Николай II. Отречение которого не было

Одним из самых малоизученных эпизодов биографии императора Николая II и истории Первой мировой войны является принятие царём верховного главнокомандования в сентябре 1915 года. Большая часть историков и исследователей царствования Николая II объясняли этот поступок императора в лучшем случае свойствами его благородной натуры, а в худшем — влиянием императрицы и Распутина. В любом случае, почти все сходились на том, что этот шаг был роковым и привел к окончательной потере царём контроля над политической ситуацией в стране. Подобный вывод основывался на большом количестве воспоминаний участников тех событий, военных, государственных и общественных деятелей[5].

Между тем объективное исследование обстоятельств принятия Николаем II верховного главнокомандования приводит нас к выводу, что император руководствовался в своем решении совершенно иными причинами, что решение он принял сам, под влиянием происходивших опасных событий на фронте и в тылу. Выясняется также, что критика царя, изложенная в мемуарной литературе, в основном исходила от людей пристрастных или несведущих, а потому не могущих быть объективными. Сама их критика большей частью основывалась на дезинформации и ложных слухах.

Выясняется также, что большинство людей, причастных к событиям лета-осени 1915 года, оказались впоследствии причастными к событиям февраля-марта 1917 года.

Исходя из вышесказанного, нам представляется безусловно необходимым начать наше повествование именно с тех причин, по которым император Николай II принял верховное главнокомандование.

Говоря об этом, следует выделить две главные причины: 1) военную причину, вызванную событиями на фронте, и 2) военно-политическую, вызванную ситуацией в Ставке, правительстве и Государственной Думе летом-осенью 1915 года.

Военная причина

К началу 1915 года германское верховное командование пришло к осознанию того, что его первоначальные планы на быстрое завершение войны провалились. Ни на Западе, ни на Востоке германцам не удалось одержать полной победы и вывести хотя бы одного противника из войны. В декабре 1914 года в Берлин пришла информация, что Италия и Румыния ведут тайные переговоры с Антантой о вступлении в войну против стран Серединного Союза. Время работало против Германии и её союзников. Исходя из этого, Генштаб Германии принял решение нанести сокрушительный удар на Восточном фронте и вывести из войны Россию. Это же понимали и австро-венгры, потерпевшие тяжёлое поражение от русской армии в Галицийской битве 1914 года. Австрийский фельдмаршал Конрад писал немецкому генералу Фалькенгайну 27 декабря 1914 года: «Полный успех на восточном театре является решающим фактором для всей ситуации — это чрезвычайно экстренное обстоятельство. Быстрое решение и быстрое исполнение этого решения абсолютно необходимы для предотвращения выступления против нас нейтралов»[6].

Относительно спокойная обстановка на Западе позволяла кайзеру перебросить на Восток новые силы и приступить к подготовке новой глобальной операции на этом фронте.

Общий план Вильгельма II и его верховного командования сводился к тому, чтобы в 1915 году одним мощным ударом вывести Россию из войны, принудить её к сепаратному миру или к капитуляции, но в любом случае уничтожить её войска. Разработкой плана руководил такой выдающийся германский военный стратег, как генерал-фельдмаршал П. фон Гинденбург.

Пока Гинденбург готовил свой план, русское командование планировало второе вторжение в Восточную Пруссию. Начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Ю. Н. Данилов оценивал положение как «весьма прочное». Русское командование задумало на весну 1915 года сразу два наступления: в Восточной Пруссии и через Карпаты в Венгерскую долину.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич согласился с планом генерала Данилова, и приготовления по нему начались. Между тем положение с вооружением и с продовольствием в русской армии было не из лучших. Особенно опасным было положение с боеприпасами, которых катастрофически не хватало. Если норма на одно артиллерийское орудие составляла 1000 снарядов в день, то на январь 1915 года это количество снизилось до 200 выстрелов. Главной причиной этого было отсутствие артиллерийских парков и недостаточная производительность русских военных заводов по производству снарядов. К тому же русское Военное ведомство совершенно не было готово к такому размаху войны и не сумело обеспечить фронту бесперебойную доставку снарядов в нужном количестве. Кроме нехватки снарядов, ощущалась нехватка и винтовок, хотя гораздо в меньшей степени. Взятые в большом количестве трофейные австрийские винтовки не подходили по своему калибру под русские патроны, и их приходилось сжигать.

Боевые действия в Восточной Пруссии зимой 1915 года не принесли ощутимого успеха ни одной из сторон. Зато начавшееся зимой-весной 1915 года русское наступление на Юго-Западном фронте увенчалось крупной победой: была захвачена австрийская крепость Перемышль, взят Львов, а в апреле русские войска перешли Карпаты и вышли в Венгерскую долину. Отсюда начиналась прямая дорога на столицу Австро-Венгерской империи — Вену.

Над Австро-Венгрией в очередной раз нависла угроза поражения. Её потери были огромны — 400 000 человек убитыми и ранеными, 348 000 пленными.

Однако и силы русских были на исходе. Они также понесли тяжёлые потери — 200 000 человек убитыми и ранеными. Кроме того, в ходе карпатских боёв русская артиллерия растратила практически весь свой запас снарядов. Принимая эти обстоятельства во внимание, Ставка 28 марта отдала директиву 3-й и 8-й армиям прекратить наступление и укрепиться на западе Карпат.

В этот момент Гинденбург нанёс свой ошеломляющий удар. Немцы тщательно и умело подготовились к предстоящему наступлению. Подготовка к операции шла в глубокой тайне. Мероприятия по маскировке сосредоточения войск были продуманы до мелочей. Против России были сконцентрированы мощные силы германской армии. Если в 1914 году против Франции было направлено 79 % германских сил, а против России только 21 %, то к лету 1915 года на Западном фронте осталось всего 60 % германских армий, а на Восточном — 40 %[7].

Это соотношение могло бы быть еще хуже для России, так как Гинденбург предлагал перебросить на Восточный фронт до 60 % германских армий, но Вильгельм посчитал, что при снарядном кризисе, охватившем русскую армию, и таком значительном перевесе германской артиллерии, выделенных сил будет достаточно, чтобы сокрушить русских.

Главнокомандующий 3-й армией генерал Р. Д. Радко-Дмитриев, на войска которого был направлен главный удар германцев, докладывал в Ставку, что немцы сосредотачивают против него огромные силы. Радко-Дмитриев предлагал немедленно отвести войска, чтобы их сохранить. Но Ставка запретила генералу совершать отход. Великий князь еще жил недавними успехами своих войск, и сама мысль об отступлении казалась ему невозможной. Военный историк А. А. Керс-новский так оценивал эту позицию Николая Николаевича: «Ставка предпочитала скорее истребить все свои армии, чем уступить одну гуцульскую деревушку»[8].

28 марта английская разведка через военного министра лорда Китченера предупредила русское командование о готовящемся прорыве фронта. Однако и это предупреждение осталось без внимания.

19 апреля на русские войска в Карпатах обрушился ураганный огонь германских орудий. Всего за время четырехчасовой артподготовки немцы выпустили 700 тысяч снарядов. Это была самая большая концентрация артиллерии за всю Первую мировую войну. Началось самое крупное в ходе мировой войны наступление немцев.

Русская артиллерия молчала. Накануне немецкими диверсантами был взорван в Петрограде завод по изготовлению трубок для снарядов. Снарядов у малочисленных русских пушек практически не было. Под ураганным огнем противника русские несли страшные потери: численность дивизий сокращалась с 16 тысяч до 500 человек в день!

Германский артиллерийский кулак смял русскую оборону в районе Горлицы, и XI-я германская армия генерала А. фон Макензен устремилась вперед по Галицийской равнине. Находившийся тогда в войсках генерал А. И. Деникин вспоминал потом: «Весну 1915 года я запомню на всю жизнь. Тяжелая артиллерия немцев уничтожала целые линии русских окопов вместе с их защитниками. Мы не отвечали, так как нам нечем было отвечать. Наши полки, совершенно истощенные, отбивали штыками одну атаку за другой. Кровь текла непрерывно, ряды становились все реже и реже»[9].

Кроме прорыва на центральном направлении, немцы вели наступление в Карпатах и в Восточной Пруссии. Над русскими вооруженными силами нависла угроза общего окружения. Но даже в те дни Ставка продолжала неадекватно реагировать на происходящее.

Великий князь Николай Николаевич запретил отступать и связал руки способным армейским генералам. Эта тактика приводила к тому, что армейский командир, будучи прикрепленным к какой-нибудь географической точке, с обязательным «ни шагу назад!», оставался один на один с превосходящим противником.

Когда Николаю Николаевичу все же стало ясно, что сопротивляться при пятикратном перевесе противника, с молчащей артиллерией, не имея ни одной укрепленной позиции в тылу, просто безумие, и Радко-Дмитриев 30-го апреля получил разрешение отвести свои войска, положение было уже катастрофическим на всех направлениях. Николай Николаевич снял генерала Радко-Дмитриева с должности главнокомандующего 3-й армией, а генерала Драгомирова — с должности начальника штаба Юго-Западного фронта. Наказаниям подвергались именно те генералы, которые пытались противостоять губительным планам Главковерха.

Еще 14-го мая русские оставили Львов, а 22-го мая — Перемышль.

Между тем, по верному замечанию генерала Головина, «выход был только один: отвод всех армий вглубь страны, чтобы спасти их от окончательного разгрома и для того чтобы было с кем после восстановления снабжения продолжить войну. Но русская Ставка очень долго не могла на это решиться».

Великому князю казалось, что отступление вызовет недовольство в армии и обществе, плохо скажется на его собственной репутации, а потому он продолжал губительное упорство, обрекая армию на неоправданные потери.

Николаю Николаевичу было всегда свойственно бояться ответственности. Желая хоть как-то оправдать свое неудачное ведение войны и отвести огонь критики от себя, Николай Николаевич принялся активно муссировать слухи об «измене». Так родилось дело об «измене» жандармского полковника С. Н. Мясоедова.

В декабре 1914 года в Главное управление Генерального штаба явился некий подпоручик Колоковский и сообщил, что он отпущен немцами из плена для связи с их старым агентом Мясоедовым. Мясоедов был арестован, судим военно-полевым судом и приговорен к повешению. Командующий Юго-Западным фронтом генерал Иванов не утвердил приговор, так как считал вину Мясоедова не доказанной, но тут вмешался великий князь и самолично утвердил приговор: 19-го марта 1915 года Мясоедов был повешен. С. П. Мельгунов верно писал: «Можно считать неоспоримо доказанной не только невиновность самого Мясоедова, но и то, что он пал жертвой искупления вины других. На нем в значительной мере отыгрывались, и прежде всего отыгрывалась Ставка»[10].

Невиновность Мясоедова впоследствии подтвердилась допросом уже советской контрразведкой германского разведчика времен Первой и Второй мировых войн В. Николаи, который показал: «Я не верю утверждениям, что было доказано сотрудничество в России полковника Мясоедова с германской разведкой. В Германии об этом ничего неизвестно. Его имя я знаю только как одного из успешнейших помощников русской разведки против германской разведки во время нахождения до войны в приграничном местечке Вирбаллен»[11].

Вслед за Мясоедовым Ставка активно поддерживала думскую кампанию по обвинению в шпионаже военного министра генерала В. А. Сухомлинова. Обвиняя этих лиц в измене, великий князь тем самым как бы указывал обществу и армии «истинных» виновников того, что русские войска проигрывают войну.

В начале августа немцы начали штурм русского укрепленного района — Ковно. Бои носили упорный характер. В разгар боев комендант ковенской крепости генерал-от-кавалерии В. Н. Григорьев самочинно отправился за «подкреплениями», бросив на произвол судьбы своих солдат. Григорьева судили и приговорили к 15 годам крепости.

К середине августа все Царство Польское было отдано противнику, а с падением Брест-Литовска началась сдача Литвы. 4 пали Ковель и Владимир-Волынский, 8 — Гродно. Вся линия Неман — Буг развалилась. Русской Ставкой овладела паника.

В этот момент стратегия великого князя «Ни шагу назад!» была заменена на стратегию бездумного отступления, якобы по примеру 1812 года. При этом русское командование совершенно упускало из виду, что на дворе был XX век, а не эпоха наполеоновских войн. То, что было оправдано век назад, полностью устарело. Примечательно, что когда немецкому генералу Гофману, одному из сотрудников Гинденбурга, указали на опасность тотального русского отступления и об участи Наполеона, последний воскликнул: «Если бы Наполеон имел железные дороги, телефон, автомобильные конвои, телеграф и аэропланы, то он бы до сих пор был бы в Москве»[12].

То, что понимал Гофман, не понимала русская Ставка Николая Николаевича. Хаотичное и массовое отступление сопровождалось массовым изгнанием населения с насиженных мест. При отходе сжигались дома, пастбища, засеянные пшеницей поля. Все этой действовало крайне угнетающе как на войска, так и на угоняемое в тыл население. «Зрелище от пожаров было грандиозное и незабываемое, — вспоминал участник боёв барон С. А. Торнау. — Огнем беспощадно уничтожались целые цветущие районы. Население выгонялось с насиженных мест и должно было бежать вглубь России, погибая по дороге от голода и эпидемий. Самая жестокая и бессмысленная страница войны — началась»[13].

Толпы беженцев, испытывая лишения и страдания, начинали ненавидеть власть, прибывая на места временного проживания, где они ничем не были обеспечены и, в свою очередь, вызывали ненависть местного населения, и эта ненависть перекидывалась опять-таки на существующий строй.

Довершением этого паникерского стратегического и политического бесплодия стали решения Главнокомандующего и начальника штаба Янушкевича о массовом выселении евреев и немецких колонистов из прифронтовых территорий. Эти действия были вызваны действительными отдельными фактами пособничества германским войскам как со стороны немецких колонистов, так и со стороны еврейского населения. Доказательством этому служат признания бывшего руководителя кайзеровской разведки и одного из руководителей разведки нацистской Германии Вальтера Николаи, сделанные им на Лубянке во время допроса его советской контрразведкой в 1945 году. Николаи показал: «Еврейское население, проживающее на границе, в России действительно использовалось нашей разведкой для агентурной работы в пользу Германии»[14].

Но, во-первых, это были, по признанию самого Николаи, низшие слои еврейского населения, они не могли нанести большого вреда русским войскам, а во-вторых, среди солдат русской армии были и евреи, и немцы, и литовцы, и поляки — многие из которых воевали геройски.

Русский офицер Георгий Гоштовт писал: «В 4-м взводе служат три немца, два поляка, один литовец и один еврей — все в мирное время бывшие примерными солдатами, теперь же на войне оказавшиеся, кроме того, и честными, и храбрыми. Я вспоминаю о некотором беспокойстве, о том, как они себя будут вести на войне. Я полагаю, что основания быть уверенными в солдатах, т. н. инородцах, следующее: объединяющая служба, прежде всего Императору, форма и традиция, совершенно захватывающая солдата, то важное, что на войне нет места племенной нетерпимости; о ней просто не знают — существует лишь «хороший солдат» и «плохой солдат»[15].

В августе 1915 года великий князь Николай Николаевич довел до сведения командования и начальников гарнизонов следующее предписание: «В целях обеспечения войск от вредных действий еврейского населения, Главнокомандующий приказал при занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая жителей, что не только в период занятия нами данного населенного пункта, но и после очищения его заложники будут казнены, что в случае надобности и приводить в исполнение»[16].

Массовое выселение, бездумное и хаотичное, несло только вред армии и государству, причем этот вред был гораздо более тяжек, чем вред от шпионажа. Прибывающие в места проживания евреи были предоставлены самим себе, пользовались свободой передвижения. Озлобленные и обворованные, они пылали лютой ненавистью к императорскому строю и вскоре стали прекрасным материалом в руках своих агрессивных сородичей из революционного лагеря. Таким образом, русская Ставка своими руками создала в глубине России пятую вражескую колонну.

Между тем Ставка более не контролировала ситуацию. Удара по одной дивизии было достаточно, чтобы заставить отступать целую армию. Летняя кампания имела для России катастрофические последствия. Как писал историк Керсновский: «В кампанию 1915 года были уничтожены кадры регулярной русской армии. Отныне армия превратилась в ополчение. Потери этой злополучной кампании можно было пополнить, но их нельзя было заменить».

Генерал Головин в своих научных военных изысканиях дал точные сведения о том, что произошло с русской армией летом 1915 года под руководством верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Ставка, пишет Головин, «слишком поздно решилась на отвод наших армий вглубь страны. Это запоздание стоило много лишних жертв. В этом легко убедиться, если вспомнить цифры потерь Русской армии за этот период. В летнюю кампанию 1915 года Русская армия теряет убитыми и ранеными 1 410 000 человек, т. е. в среднем 235 000 в месяц. Это рекордная цифра для всей войны. Средняя величина потерь в месяц для всей армии равняется 140 000. Пленными в ту же кампанию Русская армия теряет 976 000 человек, то есть по 160 000 человек в среднем в месяц. Если же взять только май, июнь, июль и август, то для каждого из этих четырёх месяцев потеря пленными в среднем возрастает до 200 000. Среднее же таковое число в месяц для всей войны исчисляется в 62 000 человек»[17].

Британский военный агент в Петрограде подполковник А. Нокс доносил в Лондон: «Силы русской армии велики только на бумаге. К несчастью действительная сила составляет лишь одну треть штатной. […] Шестьсот пятьдесят тысяч ружей — вот всё, что имеет сейчас Россия для защиты своей границы от Ревеля до Черновиц, протяжением в 1000 миль. Весь вопрос в недостатке ружей»[18].

Катастрофа приближалась неумолимо. В этот момент во главе армии встал император Николай II.

Поражения на фронтах и отступление армии вызывали у Николая II чувства невыносимой горечи. Его горячо любимая армия отступала под ударами германцев, и этому отступлению не было видно конца. Посещая постоянно действующую армию, начиная с 1914 года, Государь проникся чувством собственной ответственности за положение дел на фронте. Его армия, оставленная всеми, брошенная союзниками на произвол судьбы, истекала кровью, и долг императора был быть с нею. Такова была позиция царя.

