Никогда не забудем

Партизанский курьер

Наша семья жила в городе Борисове, на Республиканской улице, в собственном домике (потом он сгорел). Семья была большая: отец, мать, брат Стась двадцати лет, Владик семнадцати лет, замужняя сестра с мужем Петей, младшая сестра Ядя (потом она была партизанской связной). Мне тогда было двенадцать лет, я был пионером.

Петя был инженером! на спичечной фабрике, но когда пришли немцы, он бросил работу, связался с подпольщиками и стал им помогать. Он до войны был инструктором в радиокружке, поэтому в нашем доме было несколько хороших радиоприемников. Петя переконструировал их и переправил в район Гнюта, где уже организовались первые партизанские отряды. Себе он оставил один маленький радиоприемник, не больше шкатулки, в которой мама хранила всякую мелочь для шитья. Этот приемник легко было спрятать и замаскировать. Петя хранил его в погребе.

Мы часто слушали Москву. Это было опасно. Недалеко от нас были гестаповцы. Приходилось опасаться и злых соседей — предателей: они следили за каждым нашим шагом. Особенно казалось им подозрительным то, что Петя нигде не работал. А Петя был связан с партизанскими группами в районе Каменки и озера Палик и переправлял туда оружие. Вся связь партизан этого района с городом шла через Петю.

Видимо, немцы кое-что пронюхали и однажды нагрянули к нам. Обычно наш приемник хранился в погребе, заваленный тряпьем и прошлогодним проросшим картофелем. А в тот день Петя почему-то принес его в дом и спрятал в дымовой трубе. Едва успел он отойти от печи, как ворвались немцы. Спрашивали о партизанах, угрожали всем расстрелом, а потом сделали обыск в доме. Им ничего не удалось найти. Но мы почувствовали, что опасность близка.

Братья мои, Стась и Владик, работали шоферами на спичечной фабрике. Ее наши не успели подорвать, и она теперь обслуживала немцев. Стыдно и обидно было работать на врага, но пока это даже выгодно было для нашей семьи: двое трудятся у оккупантов. Возможно, только поэтому немцы во время обыска не арестовали нас.

Но Стась все-таки не выдержал и решил бежать к партизанам. Посоветовавшись со своими, он пошел к директору фабрики Римеру и стал просить разрешения поехать на машине за город для того якобы, чтоб достать продуктов. Ример сказал, чтобы Стась достал сала и ему, и отпустил.

Стась уехал прямо с фабрики, и мы знали, что он больше не вернется: по дороге взорвет машину и пойдет к партизанам.

А на второй день мама ворвалась в кабинет Римера и начала причитать, что сын ее не вернулся и что люди говорят, будто его убили партизаны за то, что он служил у немцев. Вскоре стало известно, что машина взорвана, и все заговорили, что Стася и впрямь убили партизаны.

Нам стало немного легче. Тем более, что Владик прилежно водил машину — даже Ример был им доволен.

Так мы прожили зиму.

Весной 1942 года к нам пришел мальчик в кожухе и лаптях. Он подал маме записку, написанную Стасем. Мама сперва не брала записку, говорила, что Стась убит, и даже заплакала. Но мне мальчик понравился, и я сразу поверил, что он не шпион. Когда пришел Петя, поверила и мама.

Стась писал, чтобы мама и я перебрались к нему в Белые Лужи, что нас проведет этот мальчик, их связной. Просил захватить медикаментов и табаку.

Назавтра мы втроем вышли разными дорогами и встретились в условленном месте. Наш проводник все время шел впереди молча, серьезный. Он был старше меня года на два, и я смотрел на него с уважением: ведь он выполняет важное задание! Записку в отряд Петя передал не маме, не мне, пионеру, а этому мальчику.

В пути нас никто не останавливал, но было страшновато. Связной вел нас в обход Белых Луж, через лес. Потом остановился и стал прислушиваться. Мы услышали шорох. Из-за деревьев вышли пять человек с автоматами и среди них — наш Стась. Мама бросилась целовать его и заплакала.

— Не плачь, мамаша, — сказал один из партизан, — мы тут живем хорошо. Найдется и твоему меньшому занятие.

Среди партизан был один постарше годами, небритый человек, называли его Селянниковым. Наш проводник передал ему письмо от Пети. Я узнал, что связного зовут Мишей Павловичем и что сам он из Белых Луж. Мне тоже захотелось быть таким связным, как он.

