Николай II

Глава первая В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ: ИСТОРИЯ СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла» (Иов 1:1) — так начинается знаменитая ветхозаветная книга, анонимное поэтическое произведение, появившееся, как считают исследователи, в послепленный период — в V или IV веке до Р. X. В этой книге проводится идея об индивидуальной ответственности человека перед Богом. Бог всесилен и может испытать человека, верящего в Него. Но выдержит ли человек испытание, в силах ли он? Можно сказать, что в книге делается попытка решить мировую религиозно-этическую проблему о страданиях праведников и благоденствии нечестивых. Простые вопросы не имеют простых ответов, сила веры может быть подвергнута сомнению и проверке. Иов, собственно, и стал тем героем, которого Бог «испытывал»: он был богат, честен, веровал глубоко. Однако с позволения Бога был ввергнут сатаной и ангелами в несчастья, болезни и нищету, лишился детей и дома. «Наг я вышел из чрева матери моей, — говорит он после обрушившихся на него бед, — наг и вернусь. Господь дал, Господь и взял (как угодно было Господу, так и сделалось), да будет имя Господне благословенно!» (Иов 1:21). И все же праведник в счастье, он не перестал быть благочестивым, и тогда «возвратил Господь потерю Иова, когда он помолился за друзей своих; и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде» (Иов 42:10). Согласно еврейской традиции, Иов прожил двести десять лет, и смерть его оплакивал весь народ Израиля. Такова канва книги, вызывающей грусть у всех, кто ее читает или слушает. Неслучайно еврейские законоучители рекомендуют перечитывать ее в дни национального траура. История страданий праведника, пусть в конце концов и вознагражденного, не созвучна оптимистичному взгляду на жизнь. Вера спасла его не столько для жизни «за гробом» (не стоит забывать: во времена Иова в воскресение еще не верили), сколько для этого, земного существования.

В православной традиции «многострадальный Иов» также считается святым и праведным, его память отмечается 6 мая. Он — герой, доказавший свою твердую веру и терпение, за что и получил награду от Бога. 6 мая 1868 года, когда православная церковь вспоминала об Иове, на свет появился человек, жизнь которого очень часто уподобляют трудной судьбе ветхозаветного праведника, родившегося «в земле Уц». Этим человеком был последний самодержец Российской империи Николай Александрович Романов. Безусловно, семья многое предопределяет в судьбе человека, а если это семья наследника престола, то для первенца мужского пола она определяет очень многое, но не все.

Младенец получил свое имя в честь старшего брата отца — скончавшегося в расцвете молодости цесаревича Николая Александровича (сына императора Александра II), названного в честь императора Николая I. Судьба часто играет людьми, путает планы правителей, меняя династические ходы. Так случилось и в нашей истории. Великий князь Николай Александрович родился 8 сентября 1843 года в Царском Селе и получил титул цесаревича в феврале 1855-го, после смерти деда и воцарения отца. Именно тогда родители всерьез задумались о том, чтобы дать наследнику соответствующее его статусу воспитание и образование, подготовить к роли, которую ему придется играть в дальнейшем. Особую настойчивость проявила мать наследника — императрица Мария Александровна (дочь великого герцога Гессенского Людвига II). В начале 1856 года, беседуя с министром иностранных дел князем А. М. Горчаковым, императрица обнаружила, что их взгляды на обучение Николая Александровича совпадают, и попросила его составить записку с изложением мыслей по поводу образования цесаревича. В апреле 1856 года записка была подана императрице. Суть ее заключалась в том, что необходимо переориентировать обучение с военной подготовки на светское образование и демократизировать его. «Русское сердце» следовало дополнять «европейским умом». Главным наставником наследника стал рекомендованный Горчаковым дипломат Владимир Павлович Титов. И хотя в дальнейшем он был заменен «воспитателем принцев» Ф. А. Гримом, наставником младших братьев Александра II, симпатии наследника принадлежали Титову.

В шестнадцать лет наставником Николая Александровича стал попечитель Московского учебного округа С. Г. Строганов, составивший план обучения, закреплявший принципы, разработанные еще В. А. Жуковским — воспитателем Александра II. Наследника учили языкам, словесности, истории, политической экономии, праву, военным наукам, музыке, танцам, физкультуре и верховой езде. Были приглашены лучшие университетские профессора: филологи Ф. И. Буслаев и И. Е. Андреевский, историки С. М. Соловьев и М. М. Стасюлевич, статистик И. К. Бабст, экономисты А. И. Чивилев и Н. X. Бунге, правоведы К. П. Победоносцев и Б. Н. Чичерин; а также философ — профессор Московской духовной академии В. Д. Кудрявцев. Военные дисциплины преподавали генералы Э. И. Тотлебен и А. С. Платов, полковник М. И. Драгомиров и др. Законоучителем наследника был протопресвитер придворного собора Зимнего дворца, главный священник гвардии и гренадер, доктор богословия В. Б. Бажанов. Обычно преподаватели приезжали для занятий с наследником во дворец, но бывали и исключения (курс математики, например, Николай слушал в Пажеском корпусе). Современники практически единодушно отмечали замечательные дарования, ум и такт наследника престола.

В 1861 году Николай Александрович совершил первое образовательное путешествие по России, посетив Москву, Нижний Новгород и Казань. Летом 1863 года отправился во второе путешествие по стране: от столицы империи до Астрахани и от Царицына до Крыма, а затем — от Бердянска до Екатеринослава, возвращался в Москву через Харьков, Курск, Орел и Тулу. В Санкт-Петербург он прибыл в середине октября 1863 года.

Восемь месяцев спустя — 12 июня 1864 года Николай Александрович отправился в новое путешествие, на этот раз за границу, с целью ознакомления с государственным устройством и культурой европейских стран. Тогда и проявились первые признаки серьезной болезни, в конечном итоге сведшей его в могилу. Однако в печальный конец окружающие великого князя не верили, надеясь, что недуг пройдет. В том году наследник посетил германские земли и Голландию, где ему были предписаны морские оздоровительные купания, а в Дании сделал предложение дочери датского короля Дагмаре, о любви к которой писал матери еще в августе 1863 года. На свое предложение Николай получил согласие. Помолвка состоялась 20 сентября 1864 года, но стать мужем ему не пришлось — болезнь прогрессировала. Посетив ряд южных немецких городов, а затем Венецию, Милан, Турин и Геную, Николай Александрович прибыл в Ниццу, где и остался зимовать. Вовремя правильно не диагностированная болезнь к весне 1865-го оказалась неизлечимой — выяснилось, что цесаревич страдал не золотухой, а менингитом спинного мозга (meningitis cerebrospinalis tuberculosa). За день до смерти он виделся с невестой и с братьями. По легенде, на этом свидании он соединил руки своего брата (и будущего наследника престола) Александра Александровича и принцессы Дагмары. 12 апреля 1865 года цесаревич скончался.

Как пишет американский ученый Ричард Уортман в книге «Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии», «смерть Николая Александровича лишила императора сына, в котором соединялись очарование и манеры двора, ум, необходимый для того, чтобы получить поддержку образованного общества, и любовь к России, которая приближала его к народу. Эта смерть лишила императрицу первенца, которого она обожала. Смерть цесаревича лишила его воспитателей и друзей наследника, в котором могли воплотиться их мечты об образованном монархе, сумевшем вырваться за рамки интеллектуальной ограниченности двора. Среди живых найти утешение было невозможно. Никто из близких Николая Александровича не был высокого мнения о его младшем брате Александре». Был ли это «роковой час в судьбах России»? Сказать трудно. Но современники понимали, что покинувший их цесаревич — полная противоположность своему брату. Если возможно говорить об альтернативах развития страны, то со смертью Николая Александровича такая альтернатива оказалась утраченной[7].

…Впрочем, жизнь развивается по собственным законам и трагедия одного порой превращается в полную свою противоположность для другого. В самом деле: новый наследник Российского престола после смерти брата столкнулся с целым рядом обязанностей, которые ранее не могли быть на него возложены, и одна из таких обязанностей состояла в том, чтобы вступить в брак с невестой покойного цесаревича (так решили родители). Легенда о «соединении рук», конечно, очень красива, но факты говорят об ином: великий князь Александр нашел утешение в романе с княжной Марией Мещерской — двоюродной сестрой князя Владимира Петровича Мещерского, их общего (с покойным братом) друга. Сообщения во французских и датских газетах о связи нового наследника престола и молодой княжны вызвали беспокойство датского двора. В мае 1866 года в дело вмешался император Александр II: он указал сыну на недопустимость такого положения, а тот в ответ заявил о нежелании ехать в Данию и жениться на Дагмаре. Сказанное не изменило решение самодержца: он приказал сыну ехать за невестой, пригрозив удалить Мещерскую от царского двора. Великий князь покорился воле родителя и распрощался с возлюбленной. 11 июня 1866 года он сделал предложение принцессе Дагмаре и получил согласие. Любившая, по ее собственным словам, только покойного цесаревича — «милого Никса», Дагмара сумела полюбить и его брата. Свадьба состоялась 28 октября 1866 года, круто изменив, по словам Р. С. Уортмана, дальнейшую жизнь наследника престола, превратив его в образцового любящего мужа. Цесаревич Александр Александрович и его супруга, после принятия православия ставшая великой княгиней Марией Федоровной, и стали родителями последнего русского самодержца.

Не будучи человеком острого и глубокого ума, как покойный брат, цесаревич, тем не менее, отдавал себе отчет в том, насколько недостаточно он подготовлен к своей новой роли. «Я одно только знаю, что я ничего не знаю и ничего не понимаю. И тяжело, и жутко, а от судьбы не уйдешь», — сказал он однажды князю В. П. Мещерскому[8]. Действительно, «от судьбы не уйдешь»… В двадцатилетнем возрасте оказавшись в роли наследника престола, великий князь Александр Александрович должен был подчинить жизнь подготовке к тому, чтобы в будущем стать императором. Но было ли у него на это время? Даже его апологеты вынуждены были признать, что времени не осталось. «При покойном цесаревиче, — писал князь В. П. Мещерский, — был граф Строганов, который отвоевывал для своего воспитанника право не ездить никуда в часы урочных занятий; но для нового наследника никто не мог отвоевать ему от государя этих льгот, тем более что государь с самого начала начал показывать, насколько он дорожил тем, чтобы новый наследник везде являлся и везде его сопровождал». Но… наследник считал себя «философом», по словам Мещерского, христианской школы, человеком, не подчинявшимся силе окружавшей его жизни, не моделировавшим себя по ней. Если Николая Александровича сравнивали с искусным столяром, то его младшего брата — с плотником, имевшим верный взгляд и верную руку. Впрочем, в нашей истории это всего лишь дополнения, помогающие понять, как формировалась другая личность — сын великого князя Александра.

…Вскоре после заключения брака Мария Федоровна забеременела, в семье заговорили о первенце. Однако радостного события в ожидаемое время не произошло. Любившая верховую езду, девятнадцатилетняя цесаревна, гостя у отца в Дании, по неосторожности, как писал современник, граф С. Д. Шереметев, «выкинула». Таким образом, появившемуся на свет в понедельник 6 мая високосного 1868 года ребенку суждено было стать тридцать девятым членом дома Романовых и по праву рождения занять пятую строку в «Придворном календаре» Российского императорского дома — как первому внуку правящего императора. «Я отлично помню день рождения Государя, — вспоминал много лет спустя генерал от инфантерии Н. А. Епанчин. — Мы проводили это лето в Павловске. Утром 6 мая я зашел купить что-то в мелочную лавку и узнал из разговоров покупателей, что ночью (в 2 часа 30 минут. — С. Ф.) в Царском Селе в семье Цесаревича Александра Александровича родился сын. Я поспешил домой и с радостным волнением сообщил моей матушке, что „Государь — дедушка“. Рождение маленького Великого князя было встречено в петербургском обществе с удовольствием, и, вероятно, так было и во всей России».

В тот же день император подписал высочайший манифест (его форма была традиционна и вплоть до революции 1917 года не претерпела изменений), которым извещал народ о рождении в семье цесаревича сына, внука императора, «нареченного Николаем», а также о том, что приращение Императорского дома явилось новым ознаменованием «благодати Всевышнего, на Нас и на империю Нашу изливаемой». Указывалась и титулатура новорожденного: Его Императорское Высочество. В тот же день младенец был зачислен во все полки и отдельные части лейб-гвардии, в которых состоял его отец-цесаревич, а также в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Кроме того, он стал шефом 65-го пехотного Московского полка. В тот же день приказом по морскому ведомству Николая Александровича зачислили и в гвардейский экипаж.

Рождение потенциального наследника престола в империи — всегда торжество государственного масштаба и в качестве такового отмечалось соответствующим образом. Уже 6 мая вечером столицы были иллюминированы, а 7 мая во всех московских церквях было совершено благодарственное молебствие. В Успенском соборе Кремля молебствие служили «архиерейским чином». В Санкт-Петербурге благодарственные молебствия «по случаю благополучного разрешения от бремени Ее Императорского Величества Государыни Цесаревны» состоялись во всех войсках гвардии и Петербургского военного округа. В северо-западном крае (в Вильно) войска были собраны на церковный парад, а главное лицо края — генерал-адъютант Потапов послал цесаревичу поздравительную телеграмму и получил ответ. 9 мая, в праздник Вознесения Господня и перенесения мощей святого Николая, в Екатеринодарском войсковом соборе после литургии все офицеры во главе с наказным атаманом «принесли молитву о здравии и долгоденствии высоконоворожденного», а накануне атаман отправил поздравительную телеграмму наследнику и цесаревне. Ответ не замедлил себя ждать, — и благодарность от Александра Александровича, писала газета «Северная почта», «за поздравление по случаю нашей семейной радости» была доведена до казачьего войска.

По случаю рождения внука императорская чета, опять же в соответствии со сформировавшейся в XIX столетии традицией, выделила три тысячи рублей серебром, как сообщали «Русские ведомости», для раздачи в Санкт-Петербурге «сиротам, неимущим и болящим», а столичное купечество — «в ознаменование дня рождения Великого князя Николая Александровича приговором постановило содержать на свой счет, при Николаевском доме призрения, двадцать мальчиков из беднейших семейств, с наименованием их пансионерами Великого князя Николая Александровича», — информировал журнал «Северная пчела». Несколько позже собрание выборных петербургского ремесленного сословия, также в связи с рождением сына наследника престола, постановило учредить при Александровской ремесленной школе десять вакансий для детей беднейших ремесленников — на счет сумм ремесленной казны. В честь новорожденного устраивались бесплатные приходские школы, получавшие имя великого князя Николая Александровича.

Принимая 15 мая депутацию московских единоверцев с их поздравлениями, Александр II объявил им, что таинство крещения состоится в Духов день, то есть 20 мая. Подобные «мелочи» весьма характерны, ибо позволяют увидеть, как (и через кого) информация доводилась до сведения подданных. Это тем более любопытно, что сообщение о приеме императором единоверцев появилось в печати лишь спустя 15 дней.

Следуя придворным правилам, накануне крещения великого князя был обнародован высочайше утвержденный церемониал. По разосланным от Императорского двора повесткам в Большом Царскосельском дворце в половине одиннадцатого утра должны были собраться члены Святейшего синода и придворное духовенство, члены Государственного совета, послы, посланники и поверенные в делах — с супругами, светские дамы, сенаторы, статс-секретари, придворные чины и кавалеры, почетные опекуны, городские дамы, генерал-адъютанты и генерал-майоры Свиты, флигель-адъютанты, генералы гвардии, армии и флота. Дамам надлежало присутствовать в русском платье, а кавалерам — в парадной военной форме. К половине одиннадцатого новорожденного должны были привезти из Александровского дворца (где тогда жил наследник) в Большой Царскосельский на средний подъезд. Держать его поручалось гофмейстерине цесаревны — княгине Ю. Ф. Куракиной.

В торжествах крещения принимали участие практически все члены дома Романовых, начиная с августейших дедушки и бабушки новорожденного и заканчивая принцами Ольденбургскими. В то время существовала традиция (ныне оставшаяся лишь в некоторых православных приходах Украины), согласно которой отец на момент крещения своего ребенка должен покинуть храм, уступив место крестному, принимающему на себя ответственность за религиозное воспитание и образование новорожденного. Что касается матери, то при крещении ее младенца она вообще не имела права присутствовать (в соответствии с традицией, берущей свои истоки в ветхозаветной религии).

Крестил великого князя, как было заведено в императорской семье, духовник семьи, исповедовавший всех православных членов дома Романовых, протопресвитер Василий Борисович Бажанов, ровесник XIX века, к тому времени получивший все мыслимые для представителя «белого» (женатого) духовенства награды. Он являлся присутствующим членом Святейшего синода, главным священником Главного штаба Его Императорского Величества и Отдельного гвардейского и гренадерского корпусов. Протопресвитер имел высшие российские и зарубежные награды (включая ордена Святого Александра Невского с алмазами, Святого Владимира 2-й степени и Святой Анны 1-й степени), а также золотой наперсный крест, украшенный драгоценными камнями. Отец Бажанов был весьма влиятельным церковным деятелем. Еще в 1835 году он стал учителем наследника-цесаревича (будущего императора Александра II), имел степень доктора богословия (за сочинение для него курса Закона Божия — «О вере и жизни христианской»), занимал должность царского духовника еще при жизни Николая I — в 1848 году. Протопресвитер В. Б. Бажанов для императорской семьи был не просто «официальным лицом», представителем православной церкви. Он давно и прочно вошел в жизнь Императорского дома, с детства учил верховных правителей азам православной веры. Неслучайно духовником царской семьи он оставался вплоть до своей кончины 1 июля 1883 года.

Восприемниками при крещении великого князя (то есть крестными) были определены сам император-дед, королева Дании Луиза (бабушка со стороны матери), наследный принц Датский Фридрих (дядя) и великая княгиня Елена Павловна. Эта странная традиция назначать восприемниками вместе с православными протестантов сохранялась в Российском императорском доме вплоть до революции 1917 года. К тому же далеко не всегда восприемники присутствовали при совершении таинства крещения лично, являясь, по сути, своеобразными «виртуальными крестными». После совершения таинства и пения «Тебе, Бога, хвалим» был произведен 101 выстрел из пушек и во всех церквях зазвонили колокола. Затем отец ребенка возвратился в храм и поблагодарил своих венценосных родителей. После этого столичный митрополит Исидор (Никольский) отслужил Божественную литургию, по завершении которой императрица Мария Александровна поднесла внука для причащения. Здесь же, в храме, император возложил на великого князя орден Святого Андрея Первозванного, а духовенство поздравило царя, царицу и наследника с крещением великого князя. Наследника отвезли обратно во дворец, а для гостей — особ первых трех классов и их жен — был дан торжественный обед, на котором тосты за здравие по традиции сопровождались выстрелами, причем за духовных и всех верноподданных полагалось стрелять только 21 раз, за новорожденного — 31, а за царя, царицу, датских родственников и великую княгиню Елену Павловну — 51. Объяснить подобную регламентацию сегодня довольно трудно.

Участвовать в крестинах великого князя было огромной честью для придворных; лишь самые титулованные или же обласканные самодержцем могли рассчитывать на какую-либо роль в этом действе. Неслучайно генерал Н. А. Епанчин особо отмечал, что поддерживавший подушку, на которой гофмейстерина несла внука императора в собор и обратно, его дед — адмирал И. П. Епанчин получил эту почетную обязанность во внимание к «продолжительной службе во флоте и участию в знаменитом бою при Наварине». Такая честь рассматривалась как награда, не менее значимая, чем орден.

То, что Николай Александрович — будущий наследник престола, конечно же было ясно. Но одно дело — очевидность факта, другое — его «оформление». Подданные российского императора смогли в этом убедиться уже летом 1868 года, когда было опубликовано императорское повеление, сообщенное через Святейший синод Сенату, «чтобы во всех случаях, когда при священнослужении на ектеньи употребляется сокращенное возглашение имен Императорского дома, после имен Их Величеств и вслед за именами Государя Наследника и супруги Его Высочества, было возглашаемо имя Великого князя Николая Александровича, и затем уже возглашалось „и весь Царствующий Дом“». Статус сына наследника был подтвержден указанием на очередность поминания его имени среди имен других членов Императорского дома при совершении богослужения (ектенья, собственно, и есть прошение о нуждах христианской жизни, произносимая всеми молящимися в храме). В ознаменование крещения 20 мая указом императора Александра II нижним чинам армии сократили на два года сроки выслуги, полагавшиеся к бессрочному отпуску. Тогда же «штрафованные» нижние чины, «хорошим поведением и служебным усердием» обратившие на себя внимание начальства, получили в зачет действительной службы «время бытности под судом и в разряде штрафованных». Их проступок не должен был считаться препятствием к увольнению в отставку, а также в бессрочный и временный отпуска. Так армия прочувствовала «семейное торжество» Императорского дома, завершившееся актом крещения старшего сына цесаревича.

Спустя год, 26 мая, в семье цесаревича родился второй сын, названный в честь державного деда Александром. Однако этот младенец прожил менее года. В апреле 1870 года стали распространяться тревожные слухи о его болезни, а 17 апреля — в день рождения Александра II — высочайший выход к Божественной литургии был отменен. В тот день появился первый официальный бюллетень о здоровье маленького князя, где заявлялось, что «мозговые припадки не ухудшились» и что Его Высочество был «более в сознании и угнетение мозговых отправлений несколько меньше». Бюллетень подписали три врача: лейб-акушер Я. Я. Шмидт, директор Родовспомогательных заведений Императорского столичного воспитательного дома Г. И. Гирш, в то время — доктор цесаревича, и К. А. Раухфус — директор и главный врач детской больницы принца Ольденбургского в Санкт-Петербурге. Но вскоре «Правительственный вестник» опубликовал траурный бюллетень с извещением о смерти великого князя, последовавшей 20 апреля. Смерть наступила от быстро увеличивавшегося «выпотения в мозгу», как тогда писали, то есть от гидроцефалии — отека мозга.

Кончина члена дома Романовых, как всегда, сопровождалась изданием императорского манифеста. В нем выражалось убеждение в том, что все подданные «соединят с Нашими молитвами свои к Верховному Подателю благ об усопшем Великом Князе и о ниспослании Родителям Его утешения, даруемого верой в святой, неисповедимый промысл». Затем, как обычно в подобных случаях, публиковался церемониал выноса и погребения тела, назначенного на 22 апреля в Петропавловском соборе. По случаю кончины великого князя на лиц первых пяти классов был наложен месячный траур. Кончина второго сына не только глубоко огорчила родителей (что вполне естественно), но, по воспоминаниям современников, имела прямым последствием значительное сближение цесаревича и его супруги, незаметное в первые годы их совместной жизни. «Общее горе закрепило их крепкий союз, — вспоминал друг Александра III граф С. Д. Шереметев, — который отныне безоблачно стал уделом их [жизни] до конца. Я дежурил ночью перед телом ребенка. При мне Крамской рисовал его портрет. Верхом сопровождали мы тело его в карете в крепость. Родители безутешно плакали». В тот год великий князь Николай Александрович впервые присутствовал на похоронах.