Николай II понимал, что великий князь не справляется с возложенной на него задачей. Надо сказать, что это было очевидно не только императору. Это понимали многие военные, это понимали и многие члены правительства, и даже оппозиционеры. Так, председатель Государственной Думы М. В. Родзянко был вынужден признать: «Вера в в. к. Николая Николаевича стала колебаться. Нераспорядительность командного соcmaвa, отсутствие плана, отступление, граничащее с бегством, — всё доказывало бездарность начальника штаба при Верховном — генерала Янушкевича»[19].

Другой думский оппозиционер октябрист Н. В. Савич был более категоричен: «Будущее казалось безнадежным, тем более, что под влиянием постоянных поражений у распорядителей судьбами армии должна была выработаться битая психология морально сломленных, духовно побежденных людей. Перемены в высшем командовании становились желательными, необходимыми, если мы вообще хотели продолжать войну»[20].

Сам Николай Николаевич был настолько потерян и деморализован, что просил царя сместить его с высокого поста.

«Бедный Н., — писал Николай II императрице Александре Фёдоровне в письме от 11 мая 1915 года, — плакал в моём кабинете и даже спросил, не хочу ли я его заменить более способным человеком. Я нисколько не был возбуждён, я чувствовал, что он говорит именно то, что думает. Он всё принимался меня благодарить за то, что моё присутствие успокаивало его лично»[21].

«Летом 1915 года, — вспоминает А. А. Вырубова, — Государь становился всё более и более недоволен действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперёд, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов. […] Я помню вечер, когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришёл Государь с известием о падении Варшавы; на нём, как говорится, лица не было. Он почти потерял своё всегдашнее самообладание. — «Так не может продолжаться, — воскликнул он, ударив кулаком по столу, — я не могу сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромят мою армию; я вижу ошибки — и должен молчать. […] После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или Государыни, стать самому во главе армии; это было единственно его личным, непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побеждён»[22].

Нависшая военная катастрофа и неспособность Ставки под руководством великого князя Николая Николаевича её предотвратить стали главной причиной того, что император Николай II принял решение самому встать во главе вооружённых сил империи.

В принятии этого решения сказались также и личные качества императора, о которых хорошо пишет дворцовый комендант генерал В. Н. Воейков: «Самыми главными чертами Государя были его благородство и самоотверженность. Ими объясняется решение Царя принять на себя верховное командование армией, дух которой был поколеблен неудачами и которую он хотел воодушевить своим присутствием, думая, что в такие трудные для Родины дни он должен взять ответственность и пожертвовать собой»[23].

Но кроме военной составляющей, была ещё одна, не менее важная причина, побудившая царя отстранить великого князя. Этой причиной была поступавшая Николаю II информация о политической активности Николая Николаевича и его контактах с оппозиционными правительству силами.

Анна Вырубова писала: «Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома Государя, вызывал министров в Ставку, давая те или иные приказания, что создавало двоевластие в России»[24].

Э. Н. Гиацинтов писал о великом князе Николае Николаевиче: «Он не очень почтительно относился к Государю и хотел играть роль и как будто даже претендовал на то, что он может заменить Государя и быть Николаем III»[25].

Адмирал А. Д. Бубнов, которого никак не заподозришь в нелояльности к Николаю Николаевичу, писал: «Когда стало очевидным, что верховное управление страной не способно справиться со своей задачей и его деятельность может привести к поражению, великий князь — во имя спасения родины — отказался от чрезмерной осторожности и начал выступать с решительными требованиями различных мероприятий, но вскоре за этим был смещен»[26].

Великий князь Андрей Владимирович писал в своем дневнике: «Можно пока лишь строить догадки о том, что Ники стали известны какие-то сведения относительно Н. Н.»[27].

Наконец, сам Государь, перед отстранением великого князя сказал, похлопывая рукой по папке с какими-то бумагами: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом»[28].

В. Н. Воейков: «Вмешательство Ставки в дела гражданские в ущерб делам военным стало все возрастать. Корень этого зла лежал в том обстоятельстве, что, когда писалось положение о Верховном главнокомандующем на случай войны на нашем Западном фронте, предполагалось, что во главе армии будет стоять лично сам Государь. При назначении Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича вопрос этот был упущен из вида, чем и воспользовался генерал Янушкевич, чтобы от имени великого князя вмешиваться в вопросы внутреннего управления. Это породило ненормальные отношения между Ставкой и верховным правлением государства; некоторые из министров, желая застраховать свое положение, ездили на поклон в Барановичи, где получали предписания, часто противоречащие Высочайшим указаниям. Немалую роль играли в Ставке и журналисты, за ласковый прием платившие распространением путем прессы популярности великого князя, искусно поддерживаемой либеральными кругами, у которых он стал сильно заискивать после пережитых им в 1905 году волнений»[29].

Тот же Воейков приводит слова прославленного полководца М. Д. Скобелева про великого князя Николая Николаевича-младшего, сказанные в 1877 году: «Если он долго проживет, для всех станет очевидным его стремление сесть на русский престол. Это будет самый опасный человек для царствующего императора»[30].

О тесных связях великого князя и думской оппозиции свидетельствует даже генерал Ю. Н. Данилов, сторонник великого князя и союзник оппозиционного «Прогрессивного блока». Данилов сыграет впоследствии немалую роль в событиях февраля 1917 года. А в 1915 году он поддерживал тесные связи с Гучковым и его сторонниками в правительстве, Кривошеиным и Сазоновым. С этими же министрами поддерживал тесную связь и Николай Николаевич.

«В период войны, — пишет Данилов, — войдя в более близкое соприкосновение с действительностью и испытывая всё возраставшую тревогу за самую возможность при создавшихся условиях довести войну до благополучного конца, великий князь Николай Николаевич имел основания ещё более утвердиться в мысли о необходимости принятия мер к возбуждению во всём русском народе необходимого «пафоса» путём закрепления за ним дарованных ему политических прав и сближения власти с общественными силами… Желая сделать попытку спасения положения, великий князь открыто высказался в пользу течения, уже давно возникшего в пределах Совета Министров и находившего необходимым коренным образом изменить взятую политику путём привлечения к власти общественных сил и духовного сближения с народом. Движение это, как известно, возглавлялось Главноуправляющим Земледелием А. В. Кривошеиным и поддерживалось Министром Иностранных дел С. Д. Сазоновым»[31].

В свою очередь Сазонов был явным фаворитом западных союзников, прежде всего англичан. Между тем союзники играли важную роль в Ставке великого князя. До конца 1915 года они имели большое влияние на русское верховное командование. Главнокомандующий русской армии великий князь Николай Николаевич находился под сильнейшим влиянием союзного командования. «Верховный Главнокомандующий, — писал позже генерал Н. Н. Головин, — со свойственным ему рыцарством решает стратегические задачи не с узкой национальной точки зрения, а с широкой союзнической. Но эта жертвенность обходится России очень дорого. Русская армия теряет ежегодно свыше 1 000 000 человек, и что делает эти потери особо чувствительными — это то, что они выпадают на кадровый состав армии»[32].

Как писал полковник Генерального штаба П. Н. Богданович: «В лице великого князя Николая Николаевича главнокомандующий союзными армиями заслонил собою русского главнокомандующего»[33].

В своих воспоминаниях Гиацинтов, бывший во время Мировой войны офицером русской армии, писал: «Главнокомандующим был великий князь Николай Николаевич, который, как я считаю, был более французом, чем русским, — потому что он мог пожертвовать русскими войсками совершенно свободно только с той целью, чтобы помочь французам и англичанам»[34].

Свое влияние на русское командование союзники оказывали через своих военных представителей при русской Ставке.

Анализ имеющейся информации позволяет сделать вывод, что летом 1915 года между великим князем Николаем Николаевичем, частью думской оппозиции, ее сторонниками в Совете Министров и представителями союзных правящих кругов возникла согласованность действий. Эта деятельность была направлена против императора Николая II.

«Решение Николая II, — писал Г. М. Катков, — взять на себя Верховное Главнокомандование было, по-видимому, его последней попыткой сохранить монархию и положительным актом предотвратить надвигающийся шторм. Решительный шаг Государя подавал какую-то надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II справедливо считал, что, занимая пост Верховного Главнокомандующего, он сможет возродить, усилить личную преданность ему генералитета, офицерства и простых солдат»[35].

Отстранение великого князя от должности Верховного Главнокомандующего и удаление его из Ставки были осуществлены царём в условиях строжайшей секретности. Николай II до самого последнего времени не сообщал великому князю о том, что принятие им, то есть царём, верховного командования, автоматически означает фактическое удаление великого князя из действующей армии. Этот факт также говорит о том, что Государь не был уверен в том, какие ответные шаги предпримет великий князь.

Об этом также свидетельствует черновик письма, которое Государь написал великому князю, но так никогда не отправил. Приводим его целиком: «Великому Князю Николаю Николаевичу. Теперь, что прошёл год войны и что неприятель занимает большое пространство нашей земли, я пришёл к решению принять на себя верховное командование армиями. Сознаю вполне ответственность и исключительную трудность предстоящей задачи. Полагаюсь во всём на помощь и милость Божию, а также на героическое упорство наших войск. Претерпевший до конца спасется! Начальником моего штаба я избрал генерала Алексеева. Тебя назначаю наместником на Кавказе и главнокомандующим Кавказской армией ввиду недомогания графа Воронцова. Георгию теперь во время войны там не место. Уверен, что ты примешь это важное назначение, как видимое свидетельство того, что мои чувства к тебе ни малейшим образом не изменились и что ты пользуешься полным моим доверием. Если ты считаешь нужным отдохнуть, можешь воспользоваться непродолжительным отпуском — на Кавказе, например в Боржоме. Передай генералу Янушкевичу и генералу Данилову мою благодарность за их службу и за посильные их труды. Надеюсь дать им другие назначения. Прошу тебя поставить обо всем в известность генерала Алексеева, с тем чтобы он наметил выбор нового генерал-квартирмейстера, главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта и других. Зная, насколько ты ценишь князя Орлова, отдаю его в твое распоряжение и думаю, что он будет тебе полезным помощником по гражданской части. Все намеченные перемены произойдут по моему приезду в Ставку около 14 августа. Одновременная извещаю графа Воронцова»[36].

Этот черновик письма интересен, помимо прочего, тем, что на нём нет даты. Но в письме Николай II указывает, что собирается приехать в Ставку 14-го августа. Однако, как мы знаем, император прибыл в Ставку только 23-го августа. Совещание правительства, на котором Государь заявил о своем решении снять Николая Николаевича, состоялось 21-го августа, и только тогда великий князь узнал о своей грядущей отставке. Такими образом, Государь принял решение отстранить великого князя в начале августа, причём принял это решение не внезапно под влиянием царицы, как считали многие, а заранее, спокойно и продуманно. Черновик письма написан приблизительно в первых числах августа. Откуда это известно? Из письма графа Воронцова-Дашкова. Дело в том, что, решив снять великого князя, император написал ему письмо, но не отправил его, в то время как письмо графу Воронцову-Дашкову с известием о своем решении — отправил. Таким образом, Николай II не извещает о грядущей отставке главнокомандующего, но извещает наместника на Кавказе, которого должен будет сменить великий князь. Почему? Ответ напрашивается сам собой. Император доверял графу Воронцову-Дашкову, считая его порядочным и преданным человеком, а великому князю он, к тому времени, уже не доверял. Николай II посылает графу шифрованную телеграмму и письмо, где извещает о своем решении. Вот текст сопроводительной телеграммы: «Генерал-адъютанту графу Воронцову-Дашкову. Шифром[37]. Посылаю Вам Дмитрия Шереметьева с письмом. Считаю нужным предупредить Вас, что я решил взять руководство действиями наших армий на себя. Поэтому великий князь Николай Николаевич будет освобождён от командования армиями и назначен на Ваше место. Уверен, что вы поймете серьезность причин, которые заставляют меня прибегнуть к столь важной перемене. НИКОЛАЙ»[38].

Граф Воронцов ответил немедленно. Вот текст письма:

«Ваше Величество! Полученная мною 10-го телеграмма Вашего Величества вызвала во мне следующие размышления, которые я с разрешенной мне Вами откровенностью позволяю себе высказать. Ваше Величество желает стать во главе армии. Для дальнейших событий по управлению обширным Российским государством необходимо, чтобы армия под Вашим начальством была бы победоносной. Неуспех отразился бы пагубно на дальнейшем царствовании Вашем. Я лично убеждён в окончательном успехе, но не уверен в скором повороте событий. Много напортили существующие командования и скорого исправления ошибок трудно ожидать. Необходимо избрание Вами достойного Начальника Штаба на смену настоящему. Голоса с Западного фронта, доходящие до Кавказа, называют генерала Алексеева. Голос Армии вероятно не ошибается. Назначение великого князя Николая Николаевича наместником Вашим на Кавказ я считаю весьма желательным. Великому князю легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таковы уж свойства Востока, Я уверен, что великий князь скоро полюбит Кавказ и его жителей, и жители его полюбят за его доброту и отзывчивость. Но пожелает ли он занять это место? Разжалование его из попов в дьяконы сильно затрагивает его самолюбие и не может не быть для него крайне тяжёлым»[39].

Таким образом, из письма видно, что решение снять великого князя было принято императором в самом начале августа, так как Воронцов-Дашков указывает дату получения царской телеграммы: 10-го августа. Из письма также видно, что Николай II не назвал в письме Воронцову-Дашкову имени начальника штаба (генерала Алексеева), хотя, как видно из черновика письма, это решение было им уже принято. Вероятно, царь хотел услышать мнение опытного и верного сановника, которого считал «близким и доверенным лицом, служащим Престолу и Отечеству с неукоснительной честностью»[40].

Мнение Воронцова-Дашкова насчёт назначения генерала Алексеева полностью совпало с мнением Николая II. Письмо интересно еще и тем, что Воронцов-Дашков приветствует решение царя отправить Николая Николаевича на Кавказ, но не по причине деловых качеств великого князя, а из-за политической целесообразности: «Великому князю легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таковы уж свойства Востока». Следующая далее фраза поражает своей необычностью: «Пожелает ли он занять это место? Разжалование из попов в дьяконы сильно затрагивает его самолюбие». То есть пожелает ли великий князь выполнить приказ Государя Императора, пожелает ли он исполнить свой прямой долг? Что стоит за этой фразой? Только ли личное мнение графа о великом князе как о самолюбивом и вздорном человеке? Но если это так, зачем об этом писать царю? Какое это имеет значение: захочет или не захочет тщеславный великий князь выполнить царский приказ? Не предупреждает ли осторожный и умный Воронцов-Дашков императора Николая II о возможных шагах великого князя против Высочайшего решения? Это всего лишь предположение, но в контексте описываемой нами интриги, в условиях постоянных контактов Николая Николаевича с думскими заговорщиками, в условиях демарша министров в пользу великого князя, это предположение кажется все более вероятным. 16 августа Государь извещает о своем решении Воейкова, но не великого князя. «16-го августа, — пишет Воейков, — спустя неделю после говения Государя и Императрицы, Его Величество, при выходе из Федоровского собора, обратился ко мне с предложением сейчас зайти к нему. Когда я приехал в Александровский дворец следом за Государем, он сказал мне, что хочет со мною поговорить, причем предложил сопровождать его во время прогулки по Баболовскому парку. Прогулка эта продолжалась более часа. Государь объявил мне о своем решении вступить в командование войсками, а великого князя назначить своим наместником на Кавказ, на пост, в то время занимавшийся графом И. И. Воронцовым-Дашковым».

Воейков стал доказывать Николаю II всю опасность предпринимаемого им шага, но «Его Величество, тем не менее, упорно настаивал на своей мысли, говоря, что решение он уже принял в самом начале войны (как говорил мне раньше), теперь же считает нежелательным откладывать свое вступление в командование, с одной стороны, из-за неудачных действий и распоряжений великого князя на фронте, а с другой — из-за участившихся случаев его вмешательства в дела внутреннего управления»[41].

Еще более откровенно Николай II объяснил свой поступок матери — вдовствующей императрице Марии Федоровне. Великий князь Андрей Владимирович пишет в своем дневнике: «Когда Ники был незадолго перед отъездом у нее, она долго его молила подумать хорошенько и не вести Россию на гибель. На это он ей ответил, что все его обманывают и что ему нужно спасти Россию — это его долг призвания»[42].

19 августа Николай II извещает великого князя, но лишь о грядущей смене штаба (но не о смещении его самого’), и тот издаёт по этому поводу следующий приказ:

«Высочайшими указами Правительствующему Сенату 18 сего августа назначены: начальник моего штаба генерал от инфантерии Янушкевич — начальником по военной части Наместника Его Императорского Величества, а главнокомандующий Западного фронта, генерал от инфантерии Алексеев — начальником моего штаба. Объявляя о таковой Высочайшей Воле, повелеваю генералу от инфантерии Янушкевичу сдать занимаемую должность, а генералу от инфантерии Алексееву занять и вступить в таковую. Генерал-адъютант Николай»[43].

Генерал А. А. Поливанов: «Назначения эти, объявленные для всеобщего сведения в газетах, были встречены в Государственной думе и в обществе с чувством глубокого удовлетворения. Говорили, что наконец-то энергичный великий князь, главнокомандующий, будет иметь около себя умудренного большим военным опытом советника в лице генерала Алексеева, и что возложением на победоносного полководца генерала Рузского защиты Северного фронта можно считать столицу и военную базу Петрограда вне опасности. Никто еще в публике не подозревал, какой конец последует через несколько дней за этой серией полезных перемен»[44].

То есть ещё 18-го августа решение царя встать во главе армии держалось в тайне.

Только 20-го августа Николай II приказал генералу Поливанову ехать в Ставку и отвезти свое личное послание великому князю. 21 августа генерал Поливанов прибыл в Могилёв, куда из Барановичей была перенесена Ставка верховного командования, и объявил Николаю Николаевичу о грядущем смещении. «Я почувствовал, — вспоминает Поливанов, — свою задачу облегченной, когда, после моих слов о том, что в виду трудного положения наших армий, Государь не считает себя вправе оставаться вдали от нее и решил принять верховное главнокомандование, Николай Николаевич широким жестом перекрестился»[45].

