что мне следует поговорить с тобою об этом, пока рядом нет мамы и сестры.

Чарльз подумал, что тема беседы оказалась как будто из жизни Сары и его самого. Но он только сказал «Да» и кивнул головой. Дальше смотреть в блокнот было бы невежливо, к тому же он уже расшифровал сообщение. «Левиафан — Дракону. Питер Моран — прекратить наводить справки, снять „хвост“ и наблюдение». Отец заговорил дальше смущенно. Он попытался описать, какие уловки может применять такой мужчина, чтобы завязать знакомство. Чарльз почувствовал непреодолимое желание проделать фокус с пачкой отцовских сигарет «Серебряный обрез», который заключался в том, что, когда он потянулся бы за сигаретой, вместо нее он вытащил бы метров десять пурпурной ленты. Но он понимал, что делать этого не следует.

Они ехали вдоль реки. На другом берегу был виден Нанхаус, и Чарльз подумал, что смог бы определить, где расположена Фен-стрит, и, возможно, вычислить, где крыша дома Питера Морана. При мысли о Питере Моране он почувствовал неприятный холодок страха. Одной из сильных сторон его характера была способность признаться себе, что он чего-то боится, если дело обстояло действительно так, но не показать это другим, скрыть свой испуг под маской загадочности, таинственности. Слушая отца вполуха, он механически отвечал на его вопросы. В голове крутилось расшифрованное сообщение, он повторял его про себя с возрастающим беспокойством.

Помимо того, что Манго не мог написать и отправить сообщение, язык записки был неправильный. Манго никогда бы не использовал такие слова, как «прекратить наводить справки», «снять наблюдение». Он просто написал бы «Отменить проект Питера Морана». Коротко, ясно.

Следовательно, сообщение пришло не от руководителя Лондонского Центра, а от кого-то еще, возможно, от Московского Центра. Код «Людей октября» был сломан, это элементарно мог сделать крот. К тому же этот приказ состряпан агентом, который не знает, что Манго уехал. Возможно, что самой Рози Уайтекер. В конце концов, когда он последний раз ее видел, она находилась не более чем в четверти мили от тайника под эстакадой. Можно было бы просто поздравить себя, что так рано обнаружил обман, если бы все было так просто. Но дело здесь не только в хитрости Востока. Если Московский Центр отменяет приказ Манго, то у него должны быть веские причины для этого. Вероятно, они сами напуганы успешными результатами наблюдения за Питером Мораном. Это они, а не Манго, хотели, чтобы Питера Морана оставили в покое.

— Думаю, я объяснил тебе доходчиво, — Чарльз услышал голос отца, — чтобы ты понял — ни при каких обстоятельствах не позволяй никому, даже молодому и приветливому, оставаться с тобой наедине. И знакомиться с людьми тебе лучше дома или в школе. А где-нибудь — слишком велик риск. В общем, в двух словах, используя всем известный штамп, можно сказать: «Никогда не разговаривай с чужими».

12

Без оскорбления или обиды Фордвич фактически дал понять Джону, что подозревал его в активных действиях, в желании навредить Марку Симмсу, возможно, дать выход злобе. Джон понял не все. Однако, что Марк не виновен в убийстве Черри, но по какой-то причине солгал, — это он понял. Так, может быть, он солгал о ее образе жизни тоже?

В конце концов он пришел на работу, но сосредоточиться не мог. Это было не так страшно, потому что покупателей в Троубридже в августе бывало всегда меньше, чем в какой-нибудь другой месяц. Джон бродил по розарию, срезал засохшие цветы розовой Венди Кассонс и ярко-красной Тройки и неожиданно почувствовал облегчение.

Небо над его головой светлело, руки заполняли лепестки отцветших роз. Он смотрел на рассеивающиеся тучи и чувствовал, как напряжение и стресс последних дней слабеют. Прошлое не было больше таким беспросветным. События последних дней тоже казались менее мучительными и непостижимыми. И главное, он не совершил непростительного преступления. Ему уже не верилось, что он намеревался учинить какой-нибудь акт насилия, возможно, даже хуже, против любовника Дженифер.

