Николай II

Глава 4 НАЧАЛО КОНЦА

5 сентября 1915 года царь прибывает в Ставку[78]. * Предыдущий верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич после отступления из Галиции перенес ее в Могилев. Близ этого города в Белоруссии сто лет назад русская армия дала бой Наполеону при его наступлении на Москву.

Николай разместился в доме губернатора на холме близ берега Днепра. Ежедневно в половине девятого утра он является в штаб-квартиру. После обеда, на котором присутствуют начальник штаба Ставки, до тридцати офицеров и иностранных военных представителей, он регулярно выезжает с инспекцией на фронт; он также хочет вдохновить солдат.

Его присутствие производит эффект. Авторитет царя еще не утратил силы.

Один из солдат, несших охрану в Ставке, и много десятилетий спустя продолжал восхищаться простой и дружелюбной манерой поведения царя:

«Он часто уезжал в Царское Село и не раз встречался со мной, когда вскоре возвращался. Он носил простую солдатскую форму. Однажды он хотел войти в свои покои, но я принял его за двойника и не пустил. Он был в простой солдатской форме. Сначала он удивился, потом заметил мое смущение, и пока я, покраснев как рак, бормотал извинения, он засмеялся и спросил меня: «Ты женат? Дети есть? Сколько лет? Передай от меня наилучшие пожелания!».

Сестра Николая Ольга в годы войны служила медсестрой в киевском госпитале. Однажды ее брат приехал туда и навестил раненых, за которыми она ухаживала. Она рассказывает:

«Возбуждение, которое вызвала весть о приезде к нам Николая, было неописуемо. Похоже, одно известие о его появлении породило прилив патриотизма и восторга. Тяжелораненые ни в малейшей степени не не замечали боли. Его спокойные, простые манеры, ласковое выражение глаз — все были им покорены. Когда Николай вошел, он как будто принес ауру единения с ним — царем и верховным главнокомандующим, готовность к самопожертвованию, поклонение. Я была потрясена: вот она, та крепчайшая нить, что связывает простого солдата с царем, и в то время она казалась неразрывной. Один калека попытался встать, чтобы показать, какой он здоровый. Все хотели казаться здоровыми, как могли, чтобы скорее вернуться на фронт и внести свой вклад в избавление России от супостата.

Среди раненых был один дезертир. Его приговорили к расстрелу. Мы все испытывали к нему сочувствие: молодой человек отличался таким разумным поведением, таким ровным и совсем не трусливым характером, что все мы с ужасом ожидали дня исполнения приговора. Николай пожелал его увидеть. Молодой человек встал на колени; мой брат положил ему руку на плечо и спросил: «Почему ты это сделал?». Тот пробормотал, что патроны кончились и ему пришлось безоружному выдерживать вражеский артобстрел; тогда его охватил безоглядный страх, и он побежал. Николай задумался; после паузы он объявил: «Ты свободен». Молодой человек потерял дар речи. Он упал на колени и хотел поцеловать царский сапог. Среди присутствующих не было никого, кто мог бы удержаться от слез».

Царь отправился на фронт в тяжелый момент, прекрасно зная о кризисе боевого духа войск после понесенных неудач — ведь первоначальная победа над австрийцами здесь была сведена на нет после того, как появились немецкие подкрепления. То же происходило и городах.

В целом к лету 1915 года Россия потеряла 1,4 миллиона человек убитыми и ранеными и 976 000 пленными. Жители Петрограда собирались теперь, чтобы получить сведения об убитых или пропавших без вести, а не праздновать успехи, как прежде.

Горе населения, еще недавно столь патриотически настроенного, в результате неслыханных жертв первого года войны, и разочарование ввиду огромных потерь полностью уничтожили первоначальный энтузиазм и радость от первых успехов, и тем сильнее было озлобление против немецкого врага. Развернулась невиданная антинемецкая кампания. Она смела все, что имело немецкое происхождение: германское посольство, пекарни, школы, фабрики были разрушены и разграблены, запрещались даже рождественские елки — эту традицию приписывали немецкому влиянию. Произведения немецких композиторов — Баха, Бетховена и других — не исполнялись. Антинемецкие настроения проявились и в резкой критике царицы-немки, которую обвиняли в симпатиях к врагу. Анти-австрийская кампания была значительно скромнее. В одной газете было опубликовано открытое письмо с поношением Артура Шницлера — австрийского писателя и драматурга, популярного в России перед войной. Типичен для тогдашних настроений ходивший по гостиным анекдот, в котором царевич Алексей говорит: «Когда бьют русских, плачет папа, когда бьют немцев, плачет мама, а мне когда же плакать?».

Царицу не любили всегда, но подобные обвинения не были обоснованы. Она была немкой из Гессена, а не пруссачкой, и ее династия не раз воевала против господства Гогенцоллернов. К тому же, будучи царицей, она рассматривала войну с Германией с русской точки зрения и была не меньше Николая возмущена объявлением войны Вильгельмом, о чем говорила воспитателю своих детей и доверенному лицу семьи Пьеру Жильяру: «Пруссия — несчастье и Германии, и России. Гогенцоллерны всех ведут к гибели. Я не узнаю свою родину. Всем предстоят большие несчастья…».

Присутствие царя на фронте возымело действие. Начальником штаба Ставки был способный генерал Алексеев, отличившийся еще в операциях в Галиции осенью 1914 года: Наконец-то положение улучшилось. Эта задача была не из легких, потому что тыл был не в состоянии быстро нарастить производство. Снова пришлось растрачивать огромный человеческий капитал. За относительно короткий срок большие потери личного состава армии были восполнены.

Вера в царя стимулировала подъем боевого духа. Царь поддерживал его при малейшей возможности, общаясь с ранеными в лазаретах и с солдатами на передовой, с офицерами Ставки, причем для усиления психологического эффекта брал с собой одиннадцатилетнего сына Алексея.

Между Николаем и его солдатами было полное взаимопонимание. Царь имел на фронте верных, преданных подданных и соратников. Это было резким контрастом столичной атмосфере, пропитанной сварами, дрязгами, амбициями и интригами. Такое настроение сквозит в его письме семье из Ставки в сентябре того же года: «Если бы я мог доверять своим генералам так, как доверяю солдатам, можно было бы вести войну до полного поражения Германии! И разве нехватка снарядов, сыгравшая на руку врагу, не была желанна представителям наших высших кругов, которые, сидя на денежном мешке, явно хотели моего поражения״.». Еще в Царском Селе царь открылся Жильяру, почему он хочет принять верховное командование на себя: «Они не могут понять, как тяжело мне сидеть тут в тылу; мне кажется, самый воздух здесь размягчает и портит характеры. Здесь заняты одними интригами и заговорами и живут ради эгоистичных интересов, а там люди сражаются и погибают за Родину…».

Царь теперь надеется на работу органов, специально созданных для обеспечения потребностей войны, — Особых совещаний. Министры как представители правительства и члены парламента должны совместно с назначенными туда членами общественных организаций решать возникающие вопросы (снабжения, транспорта, продовольствия, устройства беженцев) и координировать свои действия в соответствии с обстановкой в тылу. Нового военного министра Поливанова порицают за многочисленные упущения и безответственность при организационной работе в армии. Пламенным призывом к плодотворной совместной работе в общей борьбе против врага за победу России царь надеется улучшить положение. Что касается боевых действий, здесь он может положиться на способности начальника штаба Алексеева.

Кроме того, благодаря тому, что немецкие войска выдохлись, а русская армия вновь укрепилась, австро-немецкое продвижение останавливается на линии Рига — Двинск — Черновцы, примерно на триста километров восточнее линии фронта в мае того же года. Новая линия фронта почти точно совпадает с западной границей бывшего Советского Союза до 1939 года.

Вскоре немцы отводят большую часть артиллерии и значительную часть пехоты, чтобы возобновить натиск на французском фронте, откуда они весной сняли тридцать корпусов против России.

Николай предпринимает инспекционные поездки на разные фронты, а также на Балтийский и Черноморский флоты, чтобы вручить Георгиевские кресты отличившимся в боях. Он, очевидно, встревожен, когда на вопрос, многие ли воюют с самого начала, в каждой роте поднимается лишь несколько рук. Царь ценит своих солдат — в отличие от многих генералов, которые нередко бросают части на явную гибель (например, для спасения Румынии или в новом весеннем наступлении в Восточной Пруссии, когда множество солдат утонуло в болотах)[79]. «Нас много» — таков их лозунг. Поэтому Николай сначала отказывается, когда совет Георгиевских кавалеров Юго-Западного фронта решает наградить царя Георгиевским крестом — он ведь не сражался в бою. «Я вас не достоин», — отвечает Николай и сдается лишь тогда, когда старый друг Барятинский вручает ему орден от имени армии. С тех пор царь постоянно носит Георгиевский крест и снимет его лишь после запрета тюремщиков, оставив одни погоны. После убийства царя то и другое будет найдено.

Между тем начинает активно действовать «тайный фронт», который Германия создает параллельно с открытым, — подрывные и «дипломатические» акции против России.

Военно-политическое положение России между 1914 и началом 1917 года на фоне международных событий можно обрисовать следующим образом.

После вступления Австро-Венгрии в войну против Сербии и, следовательно, против России русские вторгаются в австрийскую Галицию и немецкую Восточную

Пруссию; переброска немецких частей с французского фронта нейтрализует этот успех, зато Франция спасена на Марне; флот союзников действует в северных водах, а также у Дарданелл и в Персидском заливе.