Генерал Данилов пишет далее, что «Государь очень благодарил военного министра за хорошо исполненное «трудное», как он выразился, поручение. Пожалуй, покажется странным, в чем именно заключалась его трудность? Но Двор жил не реальной жизнью, а в мире «воображений!»[46]. Приведенные выше обстоятельства красноречиво опровергают последние слова Данилова. Дело было не «воображениях» Двора, а в вполне явной опасности неподчинения великого князя царскому приказу и объединению его с думскими оппозиционерами в их давлении на правительство.

Преодолев невиданное сопротивление кабинета министров и думской оппозиции, 23 августа Николай II принял на себя верховное командование. Накануне, 22 августа 1915 года, уже фактически в качестве Верховного Главнокомандующего, он провёл заседание в Зимнем дворце по снабжению армии боевыми припасами и снаряжением. В тот же день Император выехал в Ставку. В свой дневник Государь занёс в тот день: «В 10 час. простился с дорогой Аликс и детьми и отправился в путь. Господь да благословит поездку мою и решение моё!»[47].

23-го 1915 года царский поезд остановился в одной версте от города Могилёва, которому и суждено было стать местом новой Ставки — Ставки Верховного Главнокомандующего императора Николая II.

Возле Могилёва состоялась встреча с великим князем Николаем Николаевичем, которому император объявил о своём решении. О том, что царю это было сделать нелегко, свидетельствует его дневник: «В 3.30 прибыл в свою Ставку в одной версте от Могилёва. Николаша ждал меня. Поговорив с ним, принял ген. Алексеева и первый его доклад. Всё обошлось хорошо!»[48].

Это внутренние состояние императора еще раз доказывает, что Николай II до конца не был вполне уверен в лояльности высшего военного руководства и лично великого князя. Здесь же приведём только говорящие о многом слова генерала А. И. Спиридовича: «После отъезда Великого Князя стало как-то легче. Как будто разрядилась гроза. Кто знал истинный смысл свершившегося, крестились. Был предупреждён государственный переворот, предотвращена государственная катастрофа»[49].

В своём письме императрице Александре Фёдоровне Николай II пишет о расставании с великим князем: «И. вошёл с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать. Я таким же манером ответил, что он может остаться на 2 дня; потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах и пр., и это было всё.

В следующие дни за завтраком и за обедом он был очень словоохотлив и в хорошем расположении духа, в каком мы редко его видели в течение многих месяцев»[50].

Однако покорность и добродушие великого князя были только видимыми. С. П. Мельгунов пишет: «Принятие на себя звания верховного главнокомандующего царем явилось большим ударом для великого князя»[51].

Лемке писал, что великий князь предполагал, «что вступление государя в должность верховного главнокомандующего будет только внешнее и до известной доли фикцией, что вызывалось, как ему говорили, соображениями чисто политического характера и желанием стать ближе к армии в момент наивысших её неудач. Он полагал, что останется при царе фактическим главнокомандующим»[52].

То, что полная смена старой Ставки с великим князем во главе была неожиданной, хорошо видно из писем негласного доверенного лица министра иностранных дел С. Д. Сазонова при Ставке, директора дипломатической канцелярии при штабе главнокомандующего князя Н. А. Кудашева. Кудашев регулярно направлял Сазонову письма с отчетами, что происходит в Ставке. 23 августа 1915 года он пишет Сазонову: «Глубокоуважаемый Сергей Дмитриевич! Вчера, 23.08. в 10-ю годовщину подписания Портсмутского мира, совершилось другое очень важное для России событие: отрешение от командования великого князя. До приезда Государя мы все надеялись, что вопрос этот будет перерешен в смысле оставления великого князя во главе армии, что могло бы быть очень легко оформлено, так как по закону, в случае принятия Государем верховного командования, великий князь ipso facto сделался бы начальником штаба Его Величества. К сожалению, по-видимому, этого не желали, и великий князь едет на Кавказ»[53].

О том же свидетельствует генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский: «Поздоровавшись со мной, Янушкевич объявил мне, что великий князь больше не верховный главнокомандующий, а он не начальник Штаба, что верховное командование принимает на себя Государь. Я был крайне поражен; если я был отчасти подготовлен к готовящейся смене Янушкевича, то мне и в голову не приходила возможность смены Верховного»[54].

Священник Шавельский приводит следующие слова великого князя Николая Николаевича, сказанные генералу Алексееву в его присутствии: «Яхочу ввести вас в курс происходящего. Ты, Михаил Васильевич, должен знать это, как начальник Штаба; от о. Григория у меня нет секретов. Решение Государя стать во главе действующей армии для меня не ново. Ещё задолго до этой войны, в мирное время, Он несколько раз высказывал, что его желание, в случае Великой войны, стать во главе своих войск. Его увлекла военная слава. Императрица, очень честолюбивая и ревнивая к славе своего мужа, всячески поддерживала и укрепляла его в этом намерении. Когда началась война, Он назначил меня Верховным. Как вы знаете оба, я пальцем не двинул для своей популярности, она росла помимо моей воли и желания, росла и в войсках, и в народе. Это беспокоило, волновало и злило императрицу, которая всё больше опасалась, что моя слава, если можно так назвать народную любовь ко мне, затмит славу её мужа. […] Конечно, к должности, которую Он принимает на себя, Он совершенно не подготовлен. Теперь я хочу предупредить вас, чтобы вы, со своей стороны, не смели предпринимать никаких шагов в мою пользу… Иное дело, если Государь Сам начнёт речь, тогда ты, Михаил Васильевич, скажи то, что подсказывает тебе, твоя совесть. Так же и вы, о. Григорий»[55].

В этих словах слышится не только обида на царя и царицу Приписав им свойства собственной натуры (честолюбие, стремление к военной славе и т. д.), Николай Николаевич пытался снять с себя ответственность. Одновременно бывший Главковерх еще и проверял генерала Алексеева, как тот отреагирует на его намёк о сопротивлении царю. Но в том-то и дело, что для высших военных чинов уход великого князя Николая Николаевича был весьма желателен. Он и его штаб во главе с Янушкевичем всем надоели, всех издёргали и завели армию в непролазную топь поражений.

Любопытно, что и в должности Наместника на Кавказе великий князь Николай Николаевич проявил те же качества, что и в должности Верховного. Генерал А. И. Спиридович писал о его участии в подготовке решающей победы русской армии на Кавказе. «После узнали, что вся операция и штурм Эрзерума были выполнены Юденичем вопреки решению и желанию Великого Князя и его начальника штаба Палицына. Последний приезжал к Юденичу и уговаривал отказаться от операции, но успеха не имел. В конце концов, Великий Князь согласился на операцию только после личного настойчивого доклада Юденича по телефону и под условием, что генерал Юденич возьмет на себя всю ответственность за последствия, которые произойдут в случае неудачи. Юденич отвечал твердо, что он берет на себя всю ответственность. Тут сказалось все. И военный талант и решимость Юденича, с одной стороны, и гражданская трусость Великого Князя при бесталанности его ближайших военных советников, с другой стороны»[56].

Это хорошо видно из подавляющего числа высказываний военных той поры, именно той поры, так как впоследствии, под влиянием политической конъюнктуры, многие из них стали повторять вымыслы о своей скорби, вызванной отстранением великого князя. Тогда же вокруг Николая Николаевича стал создаваться ореол опального вождя. Между тем, конечно, ни о какой опале великого князя после его отставки речи не шло. После вступления Государя в должность Верховного Главнокомандующего был издан «Список Высочайших Особ, находящихся на Императорской Ставке». Эти лица пропускались в Ставку через все посты без всякой задержки. Имя великого князя Николая Николаевича в этом списке стоит на первом месте[57].

Таким образом, став во главе Вооружённых Сил, император Николай II выполнил важнейшую задачу: он стабилизировал ситуацию в верховном командовании, сосредоточив его в одних руках. Теперь оставалось выполнить вторую, не менее важную: стабилизировать фронт.

Причина военно-политическая

Как известно, начавшаяся в августе 1914 года Первая мировая война была с энтузиазмом встречена всеми слоями русского общества, в том числе и либеральной оппозицией. Но энтузиазм либералов был вызван отнюдь не желанием победы русского царя. Либеральная оппозиция была уверена, что война в союзе с «прогрессивными Францией и Англией» неминуемо приведет ее к власти. «Война, которую мы ведем бок о бок с англичанами и французами, — заявил один из лидеров кадетской партии Ф. И. Родичев, — приведет нас к победному торжеству свободы как во внешней, так и во внутренней политике»[58].

Ему вторил лидер кадетов П. Н. Милюков: «Мысль о том, что настоящая война есть освободительная и что борьба за победу есть в то же самое время борьба за лучшее будущее России, сделалась аксиомой для всех прогрессивных общественных мнений»[59].

Тем не менее, всеобщий патриотический энтузиазм и сплочение вокруг царя вынуждали оппозицию временно приостановить свою деятельность. Как писал тот же Милюков в начале войны, все политические амбиции «должны были стушеваться перед общим проявлением чувства здорового патриотизма при вторжении врага в пределы России»[60].

Военные неудачи 1915 года побудили думскую оппозицию вновь возобновить давление на правительство с целью добиться от него больших уступок. Главной уступкой либералы считали дарование «ответственного министерства», то есть правительства, ответственного не перед царём, а перед Думой. Сторонники либеральных реформ вошли бы тогда в новое правительство и возглавили руководство страной. Думские оппозиционеры объединились в «Прогрессивный блок» во главе с А. И. Гучковым. Николай II справедливо счёл этот блок враждебным, стремящимся к власти, и отказался вступать с ним в какие-либо контакты.

Летом 1915 года «Прогрессивный блок» установил контакты с великим князем Николаем Николаевичем, а также с начальником его штаба генералом Даниловым и с некоторыми командующими фронтами и армиями. Великий князь должен был обеспечить лояльность со стороны военной верхушки к действиям «Прогрессивного блока».

«Прогрессивный блок» имел также союзников в лице некоторых царских министров, в частности министра иностранных дел С. Д. Сазонова.

Именно на этом фоне произошла отставка великого князя с должности Верховного главнокомандующего и вступление Государя в эту должность. Этот шаг императора вызвал бурю протеста у некоторых министров. Этот инцидент вошел в историю под названием «министерская забастовка». Главными застрельщиками забастовки были министр иностранных дел Сазонов, военный министр Поливанов и министр земледелия Кривошеин. Все трое убеждали Совет и его председателя графа И. Л. Горемыкина, что отстранение великого князя будет иметь самые катастрофические последствия для России и что нужно, во что бы то ни стало, отговорить от этого Государя. Однако у Горемыкина были все основания сомневаться в искренности этих утверждений.

Действительно, ещё совсем недавно, на заседаниях правительства, эти же самые министры говорили совсем другое. Так, министр иностранных дел Сазонов утверждал, что в Ставке «просто безумные люди распоряжаются», военный министр Поливанов считал, что «логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки», а министр земледелия Кривошеин заверял, что «если Верховным будет сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто — вся исполнительная власть была бы в одних руках»[61]. Позже Кривошеин высказался ещё более определённо: «Ставка ведёт Россию в бездну, к катастрофе, к революции».

Мнение министров изменилось сразу же после того, как 6-го августа 1915 года Поливанов огласил перед Советом волю Государя принять верховное главнокомандование. Кстати, этим Поливанов нарушил повеление Николая II, который сообщил ему о своем решении под секретом, запретив придавать его огласке. Поливанов не только нарушил волю монарха, но и предварил свое сообщение следующими словами: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть ещё одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России». «Это сообщение военного министра, — писал помощник управляющего делами Совета министров А. Н. Яхонтов, — вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельные выступления. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений»[62].

События обострились ещё больше 20-го августа после заседания Совета министров в Царском Селе, на котором присутствовал Император Николай II. Анна Вырубова так вспоминала об этом: «Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» […] Время шло, императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он всё не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещённой комнате угловой гостиной, были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошёл Государь, весёлый, кинулся в своё кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел. […] Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня! Некоторые министры выглядели, как в воду опущенные!»[63]

В государственно-административной машине Российской империи любое решение Императора означало немедленное прекращение любых споров и обсуждений. Всё было предельно ясно: Император Всероссийский, Верховный Главнокомандующий прямо, без всяких оговорок объявил министрам свою непреклонную волю. Прямая обязанность членов правительства была немедленно принять эту волю к сведению.

Но на самом деле всё вышло по-другому. Не успел Николай II уехать в Ставку, как на заседании Совета министров стали делаться всё более радикальные предложения.

Морской министр адмирал И. К. Григорович заявил, что раз уговоры на царя «не подействовали», надо обратиться к нему с письменным докладом, в котором излагалось бы мнение Совета министров. Министр иностранных дел Сазонов в самых решительных выражениях одобрил это предложение Григоровича. Горемыкин заявил: «Значит, признаётся необходимым поставить Царю ультиматум — отставка Совета министров и новое правительство». Слова Горемыкина вскрыли истинный смысл слов Сазонова, и вызвали у министра иностранных дел приступ гнева: «Его Императорскому Величеству мы не ставим и не собирались ставить ультиматума, — почти крикнул он. — Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего Царя, как и Ваше Высокопревосходительство. У нас не бывает ультиматумов, у нас есть только верноподданнические чувства». А далее пошло разъяснение «верноподданнических чувств». В устах царских министров разъяснение это выглядело по меньшей мере странным.

Министр внутренних дел князь Н. Б. Щербатов: «Мы все непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке… И я, и многие сочлены по Совету министров определённо сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени».

Государственный контролёр П. А. Харитонов: «Если воля Царя не вредна России, ей надо подчиниться, если же вредна — уйти. Мы служим не только Царю, но и России».

В ответ на слова Щербатова о невозможности отпускать императора в заведомую опасность, военный министр Поливанов заявил, что этого позволить нельзя, «хотя бы пришлось применить силу»[64].

Обер-прокурор Святейшего Синода А. Д. Самарин: «Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное»[65].

Всё напоминало настоящий мятеж министров против императора. В ответ на эти речи Горемыкин спокойно разъяснял, что «для него Царь и Россия — неразделимые понятия, что в его понимании существа русской монархии воля Царя должна исполняться, как заветы Евангелия, что он, пока жив, будет бороться за неприкосновенность царской власти».

Совещание 21 августа закончилось крайне нервно. Яхонтов писал: «Кризис вскрылся, нервность страшная. Много приходилось мне видеть Совет министров в неофициальной обстановке, но ничего подобного никогда в заседаниях не происходило»[66].

Почему поведение и оценки министров так резко поменялись при известии о решении императора, в чём причина этого категорического неприятия царского решения? Почему министры, вопреки логике и их собственному мнению, с такой настойчивостью боролись с решением царя?

Эмигрантский исследователь Г. М. Катков затрудняется ответить на вопрос о причинах министерского демарша. Он пишет: «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной — теперь можно бы даже сказать иррациональной — реакции на решение, которое, в конце концов, было достаточно мотивированно и вполне соответствовало статусу монарха. Кроме того, ведь и сам Совет в течение нескольких недель добивался перемен в Верховном Главнокомандовании. С Государем во главе армии координация действий Ставки и гражданского управления, по всей вероятности, улучшилась бы»[67].

Один из главных участников событий, министр иностранных дел Сазонов в своих воспоминаниях не высказал ничего принципиально нового, помимо того, что он говорил на заседаниях Совета министров: «Когда очередь дошла до меня, я высказал мысль, что функции Верховного Вождя всех вооруженных сил Империи гораздо шире, чем обязанности главнокомандующего, так как они охватывают не только фронт, но и глубокий тыл армии, куда глаз главнокомандующего не в силах проникнуть. […] Я прибавил, что совмещение этих двух функций в одном лице рисковало развить значение одной из них в ущерб другой. […] Я полагал при этом, что Верховный Вождь военных сил Империи должен был, по означенным соображениям, пребывать в центре государственного управления, не покидая его в такую ответственную минуту»[68].

Таким образом, ни Катков, ни ряд других исследователей, ни сами участники этих событий (Сазонов, Кривошеин) не дают убедительных объяснений поведению министров.

Между тем, истинная причина министерского демарша заключалась в первую очередь не в том, что император Николай II принял решение возглавить армию. Во всяком случае, те люди в правительстве, которые были инициаторами этого шага, а это в первую очередь Сазонов, Поливанов и Кривошеин, руководствовались иными мотивами, сумев навязать свою волю кабинету.

Понимание причин «министерской забастовки» следует искать опять-таки в тайных связях вышеназванных министров с лидерами «Прогрессивного блока» и их устремлениями к формированию «ответственного министерства», или, как до поры именовали его оппозиционеры, «правительства общественного доверия».

18-го августа 1915 года в газете «Утро России», издаваемой близким к блоку П. П. Рябушинским, появился список лиц, которых блок хотел бы видеть в составе «Ответственного министерства». Кроме известных имён — Милюков, Гучков, Коновалов, — в этом списке числились две фамилии министров императорского правительства: военного министра Поливанова и министра земледелия Кривошеина. Чем же заслужили эти два министра царского правительства такую признательность либеральных оппозиционеров? Думается, что ключевой фигурой здесь был военный министр Поливанов. Поливанов ещё до войны был тесно связан с самым революционно настроенным членом блока Гучковым, о котором Хвостов говорил, что тот «способен, когда представится возможность, взять командование батальоном и маршировать в Царское Село».

«Несомненно, — пишет Катков, — контакты Поливанова и Гучкова имели место. Они были тесно связаны политически, как выяснилось непосредственно после Февральской революции»[69].