К концу 1860-х годов Императорский дом уже весьма разросся. В «Придворном календаре» все его члены имели строго фиксированное место. Главой Дома был император Николай I, за ним следовали его супруга, наследник-цесаревич, его супруга и, наконец, их старший сын. Далее в списке шли дети (мужского пола) Александра II: Владимир, Алексей, Сергей и Павел. Последний, родившийся 21 сентября 1860 года, был всего лишь на восемь лет старше своего племянника — великого князя Николая. Список продолжали брат царя Константин Николаевич, его супруга и дети: Александра Иосифовна, Николай, Константин, Дмитрий, Вячеслав Константиновичи. Затем следовали Николай Николаевич (Старший), его супруга Александра Петровна и их дети Николай (Младший) и Петр Николаевичи. За ними «Придворный календарь» помещал младшего сына императора Николая I — Михаила Николаевича, его супругу Ольгу Федоровну и их детей — Николая, Михаила, Георгия и Александра Михайловичей.

Так постепенно внутри Императорского дома формировались своеобразные «кланы», в дальнейшем получившие названия «Константиновичей», «Николаевичей» и «Михайловичей». В год рождения первого внука императора список «Придворного календаря» заключали представители женской части Дома — великая княгиня Елена Павловна, вдова дяди Александра II Михаила Павловича; дочь царя Мария Николаевна, дочь Николая I королева Вюртембергская Ольга Николаевна и его внучка — королева эллинов Ольга Константиновна; юные великие княжны Вера Константиновна и Анастасия Михайловна; великая княгиня Екатерина Михайловна — супруга герцога Георгия Мекленбург-Стрелицкого. В самом конце шли дети великой княгини Марии Николаевны от герцога Лейхтенбергского, носившие титул князей Романовских: сыновья Николай, Евгений, Сергей, Георгий Максимилиановичи и замужние дочери — Мария и Евгения Максимилиановны — с титулами княгинь. Мария была замужем за принцем Евгением Баденским, а Евгения — за принцем Александром Ольденбургским. Все члены Дома имели тогда титул Их Императорских Высочеств.

Таким образом, законный брак представителя дома Романовых с равными им представителями «владетельных» домов Европы не рассматривался как повод к «удалению» из «официальных» списков Фамилии. Более того, вышедшая замуж дочь или внучка императора (за исключением тех случаев, когда супруг имел королевский титул) сохраняла титулование в качестве «великой княгини» — оно всегда ставилось на первое место. Тем самым Российская императорская фамилия дополнительно подчеркивала свое особое положение в ряду европейских династий. Эта идея была важна еще и потому, что предусматривала жесткие «правила игры», которым должен был следовать каждый, родившийся Романовым. Несоблюдение этих правил могло дорого обойтись нарушителю. Так было в теории. Практика конца XIX и особенно начала XX века вносила свои коррективы и осложняла жизнь русского монарха, вынужденного, в качестве главы рода, следить за неукоснительным соблюдением родственниками правил брака. Что из этого выходило — отдельная история, связанная с последним русским самодержцем. Но об этом чуть позже. Здесь же стоит отметить лишь одно: первым, кто нанес серьезный удар по сложившейся системе отношений, оказался император Александр II, вторую половину своего царствования живший «на две семьи». История «романа императора» известна достаточно хорошо; французский посол в России начала XX века Морис Палеолог, на которого нам придется еще неоднократно ссылаться, написал об этом специальную работу — «Александр II и Екатерина Юрьевская»[9]. Впрочем, романтический сюжет и перипетии отношений царя с юной княжной Долгорукой для нас представляют интерес лишь постольку, поскольку они внесли разлад в императорскую семью, став своеобразным прецедентом в истории «семейного права» дома Романовых.

Действительно, страдая после смерти старшего сына, Александр II нашел в княжне сочувствие и поддержку, которых добивался и ранее. Его «амурные» отношения завершились образованием «второй семьи»: в 1872 году родился первенец Георгий, в следующем году — дочь Ольга, в 1876-м — второй сын Борис (умерший через несколько дней после рождения) и в 1878-м — дочь Екатерина. С середины 1870-х годов княжна и ее дети жили в Зимнем дворце, их покои были расположены над комнатами императрицы Марии Александровны. «Тайна» двойной жизни императора, таким образом, была известна всем приближенным и конечно же детям Александра II. «Как мне говорили, — вспоминала фрейлина императрицы графиня А. А. Толстая, — государыне часто доводилось слышать над головой крики и шаги детей. Иногда это случалось в то время, когда она совершала свой туалет. Тогда служанки и парикмахер видели, как она менялась в лице, но тут же с редкостным самообладанием старалась подавить свои чувства и даже находила для присутствующих какую-нибудь естественную причину этих звуков».

Александр II официально оформил свои отношения с Долгорукой 6 июля 1880 года, спустя лишь полтора месяца после кончины первой жены — императрицы Марии Александровны (это случилось 23 мая). Царь спешил, пренебрегая всеми «условностями»: мнением двора, отношением семьи, международными последствиями. Мотивация его была проста и понятна, обо всем он написал своей сестре королеве Вюртембергской Ольге Николаевне: «Моя совесть и чувство чести заставили меня вступить во второй брак. Я бы и не помышлял сделать это раньше, чем кончится траурная годовщина, если бы не наше кризисное время, когда каждый день грозит новым покушением оборвать мою жизнь. Именно поэтому я весьма озабочен как можно скорее обеспечить будущее женщины, которая в течение четырнадцати лет жила только для меня и детей, которых я от нее имею». Рассказывая о венчании, состоявшемся 6 июля в Царском Селе, он сообщал о подписании тогда же сенатского акта, извещавшего о вступлении «в морганатический брак с княжной Долгорукой, с предоставлением ей титула Светлости и имени княгини Юрьевской». Те же титулы и имя получали и их дети. Александр II представил жену и детей наследнику престола и цесаревне, которые, по его словам, полностью оправдали надежды, выказав дружбу княгине Юрьевской. «Мне остается только надеяться, — резюмировал царь, — что Божье благословение не покинет нас и что моя семья, всегда проявлявшая ко мне большую привязанность, последует примеру моего старшего сына и не откажет в своей дружбе моей жене и детям, которые мне так дороги, зная, как я дорожу единством семьи, завещанным нам нашими дорогими родителями».

Как видим, император прекрасно осознавал, что заключенный им брак — морганатический (хотя Екатерина Михайловна Юрьевская и происходила из древнего рода, по преданию, идущего от легендарного Рюрика и Владимира Святого): Долгорукие были подданными русского царя, следовательно, равными почитаться никак не могли. Брак же с лицом некоролевской крови навсегда преграждал путь к трону, что законодательно оформил еще император Павел I. Но дело заключалось не только в этом: всего за несколько лет до легализации своего второго брака, давая разрешение на венчание герцога Евгения Лейхтенбергского — внука (по матери) императора Николая I — с фрейлиной Д. К. Опочининой, Александр II — в присутствии наследника престола — завещал последнему никогда не давать разрешения на морганатические браки, ибо «это расшатывает трон». Сам же царь пошел на нарушение монархического принципа: «честный человек» победил в нем «законного государя», выше всего, выше личного счастья и душевного комфорта ставящего благо империи. Можно ли его за это осуждать? Вопрос, полагаю, некорректный. Известно, что неудобство существования рядом с собой «неравной» по рождению жены Александр II хотел изменить, проведя коронацию Юрьевской и использовав как прецедент историю коронации второй жены Петра Великого Екатерины I.

Положение наследника в такой ситуации становилось двусмысленным, побороть свои чувства, дабы «дойти до выражения любви» к княгине Юрьевской, великий князь не мог, чем однажды вызвал гнев отца, заявившего даже, «что отправит его вместе с семьей в ссылку». Ситуация Александра Александровича настолько осложнилась, что он подумывал об удалении «куда угодно», то есть об удалении от власти. Цесаревич и его супруга старались вести себя как можно корректнее, не вызывая гнева императора. Сколь только можно щадя самолюбие отца, Александр Александрович вынужден был терпеть Юрьевскую на своих семейных обедах, где ее видел и двенадцатилетний великий князь Николай. Его мать, цесаревна Мария Федоровна, вспоминала первую такую встречу с нескрываемым ужасом.

«Княгиня Юрьевская, впервые появившись у нас на семейном обеде — разумеется, без всякого приглашения, имела бестактность не скрывать своей близости с государем. На моего старшего сына, — говорила она супруге великого князя Михаила Николаевича — Ольге Федоровне, — это, видимо, произвело сильное впечатление, потому что вскоре он спросил меня: не родственница ли нам эта дама? Я была совершенно не готова к такому вопросу и просто ответила — нет. Но он весьма рассудительно заметил мне, что „дамы из общества никогда так не обращаются к дедушке, как она“. Я поняла, что отступать некуда, и сочинила сказку, которую все матери вынуждены рассказывать своим детям, то есть что император женился на вдове и усыновил ее детей. Но и на этот раз он не слишком мне поверил, и я заметила, как он страшно побледнел.

— Как он мог это сделать, мама? Ты ведь сама знаешь, что в нашей семье нельзя жениться так, чтобы об этом не узнали все.

Он ушел от меня задумчивый и завел этот же разговор с гувернером, которому высказал:

— Нет, тут что-то неясно, и мне нужно хорошенько поразмышлять, чтобы понять»[10].

О том, чем закончились эти размышления, история умалчивает, но приведенный эпизод весьма характерен: двенадцатилетний внук императора, очевидно, впервые понял, что в его семье не все нормально, что поступок дедушки не вписывается в правила, которые он, сын цесаревича, усваивал и в которых воспитывался с самого раннего детства. Дальнейшие события, безусловно, дали ему новую пищу для размышлений и заставили задуматься над вопросом о том, что такое царская семья. Тем более что последние месяцы жизни царя — январь и февраль 1881 года — ознаменовались скандалами. Сейчас трудно разобраться, кто их провоцировал — одни мемуаристы обвиняют во всем Юрьевскую, настраивавшую-де государя против его законных детей, другие — этих самых детей. Однако факт остается фактом: накануне весны 1881 года в семье Александра II был разлад. События развивались стремительно, и спустя семь месяцев после бракосочетания император Александр II был убит, семейное счастье оказалось совсем недолгим. Его страшное предвидение, о котором он писал сестре в Вюртемберг, сбылось.

…Незадолго до трагедии 1 марта, оборвавшей жизнь царя-освободителя, была поймана большая неуклюжая птица, которую называли финским орлом. Несколько дней кряду она охотилась на голубей, давно облюбовавших крыши Зимнего дворца. Из окон своего кабинета Александр II раздраженно наблюдал эту картину, после чего и приказал поймать хищника. Бывают разные приметы, но эта была не из добрых: точно такая же птица неоднократно садилась на крышу Зимнего дворца за несколько дней до смерти Николая I. Примета оказалась верной и на сей раз…

Судьба великого князя Николая Александровича резко изменилась 1 марта 1881 года: он стал наследником престола. Появившийся вскоре и помеченный той же датой манифест нового самодержца — Александра III, сообщая о случившемся, призывал всех верноподданных соединить их молитвы с царскими мольбами и «учинить присягу в верности Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Цесаревичу Великому Князю Николаю Александровичу».

В тот день великий князь приехал в Зимний дворец, где умирал его дед и куда ранее прибыли его родители. Трудно сказать, что испытывал в те минуты двенадцатилетний подросток (тогда он еще не вел дневник), но то, что произошедшее произвело на него неизгладимое впечатление — несомненно. Родители не хотели, чтобы их старший сын оставался в Зимнем, и потребовали, чтобы граф С. Д. Шереметев отвез его обратно в Аничков дворец — резиденцию ставшего императором великого князя Александра Александровича. Граф и наследник спустились на Салтыковский подъезд. Подали карету, за которой следовал казачий конвой. «Цесаревич Николай, взглянув на конвой, приказал им не сопровождать его. Меня, — вспоминал много лет спустя С. Д. Шереметев, — озадачило такое решение, но делать было нечего. Казак вскочил на козлы, мы сели в карету и благополучно прибыли в Аничков. Оттуда я поспешил обратно, чтобы доложить государю, что цесаревич в целости доставлен домой». Это, очевидно, был первый самостоятельный поступок великого князя, по крайней мере — из известных на сегодняшний день. Почему он отказался от охраны, теперь уже не скажет никто, но сам отказ от нее показателен. Мальчик не был трусом и в страшной ситуации неразберихи и суеты, явившейся следствием произошедшего в тот день убийства венценосного деда, не потерял присутствия духа. Детство закончилось, настала пора юности, время постепенной подготовки к будущей роли самодержца.

В июле 1881 года великий князь Николай Александрович уже сопровождал своего отца в Москву. Как пишет американский историк Р. Уортман в книге «Сценарии власти…», этот приезд в Первопрестольную включил тринадцатилетнего «наследника в инсценировку национального сценария его отца. Николай рассматривал русскую монархию как праздничный союз между царем и народом». Научные характеристики менее всего помогают понять психологию того или иного исторического «персонажа», потому и судить о «включенности» юного наследника в инсценировку национального сценария «святой православной России» (в ее старомосковском стилизованном обличье), думается, слишком смело. Он был сыном своего отца, членом большого царствующего дома, наследником, и это стоит учитывать прежде всего. Для русских царей безусловным фактом было наличие союза между ними — носителями верховной власти — и народом, что еще в 1830-е годы нашло отражение в знаменитой уваровской триаде «православие, самодержавие и народность». Праздничный был союз или нет — дело второе, главное, что он был.

Вскоре цесаревич начал вести дневник, получив от родителей в подарок на новый, 1882 год небольшую (по формату) памятную книжечку, изготовленную типографским способом. На каждый день в этой книжечке были отпечатаны знаменательные даты: религиозные праздники, дни рождения и именины членов дома Романовых. Подобные книжечки были и у других членов Дома. Быть может, по этой причине — по привычке, выработанной в детстве, — цесаревич, став во главе империи, продолжал каждый день делать лаконичные записи, в которых фиксировал лишь «техническую» информацию: о встречах, о погоде, об основных происшествиях дня, а развернутой оценки случившемуся не давал. Получив в свое распоряжение этот дневник, исследователи многие десятилетия использовали его для доказательства «умственного убожества» последнего русского царя. Но мы не будем идти тем же путем!

Да, цесаревич в тринадцать с половиной лет не писал в дневнике о своем превосходстве над окружающими, не обнаруживал стремления стать самодержцем. Но разве это странно? Дневник он вел для памяти, припоминания о прошедших событиях были только припоминаниями. В данном случае первые записи дневника удивительным образом похожи на те, которые делались им в последующие годы. «Утром пил шоколад; одевал л[ейб]-гв[ардии] резервный мундир; за завтраком с нами сидели Сандро (великий князь Александр Михайлович. — С. Ф.) и Петя (принц П. А. Ольденбургский. — С. Ф.); ходили в сад с Папá: рубили, пилили и разводили большой костер; легли спать около 1/2 десятого» — так начинается дневник цесаревича 1 января 1882 года. Впрочем, иногда лаконичные дневниковые записи позволяют судить не только о «внешней канве» событий. В том же 1882 году, 4 января, наряду с упоминанием о будничном кофе, чтении «Хижины дяди Тома» и об учебе, великий князь пишет, что «за завтраком были кн. Юрьевская, Гого (ее сын Георгий. — С. Ф.) и беби [дочь Екатерина]». Эта запись свидетельствует о том, что цесаревичу, наконец, объяснили, кто была та женщина, встреча с которой на семейном обеде вызвала у него недоумение и вопросы. Впрочем, дружбы семьи Александра III с княгиней Юрьевской и ее детьми не получилось. Вскоре вдова Александра II покинула Россию и поселилась в Ницце. Бывая в Петербурге редко, она более не имела возможности для приватных встреч с императорской семьей.

В последующие годы жизнь наследника престола протекала без особых потрясений; иногда он появлялся на официальных мероприятиях вместе со своим венценосным отцом, в мае 1883 года присутствовал на его коронации. Как воспринимали наследника, как к нему относились современники? Особого восторга он не вызывал. Так, председатель II Государственной думы Ф. А. Головин вспоминал случай, свидетелем которого был в 1883 году, — при посещении Александром III Лицея цесаревича Николая в Москве. Лицеисты, одним из которых тогда и был Головин, восторженно встретили царя и царицу, но наследник почему-то показался им «ничтожеством, не стоящим внимания». Оттертый от отца лицеистами, ринувшимися вслед за удалявшимся по лестнице царем, наследник «стал испуганно пищать: „Пропустите, пожалуйста, и я — царская фамилия“». Лицеисты потом много смеялись над этой фразой, вспоминая подробности царского визита. Конечно, Головин, считавший Николая II плохим царем, субъективен, но дело не только в субъективизме: даже если подобное замечание — миф, то миф весьма показательный. В великом князе изначально отказываются видеть «персону», достойную уважения; его воспринимали лишь как слабого и блеклого человека. «Мифоманию» можно считать своеобразной социальной болезнью, распространение которой трудно остановить и которой бессмысленно противопоставлять проверенные факты. Интереснее другое: механизм создания негативного или, наоборот, позитивного образа исторического героя. Но говорить о механизме — значит говорить об исторической обстановке, в которой этот герой жил, говорить о его окружении и о психологическом «фоне» эпохи. В конце концов, формирование образа в истории играет не меньшую роль, чем сам образ.

Гнусные истории о «тяжелом детстве» будущего самодержца стали появляться еще при его жизни, находя и публикаторов, и заинтересованных читателей. Одним из распространителей подобных историй был В. П. Обнинский, ровесник (как и Головин) Николая II, в молодые годы служивший офицером в гвардейском полку, расквартированном в Царском Селе. Источник информации, таким образом, проясняется. Что же отмечал, говоря о юных годах Николая II, Обнинский? Он, разумеется, обращал внимание на недостаточное образование и совершенно разнузданную жизнь будущего самодержца, протекавшую якобы в обстановке попоек и разврата. Желая показать, что окружение Николая Александровича было самого дурного свойства, Обнинский приводит рассказ о развлечениях великого князя Николая Николаевича (Младшего), который, заметим, был на 12 лет старше цесаревича.

Этому-то великому князю, судя по всему, и отдавалась «пальма первенства» в деле развращения наследника: ведь именно Николай Николаевич и его «гусары», напившись до полубессознательного состояния, считая себя «волками», раздевались и выбегали на улицу в Царском Селе. Воя на луну, они таким образом требовали алкоголя, и старый буфетчик выносил им большую лохань водки или шампанского. Алкоголь «вылизывался» языком, с визжанием и кусанием. «В такой-то оригинальной обстановке протекали все драгоценные годы молодости наследника, когда всякий, даже рядовой человек спешит забирать из школы и жизни побольше знаний и опыта», — писал Обнинский. Пошлые слова, из которых следовало, что наследник формировался в нездоровой обстановке, свидетельствовали не столько о знании автором реалий, сколько о том, как воспринимали воспитание и образование последнего самодержца оппозиционные ему и его правлению лица. В дальнейшем пасквиль Обнинского, где правда была сдобрена значительной массой лживых слухов и сплетен, стал источником, из которого черпали свое вдохновение и другие авторы (в частности, журналист Л. Львов и публицист И. М. Василевский /He-Буква/). Причем у этих авторов мы можем наблюдать развитие сказки: если Обнинский делал акцент на поведении Николая Николаевича, «развращавшего» цесаревича, то Львов уже смело писал, что спиртными напитками будущий царь начал увлекаться чуть не с детства, прославившись попойками еще до достижения шестнадцатилетнего возраста. «Часто он со своими сверстниками допивался до того, что устраивал игру в зверей — все бегали по парку одного из гатчинских дворцов на четвереньках, иногда нагишом. Тогда ворота парка наглухо запирались, дабы посторонние не проникали в тайну забав наследника престола». По словам «информированного» журналиста, одним из наиболее активных участников этих попоек был Д. С. Сипягин, за что (равно как и за умение готовить соус с устрицами) в царствование Николая II стал министерским чиновником[11]. «Предания» Львова лишь технически отличаются от «откровений» Обнинского: если первый описывал «игрища» в Царском Селе, то последний перенес их в Гатчину, сделав центральной фигурой развлечений наследника и его сверстников (а не Николая Николаевича). В «ровесники» попал и Д. С. Сипягин, бывший на 15 лет старше цесаревича и к 1884 году имевший скромный чин VII класса (чин надворного советника, равный подполковнику).

До убожества прямолинейна была и схема И. М. Василевского: недостаточное воспитание, посредственные способности («короткомыслие»), алкоголизм, упрямство — вот основные черты характера Николая II. Черных красок для его описания много, светлых — неоткуда взять. Получается странная «запрограммированность» на неуспех. Все плохо, даже английское воспитание, полученное в детстве, — ведь оно «сказалось настолько сильно, что еще в первые годы царствования Николай II высказывался не иначе как переводя свои слова с английского»! То, что это не так, доказывается наличием дневника, который велся по-русски и, несмотря на свою лаконичность, не производит впечатления «труда переводчика». Но разве это важно? Царь — не русский по духу, и все, — говорить больше не о чем. Так миф обретает право на существование в истории…

Негативному мифу, в свою очередь, ныне вполне закономерно противопоставляется диаметрально иное суждение, иная форма лубочного рассказа. Объяснять подобные метаморфозы дело бесперспективное. Они — лишь возможность оттенить идеологическую пристрастность авторов. Современные апологеты Николая II, пытающиеся нарисовать образ «идеального» во всех смыслах царя и справедливо отрицая наветы прежних лет, выставляют в качестве основного тезиса то, что именно старшему сыну Александра III лучше всех удавалось следовать наставлениям родителей, подчеркивая, что «за его жизнь не случилось ни одного „морального падения“», что «никогда он не шел на сделку с совестью…»[12]. Столь однозначное заявление заставляет иначе расставлять акценты, обращая внимание, скорее, на религиозную составляющую воспитания Николая Александровича. Действительно, трудно отрицать очевидное: последний царь не был великим полководцем и великим монархом. По словам У. Черчилля, «он был только верным, простым человеком средних способностей, доброжелательного характера, опиравшимся в своей жизни на веру в Бога». И все же, как кажется, не менее важно проследить основные этапы воспитания этого человека, постараться увидеть, как он взрослел и формировался.

Семейная обстановка, в которой рос будущий монарх, была, по воспоминаниям соприкасавшихся с русским двором современников, «безусловно здоровой», отличалась сердечностью и простотой. Главную ответственность за воспитание наследника престола взяла на себя его мать — Мария Федоровна, внимательно следившая за выбором учителей для сына. К тому времени, когда Александр III занял российский престол, у Николая были два брата и две сестры. 27 апреля 1871 года на свет появился великий князь Георгий, 25 марта 1875-го — великая княжна Ксения, 22 ноября 1878-го — великий князь Михаил. Вскоре после воцарения Александра III, 1 июня 1882 года, в царской семье родилась дочь Ольга, единственный «порфирородный» (то есть родившийся в то время, когда родители уже были самодержцами) ребенок императорской четы. Николай был общительным и веселым мальчиком. «Детство его протекало в скромном Гатчинском дворце в семейной обстановке, которую он очень любил», — вспоминал великий князь Александр Михайлович.