Селянников отвел меня в сторону. Я не ожидал, что так скоро приступлю к делу.

— Ты, может, есть хочешь? — спросил он. — Сейчас тебя и маму твою накормим.

Я молчал. Мне хотелось скорее узнать насчет связной работы.

— Отдохнешь и пойдешь с мамой в город. Она там останется, а тебе будет задание.

Я покраснел и сказал:

— Пакет я хорошо спрячу. Мне Петя показал, как это делать.

Селянников засмеялся.

— Хорошо, что Петя показывал, но сейчас никакого письма тебе не дадим. Скажешь Петру, чтобы организовывал и направлял к нам молодежь. И пусть ваш Владик приезжает. Хватит ему разгуливать по Борисову. Запомнишь?

— Тут и запоминать-то нечего, — обиделся я.

Но Селянников заставил меня повторить приказ слово в слово.

— Может, вы дадите мне хоть какой-нибудь пакетик, — все же попросил я.

— Когда пойдешь назад, Петр тебе даст письмо.

— А где я вас увижу?

Селянников весело похлопал меня по плечу.

— А ты молодец! Хорошим курьером будешь. Правда?

— Буду.

Мы договорились, что через два дня в полдень встретимся на этом же месте, около березового бревна. Если толстым концом оно будет лежать, как сейчас, — можно идти дальше; если же наоборот — надо идти к Белым Лужам. Кроме письма, я должен был принести бинт, йод и табак.

По пути назад мы с мамой заночевали в Белых Лужах, повидали Мишу и без помех пришли домой.

На следующий день я с письмом от Пети опять направился в Белые Лужи. В лукошке под тряпками, хлебом и печеной картошкой лежали бинты, йод, табак. Письмо, свернутое в маленький комочек, я спрятал на груди.

Приблизившись к Белым Лужам, встретил часового. Откуда и почему он здесь? Вчера его ведь не было.

— Вогин? — спросил он.

— Дорф, дорф, — говорил я. — Нах гауз…

Часовой пропустил меня. Когда я входил в деревню, увидел, что впереди, на улице, стоят два ряда мужчин, перед ними — пулемет и немцы. Я подался в сторону, за хаты, огородами выбрался из деревни в лес. Там встретил Селянникова и передал посылку и письмо. Но в отряде мне побывать не довелось. Селянников дал мне новое задание, и я сейчас же отправился назад. В Белых Лужах немцев уже не было. Они постращали народ, допытываясь, где партизаны, и потом уехали. Переночевав в Белых Лужах, я назавтра был уже дома.

Дома узнаю, что моя мама арестована. Петя дома не ночевал. У мамы расспрашивали про Стася. Видимо, кто-то что-то пронюхал и донес. Но мама твердила одно: сына убили партизаны за то, что он служил у немцев. Ее отпустили. Но мы чувствовали, что за нами внимательно следят. Нас хотели поймать с поличным. Но и мы следили за полицейскими и шпионами. Когда стало совсем опасно, пришел наш знакомый Миша с письмом от брата. В письме говорилось — оставить город как можно быстрее.

Легко сказать — выбраться всей семьей. А как это сделать, когда за нами все время следят? Долго советовались, как перехитрить немецких ищеек. Наконец, мама придумала такой план, что даже Петя похвалил.

Деревня, деревня. Домой.

Мы принялись заготавливать дрова на зиму. Закупали один воз, второй, открывали настежь ворота — пусть все видят, как мы готовимся к зиме. Сено готовим корове, свинье корм. Соседи смотрят и завидуют. Мать начала прибирать хату, открыла окна, моет, трет стекла и рамы, а отец белит на кухне печку. То Владик, то Петя чинят крышу, стучат молотком на всю улицу.

— К чему это вы так готовитесь? — спрашивают соседи.

— На свадьбу едем, а потом и молодые приедут, будут у нас жить, пока квартиру себе найдут.

Вся улица знала про это. Знали и полицейские. Владик на машине приезжает, возит маму на базар, катает нас. Счастливая жизнь — да и только!

Наконец наступил день отъезда. Мама попросила соседку:

— Посмотри за нашим домом. Корову подоишь. Свинью накормишь. Приедем с молодыми — будешь первой гостьей.