В магазине Гэвин беседовал с пожилой парой и их внучкой. Джон припомнил, что видел их в Троубридже раньше два или три раза. Они попросили показать скворца поближе, и Гэвин неохотно снял птичью клетку с полки. Скворец послушно повторял все вновь выученные фразы, получая от Гэвина в награду кусочки шоколадного батончика «Марс».

Был четверг, и они закрывались в час. Гэвин, уже не спрашивая разрешения, уходил неизменно вместе с Гераклом. По пути домой Джон обдумывал слова, сказанные ему Дженифер при последней их встрече. Она его ненавидит и никогда не простит, что он рассказал ей о Питере Моране. Разве он был не прав, открыв ей на это глаза? Вероятно, да, потому что действовал из дурных побуждений. И, может быть, он вообразил все сам? Что Питер Моран убил кого-то, что вернулся к своим старым пристрастиям? Возможно, он так подумал из-за репортажей по телевидению о ланкаширском насильнике и убийце детей?

Придя домой, не позаботившись о ланче, Джон сел писать письмо Дженифер. Он начал словами: «Дорогая Дженифер!..» То, что между ними произошло, как бы далеко они ни разошлись, каких бы других партнеров она ни нашла, это не имеет значения, и он всегда будет обращаться к ней только так.

Слишком часто слова «меняется», «изменила», ну и пусть! Неважно! Он написал, как чувствовал. Выступили слезы, и Джон ощущал их горячий след на щеках. «Наверное, это от жалости к себе», — подумал Джон и зло стер их. Он старался заглушить боль воспоминаниями, но начал вспоминать, как они занимались любовью, как она была нежна, как они постепенно вместе учились искусству познания друг друга и достигали высшего наслаждения. Не помогло. Ему хотелось просить, умолять ее, чтобы она вновь доверяла ему, сказать, что у него нет никаких к ней претензий. Только чтобы она хотя бы на время почувствовала любовь и желание. Но он побоялся, что, если попросит ее об этом, она никогда не ответит на письмо. Он подписал «Всегда твой любящий Джон» и закончил письмо.

Колин и его мать собирались заехать к нему около четырех, предупредив по телефону во время одной из автопрогулок Они ездили на неделю в Озерный край, но им не повезло с погодой. Дожди шли не переставая. Джон устроил себе еще один «обед пахаря», а затем вышел отправить письмо.

Почти весь вечер они провели, рассматривая фотографии Озерного края, которые привезли Гудманы. Помимо фотографий было огромное количество слайдов. Их помещали в новоизобретенное приспособление, которое Колин захватил с собой, и смотрели одним глазом, закрыв другой. В основном это были виды зеленых холмов и серого неба без каких-либо признаков живых существ.

Немедленно, почти с порога, Констанс Гудман эксцентрично задала вопрос.

— Ну? Какие новости?

— Оставь, мама! — недовольно сказал Колин.

Потом, когда рассматривали фотографии, Джон догадался, что они ожидали найти здесь Дженифер, они считали, что Дженифер обязана вернуться к нему в результате информации, которую они дали. Сейчас их ожидания показались Джону наивными, хотя тогда он тоже поверил в такую возможность. Гудманы прочитали в газете об аресте мужчины за убийство Черри. А Джон давал показания? А Марк Симмс? Констанс хотела знать, связывалась ли с ним полиция.

— Он не хочет говорить об этом, мама. Ты можешь это понять?

— Не все такие скрытные, как ты, цыпленок

— Если кто-то и скрытный, то в первую очередь в этом виноваты родители, особенно мать, я думаю.

Они продолжали браниться. Джон подал чай, а затем водил по саду, показывая фуксии и лаванду. Теплица привела в восторг Констанс, но она не преминула тут же пристыдить его за то, что он держит там «хонду». Наконец они уехали, прихватив полную корзинку помидоров и перца.

Страшная мысль, что большинство вечеров в оставшейся жизни ему придется неизбежно проводить в одиночестве, вдруг возникла в голове. Впервые он осознал это так четко. В художественной литературе он читал, что одинокие мужчины всегда востребованы, но до сегодняшнего дня он никогда не задумывался над этим применительно к себе. Без сомнения, он не входил в эту социальную группу. Он не мог вспомнить, чтобы его когда-нибудь приглашали на какую-нибудь вечеринку, устроенную соседями на Женева-роуд. Убийство сестры, уход жены, жизнь затворника — люди сторонились его, абсолютно не зная, как к нему подойти, каких тем не касаться.