Конечно же основное внимание родители обращали на воспитание именно старшего сына — наследника, к которому в 1877 году был приставлен специальный воспитатель — генерал Григорий Григорьевич Данилович, ставший также наставником великого князя Георгия. Насколько удачным оказался выбор, судить трудно, однако почти все современники, знавшие Даниловича, отзывались о нем нелестно. Он считался выдающимся педагогом, но, как писал генерал Н. А. Епанчин: «Одно дело быть директором корпуса, в котором было несколько сот воспитанников, и другое — быть воспитателем будущего императора».

Генерал Данилович был человеком «старой школы»: родился в 1825 году, обучался в годы правления Николая I, пройдя курс в Александровском царскосельском и 1-м Полоцком кадетских корпусах, в Дворянском полку и в офицерских классах артиллерийского училища, затем преобразованных в Михайловскую артиллерийскую академию. В 1854 году начал военно-учебную деятельность, став инспектором классов 2-го кадетского корпуса, а спустя несколько лет его директором. Преобразованный в военную гимназию в 1863 году, этот корпус превратился в «кузницу» военно-педагогических кадров: в 1865-м там учредили педагогические курсы для подготовки учителей военных гимназий.

Данилович, более всего ценивший дисциплину и послушание, не составил плана воспитания будущего императора, как это делал В. А. Жуковский для сына Николая I — цесаревича Александра Николаевича. «Мне кажется, — вспоминал Н. А. Епанчин, — что не было достаточного наблюдения за работой преподавателей и вследствие этого в образовании цесаревича были существенные пробелы, даже в то время, когда ему шел двадцать шестой год и когда волею судьбы ему суждено было в ближайшее время вступить на престол». Г. Г. Данилович, впрочем, и не мог «достаточно» наблюдать за работой преподавателей — в семье Александра III на него смотрели только как на инспектора классов, то есть своего рода классного надзирателя; императрица звала его просто «Гоша», неоднократно и при детях позволяя насмешки в адрес генерала.

Не имея системы, которой можно было бы придерживаться в деле воспитания наследника престола, генерал пытался в силу своего разумения расширять знания великого князя (однажды, например, поставил в классной комнате скелет — для лучшего изучения анатомии). Несерьезное отношение к педагогическим вопросам отмечал и близкий к императорской семье граф С. Д. Шереметев, утверждавший, что не было человека, сочувствовавшего назначению Даниловича воспитателем великого князя. Александру III все это было известно — гофмаршал двора генерал В. В. Зиновьев по этому поводу даже специально разговаривал с ним. Но ничего не изменилось: не имевший влияния, не пользовавшийся авторитетом у своих воспитанников, Данилович, тем не менее, в течение всего курса образования цесаревича оставался его наставником. Даже если согласиться с современниками, писавшими о «навязывании» генерала Даниловича Александром II, то непонятно, почему его не сменили после трагической кончины императора. Новый самодержец, скорректировавший «сценарий власти» своего отца и отдававший предпочтение формам Московской Руси (в их псевдославянофильской интерпретации), оставил прежнего воспитателя своего сына и наследника, при том что «всем своим прошлым, всеми связями и сочувствиями Данилович принадлежал Западу»!

Логичного объяснения этому дать невозможно, но все-таки показательно, что С. Д. Шереметев назвал его фатальной личностью («Один этот вкрадчивый, слащавый голос чего стоил! — писал граф. — Это однообразное отчеканивание слов и „иезуитские“ замашки! Они не прошли бесследно»). Даниловича действительно часто называли «иезуитом». «Даниловичу император Николай II обязан всем своим моральным обликом, — писал генерал А. А. Мосолов, — та необыкновенная сдержанность, которая была основным отличительным признаком характера Николая II, несомненно, имеет своим источником влияние Даниловича». Даже кончина восьмидесятилетнего генерала (в апреле 1906 года) не вызвала у современников сочувствия. «Не много пользы принесло царю его воспитание, — записала в дневнике свое мнение хозяйка «правого» политического салона столицы А. В. Богданович, — не сумел он у царя развить самостоятельности». О какой самостоятельности можно было говорить, если, по мнению преподавателей цесаревича, в частности преподавателя тактики генерала Гудим-Левковича, Данилович делал из своего питомца «умеренного, аккуратного старичка, а не бойкого юношу»![13] Правда, было одно обстоятельство, которое не стоит игнорировать: генерал Г. Г. Данилович «внушил, что чудодейственная сила таинства миропомазания во время Св. Коронования способна была даровать будущему Российскому Самодержцу все необходимые познания», — писал великий князь Александр Михайлович. Подобное «внушение» могло воспитать в цесаревиче веру не только (и не столько) в получаемые знания, без которых править огромной империей невозможно, сколько надежду на их восполнение чудесным образом — посредством религиозного акта коронации.

Беспрекословное подчинение воле родителей (то есть воле отца) с течением лет стало самой «яркой» чертой характера наследника, жизнь которого и после достижения совершеннолетия (для наследника наступавшего в 16 лет) не изменилась. Примечательно, что по достижении этого возраста наследник имел право получать из Государственного казначейства 300 тысяч рублей ежегодного содержания, но Александр III решил, «что эта трата лишняя и что наследник может продолжать жить по-прежнему в родительском доме»[14]. Это свидетельствовало не только о бережливости царя, но и о том, что своего сына он считал недостаточно взрослым для самостоятельной жизни.

Но вернемся к вопросу об образовании Николая Александровича. Первоначально учебе отводилось двенадцать лет: первые восемь посвящались предметам гимназического курса, последние — так называемому «курсу высших наук». Впоследствии «по причине обширности и сложности курса высших наук» был добавлен еще один год для занятий. В программу гимназического курса внесли некоторые изменения — вместо древних языков преподавали элементарные основы минералогии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии (что, как уже говорилось, и привело к появлению возмутившего придворных скелета. «Что он его (наследника. — С. Ф.) готовит в повивальные бабки, что ли?» — возмущался Даниловичем генерал Зиновьев).

Дополнительно изучались английский язык, политическая история, русская литература, французский и немецкий языки. Так говорили официальные справки. Что касается современников, то, по мнению генерала Н. А. Епанчина, Николай II хорошо владел французским и английским, а немецким — слабо (как и все дети Александра III). Степень «хорошего» владения проверить по воспоминаниям вряд ли возможно, но известно, что для Николая II английский язык был таким же родным, как и русский. «Накануне окончания образования, — вспоминал друг детства цесаревича великий князь Александр Михайлович, — перед выходом в лейб-гусарский полк [будущий царь] мог ввести в заблуждение любого оксфордского профессора, который принял бы его… за настоящего англичанина». Но, по утверждению Александра Михайловича, цесаревич так же хорошо владел немецким и французским языками. Думается, что член дома Романовых был осведомлен лучше, чем генерал Н. А. Епанчин.

Однако важнее, думается, иное — не путать воспитание и образование, причем четко представлять, что общее образование для монарха не менее важно, чем образование «специальное» — в условиях российского самодержавия предполагавшее приоритетное внимание к военным дисциплинам. Но обо всем по порядку.

Французский и немецкий языки в эпоху Александра II при дворе были распространены не меньше, если не больше, чем русский. Поэтому члену дома Романовых изучать их было так же легко (или, если угодно, так же трудно), как родной язык. Другое дело — английский. В середине XIX века он только получал «права гражданства» при дворе, хотя многие его представители знали английский прекрасно. И все же для занятий в то время специально отбирались такие учителя (разумеется, носители языка), которые могли бы совмещать функции педагога и воспитателя. Таким человеком и был Карл Осипович Хис (Heath) (или Гис, как его называли в России) — англичанин, живший в империи с 1850 года. С 1856 по 1878 год он преподавал английский язык и литературу в Императорском Александровском лицее, где его заметили и пригласили в Императорский дом. Он преподавал английский язык детям Александра II — Сергею, Павлу и Марии, будущему поэту КР — великому князю Константину Константиновичу и, в дальнейшем, великому князю Николаю Александровичу. Именно Хису последний самодержец был обязан блестящим знанием английского языка — поэтому-то В. П. Обнинский и писал о «подстрочном переводе» английских фраз в русских речах Николая Александровича.

Но описывая историю появления мистера Гиса в царской семье, Обнинский не удержался от того, чтобы лишний раз не показать «убожество среды», в которой рос наследник престола. «Когда в первый раз появился за обеденным столом старик с красивым, ласковым лицом типичного английского джентльмена, Николай холодно приветствовал своего будущего воспитателя. А после обеда, когда M-r Heath, желая сломать чувствовавшийся ледок, предложил мальчику поиграть с ним, Николай с не шедшей его скромной и милой фигурке напыщенностью сказал: „Как мне с вами играть? Я — князь, а вы — простой старик“. Умный англичанин схватил тогда „князя“ на руки, и через полминуты тот заливался веселым хохотом, защищаясь от блохи, которую изображал из себя M-r Heath»[15].

Даже если все происходило так, как описано, ничего страшного и дискредитирующего в том не было: проблема заключалась лишь в правилах, которые с самого раннего детства должен был соблюдать наследник. Курьезы детства — обыкновенно только курьезы. Ребенок обычно «впитывает» все, что слышит в своей семье, не всегда отдавая себе отчет в том, что говорит. Показателен такой случай: будучи совсем маленьким и находясь в гостях у брата деда — великого князя Константина Николаевича, Николай попросил того показать флот. На замечание Константина Николаевича, что зимой это невозможно, будущий самодержец наивно сказал: «Отчего невозможно, папа говорит, что флот у тебя в кармане»[15]. Нелюбовь цесаревича Александра Александровича к дяде — генерал-адмиралу флота, про которого ходили тогда самые разные слухи, отразилась в этом вопросе его маленького сына.

Но сказанное — лишь пример, доказывающий, как можно при желании истолковать любую, самую невинную фразу. Важнее то, что мистер Хис не только сумел понравиться своему ученику, что определило успешность изучения последним английского языка, но и многое сделал для его физического развития. Он обратил внимание родителей «на недостаточность физических упражнений цесаревича и занялся этим делом и, между прочим, закаливанием цесаревича, в чем достиг прекрасных результатов»[16]. Стоит отметить, что это повлияло на здоровье Николая II: на протяжении всей своей жизни он почти никогда не простужался и болел крайне редко. Благодаря мистеру Хису Николай полюбил спорт: неслучайно в биографическом очерке, прошедшем его личную редактуру и опубликованном в год 300-летия дома Романовых, специально подчеркивалось, что «монарх поддерживает и укрепляет свои силы здоровыми телесными упражнениями: ходьбой, верховой ездой, ездой на самокате, игрой в теннис, в кегли, греблей, плаванием»[17].

Закаливание тела вполне сочеталось с «укреплением духа». Религиозному образованию наследника уделялось большое внимание, ведь будущий царь считался помазанником Божьим и Верховным Ктитором православной церкви. К тому времени духовник царской семьи протопресвитер В. Б. Бажанов был уже глубоким старцем и на роль преподавателя Закона Божьего не подходил (в любом случае, его кандидатуру всерьез никто не рассматривал). Родители Николая Александровича хотели видеть законоучителем протоиерея Малой церкви Зимнего дворца Иоанна Васильевича Рождественского, известного в столице проповедника и присутствующего члена Святейшего синода. Он хорошо знал офицерскую среду (что было безусловным плюсом в глазах царской семьи), состоял главным наблюдателем за преподаванием Закона Божьего в военно-учебных заведениях. Он пользовался уважением в придворном мире и, очевидно, готовился заменить престарелого протопресвитера В. Б. Бажанова.

Но жизнь распорядилась иначе: ссылаясь на болезнь и упадок сил, протоиерей Рождественский отказался быть учителем молодого великого князя и вскоре после воцарения Александра III скончался. По словам графа С. Д. Шереметева, это открыло путь другому священнику — «двуликому Янусу» Иоанну Леонтьевичу Янышеву. Сегодня трудно сказать, почему граф называл отца Иоанна двуликим, но известно, что в близких ко двору кругах его не считали «горячим проповедником» — позднее, когда летом 1894 года он занимался с принцессой Alix — будущей императрицей Александрой Федоровной, современники указывали, что протопресвитер «холодный богослов, влиять на душу он не может».

Но как бы то ни было, именно он с 1883 года стал духовником Их Императорских Величеств и преподавателем цесаревича. Он читал курс канонического права в связи с историей Церкви, знакомил своего высокородного ученика с главными отделами богословия и историей религии. В царской семье его давно и хорошо знали: именно отец И. Л. Янышев, начинавший свое служение православным священником в Висбадене, затем преподававший богословие и философию в столичной Духовной академии и состоявший священником русской миссии в Берлине и (снова) в Висбадене, в 1864 году преподавал Закон Божий принцессе Дагмаре — в 1866-м ставшей супругой великого князя Александра Александровича. С 1866 по 1883 год отец И. Л. Янышев был ректором Духовной академии в Санкт-Петербурге, специализируясь на изучении нравственного богословия. Упоминания о нем можно встретить уже в первых дневниковых тетрадях наследника: к примеру, в ноябре 1882 года великий князь писал о приезде «батюшки Янышева» — в первый раз после ушиба («его вывалило из саней, причем он сильно ударился левым плечом оземь»). Протопресвитер И. Л. Янышев оставался царским духовником вплоть до кончины, последовавшей в шестнадцатый год правления Николая II. Объяснять это только привязанностью, видимо, не вполне правильно: отца Иоанна ценили не за «холодный» ум или «дипломатические способности», он понимал психологию среды, с которой его свела жизнь, и был деликатным пастырем (тем более что скандалы случались и в ведомстве придворного протопресвитера).

Помимо протопресвитера И. Л. Янышева, среди учителей цесаревича, не имевших военных чинов, были: профессор Николай Николаевич Бекетов, читавший химию; профессор Николай Христианович Бунге, преподававший статистику, политическую экономию и финансовое право; специалист по международному праву профессор Михаил Николаевич Капустин; профессор Егор Егорович Замысловский, специализировавшийся на изучении политической истории; и профессор Константин Петрович Победоносцев, учитель покойного цесаревича Николая Александровича и императора Александра III, читавший курс законоведения, государственное, гражданское и уголовное право. Личность Победоносцева нужно выделить особо — он был не только учителем-юристом, но и идеологом, оказавшим серьезное влияние на идейное формирование Николая II. Это — отдельная тема, требующая специального подхода и связанная с вопросом о сущности самодержавия и принципах монархической государственности в России. Поэтому в данном случае правильнее будет сначала рассказать о других учителях цесаревича, не решавших явно выраженных идеологических задач.

Начнем с H. H. Бекетова, в 1886 году избранного ординарным академиком Петербургской академии наук, а до того в течение 32 лет прослужившего профессором химии в Харьковском университете. С 1887 по 1889 год он читал химию наследнику. Чем был обусловлен выбор в качестве преподавателя для великого князя именно его — сказать трудно, но, быть может, стоит обратить внимание на то, что коллеги называли его «химиком-философом», во всех своих работах стремившимся к решению вопроса о причине, источнике химического «сродства», то есть умевшим обобщать полученные экспериментально данные. К слову сказать, наука в России обязана ему появлением первых термохимических лабораторий.

Н. X. Бунге, как и Победоносцев, был известен царской семье давно: еще в 1863–1864 годах он читал лекции цесаревичу Николаю Александровичу и в дальнейшем сделал головокружительную карьеру (в 1881 году Бунге возглавил Министерство финансов). Читать лекции наследнику его пригласили в те же самые годы, что и академика H. H. Бекетова.

Юрист M. H. Капустин не столь знаменит, как Бекетов и Бунге, хотя в среде столичной бюрократии «последним человеком» не был. Окончив Московский университет и заняв там кафедру международного права, Капустин-ученый именно гражданское право считал основой юридического образования, проповедуя исторический подход в его изучении. Очевидно, выбор пал на Капустина потому, что некоторое время он был директором Демидовского лицея в Ярославле, а затем — попечителем Дерптского и Петербургского учебных округов.

Е. Е. Замысловский, выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, всю свою жизнь связал со своей alma mater, защитив там докторскую диссертацию и получив профессорскую кафедру. Специализируясь на изучении исторической географии (прилагательно к концу XVI–XVII веку), Замысловский составил один из первых в России учебных атласов по русской истории и объяснительный текст к нему. О степени его влияния на цесаревича судить трудно, но зная об интересе последнего к отечественной истории, можно предположить, что предмет Замысловского был у Николая Александровича одним из самых любимых. Неслучайно в 1913 году император допустил в печать информацию о своих «увлечениях» историей: «…проводя в сознание русского общества, что „только то государство крепко и сильно, которое свято чтит заветы своего прошлого“, — государь сам первый чтит это прошлое, усердно занимается его изучением и особенное внимание уделяет при этом правлению „Тишайшего“ царя Алексея Михайловича»[18]. Е. Е. Замысловский свою магистерскую диссертацию посвятил царствованию сына Тишайшего царя — Федора Алексеевича, и, вероятно, интерес последнего самодержца к XVII веку формировался под воздействием лекций этого профессора.

Преподавателей-военных у цесаревича было гораздо больше, чем штатских профессоров. Помимо главного воспитателя — генерала Г. Г. Даниловича, еще девять генералов читали свои курсы великому князю. Николай Николаевич Обручев, один из главных деятелей военных реформ эпохи 1860-х, в течение шестнадцати лет занимавший должность начальника Главного штаба (с 1881 по 1897 год) и являвшийся профессором Николаевской академии Генерального штаба, впервые в России ввел практические занятия по военной статистике и читал ее наследнику.

Михаил Иванович Драгомиров — профессор тактики академии и учитель детей Александра II (в том числе и Александра Александровича), преподавал боевую подготовку войск. Одиннадцать лет М. И. Драгомиров являлся начальником академии. В 1889 году он был назначен командующим войсками Киевского военного округа, а через девять лет стал также киевским, подольским и волынским генерал-губернатором. В 1903 году заслуженного генерала ввели в Государственный совет — «звездную палату» Российской монархии, что считалось тогда доказательством безусловной благосклонности монарха к сановнику.

Генрих Антонович Леер преподавал стратегию и военную историю и сменил в 1889 году Драгомирова на посту начальника Академии Генерального штаба. Именно он организовал и редактировал военные издания — «Энциклопедию военных и морских наук» (в восьми томах) и «Обзор войн России от Петра Великого до наших дней» (в трех томах).

Николай Афанасьевич Демьяненко, многолетний начальник Михайловской артиллерийской академии и училища, знакомил цесаревича (а затем и его брата Михаила) с премудростями артиллерийского дела, ранее он преподавал этот предмет детям Александра II (великим князьям Александру, Владимиру, Сергею и Павлу Александровичам).

Павел Львович Лобко, будучи профессором Николаевской академии и автором выдержавшего восемнадцать изданий учебника «Записки военной администрации для военных и юнкерских училищ», с 1885 года читал Николаю Александровичу курс военной администрации. Примечательно, что свою карьеру генерал Лобко заканчивал на гражданском министерском посту — государственным контролером, что в конце XIX — начале XX века случалось не часто. В конце жизни он стал членом Государственного совета.

Геодезию и картографию преподавал профессор Николаевской академии Отто Эдуардович фон Штубендорф, один из самых известных военных геодезистов того времени, в 1900 году избранный почетным членом Петербургской академии наук.

Павел Константинович Гудима-Левкович читал курс тактики. Его хорошо знал император Александр III, при котором он состоял в Русско-турецкую кампанию 1877–1878 годов. Очевидно, этим и был обусловлен его выбор как преподавателя наследника.

Композитора и музыкального критика Цезаря Антоновича Кюи пригласили для преподавания фортификации — в этом качестве он, профессор Николаевской инженерной академии, был хорошо известен в царской семье: его лекции слушали великие князья Сергей и Павел Александровичи; Николай, Михаил, Георгий и Сергей Михайловичи; Петр Николаевич; герцоги Г. Г. и М. Г. Мекленбург-Стрелицкие.

Историю военного искусства читал наследнику Александр Казимирович Пузыревский — профессор Академии Генерального штаба, закончивший карьеру в должности помощника командующего Варшавским военным округом и за полтора месяца до смерти, в марте 1904 года ставший членом Государственного совета.

Эти люди, известные ученые и военные, большинство из которых имели богатый опыт педагогической деятельности, старались донести до цесаревича свои знания. Каковы же были результаты? Об этом судить трудно. Цесаревич был прилежным учеником, слушал учителей внимательно. Но… преподаватели не имели права спрашивать, а наследник не слишком любил задавать вопросы. Даже К. П. Победоносцев, его учитель и политический наставник, однажды проговорился, выказав сомнение «в том, что его лекции усвоены августейшим учеником». Подобные выводы делали и некоторые другие преподаватели цесаревича[19].

Обер-прокурор Святейшего синода, как преподаватель относившийся к наследнику «любовно», Победоносцев при воцарении Николая Александровича высказывался о его способностях «как-то неопределенно». «Больше всего он (Победоносцев. — С. Ф.) боялся, чтобы император Николай по молодости своей и неопытности не попал бы под дурные влияния», — вспоминал С. Ю. Витте. Даже если сделать погрешность на пристрастное отношение автора приведенных строк к последнему самодержцу, то все равно придется признать: хорошо знавший своего ученика К. П. Победоносцев не мог сказать, что представлял собой вступивший на престол государь, следовательно, не мог твердо и определенно утверждать, что и, главное, как он усвоил. То, что этого не мог К. П. Победоносцев, характерно само по себе, ведь именно ему многие современники (а вслед за ними и историки) приписывали решающее значение в деле политического образования и воспитания Николая Александровича. Сказанное заставляет специально рассмотреть вопрос о взаимоотношениях Победоносцева и Николая II — учителя и ученика. Это важно и потому, что другие преподаватели последнего самодержца не имели того политического влияния, какое имел и каковым умело пользовался профессор законоведения.

Константин Петрович Победоносцев был одним из самых ярких государственных деятелей конца ХIХ века, талантливым публицистом и полемистом. С апреля 1880 года он занимал пост обер-прокурора Святейшего правительствующего синода и оставил его лишь после обнародования знаменитого манифеста 17 октября 1905 года. Но его влияние простиралось гораздо дальше духовного ведомства, особенно в первый период правления Александра III и в первые годы царствования наследовавшего российский престол Николая II.