Подъехал Владик с машиной. Вся семья весело расположилась в ней. У меня в руках гармошка. Так и покинули мы город, бросив все свое хозяйство.

Я теперь настоящий партизан, или, вернее сказать, партизанский курьер. У меня своя кличка: Мальчик. От наших землянок до Борисова 45 километров. Этот путь приходилось мне проделывать много раз туда и обратно. Идешь ночью по большаку. Кругом тихо, спокойно, но ты весь в напряжении. Все кажется, что кто-то следит за тобой.

Ага, вот здесь должна быть немецкая застава.

Я сворачиваю с дороги и болотами обхожу ее стороной. В городе пробираюсь знакомыми переулками к дому Попекова Гоги, передаю ему листовки и мокрую от пота записку Селянникова. Ночевать в городе опасно, и я сейчас же отправляюсь назад. Поспать можно в поле или в лесу.

После каждого такого похода мне дают несколько дней отдыха. Я сбрасываю свои лапти и рваную куртку и разгуливаю по землянкам. Отряд уже был большой и готовился к серьезным операциям. Передавать партизанские пакеты сделалось для меня обыкновенным делом.

Однажды в феврале командир вызвал меня и сказал:

— Вот что, Витя, мы дадим тебе подводу, поедешь в город и привезешь оттуда пишущую машинку.

— Может быть, я ее и так донесу.

— Не донесешь; она большая и тяжелая.

Мы распороли хомут, набили его листовками и опять зашили. Потом запрягли в сани коня, и я поехал. Долго ехал по снежным глухим дорогам. Приехал в город на улицу Розы Люксембург. Там жила жена нашего партизана Адамовича. Заехал во двор, достал листовки, передал письмо и получил машинку. Зарыл ее в сено и поехал.

Выезжаю из города — меня останавливает немецкий часовой, спрашивает, куда я еду. Я спокойно остановил коня, хоть в душе у меня все дрожало. Начал объяснять:

— Домой еду. В деревню Сорская. Мутэр кранк, — в больницу отвез.

Немец поверил и отпустил меня. Когда я привез машинку, все хвалили меня, даже начали на руках подбрасывать. Машинку передали бригаде «Смерть фашизму».

Таким же самым способом я доставил 6 винтовок и 500 патронов, которые раздобыл для нас связной Алексеев.

Но были и неприятности. Так, 3 марта 1944 года я пошел в город, чтобы передать письмо связному Виктору Анохину. Передал письмо, поел и остался ночевать. Разделся, укрылся и уже начал дремать, когда услыхал, как подъехала и остановилась около дома машина. Я вскочил и выпрыгнул через окно в огород. Бежать дальше боялся: я был в белом белье. Спрятался, сижу, дрожу от холода и страха. Гестаповцы зашли в дом, все перерыли и, ничего не найдя, уехали. Я вернулся в хату, оделся и выбрался из города.

В том же месяце была у меня и еще одна неприятность. Командир вручил мне пакет и сказал:

— Беречь! Понимаешь? Беречь!

— Понимаю, — ответил я, хотя и не понимал, почему этот пакет важнее других; по-моему, партизанские пакеты всегда важные.

На этот раз меня, на всякий случай, познакомили с содержанием депеши: отряд переходил на другую сторону железной дороги.

Может быть, я и попался тогда потому, что чувствовал особую важность дела и не сумел сохранить невозмутимый, как всегда, вид.

Около военного городка меня остановил немецкий часовой.

— Пропуск! — сказал он на русском языке.

У меня не было никакого пропуска. Что делать? Нужно плакать. Я давай плакать и объяснять, что иду к маме в больницу. Показал свою корзину, в ней кусок хлеба, сало и несколько яиц. Часовой и не посмотрел в корзину, а повел меня в дежурную.

Там меня обыскали, но ничего не нашли. Конечно, если бы раздели донага, то нашли бы пакет.

Я сидел около печи. Немец не отходил от меня. Пакет при мне. А вдруг опять начнут искать? Прикажут раздеться… Тогда и отряд может погибнуть.

В это время подъехала легковая машина. Из нее вышли два унтер-офицера и одна женщина, переводчица. Унтер-офицеры привели женщину ко мне, а сами вышли. Женщина начала меня допрашивать. Ходит по комнате, курит. Подойдет к окну, глядит в него — ждет от меня ответа.

Улучил я минуту, достал прилипшее к телу письмо — и в рот.