Министр земледелия А. Н. Наумов: «У генерала Поливанова установилась тесная дружба с Александром Ивановичем Гучковым, состоявшим продолжительное время главным руководителем думских работ по рассмотрению военных вопросов. Дружба эта привела к двум результатам: с одной стороны, она отняла от генерала Поливанова симпатии Государя, лично не расположенного к Гучкову, с другой, впоследствии вовлекла Алексея Андреевича в совместную революционную работу с Гучковым […] У него (у Поливанова — П. М.) нередко происходили трения с высшими сферами, которые завершились в 1916 году его отставкой. После этого Поливанов был настроен чрезвычайно оппозиционно к личности Государя, что, надо думать, и натолкнуло его на ещё большую близость с Гучковым»[70].

Яхонтов писал, что «за Поливановым всегда чувствовалась тень Гучкова», более того, военный министр один раз даже пригласил Гучкова на заседание Совета. «Не понимаю, чего добивается Поливанов, — записывает Яхонтов. — Он всех науськивает и против великого князя, и против принятия командования Государем, и против Ивана Логгиновича, Уж не своего ли друга любезного г. Гучкова он ладит в спасители отечества»[71].

Ещё до официального оформления «Прогрессивного блока», в ходе дебатов на Советах старейшин Государственной Думы, кадет Милюков и прогрессист Ефремов высказались за скорейшее создание Кабинета общественного доверия. Во главе этого кабинета предлагалась кандидатура А. В. Кривошеина, а министром иностранных дел — Сазонова[72].

Кривошеин был в тесных контактах с Поливановым. На заседании 20 августа Кривошеин заявил в присутствии Государя и министров, что в военное время во главе правительства должен стоять военный министр, прямо намекая на Поливанова. «Сомнительно, — пишет Катков, — чтобы Кривошеин, выдвигавший Поливанова на пост премьер-министра, был вполне искренен. Он знал, что Поливанов не пользуется доверием Государя из-за личных связей с Гучковым. Весьма возможно, что, дебатируя кандидатуру Поливанова, Кривошеин заботился о своей собственной кандидатуре»[73].

С. Д. Сазонов, обладая, как и Кривошеин, определённой информацией от Поливанова, также «заботился о собственной кандидатуре». Сам Сазонов, в своих воспоминаниях, отрицал свои притязания на пост главы правительства: «Наше собрание не осталось в тайне, и на другой день газеты «Речь» и «Колокол», совершенно различных направлений, поместили статьи, упоминавшие о ходивших в городе слухах о трех кандидатурах на пост Председателя Совета министров: Кривошеина, Поливанова и меня. Не знаю, подвергались ли обсуждению первые две кандидатуры. Что касается меня, то о ней никто не говорил и возможность ее мне никогда не приходила в голову»[74].

Но вся логика событий и целый ряд свидетельств даже союзников и почитателей Сазонова свидетельствуют о том, что министр иностранных дел лукавит. Сам Сазонов не отрицает своих действий в пользу общественного правительства, что, в сущности, являлось первой целью «Прогрессивного блока»: «В секретных заседаниях Совета, — пишет он, — мы — и я, может быть, чаще и откровеннее других моих товарищей, за исключением обер-прокурора Св. Синода А. Д. Самарина, горячего патриота и убежденного монархиста — возвращались к вопросу о передаче власти «правительству общественного доверия», давая понять Горемыкину, что в таком правительстве ему не могло быть места»[75].

Итак, Сазонов, что бы он позже ни писал, в те дни был на стороне «Прогрессивного блока», он даже пользуется его терминологией («правительство общественного доверия»). Сам тон Сазонова похож на тон человека, захватывающего власть, а не на министра Его Величества. «Горемыкину в правительстве не место». А кому тогда место? Сазонов не говорит, и может создаться впечатление, что Сазонов просто собирается отстранить Горемыкина как человека, не справляющегося, по его мнению, со своими обязанностями. Однако это не так. Сазонов пишет про Горемыкина: «Глубокий эгоист, но по природе умный, он давно уже понимал, что он являлся, в наших глазах, главной помехой для вступления правительства на новый путь, которого требовали интересы России и настоятельность которого предстала с особенной силой перед всеми в момент мирового кризиса 1914 года»[76].

Иными словами, Горемыкин являлся препятствием для осуществления планов министерской оппозиции по фактическому изменению государственного строя России. Отсюда Горемыкин и «эгоист», и «главная помеха». Но кто же придет на смену Горемыкину? Сазонов этого имени не называет. Но нелепо же думать, что министры-оппозиционеры ведут борьбу за правительство без его главы и без министров! Безусловно, эти кандидатуры были, и, скорее всего, Сазонов занимал среди них не последнее место. Причем, безусловно, эти кандидатуры совпадали, в целом, с «теневым кабинетом» «Прогрессивного блока», если не были им же и составлены. Этим объясняется та настойчивая борьба Сазонова, какую он вел с Горемыкиным именно за сотрудничество с «Прогрессивным блоком».

На заседании 26-го августа Сазонов в полемике с главой правительства открыто поддерживал «Прогрессивный блок».

Сазонов: «Люди, болеющие душой за родину, ищут сплочения наиболее деятельных нереволюционных сил страны, а их объявляют незаконным сборищем и игнорируют. Это опасная политика и огромная политическая ошибка. Правительство не может висеть в безвоздушном пространстве и опираться на одну только полицию. Я буду повторять это без конца».

Горемыкин: «Блок создан для захвата власти. Он всё равно развалится, и все его участники между собой переругаются».

Сазонов: «А я нахожу, что нужно во имя общегосударственных интересов этот блок, по существу умеренный, поддержать. Если он развалится, то получится гораздо более левый. Что тогда будет? Кому это выгодно? Во всяком случае, не России».

Горемыкин: «Я считаю самый блок, как организацию между двумя палатами, неприемлемым. Его плохо скрытая цель — ограничение царской власти. Против этого я буду бороться до последних сил»[77].

Как мы видели из предыдущих строк, так называемый «Прогрессивный блок» действительно стремился к ограничению власти императора. Мог ли этого не знать Сазонов? Не мог. Он мог не знать о тонкостях, но то, что блок стремится к полноте власти, министр иностранных дел не знать не мог, ибо был тесно связан с блоком через Поливанова, лично встречался с представителями блока, а самое главное был в доверительных отношениях с дипломатами Антанты, прежде всего с английскими, которые, как мы убедимся, находились в тесных контактах с лидерами блока.

В доказательство подобных утверждений приведем записи дневника великого князя Андрея Владимировича. Великий князь пишет, что незадолго до того, как Николай II объявил свое решение принять командование, он и великий князь Борис Владимирович встречались с Сазоновым, который с тревогой говорил о положении дел на фронте и о полной дезорганизации командования. «К счастью, — приводит дальше великий князь слова Сазонова, — всему этому скоро будет положен конец. Государь сам вступит в командование армией. Государь уже давно этого хотел, но долго колебался и, наконец, решился». Сазонов высказал при этом некоторое опасение, что всякая неудача падет на Государя и даст повод его критиковать. Ввиду этого ему хотелось знать мнение Бориса, какое впечатление это произведет на войска. Борис высказался весьма категорично, что это произведет такой огромный эффект на армию, подымет ее нравственный элемент и будет встречено с большим энтузиазмом. При этом он добавил, что уход Н. Н. произойдет совершенно незамеченным. […] Я тоже присоединился к мнению Бориса, что впечатление на армию будет огромное, и это имеет, кроме того, еще и другое преимущество, что армия почувствует ближе своего Государя, что при некотором шатании умов будет иметь свои плоды. И Сазонов должен был согласиться, что существовавшее двоевластие в России — вещь не только не желательная, но прямо вредная. Продолжаться такое положение не может, и положить конец этому может только принятие Государем лично командования»[78].

Этот отрывок красноречиво свидетельствует, что вся патетика Сазонова на заседании Совета министров, все его крики о «смертельной опасности» решения Государя — не более чем политический демарш, не имеющий ничего общего с истинными убеждениями Сазонова. Кроме того, не исключено, что, встретившись с великими князьями, министр иностранных дел пытался проверить их лояльность по отношению к царю и верность великому князю. Убедившись в том, что «Владимировичи», старшая ветка династии после потомства Александра III, категорически высказывается в пользу решения императора, Сазонов был вынужден ретироваться и признать спасительными действия Николая II.

Кривошеин и Поливанов, со своей стороны, не могли не знать, что «прогрессисты» в случае отказа императора пойти на их требования, готовы прибегнуть к более решительным действиям, поставив Монарху ультиматум. Для этого им необходимо было сохранять влияние в армии, что было гораздо легче сделать, когда во главе Ставки стояли великий князь Николай Николаевич и генерал Янушкевич, с которыми у блока уже был налажен прочный контакт.

Таким образом, главная причина того, почему министры так воспротивились решению царя, заключалась в том, что в правительстве появились люди, которые считали возможным идти на соглашение с «Прогрессивным блоком» и видели себя среди будущего «ответственного» правительства.

Министры решили вести самостоятельную политическую игру совместно с «Прогрессивным блоком». Это находило понимание и поддержку со стороны великого князя Николая Николаевича и генералов Данилова и Янушкевича. Произошла смычка между «прогрессистской» оппозицией, ведущими министрами правительства и верхушкой Ставки. Эта смычка была направлена против императора Николая II, и он эту смычку разорвал единственным простым решением. «Решение Государя, — считает Катков, — обмануло надежды блока на реформу правительства и разочаровало министров, надеявшихся установить с блоком рабочее соглашение»[79].

Однако думается, что Г. М. Катков в данном случае смягчает оценки. Не «надежды блока на реформу» были обмануты царём, а сорвана первая фаза государственного переворота, намеченного на 1915 год.

Современник тех событий писал: «Великий князь Николай Николаевич являлся стержнем, вокруг которого плелась вся интрига против личности русского Монарха. Сделавши эту предпосылку, станет совсем понятно, почему так цинично взбунтовались министры, когда узнали о желании Государя сослать вел. князя на Кавказ, и конечно наивные доводы ген. Данилова о том, что эти министры боялись неопытности Царя в роли Главнокомандующего, не заслуживают внимания. Эти министры, по всей вероятности, боялись не за армию и Россию, а за провал заговора, в котором, как выяснилось впоследствии, они играли видную роль»[80].

Великий князь Андрей Владимирович записал в своём дневнике: «Кривошеин орудует всем и собирает такой кабинет министров, однотипных и одинаково мыслящих, который был бы послушным орудием у него в руках. Направление, взятое им, определяется народом как желание умалить власть Государя. Об этом очень открыто говорят почти все»[81].

Вот почему министры решились на свой отчаянный шаг. Решено было бороться всеми имеющимися средствами, чтобы заставить царя изменить своё решение. Как это было уже в случае с Сухомлиновым, Мясоедовым, Распутиным, Вырубовой, как это будет потом с Протопоповым и Штюрмером, в августе 1915 года давление на царя шло через огульную критику Председателя Совета министров графа И. Л. Горемыкина, который твёрдо воспротивился «министерской забастовке».

После первого столкновения с Горемыкиным, 27-го августа, произошла тайная встреча членов кабинета с представителями блока. На этой встрече обе стороны пришли к общему выводу, что при нынешнем главе кабинета никаких конституционных перемен произойти не может, а значит, Горемыкин должен уйти. Это стало стратегическим манёвром министерской оппозиции и полностью соответствовало целям «Прогрессивного блока».

Уже 28-го августа, на следующий день после встречи с представителями блока, министры переходят в агрессивное наступление. Главным вопросом обсуждения становится вопрос о перерыве сессии Государственной Думы. В принципе, и Горемыкин, и члены правительства были за перерыв. Но Горемыкин хотел это сделать твёрдо и резко, объявив главной причиной этого перерыва действия «Прогрессивного блока». Министры выступали за мирный перерыв, согласованный с Председателем Государственной Думы М. В. Родзянко, который накануне устраивал самые настоящие драматические сцены, несколько раз выбегая из Мариинского дворца с криками «В России нет больше правительства». При этом министры постоянно проводили мысль, что этот перерыв обязательно должен сопровождаться изменениями в составе правительства, угодными Думе. Кривошеин прямо говорил на заседании:

«Что мы ни говори, что мы ни обещай, как ни заигрывай с Прогрессивным блоком и общественностью — нам все равно не поверят. Ведь требования Государственной Думы и всей страны сводятся к вопросу не программы, а людей, которым вверяется власть. Поэтому, мне думается, что центр наших суждений должен бы заключаться не в искании того или другого дня роспуска Государственной Думы, а в постановке принципиального вопроса об отношении Его Императорского Величества к правительству настоящего состава и к требованиям страны об исполнительной власти, облечённой общественным доверием. Пускай Монарх сам решит, как ему угодно направить дальнейшую внутреннюю политику, по пути ли игнорирования таких пожеланий или же по пути примирения, избрав во втором случае пользующееся общественными симпатиями лицо и возложив на него образование правительства»[82].

Сазонов пугал Горемыкина сценами ужаса на петроградских улицах, массовыми выступлениями рабочих в случае, если Дума будет распущена. «Улицы будут залиты кровью, — кричал он, — и Россия будет ввергнута в пропасть. Разве это нужно! Это ужасно! Во всяком случае, я открыто заявляю, что я совершенно не отвечаю за ваши действия и за роспуск Думы при создавшихся обстоятельствах!»[83].

На что Горемыкин спокойно ответил: «Дума будет распущена в назначенный срок, и никакой крови не будет».

Сазонов, уходя, крикнул: «Я не хочу с этим безумцем (с Горемыкиным) прощаться и подавать ему руку. Он сумасшедший, этот старик». Поливанов, по словам Яхонтова, держал себя по отношению к Горемыкину «совершенно неприлично».

Императрица Александра Фёдоровна писала Николаю II 6 сентября 1915 года: «Сазонов больше всех кричит, волнует всех (даже если его совсем не касается), не ходит на заседание Совета Министров — это ведь неслыханная вещь! Я это называю забастовкой министров»[84].

Результатом этого совещания стало знаменитое письмо министров царю. Письмо это было подписано восемью министрами: Харитоновым, Барком, Кривошеиным, Сазоновым, Щербатовым, Самариным, Игнатьевым и Шаховским. Общий смысл письма сводился всё к тому же: повторялась просьба к царю не возглавлять армию. Но заканчивалось оно следующими словами: «Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и родине».

Письмо министров «совпало» с письмом царю председателя Государственной Думы М. В. Родзянко, в котором тот призывал: «Государь! Вы являетесь символом и знаменем, вокруг которого объединяется народ России. Это знамя не может и не должно быть помято грозой и бурей налетевших невзгод…. Государь! Вы не имеете права перед страной допускать малейшую возможность, чтобы на это священное знамя легла какая либо тень»[85].

В условиях самодержавной России это было неслыханным демаршем, граничившим со своего рода формой мятежа. Именно так его расценил и царь. 15-го сентября по его приказу министры выехали к нему в Ставку. Там их ждал весьма холодный приём. Министров не только никто не встретил на перроне вокзала, не только не подали экипажей, а завтракать им пришлось в буфете вокзала, но и не позвали к Высочайшему обеду. Наконец, министров вызвали к Государю.

Со слов Поливанова, император глухим голосом заявил министрам: «22-го мы расстались в Зимнем Дворце. Накануне вечером я совершенно точно выразил мою волю об отъезде для принятия верховного командования и после этого получил письмо, подписанное многими из вас, с просьбою о том, чтобы я не ехал. Высказываю неодобрение за письмо, удивившее и огорчившее меня. Не сбылось мнение, в нем выраженное, вся истинная Россия со мною, а что говорят в Петрограде и в Москве, мне все равно…

Я имею полное доверие к председателю Совета министров и надеюсь, что он долго останется председателем и что все будут следовать его руководству…

Проведя здесь три недели, я отдохнул головой, душа успокоилась, мысли очистились. В столицах — чад…

Все усилия правительства и всей страны должны быть сосредоточены на мысли о войне. Мы должны отдать все силы и разум войне. Мы должны всех подчинить, принудить к работе по снабжению армии и к достижению спокойствия в тылу. Надо добиться того настроения, которое было в первые десять месяцев войны»[86].

«Все мы получили нахлобучку от Государя Императора за августовское письмо и за поведение во время августовского кризиса», — сказал после встречи с царём И. Л. Горемыкин[87].

Далее начались те же бесконечные споры между министрами и Горемыкиным, но уже в присутствии императора. В конце разговора Николай II, «помолчав немного, тем же глухим и недовольным голосом сказал: «Я вас выслушал и, когда приеду в Царское Село, то там, — делая жест рукой, как бы (разрубая что-то) — решу»[88].

26-го сентября Император Николай II прибыл в Царское Село, и сразу же были отправлены в отставку Самарин и Кривошеин. Затем, в течение декабря 1915 года и по июль 1916 года, было отправлено в отставку и всё правительство. Последними, как ни странно, были уволены самые главные заговорщики среди министров: Поливанов (март 1916) и Сазонов (июль 1916). Это объясняется тем, что Поливанов должен был закончить возглавляемую им работу по организации военного снабжения, а Сазонова всецело поддерживали союзники, чьи интересы тот хорошо умел отстаивать.

Отставка Сазонова произошла в условиях полной секретности. Вот, что пишет об её причинах генерал А. И. Спиридович: «Сазонов слишком усердно принял сторону общественности и Прогрессивного блока. Его истерическое, неприличное поведение в июле и августе 1915 года не было забыто. Таких вещей Государь не забывал. Государь лучше, чем кто-либо, знал и понимал все достоинства и промахи Сазонова. Последней каплей, переполнившей чашу долготерпения Государя, был вопрос о даровании Польше конституции.

Сазонов, заигрывавший с поляками, представил Государю 16 июня проект этой конституции. Государь повелел обсудить вопрос в Совете министров. Последний нашел дарование конституции полякам теперь несвоевременным. Этот факт и решил окончательно удаление Сазонова»[89].

Примечательно, что вопрос о конституции Польши и даже даровании ей автономии в принципе был Государем решён положительно. Николай II считал, однако, что этот вопрос неуместен в условиях лета 1916 года, когда Польша находилась под германской оккупацией. Этого же мнения придерживался и глава правительства Б. В. Штюрмер[90].