При дворе Победоносцев появился в начале 1861 года, получив приглашение читать курс законоведения цесаревичу Николаю — старшему сыну Александра II. К тому времени он был известен как блестящий цивилист и профессор (с 1859 года) Московского университета, читавший курс гражданского судопроизводства. Выпускник Императорского училища правоведения, начавший службу в восьмом (московском) Департаменте Сената, первоначально он являлся горячим сторонником «либерального» курса императора Александра II. Его курс совпал с изданием Судебных установлений, что отразилось и на содержании его лекций. Слушавший их в первой половине 1860-х годов студентом, будущий знаменитый юрист и сенатор А. Ф. Кони вспоминал, что он выносил из лекций «ясное понимание задач и приемов истинного правосудия». «Мог ли я тогда думать, — восклицал Кони, — что через четверть века после этого тот же Победоносцев, к которому я вынес из Университета большую симпатию как к своему профессору, будет мне говорить с презрением „о той кухне, в которой готовились Судебные уставы“?! <…>».

Восклицание было вполне уместно: ведь не кто иной, как Победоносцев в 1859 году отправил в Лондон А. И. Герцену свою работу о министре юстиции графе В. Н. Панине, в которой подверг уничижающему разбору всю систему российского судопроизводства, попутно рассмотрев вопрос о гласности в судах, обуздании коррупции и самоуправстве чиновников, проблему малокомпетентности государственных служащих и безответственности должностных лиц империи[20]. Герцен опубликовал «Графа Панина» в VII книжке сборника «Голоса из России», сочувственно встретив публикацию неизвестного ему автора (работа вышла анонимно). Впрочем, тайное рано или поздно становится явным: многие современники были прекрасно осведомлены об этой странице биографии обер-прокурора Святейшего синода.

В 1861 году именно такой Победоносцев начал читать законоведение цесаревичу Николаю Александровичу, с которым в 1863 году путешествовал по России. Он был в восторге от старшего сына Александра II, связывая с ним большие надежды. Ранняя смерть Николая Александровича повергла его в глубокую печаль. «На него была надежда, — писал он дочери поэта Тютчева Анне Федоровне, — и в каждом из нас, знавших его, эта надежда оживала тем более, чем темнее становился горизонт, чем сильнее стали напирать темные силы, чем безотраднее казалась обстановка судеб наших. На него была надежда — мы в нем видели противодействие, в нем искали другого полюса… И эту надежду Бог взял у нас. Что с нами будет? Да будет Его святая воля».

Профессорское будущее Победоносцева оказалось прочно связано с новым наследником, которому, впрочем, он и ранее читал лекции, но который, по словам российского историка Ю. В. Готье, до смерти старшего сына Александра II не являлся для него «предметом большого внимания и интереса». Постепенно отношения между учителем и новым наследником наладились. Но в это время учитель окончательно и навсегда перестал придерживаться прежних «либеральных» взглядов. Он «оправел». Что способствовало этому, какие события на это повлияли? Однозначного ответа не существует. Есть только предположения. Считается, что катализатором такой антилиберальной эволюции могло стать — как и для других русских интеллигентов — Польское восстание 1863 года, усилившее его скептицизм в отношении высших чиновников России, «не имеющих корней в быте общества»[21].

Если это предположение принять за основу, то тем проще очертить дальнейшую социально-политическую трансформацию: ведь изменение политических настроений во второй половине 1860-х годов заметили многие современники. «Покушение Каракозова на жизнь императора Александра II 4 апреля 1866 года послужило поворотным пунктом для перехода нашей внутренней политики с пути преобразований на путь постепенно возраставшего недоверия к обществу, подозрительного отношения к молодому поколению и сомнения в целесообразности уже осуществленных реформ. Государь был не только напутан, но и глубоко огорчен совершенной неожиданностью покушения», — писал А. Ф. Кони. Среди тех, кто задумался о соотношении проводимых реформ и уплачиваемой за них цены, был и К. П. Победоносцев. Реформаторский пыл его постепенно остывал, на историческую судьбу России он начинал смотреть не через «европейские очки», а через призму идей православной государственности, мыслимой только в монархически-самодержавном ключе. Эти взгляды профессор законоведения и стал внушать новому цесаревичу.

Так постепенно сформировался «другой Победоносцев», ославленный в дальнейшем как «консерватор и реакционер». Во второй половине 1860-х годов Победоносцев сблизился с великим князем Александром Александровичем, в то время лишь формировавшимся политически и идейно. В Победоносцеве наследник прежде всего ценил авторитет профессора, учителя. «Но, — по справедливому замечанию историка Ю. В. Готье, — авторитет учености еще не создает сердечной привязанности и доверия». Что же тогда создало эти привязанность и доверие? Ю. В. Готье обращает внимание на то, что Победоносцев был «большой церковник», что с учетом повышенной религиозности самого цесаревича, унаследовавшего от матери обостренное религиозное чувство (составлявшее отличительную черту Гессенского дома), создало почву для сближения. Замечание тем более любопытно, что Александра Федоровна, супруга Николая II, тоже была урожденной Гессенской принцессой! Впрочем, это замечание стоит запомнить на будущее: нам еще не раз придется говорить о религиозных взглядах последней императорской четы.

Сейчас интереснее вспомнить и о другой причине сближения цесаревича Александра Александровича и Победоносцева: симпатии обоих к славянофилам. Русский «по духу» (как он его понимал), цесаревич на многие вопросы внутренней политики приучался смотреть глазами Победоносцева, не уважавшего императора Александра II и считавшего его слабым правителем, проводившим «ненациональную политику». Взаимопониманию ученика и учителя содействовал и семейный разлад — сближение Александра II с княжной Е. М. Долгорукой и его явно «неблагочестивое» поведение. Оппозиционность Победоносцева, впрочем, никак не сказалась на его политической карьере: в 1868 году он стал сенатором, в 1872-м вошел в Государственный совет, получил чин тайного советника и стал обер-прокурором Святейшего синода.

Трагедия 1 марта 1881 года вознесла его на вершину власти: именно он составил знаменитый манифест 29 апреля, получивший «в публике» ироническое название «ананасного» из-за фразы: «А на нас возложить священный долг самодержавного правления» (курсив мой. — С. Ф.). В манифесте новый император заявлял, что «с верою в силу и истину самодержавной власти» будет ее «утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений», говорил о возвращении к «исконно русским началам». В тех условиях возвращение к «исконно русским началам» означало пересмотр основных реформ минувшего царствования, блокирование подготовленного министром внутренних дел М. Т. Лорис-Меликовым проекта учреждения из представителей ведомств и приглашенных сведущих лиц административно-хозяйственной и финансовой комиссий, а также общей комиссии, в которой должны были рассматриваться документы подготовительных комиссий до внесения их в Государственный совет. Созыв этих комиссий Александр II считал первым шагом к конституции.

Отстаивая славянофильскую идею о народном характере самодержавия (но отрицая при этом особую роль земства в осуществлении единения царя с народом), Победоносцев начал свой поход во власть. В этом походе он полагал необходимым озаботиться и подготовкой нового наследника престола, которого вскоре ему пришлось учить законоведению. В условиях «нового курса» императора Александра III обер-прокурор Святейшего синода стремился с самого начала внушить цесаревичу Николаю мысль о том, что в принятии решений самодержец должен руководствоваться не политическими, а религиозными убеждениями. Через эту призму царь должен был смотреть, по убеждению своего наставника и педагога, и на свою власть, так как он принимает свои права Божией милостью своих предков. Таким образом, К. П. Победоносцев внушал будущему самодержцу простую и принципиальную, по его убеждению, мысль: «делить» свою власть или «делегировать» ее кому-то русский самодержец не может и не должен. Есть он — и его верные подданные. Иначе Россия существовать не способна, иначе — анархия и гибель. Усвоение этой мысли можно считать основным итогом политического воспитания Николая II, продолжавшегося в течение второй половины 1880-х годов.

Но было и еще одно обстоятельство, которое невозможно не учитывать, говоря о политическом воспитании Николая II. Если в конце 1860-х — в 1870-х годах Победоносцев формировался сам и формировал будущего Александра III в духе неприязни к решениям и поступкам Александра II, по сути, был оппонентом царя-освободителя, то в 1880-е годы он выступил в ином качестве — в качестве охранителя принципов, нашедших отражение в манифесте 29 апреля 1881 года. У Победоносцева — учителя наследника престола теперь, в 1880-е, новая роль, он решает задачу воспитания цесаревича не в противодействии принципам правления самодержца (как было в случае с Александром II), а в безусловном следовании традициям Александра III. Тем самым вольно или невольно Победоносцев закладывал основы политического инфантилизма наследника престола, не имевшего ни сил, ни желания критически оценивать государственную деятельность державного родителя. Последствия этого сказались позже, когда цесаревич стал царем.

…Статус наследника престола изменился в 1884 году: тогда, 6 мая, прошла церемония его совершеннолетия. Цесаревич принял присягу и вступил на действительную службу: уже 7 мая он принял дипломатический корпус, приветствовавший будущего монарха — официального преемника монарха правящего. В день совершеннолетия великий князь стал кавалером сразу нескольких иностранных орденов: австрийского Святого Стефана, баварского Святого Губерта, бельгийского Леопольда, болгарского Святого Александра, Вюртембергской короны, греческого Спасителя, датского Слона, ордена Святого Гроба Господня — от иерусалимского патриарха, итальянского Аннунциады, германского Черного орла, Румынской звезды, французского Почетного легиона. Все это подтверждало официальный статус цесаревича в глазах иностранных держав, хотя это были не первые иностранные награды в его жизни: первый орден он получил в январе 1879 года — мекленбург-шверинский Вендской короны, затем, став наследником, 15 марта 1881 года получил Нидерландского льва и месяц спустя ольденбургский фамильный Заслуг герцога Петра-Фридриха-Людвига. В сентябре 1882 года великий князь стал кавалером японского ордена Восходящего солнца, а в день коронации отца — 15 мая 1883-го — кавалером орденов: баденского Верности, испанского Золотого руна, португальского Христа, саксен-веймарского Белого орла и шведского Серафимов. За четыре дня до совершеннолетия, 2 мая 1884 года цесаревич получил гессен-дармштадтский орден Людвига, 28 июля — турецкий орден Османие и портрет персидского шаха, а 19 сентября — и бразильский Южного креста.

Таким образом, к своим шестнадцати годам юный наследник стал настоящим орденоносцем — в отличие от своего полного тезки и старшего брата отца, покойного цесаревича Николая Александровича, имевшего лишь полученные при крещении «обычные» для великих князей ордена — Святого апостола Андрея Первозванного, Святого Александра Невского, Белого орла и Святой Анны 1-й степени. Ответ на вопрос, почему у старшего сына Александра II к шестнадцати годам наград было меньше, чем у наследника Александра III, можно найти, вспомнив о внешнеполитическом положении Российской империи на момент совершеннолетия первого, то есть в 1859 году, вскоре после поражения России в Крымской войне; и на момент совершеннолетия второго, в 1884-м, достаточно благополучном для империи. Впрочем, важно не это: наследник Александра III с 1884 года официально стал привлекаться к исполнению обязанностей наследника, выполняя различные почетные поручения и состоя (в качестве почетного члена) во всевозможных обществах (в том числе и в Императорском русском историческом, с чем уже 17 мая 1884 года его поздравил государственный секретарь А. А. Половцов).

Итак, с 1884 года начался новый этап в жизни наследника, он — «публичный человек». Совершеннолетие ознаменовалось и получением первого военного чина — поручика (30 августа 1884 года). Ровно через три года цесаревич стал штабс-капитаном. В июне — августе 1888 года он командовал ротой Его Величества лейб-гвардии Преображенского полка, через два года получив под начало эскадрон лейб-гвардии Гусарского полка. В апреле 1891-го его произвели в капитаны. За два года до смерти отца, в апреле — августе 1892 года великий князь проходил службу в 1-й Его Величества батарее Гвардейской конно-артиллерийской бригады, получив 6 августа 1892-го свой последний воинский чин — полковника. Со 2 января 1893 года Николай Александрович был командиром 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Склонность к военной службе у будущего монарха проявилась достаточно рано и целиком отвечала складу его характера. Военная служба была для него намного интересней гражданской. Жизнь гвардейских офицеров надолго стала его жизнью; он принимал участие в вечерах, которые устраивали однополчане, присутствовал на полковых обедах и увеселениях. Но это общество не могло способствовать его умственному развитию, будучи ограничено, по словам великого князя Александра Михайловича, типично офицерским кругом интересов: «лошади, балерины и примадонны французского театра». Генерал Н. А. Епанчин отмечал, что дело «было поставлено так, как будто бы цесаревича подготовляли к должности полкового командира». Поздние прозрения позволяют лучше понять ошибки прошлого, но не всегда дают ответ на вопрос: почему эти ошибки были совершены?

Конечно, морализирование по поводу кого бы то ни было — дело неблагодарное, и все же стоит заметить, что причину увлечения наследника офицерской жизнью можно усмотреть и в том, что Александр III удивительно мало занимался политическим воспитанием сына, не спешил вводить его в курс государственных дел. Даже введение наследника в Государственный совет (по достижении им 21 года) было оформлено с нарушением традиций, сложившихся в XIX веке: и Николай I, и Александр II собственноручно составляли соответствующие указы. Александр III не снизошел до этого — указ был написан писарем Государственной канцелярии и лишь подписан самодержцем. Цесаревича не учили, как он должен себя вести в Государственном совете, и, впервые прибыв на заседание, записал 4 мая 1889 года в дневнике государственный секретарь А. А. Половцов, он «не нашелся никому ничего сказать, что несколько задело самолюбие старейших членов Совета». При этом будущего императора пытались окружить лестью, по любому поводу указывая на его особое предназначение. Так, 22 мая 1889 года Николай Александрович опоздал в Государственный совет, потому что присутствовал на панихиде по своей бабушке — императрице Марии Александровне. Извинившись за опоздание перед братом своего деда, великим князем Михаилом Николаевичем — председателем совета, он услышал в ответ: «„Ваше Императорское Высочество никогда не можете опоздать“. Стоя возле, — вспоминал А. А. Половцов, — я не могу воздержаться от восклицания: „Voila une theorie toute nouvelle!“[22] (A цесаревич прибавляет: „Je croyais que l'exactitude était la politesse des rois“[23]). Вот с каких лет и от каких лиц начинается нравственная путем подобострастия порча этого юноши, — резюмировал Половцов».

«Нравственная порча», впрочем, не была бы столь фатальной, если бы цесаревич, постепенно входя в курс государственных дел, научался ценить людей за их деловые качества. Но именно этого он и не сумел в себе воспитать. Первоначально Александр III установил, чтобы его наследник присутствовал при докладах министров и главноуправляющих, чтобы все, кто представлялся ему и императрице, имели право представляться и цесаревичу — без предварительной записи (если только он не был занят службой или учебой). Но этот порядок продержался совсем недолго и в 1890-е практически сошел на нет. В последние три года жизни отца деятельность цесаревича ограничивалась почти исключительно военной службой и посещением — один раз в неделю, по понедельникам, — заседаний Государственного совета. Причины происходившего для современников были неясны, хотя они и осознавали всю пагубность отстранения будущего монарха от государственной деятельности.

Он оставался в тени своего отца и после того, как стал номинальным членом Государственного совета и Комитета министров: о его предпочтениях, политических симпатиях и антипатиях было известно крайне мало. Он не любил публичность и не стремился к достижению популярности любой ценой. Его вполне устраивало общество гвардейских офицеров, по-своему искреннее и честное. К тому же именно в войсках цесаревич впервые смог соприкоснуться с простым народом — с солдатами. Будучи в начале 1890-х годов сослуживцем Н. А. Епанчина, он неоднократно беседовал с ним о народном воспитании и образовании, высказывая совершенно определенное убеждение в том, что Россия не нуждается в завоеваниях и что силы и средства необходимо направлять на внутренние дела, главным образом — на воспитание и образование народа. «Он скорбел душой о темноте народной», — много лет спустя писал Епанчин. Преодолеть скорби, увы, не удалось, как не удалось избежать внешнеполитических ошибок и преодолеть стремления к завоеваниям. История последнего царствования свидетельствует о нереализованных благих намерениях Николая II, да и, наверное, это было невозможно… Недостаток государственного опыта вряд ли можно было компенсировать знаниями, почерпнутыми в гвардейской среде, но то, что военная служба цесаревича способствовала укреплению представлений о прочной связи царя и народа, тоже не стоит игнорировать. У каждой медали — две стороны…

В те годы цесаревич, невысокого роста, без бороды, в дальнейшем ставшей отличительной чертой его внешнего облика, выглядел гораздо моложе своих лет. «Он не вырос, но несколько возмужал, — отмечал в конце 1886 года крупный чиновник Министерства иностранных дел граф В. Н. Ламздорф. — У него живой и умный взгляд, но несмотря на то, что ему уже 19-й год, он выглядит еще совсем ребенком». Конечно, то, что наследник молодо выглядел — интересный штрих к его ранней биографии, но и только. Что бы то ни было объяснять, судя лишь по его внешнему виду, было бы опрометчиво. Однако же факт остается фактом — даже К. П. Победоносцев, в то время учивший наследника законоведению и хваливший его способности, сетовал «на то, что его держат еще на положении ребенка, а в особенности на то, что ему не позволяют путешествовать. Последнее запрещение, — записал в дневнике А. А. Половцов 7 января 1887 года, — он приписывает императрице, которую считает довольно пустою».

Какой бы ни была Мария Федоровна, дело было не только в ее характере: даже путешествие (о котором речь впереди) не «исправило» старшего сына императора Александра III, и после путешествия он не стал политической «персоной», продолжая пребывать в странном для цесаревича положении гвардейского офицера. Устраивала ли его такая жизнь, без особых забот и волнений, под защитой отца-императора, в скорую смерть которого тогда трудно было поверить? Скорее всего, устраивала. Он радовался жизни, позволяя себе детские забавы и развлечения. Неслучайно его манеры (равно как и манеры других детей Александра III) порой вызывали нарекания воспитателей, ибо «не отличались тем изяществом, которое обращает на себя внимание у детей, за которыми постоянно следили. Даже в присутствии своих родителей дети перебрасывались за столом шариками хлеба, если знали, что им удастся остаться не пойманными», — ссылаясь на мистера Хиса, вспоминал много лет спустя генерал А. А. Мосолов. Однако то, что посторонним казалось изъянами воспитания, на самом деле было принятыми в царской семье шутками, инициированными самим венценосцем. Так, описывая высочайший обед, на котором присутствовал министр иностранных дел, граф Ламздорф упоминает и о «нарушении этикета»: «Вдруг государь начинает яростно бомбардировать цесаревича хлебными шариками», поясняя это тем, что «Его Величество имеет иногда обыкновение во время семейных обедов бросать ими в сидящих за столом и приговаривает: „а что“, „вот тебе“ и другие шутливые замечания». Получалось, что поведение наследника, как и его братьев, за столом определялось пристрастием к простым забавам самого императора.

Более показателен иной случай из жизни цесаревича, описанный в 1892 году государственным секретарем А. А. Половцовым: на вечере у графа Шереметева, куда приехали великий князь Александр Михайлович и дочь Александра III Ксения, присутствовал и Николай Александрович. «Время проводили в том, что резвились, бегали по дому и прятались, — записал Половцов в дневнике 27 января 1892 года и резюмировал: — Оригинальное препровождение времени для 24-летнего наследника престола!» Детские игры молодых людей удивили Половцова именно по причине их несоответствия возрасту развлекавшихся. Инфантилизм — непростительная роскошь для будущего монарха, и если он этого не понимает, тем хуже для него.

Было ли это результатом воспитания, за которым больше наблюдала императрица-мать, чем самодержавный отец? Кто знает. Но есть другой вопрос, который нельзя игнорировать: можно ли было такого юношу воспринимать в качестве политически зрелого, готового принять бразды правления огромным государством человека? Положительного ответа быть не может, — в силу целого ряда причин цесаревич так и не стал соратником отца по государственному управлению. Более того, он даже не получил от него генеральских эполет, — случай для XIX века уникальный! Ведь все державные предки наследника рано становились генералами: дед в 1841 году, перед свадьбой, незадолго до того, как ему исполнилось 23 года; его дядя Николай Александрович — в девятнадцатилетнем возрасте, Александр III — в апреле 1868-го, как и его отец, в 23 года. Очевидно, что Александру III «не пришло в голову дать своему сыну генеральский чин, который и он сам, и Александр II получили от своих отцов в качестве знака равенства и, по внешней видимости, дружеских взаимоотношений между ними», — писал Р. С. Уортман. О «знаке равенства» говорить действительно было трудно — отношение к наследнику как к «взрослому ребенку» сохранялось у императора вплоть до последних месяцев жизни (может быть, это отчасти и объясняет его игру с детьми, включая старшего сына, в хлебные шарики?).

О том, что наследника воспринимали не слишком серьезно, свидетельствовало и то обстоятельство, что день его рождения торжественно праздновался в первый раз лишь в 1890 году. 6 мая при Александре III не был по-настоящему государственным днем: А. А. Половцов писал, что рождение цесаревича отмечалось в Гатчине при участии «ближайших» особ — и только. «Приватность» на государственном уровне — тоже своеобразное воспитание, далеко не всегда оправданное. В самом деле: что говорить о наследнике, если и на дни рождения императора и императрицы Государственный совет приглашался только с тех пор, как Половцов стал государственным секретарем «и мог устроить это в то время, когда вел. кн. Михаил Николаевич [председатель Государственного совета] еще пользовался кой-каким значением». Разумеется, это не означало, что в дни рождения «первых персон государства» (императора, императрицы, наследника) не совершались благодарственные молебствия, на которых должны были присутствовать первые и вторые чины двора, а также придворные кавалеры. Но торжественные богослужения в Исаакиевском соборе были неравнозначны официальным приемам в честь дня рождения монарха, его супруги или наследника, — ведь такой прием в самодержавном государстве рассматривался как событие не только семейное, но и политическое. В эпоху Александра III с данным обстоятельством далеко не всегда считались.

Какую роль в жизни человека играет случай? Вопрос столь же абстрактный, как и возможный на него ответ: все зависит от подробностей. Но безусловно, случай может полностью изменить жизнь человека, заставить по-другому взглянуть на себя и окружающий мир. Тем более если благодаря случаю человек остался жив, хотя по логике событий должен был погибнуть… Для семьи императора Александра III таким случаем стало крушение царского поезда, произошедшее на Курско-Харьковско-Азовской железной дороге 17 октября 1888 года. В тот день погибнуть могли все — и сам самодержец, и его супруга, и их дети. Этот случай можно считать первым крупным переживанием в жизни молодого наследника престола. Императорский поезд, вышедший со станции Тарановка в полдень 17 октября, потерпел крушение на 277-й версте, недалеко от станции Борки — на насыпи, пролегавшей через глубокую балку. Семья царя в это время завтракала в вагоне-столовой вместе с лицами свиты.