Джон полил растения в теплице, оборвал желтеющие нижние листья с кустиков помидор. Заметив несколько зеленых мух, от которых страдают баклажаны, он, хоть это и не было в его правилах, опрыскал их, задыхаясь от резкого запаха аэрозоля.

«Неужели Дженифер?» — подумал Джон, услыхав звонок в дверь. Он что, так и будет каждый раз вздрагивать при телефонном или дверном звонке? Никогда не научится контролировать реакцию? Джон поспешил к входной двери, понимая, что все его радужные решения держать себя в руках бесполезны. Они не могут сдержать бешеные скачки сердца, взрыв надежды даже при одном только упоминании любимого имени.

Женщина, что стояла за дверью, была не Дженифер. Обри? Констебль Обри?

— Добрый вечер, мистер Гриви, — произнесла девушка. — Можно на минутку войти?

Он кивнул, понимая, что выглядит растерянным.

— Все в порядке, это неофициальный визит, — успокоила Обри.

Она прошла за ним в гостиную. Гудманы оставили фотографии и слайды Скидоу и Улсвотера, и они лежали на кофейном столике, почти полностью покрыв его.

— Вы уезжали?

— Нет, это фотографии одних знакомых, — ответил Джон, сам не понимая, почему не сказал «друзей» или «моих друзей». Он принялся собирать карточки, раскладывая их по желтым конвертам.

— Можно я сяду? — спросила девушка.

Джон покраснел от смущения.

— О, извините! Конечно!

На ней были джинсы, полосатая рубашка, курточка с «молниями» — мужская одежда. Любой мужчина мог бы надеть все это и не выглядеть странно. Но она оставалась очень женственной даже в этой унисексовой одежде. Джон видел такое лицо на какой-то картине, возможно, на репродукции в книге: тонкие черты лица и такая розовая прозрачная кожа, четко прочерченные брови, ярко-рыжие волосы. Смотреть на нее доставляло Джону удовольствие, несмотря на то, что для него существовала только одна Дженифер, стояла перед глазами, затмевала все другие хорошенькие лица.

— Я зашла поговорить о вашей сестре, — сказала нежно, в своей приятной манере девушка-констебль.

Джон настороженно кивнул.

— После вашего визита в понедельник к мистеру Фордвичу осталось много недоговоренного. По крайней мере, мне так показалось. И вот что я хочу у вас спросить. Если вы расстроились, а точнее, рассердились на мистера Симмса за его ложь, может, вы попытаетесь этого не делать? Поверьте, ложные признания не так уж редки, как казалось бы. Они случаются все время.

— Но почему? — спросил Джон. — Зачем кому-то наговаривать на себя, утверждать, что он убийца, если он не делал этого? Я думал, вы не поверили мне, — добавил он.

— О, мы поверили вам. Только позвольте сказать, что нам очень бы хотелось, чтобы и вы поверили ему когда-нибудь. Мне показалось, что вы как-то слишком сильно прореагировали на все происходящее. Вы были чем-то взволнованы или что-то угнетало вас? Или что-то еще?

Джон посмотрел на девушку, начиная многое понимать.

— Думаю, я был на грани нервного срыва уже несколько месяцев, но никогда об этом не догадывался, — быстро ответил он. — Но я все-таки не могу понять, зачем он так поступил.

— Здесь возможно несколько причин, — задумчиво произнесла девушка. — Он мог сильно на вас за что-то обидеться. Я имею в виду, он мог подумать, что вам он нисколько не интересен, что вы его не слушали, когда он говорил что-то, что считал очень важным. Это возможно? Он был одинок и хотел вашего внимания, а почувствовал, что вам действительно не до него, потому что вы — ну, у вас и своих проблем хватало. Так?

— Это более чем возможно, — сказал Джон. — Мисс Обри… констебль… Извините, но как мне вас называть?

— Просто Сьюзен.

«Не думаю, что смогу ее так назвать, — мелькнуло в голове. — Слишком интимно». Джон даже огорчился, что она предложила это.

— Вы говорите, он готов был сделать что угодно, лишь бы привлечь к себе внимание? — попытался уточнить ее слова Джон.