1915 год — поворотный: Италия отказывается от Тройственного союза с Германией и Австрией, переходит на сторону союзников и присоединяется к России в военном противостоянии с Австро-Венгрией.

Болгария вступает в войну на стороне Центральных держав против России. Пораженный царь говорит в Ставке: «Если бы кто-то предсказал такое, я бы счел его сумасшедшим. Болгарский народ поймет, насколько он далеко зашел в своем безумии, когда будет слишком поздно». Союзникам удается, несмотря на турецкие обстрелы, удержать русское Черноморское побережье, что соответствует русским и английским интересам, направленным против немецкого присутствия в этом регионе. Путь в Персию свободен[80]. Однако сербская армия полностью разгромлена немцами и болгарами (еще один удар по престижу русского царя после потери русской части Польши).

Теперь, в 1916 году, Румыния вступает в войну против Австрии и Германии. Русские напрасно пытаются прийти на помощь румынам. Если в южной Армении они добиваются успеха, то Брусиловский прорыв в середине года в Галиции и Буковине после первоначального успеха на Волыни заканчивается неудачей. Умирает австрийский император Франц-Иосиф, трон наследует эрцгерцог Карл. Характерная деталь: в русских госпиталях, где лечатся также австрийские и немецкие пленные, русские товарищи выражают врагам — австрийцам соболезнование в связи со смертью их монарха.

В 1917 году немцы уже нигде не имеют успеха. Поэтому кайзер Вильгельм объявляет неограниченную «подводную войну». На русском фронте немецкие войска отражают наступления Брусилова и Керенского в Буковине[81], а на севере захватывают Ригу. После этого немцы вполне могут угрожать столице России. США вступают в войну на стороне союзников. Впервые в 1917 году на русско-германском фронте наступает затишье в связи с мирными переговорами в Бресте.

Хотя в 1915 году нельзя было предвидеть такое развитие событий, немецкое и австрийское военно-политическое руководство, видя безвыходность чисто военных действий, начинает искать иные способы ослабления противника, чтобы быстрее поставить его на колени или принудить к миру. Для этого используются отдельные миссии, угрозы или посулы; однако в первую очередь с немецкой стороны сказывается целенаправленное психологическое воздействие на противника.

Агенты стараются вовсю. Русский царь, видимо, один из многих, кто стремится достичь мира исключительно путем военных усилий. Он вступил в войну, полный решимости не заключать мира, пока последний вражеский солдат не покинет русскую территорию. Поэтому поступающие предложения о мире он даже не рассматривает. Николай, всегда рассматривавший армию только как ударную силу (хотя эта сила уже ослаблена прогрессирующей деморализацией), сидя в Могилеве, обращает мало внимания на соперничество в своем правительстве, хотя те, кто стоит за кулисами, пользуются его отсутствием и зависимостью от здоровья и нездоровья армии для всемерного подрыва его режима. Он не ведает, насколько его политическое, а с 1916 года и военное окружение заражено враждебными настроениями, а то и прямым шпионажем и что делается все для дестабилизации его фронта, его управленческого аппарата и в конечном счете для его личного крушения.

Это началось в 1915 году. Германия видит, что война развивается гораздо труднее и продолжается гораздо дольше, чем намечалось. Мечта через несколько недель вступить в Париж развеяна, как и надежда мигом перебить русскую армию массированным артиллерийским огнем. Несмотря на военные неудачи, царь, чтобы пресечь распускаемые немцами слухи, будто Россия стремится к заключению мира, в своем новогоднем приказе подчеркивает, что остается верным союзническим обязательствам и будет продолжать борьбу, пока «ни одного вражеского солдата не останется на русской земле».

Немецкое руководство понимает, что царь является единственной объединяющей силой в стране и что ослабление его власти — единственный путь, позволяющий ввергнуть ее в хаос и беспорядок. И вот в германском генштабе и министерстве иностранных дел созревают планы подрыва боевого духа русских и целенаправленной подготовки революции в России — параллельно с дальнейшими военными ударами, чтобы побудить к мирным переговорам. Любое другое правительство, кроме царского, считают они, можно было бы усадить за стол переговоров на немецких условиях.

Словно бог (или дьявол) из машины, в этот момент, весной 1915 года, в немецком консульстве в Константинополе появляется подходящий человек. Турция воюет на стороне Германии, и этот человек, уже занимающийся в Турции денежными операциями и поставками оружия, легко находит путь к ответственному чиновнику посольства. Его зовут Александр (Лазарь Израиль) Парвус, а для серьезных собеседников он представляется доктором Гельфандом (или Гельфгемдом). Он — выходец из России с революционным прошлым и соответствующим отношением к царскому режиму.

После предварительных бесед в Константинополе его принимает статс-секретарь министерства иностранных дел Циммерман в Берлине. Парвус предлагает именно то, что требуется измученному войной немецкому правительству, — программу революции в России.

В этом плане заложено все, что необходимо для организации массового движения и придания ему нужного политического направления: агитация в столицах — Петрограде и Москве, в первую очередь среди наиболее затронутых войной слоев рабочих и промышленного пролетариата, а также в промышленных центрах Сибири и юга России. Предусмотрено все: образование революционного комитета, подбор главных фигур внутри и вне страны, известных своей респектабельностью и оказывающих поддержку революционному движению в отношении социальных и пацифистских требований, а также методы организации искусственного дефицита в снабжении населения и армии, порождающего хаос и беспорядки, что будет способствовать вспышкам массовых восстаний.

В этом руководстве по созданию политической нестабильности можно прочесть, как оказывать политическое давление путем поджога нефтяных скважин; как доставлять в страну удобную в обращении взрывчатку для разрушения мостов и железнодорожного полотна; как режиссировать кампании в печати и т. п. В сравнении с этим обычные методы анархистов выглядят старомодными.

Парвус также предложил поддерживать для ослабления империи национальные и сепаратистские движения, например, в Украине и Финляндии; в сочетании с социальными волнениями это наиболее эффективный путь к революции. Здесь, правда, нет ничего нового: с самого начала войны немецкие и австрийские правительственные круги поддерживают печатные издания с сепаратистскими тенденциями в Украине и Финляндии, финансируют их выход. Действительно, поддержка сепаратистских национальных движений как средство ослабления русского противника продолжалась и во вторую мировую войну, особенно с учетом антисоветизма нерусских народов[82].

Главой революционного движения Парвус называет Ленина, который в это время в Цюрихе готовится к роли руководителя революции, пока сугубо теоретически.

Составленная Парвусом совместно с министерством иностранных дел (и с учетом опыта «неудавшейся» революции 1905 года) программа оказалась достаточно привлекательной, чтобы немецкое правительство готово было осуществить ее по пунктам, указанным Лениным, на случай захвата им власти: провозглашение республики, отказ от аннексий и контрибуций (соответственно не требуя их от Германии), сохранение Турции и отказ от притязаний на Дарданеллы и Константинополь, заключение мира без согласования с Францией (союзницей России), автономия для всех народов, конфискация крупных земельных владений и т. п.

Немецкая сторона убеждена Парвусом. Выделен стартовый капитал в два миллиона золотых марок (соответствует 20 миллионам марок нынешних). Никто, включая и наживающегося на этой сделке «купца революции», как позднее прозвали Парвуса, не знает, что потребуется во много раз большая сумма и немало времени и терпения, чтобы два года спустя достичь поставленной цели.

Парвус создает в Копенгагене «Институт международных экономических исследований» и оттуда раскидывает свою сеть до Петрограда, Берлина и находящихся пока в Швейцарии русских революционеров.

Теперь немецким дипломатам, офицерам политического отдела генштаба и сотрудникам дипломатических представительств приходится привыкать к сотрудничеству с темным миром шпионов и русских революционеров. Движущей пружиной этой деятельности в период 1915–1918 годов и связанных с ней решений выступает немецкое министерство иностранных дел по соглашению с генералом Людендорфом с ведома кайзера (как свидетельствуют частично приводимые здесь документы).

Операции осуществляются из нейтральных стран — Швейцарии, Швеции, Норвегии и особенно Дании. С немецкой стороны в секретной переписке фигурируют имена статс-секретаря министерства иностранных дел Ягова и его заместителя и преемника Циммермана, Людендорфа и Мольтке, консульского агента, советника посольства в Стокгольме Рицлера, Буше, агента Штейна (Штейнвакса), позднее высокопоставленных дипломатов Брокдорф-Ранцау и Ромберга, а в разгар этой деятельности в 1917–1918 годах статс-секретарь фон Кюльман поддерживает связь с немецким послом в Москве графом Мирбахом.

Вершина успеха: позднее фон Кюльману после достижения цели доводится вести в Бресте мирные переговоры с представителями им самим приведенного к власти большевистского революционного правительства. К сожалению, он лишен удовольствия поведать читателям своих мемуаров предысторию этих событий.