Сообщая о случившемся, «Правительственный вестник» указывал, что этот вагон «хотя и остался на полотне [железной дороги], но в неузнаваемом виде: все основание с колесами выбросило, стенки сплюснулись, и только крыша, свернувшись на одну сторону, прикрыла находившихся в вагоне. Невозможно было представить, чтобы кто-либо мог уцелеть при таком разрушении». И все же царская семья практически не пострадала, отделавшись легкими ушибами и ссадинами. Но без жертв не обошлось: погибли 19 человек, 18 были ранены. Император не покинул места трагедии, пока всех раненых не перенесли в санитарный поезд, повелев перевезти останки погибших в Петербург и обеспечить их семьи. На ближайшей станции Лозовой сельское духовенство отслужило панихиду по погибшим и молебен по случаю избавления от опасности живых. Александр III приказал подать обед для всех находившихся в поезде, включая прислугу.

Такова канва тех трагических событий. Тогда еще трудно было говорить о причинах крушения, но правительство сразу же заявило: «О каком-либо злоумышлении в этом несчастном случае не может быть и речи». Последнее обстоятельство в высшей мере показательно и характерно: в условиях внутренней нестабильности необходимо было убедить народ, что случившееся 17 октября есть трагическая случайность, а не следствие злого умысла террористов (тем более что годом ранее, 1 марта 1887 года, были обезврежены члены «Террористической фракции партии „Народная воля“», готовившие покушение на Александра III). Однако слухи живут самостоятельной жизнью, влияя на восприятие случившегося современниками. В. П. Обнинский, например, в своей книге о Николае II ссылался на мнение прокурора петербургской судебной палаты Н. В. Муравьева, якобы не скрывавшего от близких людей, что крушение поезда было следствием террористического акта, и царскую семью спасло не чудо, а свинцовое дно вагона, удержавшее от сплющивания вагонные стенки. Повторяя слух, Обнинский безапелляционно заявлял, что «со времени крушения в Борках всякое пребывание в вагоне должно было держать мысль Николая настороже. Второй раз нельзя было рассчитывать на чудо». Ссылка на прокурора — беспроигрышный ход, особенно с учетом того обстоятельства, что Н. В. Муравьев умер в 1908 году, то есть за несколько лет до выхода в Берлине книги Обнинского.

Слухи и сплетни интересны не сами по себе, а в связи с общей обстановкой в стране. Действительно, в первые минуты после крушения пошла молва о покушении на жизнь монарха и его семьи, появился сказ о каком-то исчезнувшем из поезда поваренке. Слух этот распространялся с подробностями: будто «крушение явилось результатом взрыва бомбы, которая была подложена в форму, в которой приготовлялось мороженое»[24]. В начале XX века, в царствование императора Николая II, сказка получила новую жизнь — социально-психологическая обстановка тому вполне способствовала, особенно после террористических актов Первой российской революции. Но все это было впереди, а тогда, в 1888 году, расследовавшие катастрофу чиновники пришли к выводу, что никакого революционного замысла не было и в помине. С. Ю. Витте дал заключение, что виноваты центральное управление Министерства путей сообщения и инспектор императорских поездов. Царский поезд был прицеплен к товарному паровозу. От несвойственной для него большой скорости паровоз стал сильно качаться, в результате чего оказался выбитым рельс — и поезд упал под насыпь.

Случившееся не могло не повлиять на царя и его близких: ведь буквально на их глазах погиб лакей, подававший Александру III сливки (к гурьевской каше), погибла и лежавшая у ног государя собака. Также не спаслись четыре официанта, находившиеся в вагоне-столовой (за перегородкой). Иначе как Божьим Промыслом объяснить случившееся не мог ни сам государь, ни его близкие. Они решили следовать от места катастрофы в Москву, где 20 октября был устроен благодарственный молебен по случаю спасения: семья поклонилась Иверской иконе Божьей Матери, помолившись в Чудовом монастыре и в Успенском соборе Кремля. Только после этого император отбыл в Гатчину — не заезжая в Петербург. А 23 октября был обнародован высочайший манифест, в котором все подданные извещались о случившемся в Борках. «Промысл Божий, — говорилось в манифесте, — сохранив Нам жизнь, посвященную благу возлюбленного Отечества, да ниспошлет Нам и силу верно совершить до конца великое служение, к коему Мы волею Его призваны». О Промысле упоминалось в связи с горячими молитвами о самодержце, которые ежедневно возносили «тысячи тысяч верных сынов России», — тем самым указывалось на существующую между монархом и его народом связь.

Как повлияло случившееся на двадцатилетнего наследника? Безусловно, катастрофа навсегда осталась в его памяти. Он, как и все другие, воспринимал спасение как явленное чудо. С тех пор все члены царской семьи имели образки Спасителя, специально изготовленные в память пережитой катастрофы. Безусловная надежда на помощь Всевышнего после событий 17 октября 1888 года лишь укрепилась. Ежегодно в Петербурге отмечалась годовщина «чудесного явления Промысла Божия над Русским Царем и всею Его Семьей, при крушении императорского поезда близ ст. Борки». Столица украшалась флагами, иллюминировалась. Даже в октябре 1894 года, когда страна ежедневно читала бюллетени о стремительно ухудшавшемся здоровье императора Александра III, торжества хотя и по сокращенной программе, но все-таки состоялись. В столице в память об этом событии освятили часовню при церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы на Загородном проспекте.

Так Борки стали своеобразным символом явленной Божьей милости: позднее на месте крушения поезда была воздвигнута красивая часовня; при проезде государя в ней всегда служили молебен. Последний такой молебен в присутствии императора Николая II состоялся 19 апреля 1915 года, когда монархии оставалось жить менее двух лет… Трудно сказать, что цементирует веру, но, безусловно, в судьбе любого человека есть знаковые события, суммирующие все то, что он знал «теоретически». С тех пор Николай II на опыте познал, что такое Божья милость. Дальнейшие события жизни последнего царя лишь укрепили это знание…

Жизнь продолжалась, продолжалось и обучение наследника. Традиционно итогом этого обучения должно было стать большое путешествие — для ознакомления с собственной страной и со странами мира. Несмотря на то что императрица-мать первоначально не поддерживала эту идею, вопрос был решен в пользу путешествия. За несколько дней до того, как цесаревич отправился в дальние страны, граф С. Д. Шереметев случайно столкнулся в коридорах гатчинского дворца с его воспитателем Хисом. Граф сказал ему, что для наследника на первом плане должна быть Россия. На это англичанин ответил, что «считает эту поездку началом последующих поездок по России; говорил о своем разговоре с цесаревичем, что он советовал ему не ограничиваться внешностью и официальностью, и в Сибири старался бы вникнуть глубже, что цесаревич сам этого желает». Получение наследником таких советов от англичанина — само по себе показательно (неслучайно Шереметев, называя Хиса человеком хорошим, сожалел, что воспитателем цесаревича был иностранец). Но дело не только в этом. Как не ограничиться «внешностью и официальностью», Хис, да и сам Николай Александрович представляли плохо; к тому же поездка по России предполагалась на заключительной стадии путешествия. Из иностранных государств последней в списке была Япония. Как вспоминал С. Ю. Витте, мысль отправить цесаревича на Дальний Восток «явилась у императора Александра III». Витте считал, что это путешествие наложило «на будущего императора известную тенденцию, которая фатально отразилась на всем его царствовании».

Великий князь и сопровождавшие его лица отбыли из Гатчины 23 октября 1890 года и вернулись в Петербург 4 августа 1891-го. Таким образом, путешествие продолжалось более девяти месяцев. Его план составлял воспитатель цесаревича генерал Г. Г. Данилович, которому помогали адмирал И. А. Шестаков, географ А. И. Воейков и капитан 1-го ранга Н. Н. Ломен, впоследствии исполнявший обязанности командира фрегата «Память Азова» (фрегат входил в эскадру цесаревича — вместе с двумя другими кораблями: «Владимиром Мономахом» и «Адмиралом Корниловым»). Рядом с цесаревичем в течение всего путешествия находились пять человек: главный руководитель путешествия генерал-майор Свиты князь В. А. Барятинский, флигель-адъютант князь Н. Д. Оболенский, князь В. С. Кочубей, Е. Н. Волков и князь Э. Э. Ухтомский. За границей к свите цесаревича присоединялись акварелист Н. Н. Гриценко (в Триесте), военно-морской врач В. К. фон Рамбах (в Каире) и флаг-капитан контр-адмирал В. Г. Басаргин (в Сибири).

Как могли влиять на цесаревича эти люди, могли ли они быть полезны для целей политического воспитания будущего наследника престола? Скорее всего, не могли, прежде всего потому, что сами не были государственными деятелями. Руководитель путешествия князь Барятинский воспринимался современниками как «недурной, но вполне ничтожный человек». Все другие сопровождающие были молодыми людьми и «уже по самому своему положению не могли представлять собою никакого авторитета»[25]. Один из этих молодых людей — князь Ухтомский — вел дневник, который лег в основу его сочинения о путешествии. Цензурировал сочинение сам наследник. Но все это случилось позднее, а тогда, в конце октября 1890 года, будущее представлялось лишь в самых общих чертах.

Первоначально путь лежал в Австро-Венгрию, оттуда в Триест, где путешественники пересели на фрегат «Память Азова». В Триесте к ним присоединился младший брат цесаревича — великий князь Георгий Александрович. Затем путешественники отправились в Грецию. «Повеселившись две недели в семейном кругу в Афинах, ничего не осмотрев в Греции, — записал в дневнике 12 ноября 1890 года хорошо информированный граф Ламздорф, — [высокие путешественники] взяли с собой принца Георга, сына Их Эллинских Величеств, моряка, как говорят, очень высокого, красивого и необыкновенно веселого. Таким образом, с точки зрения представительности, это невыгодно для наших великих князей, особенно для наследника, который мал ростом, некрасив и невеличествен». Вместе с Георгом Греческим, правнуком императора Николая I, путешественники приплыли в Египет, посетили Каир и его окрестности, дошли до порогов Нила, видели Суэцкий канал и Красное море. Обострившийся туберкулез не позволил великому князю Георгию Александровичу следовать далее — и другие страны Николай Александрович посетил уже без брата.

Его путь лежал в Индию, где он повидал Бомбей, Дели, проплыл по Гангу, посетил Калькутту и Мадрас, а на Цейлоне встретился с великими князьями Александром и Сергеем Михайловичами, охотившимися на слонов. Их времяпрепровождение вызвало добрую зависть цесаревича: по словам Александра Михайловича, он не находил никакого удовольствия путешествовать на борту военного крейсера, шедшего под брейд-вымпелом наследника цесаревича. «Моя поездка бессмысленна, — с горечью говорил Николай Александрович, — дворцы и генералы одинаковы во всем мире, а это единственное, что мне показывают. Я с одинаковым успехом мог бы остаться дома».

Если все обстояло так, как передал Александр Михайлович, можно сделать вывод, что цесаревич ясно понимал — его путешествие во многом «формально», репрезентативно — и не более того. И тем не менее любой опыт — это опыт. Цесаревич увидел земли, в которых до него не был ни один повелитель России. Он посетил Сингапур и остров Яву, проехал по улицам Бангкока, Гонконга и Кантона. Наследник престола крупнейшей православной державы мира посещал храмы Востока (в том числе и кришнаитские). «Всякий раз, что я вижу храм, в котором соблюдается благолепие, порядок и почитание, также как у нас, то при входе у меня невольно является то же религиозное настроение, как если бы я находился в христианской церкви!» — записывал он в дневнике. Великому князю понравились яркие буддийские храмы Сиама, чем-то напомнившие ему храм Василия Блаженного в Москве[26]. Способность чувствовать иную культуру как свою исключительно важно для того, кто в будущем станет «Белым царем», то есть царем для всех подданных, вне зависимости от вероисповедания.

…Наконец, 27 апреля цесаревич прибыл в Японию, посетил города Хиросиму (Кагосиму) и Нагасаки. В Нагасаки он встречался с русскими морскими офицерами, успевшими вдали от Родины обзавестись японскими «женами» (в то время в Японии были приняты «брачные контракты» на определенный срок). По легенде, Николай Александрович захотел обзавестись такой «женой», но исполнению его желания помешала наступившая Страстная неделя. В городе он покупал сувениры и даже познакомился с мастерами татуировок. Интерес к татуировкам, которыми в Японии клеймили преступников и которыми пользовались только представители низших классов, не был случайным. Получивший «английское воспитание», цесаревич не мог не знать о распространившейся со второй половины XIX века в британских аристократических кругах моде на «тату».

Краткая история этой своеобразной моды такова. Начиная с первого плавания капитана Кука (1769), в британском военном флоте существовала традиция татуировки, которая укрепилась после того, как сын королевы Виктории, будущий король Эдуард VII, посетив Святую землю в 1862 году, сделал на руке татуировку Иерусалимского Креста. В дальнейшем его тело украсили еще несколько татуировок. Когда его сыновья, Альберт и Георг (впоследствии король Георг V), побывали в начале 1880-х в Японии, их гувернер, по распоряжению Эдуарда VII, отвел принцев в студию знаменитого художника Хори Чио, который вытатуировал драконов на их руках. На пути домой Альберт и Георг посетили Иерусалим и сделали татуировки у того же художника, что и их отец 20 лет назад. По примеру членов королевской семьи многие богатые англичане и морские офицеры стали делать татуировки у японских мастеров. Таким образом, «английский свет пал жертвой того обстоятельства, что принц Уэльский сделал себе татуировку. Как стадо овец, они последовали за пастухом»[27].

Очевидно, что и русский цесаревич в своем стремлении обзавестись татуировкой следовал примеру своих английских родственников. На фрегат «Память Азова» доставили двух японских мастеров. Один сделал татуировку Николаю Александровичу, а второй — его двоюродному брату Георгу Греческому. Так у будущего русского монарха на правой руке появилось изображение дракона — с черным телом, желтыми рожками, красным брюхом и зелеными лапами. Сведения о татуировании цесаревича, несмотря на секретность визита мастеров, все-таки просочились в японскую печать. Вскоре после Пасхи, пришедшейся в 1891 году на 22 апреля / 4 мая, Николай Александрович специально посетил Нагасаки как представитель русского самодержца. Он побывал на выставке керамики, увидел синтоистское святилище Сува и принял участие в застольях. «Ночью официальная программа пребывания сменилась неофициальной. Вместе с Георгом они посетили ресторан „Волга“, где его хозяйка предложила на втором этаже развлечься с двумя девушками». На корабль братья возвратились лишь в четыре часа утра[28].

Путешествие, как видим, было веселым и беззаботным. А ведь еще 21 ноября 1890 года русский посланник в Токио направил в Петербург депешу, в которой говорилось о враждебных демонстрациях японских студентов, бросавших камни в беседку сада императорской миссии, где у супруги посланника собрались дамы, желавшие посмотреть на процессию, проходившую по случаю открытия японского парламента. Узнав об этом, Александр III написал на полях депеши: «Подобные неприязненные действия против иностранцев меня немного беспокоят в случае посещения цесаревичем Японии». По мнению графа В. Н. Ламздорфа, эти слова свидетельствовали «о колебании, подтверждающем слухи о возможности досрочного возвращения (цесаревича. — С. Ф.) вследствие болезни великого князя Георгия».

Слухи не подтвердились, и, как уже говорилось, Николай Александрович в конце апреля 1891 года прибыл в Японию. А 30 апреля вечером Министерство иностранных дел Российской империи получило от русского посланника телеграмму о покушении на жизнь наследника русского престола. Два часа спустя, в 22.30 МИД передал телеграмму в Гатчину — Александру III. «Киото, 29 апреля/11 мая 1891 г. Сегодня на улице, в г. Отсу, полицейский нижний чин бросился на цесаревича и ударил его саблей по голове. Рана до кости, но, по словам наших докторов, благодаря Бога, неопасна. Его Высочество весел и чувствует себя хорошо. Хочет продолжать путешествие, привел всех в восторг своим хладнокровием. Японцы в совершенном отчаянии. Князь Барятинский доносит подробно. Я выразил по телеграфу министру иностранных дел мое негодование»[29].

По словам С. Ю. Витте, случившееся сильно подействовало на императора и на наследника, вызвав в душе цесаревича отрицательное отношение к Японии и к японцам. «Поэтому понятно, что император Николай, когда вступил на престол, не мог относиться к японцам особенно доброжелательно, и когда явились лица, которые начали представлять Японию и японцев как нацию крайне антипатичную, ничтожную и слабую, то этот взгляд на Японию с особою легкостью воспринимался императором, а поэтому император всегда относился к японцам презрительно». Может быть, так все и было — частные случаи всегда влияют на восприятие человека, формируя его «общий взгляд» (тем более если цена такого частного случая — жизнь или смерть). В истории цесаревича удар японского полицейского был именно таким случаем.

Наследник ехал в ручной коляске, которую вез один возница, два других «толкача» подталкивали джинрикшу с обеих сторон сзади. Следом ехали принц Георг Греческий и другие лица свиты. Покушавшийся (Тсуда Санцо, или Сандзо) стоял в оцеплении, охраняя безопасность проезжавших. Когда коляска цесаревича поравнялась с ним, Тсуда Санцо выскочил из своего ряда и, обнажив саблю, нанес справа сзади (между джинрикшей и правым возницей) удар по голове цесаревича. Испытав силу первого удара и увидев, что полицейский намеревается нанести второй удар, Николай Александрович выскочил из коляски и побежал. Положение спас Георг Греческий, выскочивший из своей джинрикши и ударивший полицейского бамбуковой тростью. Возница наследника повалил покушавшегося, а возница принца Георга, схватив саблю, ударил его по шее и спине. Все это произошло за несколько секунд.

Придя в себя, цесаревич попытался успокоить присутствовавших (прежде всего представителей микадо), заявив: «Это ничего, только бы японцы не подумали, что это происшествие может чем-либо изменить мои чувства к ним и признательность мою за их радушие!»[30] Однако каково на самом деле было отношение цесаревича к произошедшему, показали ближайшие события. Уже 30 апреля из Токио в Киото прибыл микадо, но встретиться с сыном русского царя не смог — цесаревич принял его лишь утром следующего дня у себя в спальне. Свидание продолжалось 20 минут. Подобный прием был не чем иным, как унижением японского монарха. Вскоре великий князь по железной дороге переехал из Киото в Кобе и 1 мая «в полном здравии и спокойствии» окончательно устроился на фрегате. Намеченное путешествие в Токио отменили. Император Александр III и Министерство иностранных дел решили прекратить путешествие наследника по Стране восходящего солнца. Это было вполне прогнозируемо: в России страх перед террористами был подобен заразной болезни: директор Департамента полиции П. Н. Дурново, например, полагал, что покусившийся на наследника — нигилист, и уверял, «что ежедневно получает страшные угрозы относительно покушений на жизнь государя»[31].

Японские власти искренне стремились загладить свою вину, микадо почти ежедневно сообщал в Петербург о здоровье наследника престола, но ничего нельзя было изменить. Российский посланник Д. Е. Шевич в телеграмме от 2 мая советовал отказаться от путешествия, предлагая вернуться во Владивосток. «Вследствие того, что торжественность и овационный до сих пор характер приема здесь цесаревича вызвали, по-видимому, ныне негодование со стороны фанатиков патриотизма, я считаю дальнейшее пребывание Его Высочества в Японии небезопасным. К тому же сам цесаревич расположен, кажется, через несколько дней отбыть во Владивосток». Получалось, что сказанные наследником сразу после покушения слова о признательности японцам за их радушие были только словами, он не хотел оставаться в стране, где чуть было не погиб.

Седьмого мая цесаревич отбыл на Родину, перед тем приняв на борту японского императора и выразив ему официальное сожаление в связи с невозможностью посетить Токио и представиться императрице. Этикет, насколько было возможно, не нарушили, хотя факт приезда микадо на борт «Памяти Азова», к цесаревичу, являлся сильным ударом по самолюбию японского правителя. На фрегате за день до отплытия во Владивосток впервые вдали от Родины цесаревич отметил свой день рождения (торжественно отпразднованный, как уже говорилось, в его отсутствие в Гатчине).

Дело о покушении с отъездом цесаревича не закончилось: в России надеялись, что Тсуда Санцо будет приговорен к смертной казни. Однако этого не произошло: в том же мае 1891 года бывшего полицейского приговорили к пожизненной каторге, что являлось высшей мерой наказания за покушение на частное лицо. Смертный приговор мог быть вынесен лишь в том случае, если бы покушавшийся попытался убить кого-либо из членов японской императорской семьи. Русский посланник остался неудовлетворен приговором, хотя и отдавал себе отчет в том, что казнь полицейского «способствовала бы крайнему возбуждению фанатизма»[32]. Впрочем, в заключении Тсуда Санцо прожил всего несколько месяцев, уже 30 сентября 1891 года он скончался. По официальной версии, бывший полицейский умер от пневмонии, по неофициальной — уморил себя голодом. В Японии имя преступника было проклято — сход деревни Канаяма префектуры Ямагата, родины Санцо, запретил называть его именем детей; родственники полицейского превратились в изгоев. Предлагали даже переименовать город Отсу, ибо его имя было опозорено. Горюя о том, что русский цесаревич отказался посетить. Токио, одна женщина даже заколола себя кинжалом перед зданием мэрии Киото. И все-таки нанесенная в Японии обида навсегда осталась в памяти Николая Александровича. Увы!

Непонимание всегда рождает непонимание, способствуя росту отчужденности и недоверия — как между отдельными людьми, так и между странами. Покушение на цесаревича стало яркой иллюстрацией этой старой истины. Но важнее, думается, иное: за короткий отрезок времени старший сын русского императора второй раз избежал смерти. Промысел! Случившееся вызвало появление на свет патриотических стихов, в которых обыгрывались события в Борках и Отсу. Среди тех, кто написал об этом, был и замечательный русский поэт Аполлон Майков:

Патетические призывы и заявления психологически вполне объяснимы, но хочется обратить внимание на мысль о Промысле. Она и показательна, и поучительна. Неслучайно князь Э. Э. Ухтомский — спутник наследника, описывавший его путешествие на Восток, особо подчеркивал религиозный смысл чудесного спасения цесаревича в Японии, не забыв также напомнить, что в самом начале путешествия заболел второй сын Александра III — Георгий. «Последний же случай, — вспоминал князь Ухтомский покушение на цесаревича, — переполнял чашу испытаний и производил буквально ошеломляющее впечатление… Тут-то чувство веры и просилось наружу, ища слов для выражения благодарности Всевышнему! В такой момент само собой творилась и повторялась молитва, сложенная на Святой Руси после ухода „Азова“ в далекие моря с царскими сыновьями». Молитва о благополучном путешествии Николая и Георгия Александровичей действительно была составлена членами Святейшего синода — для чтения в храмах империи.