Что касается Поливанова, то Николаю II было хорошо известно его сотрудничество с «Прогрессивным блоком». Незадолго до его отставки Государь выразил при всех ему свою немилость. Об этом вспоминал генерал-лейтенант П. К Кондзеровский, который подчеркивал, что Николай II был со всеми окружающими его людьми искренне доброжелателен. «Такое отношение Его Величества было обычным со всеми: доброта, ласка, внимание — это было в его манере, было врожденное.

Один только раз мне лично пришлось наблюдать иное отношение Государя Императора к одному человеку, а именно к бывшему тогда Военным Министром генералу Поливанову, незадолго до его увольнения от должности. Это было в Ставке же. Военный министр приехал с докладом к Его Величеству. Я и Ронжин были приглашены к обеду; Поливанов тоже. За обедом он сидел на левой стороне стола, а я был почти напротив него.

Ни одного раза ни Государь, ни Императрица не обратили на Поливанова ни малейшего внимания. Все это произвело на меня вполне определенное впечатление: генералу Поливанову была ясно выражена немилость Их Величеств. И действительно, вскоре после этого он был заменен на посту Военного Министра генералом Шуваевым»[91].

Однако думается, что Николай II не доверял Поливанову не только из-за его близости к Гучкову. Военный министр пытался всячески дискредитировать царя, даже порою ценой понижения обороноспособности русской армии. В связи с этим весьма интересна ситуация вокруг изобретателя А. А. Братолюбова. 19 декабря по юлианскому календарю 1915 года брат царя великий князь Михаил Александрович написал письмо Николаю II, в котором сообщал: «Дорогой Ники. После разговора с тобой в Царском о деле Братолюбова я разрешил последнему приступить к работам и сообщать мне секретно об их ходе.

Вчера я получил записку, в которой описано сделанное Братолюбовым за первую неделю работ; в этой же записке он испрашивает 2 500 000 американских долларов на расходы по производству (записку прилагаю).

Получение указанной суммы может быть представлено или одному Братолюбову, или вместе с ним его сотруднику академику Берггольц, которого ты знаешь.

Посылаю письмо с лейтенантом Жираром, который знаком с Братолюбовым и в курсе его дела (с ним собирается ехать сам Братолюбов)»[92].

Описываемое в письме находит следующее объяснение в записках Поливанова: «2 января (1916 года — П. М.) началось для меня участие в длительном и докучливом эпизоде, возможном только в нашей стране — стране «неограниченных возможностей». В этот день я получил от великого князя Михаила Александровича, прибывшего временно от своей «дикой дивизии» в Гатчину, собственноручное письмо: «Многоуважаемый Алексей Андреевич, прошу Вас срочно принять предъявителя сего А. А. Братолюбова по вопросу Вам известному, по которому я имею указания от Его Величества. Уважающий Вас Михаил».

Первые сведения о Братолюбове я получил в сентябре 1915 г., когда в Особом совещании по обороне кто-то из членов Гос. Думы сообщил, что ему привелось видеть в именье недалеко от Петрограда, у химика Братолюбова, опыты с применением для военных целей горючих газов и что эти опыты изобретатель намеревался демонстрировать в Ставке. Затем по одному из докладов Главного военно-технического управления, касавшихся бронированных автомобилей, я узнал, что еще до вступления моего в управление министерством заказ на подобные автомобили был дан предпринимателю Братолюбову, который, поставив несколько экземпляров, признанных неудовлетворительными, после этого прекратил поставку.

В последнее время до меня доходили сведения, что некий Братолюбов, появившись в Петрограде, предъявляет различным учреждениям военного ведомства Высочайшие повеления об исполнении его требований и обращался в Главное артиллерийское управление с требованием, ссылаясь на данное ему Высочайшее о том повеление, о заказе ему для армии на огромную сумму горючей жидкости.

Письмо великого князя Михаила Александровича показало мне, что я буду иметь дело с каким-то «предприятием», проведенным в Ставке начальником «дикой дивизии» помимо начальника штаба верховного главнокомандующего и, может быть, и без его ведома, ибо в противном случае я имел бы от него, так заботливо относящегося к изготовлению разных средств борьбы, какое-нибудь извещение и о необходимости заготовить средства, предлагаемые Братолюбовым.

В назначенный ему день и час — 4 января в 11 ч. утра — А. А. Братолюбов прибыл ко мне в сопровождении лейтенанта флота Жирар-де-Сукантона, которого он мне назвал ординарцем великого князя, имеющим поручение доложить ему о результатах предстоящего разговора. На мой первый вопрос, какую он имеет техническую подготовку, Братолюбов ответил, что он не «ученый», но техническое дело понимает и, если бы не препятствия ему со стороны «ученых», то армия наша теперь была бы уже снабжена бронированными автомобилями. В настоящее же время он имеет Высочайшие повеления, данные ему в Ставке, произвести целый ряд секретных оборонительных средств для армии — таких, каких у неприятеля нет, но волнуется обо всем этом говорить, опасаясь недоверия к нему, и, тем более, что при разговоре будут свидетели (кроме вполне знакомого с его делами лейтенанта Жирар-де-Сукантона в кабинете присутствовал еще только мой помощник ген. Лукомский, которому по его обязанностям предстояло принять [на себя] в той или иной форме дальнейшее распутывание денежной стороны заказа).

На мой затем вопрос, чего он от меня, собственно, желает, Братолюбов ответил, что ему необходимы прежде всего денежные средства, в тех размерах и на те надобности, которые указаны в Высочайших повелениях, передаваемых великим князем Михаилом Александровичем, и при этом вручил мне фотографический снимок с рукописи, оказавшейся рескриптом великого князя на мое имя. На этом снимке я прочитал приблизительно следующее: великий князь передает мне Высочайшее повеление заказать А. А. Братолюбову столько-то пудов изобретенной им горючей жидкости на сумму, если не ошибаюсь, семь миллионов рублей, которую уплатить ему в долларах, а если этой суммы окажется мало, то доплатить остальное — по указанию лейтенанта Жирар-де-Сукантона. Когда я пожелал видеть этот рескрипт в подлиннике, то Братолюбов достал из портфеля и показал мне лист простой полубелой бумаги, на котором я прочитал тот же неряшливо написанный текст за подписью «Михаил» и за скрепой «Ординарец Е. И. В. лейт. Жирар-де-Сукантон», причем почерк скрепы был похож на почерк текста. […]

По мере постановки мною вопросов о военной пригодности его изобретений ответы Братолюбова делались все более и более уклончивыми и нервными, со ссылками на то, что Его Величеству об его изобретениях все известно. Тогда я объявил ему, что отпуск денежных средств на военные надобности производится Военным министерством в порядке, указанном в законе, и что предъявленные им рескрипты великого князя такому порядку не удовлетворяют, а потому я предлагаю ему обратиться с письменным заявлением к военному министру, где изложить смету его ближайших расходов, которая будет рассмотрена, и деньги затем будут даны, но только на изготовление таких предметов, боевая годность коих будет признана специалистами»[93].

Таким образом, из воспоминаний Поливанова следует, что к нему явился какой-то проходимец, который, опираясь на поддержку великого князя Михаила Александровича и Государя, хочет, под видом каких-то «изобретений», присвоить себе большую сумму денег. По Поливанову получается, что недалекие великий князь и царь доверяют какому-то авантюристу и транжирят русские финансы.

На самом деле Братолюбов совсем не был авантюристом. Александр Александрович Братолюбов был довольно известный конструктор и изобретатель. В своей книге «Заветные мысли. Народонаселение» Д. И. Менделеев выразил ему благодарность за помощь при написании книги.

В мастерской Братолюбова в Петрограде на Кронверкском проспекте, 37, производилось оборудование автомобилей для Военного ведомства[94]. Одновременно мастерской Братолюбова был разработан плавающий самолёт «Ласточка», получивший название «Лодка Братолюбова». Самолёт этот не был пущен в серию, так как к тому времени было уже достаточно летающих лодок, лучшей из которых была «Лодка Григоровича».

Братолюбов работал также и над бронированием автомобилей, но его броня была признана недостаточной лёгкой.

Но самым интересным в деятельности Братолюбова были его опыты с зажигательными смесями. В дневнике императора Николая II от 5-го ноября 1915 года имеется следующая запись: «В 3 часа между военной жел. дор. платформой и водокачкой изобретатель Братолюбов показывал интересные опыты с его воспламеняющимися жидкостями. От смешения их происходит моментальное воспламенение, причем никакими средствами потушить огонь нельзя»[95].

Более пространные воспоминания об этих испытаниях мы находим у генерала А. Г. Шкуро. Шкуро пишет, что он был вызван в Могилёв в Ставку, где «присутствовал при опытах со вновь изобретенной зажигательной жидкостью, которой наполнялись снаряды и пули. При ударе пуля разрывалась, и возникал пожар, не поддававшийся никакому тушению. На одном из опытов присутствовали Государь, Наследник Цесаревич, Великие Князья, генерал Алексеев, генерал Багаевский и др. Был дождливый день; изобретатель, господин Братолюбов, демонстрировал свое изобретение. Были приготовлены для опытов кирпичная стенка и деревянный дом. Государь лично выстрелил из винтовки в стенку, которая загорелась; дом также вспыхнул, как свеча. Мне было предложено применить и это изобретение во время партизанских набегов, но я так и не получил никогда этих зажигательных пуль. Говорили, что Братолюбов похитил чужое изобретение, возникли недоразумения, и дело затянулось»[96].

Таким образом, можно сделать вывод, что изобретения Братолюбова в области зажигательных смесей были в высшей степени серьёзными и реальными. Речь шла, по-видимому, о веществе, родственном напалму. Более того, о них знал не только Государь, но и генерал Алексеев (вспомним утверждения Поливанова, что Алексеев был не в курсе изобретений Братолюбова), который присутствовал на испытаниях. Не мог о них не знать и военный министр Поливанов. Поэтому всё, что пишет Поливанов о Братолюбове, является ложью. Но в чём же заключался смысл этой лжи? Не в том ли, что именно Поливановым не был дан ход изобретению Братолюбова? И не Поливанов ли сделал всё, чтобы дело о внедрении смеси «затянулось»?

Что это дело обстояло именно так, видно из воспоминаний М. Лемке: «Военный министр прислал телеграмму нач. штаба, указывая, что дело с Братолюбовым надо считать оконченным ввиду полученных сведений «об этом господине», а его непомерные требования сооружения четырех домов для рабочих — «не подлежащими вниманию»[97].

Кстати, об опытах Братолюбова неверно излагал не только Поливанов, но и капитан 1-го ранга А. Д. Бубнов. В своих мемуарах он писал: «Это было поздней осенью 1916 года[98] — Государь пригласил всех нас, бывших у него на завтраке, поехать с ним испытывать новое изобретение, состоявшее в том, что политая жидкостью, составлявшею секрет изобретателя, любая поверхность воспламенялась в любую погоду от попадания в нее ружейной пули. Мы поехали в автомобилях за город на поле, где были сооружены различные предметы, покрытые этой жидкостью. Государь лично взял поданную ему винтовку и начал стрелять в эти предметы. Дул холодный ветер, шел дождь, смешанный со снегом, и на поле была большая грязь, так что Государь скоро промок. Мы все жались под защитой наших автомобилей, а Государь все стрелял и стрелял, пока не убедился в неприменимости для военных целей это изобретения»[99].

Не трудно сравнить эти строки Бубнова с дневником Государя и воспоминаниями Шкуро, чтобы понять всю степень лжи капитана 1-го ранга. В связи с этим любопытно, что Бубнов был близок к министру иностранных дел Сазонову и министру Поливанову.

Дело с изобретением Братолюбова любопытно ещё и тем, что против него резко выступил другой представитель антицарской фронды председатель Государственной Думы М. В. Родзянко. В своих воспоминаниях он не жалеет красок, чтобы опорочить и личность самого изобретателя, и его изобретение. «Приблизительно в декабре того же (1915-го — П. М.) года всплыла история с Братолюбовым. Этот Братолюбов явился к великому князю Михаилу Александровичу и объявил ему, что он изобрёл особые аппараты для выбрасывания горючей жидкости на большие расстояния. Для осуществления изобретения ему нужны были станки, которые якобы следовало выписать из Америки. На этот предмет изобретатель просил не более, как одиннадцать миллионов долларов, что составляло тогда около тридцати миллионов рублей. Заручившись протекцией супруги великого князя госпожи Брасовой, Братолюбов сумел повлиять на Михаила Александровича, тот поехал к Государю, а Государь подписал рескрипт на имя великого князя, разрешая этим рескриптом Братолюбову брать из Государственного банка деньги по мере надобности.

По желанию великого князя была устроена проба этих аппаратов. Результаты получились самые отрицательные: горючая жидкость на большие расстояния не выбрасывалась, но зато получили смертельные ожоги пять человек солдат, приставленные к аппарату. Помощник военного министра Лукомский доложил об этой истории Поливанову. Поливанов поскакал к великому князю и объяснил ему, что все ассигновки на военные заказы должны проходить через Особое Совещание и военного министра. Великий князь признал свою ошибку, искрение извинялся и тотчас поехал к Государю, после чего были приняты меры, чтобы Братолюбову не выдавались деньги. Впоследствии выяснилось, что за спиной Братолюбова стояла целая шайка аферистов, стремившихся поживиться на государственный счёт»[100].

Как мы могли убедиться из дневника Государя, из воспоминаний адмирала Бубнова и из независимого источника — воспоминаний генерала Шкуро, никаких «аппаратов» для метания смеси на испытаниях не было, а были снаряды и пули, которые наполнялись зажигательной смесью. Причём большая часть свидетелей уверяет о высокой эффективности этого вида зажигательных снарядов. Ни о каких пострадавших при испытаниях солдатах речи также ни в одних воспоминаниях не шло.

Таким образом, Родзянко лжет. Но в своих воспоминаниях он снова указывает на генерала Поливанова как главного виновника того, что новое изобретение не поступило в войска.

До императора доходило всё больше сведений о двурушничестве Поливанова. Генерал В. А. Сухомлинов в своём дневнике писал: «А. И. Гучков и А. А. Поливанов работают дружно, признавая существующий строй и порядок не соответствующим требованиям времени. Если вовремя это не прекратить — быть большой беде»[101].

Поливанов пытался, и ему это в известной степени удалось, расставить на разные высокие военные должности верных ему людей. В частности, 17-го октября 1915 года он предложил назначить начальником инженерных снабжений армий Северного фронта генерал-майора В. Л. Коллонтай. Генерал Коллонтай был первым мужем А. М. Домонтович, которая взяла его фамилию и под ней вошла в историю как «первая советская женщина-посол». Домонтович-Коллонтай была близка к большевикам, но и не только к ним. Русская контрразведка справедливо считала её причастной к германскому шпионажу. По-видимому, на генерала тоже имелась компрометирующая информация, так как император Николай II, прочитав предложение Поливанова назначить его на вышеуказанную должность, положил резолюцию: «Ввиду имеющихся у меня дурных сведений о нём на назначение это не согласен» [102].

Отправляя Поливанова в отставку, Николай II указал, что недоволен его связями с Гучковым и возглавляемыми им военно-промышленными комитетами. «Деятельность последних, — писал император, — не внушает мне доверия, а руководство Ваше этой деятельностью в моих глазах недостаточно властно»[103].

В самом начале министерского демарша, 19 августа 1915 года, император Николай II снял со всех должностей генерал-майора В. Ф. Джунковского, товарища министра внутренних дел и командира корпуса жандармов. Роль этого человека в оказании вольной или невольной помощи революции поистине огромна. Возглавив в 1913 году Отдельный корпус жандармов и контроль над Охранными отделениями, Джунковский нанёс всей системе государственной безопасности Российской империи тяжкий урон. Именно Джунковский упразднил многие охранные отделения, запретил институт секретных сотрудников в учебных заведениях, в армии и на флоте, уволил большое количество жандармских офицеров. По приказу Джунковского было снято негласное наблюдение за Гучковым, которое ранее велось постоянно. Именно Джунковский выдал Родзянко имя главного секретного сотрудника в Государственной Думе большевика Р. В. Малиновского.

Исследователь по истории русской жандармерии Б. Л. Колоколов пишет: «Джунковский фактически вывел из-под контроля органов империи учащуюся молодежь и рядовой состав армии, почти полностью состоявший из крестьян и рабочих, тем самым предоставив революционерам всех мастей — в особенности социал-демократам и эсерам — прекрасную возможность для практически безнаказанной революционной агитации в их среде. Вследствие этого в течение последующих четырех лет произошло то, что неминуемо и должно было произойти: революционная агитация и пропаганда разложили царскую армию, превратив ее из оплота самодержавия в генератор антимонархической революции, вылившейся в военный мятеж запасных полков Петроградского гарнизона в феврале 1917 года»[104].

Отставка Джунковского не была простым оставлением службы. Это была царская опала. В своём письме к императору Николаю II Джунковский писал: «Ваше Императорское Величество! С сердечной болью прочёл я вчера предъявленный мне Управлением Министерства внутренних дел суровый приговор Вашего Величества. Тяжело, конечно, самый факт отчисления от ответственных должностей в такое серьёзное время, переживаемое Россией, но ещё тягостней полная неизвестность своей вины, невозможность ничего сказать в своё оправдание, невозможность узнать, какой проступок с моей стороны нарушил внезапно то доверие, которым я всю свою долголетнюю службу пользовался со стороны Вашего Величества, которым я так гордился, которое так облегчало тяжёлые минуты, которые мне приходилось переживать по роду своей службы»[105].

В чём же была причина опальной отставки Джунковского? Сам Джунковский, а вслед за ним и легковерные историки, объясняют причину этой отставки попыткой Джунковского в августе 1915 года открыть царю «правду» на «похождения» Распутина в ресторане «Яр».

Однако начальник Московского охранного отделения полковник А. П. Мартынов писал в своих воспоминаниях: «В 1915 году Джунковский «поскользнулся» на одной «апельсинной корке», ловко прикрыв ее для публики своим «антираспутинством», и отправился на фронт, получив бригаду»[106].