Основная работа с агентурой и организация финансовой стороны дела приходится на долю сотрудника министерства иностранных дел в ранге посланника Диего фон Бергена, который находится в постоянном контакте с Парвусом. Дипломаты вращаются в кругах политиков-единомышленников, журналистов, банкиров, предпринимателей, знати и ученых. В основном они поддерживают контакты с русскими, которые благодаря революционному образу мыслей оказались за границей или постоянно находятся в разъездах между Петроградом и Западной Европой. Агенты поставляют информацию о положении в Петрограде, организуют там соответствующую пропаганду, действуют также во фронтовых частях и среди русских военнопленных в Австрии и Германии. Они сотрудничают с журналистами революционных изданий. Кроме того, Парвус сотрудничает с австрийским подданным польского происхождения Карлом Радеком, некогда судимым за воровство[83]. Их сообщники — Якоб Фюрстенберг, он же Ганецкий, и эстонец Кескюла, который в Швеции и Швейцарии борется за независимость своей страны от Российской империи. Кескюла сначала осуществляет связь между немецким посольством в Швейцарии и революционной группой Ленина, затем продолжает свою деятельность в Стокгольме вместе с агентом Штейнваксом.

26 марта 1916 года немецкий посредник Фрелих направляет Бергену в Берлин первый отчет о передаче денег:

Уже два месяца спустя из Берлина в Цюрих и Петроград через Парвуса переведены пять миллионов, и требуется еще. Австро-Венгрия также оплачивает, хотя и в скромных размерах, затраты на агентов, которые ведут в России революционную и пацифистскую пропаганду, как и среди русских военнопленных в Австрии, и поставляют информацию. Об этом свидетельствует письмо сотрудника немецкого посольства в Берне Ромберга своему начальнику в Берлине от 26 августа 1916 года. В нем речь идет о некоем русско-еврейском социал-революционере по фамилии Шивин, которого ему рекомендует австрийский военный атташе барон Геннет как «ценного посредника» для определенных видов деятельности («на австрийских военных в Вене он также произвел хорошее впечатление»).

В результате Шивин получает от немцев и австрийцев значительную сумму в швейцарских франках, а за это предоставляет информацию о военно-политическом положении в России, где ведется революционная пропаганда. В этой атмосфере на ниве подрывной деятельности подвизаются и другие сомнительные личности из России.

Так, в Стокгольме появляется некий господин Колышко из Петрограда, бывший личный секретарь министра Витте[84]. Он публицист и просит сотрудников немецкой дипломатической миссии оказать содействие в финансировании его издательства, обещая взамен вести революционную пропаганду в интересах Германии.

Положение прессы, формирующей в те годы духовный климат в России, дает такую возможность: печать пользуется свободой, о которой в послереволюционное время можно только мечтать. Цензура не допускает лишь те публикации, которые открыто выступают против продолжения войны или затрагивают личную жизнь царской семьи. Пацифистская пропаганда также должна проводиться в подполье. Поэтому Ленину приходится засылать финансируемую немцами «Правду» в Петроград из-за границы, поскольку в ней открыто обсуждается заключение мира[85].

В то же время предпринимаются попытки склонить русского царя к мирным переговорам. Для непоколебимой воли царя воевать до победного конца решающую роль играли оскорбленная объявлением войны Германией национальная гордость и нерушимая верность союзным обязательствам перед Францией и Англией. И оба союзника не упускали случая постоянно напоминать царю об этом; их военные и дипломатические представители участвовали в работе Особых совещаний, чтобы иметь представление о состоянии русского снабжения и транспорта. Однако в отсутствие царя завертелась министерская чехарда[86]. Способных министров сменяли другие, менее пригодные к выполнению ответственных задач и принятию серьезных решений. Это рождало у союзников сомнения, способна ли Россия эффективно исполнять свою роль.

Ходили слухи, что английский военный атташе в ужасе покинул одно заседание, на котором военный и морской министры не могли ответить на элементарный вопрос, какой тоннаж для каких перевозок заказывать.

Одновременно начали сказываться последствия решения нового, крайне не популярного председателя Совета министров Штюрмера (которого и без того подозревали в измене в связи с немецким происхождением) о передаче продовольственного снабжения в ведение министерства внутренних дел. Теперь проблемы данной сферы стали острыми политическими проблемами.

Франция в середине 1916 года направила в Петроград своих министров Вивиани и Тома, чтобы обеспечить отправку нескольких сот тысяч солдат во Францию, а также убедиться, что Россия будет согласовывать с Францией свою политику в отношении Польши и Румынии и что она способна оказать последней военную поддержку (как выяснилось, это было не так).

Английский король Георг обратился к русскому царю, своему кузену, с личной просьбой официально опровергнуть распространяемые немцами слухи, будто Россия устала от войны и не в состоянии исполнять союзные обязательства. При этом Георг упомянул, насколько сложно положение с военными поставками (морской путь был возможен только через Владивосток и Архангельск, с марта 1916 года также и через Мурманск).

Демарши относительно переговоров о сепаратном мире поступали по различным каналам. Так, король нейтральной Дании Кристиан X сначала связался с германским кайзером через банкира Андерсена. Тот указал на непрекращающееся военное давление и прочную финансовую основу и дал понять, что сепаратный мир с Россией ему не нужен.

Одновременно, несмотря на самонадеянный отказ Вильгельма, советник немецкой дипломатической миссии в Стокгольме пытался обсуждать возможность сепаратного мира с находившимся там проездом заместителем председателя Думы Протопоповым.

От имени Германии и Австрии прощупывала почву княгиня Мария Васильчикова, фрейлина царицы, находившаяся в то время в Вене, которая привезла в Петроград письма австрийских и германских политиков о прямых мирных переговорах.

Вопреки высокомерной позиции кайзера, немцы дважды предпринимали попытки войти в контакт с русской дипломатической миссией в Стокгольме. Они делались в условиях строгой секретности через директора Дойче банка М. Монкевица (о чем доносили русские дипломаты в телеграммах в Петроград от 20 и 28 июля 1915 года).

Наибольший интерес представляет попытка самого кайзера Вильгельма возобновить многолетнюю переписку с Николаем через своего гофмаршала графа Эйленбурга. Кайзер хотел воспользоваться старой дружбой Эйленбурга с русским министром двора графом Фредериксом. Он дал Эйленбургу указание в письме Фредериксу поднять вопрос о «необходимости сближения наших государей, которому нужно способствовать». В заключительном абзаце этого письма адресату напоминают о «старой дружбе между русским царем и императором Вильгельмом И». Когда Николай прочел эти строки, как сообщил позднее Фредерикс, он жирно подчеркнул всю фразу и написал на полях: «Эта дружба мертва и похоронена».

Одним актом правительство Германской империи исключило всякую возможность путем переговоров достичь мира с царем: 6 ноября 1916 года оно признало независимость Польши. Ни от одного законного российского правительства нельзя было требовать, чтобы оно просто так уступило значительную часть своей территории — разве что Германия купила бы ее.

Однако и за большие деньги вопрос решался не так-то просто. Во-первых, помимо огромной суммы, чтобы случилось невероятное, должны были независимо друг от друга фатальным образом сойтись многие обстоятельства. Внутриполитические и личные, военные и внешние факторы вместе порождали цепную реакцию, которая должна была смести царский режим. В интересах Германии было ослабить Россию военными и невоенными средствами. Причем Россия еще должна быть готова к свержению царского правительства путем переворота, а революционное правительство должно было согласиться на немецкие условия мира. Затем требовалась воля русских революционеров в эмиграции захватить власть путем революции при содействии врага.

Й сама внутриполитическая (обусловленная войной) обстановка в России использовалась теми и другими для достижения своих целей: расстройство снабжения, дезорганизация и безответственность на многих фронтах, военные неудачи, порожденные не только тактическим превосходством немцев, но и развалом русского транспорта.

Меры, проводимые царем из Ставки, сводились на нет внутренней борьбой и интригами в правительстве и тонули на более низких ступенях аппарата управления. Решение царя принять верховное командование положительно сказалось на фронте, но привело к потере контроля над административным механизмом. Теперь имя царя отождествлялось со всеми военными неудачами, что порождало разброд и деморализацию в армии и среди населения. Находясь далеко от столицы, Николай не представлял реально, что происходит в тылу. Кроме того, противник теперь мог избавиться от главнокомандующего русской армией, только свергнув русского царя. При постоянном отсутствии царя в Петрограде решение многих вопросов, в первую очередь кадровых, перешло в руки царицы. Первоначально Александра старалась держать Николая в курсе текущих событий, но затем все больше стала склоняться к тому, чтобы принимать решения вместо мужа — или хотя бы настойчиво пытаться это делать.

Катастрофическую роль здесь сыграло то, что Александра находилась под влиянием Распутина, в чью мудрость, пророческий дар и «ниспослание Богом» неколебимо верила, в отличие от Николая. Это непонятное убеждение основывалось на ее склонности к мистицизму и набожности; большую роль играла бесспорная способность Распутина к гипнозу и в некоторой степени дар предсказания. Правда, нужно еще понять положение матери и царицы, от которой настоятельно требовали родить государству наследника мужского пола. Когда он наконец появился на свет (после четырех дочерей), оказалось, что у него неизлечимое заболевание крови. Царица своими глазами видела, как никому не известный «простой сибирский мужик» необъяснимым образом поднял с постели тяжело больную фрейлину и подругу царицы Анну Вырубову, а присутствующие при этом врачи только хватались за голову. С тех пор очень часто мужик сидел у постели больного Алексея, бормоча непонятные заклинания, и пронзительным взглядом вытаращенных глаз каждый раз совершал то, что выглядело чудом: кровотечения, вызываемые малейшей царапиной, прекращались. Этот человек, считала царица, наделен неземной силой.