Составление такого рода молитв в Российской империи не являлось чем-то необычным. Иное дело — отношение к этому представителей царской семьи. «Мой массажист, человек простого происхождения, не хочет верить, чтобы Двор был вчера вечером в театре, — записал 6 декабря 1890 года в дневнике граф Ламздорф. — „Не по-православному, — говорит он, — накануне Николина дня торжественная всенощная, и все театры заперты“. Святейший Синод установил недавно специальные молитвы о благополучном путешествии наследника цесаревича, которые должны читаться на всех службах, а накануне дня его ангела и покровителя России, в то время как церкви наполняются молящимися за всенощной народом, Их Величества с августейшим семейством и ближайшими к ним лицами заставляют открыть театр, чтобы присутствовать при генеральной репетиции оперы Чайковского „Пиковая дама“». Придворная жизнь имела свои законы. О молитве вспомнили только после апрельского инцидента 1891 года, что в своей книге и отразил Э. Э. Ухтомский.

Но дело было конечно же не только в молитве: чиновники Министерства иностранных дел и император прекрасно знали, что отношение к иностранцам в Японии не всегда лояльно, и что, следовательно, к идее о путешествии в Страну восходящего солнца следует отнестись со всей серьезностью. Предупреждения о возможной опасности так и не были реализованы на практике… А разночинная русская интеллигенция, узнав о покушении, откликнулась распространением сатирического стихотворения, написанного московским репортером В. А. Гиляровским:

Со временем история покушения обросла мифами и легендами, навсегда оставшись в памяти русского народа благодаря странной фразе — «японский городовой», которую сегодня, как правило, уже никто не связывает с событиями в городе Отсу[33].

Так завершилось путешествие «неутомимо-любознательного первенца Белого Царя по экзотическим краям». Что бы ни говорили (например, об ошибочности решения Александра III отправить цесаревича на Восток), но в русской истории это была первая поездка сына императора в отдаленные от России страны мира. Более того, на то время и в мировой истории путешествий высочайших особ плавание Николая Александровича не имело аналогов. Современники считали, что круиз важен «особенно потому, что его последствия пока еще неопределимы»[34]. И точно, они не ошиблись. Правда, никто не мог тогда сказать, что последствия эти будут для империи трагичными, но предсказания вообще дело неблагодарное, особенно если они касаются политики. Увидеть нечто отличное от того, к чему привык и что представляется нормальным, важно для любого человека, тем более для будущего руководителя крупнейшей державы мира. Однако насколько и как увиденное будет усвоено — не может сказать никто. Только время все расставляет на свои места, позволяя потомкам суммировать полученные историей результаты и говорить о влиянии тех или иных событий на ход политических дел. Но историк не имеет права забегать вперед, пытаясь восстановить основные этапы жизни своего героя. Не будем спешить и мы.

…Одиннадцатого мая утром наследник прибыл во Владивосток, где принял участие в закладке Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути. Это событие было предрешено рескриптом Александра III, поручившего своему сыну принять символическое участие в столь важном для империи деле. Выполнив возложенное на него поручение, великий князь отправился в путешествие по внутренним губерниям империи — проехал Забайкалье, Иркутский район, Енисейскую, Томскую, Тобольскую губернии, побывал в районе Степного генерал-губернаторства и в Оренбуржье и через Урал вернулся в Европейскую Россию. В начале августа 1891 года он прибыл в Петербург, где и встретился с родителями. Видевшие его в то время говорили, что наследник прекрасно выглядит, производит впечатление очень приличного молодого человека, умеет поддерживать свое положение, притом не придавая себе слишком большой важности.

За время путешествия цесаревич изменился и внешне — очевидно, «для солидности» он отпустил усы и бакенбарды («прежде его лицо было миловидное, а теперь он бурсаком смотрит», — сказал по этому поводу министр иностранных дел Н. К. Гирс). Возвращение Николая Александровича заставило вновь вспомнить о его «чудесном спасении» — 30 августа император наградил Георга Греческого золотой медалью «За спасение погибавших» для ношения на владимирской ленте. Тем самым принц был официально признан спасителем наследника русского престола. Трость принца затребовали в Петербург, украсили драгоценными камнями и отправили назад — в Афины. Отблагодарили и двух рикш, принимавших участие в спасении цесаревича: Россия назначила им огромную пожизненную пенсию в тысячу иен (что тогда соответствовало годовому жалованью члена парламента); их также наградили орденом Святой Анны. Впоследствии в Петербурге на Гутуевском острове в память спасения цесаревича была воздвигнута церковь Богоявления (закладка состоялась ровно через год после покушения, а освящение — в 1899 году). Так мысль о Промысле Божием нашла явное подтверждение и выражение в храмовом зодчестве!

Однако политические события в жизни человека — это события внешние, а более всего во все времена обыватели любят обсуждать то, что скрыто от взоров официальных комментаторов, — жизнь личную. В начале 1890-х годов цесаревич впервые влюбился, и долгое путешествие никак не повлияло на крепость его чувств. Неслучайно уже в начале августа оказавшись в Красном Селе под Петербургом (где летом проходили военные сборы), после почти годовой разлуки с семьей великий князь вечером один отправился в театр. Граф Ламздорф увидел в этом проявление бессердечия молодого наследника. Но он ошибался. В Красносельский театр Николай Александрович пришел, чтобы увидеться с юной балериной Матильдой Кшесинской. Много лет спустя она напишет об августовской встрече с наследником: «В тот же вечер (приезда. — С. Ф.) он был в театре, и я его увидела впервые после путешествия. Я была счастлива, но это счастье длилось недолго. Вскоре он уехал с родителями в Данию и вернулся в Петербург лишь к концу года». Но роман не закончился, о нем почти открыто говорили в великосветских салонах столицы.

Их знакомство произошло весной 1890 года. 23 марта в присутствии царской семьи в балетной школе состоялся выпускной экзамен, на котором Александр III обратился к начинающей танцовщице со словами: «Будьте украшением и славою нашего балета». Затем был ужин, на котором Кшесинская сидела рядом с наследником. Царь, улыбаясь, сказал им: «Смотрите, только не флиртуйте слишком». Все было трогательно и наивно. На склоне лет Матильда Феликсовна вспоминала, что она сразу влюбилась в наследника и, прощаясь с ним после ужина, смотрела на него (как и он на нее) не так, как при встрече: «В его душу, как и в мою, уже вкралось чувство влечения, хоть мы и не отдавали себе в этом отчета». То было первое романтическое чувство в жизни будущего императора, чувство, которое он сохранил, даже женившись и став примерным семьянином. Грязные слухи, как паутина, окутали историю этого романа, который преподносили в качестве очередного «доказательства» слабости Николая II. Ф. А. Головин, например, вспоминая сплетни о его связи с балериной Кшесинской, не забыл и «утку» о том, «что связь эта была подготовлена по желанию Александра III как лекарство от дурной привычки, которою страдал Николай». Что делать! Желание доказать, что тот, кого ты не любишь, не имеет ни одного положительного качества, — старо как мир. Часто сплетня становится самодовлеющим психологическим фактором, формируя желаемый для ее распространителя отрицательный образ исторического деятеля, в нашем случае — образ последнего русского самодержца. Влиянию современников порой поддаются исследователи и, схематизируя обыкновенную любовную историю, «роман», пишут о «санкционированном своеволии», еще одном, по словам Р. С. Уортмана, ритуале «инициации для взрослеющего молодого человека»! Получается сложный разговор о простых человеческих чувствах.

…Первоначально встречи великого князя и балерины были случайными. Но чем дальше, тем больше разгорались их чувства. Будучи летом в Красном Селе, наследник часто приходил на представления, находя время для разговора с Кшесинской. О его чувствах можно судить по дневнику за 1890 год.

«10 июля, вторник: Был в театре, ходил на сцену.

17 июля, вторник: Кшесинская 2-я мне положительно очень нравится.

30 июля, понедельник: Разговаривал с маленькой Кшесинской через окно.

31 июля, вторник: После закуски в последний раз заехал в милый Красносельский театр. Простился с Кшесинской.

1 августа, среда: В 12 часов было освящение штандартов. Стояние у театра дразнило воспоминания».

Дальнейшее известно: вскоре наследник уехал на Восток. По возвращении его встречи с Кшесинской возобновились. Они вместе совершали прогулки по городу. Во время одной из таких прогулок балерина простудилась (на глазу вскочил фурункул), и Николай приехал ее навестить. Он стал для нее просто Ники. С тех пор встречи приняли регулярный характер: он приезжал к своей возлюбленной по вечерам. Навещать балерину стали и другие члены дома Романовых — Георгий, Александр, Сергей Михайловичи. Последний годы спустя стал ее гражданским мужем… Наследник привозил подарки, которые «Маля» Кшесинская, дабы его не огорчать (как она сама писала) — принимала. Постепенно их роман оброс странными подробностями, в которых правда соседствовала с выдумками. Известный столичный издатель и меценат, «петербургский король Лир» А. С. Суворин писал в дневнике, что их встречи происходят на квартире ее родителей, «которые устраняются и притворяются, что ничего не знают». 8 февраля 1893 года Суворин отметил в дневнике, что цесаревич не нанимает своей пассии квартиры «и ругает родителя, который держит ее ребенком, хотя 25 лет. Очень неразговорчив, вообще сер, пьет коньяк и сидит у Кшесинской по пять-шесть часов, так что очень скучает и жалуется на скуку».

Сплетня рождает сплетню, слух — слух. Не прошло и двух недель после того, как Суворин занес в дневник информацию о связи наследника и Кшесинской, а его родственник — некий А. П. Коломнин в беседе с хозяйкой «правого» салона А. В. Богданович, перепутав возраст балерины и подчеркнув, что она «не красивая, не грациозная, но миловидная, очень живая, вертлявая», заявил, что цесаревич упросил отца «два года не жениться». А. В. Богданович, в свою очередь, не замедлила занести его слова в свой дневник. Высокопоставленный Петербург гудел как растревоженный улей, истории множились и передавались из уст в уста. Убежденный в необходимости скорейшей женитьбы цесаревича, член военно-учебного комитета Главного штаба Г. И. Бобриков рассказывал своей конфидентке А. В. Богданович, будто Николай писал Кшесинской о том, что скоро закончит поститься («говеть») «и тогда с ней „заживут генералами“», что «Кшесинская очень заважничала с тех пор, как находится для les bonnes grâces» [особых милостей]. Все эти рассказы, очевидно, не способствовали укреплению популярности наследника престола, который представал в них человеком, не соответствующим своему высокому положению. Вопрос о женитьбе на М. Кшесинской, разумеется, и не поднимался. Создавалось странное положение, которое необходимо было скорейшим образом исправить. Понимал это и сам великий князь.

«В один из вечеров, когда наследник засиделся у меня почти что до утра, — вспоминала М. Ф. Кшесинская, — он мне сказал, что уезжает за границу для свидания с принцессой Алисой Гессенской, с которой его хотят сватать. Впоследствии мы не раз говорили о неизбежности его брака и о неизбежности нашей разлуки. Часто наследник привозил с собой свои дневники, которые он вел изо дня в день, и читал мне те места, где он писал о своих переживаниях, о своих чувствах ко мне, о тех, которые он питает к принцессе Алисе. Мною он был очень увлечен, ему нравилась обстановка наших встреч, и меня он, безусловно, горячо любил. Вначале он относился к принцессе как-то безразлично, к помолвке и к браку — как к неизбежной необходимости. Но от меня не скрыл затем, что из всех тех, кого ему прочили в невесты, он ее считал наиболее подходящей, и что к ней его влекло все больше и больше, что она будет его избранницей, если на то последует родительское разрешение».

Сейчас трудно сказать, как все было на самом деле — ведь Кшесинская, подчеркнув безусловную любовь к ней цесаревича, лишь изложила общеизвестную версию. Но общеизвестная не значит неверная. Вопрос о женитьбе старшего сына на Алисе Гессенской давно волновал императора, не сразу решившегося дать свое согласие. Брак наследника — событие политическое, любовь не может рассматриваться как основное условие для его заключения.

О возможности брака наследника русского престола и принцессы Алисы заговорили еще в конце 1888 года. Английские газеты много писали тогда о предстоящем визите в Россию великого герцога Гессенского и его младшей дочери, внучки королевы Виктории, о том, что этот брак станет залогом сближения России и Англии. Для русского Министерства иностранных дел подобные утверждения иностранной прессы были важным политическим симптомом, требовавшим внимания и изучения. Тем более что дядя наследника престола, брат императора Александра III великий князь Сергей Александрович был женат на старшей сестре Алисы и очень содействовал развитию матримониальных планов, предполагавших женитьбу племянника на принцессе Гессенского дома. В начале января 1889 года министр иностранных дел Н. К. Гирc доложил Александру III о проектах и предположениях, рассматриваемых в английских газетах. Император удивился: «Об этом я в первый раз слышу; вел[икий] герцог, действительно, собирается сюда с дочерью постом, но о свадьбе я не думал»[35].

Прожекты оказались преждевременными. Но только в той части, что касались принцессы Алисы. Затем речь зашла о принцессе Прусской, младшей сестре императора Вильгельма II. Вопрос о браке с представительницей дома Гогенцоллернов в то время рассматривался всерьез. В ноябре 1888 года, когда цесаревич приезжал в Берлин, на ужине у русского посла графа П. А. Шувалова Вильгельм II громко сказал, что очень желал бы этого союза. Великий князь заявленного не слышал, но супруга графа слова Вильгельма ему передала. Александр III в принципе ничего не имел против этого брака, его пугала болезнь отца германского кайзера — императора Фридриха, умершего от рака. «Я навел справки, — объяснил Александр III своему министру иностранных дел, — император [Вильгельм] сам болен и, может быть, кровь всего семейства заражена, а это было бы ужасно; и потом вообще для Никса мне больно и тяжело подумать о браке единственно с политической точки зрения»[36].

Так сугубый политический расчет был отвергнут: император показал себя заботливым отцом в не меньшей степени, чем прагматически настроенным государем. Но ответа на вопрос: что делать с женитьбой цесаревича, так и не было. Н. К. Гирс дипломатично отложил его на неопределенное будущее, признав сложность выбора решения для императора-отца, с одной стороны, желавшего счастья любимому сыну, а с другой — вынужденного учитывать интересы России. «Тут решение слишком трудно, — говорил Гирс, — и лучше предоставить его Провидению, которое внушит Николаю Александровичу самый подходящий выбор»[37]. Здесь мы снова сталкиваемся с идеей Провидения (или Промысла): в нашем случае именно оно и должно было внушить цесаревичу, кто достоин стать его невестой! Хотя министр иностранных дел уже тогда высказывал предположение, что женой наследника русского престола станет именно Алиса Гессенская.

На состоявшемся в конце января 1889 года придворном балу за молодой принцессой наблюдали сотни глаз: ее сравнивали со старшей сестрой — супругой великого князя Сергея Александровича, говорили, что она «в жанре своей сестры, но не красива, лицо красно даже под бровями», ее походку называли неграциозной, а фигуру слишком выдающейся вперед. Обратили внимание и на то, что с наследником они танцевали молча. Но прошло совсем немного времени, и при дворе заговорили о красоте Алисы, что некоторые восприняли как знак, свидетельствующий о скорой помолвке. Ее, конечно, не переставали сравнивать со старшей сестрой, чья красота не подвергалась сомнению, но при этом подчеркивалось, что лицо юной Алисы более умное и выразительное, а улыбка — более приветливая. Она была скорее англичанка, чем немка, много говорила по-английски (даже с сестрой).

При русском дворе Алиса встретила странный прием: с одной стороны, возможная невеста цесаревича, с другой — представительница маленького немецкого герцогства, и только. Тем более что Alix была в России уже не в первый раз: в 1884 году она приезжала на свадьбу сестры. Уже тогда говорили, что она — невеста цесаревича, а ее сестру Ирену пророчили в жены великому князю Михаилу Михайловичу. Но тогда оба великих князя сторонились гессенских принцесс, не танцевали с ними. «Алиса тогда была очень мила, с большими распущенными волосами. Мило себя держала», — вспоминала А. Богданович. Впрочем, относительно чувств шестнадцатилетнего наследника и двенадцатилетней девочки существуют и другие мнения, подтверждаемые более поздними записями в дневнике самого Николая II. «Моя мечта, — писал он в декабре 1891 года, — когда-либо жениться на Алисе Г. Я давно ее люблю, но еще глубже и сильнее с 1889 года, когда она провела шесть недель в Петербурге».

Мечта осуществилась в 1894 году, и до этого произошло много событий (не будем забывать, что начало 1890-х — время бурного романа наследника и балерины Кшесинской). Конечно, желание нарисовать картину идеальной истории любви вполне объяснимо, хотя и не всегда оправданно: жизнь сложнее самой красивой сказки.

Двадцатилетний цесаревич не вызывал у современников восхищения, на фоне отца он явно проигрывал: невысокого роста скромный офицер. Его заурядный вид, невыразительное лицо и простота в обхождении воспринимались великосветской публикой как крупный недостаток, простительный гусару, но не наследнику. Кто всерьез воспринимал его чувства? Когда 28 февраля 1889 года великий герцог Гессенский уехал из России, вопрос о принцессе Алисе как о невесте цесаревича так и остался открытым. В Москве даже говорили, что «Алиса не возвратится», добавляя при этом: мысль о браке между наследником и принцессой, «по-видимому, оставлена и той, и другой стороной»[38]. Впоследствии Б. А. Энгельгардт, вспоминая историю появления в России Alix, отмечал, что ее кандидатуру не одобрил Александр III «и она отправлена была восвояси. В связи с этим высшее петербургское общество отнеслось к ней без особого почтения, и она навсегда запомнила это». Унижение действительно может воспитать. И в 1889 году юная гессенская принцесса подобное воспитание получила, уехав домой без всяких гарантий и обещаний.

В конце 1889 года вновь заговорили о возможности брака цесаревича с Маргаритой Прусской, сестрой Вильгельма II. А. В. Богданович 3 ноября записала в дневнике, сославшись на разговоры на бирже, будто свадьба наследника на германской принцессе «вчера порешена». Несколькими днями позже граф С. Е. Кушелев сообщил Богданович, что императрица Мария Федоровна «последние дни очень невесела, ибо ее тревожит предстоящая женитьба сына на Маргарите, которая очень нехороша собой». Заметив далее, что «и наследник невидный», Кушелев высказал мысль о вырождении царской стати, попутно отметив отсутствие в цесаревиче грации, его неловкость и скудость умственного развития (в отличие от развития физического).

Помимо вопроса «о красоте» был и другой, не менее важный: военный агент французского посольства генерал Л. Э. Мулен (Moulin) был встревожен слухами о возможном брачном союзе между Романовыми и Гогенцоллернами, полагая, что это оттолкнет от России Францию. При этом на официальном уровне подобные слухи никак не комментировались, например, при встрече в том же ноябре министра иностранных дел России Н. К. Гирса с послом Германии генералом Г. Л. Швейницем. Последний вообще не касался щекотливого вопроса о браке цесаревича с Маргаритой Прусской (хотя в немецких газетах появлялись сообщения о пылкой влюбленности русского великого князя). Журналисты говорили даже, что император Вильгельм не соглашается на свадьбу, так как в случае замужества сестра должна будет поменять веру, но русский монарх согласен сделать уступку. «Все это так глупо выдумано», — резюмировала услышанное А. В. Богданович.

Политические последствия подобных «глупостей» могли быть самыми серьезными — в феврале 1892 года В. Н. Ламздорф узнал, что его коллега, по своим делам посетивший «Лионский кредит», стал свидетелем внезапного и весьма значительного повышения стоимости российских ценных бумаг («нашего курса»), объяснявшегося «полученным в Берлине известием, что великий князь наследник будет объявлен женихом принцессы Маргариты, сестры германского императора! Бедные биржевики, — по словам графа, — твердо верят в этот слух». Уже скоро стало понятно, что слух был сильно преувеличен. А в апреле 1892 года в придворных кругах появились планы женить цесаревича на принцессе Шаумбург-Липпе, сестре вюртембергской королевы и любимой внучатой племяннице датской королевы — бабушки Николая Александровича. Случай (золотая свадьба датской королевской четы) должен был свести молодых людей в Копенгагене. Состоявшаяся вскоре поездка никаких матримониальных последствий не имела: цесаревич, оставив родителей, покинул Данию в начале июня, дабы принять участие в красносельском лагерном сборе и встретиться с Матильдой Кшесинской.

Однако разговоры о его браке не прекращались, и в 1893 году поползли слухи о желании императрицы Марии Федоровны женить сына на принцессе Алисе Гессенской (до того «отвергнутой»), но препятствием якобы стало нежелание цесаревича, «так как она на целую голову выше наследника». В то же время в Копенгагене, где гостила семья русского царя, заговорили о возможности брака старшего сына императора Всероссийского и дочери графа Парижского — принцессы Орлеанского дома Елены (правнучки последнего короля Франции Луи Филиппа), но в Данию граф «приехал один с сыном, дочь не привез». И это предположение не оправдалось (хотя брак с французской принцессой был выгоден с точки зрения внешнеполитических интересов Российской империи, а император Александр III склонялся к заключению брачного союза своего наследника и Елены Орлеанской). А что чувствовал сам наследник? Очевидно, он осознавал свою ответственность перед страной и семьей и не мог не думать о грядущей помолвке и браке. Даже М. Кшесинская, если верить ее воспоминаниям, с лета 1893 года стала замечать, что ее любимый Ники все менее и менее был свободен в своих поступках.

Разговоры об Алисе Гессенской как о наиболее подходящей для цесаревича невесте зазвучали решительнее. Но разговоры — это только разговоры. Окончательно все решилось в роковом для страны и для цесаревича 1894 году. В январе серьезно заболел Александр III. Тогда никто не предполагал, что император доживает последние месяцы и что власть перейдет к его старшему сыну, совсем не подготовленному к управлению великой державой. Роман с балериной продолжался, наследник регулярно посещал ее дом. По Петербургу пронеслась молва о бурных объяснениях державного отца с сыном, которого, согласно дневниковой записи Ламздорфа от 30 января 1894 года, в обществе почему-то стали именовать «дрянным мальчишкой».

Много лет спустя С. Ю. Витте, испытывавший антипатию к супруге императора Николая II, не без ехидства описал историю ее помолвки, вспомнив и о том, что первоначально, «на смотринах», Alix не понравилась. Прошло два года, писал Витте, «цесаревичу невесты не нашли, да серьезно и не искали, что было серьезной политической ошибкой. Цесаревич, естественно, спутался с танцовщицей Кшесинской (полькой). Об этом Александр III не знал, но это подняло приближенных, все советовавших скорее женить наследника. Наконец, император заболел. Он и сам решил скорее женить сына. Вспомнили опять о забракованной невесте Алисе Дармштадтской. Послали туда наследника делать предложение». Получается, все было сделано в спешке — если бы не болезнь императора, то дочь великого герцога Гессенского не стала бы невестой русского цесаревича. Сказанное интересно само по себе, не как достоверная информация, а как характеристика Alix. Негативное отношение к ней тогда доминировало.