Что же это была за «апельсиновая корка», на которой так неудачно «поскользнулся» генерал Джунковский? Генерал А. И. Спиридович объясняет дело так: «Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в другом. От генерала Джунковского Государь никогда не слышал доклада, предостережения о том, что готовится заговор. Не считал ли Государь это молчание странным, если не подозрительным со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать о том и доложить Его Величеству?»[107]

Отставка Джунковского произошла на пике попытки «Прогрессивного блока» и Ставки великого князя предпринять мощный натиск на Государя с целью введения ответственного министерства. Как стало известно Николаю II, Джунковский знал о существовании заговора, но умолчал об этом в своём докладе Царю. Известно также, что Джунковский находился в переписке с Гучковым. От Гучкова генерал получил тогда письмо, в котором тот, выражая свое сочувствие, прозрачно намекнул, что когда придет момент, новая Россия не забудет заслуг генерала[108].

Таким образом, правительство, на которое делала ставку кадетско-октябристская оппозиция в своих стремлениях ограничить царскую власть, прекратило существование. Вслед за оппозиционными министрами свой пост главы правительства потерял и лояльный царю И. Л. Горемыкин. Он был отправлен в отставку в январе 1916 года и заменён Б. В. Штюрмером. Новый кабинет министров был встречен общественностью ещё более враждебно, чем кабинет Горемыкина.

Император Николай II во главе армии

Сомнения, страхи и пророчества катастрофы, которыми члены правительства и думской оппозиции встретили известие о принятии Государем верховного главнокомандования, оказались несостоятельными. Наоборот, именно после того, как Николай II встал во главе армии, ход войны принял для России положительный оборот.

Великий князь Кирилл Владимирович в своих воспоминаниях писал: «Государь возложил на себя обязанности Верховного Главнокомандующего наших армий. Сосредоточение командования в руках одного человека значительно повлияло на наши военные успехи. Прекратилась бесконечная постыдная сдача одной укрепленной позиции за другой. Принятие Государем верховного главнокомандования приветствовалось солдатами — на фронте возродилась надежда»[109].

Первыми шагами Императора Николая II на посту Верховного главнокомандующего была смена руководства Ставки. Великий князь Николай Николаевич был отправлен Наместником на Кавказ. Устранялся весь прежний высший командный состав, менялась структура Ставки. Непопулярный генерал Янушкевич был отправлен в отставку с должности начальника штаба. На его место был назначен генерал М. В. Алексеев, бывший до этого командующим войсками Северо-Западного фронта.

Произошли изменения и в управлении фронтами. Широкая площадь Северо-Западного фронта заставила разделить его на два самостоятельных фронта: Северный, которым командовал генерал Н. В. Рузский, а затем генерал А. Н. Куропаткин, и Западный, которым командовал генерал А. Е. Эверт.

Ставкой Императора Николая II стал город Могилев, так как прежняя Ставка в Барановичах оказалась под угрозой занятия противником. С переездом Ставки в Могилёв город был превращён в укреплённый лагерь. Императорскую Ставку обороняли отдельный авиационный отряд, отдельная артиллерийская батарея, батарея воздушной артиллерийской обороны и другие конные и пешие отдельные воинские подразделения.

Великий князь Андрей Владимирович, чьи воспоминания мы уже приводили, писал: «Как неузнаваем штаб теперь. Прежде была нервность, известный страх. Теперь все успокоились. И ежели была бы паника, то Государь одним свои присутствием вносит такое спокойствие, столько уверенности, что паники быть уже не может. Он со всеми говорит, всех обласкает; для каждого у него есть доброе слово. Подбодрились все и уверовали в конечный успех больше прежнего»[110].

Новый начальник штаба генерал Алексеев также писал о благотворном влиянии Императора: «С Государем спокойнее. Его Величество даёт указания, столь соответствующие боевым стратегическим задачам, что разрабатываешь эти директивы с полным убеждением в их целесообразности. Он прекрасно знает фронт и обладает редкой памятью. С ним мы спелись. А когда уезжает Царь, не с кем и посоветоваться»[111].

Генерал барон П. Н. Врангель оставил такие воспоминания о своих встречах с царём: «Мне много раз доводилось близко видеть Государя и говорить с ним. На всех видевших его вблизи Государь производил впечатление чрезвычайной простоты и неизменного доброжелательства. Это впечатление явилось следствием отличительных черт характера Государя — прекрасного воспитания и чрезвычайного умения владеть собой. Ум Государя был быстрый, Он схватывал мысль собеседника с полуслова, а память его была совершенно исключительная. Он не только отлично запоминал события, но и карту; как-то, говоря о Карпатских боях, где я участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день. При этом бои эти происходили за месяца полтора до разговора моего с Государем, и участок, занятый дивизией на общем фронте армии, имел совершенно второстепенное значение»[112].

Первыми шагами Николая II стали решительные меры по восстановлению упавшей до критической черты дисциплины в русской армии.

5-го сентября 1915 года генерал Алексеев довёл до сведения всех командующих фронтами: «Государь Император повелел мне сообщить вам, что до Его Величества доходят многочисленные жалобы от разных слоёв населения театра войны на чинимые войсками и особенно отдельными воинскими чинами обиды и угнетения населению: не редки грабежи, особенно часты поджоги, совершенно не вызванные требованием военной обстановки. Его Величество повелевает не останавливаться ни перед какими мерами для водворения строгой дисциплины в войсках и перед суровыми наказаниями в отношении отлучившихся от своих частей чинов и в отношении грабителей, мародёров и поджигателей»[113].

Не менее решительно Николай II приказал прекратить ложные сведения о потерях и успехах противника, чем грешили донесения многих генералов, опасавшихся «строгого» великого князя Николая Николаевича. От имени Императора генерал Алексеев разослал всем командующим следующую телеграмму: «Государь Император повелел поставить в известность всех начальников, что Он желает в их донесениях читать только истинную правду без умолчания о неудачах, потерях в людях и материальной части, без преувеличения некоторых фактов особенно относительно силы неприятеля»[114].

Одновременно с этим Николай II проявил упорство и настойчивость в организации усилий по улучшению снабжения армии оружием и боеприпасами, а также уделял большое внимание перевооружению русской армии.

Большое значение приобрели посещения Николаем II воинских частей на передовой.

М. Лемке писал: «Всем нравятся здесь частые поездки Царя к войскам; Николай Николаевич ездил только в штабы фронтов, а войска почти не видел»[115].

Генерал А. И. Спиридович вспоминал: «29 января Государь прибыл на Северный фронт. […] Утром в тот день императорский поезд остановился на ст. Вышки в 28 верстах от крепости Двинск. На платформе встретил почетный караул от Кабардинского Его Величества полка. […] Поехали к войскам. Ясное, морозное утро. Государь тихо объезжал войска, отдельно говорил с частями, благодарил солдат и офицеров. Затем обратился с общей ко всем речью. — «Я счастлив, что мог прибыть сюда и увидеть хотя бы представителей вашей доблестной, пятой армии…» Звонко звучали слова Государя. — «Горжусь, что нахожусь во главе одной из наших армий, которую составляете вы, молодцы…» Речь Государя была особенно задушевна. Не менее задушевное неслось и «Ура» в ответ Государю. А когда оно стихло, подавшийся вперед на стременах генерал, Гурко, в лихо заломленной папахе, как-то особенно вдохновенно отчетливо произнес:

— Во свидетельство нашей готовности отдать все силы за Царя и Родину и во славу Государя Императора Самодержца Православной Руси наше русское громовое «Ура»!

И из тысячи уст вырвалось действительно громовое «Ура!».

Этот смотр в 15 верстах от неприятеля, охраняемый целой эскадрой аэропланов, произвел тогда особенное впечатление. Это посещение фронта имело самое благотворное влияние. Почти целый месяц после него военная цензура фронта устанавливала ряд восторженных писем солдат на родину о приезде Государя, о его беседе, о том, какой Он. Письма отражали тот высокий моральный подъем, который принес приезд Государя. Только после революции некоторые генералы как-то странно забыли о благотворном влиянии, которое оказывали на войска те смотры Государя»[116].

Чёткое и конкретное руководство войсками со стороны Николая II, его решительные указания привели к слаженной деятельности Ставки и сыграли важнейшую роль в успешном окончании Вильно-Молодеченской операции. Оценивая роль Императора в командовании войсками на примере успешной Вильно-Молодеченской операции, генерал Спиридович писал: «Военный историк расскажет когда-нибудь беспристрастно, как многое в этой операции, казавшееся почти невозможным, выполнялось блестяще только благодаря магическим словам: «По повелению Государя Императора», «Государь Император указал», «Государь Император приказал», что то и дело значились тогда в телеграммах генерала Алексеева разным начальникам, Беспристрастный военный историк должен будет указать на то, сколь большую роль играл в успехе той операции лично Государь Император, помогая генералу Алексееву своим спокойствием, а когда нужно было, твёрдым и властным словом. Ещё недавно столь растерянный (в роли Главкома С.-Западным фронтом), генерал Алексеев как бы переродился, нашёл себя, овладел умом и талантом. Таково было влияние на него спокойного и вдумчивого Государя. Генерал Алексеев, знавший, какую роль сыграл в те дни Император Николай II, просил Его Величество возложить на себя за Вильно-Молодеченскую операцию орден Св. Георгия 4-й степени. Государь горячо поблагодарил Алексеева, но отказал ему в просьбе. Это мало кто знает, но это исторический факт»[117].

Виленское сражение завершило кампанию 1915 года. Истощённые противники перешли к окопной войне. Несмотря на нанесённый сокрушительный удар, германскому командованию не удалось вывести Россию из войны. Завязнув в русских просторах и бездорожье, немцы истощили свои силы и остановились. То же самое произошло и на Юго-Западном фронте, где в результате успешных действий генерала Ельши-на под Клевнью и генерала Деникина под Чарторыйском противник был разбит и отброшен на всех направлениях. Гигантский фронт застыл на всем протяжении.

В начале 1916 года русские войска достигли крупных успехов на Кавказском фронте. В январе-феврале 1916 года русская армия штурмом овладела турецкой крепостью Эрзерум. Потери турок составили: 60 000 убитыми и ранеными, 13 000 пленными, 9 знамён, 323 орудия, большие склады оружия и боеприпасов, артиллерийские парки[118].

Взятие Эрзерума настолько деморализовало турецкую армию, что больше никаких крупных наступлений против русских она предпринять не смогла. Русские, тем временем, овладели городами Трапезундом и Эринджаном.

К моменту начала весенне-летней кампании 1916 года русская военная промышленность совершила большой скачок. Черчилль так оценивал этот скачок: «Мало эпизодов Великой войны более поразительных, нежели воскрешение, перевооружение и возобновленное гигантское усилие России в 1916 году. К лету 1916 года Россия, которая 18 месяцев перед тем была почти безоружной, которая в течении 1915 года пережила непрерывный ряд страшных поражений, действительно сумела, собственными усилиями и путем использования средств союзников, выставить в поле — организовать, вооружить, снабдить — 60 армейских корпусов, вместо 35, с которыми она начала войну»[119].

Действительно, рост военного вооружения России был ошеломляющим: было построено 37 новых заводов, производство винтовок возросло в 3 раза, орудий в 8 раз, количество боеприпасов в 5 раз. Численность армии была увеличена на 1,4 млн человек[120]. Особенно много внимания уделялось ликвидации «снарядного голода». При Главном артиллерийском управлении была создана специально организация уполномоченного ГАУ генерал-майора С. Н. Банькова. На заводах этой организации началось массовое производство гранат и запальных снарядов. В 1916 году частные и казенные заводы России изготовили 30 974 678 снарядов (для сравнения в 1915 году эта цифра составляла 9 567 888 снарядов). Кроме снарядов, на заводах было налажено изготовление бомб и мин. В 1915–1917 годах было изготовлено 7 953 078 бомб и 1 568 489 мин[121]. Правительство широко поддерживало инициативы промышленников по выпуску снарядов. Заказы поддерживались, выдавались щедрые авансы. Если промышленник заявлял, что выполнение заказа требует нового оборудования, он получал аванс в размере 2/3 заказа, а за выполнение заказа при старом оборудовании брал 30 %. Такие крупные заводы, как Путиловский, Балтийский и другие, получали авансы без всяких условий и гарантий. Прибыли военных промышленников были очень большими. Так, например, прибыль «Треугольника» составляла в 1914 году 13,3 %, а в 1916 году 29,7 %. Производились заказы вооружения и за границей[122].

В 1915–1916 годах фирме «Векерс» русским правительством было заказано 2 млн снарядов, канадскому обществу вагонных и линейных заводов в Монреале — 3 млн снарядов. К 1 января 1916 года в русской армии было 5300 автомобилей разного назначения, 1700 мотоциклов, 8800 самокатов, 900 прожекторных станций. Плохо дело обстояло с касками, потребность в них была удовлетворена на 10–15 %[123].

Сложности были с транспортом. В результате летней кампании большие территории с железными дорогами оказались в руках противника. Численность же наших войск постоянно возрастала, достигнув к концу 1916 года 7 млн человек. Из-за острой нехватки железных дорог войска приходилось перебрасывать пешим путем. Железные дороги испытывали крайнюю перегруженность, что привело к сильному расстройству железнодорожного транспорта. В связи с этим русское правительство приступило к строительству новых железнодорожных путей. Всего за 1916 год было построено железнодорожных путей 2252, и 608 находилось в строительстве.

В марте 1916 года русские предприняли наступление в районе озера Нарочь. Наступлению предшествовала довольно сильная артподготовка. Главный удар, осуществленный на Западном фронте 2-й армией генерала от инфантерии А. Ф. Рагоза, потерпел неудачу: ценой больших потерь русским удалось продвинуться вглубь неприятельской территории всего на несколько километров.

Между тем, группа генерала П. С. Балуева достигла больших успехов. Части 5-го корпуса выбили немцев из занимаемых позиций, захватили 1300 пленных, значительное количество пулеметов, минометов и другого военного имущества. Таким образом, первая линия обороны немцев была взята. 7-я и 10-я пехотные дивизии принялись за штурм второй линии, но, не имея резервов, которые отстали и не успели своевременно подойти, чтобы поддержать наступление, 5-й корпус был вынужден остановиться. Немцы предприняли отчаянные попытки выбить русских из занимаемых позиций, но все их атаки были отбиты. В это время испортились погодные условия, началась оттепель, дороги стали непроходимыми. Из-за наступивших плохих погодных условий генерал Балуев прекратил наступление.

Группа генерала Л. О. Сирелиуса, выполняя поставленную ей задачу удерживать противника, активного участия в боевых действиях не принимала, мощным артиллерийским огнём создавая у немцев иллюзию скорого наступления.

17-го марта боевые действия под Нарочью закончились. Директивой Верховного Главнокомандующего были даны следующие указания: «Начатая атака неприятельских позиций в районе 1-й и 2-й армий до настоящего времени не привела к решительным результатам, между тем, наступившая теплая погода и обильные осадки, выпавшие за последние дни, сильно заболотили значительную часть района расположения войск и до крайности затруднили дальнейшее развитие операции в общем объеме.

Во исполнение повеления Государя Императора приказываю: 1-й и 2-й армиям прекратить наступление, прочно утвердиться в занимаемом положении, сохранять видимую готовность к продолжению боя, держать противника под угрозой атаки»[124].

В ходе операции русские войска захватили 1200 пленных солдат и офицеров противника, полтора десятка пулеметов, несколько сот винтовок, несколько тысяч винтовочных патронов. Кроме того, у врага было отбито 10 кв. км территории. Потери русских войск составили 78 445 человек убитыми и ранеными. Немецкие потери около 40 000 человек.

Несмотря на то, что наступление под Нарочью не принесло крупного успеха, сам факт его проведения русской армией, которую после поражений 1915 года считали уничтоженной, стал для противника неприятным сюрпризом.

1-го апреля 1916 года в Могилёве под председательством императора Николая II состоялось военное совещание, утвердившее план нового крупного наступления русской армии. Во время обсуждения этого плана генерал Алексеев изложил свое виденье предстоящей операции. Начальник штаба полагал, что главный удар должны будут нанести войска Северного и Западного фронтов, а войска Юго-Западного в наступлении участвовать не должны. В ответ командующие Северного и Западного фронтов высказали сомнение в успехе наступления своих войск. Командующий войсками Юго-Западного фронта генерал А. А. Брусилов, напротив, заявил, что его фронт наступать может, и настаивал, чтобы именно его войскам дали возможность осуществить главный удар.

Император Николай II утвердил как общий план Алексеева, так и частный план Брусилова, соединив их в едином стратегическом замысле по разгрому противника. Результатом совещания была царская директива, доведенная до командования Алексеевым: «Государь Император, утвердив 11-го апреля журнал совещания, состоявшегося 1 апреля подлинным председательством Его Величества, повелел: 1) Общая цель предстоящих действий наших армий — переход в наступление и атака германо-австрийских войск. 2) Главный удар будут наносить армии Западного фронта. Армии Северного и Юго-Западного оказывают содействие, нанося удары с надлежащей энергией и настойчивостью»[125].

Мнение Императора Николая II как Верховного Главнокомандующего было решающим. Генерал Н. И. Иванов, категорически не согласный с планом Брусилова, пошёл к Царю с просьбой отменить план наступления. Деникин вспоминал: «Генерал Иванов после окончания совета пошёл к Государю и со слезами на глазах умолял его не допустить Брусилова, так как войска переутомлены и все кончится катастрофой. Царь отказался менять планы».

Подготовка к предстоящей операции была проведена русским командованием с особой тщательностью и в строжайшей тайне. Готовя прорыв фронта противника, генерал Брусилов требовал массового привлечения авиации. Русские лётчики сумели сфотографировать все вражеские позиции, что позволило затем артиллерии в течение нескольких часов подавить огневые точки австрийцев и немцев. Широко готовилось и применение бомбардировочной авиации. Бомбардировщики «Илья Муромец» объединялись в специальные звенья из 2–4 машин для поражения особо важных целей и шли в полет только в сопровождении истребителей. Истребители были теперь снабжены встроенным бортовым оружием[126].