Трезво и без мистификаций описал это редкостное явление очевидец, который впоследствии стал жертвой магического дара Распутина. Тогдашний министр внутренних дел Маклаков описывал, как он имел дело с Распутиным, который пользовался своим даром для извлечения личной выгоды, то есть устраивал протекцию чиновникам:

«Однажды Распутин пришел ко мне в кабинет. Он часто протежировал кому-то. Мне этот человек был противен, и я заставил его ждать в приемной. Я уверен, что он сразу почуял мое отношение. Усевшись напротив меня, он сразу же заговорил о каком-то чиновнике, для которого хотел повышения.

Я придерживался мнения, что указанное лицо не годится для такой должности, и затребовал его формуляр. Подняв глаза от документов я почувствовал, что у меня слегка кружится голова. Тут я заметил, что Распутин пристально уставился на меня своими выпученными, светло-водянистыми глазами — это был взгляд гипнотезера. Я возмущенно сказал ему: «Со мной такие игры не проходят!». И, не вдаваясь в рассмотрение дела, выпроводил его из кабинета.

На следующий день я был отстранен от должности».

Скорее всего, Николай не был об этом поставлен в известность. Авторитет Распутина у царицы был настолько велик, что она, естественно, без ведома Николая, поверяла этому, как она говорила, «божественному чудотворцу» щепетильные политические вопросы, прося у него совета и благословения. Не обладай Распутин искусством в критические моменты спасать жизнь наследника, вряд ли вера Александры в его мудрость была бы настолько безоговорочной. Понятно, что Распутин извлекал выгоду из столь безграничного доверия — как и все, кто был к нему близок.

Ни предупреждения уважаемых министров, ни рассказы сестры Эллы (великой княгини Елизаветы) и других царских родственников о похождениях Распутина не могли поколебать этой веры царицы. Чем страшнее доклады об образе жизни «старца», чем больше он дискредитирует царскую семью, тем упорнее Александра считает все это клеветой и интригами.

Николай, когда ему докладывают об этом, злится и требует доказательств. В данном вопросе он бессилен и не может влиять на супругу. В целом нельзя сказать, что Николай был под каблуком у жены. Ее бесчисленные письма в Ставку показывают, что царь вовсе не поступал согласно ее указаниям. Проблема для Николая в этот период заключается в недостатке информации, а также в неумолимо набирающей обороты динамике разрушения режима.

Распутина, словно ребенка, пьянит власть, которой он пользуется уже много лет благодаря своей близости к царице. Для довольно-таки примитивного человека он неплохо устроил свои дела. Он принимает просителей, которые хотят, чтобы «старец» устроил им протекцию или устранил мешающего противника, или сделал что-то еще, и держит для них уже подписанные листы, которые нужно только заполнить. На мелочную торговлю о размерах вознаграждения Распутин не тратит времени. Располагая гораздо большими деньгами, чем может потратить, он щедро швыряет их на то, что ему в данный момент приходит в голову. От женщин-просительниц он без стеснения берет то, что ему предлагают, так что слухи о его распутном поведении, ходящие в Петрограде и Москве, в значительной мере обоснованы. Он виртуозно играет двойную роль — святоши с огромным крестом на груди и развратника — в одно и то же время. Он часто повторяет: «Души наши принадлежат Богу, но телом мы распоряжаемся сами!».

Напрашивается мысль, что Распутин — с учетом его критического отношения к вступлению России в войну — стал орудием немецких шпионов. Юсупов утверждал, будто Распутин сам ему в этом сознался, но вряд ли тот действовал как агент в прямом смысле слова, хотя при своем образе жизни и привычке в пьяной компании выбалтывать деликатные вопросы вряд ли мог миновать искусно сплетенные сети шпионажа. Во всяком случае, то, что Распутин действовал в интересах немецких агентов, неоспоримо. Оказывая протекцию разным людям и влияя на царицу, Распутин сам был игрушкой в руках тех, кто использовал его для достижения своих целей.

Именно эту сторону дела имел в виду воспитатель царских детей Пьер Жильяр:

«Дом Распутина находился под наблюдением полиции во избежание возможных выпадов возмущенного населения, но следили за ним и агенты представленных в Думе социал-революционеров, которые понимали, что он работает в их пользу. Я не верю, что Распутин действительно был платным агентом Германии, но он определенно был удобным орудием в руках немецкого генерального штаба, в интересах которого было сохранять столь ценного помощника в своем деле. Поэтому дом был окружен еще и немецкими шпионами, которые попутно охраняли жизнь Распутина».

Князь Феликс Юсупов, племянник царя и убежденный монархист (в дальнейшем участник убийства Распутина), так обосновывает свое убеждение в шпионской деятельности Распутина: «Распутин выступал за сепаратный мир с Германией, и немцы ему платили. Он, несомненно, был вражеским агентом. Его положение при дворе и зависимость, в которую он поставил министров и даже генералов, давали ему точное знание положения армий и перемещений войск. Он передавал эти данные немцам, что, естественно, имело следствием поражения русской армии, которых можно было избежать».

Французский дипломат Палеолог, к этому времени посол в Петрограде, суммирует впечатления от этого периода отсутствия царя в столице:

«Тому, что русская политика направлялась камарильей царицы, нечего удивляться. Но кто воплощал эту камарилью? От кого она получала программу и направление? Конечно же, не от царицы, которая для этого, была слишком эмоциональной, недостаточно здравой и трезвой духом, чтобы планировать и руководить политической системой. Она — политическое орудие заговора других людей. Это было очевидным. Таковы же, как она, и лица, которые ее окружают — не более чем орудия: Распутин, Вырубова, генерал Воейков, Танеев, Штюрмер и другие — они лишь статисты, послушные интриганы и марионетки. А хуже всех — министр внутренних дел Протопопов, в котором вообще нет ничего нормального.

Я уверен, что роковую политику, за которую императрица и ее клика ответственны перед историей, навязали ей четыре человека: крайне правый председатель Государственного совета ГЦегловитов, митрополит Петроградский Питирим[87], бывший начальник департамента полиции Белецкий и банкир Манус. Кроме этой четверки, я вижу лишь игру анонимных, рассеянных и противоборствующих сил, которые, возможно, пытались спасти дело царизма и в то же время неизбежно его разрушали».

Палеолог столь критично настроен, занимая лояльную позицию. Теми же мотивами руководствуется председатель Государственной думы Родзянко. Он пытался изложить все это Николаю на аудиенции и был выставлен из кабинета. Тогда и у него открылись глаза. В полуторачасовой беседе 8 марта 1916 года Родзянко не сдерживался:

«Я говорил обо всем с полной откровенностью, рассказал об интригах министров, которые через Распутина спихивают один другого, о том, что по-прежнему нет сильной системы, что повсюду злоупотребления, что с общественным мнением и народом не считаются, что всякому терпению бывает предел. Я упомянул об авантюрах Д. Рубинштейна, Мануса и прочих тыловых героев, об их связи с Распутиным, об его кутежах и оргиях и о том, что близость его к царю и царской семье и влияние его на все существенные вопросы государственной жизни в дни войны доводят до отчаяния честных людей. Участие Распутина в шпионаже, как агента Германии, не подлежит сомнению.

Если бы министры Вашего Величества, сказал я, были независимые люди и преследовали единственную цель — благо Родины, — присутствие такого человека, как Распутин, не могло бы иметь значения для дел государства. Но беда в том, что представители власти держатся им и впутывают его в свои интриги. Я опять должен доложить Вашему Величеству, что так долго продолжаться не может. Никто не открывает вам глаза на истинную роль этого гнусного старца. Присутствие его при дворе Вашего Величества подтачивает доверие к верховной власти и может пагубно отразиться на судьбах династии и отвратить от государя сердца его подданных.

На все тяжкие истины государь либо молчал, либо выражал удивление, но, как всегда, был любезен и приветлив. Когда я прервал свой доклад, он обратился с вопросом: «Как вы думаете, чем окончится война?.. Благополучно ли для нас?». Я сказал, что за армию и народ можно отвечать, но командный состав и внутренняя политика затягивают войну и мешают победе».

В Думе сложились силы, которые пользовались военно-политическими неудачами для дискредитации монархии и стремились к смещению царя. В середине 1916 года могущественный военный промышленник Путилов походя обронил изумленному французскому послу между двумя затяжками своей толстой сигары: «Будет революция».

Это должна была быть революция сверху.

Царь во время войны отклонял требования о созыве Учредительного собрания для выработки новой конституции. Он ни при каких обстоятельствах не пошел бы на открытое признание ослабления режима в глазах противника. Поэтому царь препятствовал деятельности обеих крайних группировок в Думе: в то время как одни требовали мирных переговоров с Германией независимо от положения на фронте, что было возможно только без этого царя, другие желали добиться военной победы — но от своего имени, а не от имени царя, которого опять-таки нужно было убрать. При этом первые не понимали, что играют на руку врагу, а вторые давно уже с ним сотрудничали. С момента открытия Думы нового созыва в 1912 году в ней были представлены крайне левые, так называемые социал-революционеры. Они расходились во мнениях с умеренными и консерваторами по вопросу о незаконности террористического подполья. Либералы и социалисты, пришедшие к власти в феврале 1917 года, составляли всего четверть от общей численности Государственной думы. Лагерь консерваторов образовали различные группировки, вплоть до праворадикальных. Многие из них, в целом лояльные к царю, объединились с либералами в протесте против господствующих отношений во властных структурах и засилья клики царицы (а также назначенных по ее инициативе министров Протопопова и Штюрмера). Царица, вмешиваясь в государственные дела, также постоянно предостерегала Николая в отношении принятия новой конституции: «Мы не созрели для конституционной монархии».