Показательно также, что весной 1894 года, когда цесаревич в окружении дядей — великих князей Владимира, Сергея и Павла Александровичей, а также великих княгинь Елизаветы Федоровны и Марии Павловны отправился в Кобург просить руки принцессы Гессенской, по столице передавали сплетню об упреках, которые Матильда Кшесинская делала своему возлюбленному за то, что он едет к своей «подлой Алиске», «и что будто бы Его Императорское Высочество применил тот же самый изящный эпитет, протестуя против намерения женить его». Безусловно, не следует обращать внимания на слухи, но они показывают отношение высшего общества к наследнику. Даже министр иностранных дел сомневался, «чтобы великий князь решился на женитьбу», зная о его регулярных посещениях Матильды Кшесинской. Петербургский градоначальник генерал В. В. Валь жаловался на трудности, возникавшие при организации охраны наследника, не желавшего, чтобы за ним следили. Однажды, увидев полицейского, он заявил Валю: «„Если я еще раз замечу кого-нибудь из этих наблюдателей, я ему морду разобью — знайте это“. Если услышанное мною соответствует действительности, — отмечал граф В. Н. Ламздорф 4 апреля 1894 года, — то будущее многообещающе! Впрочем, некоторые из молодых людей, близких к наследнику, считают, что он представляет собой подрастающего Павла I». На последнее обстоятельство стоит обратить внимание — в дальнейшем нам еще придется вспоминать современников последнего царя, сравнивавших его с несчастным сыном Екатерины Великой. Впрочем, некоторые черты характера Николая Александровича уже в начале 1890-х годов вызывали у современников опасения. «Про цесаревича Плеве (будущий министр внутренних дел. — С. Ф.) сказал, — записала в дневнике А. В. Богданович 18 апреля 1894 года, — что он упрям, воздействия и советов не терпит. Даже в мелочах, когда какая-то форма бумаги требует подписи „согласен“, он „согласен“ не напишет, а напишет — „разрешаю“, и наоборот». Чем не Павел I (разумеется, в том виде, в каком его привыкли изображать историки)!

Как бы то ни было, но именно в апреле произошло событие, круто изменившее судьбу наследника: 2 апреля 1894 года он выехал в Германию, а 5-го в Кобурге встретился с принцессой Алисой. «Нас оставили вдвоем, и тогда начался между нами тот разговор, которого я давно сильно желал и вместе очень боялся, — записал он в дневнике 5 апреля 1894 года. — Говорили до 12 часов (то есть два часа — с 10 часов утра. — С. Ф.), но безуспешно, она все противится перемене религии. Она, бедная, много плакала». Из слов «она все противится» можно заключить, что вопрос о ее грядущем замужестве (следовательно, и о перемене религии — одно было невозможно без другого) поднимался еще до «решительного» разговора 5 апреля и встречал определенные сложности именно из-за необходимости «переменить веру». Неслучайно, встречаясь с Алисой на следующий день, цесаревич «поменьше касался вчерашнего вопроса». В то же время с Алисой много разговаривали родственники (ведь официально все собрались на свадьбу брата принцессы — герцога Эрнста Гессен-Дармштадтского и внучки императора Александра II Виктории-Мелиты Саксен-Кобург-Готской).

Восьмого апреля, в пятницу, все окончательно выяснилось — помолвка состоялась. «Боже, какая гора свалилась с плеч; какою радостью удалось обрадовать дорогих Мамá и Папá! — записал в дневнике цесаревич 8 апреля. — Я целый день ходил как в дурмане, не вполне сознавая, что, собственно, со мной приключилось!» Все родственники собрались, император Вильгельм II, сидя в соседней комнате, ожидал окончания разговора цесаревича и принцессы с дядями и тетями. Затем «все семейство долго на радостях лизалось».

В течение нескольких дней Николай Александрович постоянно встречался со своей невестой, не скрывая радости от случившегося («Как хорошо было вместе — рай!» — записал он в дневнике 19 апреля, горюя о том, что приходится расставаться на долгое время). Уже 22 апреля цесаревич прибыл домой — в Луге его встречали офицеры, которых поразил равнодушный вид великого князя; «…казалось, — написал Н. А. Епанчин, — что счастливый жених должен выглядеть иначе». Но Николай Александрович умел владеть собой — и тем самым часто невольно обманывал окружающих. Понять, насколько он возбужден или расстроен, всегда было непросто. Недостаточная информированность, усиленная слухами, порой рождает странные истории: так, например, в столице распространялся слух о сцене, состоявшейся между царем и наследником непосредственно перед отъездом последнего в Германию. Якобы наследник не хотел ехать, но затем телеграфировал самодержавному отцу, что исполняет его волю — женится. «Цесаревич сделал предложение так, — писала А. В. Богданович 18 апреля 1894 года, — спросил Алису: „Нравится ли вам Россия? Если хотите составить ее счастье — я предлагаю вам мою руку“». Далее А. В. Богданович отметила, что невеста наследника, как говорят, менее красива, чем ее сестра Елизавета Федоровна, «но больше твердости характера и воли».

О том, что цесаревич накануне отъезда в Кобург имел откровенное объяснение с родителями, сумевшими побудить его к поездке, писал и граф В. Н. Ламздорф. Он же вспомнил о слухе, согласно которому балерина М. Кшесинская «в качестве окончательного расчета за отношения с августейшим любовником» получила 100 тысяч рублей и дом. Слух о расчете с Кшесинской понятен, но почему Ламздорф говорит о нежелании наследника жениться? (Иначе зачем самодержцу и императрице-матери побуждать его к поездке?) Не объясняя приведенную информацию и ниже делая запись 8 апреля 1894 года о помолвке русского великого князя и гессенской принцессы, граф указывает, что министр иностранных дел (Н. К. Гирс) «не особенно очарован подбором будущей супруги наследника; возможно, что не совсем уверен и в том, будут ли довольны Их Величества». Получалось, что настаивавшие (как об этом писал сам Ламздорф) на поездке наследника в Кобург Александр III и императрица Мария Федоровна могли быть недовольны выбором невесты. Зачем же было тогда настаивать? Известный дипломат, человек, умевший анализировать получаемую информацию, граф допустил логическую ошибку, случайно соединив великосветскую сплетню и реальность. В любом случае, важное историческое событие свершилось: в апреле 1894 года наследник престола вернулся в Россию обрученным.

Придворные, ездившие в Кобург вместе с ним, по-разному реагировали на помолвку. Некоторым не понравилось, что при сватовстве Alix вела себя холодно, сдержанно. Про Дармштадт говорили, «что там они очень бедны, что было затруднение ехать в Кобург на свадьбу (герцога Эрнста и Виктории-Мелиты Саксен-Кобург-Готской. — С. Ф.). Алиса нуждалась в 6 тыс. марок для платьев, чтобы появиться на празднествах, и с трудом эти деньги достали», — записал Ламздорф. Такие разговоры показательны сами по себе: на невесту наследника престола смотрели как на «бедную родственницу», которой сделали одолжение. Сам цесаревич, разумеется, был совершенно иного мнения. После того как Алиса стала его невестой, все в его личной жизни переменилось.

По крайней мере, после возвращения из Дармштадта к Кшесинской он уже не ездил, но переписка между ними не прекратилась. Балерина, понимая, что волею судьбы они больше не будут близки, обратилась к наследнику с последней просьбой: писать ему, как и прежде, на «ты» и обращаться в случае необходимости. На это она получила ответ: «Что бы со мной в жизни ни случилось, встреча с тобою останется навсегда самым светлым воспоминанием моей молодости» (курсив мой. — С. Ф.). Разрешение обращаться на «ты» и писать непосредственно ему, минуя официальные инстанции, также было дано. Ее Ники, как показала жизнь, сдержал обещание. Прощальное свидание, правда, состоялось: они встретились на Волконском шоссе, у сенного сарая. Все это напоминало детективную историю. Роман окончился. Кшесинская нашла утешителя в лице дяди цесаревича — великого князя Сергея Михайловича.

Летом цесаревич встретился со своей невестой в Англии. Радости не было конца: его дневник полон восторженных записей по этому поводу. «Снова испытал то счастье, с которым расстался в Кобурге!» — записал он 8 июня, в день первого свидания после разлуки. Они виделись почти ежедневно, часто вместе с членами семьи королевы Виктории обедали, гуляли, бывали на выставках. Так продолжалось больше месяца — до 11 июля. «Грустный день — разлука — после более месяца райского блаженного житья!» — записал цесаревич в тот день, надеясь, что новая встреча состоится месяца через два. Начиналась новая жизнь — с любимой, будущее внушало оптимизм. О том, что уже через три с половиной месяца он станет самодержцем и будет управлять огромной империей, цесаревич и представить не мог. 19 июля в Петергофе он встретился с отцом, о роковой болезни которого тогда еще не говорили.

Вскоре после приезда цесаревича, в конце июля 1894 года, была отпразднована свадьба его сестры Ксении и великого князя Александра Михайловича. Свадьба оказалась последним семейным торжеством Романовых, в котором принял участие Александр III. «Кто мог предвидеть, что император Александр III умрет в возрасте 49 лет от роду, — писал много лет спустя великий князь Александр Михайлович, — оставив незавершенным монарший труд свой и вручив судьбу шестой части мира в дрожащие руки растерявшегося юноши».

Не могла предвидеть этого и принцесса Alix, очередная встреча с которой была намечена цесаревичем на сентябрь. Встреча не состоялась — уже к концу лета стало ясно, что император болен. Правда, профессор Захарьин, обследовавший его, успокоил царскую семью, сказав, что ничего серьезного не наблюдается, государь лишь нуждается в сухом климате Крыма. Раз нет ничего серьезного — значит, можно не слишком прислушиваться к докторам — и Александр III, не желая менять распорядок своей жизни, после военных маневров отправился на охоту в Беловеж и Спалу (белорусские и польские угодья российских самодержцев).

В теплый дождливый день 15 сентября цесаревич, который боролся с желанием «полететь в Вольфсгартен к милой Аликс», принял решение «остаться при дорогих родителях и поехать с ними в Крым». Уже тогда стало ясно, что отец болен серьезно: вызванный из Германии профессор Лейден нашел у Александра III воспаление почек и «нервное расстройство-переутомление от громадной и неустанной умственной работы», — записал цесаревич в дневнике 15 сентября. 21 сентября царское семейство прибыло в Севастополь и пересело на корабль, отправлявшийся в Ливадию. 22 сентября Александр III принял первую соляную ванну. Тихую жизнь цесаревича скрашивали только письма невесты, порой их приходило по три в день. Наконец 5 октября ему позволили пригласить Alix. «Папá и Мамá позволили мне выписать мою дорогую Аликc из Дармштадта сюда — ее привезут Элла (великая княгиня Елизавета Федоровна. — С. Ф.) и д[ядя] Сергей. Я несказанно был тронут их любовью и желанием увидеть ее, — записал цесаревич в дневнике в тот день. — Какое счастье снова так неожиданно встретиться — грустно только, что при таких обстоятельствах».

Обстоятельства действительно были грустными — в тот же день 5 октября «Правительственный вестник» опубликовал заключение врачей — профессоров Захарьина, Лейдена, доктора Попова и почетного лейб-хирурга Вельяминова о состоянии здоровья императора, из которого следовало, что болезнь почек не отступила, а силы Александра III уменьшились. Оставалась лишь надежда на то, что «климат южного берега Крыма благотворно повлияет на состояние здоровья августейшего больного». С того дня, уже ежедневно, в правительственной прессе печатались официальные бюллетени о здоровье русского царя. 9 октября «Правительственный вестник», помещая очередную информацию о состоянии здоровья Александра III, сообщил о том, что он «приобщился Св. Таин» (то есть причастился). Это свидетельствовало об исключительно тяжелом состоянии больного.

Очевидно, что официальные власти до последнего старались не говорить о здоровье русского царя: неслучайно еще 21 сентября был подтвержден запрет на статьи о болезни Александра III, a 6 октября выдвинуто требование принять меры, чтобы в экземплярах газет, предназначавшихся для отправки в Ливадию, исключались все известия о недуге самодержца. Но прогрессировавшая болезнь внесла свои коррективы: скрывать опасное состояние Александра III в октябре оказалось уже невозможно. Вероятно, к началу октября и он осознал, что надежд на выздоровление мало. В подобных условиях скорейшая женитьба наследника стала делом государственной важности. Чиновник Министерства Императорского двора заметил позже, что «Александр III желал при своей жизни женить сына, и потому-то принцесса спешно и вызвана была в Ливадию»[39]. Так ли это было или обстоятельства сложились таким образом, но Alix прибыла в Ливадию, когда надежд на выздоровление русского монарха практически не осталось.

«Кто-то выразился тогда: „Прозевали государя!“ — вспоминал осень 1894 года граф С. Д. Шереметев, — и спохватилися, когда было уже поздно, когда болезнь, начавшаяся после Борков, стала выражаться резче и зловещее. Не будь этой болезни, колесо истории повернулось бы иначе, оно избавило бы нас от осложнений „дальневосточных“ и приступило бы к работе внутренней очистки. И эта работа была бы свободная, не вынужденная, не навязываемая, а сознательная, спокойная и обстоятельная, сообразуемая с важностию внутреннего обновления на началах русских, исторических, законосовещательных, творческих. „Удерживающего“ не стало». Судить о том, что могло бы случиться, если бы государя не «прозевали», трудно, но то, что его болезнь и смерть стали невосполнимой политической потерей для России, — несомненно. При самодержавии смена царствования практически всегда означает и новый этап исторической жизни. Какой она будет в конце 1894 года, мало кто представлял, в том числе мало представлял это и наследник, не имевший своей политической программы и плохо разбиравшийся в механизме управления огромной империей своих державных предков.

В те октябрьские дни он страстно ожидал встречи со своей «ненаглядной Аликс». Она приехала в Крым за десять дней до кончины Александра III. «Папá был слабее сегодня, — записал цесаревич в дневнике 10 октября, — и приезд Аликc, кроме свидания с отцом Иоанном (Кронштадтским, известным православным пастырем. — С. Ф.), утомил его». Земные дни русского самодержца клонились к закату, и он уже не мог в полной мере разделить с сыном радость от приезда его невесты. Радость была омрачена ощущением неизбежной развязки и крутого изменения всего течения жизни цесаревича. Не понимать этого он не мог, но полностью прочувствовать — едва ли.

Уже с первых дней пребывания в Крыму принцесса Alix стала оказывать на своего жениха моральное давление, разумеется — из самых добрых побуждений. Она давала цесаревичу советы, иногда занося их (по-английски) в его дневник. За пять дней до смерти Александра III принцесса, заверив жениха в своей глубокой и искренней любви, посоветовала ему быть стойким и приказать доктору Лейдену приходить ежедневно и сообщать, в каком состоянии находится его отец. Цесаревич должен узнавать все первым. «You are Father dear's son and must be told all and be asked about everything. Show your own mind and don't let others forget who you are. Forgive me lovy»[40], — подчеркивала она.

Этот мотив — указание на личную волю — и в дальнейшем будет встречаться в письмах Alix к любимому Ники. С самых первых дней пребывания в России принцесса пыталась доказать, что она — верная защитница его интересов. Ее любовь глубока и неизменна, и возлюбленный должен это знать. Они — единое целое. Цесаревич не мог не оценить такого порыва невесты, он отвечал ей полной взаимностью. Уже тогда было ясно, что влияние Alix на Николая Александровича — определяющее. Почему все случилось именно так? Кто знает… Мы можем только утверждать: это была красивая любовь, год от года возраставшая. Чтобы приблизиться к пониманию этой любви (без чего нельзя разобраться и в причинах «политических амбиций» супруги последнего российского монарха), необходимо попытаться ответить на вопросы: кем была и кем себя ощущала принцесса Alix?

…По замечательному выражению русского философа и общественного деятеля XX века С. Н. Булгакова, в дальнейшем принявшего священнический сан: «Определяющей силой в духовной жизни человека является его религия — не только в узком, но и в широком смысле слова, то есть те высшие и последние ценности, которые признает человек над собою и выше себя, и то практическое отношение, в которое он становится к этим ценностям. Определить действительный религиозный центр в человеке, найти его подлинную душевную сердцевину — это значит узнать о нем самое интимное и важное, после чего будет понятно все внешнее и производное». Разбираясь в мотивации человеческих поступков, сказанное С. Н. Булгаковым можно применять в качестве своеобразного социального «лекала». Разумеется, найти «душевную сердцевину» всегда непросто (если вообще возможно), но отказ от таких поисков заранее обрекает исследователя на неудачу.

Не будет большой ошибкой заявить, что для понимания действий императрицы Александры Федоровны необходимо учитывать религиозный фактор, поскольку супруга последнего русского самодержца была прежде всего homo religious.

Она родилась 25 мая 1872 года в семье великого герцога Гессенского Людвига IV и его супруги — дочери английской королевы Виктории Алисы. Семья была протестантская, при рождении девочка получила несколько имен — Алиса, Виктория, Елена, Луиза, Беатриса. Рано потеряв мать, умершую в 1878 году, она воспитывалась своей английской бабкой, весьма холодно относившейся ко всему немецкому и питавшей определенное нерасположение к императору Вильгельму II. Таким образом, юная принцесса формировалась как личность, получала образование и усваивала правила поведения в атмосфере викторианского века, при дворе старой, пуритански настроенной королевы. Судьба Алисы определялась ее рождением: рано или поздно она должна была выйти замуж за одного из представителей какого-либо владетельного Дома Европы. Не отвергалась и возможность ее замужества за кем-либо из русских великих князей.

В течение XIX века многие представители дома Романовых женились на немецких принцессах. В течение длительного времени этому соответствовали и внешнеполитические интересы империи. К концу XIX века ситуация изменилась. Мощная Германская империя не была безусловным политическим союзником России. И хотя после смерти «германофила» Александра II престол перешел к его сыну, женатому на датской принцессе, не испытывавшей восторженных чувств к стране, воевавшей с ее Родиной, традиция искать себе невест преимущественно среди немецких принцесс в доме Романовых сохранилась. История так сложилась, что старший сын Александра III нашел себе невесту в том же Гессенском доме, что и его дед — император Александр II. Получалось, что цесаревич Николай Александрович и его невеста были троюродными братом и сестрой. Великое герцогство Гессенское (до 1866 года называвшееся Гессен-Дармштадтским) входило в состав Германской империи, гранича с Пруссией, Баденом и Баварией. Население герцогства в 1890-х годах приближалось к миллиону человек, большинство которых исповедовали евангелическо-лютеранскую веру, а треть были католиками. Войска герцогства входили в состав прусской армии. С самой Пруссией еще в 1867 году был заключен оборонительный и наступательный союз.

Таким образом, герцогство было политически несамостоятельно, а его венценосные правители во всем следовали линии Берлина. Брак с представителями такого, по сути марионеточного, государства для члена дома Романовых (особенно для наследника престола) был выгоден по нескольким причинам. Во-первых — брак мог содействовать укреплению русско-германских отношений. Во-вторых — в случае осложнений этих отношений Россия ничего не теряла: политический вес самого Гессена был ничтожен, а отношения его правителей к германскому императору последнего мало беспокоили. Кроме того, нельзя забывать и о том, что Алиса Гессенская (невеста русского цесаревича) приходилась внучкой королеве Виктории и, будучи немецкой принцессой, сформировалась как личность в английской королевской семье. Алиса была серьезной и вдумчивой ученицей, уделявшей много времени изучению религиозно-философской литературы. Она сумела даже получить степень доктора философии. Одна из ее наставниц — Маргарет Джексон — увлекалась политикой и сумела передать свою страсть и принцессе. Алиса была убеждена, что политика — это сфера, которой могут заниматься не только мужчины, но и женщины. Впоследствии за это убеждение, реализованное на практике, она заплатит слишком высокую цену. А тогда, в конце XIX века (до замужества), принцесса имела возможность обо всем рассуждать смело, воспитывая в себе волю и разум. И к принятию новой веры, то есть к переходу из лютеранства в православие, она отнеслась тоже исключительно серьезно — религиозные вопросы для нее с раннего детства были принципиальными. Неслучайно она сначала не хотела принимать предложения русского наследника, ибо оно было сопряжено с присоединением к малоизвестной ей до того Церкви.

Ее долго уговаривали — и бабушка, королева Виктория, объяснявшая внучке, «что православие не слишком отличается от лютеранства» (!), и старшая сестра Елизавета Федоровна, за несколько лет до того перешедшая из лютеранства в православие. Конечно, подобные уверения сыграли свою роль, но главное заключалось в ином — принцесса сама должна была почувствовать, что она не изменяет вере, в которой воспитывалась с рождения. Очевидно, Алиса поняла это, после чего и последовало согласие на брак. 14 июня 1894 года она первый раз встретилась с духовником российских самодержцев протопресвитером И. Л. Янышевым. Он стал учителем принцессы, знакомил ее с основами православного вероучения. О первом периоде этого обучения судить трудно, поскольку, имея сильную волю и твердые убеждения, принцесса, скорее всего, внутренне сопротивлялась принятию новой, мало известной ей православной веры.

Хорошо информированная А. В. Богданович спустя месяц после начала занятий отца И. Л. Янышева с Alix записала слух о том, что невеста цесаревича находилась под сильным влиянием пастора. «Про нее, — писала Богданович, — говорят, что она холодная, сдержанная». Эту черту будущей императрицы отмечали затем многократно. Но вот что любопытно: «холодная и сдержанная» принцесса трудно поддавалась убеждениям православного богослова, которого современники также считали «холодным». Вполне может быть, что старый протопресвитер уступал протестантским теологам, но все-таки это обстоятельство вторично по сравнению с другим фактом: «холодной» принцессе требовалась «горячая» проповедь. С другой стороны, было совершенно очевидно, что жена наследника русского престола просто обязана быть православной.

Именно это обстоятельство так осложняло первые месяцы жизни Alix после помолвки. Ее бескомпромиссный характер, стремление во всем, даже в мелочах, следовать раз и навсегда усвоенным правилам часто негативно воспринимались современниками. С. Ю. Витте передавал рассказ, слышанный им от русского дипломата графа Н. Д. фон дер Остен-Сакена, много лет служившего в германских землях. Когда наследник престола поехал в Дармштадт, графа командировали в Гессенское герцогство. «В первый день приезда после парадного обеда, — вспоминал Остен-Сакен, — я пошел к старику обер-гофмаршалу, с которым был очень дружен, когда еще был поверенным в Дармштадте. Разговорившись с ним, говорю: когда я уезжал, принцесса Alix была девочкой, скажите откровенно, что она из себя представляет? Тогда он встал, осмотрел все двери, чтобы убедиться, не слушает ли кто-нибудь, и говорил мне: „Какое для Гессен-Дармштадта счастье, что вы от нас ее берете“».

Витте, конечно, пристрастный мемуарист, считавший супругу Николая II роковой женщиной, и все же приведенные им слова заставляют снова и снова задумываться о том, как оценивали супругу последнего русского венценосца задолго до того, как она проявила свой характер и заявила о себе как о политике. Что имел в виду старый гофмаршал Гессенского двора, нам неизвестно, Витте комментариев не дает. Но в связи с чем он вспомнил о мнении знавшего Alix с детства придворного, — понять нетрудно. Ведь далее Витте пишет о проблеме перемены принцессой религии. «Когда она приняла предложение (а еще бы не принять!), то она, несомненно, искренно выражала печаль, что ей придется переменять религию. Вообще это тяжело, а при ее узком и упрямом характере это было, вероятно, особенно тяжело». По мнению Витте, «не из-за чистоты и возвышенности православия (по существу православия это, несомненно, так) принцесса Alix решилась переменить свою веру. Ведь о православии она имела такое же представление, как младенец о теории пертурбации небесных планет».