В тылу Брусилов проводил тренировки по взятию вражеских окопов. Он понял всю несуразность лобовых неподготовленных атак, стоивших русским войскам большой крови.

На рассвете 22-го мая 1916 года мощная канонада возвестила о начале русского наступления на Юго-Западном фронте, вошедшего в историю как «Брусиловский прорыв». Вслед за блестящей артподготовкой, первыми в прорыв пошли армии генералов Лечицкого и Сахарова, 23 мая их поддержала армия Каледина. Начавшееся наступление было полной неожиданностью для противника.

Оборона противника была мощной: он трудился над ней в течение 9 месяцев. Она состояла из двух-трех позиций, удалённых одна от другой на 3–5 км. Позиции были сильно укреплены колючей проволокой, бетонированными бойницами, стальными щитами. Все окопы были обильно снабжены пулеметами, траншейными пушками, бомбометами, минометами и ручными бомбами.

На ковельском и владимир-волынском направлениях противник потерпел сокрушительное поражение и отступал по всему фронту. Вражеская оборона была прорвана и на луцком направлении. 25 мая части генерала Деникина ворвались в Луцк. Противник потерял 82 000 человек убитыми, 45 000 пленными, 66 орудий, 71 миномет, 150 пулеметов. Наши потери составили около 34 000 человек убитыми и ранеными[127].

Австро-венгерские армии эрцгерцога Карла и генерала Пфланцера были полностью уничтожены. Русские овладели Буковиной, частью Южной Галиции, достигли горных хребтов Карпат. Это был ошеломляющий успех. К 1 июня по всему фронту шли упорные бои. На помощь австрийцам поспешили немцы, но и они не смогли остановить русского наступления.

4-го июля русские войска форсировали Прут, а 5-го вышли к Черновицам. «Это был один из самых наисильнейших кризисов на Восточном фронте», — признавал впоследствии немецкий генерал Людендорф. Гинденбург и Конрад срочно направили немецкого генерала Линзенгена на помощь австрийцам. Он должен был нанести контрудар во фланг Юго-Западного фронта совместно с австрийским эрцгерцогом Карлом. Однако, несмотря на бешеную контратаку, противник был отброшен и разбит.

Ошеломляющий успех наступления был неожиданностью и для самого Брусилова, и у него не было достаточно сил, чтобы его развить. К тому же, в ходе наступления в очередной раз проявилась главная отрицательная черта генерала Брусилова — чрезмерное честолюбие и неразборчивость в средствах. Отталкивающим свойством Брусилова было также его равнодушное отношение к чужим жизням, готовность жертвовать ими во имя собственных интересов.

Не имея достаточных резервов, увлекшись успехом, Брусилов поставил своей задачей непременное взятие Ковеля. Между тем противник разгадал его стратегический замысел и перебросил туда большое количество войск. Три русские армии безуспешно штурмовали Ковель, неся большие потери.

Попытки овладеть Ковелем продолжались Брусиловым до ноября месяца, но ничего, кроме еще больших потерь, они не принесли. Ставка указывала Брусилову на необходимость смены направления удара с Ковельского в Лесистые Карпаты, но Брусилов, «не считаясь ни с потерями, ни со складывающейся обстановкой, всякий раз принимал решение наступать на Ковель»[128].

Наконец, Николай II лично вмешался ход битвы и приказал прекратить ненужное кровопролитие.

Николай II писал об этом Императрице в письме от 21 сентября 1916 года: «Я велел Алексееву приказать Брусилову остановить наши безнадежные атаки, чтоб потом снять гвардию и часть других войск с передовых позиций, дать им время отдохнуть и получить пополнения. Нам надо наступать около Галича и южнее у Дорна Ватры, чтоб помочь румынам и перейти Карпаты до начала зимы»[129].

27-го сентября Ставка приказала прекратить наступление, которое стало самым крупным наступлением Первой мировой войны. Тактические результаты его были огромны: противник потерял свыше 1,5 млн человек убитыми и раненными, 272 000 пленными, 312 артиллерийских орудий, 1795 пулеметов, 448 минометов, от противника была очищена территория в 2000 кв. км[130]. Таких результатов не достигала ни одна наступательная операция союзников за весь ход войны.

Несмотря на большие потери, русская армия продемонстрировала не только свою способность к наступлению, но и мощь русской военной промышленности. «Снарядный голод» был преодолен, артиллерийская подготовка была на высоком уровне.

Неудачи 1916 года тяжело сказывались на экономике Германии и Австро-Венгрии. В Германии неуклонно снижалось производство вооружения, армия была истощена. Население, в силу больших неурожаев, голодало. Моральный дух в войсках неуклонно снижался. Германская армия, германский народ ценой невероятного перенапряжения сил на фронте и в тылу продолжали упорно сражаться и повышать производительность труда, но это стоило им тысячей жизней от ран и истощения. Сам кайзер постоянно работал, руководя огромными фронтами. Перспектива была мрачной: кроме несломленных врагов, наращивавших с каждым днем свой потенциал, на горизонте маячила тень вступления в войну США, с их огромным потенциалом.

Германское военное руководство понимало, что во избежание катастрофы необходима передышка или выход одного из противников из войны. Подходящий момент для этого, по их мнению, наступил после разгрома германскими войсками Румынии и смерти австрийского императора Франца-Иосифа в ноябре 1916 года. Вступивший на престол Австро-Венгрии новый император Карл I начал искать пути мирного выхода из европейской бойни. Такие же поиски активизировала и Германия. Наиболее подходящей стороной для таких переговоров немцы считали Россию. Не только потому, что это был наиболее сильный противник, обладавший неисчислимыми человеческими ресурсами, но и потому, что Россия сама находилась в тяжелом положении и в ней с каждым днем увеличивалась опасность социального взрыва. Летом 1916 года немцы через датского государственного советника Андерсена обратились к русскому царю с предложением о мире. Это была уже не первая их попытка договориться с Россией. Германия предлагала России выйти из войны и даже объединится с нею в борьбе против бывших союзников. При этом, правда, германские предложения носили высокомерный и унизительный для России характер. Ей предлагали отказаться от большей части Польши и Прибалтийских провинций.

Император Николай II отверг все эти предложения, заявив, что предметом обсуждения может быть только общий мир[131]. Уже намного позже фон Людендорф, оправдывая позорную политику Германии в оказании помощи русским революционерам, в разговоре с князем Жеваховым говорил: «Германия желала мира, только мира, того мира, который Россия не хотела давать, считая себя связанной обязательствами с союзниками… А этот мир был нужен нам до зарезу… Германия была на грани катастрофы и не могла продолжать войну. Мы три раза обращались к вашему Царю с мирными предложениями, мы соглашались на самые тяжелые условия, ибо осознавали, что речь уже шла не о выгодах или победах, а о жизни и смерти германской нации, но ваш Царь и слышать не хотел о мире… Тогда мы очутились в положении, когда нельзя было ни рассуждать, ни разбираться в средствах»[132].

Однако эти заявления не выдерживают никакой критики. Во-первых, ни о каких «тяжелых условиях» в немецких предложениях речи не шло. Надо хорошо знать характер Вильгельма II, его гордыню и ненасытную алчность германской буржуазии, чтобы поверить в то, что они были готовы отказаться от богатой добычи, для обладания которой было затрачено столько усилий и принесено столько жертв. Действительно, прижатая к стене Германия предлагала России в обмен на заключение с ней сепаратного мира и объединения против Антанты обладание Константинополем и проливами. Но к тому времени это обладание было уже гарантировано России союзниками, и менять союзнические гарантии, подтвержденные обязательствами и договорами, на расплывчатые германские обещания не имело никакого смысла. Во-вторых, Германия никогда «не разбиралась в средствах». Ее предложения России могли быть, и, кстати, скорее всего были, хорошо спланированной провокацией, призванной расколоть Антанту и вывести из участия одного из главных противников.

Таким образом, сепаратный мир с Германией, за который так ратовали некоторые российские круги и отказ от которого до сих пор ставят в вину Николаю II, ничего не давал России, кроме позора и лишений. Все принесенные жертвы оказались бы напрасными, а вся пропагандистская антигерманская риторика военных лет скомпрометированной. Подобный поворот мог бы вызвать такие потрясения, что в России могла бы вспыхнуть настоящая революция и гражданская война, и виновником этих бедствий был бы император. Поэтому утверждения, что сепаратный мир мог бы спасти Россию от революции, также является весьма сомнительными. Не говоря уже о том, что всякое двурушничество было противно натуре Николая II.

В декабре 1916 года немцы вновь через шведского посла предложили России мир. В ответ на это министр иностранных дел России Н. Н. Покровский, выступая в Государственной Думе, сделал от имени Императора и правительства следующее заявление: «Слова о мире, раздавшиеся из того лагеря, на котором лежит вся тяжесть ответственности за зажженный им небывалый в летописях истории мировой пожар, при всей необычности, не были для союзников неожиданными. Ныне, изверившись пробить брешь в нашем союзе, Германия выступает с официальным предложением мира… Все уже принесенные неисчислимые жертвы были бы уничтожены преждевременным заключением мира с врагом, силы которого подорваны, но не обезврежены, и который ищет передышки под обманным лозунгом прочного мира. Русское правительство с негодованием отвергает мысль о самой возможности ныне прервать борьбу и тем дать Германии возможность воспользоваться последним случаем подчинить Европу своей гегемонии. Все мы одинаково проникнуты жизненною для нас необходимостью довести войну до победного конца. Ине дадим остановить нас на этом пути никаким уловкам наших врагов»[133].

Проделанная за 1916 год работа по возрождению русской армии поражает своей грандиозностью. Положение армии и состояние оборонной промышленности к 1917 году несравненно улучшилось.

              
                Рост производства вооружений и технических средств 
              
            

              
                в 1914 году и к январю 1917 года
              
            

НАИМЕНОВАНИЕ ВООРУЖЕНИЯ 

И ТЕХНИЧЕСКИХ СРЕДСТВ (В ТЫС. ШТУК)

1914

ЯНВАРЬ 1917

Ружейные патроны

606 309 544

1 486 087 920

Винтовки

132 844

1 301 433

Самолеты[134]

535

1870

Пулеметы

4152

11 172

Артиллерийские снаряды (в штуках)

104 900

30 974 678

Бомбометы и минометы

—

бомбометов 14 000; минометов: 4500 лёгких и 267 — тяжёлых

Осветительные ракеты

14 000

около 42 000

Яды и удушающие средства

—

240 тысяч пудов

Генерал Н. А. Лохвицкий писал: «Девять лет понадобилось Петру Великому, чтобы нарвских побежденных обратить в полтавских победителей. Последний Верховный Главнокомандующий Императорской Армии — Император Николай II сделал ту же работу за полтора года»[135].

Что касается авиации, то в ходе войны она получила мощное развитие не только в количественном, но и в качественном составе. Самолёты, безоружные в начале войны, получили на вооружение пулеметы и авиабомбы. В 1915 г. появилась и успешно развивалась зенитная артиллерия. Первая ее батарея была сформирована в Царском Селе для защиты Императорской резиденции. В тоже время появились передвижные зенитные установки на автомобилях (их на 1917 год насчитывалось 36)[136].

После нарушения германскими войсками Женевской конвенции и применения ими химического оружия, для русской армии возникла угроза химической войны, поэтому в России появилась химическая промышленность, наблюдался большой рост в строительстве новых химических заводов. «Можно суверенностью сказать, — писал генерал-лейтенант В. Н. Ипатьев, — что потребность нашей армии и флота породила у нас мощную отрасль промышленности — химическую, совершенно независимую от заграничного сырья»[137]. С 1916 года русские войска стали использовать также химические артиллерийские мины и снаряды[138].

За 1916 год количество заводов по производству серной кислоты возросло с 20 в начале года до 33 в конце. В период с конца 1915 по начало 1917 года в России появилось 25 бензольных заводов[139]. В 1916 году в Нижнем Новгороде и в Грозном началось строительство двух заводов по производству тротила.

Впечатляющими были и темпы роста годовой продукции производства, работавшего на оборону.

Русская армия по-прежнему отставала от германской армии в тяжёлой артиллерии, железнодорожных вагонах, паровозах и автомобилях, но общий рост был налицо. Этот рост тем более удивителен, если учесть то тяжёлое отступление, какое пережила армия в 1915 году. Все это произошло в течение 1916 года, то есть именно в то время, когда армией стал руководить император Николай II. Это, прежде всего, касалось наведения элементарного порядка в обеспечении и организации войск. Генерал Головин указывал, что «соответственное потребностям поступление патронов началось лишь в 1916 году»[140].

Несмотря на имеющиеся глубокие проблемы в снабжении, положение к концу 1916 года, в военном и промышленном плане, внушало уверенность в успешном исходе кампании.

На весну-лето 1917 года готовили свое наступление на Западном фронте и союзники. В таких условиях сильно ослабленная германская армия, несмотря на все свои боевые достоинства, просто не смогла бы долго противостоять такому давлению с запада и востока. Катастрофа Германии неминуемо наступила бы в конце 1917 — начале 1918 года. Об этом свидетельствуют и немецкие генералы. Так генерал Людендорф пишет, что всю надежду в начале 1917 года немцы возлагали на подводную войну. «Без подводной войны, — писал Людендорф, — разгром четверного союза в 1917 году казался неизбежным»[141].

Будущее казалось уверенным, фронт надёжным. «17 декабря, — писал Государь Императрице, — все главнокомандующие приезжают сюда на военный совет, так как пора готовить планы на будущую весну»[142].

Численность русской армии была не только восстановлена после тяжёлых потерь 1915 года, но и многократно увеличена. На 1-е января 1917 года она составила 6 млн 845 тыс. человек[143].

Потери русской армии, несмотря на то, что Россия приняла самый мощный удар германской армии, воюя в 1915 году фактически в одиночестве, отнюдь не превышали в процентном отношении потери союзников? или германо-австрийских армий. Все инсинуации на этот счёт не выдерживают критики. Не вдаваясь в рассуждения по этому поводу, так как это не является темой нашего исследования, заметим, что по примерным подсчётам Россия потеряла убитыми, ранеными и пленными 60,3 % от численности армии. Причём в этот процент входят потери 1917 года, то есть периода Временного правительства, когда разложение армии шло стремительными темпами. Если сравнить процент русских потерь с потерями главного нашего противника — Германии, то выясняется, что Германия в процентном отношении потеряла 59,3 %. Потери Австро-Венгрии в этом же процентном отношении составили 54,2 %. Потери Турции — 53,3 %[144].

Понятно, что общие основные потери страны Серединного блока (учитывая Австро-Венгрию и Турцию) понесли на Восточном (Кавказском) фронте. Таким образом, общие потери противников России в процентном отношении в несколько раз превышали русские потери.

Что же касается потерь западных союзников, то они распределись так: Англия 34,8 %, Франция — 55,9, Бельгия — 51,6 %[145].

При этом надо учесть, что Англия в сухопутной войне участвовала весьма ограниченным количеством своих войск, в основном ее потери приходились на военно-морской флот. Франция и Бельгия — воевали в основном на одном фронте и на очень ограниченной территории. Кроме того, в эти потери не входят потери колониальных народов, чьи солдаты воевали на стороне Антанты, не входят потери Австралийского корпуса, а также потери Соединенных Штатов Америки. Из всего вышеизложенного понятно, что русские потери не только не являлись самыми большими потерями Первой мировой войны, но, наоборот, были меньше по совокупности, чем потери её союзников и противников. Это при том, что Россия воевала на четырёх фронтах: германском, австро-венгерском, турецком и ближневосточном (военные действия в Персии).

«Русская армия к тому времени, — писал полковник Генштаба В. М. Пронин, — благодаря усиленному производству отечественной промышленности и поддержке союзников, располагала огромными материальными и техническими средствами, она была ими богата как никогда. […] Русская армия начала 1917 года, прочно державшая свыше, чем 1000-верстный фронт, представляла внушительную силу и могла быть использованной не только для продолжения пассивной обороны, но и для наступления, что, при наличии огромных технических средств, сулило успех. Тот удар, который готовилась нанести вместе с союзниками Россия, был бы, более чем вероятно, роковым для Германии»[146].

Генерал А. С. Лукомский писал в своих воспоминаниях: «Заседание состоялось 17/30 и 18/31 декабря под председательством Государя Императора. Главный удар решено было нанести на Юго-Западном фронте. На этом фронте остановились вследствие того, что по имеющимся условиям там можно было начать операцию раньше, чем на Западном и Северном фронтах, позиции противника там были более слабые и рассчитывали, что на этом фронте, после прорыва позиции противника, можно будет достичь решительных результатов. После успеха на Юго-Западном фронте намечено было перейти в наступление и на других фронтах»[147].

Это было последнее большое военное совещание императора Николая II — верховного главнокомандующего. 18-го декабря Николай II покинул Ставку и отправился в Царское Село.

В. И. Мамонтов писал о том времени в своих воспоминаниях: «Я нашел Государя бодрым и жизнерадостным, каким уже давно Его не видел. Он великолепно выглядел и казался помолодевшим и полным сил, что я Ему и высказал. «Физически-mo я всегда чувствую себя хорошо, и это неважно, что я выгляжу лучше, — сказал мне Государь. — А вот важно то, что нравственно я сейчас совершенно спокоен и уверенно смотрю в будущее. Я много работаю и, будучи в курсе всех наших военных действий, вполне убежден, что победа нам обеспечена».

Мамонтов, согласившись с царём, что военная ситуация благоприятна для России, высказал озабоченность внутриполитической обстановкой. «Государь внимательно, с недоверчивой улыбкой и возраставшим изумлением слушавший меня не прерывая, при заключительных словах моих воскликнул: «Да вы с ума сошли, вам все это приснилось и приснилось когда же? Чуть не накануне нашей победы?!И чего вы боитесь? Сплетен гнилого Петербурга и крикунов в Думе, которым дорога не Россия, а их собственные интересы? Можете быть спокойны; если бы и могли произойти какие-нибудь неожиданности, то соответственные меры против них приняты и повторяю, победа теперь уже не за горами»[148].