Немецкое министерство иностранных дел из донесений своих агентов было хорошо осведомлено о процессах в Государственной думе. В телеграмме немецкого посла в Копенгагене Брокдорф-Ранцау рейхсканцлеру Бетман-Гольвегу от 26 января 1916 года в Берлин отмечается, что царь сумел воспрепятствовать оппозиционному курсу благодаря перестановкам в правительстве. Критики власти стремились к ответственным постам, чтобы придать ускорение правительственной машине и укрепить сотрудничество с депутатами. Кратковременные меры по улучшению снабжения лишили революционную пропаганду, хотя и ненадолго, почвы — к огорчению немецкого правительства.

Ошибочные решения, которые дезинформируемый Николай принимает в далекой Ставке, особенно сказываются, когда проходит время наносить главный удар, способный принести победу и положить конец войне. Черчилль писал: «То, что произошло, заслуживает особого внимания. Россия была близка к победе. Русский корабль затонул, когда гавань уже была видна».

В июне — августе 1916 года происходит первое наступление. Сначала оно развивается успешно. Русские отбивают часть Галиции и теснят австрийцев за линию Днестра. Однако другие генералы на Северо-Западном и Юго-Западном фронтах не поддерживают удар[88]. Управление войсками неэффективно, а тактика и оснащение артиллерии у немцев оказываются лучше. Сказывается и то, что множество резервистов обучены слишком поспешно и не готовы к бою. Надежды, возлагавшиеся на план генерала Брусилова, терпят крах, и последующие наступления осенью и зимой также безрезультатны.

Не в том ли причина поражения, что Распутин — по утверждению Юсупова — перед началом операции видел секретную карту, которая и в Ставке-то имелась в одном экземпляре, а второй царь доверчиво послал царице? И та, невзирая на то, что царь умолял ее никому не показывать карту, дала ее рассмотреть Распутину и передала его благословение (в прямом смысле слова).

С утраченными надеждами и огромными, бессмысленными жертвами армия деморализуется, ее боеспособность и воля к борьбе исчезают. В тылу распространяются пораженческие настроения, многочисленные агитаторы пользуются случаем для усиленной пропаганды мира и революции.

Близится момент для пробы сил оппозиции. Уже в середине 1916 года британский посол сэр Бьюкенен телеграфирует в Лондон: «Если государь сохранит своих нынешних соратников, боюсь, что революция неизбежна».

Николай назначает нового председателя Совета министров Трепова, но не удаляет известного своей бездарностью министра внутренних дел Протопопова. Он готов это сделать, но, подавленный последними неудачами на фронте, не в силах справиться с давлением жены. За спиной Протопопова стоит Распутин и соответствующим образом воздействует на царицу; умнейшим из еще остающихся министров, таким как Сазонов, Кривошеин, Самарин или Игнатьев[89], не удается убедить царя прогнать Протопопова, хотя тот явно склоняется к этому. После всех предшествующих интриг Николай уже совершенно не представляет, кому действительно можно доверять. К этому моменту единственным человеком, кому он верит, остается Александра; а доверие этой женщине, в которой ограниченность сочетается со склонностью к мистике и неслыханным упрямством, оказывается катастрофическим. Итак, она становится ключевой фигурой во всех процессах, которые вскоре приведут к таким бедам.

В декабре 1916 года убивают Распутина, деяния которого порождают невиданную еще ненависть к царской семье в широких кругах населения. Юсупов приглашает его к себе на ужин и отравляет вином и пирожными, подмешав туда цианистый калий. Приходится долго ждать, пока сработает яд, доза которого должна убить нормального человека за считанные секунды; создается впечатление, что в этом мужике действительно сидит обладающее сверхъестественными силами чудовище, как пишет Юсупов в своих мемуарах об убийстве. Только после выстрелов из пистолета, сброшенный в Неву (причем вскрытие показывает, что несколько выстрелов не были причиной смерти), этот человек расстается с жизнью. Зато стрельба привлекла внимание полиции и дала ключ к раскрытию убийства.

Когда Николай в Ставке получает известие о смерти «старца» (в России так называют святых мудрецов), он, по свидетельствам многочисленных очевидцев, не может скрыть облегчения; на словах он осуждает убийство и наказывает преступников, но ему ясно, что убийцы (его родственники и друзья) действовали из патриотических побуждений. Но уже слишком поздно исправлять последствия беды, причиненной Распутиным.

К концу катастрофического 1916 года Николай, очевидно, сломлен. Различные свидетели, видевшие его в начале 1917 года, отмечают у него явное нервное расстройство. Бывший министр финансов Коковцов вспоминает о встрече с царем в январе 1917 года в Царском Селе:

«19 января (1 февраля) 1917 года я поехал в Царское Село. В Александровском дворце за прошедший год ничего не изменилось. Стража и лакеи все те же. И тем не менее этот визит мне никогда не забыть. Более всего меня поразил вид государя. За год, что мы не виделись, он изменился до неузнаваемости. Лицо его опало, глаза потускнели, темные зрачки сделались серыми, бесцветными и безжизненными, они бегают туда-сюда, тогда как прежде он всегда смотрел прямо на собеседника. Почему-то он встречает меня у двери и остается стоять там в продолжение разговора, чего раньше не делал; дверь кабинета, вопреки обычаю, полуоткрыта, и я не мог справиться с подозрением, что за ней кто-то стоит. Я тут же осведомился о его здоровье. Государь, однако, отклонил мой обеспокоенный вопрос относительно его болезни или переутомления. С вымученной улыбкой он пояснил, что в последнее время мало гуляет на свежем воздухе, как привык. К моему большому беспокойству, мое предложение представить ему на рассмотрение дело, которое мы за два дня до того обсуждали с министром иностранных дел, повергло его в затруднение. Он, всегда отличавшийся исключительной памятью, некоторое время никак не мог понять, в чем дело. Опять-таки с вымученной улыбкой он переспросил меня, о чем идет речь, а после моих объяснений ответил: «Да, я говорил об этом с Покровским (министром иностранных дел), но еще не готов к этому вопросу. Я вам напишу». С этими словами он распахнул дверь, одарив меня той же болезненной улыбкой. Я ушел с убеждением, что царь тяжело болен и что болезнь, возможно, затронула не только нервы, но и психическую сферу».

В последние недели после возвращения из Ставки царь заперся в своем кабинете. Он сильно нервничал и искал покоя в четырех стенах. Николай в это время пытался найти политическое решение для общего курса, а министры идут с вопросами о военном положении, снабжении боеприпасами, с делами, касающимися миллионов его солдат и подданных. Николай превратил бильярдную в оперативный кабинет и часами простаивал перед огромными картами, разложенными на бильярдном столе. Уходя из этого помещения, куда допускался только слуга-абиссинец (традиция, идущая от Петра I), он запирал дверь и прятал ключ в карман. Вечером он садился с женой и читал вслух. Ни о чем серьезном он не разговаривал».

Проект новогоднего приказа по армии генерал Гурко сочинил в сугубо патриотическом духе, но Николай слушал его невнимательно, словно погруженный в мечтания, которые к тому времени уже не имеют ничего общего с действительностью: «Время для мира еще не настало. Россия еще не выполнила возложенную на нее задачу. Занятие Константинополя и морского пути через него, восстановление свободы Польши еще не свершилось… Однако мы остаемся неколебимыми в своей уверенности в победе. Бог благословил наше оружие. Оно будет покрыто славой и обеспечит нам мир, достойный наших геройских подвигов. Моя славная армия, это будет мир, за который будущие поколения вознесут тебе вечную благодарность!».

Французский посол Палеолог сообщает, что гости на новогоднем приеме были шокированы видом царя и распространили слух, что царица пичкает его наркотиками; он также вспоминает посещение Царского Села:

«Николай был любезен, дружелюбен и прост, как всегда, и даже создавал некую непринужденную атмосферу, но бледное, вытянувшееся лицо выдавало его внутреннее состояние. Он давал мне личную аудиенцию, и я был потрясен. Его долгие паузы, мрачный взгляд, полное отсутствие живости и координации утвердили меня во мнении, что Николай настолько раздавлен событиями, что потерял веру в свое предназначение; в душе он уже отрекся и сдался катастрофе».

В дневнике Николай не позволяет ничему проявиться. Лаконично, как в протоколе: «Принял Гурко, беседа с Алексеевым, сегодня очень холодно…».

Приезд для доклада председателя Государственной думы Родзянко 7 (20) января 1917 года описан в его дневнике более подробно:

Переходя к вопросу фронта, я напомнил, что еще в пятнадцатом году умолял государя не брать на себя командование армией и что сейчас, после новых неудач на румынском фронте, всю ответственность возлагают на государя. «Не заставляйте, Ваше Величество, — сказал я, — чтобы народ выбирал между вами и благом Родины. До сих пор понятия царь и Родина были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять…»

Государь сжал обеими руками голову, потом сказал: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?».