— Что-то вроде этого. Люди часто страдают от одиночества, от чувства ненужности, от изоляции, как будто ты находишься за стеклянной стеной. Страдают невыносимо, почти как от резкого скрежета, понимаете? И потом он мог также чувствовать вину за гибель Черри. Я не говорю, что он виноват в ее физической смерти, эта вина может быть и за другое. К примеру, за то, что не позвонил ей в тот вечер, когда обещал за ней зайти, но задержался на час. Вы этого не знали? Это было все в его заявлении, которое он сделал тогда, шестнадцать лет назад. Он собирался порвать с ней. И хотел сказать ей об этом в тот вечер, но пришел поздно, она уже ушла. Ушла с мужчиной, который, как мы теперь знаем, обвиняется в ее убийстве.

Джон смотрел на нее в упор.

— Так он чувствует вину за ее смерть?

— В некотором роде. Как много вы знаете о своей сестре, мистер э-э-э… Джон?

Значит, все было правдой, и Марк не лгал.

— Все. Я думаю, все.

— Марк Симмс обнаружил, что у нее были другие любовники. Часто он чувствовал, что ему доставило бы удовольствие убить ее. Теперь вам становится кое-что яснее?

— Вы психолог? — спросил Джон.

— Надеюсь им стать. Я изучаю психологию в университете.

Он предложил кофе, Сьюзен поблагодарила и не отказалась.

— Я люблю кофе, — просто сказала она.

И пока она пила, Джон рассказал немного о Черри, не касаясь ее неразборчивости в необъяснимых любовных связях, не касаясь отношений с Марком. Единственно, что ему хотелось узнать, почему ее убили. Или она — он постарался спросить об этом как можно тактичнее — вела себя с Родни Мейтлендом так, что это послужило причиной ее собственной смерти?

— Вряд ли, я так не думаю, — ответила Сьюзен Обри. — В конце концов, она знала его и, вероятно, наивно пошла с ним, когда он предложил проводить ее до автобусной остановки. Мейтленд жил в Лондоне и в этот день только днем приехал в родной город. После убийства он тотчас же уехал обратно. Вот поэтому-то его никогда не проверяли, никогда не подозревали, в то время как у сотен местных мужчин были сняты отпечатки пальцев и проверена группа крови. Родни был, как выяснилось, из тех мужчин, что получают сексуальное удовлетворение просто от убийства женщины, от ее удивления сначала, затем от сопротивления. Обычно он внезапно нападал на женщину и душил ее прежде, чем она могла закричать. Но с Черри получилось по-другому. Она сопротивлялась гораздо активнее, чем другие его жертвы, она устроила настоящую драку, она не хотела покориться судьбе…

Приятные манеры, сочувствие в голосе Сьюзен Обри искушали Джона довериться ей, рассказать о Дженифер, о том, что довело его почти до нервного срыва, но он все-таки заставил себя удержаться от этого. У него были свои соображения по поводу людей, изучающих психологию. Он полагал, что, внимательно выслушав открывающих им душу, они затем с клинической беспристрастностью используют их конфиденциальные сообщения в своих научных изысканиях.

И только после того, как она ушла, поблагодарив за кофе и еще раз назвав Джоном, он подумал, что, рассказав ей о своем психическом состоянии, он должен был рассказать и о том, что удержало его от срыва, о мини-Мафии и их шифровках и о том, как ему удалось их прочитать. Да, скорее всего, он должен был это рассказать. Это его долг как горожанина, мелькнула новая идея. Он обязан рассказать полиции о действиях гангстеров, об их инструкциях типа «изъять и устранить». Сейчас, когда он, кажется, благополучно выпутался из этого дела, надо, наконец, проинформировать полицию о тайнике на кошачьей лужайке. И сделать надо завтра же.

Отправляясь на работу утром в пятницу, он решил заехать в полицию во время ланча. Это не должно занять много времени, подумал Джон.

Однако примерно через час с начала работы в Троубридже произошло событие, от которого все вылетело из головы.

13

Был первый день распродажи. Все растения, которые не были проданы за весь сезон по полной цене — распустившаяся герань, отцветшие и обсемененные травы, кустистая бегония, — все выставлялось на подмостки для распродажи за тридцать процентов. Подготовка должна была закончиться к открытию Центра, но в половине одиннадцатого Гэвин все еще разбирал растения и вывозил их из теплиц в магазин.