Соглашаясь с последним, весьма красочным, хотя и откровенно преувеличенным высказыванием первого председателя Совета министров Российской империи, будет неправильно столь категорично утверждать, что веру Alix изменила лишь из-за политических соображений. Сам Витте опосредованно доказывает это, когда говорит, что «раз решившись переменить религию, она должна была уверить себя, что это единственная правильная религия человечества». Верующему человеку (а принцесса Alix была искренней протестанткой) уверить себя в том, что его новые религиозные взгляды более правильны, чем прежние, — значит по существу полностью изменить (или же попытаться изменить) свое мировоззрение, иначе говоря, по-новому посмотреть на главные вопросы бытия.

Вспоминая в 1916 году день своей помолвки, императрица Александра Федоровна в письме мужу особо подчеркнула, что уже тогда, в 1894-м, вера и религия играли большую роль в ее жизни. «Я не могу относиться к этому просто, — писала она, — и если на что-нибудь решаюсь, то уже навсегда, то же самое в моей любви и привязанностях. Слишком большое сердце — оно пожирает меня! Так же и любовь ко Христу — она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет! Сначала вопрос о принятии православия, а затем оба наши Друга, посланные нам Богом». Откровеннее сказать трудно. Именно чувство руководило поступками Александры Федоровны, всегда, с юных лет, прислушивавшейся «к сердцу» больше, чем к разуму. «Суждение о собственной недостаточности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опирается страстно верующий», — писал З. Фрейд в работе «Я и Оно». Супруге последнего царя был необходим не только идеал небесный, но и его «земной» прообраз. Неслучайно, вспоминая прошлое, она поставила в единую цепь вопрос о принятии православия и посланных, как она верила, Богом двух «друзей» — лионского «магнетизера» Филиппа и сибирского странника Григория Распутина, имена которых в начале XX века считались нарицательными. Об этих «друзьях» и об их влиянии на жизнь и судьбу императора Николая II нам еще придется говорить особо, в данном же случае важнее отметить иное — принцесса Alix никогда не могла поступиться своими религиозными принципами. Но воспитание этих принципов протопресвитеру И. Л. Янышеву не удалось — «слишком большое сердце» оказалось неприступной крепостью для мудрого и богословски образованного придворного клирика. Последствиями этого и было появление «друзей»: «…чем больше неудач, чем больше огорчений, тем более душа ищет забвения, подъема оптимизма в гадании о будущем»[41]. Тем более что радость встречи с любимым в первые же дни покрывается трауром…

Октябрь 1894 года навсегда разделил жизнь гессенской принцессы на две неравные части. Принцессы маленького немецкого герцогства больше не существовало, она вступала в новую жизнь, — в новой роли и в качестве верной дочери православной церкви. В четверг 20 октября в «2 часа 15 минут пополудни» Александр III скончался — и она стала невестой русского императора. Этим же числом был помечен первый манифест ставшего самодержцем Николая II, сообщавший всем верноподданным о кончине венценосного родителя и повелевавший «учинить присягу в верности Нам и Наследнику Нашему Его Императорскому Высочеству Великому Князю Георгию Александровичу, Которому быть и титуловаться Наследником Цесаревичем, доколе Богу угодно будет благословить рождением сына предстоящий брак Наш с Принцессою Алисою Гессен-Дармштадтскою».

«Интерстициальный нефрит с последовательным поражением сердца и сосудов, геморрагический инфаркт в левом легком, с последовательным воспалением», — напишут позже врачи о смерти императора. Болезнь сделала свое дело, быстро сведя в могилу 49-летнего монарха. Самодержавным государем в тот же момент стал его сын. 20 октября в эмоциональных тонах он записал горестную для него историю кончины отца. В течение всего утра родные были рядом с умиравшим царем. «Дыхание его было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород. Около половины 3-го он причастился Св. Таин; вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал! Отец Иоанн (Кронштадтский. — С. Ф.) больше часа стоял у его изголовья и держал за голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни! Бедная дорогая Мамá!»

Вечером, в половине десятого, в спальне, где умер Александр III, состоялась первая панихида, юный царь «чувствовал себя как убитый». Впрочем, горе не помешало ему в тот же день занести в дневник и то, что «у дорогой Аликс опять заболели ноги!».

Беспокойство о невесте, о ее самочувствии и настроении постоянно встречается на страницах дневника Николая II. Октябрь 1894 года полностью и навсегда изменил и его жизнь. Радость семейной жизни отодвинута необходимостью вступления на престол. А долг — выше всего. В тот день новый царь плакал — страшное бремя власти давило его. «Сандро, что я буду делать! — патетически воскликнул он [обращаясь к другу детства великому князю Александру Михайловичу]. — Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!»[42] Но и великий князь не знал, что делать. Помощи ждать было неоткуда. Если Александром Михайловичем рассказ передан верно, то можно утверждать, что Николай II осознавал всю трагичность положения, в которую попал в связи с кончиной отца.

Понимали это и близкие к трону сановники, тем более что даже они не имели сколько-нибудь отчетливого представления о преемнике Александра III. Свои индивидуальные особенности новый самодержец к тому времени не выявил, участия в государственных делах не принимал (хотя с января 1893 года и состоял председателем Комитета Сибирской железной дороги). В правящих кругах империи все это вызывало опасения. Не скрывая их, управлявший Морским министерством адмирал H. M. Чихачев говорил сыну варшавского генерал-губернатора И. В. Гурко — Владимиру Иосифовичу, что «наследник — совершенный ребенок, не имеющий ни опыта, ни знаний, ни даже склонности к изучению широких государственных вопросов. Наклонности его продолжают быть определенно детскими, и во что они превратятся, сказать невозможно. Военная строевая служба — вот пока единственное, что его интересует. Руль государственного корабля [выпал] из твердых рук опытного кормчего, и ничьи другие руки в течение, по всей вероятности, продолжительного времени им не овладеют. Куда при таких условиях направит свой курс государственный корабль — Бог весть»[43]. Чихачев оказался прав — Николай II мог лишь играть роль политического эпигона собственного отца, который не успел даже довести до наследника свою волю — духовное завещание Александра III, о котором он говорил императрице незадолго до кончины, не нашли.

Впрочем, играть роль политического эпигона было тем сложнее, что к 1894 году Александр III приобрел значительное влияние на международной арене, европейские государственные деятели не могли не учитывать его политических и идеологических взглядов, считаясь с самодержавными принципами русского монарха. Неслучайно буквально накануне смерти Александра III, 19 октября, газета «Московские ведомости» опубликовала статью, в которой подчеркивалось выдающееся значение занедужившего государя. Неизвестный автор акцентировал внимание читателей на факте отречения Европы от монархического принципа, случившегося еще в эпоху Великой французской революции. Народы этой Европы, писали «Московские ведомости», «боятся не Царя, вставшего во всей силе и крепости, посреди восторженных кликов стомиллионного верного народа. Они приходят в страх при мысли, что сталось бы с ними без Царя?».

В статье отмечалось, что при известии о болезни Александра III Европа взорвалась симпатиями к русскому самодержцу и страхом за его здоровье. Подчеркивая благость именно самодержавного правления, газета писала, что «глазомер народов, очевидно, уже начинает различать обман теории, которая под фальшивым видом господства „народной воли“ осуждает желания народов на самую жалкую роль в их политической жизни». Стремясь доказать благодетельность самодержавного принципа, «Московские ведомости» заявляли, что Александр III есть живое олицетворение этого принципа, «настоящий самодержец», ни перед кем кроме Бога не ответственный. За последние годы, указывалось в статье, «все народы привыкли уже возлагать свои надежды на Него. Царь все уладит. Царь не допустит до беды. Вот настроение, в котором Европа чуть ли не в первый раз за 100 лет ощутила себя спокойною, выше страха угрожающих ей бедствий и смут».

Это звучало как политическое заявление: русский царь — Удерживающий, фигура почти мистическая. Он — единственный самодержец в мире, его самодержавие — самая лучшая и благодетельная форма для всех, в том числе и для тех народов, кто давно отказался от подчинения власти неограниченного правителя. «То, что мы видим в Европе, охваченной страхом и любовью при мысли об опасности, угрожающей Царственному Больному, составляет еще невиданное знамение времени, — резюмировалось в статье. — Это для народов и монархов целое откровение, целое указание пути, который еще может вновь открыться пред современным культурным миром». Таким образом, с Александром III связывалась не только крепость монархии, но и авторитет России. О наследнике в статье не говорилось ничего. Быть может, это и послужило причиной того, что уже 21 октября появилось административное распоряжение, запрещавшее перепечатывать публикацию «Московских ведомостей». Новый монарх не имел такого авторитета и не мог рассматриваться в качестве «удерживающего» мир от бедствий и смут. Получалось, что авторитет самодержца зависит не только от наследуемой им власти, но и от личности, эту власть наследующей. Николай II был иного «калибра», чем его самодержавный родитель, и это сказывалось с первых дней его самостоятельного правления.

Показательно, что, стремясь и в мелочах сохранять память об отце, новый царь остался в том воинском звании, какое получил при жизни Александра III. Он не захотел надеть генеральский мундир, который в день восшествия на престол приготовил ему камердинер («жирные» эполеты предусмотрительно заготовили на случай бракосочетания, когда предполагалось производство наследника престола в генералы)[44]. До конца жизни он оставался полковником…

Так началось новое царствование, от которого даже близко стоявшие к трону сановники не ожидали ничего выдающегося. Сын во всем уступал отцу, хотя и был блестяще воспитан. «Вспомяните меня, — говорил о Николае II министр внутренних дел И. Н. Дурново, беседуя в день смерти Александра III с министром финансов С. Ю. Витте, — это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности». Витте потом часто вспоминал этот разговор, соглашаясь с тем, что у Николая II немало было черт Павла I и даже Александра I (мистицизм, хитрость, коварство). Но если Александр I по своему времени являлся одним из самых образованных русских людей, то император Николай II обладал «средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства». Столь резкая оценка способностей последнего царя, безусловно, исключительно субъективна и пристрастна, но не будем забывать, что в своих наблюдениях Витте был не одинок. К слову сказать, видный правительственный чиновник царствования Николая II В. И. Гурко полагал, что политика Александра III была естественным следствием его умственного и духовного склада. Следовать этой политике Николай II не мог, ибо не обладал внутренними свойствами отца. Способ правления, который последний самодержец пытался осуществить, «не соответствовал мощи его духовных сил». Иначе говоря, самодержцем в духе Александра III он быть не мог. Но все это окончательно прояснилось с течением времени. А тогда, осенью 1894 года, современники могли лишь гадать и высказывать предположения.

Двадцать первого октября 1894 года первые и вторые чины двора, а также придворные кавалеры к 11 часам утра прибыли в Большую церковь Зимнего дворца для принесения присяги юному полковнику. Форма одежды должна была быть парадная, хотя в стране и объявили годовой глубокий траур (правила позволяли «в высокоторжественные дни» траур снимать). В тот же день невеста императора стала православной — в 10 часов утра в присутствии царской семьи принцесса Alix была миропомазана. С тех пор она получила и новый титул — Ее Императорское Высочество, «благоверная великая княжна Александра Федоровна». Радость приобщения невесты к православной вере заставила царя поднять вопрос о немедленной свадьбе. «Мама, некоторые другие и я, — записал Николай II в дневнике 22 октября 1894 года, — находим, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!» И все-таки первый раунд семейного спора новый царь проиграл — свадьба в Ливадийском дворце не состоялась. Здравый смысл восторжествовал: братья Александра III остановили идею организации матримониальных торжеств, проходящих на фоне подготовки похорон.

Через неделю после смерти Александра III его сын и наследник покинул Ливадию, сопровождая тело отца в Петербург. Прибыв морем в Севастополь, новый царь сразу же отправился дальше. Траурный поезд останавливался для служения панихид в Борках, Харькове, Курске, Орле и Туле. 30 октября Николай II прибыл в Москву. 31 октября в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, обращаясь к московскому дворянству, купечеству, представителям правительственных и общественных организаций Первопрестольной, царь произнес свою первую речь. Она была проста и безыскусна (как и большинство последующих его речей). Николай II призывал к себе на помощь Бога — для того чтобы служить «нашей горячо любимой Родине так же, как служил Ей Мой покойный Отец, и вести ее по указанному Им светлому и лучезарному пути». Сказанные по пути в Архангельский собор, экспромтом, эти слова стали политической прелюдией нового царствования.

Первого ноября Николай II прибыл в Петербург и принял (вместе с невестой) участие в церемонии перенесения тела отца со станции Николаевской железной дороги в Петропавловскую крепость. «Порядок примерный. В соборе служат панихиду и поклоняются телу, лежащему в открытом гробе, — записал в тот же день государственный секретарь А. А. Половцов. — Бальзамирование сделано через три дня после смерти, потому весьма неудачно». К тому времени на похороны стали съезжаться иностранные монархи и их представители. Постоянно занятый государственными делами, Николай II каждый день находил время для встреч со своей невестой. Дневник царя — лучшее доказательство того, сколь сильны были его чувства. Любовь помогала переносить трагедию, похороны отца состоялись 7 ноября. Лишь встречи с невестой вызывали у царя неизменную радость. Но встречи — скоротечны, постоянно быть вместе до свадьбы они не могли. И откладывать свадьбу Николай II не стал, практически совместив два важных события — похороны отца и заключение брака.

«Мне все кажется, — записал он в дневнике 13 ноября, накануне венчания, — что дело идет о чужой свадьбе — странно при таких обстоятельствах думать о своей собственной женитьбе!» Понимая эту «странность», Николай II решился торжественно отметить свое бракосочетание спустя неделю после отпевания и погребения Александра III. На этот день — 14 ноября — траур был отменен. «Посреди глубокой скорби, — говорилось в императорском манифесте, помеченном 14 ноября, — коею исполнены сердца Наше и всех верных сынов России, да будет день сей светлым вестником упований народных на продолжение к Нам милости Божией в наступившее новое царствование». Именно думая о судьбах этого царствования, царь и решил не отдалять заключение брака, о котором говорилось как о священном завете почившего монарха. Мотивация выглядела вполне серьезно — свадьба не царская прихоть, а насущная забота о благе государства. Тем более что в ознаменование торжества 14 ноября «делами милосердия и любви» монарх осчастливил своих подданных различными «милостями». Но одно дело — красивые слова и льготы «по случаю свадьбы», другое — реальное восприятие событий. Конечно, назвать бракосочетание Николая II и Александры Федоровны «пиром во время чумы» нельзя, но то, что между похоронами Александра III и свадьбой его сына дистанция в семь дней, порождает некоторое недоумение. Зачем было спешить? Действительно, покойный монарх, серьезно заболев, желал как можно скорее женить сына. Но этим мечтам не удалось осуществиться. Понимавший всю деликатность «брачного вопроса», министр Императорского двора граф И. И. Воронцов-Дашков попытался объяснить молодому царю необходимость отложить свадьбу до конца траура. Ничего не помогло — «Николай II закинулся, остался недоволен». Царь почувствовал в графе опекуна, относившегося к нему, самодержцу, покровительственно. Итогом должно было стать удаление Воронцова-Дашкова из Министерства двора. И это произошло, но чуть позже. Николай II не терпел вмешательства в те дела, которые считал «приватными», и недостаточно понимал, что, как самодержавный монарх, лишен права на личную жизнь. «Именно слабые натуры и не выносят кажущийся им над собой контроль», — писал по этому поводу чиновник Министерства двора В. С. Кривенко и, очевидно, был недалек от истины. Проявлять свою волю по мелочам император Николай II любил всегда. «Он мог терпеть многое, чего не потерпел бы его отец, — писал С. Ю. Витте, — но не переносил того, на что его отец не обращал бы никакого внимания. Александр III был самолюбивый царь и благодушный и простой дворянин. Николай II — малосамолюбивый царь и весьма самолюбивый и манерный Преображенский полковник». В деле организации «траурной свадьбы» и сказался «манерный полковник». Свадьбу сыграли, не переждав сорокадневного траура, в день рождения императрицы Марии Федоровны, накануне Рождественского поста. Поступок не имел аналогов в императорской семье, но на это молодой государь не обратил внимания. Даже Александр II, стремившийся как можно скорее узаконить свои отношения с княжной Долгорукой, венчался лишь спустя 40 дней после кончины императрицы Марии Александровны. Конечно, второй брак царя-реформатора и свадьбу его внука сравнивать некорректно, но все-таки вопросы придворного этикета Николай II откровенно игнорировал.

…День торжества отметили в 8 часов утра 21 пушечным выстрелом. По разосланным от двора повесткам в Зимний дворец в полдвенадцатого утра прибыли члены Святейшего синода и «знатное духовенство», члены Государственного совета, министры, аккредитованные в России иностранные послы с супругами, придворные и лица свиты. Дамы были в русском платье, кавалеры — в парадной форме. На венчание русского монарха прибыли (а точнее сказать — остались со времени похорон Александра III) многочисленные зарубежные родственники и члены дома Романовых. Венчальные перстни на руки брачующимся надел царский духовник отец Иоанн Янышев. В продолжение бракосочетания в церкви читались молитвы «О благочестивейшем самодержавнейшем великом государе нашем Николае Александровиче всея России и супруге его благочестивейшей государыне императрице Александре Федоровне». С тех пор подобные возглашения будут звучать в православных храмах на протяжении двадцати двух лет. Завершилось церковное торжество благодарственным молебном и 301 пушечным выстрелом.

Затем — в парадной карете с форейторами и русской упряжью — молодожены проследовали в Казанский собор для поклонения чудотворной иконе Казанской Божьей Матери. Позднее состоялся свадебный обед в Аничковом дворце. От Зимнего до Аничкова великим князем Владимиром Александровичем, главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа, шпалерами были выстроены войска.

Строгая красота свадебных торжеств производила впечатление на современников… Царь радовался и, проезжая в Казанский собор, отвечал на приветствия. «Красивое лицо новой государыни, которую с любопытством рассматривают все, кажется надменным и злым. И в народе то там, то здесь хмуро шепчут о ней то, что думает она сама: — Пришла вслед за гробом…» Приведенные слова принадлежат писателю Георгию Иванову — младшему современнику императрицы. Но это — не художественный вымысел. Много лет и всерьез изучавший историю жизни Александры Федоровны, Г. Иванов знал, о чем говорил. Его современники с самого начала не жаловали молодую императрицу. Еще до ее венчания с русским царем, когда весть о грядущей свадьбе стала достоянием прессы, известный автор «Петербургских трущоб» писатель Всеволод Крестовский написал поэтический экспромт, очевидно направленный против супруги Николая Александровича:

Ее воспринимали как «немку», очередную «бедную родственницу», которая хочет «поживиться» «русскими хлебами». Ничего дурного не совершив, выходя замуж не только по праву рождения, но и по любви, Alix оказывалась виноватой без вины, оскорбляемой подозрениями, провожаемой грубыми шутками и суеверными сравнениями. Известный правовед и сенатор А. Ф. Кони, летом 1917 года написавший свои воспоминания о Николае II, очевидно, не прав, когда указывает, что народ «искренно приветствовал его брак с „Гессен-Даршматской“ принцессой, как ее назвал на торжественной ектений протодиакон Исаакиевского собора». Уже одно то, что Кони запомнил и воспроизвел эту веселую оговорку, поместив информацию о ней в своих мемуарах, чрезвычайно показательно — Александру Федоровну не любили.

Невольно, благодаря трагическому стечению обстоятельств, она приехала в Россию в дни роковой болезни и смерти Александра III. Ее личное, семейное счастье началось под служение панихид по почившему государю. Венценосный жених, очевидно радовавшийся каждой встрече с ней, вынужден был уделять большую часть своего времени подготовке погребения отца и решению неотложных государственных дел. «Я ничего не знаю. Покойный государь не предвидел своего конца и не посвящал меня ни во что», — жаловался в те дни царь министру иностранных дел Н. К. Гирсу. Практически ежедневное участие в траурных церковных службах также эмоционально осложняло жизнь молодого монарха. «Мы все исплакались, — признавался он русскому послу в Австро-Венгрии князю А. Б. Лобанову-Ростовскому, — и присутствуем на панихидах как истуканы».

Но прошло несколько дней, и истомленные горем «истуканы» организуют праздник. Декорации молниеносно меняются. Слезы замещаются улыбкой. Семейное счастье — важнее всего. «Невообразимо счастлив с Аликс, — записывает государь в дневнике через три дня после свадьбы, — жаль, что занятия отнимают столько времени, которое так хотелось бы проводить исключительно с ней!» Комментировать здесь нечего. Государственные обязанности воспринимаются как помеха личной жизни. Как здесь не вспомнить утверждение американского историка Р. Уортмана о том, что «при Николае II публичные обязанности русского государя превратились в бесцветный фон для сцен супружеского счастья». Воистину так! Год траура для последнего самодержца стал первым годом полноценного семейного счастья. Радость и горе оказались связаны 1894 годом воедино, личный интерес победил политическую целесообразность. Однако делать из этого какие-либо выводы Николай II не хотел. Ведь главное заключалось в том, что рядом была любимая. Александра Федоровна стала главным человеком в жизни последнего царя. Она не забрала «его волю», как иногда писали современники, он сам отдал ей всего себя, без остатка. Императрица была больше, чем жена, — она была человеком, которому государь безусловно верил. На этом и зиждились их отношения, для семейного человека — идеальные, для самодержца — непозволительные.

1894 год подходил к концу, начиналась жизнь самодержца. Исторический Рубикон был перейден, и пути назад не было. 31 декабря Николай II записал в дневнике, что «уповая на Бога», он без страха смотрит в наступающий год — «потому что для меня худшее случилось, именно то, чего я так боялся всю жизнь! Вместе с таким непоправимым горем Господь наградил меня также и счастьем, о каком я не мог даже мечтать, — дав мне Аликc». Жена стала его защитой в той жизни, приближения которой он не хотел и которая все-таки наступила 20 октября 1894 года. Возможно ли было победить страх, уйти от него в семейную жизнь (тем более что от такого страха лекарства не существует)? Кто знает… Но об одном можно судить наверняка — никакой радости от того, что к нему перешла власть над крупнейшей империей мира, Николай II не испытывал. Власть для него была обузой, которую, правда, необходимо было безропотно терпеть. Семейное счастье воспринималось как искупление, награда за понесенные монаршие труды. Исполнение «трудов» предполагало следование политическим курсом отца, разумеется, так, как курс новым монархом был усвоен и определен. Что из этого получилось, показало ближайшее будущее — 1895 год.