В дневник в тот вечер царь ничего не записывает׳ об этом примечательном моменте, когда его откровенно ткнули носом в реальное положение и его собственные ошибки: «Беляев делал первый доклад после назначения военным министром. Затем принял Родзянко».

Насколько встревожены были определенные круги власти и населения, которые в эти дни еще не потеряли чувства ответственности и верности трону, показывают появляющиеся в первые недели 1917 года инициативы, направленные на предотвращение приближающегося хаоса. На попытки спасения и добрые советы Николай не реагирует.

Среди родственников царя, которые давно уже напрасно уговаривают его воспрепятствовать влиянию жены в правительственных назначениях, идут споры, составляются планы. Тех великих князей, которые пользуются доверием и симпатией Николая, посылают к нему, чтобы раскрыть царю глаза на создавшееся положение и подтолкнуть к созданию нового правительства с широкими полномочиями (что, как считала царица, ограничило бы ее самодержавную власть). Указаний на вред, причиненный единолично назначенными Александрой (с подачи Распутина) в его отсутствие бездарными министрами[90], царь слушать не хотел, не верил им и требовал доказательств. Не раз Николай напоминал критикам, что наиболее ненавистного им министра внутренних дел Протопопова он взял из среды думских депутатов, чтобы укрепить их доверие.

Среди двоюродных братьев царя, озабоченных положением в стране, а также движимых ненавистью к царице, личной злобой и болезненным честолюбием, вызревают планы заговора. Предполагается при удобном случае принудить царя к отречению, а царицу запереть в монастырь и тем самым обезвредить. К счастью, этот план преждевременно выболтан и потому не осуществляется. Мать Николая, Мария Федоровна, которая с начала войны поселилась в Киеве, пытается в письмах воздействовать на сына. Она умоляет его как можно скорее прислушаться к ее советам, помиловать убийц Распутина, которые стремились лишь спасти царя и Россию, и, наконец, навести порядок в политических делах. К Александре она в последние годы относилась весьма скептически. Царица это чувствовала: когда она входила в комнату, где Николай разговаривал с матерью, те умолкали.

Но и материнские уговоры ничуть не помогают.

Наконец, великий князь Александр Михайлович, младший из дядей Николая и его зять (муж его сестры Ксении), решается на серьезный разговор. Разве не с ним Николай дружил с детства, не он обнимал наследника, когда умер царь Александр? Не он ли, Сандро, выручал разумными советами Николая, когда на того внезапно свалилась власть, к которой он не был готов? И вот Сандро приезжает в Царское Село. Он и с Александрой условился о встрече. Та вышла к нему, едва встав с постели, и встретила очень холодно, потому что понимала, о чем он будет говорить. В присутствии Николая Александр начинает увещевать обоих.

Александра (как давняя причина недовольства в адрес государя) должна воздерживаться от вмешательства в политику, а Николаю следует немедленно сформировать новое, приемлемое для Думы правительство. Пока Николай курит одну папиросу за другой, Сандро, косясь на Александру, продолжает: «Твое вмешательство в назначения министров вредит престижу Ники. Я твой друг уже двадцать два года, и как друг должен тебе объяснить, что против твоей политики выступают все слои населения. У тебя такие замечательные дети, почему ты не занимаешься ими и не предоставляешь государственные дела своему мужу?».

На возражения Александры, что самодержец не может уступить всю власть парламенту, Сандро парирует: «Ты в корне ошибаешься, Аликс. Твой муж перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года»… В тот день Николай издал манифест о созыве Государственной думы — российского парламента.

Эта попытка спасти режим обречена на провал. В ходе разговора, вращающегося вокруг деятельности царицы в период пребывания Николая в Ставке, князь распаляется: «Подумай, Аликс, тридцать месяцев с тех пор, как царь принял верховное командование и уехал в Ставку, тридцать месяцев я не говорил ни слова о недостойных делах в нашем правительстве, вернее сказать, в твоем правительстве, но сейчас мне ясно, что ты на краю гибели, и твой муж тоже — а что будет с нами? Ты не имеешь права увлекать родственников и всю страну в пропасть!». Тут Николай спокойно прервал излияния Александра и выпроводил его. Вернувшись к себе в Киев, тот завершил свою речь письмом: «…Царь один таким государством, как Россия, править не может… Твои советчики продолжают вести Россию и тебя к верной гибели… Правительство сегодня тот орган, который подготавливает революцию. Народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы было как можно больше недовольных, и в этом оно преуспевает. Мы присутствуем при небывалом; зрелище: революция сверху, а не снизу».

Царь болезненно реагирует на обвинения против своей жены, ибо считает своим долгом защищать ее. Ему не приходит в голову, что великие князья, министры и дипломаты выражают настроения широких масс. В первую очередь, однако, он придерживается принципа — никаких серьезных изменений государственного строя во время войны; он не хочет показать свою слабость или скомпрометировать себя.

Так что все попытки в этом направлении ничего не дают. Сами члены Думы подталкивают сначала французского, затем английского послов на откровенный разговор с царем. Палеолог и Быокенен аккредитованы лично при царе, обоих он уважает. Они в качестве представителей союзников России в войне заинтересованы в том, чтобы никакие внутренние трения не тормозили механизма военных усилий, тем более, чтобы в это не вмешивались внешние силы.

После бесплодной беседы француза Палеолога, в которой, как отмечалось выше, царь при всей своей учтивости выглядел растерянным и не мог обсуждать ничего конкретного, настала очередь сэра Джорджа Уильяма Бьюкенена. Проведя семь лет в России, этот пожилой джентльмен чувствует себя измученным донельзя. К Бьюкенену с его безупречными манерами, сединой в висках и неизменным моноклем здесь относятся с глубоким почтением, в том числе и царь. Недавно он стал почетным гражданином Москвы и теперь просит Николая об аудиенции.

К вящему удивлению дипломата, его принимают не в кабинете, как обычно, а в холодном, неприветливом зале для приемов. Испросив разрешения говорить откровенно, он переходит к делу. Россия срочно нуждается в новом правительстве, которому народ доверял бы. «У Вашего Величества остается, — продолжает он, — только один спасительный выход, а именно — ниспровержение преграды, отделяющей вас от народа, чтобы заново завоевать его доверие».

Царь сурово смотрит на англичанина и задает встречный вопрос: «Объясните, это я должен заново завоевать доверие народа или народ должен вернуть мое доверие?».

«То и другое, сэр», — не теряется Бьюкенен. Он заводит речь о Протопопове, заявив, что «мое королевское величество считает по зрелом размышлении»: этот человек поставил страну на грань развала. Но возражения царя, что Протопопов взят из думской среды, англичанин парирует, говоря что революция назревает не только в Петрограде, но и во всей стране, и если она все же случится, армия может изменить династии. Он заканчивает свои рассуждения выводом:

«Мне хорошо известно, что посол не имеет права в этой беседе перечить Вашему Величеству, и я со всей печалью вынужден признать, что делаю это. Но когда Я вижу, как мой друг заблудился в темной чащобе и вот-вот свалится в пропасть, не является ли моим долгом, сэр, предупредить об опасности? И не является ли также моим долгом предупредить Ваше Величество о грозящей вам гибели?».

Царь явно тронут этим обращением и долго жмет руку послу, как бы благодаря его. Однако отпускает Бьюкенена, ничего не ответив ему.

Председатель Думы Родзянко еще раз является к Николаю. Однако он наталкивается на явно враждебный прием и вскоре откланивается со словами: «Считаю своим долгом заметить: у меня складывается впечатление, что это мой последний доклад Вашему Величеству».

Николай не столь слеп в этой ситуации, как кажется. Он дает понять Родзянко, что после войны сделает «все необходимое», чтобы перестроить самодержавный строй и изменить образ правления. «Но не сейчас, во время войны, — нельзя выказывать слабость врагу. И вообще, я не могу делать две вещи одновременно. Сейчас у меня война».

То, что все эти обращения все-таки произвели на него впечатление, доказывает малоизвестное обстоятельство, упоминаемое также в мемуарах Родзянко: царь был на волосок от требуемой отовсюду смены правительства, которая уже вряд ли спасла бы положение.

21 февраля (6 марта) Николай снова отбыл в Ставку готовить весеннее наступление, а перед этим принял основных министров во главе с новым председателем Совета министров Голицыным. К их величайшему изумлению, он заявил, что назавтра явится в Думу и там объявит о формировании ответственного министерства. Но в тот же вечер Голицына вновь вызвали в Царское Село, и там он узнал, что предполагаемое событие не состоится и что царь немедленно уезжает в Ставку: «Я изменил свое решение». Каким образом это получилось и сам ли он упустил свой последний шанс, уже не узнает никто.

Когда Протопопов обеспокоенно заметил, что в складывающейся ситуации присутствие царя может оказаться необходимым, Николай сказал, что пробудет в Ставке не четыре недели, как предполагал, а три и, заметив встревоженное выражение на лице Протопопова, добавил: «Если получится, вернусь через неделю».

Но и такое обещание у него еле вырвали.

Пока Николай едет в Могилев, немецкий генеральный штаб получает донесение от своих агентов в России, что члены Думы склоняются к тому, чтобы объявить царя недееспособным. Теперь оставалось лишь подтолкнуть события в нужном направлении, к которому готовились революционеры, дожидавшиеся своего звездного часа. Результат сам падал в руки экстремистам и их немецким вдохновителям.