Все началось, когда появилась пожилая пара с внучкой, или кем она там им была. Они, как обычно, направились прямиком к клетке со скворцом.

— Они ходят сюда, как в зоосад, — шепнула Джону Шэрон. — И всегда приводят с собой этого ребенка смотреть скворца. А сами не купят даже семян.

— Разве они кому-нибудь мешают? — ответил Джон.

— Они хотят купить скворца, — сказал подошедший Лес.

— Вот видишь, Шэрон, — заметил Джон. — Это лучше, чем пакетик семян.

Джон подошел к пожилому мужчине и назвал цену. Скворец стоил восемьдесят пять фунтов.

— А он не в распродаже? — поинтересовался старик.

— Нет, он не в распродаже, — улыбнулся Джон.

— Это уйма денег, но мы считаем, что он стоит того, правда, мамочка? Мы долго думали, прежде чем решились на это. Да, мы действительно думали об ответственности, какую берем на себя. — Серьезный тон и внимательный взгляд убеждали, что все делается ради воспитания ребенка, который тоже подключился к разговору. — Мы читали про него. Мы взяли много книг из библиотеки.

Джону очень хотелось сказать ребенку, что он понимает, скворца отдают в хорошие руки, знает, что это можно сделать спокойно, но все-таки промолчал. И в этот момент он впервые подумал о Гэвине. Как хорошо, что его нет в магазине, что он занят. И хоть в то время Джон реально не представлял, насколько Гэвин привязан к птице, он мог предположить, что если бы парень был в магазине, то наверняка попытался бы отговорить покупать птицу. Он начал бы рассказывать о «ньюкаслской болезни» или о том, что Gracula religiosa опасен для детей. Однако маленькая девочка уже просунула пальчики в клетку и кормила скворца из пакета смесью фруктов и орешков, и скворец очень осторожно брал угощение из ее руки. Мужчина направился к кассе оплатить покупку. Четыре двадцатифунтовые банкноты и одна в пять фунтов были аккуратно развернуты. Скорее всего, по пути сюда они заезжали в банк.

— Мы возьмем и клетку? — спросила маленькая девочка.

— О, да! Сколько она стоит? — Заметный испуг в его глазах дал понять, что в его бумажнике вряд ли найдется достаточная сумма еще и для этой покупки.

— Клетка продается вместе с птицей, — поспешил успокоить Джон. — Цена общая.

Они вышли, унося скворца, и направились к парковочной площадке. Джон наблюдал, с какой нежной заботой они устанавливали клетку с птицей на заднее сиденье старенького «моррис-минора», когда в магазин из подсобки вошел Гэвин и начал докладывать Джону, что два куста поражены плесенью. Затем он заметил пустое место на столе, где раньше стояла клетка со скворцом.

— Кто ее переставил?

— Та пожилая пара купила Геракла, — в голосе Шэрон звучало легкое злорадство. — Они только что, с минуту, как уехали. Не дали даже попрощаться.

Гэвин бросился за дверь. «Моррис-минор» скрылся из вида и сейчас, вероятно, уже сворачивал на главную дорогу, но он погнался за ним, с трудом преодолевая длинную гравийную дорожку.

— Он очень расстроился из-за птицы, — сказал Лес.

Минуты через две Гэвин вернулся. Несмотря на возбуждение, лицо его побледнело, глаза дико сверкали.

— Мы должны вернуть его назад, — прохрипел он. — Я перекуплю его у них. Я же собирался его купить, я копил деньги. Я скопил почти всю сумму.

— Почему же ты не сказал об этом раньше? — спросил Джон. Он начал понимать всю трагедию случившегося. — Ты бы мог купить его со скидкой, или в рассрочку, или еще как.

— Да теперь все равно, мы вернем его. Я поеду и найду их, я поеду сейчас же. Я объясню им, что произошла ошибка, я скажу, что он мой.

Джону стало не по себе. Он понял, что своей невнимательностью предал Гэвина.

— Гэвин, я не знаю, как их зовут и где они живут. Они расплатились наличными.

— Вы не знаете их имени?