— Ты что делаешь? — заметила она.

— Есть хочется, — ответил я и запихнул в рот кусок хлеба.

Жевать бумагу, пусть даже с хлебом, очень невкусно. Еле-еле проглотил.

Ничего не добившись, переводчица ушла. Вместо нее явился офицер. Некоторое время и он расхаживал молча по комнате. Потом подошел ко мне сзади и ударил кулаком по шее.

— Ну, партизан! Говори, чего пришел?

У меня занялось дыхание. Я смолчал. Тогда он стукнул меня кулаком по лицу. Я упал. Кровь хлынула носом и ртом. Я попробовал подняться, но офицер опять сбил меня с ног. В ушах зазвенело, в глазах стало темно…

Меня повели в полицию. Тут мне стало еще страшнее: в полиции служил Мордасов, который знал меня и всю нашу семью… К счастью, Мордасова не было видно. Меня принял другой полицейский и спросил:

— Ты за что попался?

— Самогонку продавал, — отвечаю я.

— Ну, самогонка — пустяки, — сказал он. — Бери лопату и иди чистить двор.

Вместе со мной он взял еще двух арестованных. Мы начали чистить двор. В углу двора за сараем я заметил уборную, за ней — обыкновенный забор. Я попросился туда. Часовой меня отпустил. Я повесил на видном месте свою куртку, зашел за угол и перескочил через забор на огород. Пробрался на базар и лишь тогда пошел как ни в чем не бывало к хате Адамовича. Там мне дали испачканную спецовку, я вымазал себе еще лицо и выбрался из города.

Вскоре я был в своей группе, которая находилась в деревне Расочная.

Однажды усталый вернулся я из города. Очень болели кровавые мозоли на ногах. С удовольствием завалился спать, уверенный, что и на этот раз, как всегда, буду несколько дней отдыхать. Но в двенадцать часов ночи меня разбудили:

— Вставай, Витя, вставай!

Я ничего не хочу слышать, брыкаюсь, укутываю одеялом голову. Голос повторяет:

— Поднимайся! Селянников Федор Иванович вызывает…

Ничего не поделаешь. Раз начальник зовет, надо идти. Подымаюсь, одеваюсь, иду.

— Вот что, Витя, хоть и устал ты, но надо идти. Необходимо завтра же доставить вот этот пакет жене начальника полиции.

— Кабачихе?

— Да, Марусе Кабаковой. Ну, дружище, живее!

Кабаков был начальником немецкой полиции в Борисове. Его жену прозвали Кабачихой. Все в городе знали ее. Это была молодая, красивая женщина, франтиха, гордая, фанаберистая. И вот к ней-то и надо нести пакет!

Рассуждать некогда. Собрался, припрятал письмо понадежнее и ушел.

Опять знакомая дорога. Но идти на этот раз было тяжело, покамест не разошелся и не исчезла боль в ногах.

Днем подошел к дому начальника. Вошел в кухню и увидел Кабачиху.

— Начальник дома?

— А тебе что надо? — спрашивает она.

— Мне нужно знать, дома ли Кабаков.

— Нет его дома.

Тогда я отвернулся, достал письмо и подал ей.

— Что это такое? — сказала она строго.

— Мне приказано передать вам это письмо…

Она взяла письмо и провела меня в столовую. Налила чаю, поставила вишневое варенье, дала булочку. С большой охотой набросился я на еду, а она удалилась с письмом в другую комнату. Потом вернулась и опять стала меня угощать.

Вдруг с улицы вошел Кабаков. Помню, был он в темно-синем кителе с немецкими погонами, форменной фуражке, чистый, важный.

— Это кто у тебя? — спросил он.

— Родственник мой, мальчик, — ответила она.

Я поднялся, опустил руки по швам и жду, что скажет он. Но он ничего больше не сказал и вышел из столовой.

Тогда она подала мне письмо и с тревогой сказала:

— Быстрее! Уходи быстрее!

Я сжал в кулаке письмо и вышел. Вечером я передал начальнику ответ Маруси Кабаковой.

— Молодец! — сказал начальник и взъерошил мне рукой волосы.

Очень приятно, когда начальник партизанского отряда хвалит тебя и треплет тебе волосы.

А я до сих пор так и не знаю, какое поручение было жене начальника немецкой полиции.

Виктор Гинц (1929 г.)

г. Ново-Борисов.