Зима 1917 года холодная. При минус тридцати градусах население замерзает. Сказывается вызванное войной расстройство снабжения продовольствием и топливом. Поезда стоят. Паровозные котлы замерзают и лопаются. Транспорт частично парализован. Заводы останавливаются или вынуждены сокращать производство. За хлебом выстраиваются очереди. Депутаты Думы валят вину за возникший кризис на отдельных лиц, ответственных за продовольственное снабжение, будто бы они создали дефицит в своих личных интересах. Из-за повального призыва запасных многие крестьянские хозяйства не засевают землю. Все для фронта, все для победы…

Но народ не вдается в тонкие рассуждения. Для человека с улицы во всем виновно правительство, сформированное, по его убеждению, царицей. Тут и там вспыхивают беспорядки, раздуваемые агитаторами. В день памяти «Кровавого воскресенья» 1905 года, когда была безжалостно расстреляна демонстрация, раздаются первые крики протеста: «Хлеба! Долой войну! Долой правительство! Долой немцев!».

Примечательно, что на транспарантах не встречается ни единого слова против царя.

В донесении петроградской полиции за этот день можно прочитать:

«С утра в Петрограде ходили слухи о возможных беспорядках. Около часу дня в рабочих кварталах Нарвской, Коломенской и Александро-Невской частей становится известно, что забастовщики на всех заводах взяли верх над противниками стачки, и протесты против войны находят поддержку…».

Силы порядка не могут устранить причины беспокойства и хаоса. Они впрочем, еще способны уследить, чтобы кризисом не воспользовались подстрекатели и анархисты. В Петрограде не хватает времени для подготовки к наведению порядка и дисциплины, потому что составлявшие прежде гарнизон столицы отборные части отправлены на фронт, а их сменили крестьяне-запасники, которым недостает не только образования, но и верности царю. Как вскоре окажется, начальник гарнизона Хабалов не сможет рассчитывать на этих собранных с бору по сосенке солдат, когда их помощь потребуется.

В одной из мерзнущих очередей за продуктами у людей лопается терпение. Одни бьют стекла, другие врываются в лавки и хватают, что попадется. На некоторых заводах начинаются стачки, другие присоединяются к ним. Революция витает в воздухе.

Первые события происходят 25 февраля (10 марта) 1917 года. Комендант города Хабалов[91] телеграфирует в Могилев, где находится царь:

«Докладываю, что ввиду недостатка хлеба 23 и 24 февраля на многих заводах возникли стачки. 24-го бастовало до 200 000 рабочих, которые насильственно изгнали работавших. Уличное движение было остановлено рабочими. 23-го и 24-го днем часть рабочих прошла по Невскому проспекту, где они были остановлены. Насильственные действия выражались в битье стекол в лавках и остановке движения. Войска не прибегали к применению оружия. Четыре полицейских участка были разгромлены. Кучка демонстрантов рассеяна казаками. Утром полицмейстеру Выборгского района сломали руки и нанесли ранения в голову. Вахмистр Крылов убит при разгоне сборища. К подавлению беспорядков привлекались, помимо частей Петроградского гарнизона, пять эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня Павловского лейб-казачьего полка[92] и пять эскадронов Гвардейского запасного кавалерийского полка».

Один офицер, приехавший с Западного фронта в Петроград на приемку бронепоезда, вспоминал о поведении коменданта в тот день:

«По прибытии мне сразу бросилось в глаза, что что-то тут не так. Очереди за хлебом и нервозная атмосфера. Когда мы 26-го были готовы, я отправился в Петроградское управление военных сообщений. Офицеры волновались, что не принимается никаких мер против начинающих волнений и беспорядков. Командующий округом генерал Хабалов, с которым я лично разговаривал, униженно выпрашивал на глазах другого офицера — Георгиевского кавалера — броневики из Гатчины для патрулирования города. Генерал убеждал его, что не о чем беспокоиться, полиция в полной готовности, а вводить регулярные части не нужно и по политическим соображениям нежелательно — это унижает офицерскую честь. И закончил: идите и спокойно работайте!».

Другой очевидец тех дней, сын убитого в 1911 году премьер-министра Столыпина, так комментирует действия Хабалова: «Он спас офицерскую честь и отдал столицу восставшим…».

Царь ответил Хабалову телеграммой:

Николай еще не понимает, насколько серьезны события. Во-первых, это просто беспорядки, считает он, подавлять которые — дело привычное, во-вторых, пусть этим занимаются комендант и министр внутренних дел, им положено. Однако последний, пресловутый Протопопов, не решается раскрыть государю глаза на истинное положение дел и тем дискредитировать себя.

На следующий день, 26 февраля (11 марта), Родзянко телеграфирует царю:

Царь все еще не понимает. Протопопов ничего подобного не сообщает, поэтому Николай говорит Алексееву: «Этот истерик Родзянко, видимо, сошел с ума!»[93].

Поэтому он решает отправить генерала Иванова с одним надежным полком с фронта на подкрепление в столицу[94]. 27 февраля (12 марта) — решающий день. Как всегда, во внутриполитических кризисах определяющую роль играет позиции армии. Все больше солдат под воздействием революционной агитации переходит на сторону восставших и, вместо того чтобы рассеивать их, вместе с ними толпами устремляется к Государственной думе. Это молодые, неопытные запасники из низших слоев населения, которые легко поддаются призывам к восстанию и уговорам агитаторов[95]. Офицеров, которые пытаются навести дисциплину в своих частях, просто убивают. Очевидец рассказывает:

«Армия начала переходить на сторону народа. Никто уже не чувствовал себя в безопасности под охраной жандармов и полиции. Всюду толпы, крики: «Хлеба, хлеба!». Повсюду драматические сцены. Батальон Семеновского полка получил приказ очистить Невский от повстанцев. Он выступает туда и наталкивается на батальон Волынского полка, который только что перешел на сторону народа. Неуверенность — что же будет? И вдруг совершенно седой пожилой офицер, командующий гвардейцами, выпрямляется в стременах и кричит своим людям: «Солдаты, я не могу вам приказать стрелять в ваших братьев, но я слишком стар, чтобы нарушить присягу!», — приставляет к виску револьвер и стреляется. Его тело заворачивают в знамя, а солдаты сливаются с народом».

Тут уже и Хабалов вынужден донести царю, что даже отборнейшие части — Павловский, Волынский, Преображенский и другие полки — нарушили присягу и отказываются стрелять в восставших. Даже если это не кадровые военные, а резервисты, носящие форму самых гордых частей русской армии, дела это не меняет: поддерживать далее порядок в столице нет возможности.

Подожжен Дворец правосудия. Разграблен Арсенал. Огромные массы людей стекаются к Думе. В тот же день солдаты выбирают депутатов в собственный орган — Совет солдатских депутатов. Все собираются у Таврического дворца, где проходит чрезвычайное заседание Думы. Образуется Временный исполнительный комитет. Туда входят еще верный царю Родзянко, революционно настроенный Керенский, умеренный социал-демократ Чхеидзе, либеральный монархист Шульгин и министр иностранных дел Милюков, председатель конституционно-демократической партии (кадетов)[96].

В результате событий этого понедельника 27 февраля (12 марта) 1917 года, возникло двоевластие: с одной стороны, Временный комитет Государственной думы, с другой — Совет рабочих и солдатских депутатов. Первый опирался на поддержку государственного аппарата, тогда как самовооружившиеся рабочие (красногвардейцы)[97] вместе с солдатами угрожали штурмом Думы. Дворец правосудия[98], Петропавловская крепость и телеграф были оккупированы солдатским Советом.

Вечером этого дня царь встревоженно записывает в дневнике: 27 февраля, понедельник.

Но такое понимание — а с ним и решение — пришли слишком поздно. К вечеру этого дня в Петрограде уже все решилось. Царский поезд отправляется только в 3 часа утра 28 февраля (13 марта), потому что Николай еще согласовывает с генералом Ивановым подробности его экспедиции с войсками в Петроград. На основе обрывочной информации и исходя из общего принципа, он доверяет больше военным, чем любому политику. Выбирается маршрут, на котором создана зеленая улица для воинских эшелонов.

Однако его поездка, и без того с самого начала наталкивающаяся на препятствия, прерывается в 150 километрах от цели: восставшие уже заняли железную дорогу от Петрограда и не пропускают царский поезд[99]. Петроградский гарнизон и даже охраняющие Царское Село гвардейцы и казаки перешли на сторону восставших. Оказывается, даже двоюродный брат царя, великий князь Кирилл, командующий гвардией в Петрограде, и тот расхаживает с красным бантом[100]. Реакция председателя Думы Родзянко такова: возмущенный граничащим с изменой поведением члена царствующего дома и открыто высказанным тем в газетном интервью подозрением, что царица является пособницей германского кайзера, он обвиняет Кирилла в политических играх из ревности представителя боковой линии Романовых к линии, наследующей трон: «Следовало бы напомнить великому князю, что отвратительные обвинения против Марии-Антуанетты, предъявленные в революционном трибунале, впервые прозвучали на элегантном приеме у младшего брата Людовика XVI, графа д'Артуа…».

Генерал Алексеев уже отрекся от оставленного повстанцами генерала Иванова и не стал посылать подкреплений в столицу — в этом уже не было смысла. Солдаты позднее считали начальника штаба предателем. Один из них, Владимир Булгаков, до последних своих дней в Париже называл Алексеева пособником революции и соучастником свержения династии Романовых.