— Послушай, Гэвин, я виноват. Но ты же понимаешь, я не имею права не продать покупателю то, что числится в продаже.

До этого момента магазин был пуст, но сейчас двери неожиданно распахнулись и появилась группа покупателей. Женщина выбрала одну из проволочных корзинок и подошла к Джону с вопросами. Занявшись покупательницей, Джон не понял, что произошло за его спиной. Он повернулся на грохот. Гэвин с перекошенным лицом и глазами, как у дикого зверя, бросился к столу, на котором раньше стояла клетка с Гераклом, и сильным ударом ноги сдвинул его с места. Стол был длинный, на нем размещались растения для террариумов, садовые цветы в больших вазах и ящиках Удар был настолько сокрушительный, что пирамида стеклянных сосудов слетела со стола на пол и со звоном разбилась. Вазы с цветами, каменные урны, медные горшки, земля в корытах — все оказалось на полу. Растения из разбившихся горшков закрыли пол, как рваный ковер. От раскатистого грохота женщина с корзинкой вздрогнула. Другие покупатели застыли на месте и смотрели на Гэвина со страхом и удивлением.

Внимание, которое он привлек к себе, казалось, подлило масла в огонь. Он поднял руки и принялся сбрасывать с полок вазы и горшки. Некоторые из них были пластмассовые, но большинство — керамические. Они вдребезги разбивались, осколки разлетались в разные стороны. Гэвин совсем обезумел. Он начал сгребать руками все, что попадалось на глаза, и швырять на пол. Полетели растения в горшках, вазы, кувшины, инструменты. Искусно сделанное приспособление для барбекю из металла и стекла он разломал на части и разбросал по сторонам. Обломки отскакивали от каменных садовых скульптур и разбивали окна. Одна из женщин громко закричала:

— Разве нельзя остановить его? Кто-нибудь может его остановить?

Гэвин давил ногами осколки стекла и черепки, как раненый слон. Он молотил руками по зеркалу в бамбуковой раме. Он ухитрился дотянуться до подвешенных к потолку горшков и выдернул из них плющ. Сначала он молчал, но сейчас к наносимому материальному ущербу он добавил поток непристойностей и воплей. Ругательства посыпались из него, как земля из разбитого горшка. Лес зашел со спины, и, казалось, один из покупателей готов был прийти ему на помощь. Джон, словно окаменев от ужаса, стоял у конторки. Наконец, сбросив оцепенение, он направился к Гэвину, но тот, заметив его намерение, отпрыгнул в сторону к стойке, в которой, как зонтики в подставке, стояли различные садовые инструменты. Он ухватил вилы с длинным черенком и четырьмя острыми из нержавеющей стали зубьями. Подняв их, как копье, Гэвин сделал резкий выпад в сторону Джона.

Это выглядело нелепо и, может быть, даже смешно. Но это было опасно. Джон вовремя уклонился от удара, и он пришелся по стенду с прикрепленными на нем пакетиками с луковицами растений. Содержимое разорванных пакетов посыпалось на пол. Тем временем Гэвин, издав воинственный крик, как первобытный воин, снова бросился с вилами на Джона. На этот раз усилие не пропало даром, и Гэвин вскользь задел плечо Джона, вызвав жгучую боль. Гэвин довел бы дело до конца, не остановился до тех пор, пока серьезно не ранил бы Джона или даже не убил, но, когда он замахнулся во второй раз, Лес и один из покупателей схватили его сзади, стараясь заломить руки за спину. Гэвин отбивался, как тигр, огрызался и сквернословил, мычал и резко откидывал голову назад, крутил ею, стараясь укусить Леса за руку. Зажимая плечо, из которого сквозь белье и толстую брезентовую спецовку хлестала кровь, Джон осознал, что Шэрон звонит в полицию.

Женщина подержала двери, чтобы они не закрылись, и двое мужчин повели Гэвина в офис. Они затолкали его за письменный стол, но Лес пытался убедить всех в необходимости связать Гэвина и засунуть в один из контейнеров для фруктовых ящиков. Однако Джон не разрешил. Кровь продолжала течь из раны.

Гэвин все еще держал вилы в руках, но Джону он позволил забрать их. Его руки, мгновенно ослабев, упали на стол, как увядшие листья. Он уронил на них голову и зарыдал.