Николаю пришлось изменить маршрут и направиться в Псков, где находился штаб главнокомандующего Северо-Западным фронтом[101] генерала Рузского.

По прибытии в Псков царь получил убийственные новости из столицы и с ними последнюю телеграмму от Родзянко. В ней требовалось ответной телеграммой подтвердить реорганизацию правительства. Рузский спешно дал телеграмму. Некоторое время спустя пришел ответ Родзянко: «Слишком поздно». В эти часы власть самого Родзянко таяла, словно снежная баба на солнце. Под давлением революционного комитета он вынужден был арестовать бывших министров и произвести новые назначения во Временном комитете во избежание кровопролития[102]. Милюков остался министром иностранных дел, Керенский стал министром юстиции и представителем крайне левого Совета[103] в правительстве, Гучков — военным министром, а председателем правительства вместо Родзянко назначили либерала князя Львова.

Родзянко должен был сообщить о назначении Гучкова Алексееву в Ставку, пока царь еще находился в поезде: «Во избежание насильственного свержения и ради блага династии государю не остается ничего иного, как отречься в пользу своего сына». Позднее это решение было оспорено: некоторые члены правительства настаивали, чтобы Николай сначала утвердил его состав, а потом уже отрекался.

Николай потрясен. Но он понимает, что выхода у него не осталось. Прежде чем пойти на такой значительный шаг, как безвозвратное отречение, он хочет знать мнение тех, кому еще доверяет — мнение военных. Перед решением он также должен опросить командующих фронтами.

Рузский заходит в салон-вагон царя с кипой телеграмм. Высказываются Алексеев, Брусилов, Непенин — командующий Балтийским флотом, который с огромным трудом удерживает экипажи кораблей в повиновении, затем другие генералы — Эверт с Северного фронта*, Сахаров и последним — великий князь Николай Николаевич с Кавказа. Все отвечают одно и то же: согласны на отречение, если это необходимо. Позднее Алексеев сознался, что так сформулировал запросы командующим, что они считали отречение делом уже решенным (так утверждает в своих воспоминаниях генерал Рузский).

Николай был бледен, как мел. Политики могли его предать, но генералы…

Он отворачивается от Рузского и подходит к окну вагона, чтобы выглянуть наружу. Можно лишь догадываться, что происходило в эти минуты в душе царя, но ясно, что мнение одного-единственного генерала для него значило много крат больше, чем высказывания Родзянко или других политиков-предателей. С армией его связывали куда более прочные узы, чем с любой другой силой в стране. С любым солдатом Николай чувствовал себя лучше, нежели с гражданским министром в столице. Привести страну к военной победе над врагом для него важнее, чем улучшить собственное положение. Никаких шансов у него нет, колесо повернулось: если уж собственная гвардия покинула его, рассчитывать в открытой борьбе с силами революции больше не на кого. А о гражданской войне для него не могло быть и речи, тем более перед лицом противостояния с внешним врагом, которому оставалось лишь радоваться. В эти минуты полнейшего молчания в вагоне царила чрезвычайно напряженная атмосфера. Вдруг Николай резко повернулся, перекрестился (присутствующие последовали его примеру) и твердым голосом нарушил молчание:

«Я решил уступить трон своему сыну. Благодарю вас, господа, за безупречную и верную службу и надеюсь, что вы продолжите ее при моем сыне».

Документ, заготовленный генералом Алексеевым еще с вечера, был подписан царем Николаем 2 (16) марта 1917 года в 15 часов.

Этот проект, который в таком виде не был опубликован, содержал формулу отречения «в пользу моего сына» при регентстве великого князя Михаила, брата царя, до совершеннолетия Алексея.

Однако в это время двое членов Временного комитета Думы, Гучков и Шульгин, находились в пути из Петрограда в Псков. Комитет постановил, что государственный акт такого значения должен подписываться в присутствии двух членов Государственной думы в качестве свидетелей. Их поезд также то и дело останавливался, поэтому они добрались в Псков лишь поздно вечером, когда Николай уже отрекся. Так что Николай располагал временем, чтобы спокойно обдумать свое решение. Он вызвал врача Федорова и задал ему прямой вопрос о болезни Алексея и о том, сколько тот может прожить. Результат этого разговора заставил Николая изменить свое решение: по словам Федорова, гемофилия, по тем временам, была неизлечима[104], Алексей будет крайне ограничен в своей жизнедеятельности, а его воспитание становится проблематичным, поскольку родители его после отречения вряд ли смогут оставаться в России. Воспитанный же за границей, Алексей не будет приемлем в роли русского царя…

Когда в десять часов вечера уполномоченные Думы зашли в салон-вагон императорского поезда, обитый зеленым шелком, царь уже изменил свое решение и явился с заготовленным новым документом.

Генерал-адъютант Данилов, начальник штаба Северного фронта, присутствовавший при всех беседах в Пскове, так описывает заключительный акт царствования Николая II:

«Государь был одет в простой кавказский бешмет с погонами пластунского батальона Его Величества. На черном кожаном поясе с серебряной пряжкой висел форменный кинжал. Гучков долго описывал положение в Петрограде, обращаясь к императору, пока тот не прервал его (по другому свидетельству, Рузский прошептал ему на ухо, что все уже решено): «Сегодня в три часа дня я по собственной воле подписал отречение, и мое решение окончательно. Сначала я полагал нужным передать трон моему сыну Алексею, однако потом, по зрелом размышлении, пересмотрел свое решение и намерен теперь отречься от трона за себя и за сына Алексея в пользу моего брата Михаила. Я сохраню сына при себе и уверен, — тут его голос дрогнул, — что он поймет чувства, которые одолевают меня…». После краткого всеобщего молчания император поднялся и надолго вышел. Мы тоже встали и молча, исполненные благоговения, последовали за уходящим монархом.

Наконец, император вернулся с машинописным листком в руке. Это был текст манифеста. Насколько я понял, это был подготовленный в Ставке проект с несколькими поправками. После того как депутаты внимательно прочли текст, они предложили внести туда несколько пояснительных слов. Царь охотно согласился. Затем император подписал два указа правительству[105]: о повторном назначении великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим и об утверждении князя Львова председателем Совета министров.

Последнее соответствовало высказанному пожеланию депутатов. После того как император обменялся с нами несколькими словами, он дружески пожал всем нам руки, и дверь за ним закрылась. Больше я никогда уже не видел императора…».

Примечательно, что уполномоченные Думы придавали значение тому, что царь подписал заготовленный Алексеевым документ, датированный 15 часами 2 марта, то есть до их появления, а значит, они не оказывали на него давления.

Как утверждает депутат Шульгин, он прошел за царем в конец вагона, на вопрошающий взгляд царя робко произнес, еще не придя в себя от предыдущей сцены:

«Ваше Величество, если бы вы…» — но продолжать не мог. Царь ответил ему с удивительным бесстрастием: «Вы думаете, обошлось бы?»[106].

По другому свидетельству, царь якобы снял шапку перед иконой в вагоне и сказал: «На все Божья воля, я давно должен был это сделать…».

Отречение государя не только за себя, но и за наследника не было предусмотрено русской традицией и поначалу вызвало сомнения уполномоченных Думы[107].

Однако им ничего не оставалось, кроме как принять отречение царя в пользу своего брата. Генерал Рузский, который был с царем на протяжении всего времени его пребывания в Пскове, в своих воспоминаниях писал, что царь, сопротивляясь поначалу требованиям об отречении, признался, что ему надоело приносить России несчастья, но что он сомневается, сумеет ли новый правитель спасти положение и не будет ли жертва бессмысленной. Сам Рузский в долгом ночном телефонном разговоре с Родзянко выразил надежду, что с созданием нового правительства требования Петрограда в достаточной степени удовлетворены и отречение не нужно. Из этого разговора генерал вынес впечатление, что либо Родзянко больше не контролирует положение, либо обманывает и Рузского, и царя. Поэтому генерал, подобно многим тогдашним офицерам, которые прожили долгую жизнь и в недавние годы лично делились воспоминаниями с автором этой книги, упрекает Алексеева за самоуправство, поспешность и нарушение присяги, когда тот разослал командующим телеграммы с утверждением, что отречение необходимо. Рузский обвиняет также Родзянко в сокрытии истинного положения вещей.

До прибытия депутата Шульгина, который был лояльным защитником династии, и Гучкова, который к царю относился критически, но был здравомыслящим политиком, Рузский надеялся, что отречение еще можно отменить, и послал об этом телеграмму в Петроград. Он приказал при появлении уполномоченных Думы доставить их к нему, чтобы обсудить положение до их встречи с царем. Однако вышло иначе: царь, не подозревая о распоряжении Рузского, велел вести депутатов прямо к нему, как и произошло.

Манифест об отречении явился одновременно и последним патриотическим призывом:

Для сравнения текст отречения императора Вильгельма, которое произошло через полтора года после отречения царя Николая

Николай в последний раз отправился в Ставку в Могилев, чтобы проститься с армией. В ночном поезде, сидя один в вагоне, сорокадевятилетний монарх заносил в дневник события последних часов:

«Рузский пришел утром и дал прочесть запись его долгого разговора с Родзянко. Положение в Петрограде таково, что образованное Думой министерство не может что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть их та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!».