До февральских событий оставалось меньше трёх месяцев.

Россия и западные союзники в Первой мировой войне

Став волею судьбы союзниками России в противостоянии германской гегемойии, правящие круги Франции и Англии рассматривали Россию не как равноправного союзника, но как средство, с помощью которого они собирались сокрушить могучего противника и перекроить мир в свою пользу. Любые трудности и неудачи России рассматривались западными демократиями лишь с точки зрения своих эгоистических интересов и как лишний повод для умаления ее значения и как средство ее ослабления. С самого начала войны правительственные круги союзных держав воспринимали Россию как «паровой каток», который задавит Германию. При этом союзники не собирались считаться с русскими потерями.

«По культурному развитию, — писал посол Франции Морис Палеолог, — французы и русские стоят не на одном уровне. Россия — одна из самых отсталых стран на свете. Сравните с этой невежественной бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки человечества… С этой точки зрения наши потери будут чувствительнее русских потерь»[149].

Это пренебрежительное отношение к русскому человеку распространялось на Западе и на всю Россию в целом. Там её воспринимали в основном как огромный источник людских и сырьевых ресурсов.

До конца 1915 года союзники имели большое влияние на русское верховное командование. По просьбе Франции главнокомандующий великий князь Николай Николаевич дважды менял направление главного удара с австрийского на германский фронт, что значительно облегчало положение французов, но лишало Россию возможности завершить разгром Австро-Венгрии и выйти на Балканы.

Свое влияние на русское командование союзники оказывали через своих военных представителей при русской Ставке, а политическое давление осуществлялось через посольства в Петрограде.

Отстранение великого князя от верховного командования, отставка министра иностранных дел С. Д. Сазонова, назначение главой правительства Б. В. Штюрмера — всё это вызвало крайнее беспокойство на Западе. Насколько западные союзники, прежде всего англичане, ценили Сазонова, видно из письма английского посла сэра Джорджа Бьюкенена. Это письмо Бьюкенен написал Николаю II ещё накануне отставки министра иностранных дел. Сам факт такого письма являлся вмешательством во внутренние дела России и посягательством на самодержавные права русского Императора. Такое письмо грозило самыми серьёзными осложнениями русско-английских отношений. Тем не менее, невзирая на это, Бьюкенен решился на такой грубый шаг. Вот текст письма английского посла Императору Николаю II: «Английское посольство, Петроград, июль 6/191916. Секретно. Ваше Величество всегда мне разрешали говорить откровенно обо всех делах, которые могут, в прямом смысле или косвенном, влиять на успешный конечный исход в этой войне и на заключение мира, который будет гарантией от ее возобновления в последующие годы. Вот я и осмеливаюсь почтительно это сделать. Я действую полностью по своей личной инициативе и со всей личной ответственностью, и я должен просить прощения у Вашего Величества за этот шаг, который, я знаю, не соответствует дипломатическому этикету. Упорные, настойчивые слухи, доходящие до меня, свидетельствуют о намерении Вашего Величества освободить от своих обязанностей министра иностранных дел господина Сазонова. Так как я не осмеливаюсь просить аудиенции, я решаюсь обратиться к Вашему Величеству с личной просьбой и прошу взвесить те важные последствия ухода господина Сазонова, которые могут повлиять на такой важный вопрос, как продвижение к победе в войне. С господином Сазоновым мы работали вместе в течение шести лет в тесном контакте, и я всегда рассчитывал на его поддержку превратить военный союз между нашими странами в этой войне в постоянный. Я не могу скрыть от Вашего Величества те чувства, которые я ощутил при известии об его отставке. Я, конечно, могу вполне ошибаться, и может быть господин Сазонов, которого я давно не видел, собирается уйти в отставку из-за своего здоровья. Тогда я буду весьма сожалеть об этом. Я еще раз прошу Ваше Величество извинить меня за это личное послание. Бьюкенен»[150].

В поддержку Сазонова активно выступал и посол Франции Морис Палеолог. Такая горячая забота о министре Сазонове со стороны западных союзников ещё больше насторожила Царя. Встав во главе армии, он предпринял ряд шагов, ограничивший вмешательство союзного командования в жизнь русской Ставки. Вместо военных представителей союзников, которые присутствовали при Ставке Николая Николаевича, царь согласился, чтобы союзные командования имели при его Ставке свои военные миссии. Адмирал Бубнов писал: «После того как Государь Император принял от великого князя Николая Николаевича верховное командование, бывшие при великом князе единоличные представители английских и французских вооруженных сил преобразованы в военные миссии, в составе нескольких чинов»[151].

Сразу же выяснилось, что миссии эти впредь будут играть чисто декоративную функцию. Их представителей перестали допускать к стратегическому планированию операций и делиться с ними военными секретами. Кроме того, царь пресёк любые попытки представителей западных миссий влиять на русское верховное командование.

6 января 1916 года французский посол в Петрограде М. Палеолог с тревогой пишет министру иностранных дел А. Бриану о деятельности главы французской военной миссии генерала маркиза де Ла Гиша: «Мне кажется, что Глава нашей военной миссии не может исполнять свои прямые обязанности. Фактически его деятельность сводится к почётной миссии при Императоре»[152].

В письме от 11 января 1916 года уже Ла Гиш спешит сообщить Палеологу из русской Ставки: «Господин Посол! Мне нет необходимости рассказывать Вам о той нервозной обстановке, в которой мы здесь живём. […] Мы не можем ни на что реагировать, так как у нас до сих пор не было ни одного контакта с Генеральным Штабом»[153].

Генерал А. И. Спиридович свидетельствовал: «В Ставке на Государя очень давили представители иностранных держав. Давили, старались влиять, но и только. Никто так твердо и самостоятельно не вел русскую национальную линию с иностранцами, как Император Николай Второй. Слабость в этом отношении Сазонова, его угодничество перед союзниками были одной из причин его увольнения. Этой излишней угодливостью страдала Ставка Вел. Кн. Николая Николаевича»[154].

Николай II чётко и недвусмысленно дал понять, что Россия будет проводить независимую от западных союзников политику и что эта политика будет направлена прежде всего на удовлетворение исторических интересов России, которая несла самые тяжёлые потери в Мировой войне. Хотя, конечно, речи не шло об игнорировании интересов союзников, от которых Россия, в силу ряда причин, испытывала определённую экономическую зависимость. Кроме того, император Николай II считал для России жизненно необходимым выиграть войну, а участие в этой войне Англии и Франции значительно приближало эту победу.

В середине 1916 года, после победоносного «Брусиловского прорыва», союзникам стало ясно, что русская армия не только не погибла, но, наоборот, стала более сильной. Также им стало ясно, что русская промышленность самостоятельно справляется и со «снарядным голодом», и с производством вооружений.

Между тем, решающие победы на Восточном фронте были для правящих кругов Франции и Англии нежелательны. В книге французского исследователя Сержа Ютена рассказывается о секретной встрече союзников в 1915 году, на которую «Россия не была приглашена. Там обсуждалось будущее, связанное с концом войны, победой Франции и переустройством мира: были подняты вопросы об Эльзасе и Лотарингии, Истрии, Триесте, Восточной Адриатике, Шлезвиг-Гольштейне, Польше, Армении и колониальных землях Германии. Совершенно ясно, что никакой роли в переустройстве мира союзники при этом России не предназначали»[155].

Любопытно, что сам Ютен, масон и специалист по оккультным орденам, занимался исследованием участия тайных обществ в политических событиях, в том числе и XX века. Тем ценнее его мнение о том, что тайные общества, которые он называет общим словом «иллюминаты», приняли активное участие в гибели царской России.

Ослабевшая, но сопротивляющаяся Россия была более выгодна союзникам, чем Россия сильная и сокрушающая. Только этим можно объяснить то обстоятельство, что западные промышленники постоянно срывали русские военные заказы. Так, в конце 1915 года русское военное ведомство решило построить пять автомобильных заводов с программой в 7,5 тысяч машин в год. Но все эти заводы не были пущены в ход и даже не были достроены, так как предназначенное для них иностранное оборудование не было прислано союзниками[156].

Генерал-майор М. А. Свечин писал: «На нашу просьбу к французам о заказе снарядов со своих заводов — мы получили отказ. У них не оказалось той жертвенности, которую проявили мы в начале войны не готовыми наступать для помощи союзнику. Лишь в 1916 году французское правительство дало нам разрешение покупать небольшой процент продукции завода в Крезо. Дирекция завода не постеснялась брать с нас непомерно высокие цены»[157].

Но главную роль в срыве русских военных заказов играли некоторые финансовые и промышленные круги США. Весной 1915 года, когда стало ясно, что война будет долгой и затяжной, во всех европейских армиях, кроме германской, разразился «снарядный голод». Англичане и французы стали закупать снаряды в Америке. Чтобы закупать это оружие, им требовались кредиты. Один из ведущих американских финансистов и старый ненавистник России Яков Шифф согласился предоставить эти кредиты, только взяв с правительств Англии и Франции письменное заверение в том, что ни одна копейка с этих кредитов не попадёт к русским. Такую же политику вёл в Федеральной резервной системе США другой финансист Пол Варбург.

Осенью 1914 года русское правительство обратилось за военными кредитами к банкирскому дому Морганов. Банк Моргана обещал, что употребит все усилия для расширения русского кредита в Америке. В январе 1915 года русский посол в Вашингтоне Б. А. Бахметьев с удовлетворением доносил в министерство иностранных дел, что Д. Морган согласен произвести учет русских векселей на сумму 25 миллионов долларов в счет оплаты за вывозимые из США товары. Вскоре, однако, выяснилось, что Морган потребовал присылки партии золота. Правительство России, в лице министра финансов П. Л. Барка, признало такую сделку «мерой нецелесообразной»[158].

В результате долгих переговоров Барку удалось достичь соглашения с британцами о кредитах. Но англичане выдвинули неприемлемые для России условия, вслед за Морганом потребовав доставки золота. Вот, что докладывал об этом императору Николаю II глава правительства Б. В. Штюрмер 30 июня/13 июля 1916 года: «В соединённом заседании Совета Министров и Комитета финансов, 27 июня 1916 года, министр финансов сообщил о результатах своих переговоров с великобританским и французским правительствами относительно заключения нового финансового договора. По удостоверению тайного советника Барка, достижение соответствующего соглашения с Францией не представило никаких затруднений, и со стороны французского правительства не встретилось возражений против продления договора.

С несравненно большими трудностями пришлось встретиться при переговорах с великобританским правительством. Так, прежде всего, это последнее решительно отказалось связать себя соглашением на сколько-нибудь продолжительный период времени и лишь путём упорных настояний удалось первоначально намеченный английским финансовым ведомством срок договора с 1 января 1917 года отдалить до 1-го апреля наступающего года и таким образом достигнуть финансового соглашения на полугодовалый срок. В течение этих шести месяцев великобританское правительство обязуется отпускать нам по 25 млн фунтов стерлингов ежемесячно, всего, следовательно, 150 млн фунтов, предоставляя некоторые существенные для нас, по сравнению с условиями предшествующего договора, преимущества и, между прочим, передаёт нам известное количество тяжёлой артиллерии с материальной частью.

Наряду с этим, однако, английское правительство настоятельно требует отпуска нами, хотя и на ссудных основаниях, золота в размере 40 млн фунтов стерлингов. Это условие министров финансов склонен считать чрезмерно для нас отягчительным и угрожающим устойчивости нашего денежного обращения. […] Поэтому тайный советник Барк выразил согласие на отпуск всего лишь 20 млн фунтов, притом при наступлении безусловной в них для английского казначейства потребности»[159].

Запомним дату 1-го апреля, до которой англичанами был продлён финансовый договор с Россией. Мы ещё вернемся к ней. Здесь же отметим, что тогдашний английский министр финансов Ллойд-Джордж хотел обеспечить кредит русским золотом, которое требовалось доставить в Англию. Таким образом, Россия должна была покупать вооружение за своё собственное золото (по заниженному курсу), а с неё еще собирались снимать проценты! Кстати, подобная ситуация повторится почти один к одному во время Второй мировой войны с американскими поставками по так называемому «ленд-лизу».

Весной 1915 года, то есть накануне германского наступления, русское военное ведомство разместило заказ на 5 млн снарядов в английской компании «Армстронг и Виккерс» и на оборудование для изготовления снарядов. Эти заказы должны были обеспечить русскую армию снарядами в летнюю кампанию 1915 года. Первые снаряды должны были поступить в Россию уже в марте 1915 года, но на самом деле они не поступили в Россию ни весной, ни летом, ни осенью 1915 года! Английское правительство распорядилось отдать эти снаряды английской армии. Небезынтересен тот факт, что один из владельцев фирмы Виккерс был партнером того же Якова Шиффа в никелевых рудниках.

В книге американского исследователя Бруса Брауна говорится: «В своих военных мемуарах бывший английский премьер-министр Ллойд-Джордж приводит отчёт британского офицера, сделанный в 1915году. Этот отчёт говорит, что фирма «Виккерс» не поставила обещанное вооружение русской армии, что и является конкретной причиной гибели 3 миллионов 800 тысяч русских солдат из всего 6 миллионов погибших русских. Оружейная фирма «Виккерс» находилась под руководством Эрнста Касселя, близкого друга Якова Шиффа и близкого друга сэра Базиля Захарова, который видимо за эти заслуги и получил звание сэра в Англии»[160].

Военный министр Великобритании лорд Китченер порекомендовал русским передать заказ другой фирме. Заказ передали, но результат был тот же. В ноябре 1915 года генерал В. А. Сапожников, посланный проверить, что творится с заказом, доложил, что фирма не в состоянии выполнить ничего[161].

По сути, эта история с русским заказом являлась прямой диверсией против боеспособности русской императорской армии.

Оправдывая срывы и опоздания военных поставок, представители союзников ссылались на серьезные недостатки в работе русских портов и железных дорог, а также на несвоевременную оплату поставок. На самом деле англичане пользовались любой объективной задержкой денег для срыва поставок. Так, на заседании правительства выяснялась причина непоставок в Россию металлов из Англии. «Выяснение причин недостатка белого и красного металлов. Доставка из Англии не более 30 % заказанных металлов. Причина — недоставление золотой валюты. Вопрос генералу Фролову, присутствовавшему на соединенном заседании Комитета финансов и Совета Министров, на котором выяснилось о направлении в Англию 400 млн фунтов стерлингов, сообщил ли он своему представителю в Лондоне генералу Гермониусу о том, что таким образом замедление доставки заказа устранено»[162]?

Генерал Фролов подтвердил, что сообщение об оплате было отправлено председателю русского правительственного комитета в Лондоне генерал-лейтенанту Э. К. Гермониусу заблаговременно.

Другим оправданием союзников срыва поставок была низкая пропускная способность русских железных дорог и несоответствие оборудования морских портов требованиям военного времени. С циничной откровенностью Ллойд-Джордж писал годы спустя: «Если бы мы отправили в Россию половину тех снарядов, которые затем были попусту затрачены в этих плохо задуманных боях, и 1/5 пушек, выпустивших эти снаряды, то не только удалось бы предотвратить русское поражение, но немцы испытали бы отпор… Вместо этого мы предоставили Россию ее судьбе…»[163].

Не выполняла свои обязательства перед Россией и союзная Франция. Так, Россия разместила во Франции заказ на 50 самолетов. Несмотря на неоднократные настойчивые требования русских военных представителей, они не доставлялись в Россию. В октябре 1916 года военный министр генерал Д. С. Шуваев предписал военному агенту в Париже графу А. А. Игнатьеву экстренно организовать доставку самолетов, поскольку неполучение их до закрытия навигаций, по словам министра, «поставит наши войска в критическое положение»[164].

Французское правительство не нашло парохода для перевозки самолетов. Англичане также отказали в предоставлении транспорта и даже приняли, ввиду опасности со стороны германских субмарин, специальное решение «не выпускать больше судов на Архангельск».

После неудач русской армии летом 1915 года тон западных союзников в отношении России стал вызывающим. В марте 1916 года Морис Палеолог не без злорадства писал: «Если Россия не выдержит роли союзника до конца, она тогда лишит себя возможности участвовать в плодах нашей победы, тогда она разделит судьбу Центральных держав».

Французский посол явно забыл, как в 1914 году он умолял императора Николая II спасти Францию от разгрома и начать Восточно-Прусскую операцию. Не приходило в голову послу и то обстоятельство, что без России Франция вряд ли одолеет Германию.

В самый тяжёлый для России момент, когда русская армия, обливаясь кровью, отступала перед превосходящим неприятелем, французы вели тайные переговоры с польскими сепаратистами о возможном отделении Польши от России.

В том же 1916 году Англия потребовала отдать ей весь русский торговый флот, находящийся в свободных морях, в виде компенсации даже не за поставки, а за прикрытие перевозок британскими крейсерами. Когда Россия отказалась от этого предложения, англичане стали сокращать поставки России.

Во время конференции в Шантильи союзники стали вырабатывать «экономическую программу для России», мало интересуясь, что об этом думает сама Россия. По сути, шли споры о послевоенном разделе русского рынка. Британия, как «главный кредитор», претендовала на львиную долю. Франция навязывала льготные таможенные тарифы для своих товаров.

Но Россию рано списали со счётов. Победоносная весенняя кампания 1916 года: наступление русской армии в Галиции, сокрушительный разгром турок на Кавказе, невиданный скачок русской промышленности стали для Запада неприятным сюрпризом. Русские успехи проходили на фоне неудач союзников: попытка союзного десанта в Дарданеллах захлебнулась в крови, под Верденом и на Сомме шла чудовищная мясорубка с неясным исходом, вступившая в войну на стороне Антанты Италия потерпела поражение от австрийцев, английский экспедиционный корпус был истреблён в Ираке.

На этом фоне в 1915–1916 годах союзникам пришлось пойти навстречу России по очень болезненному для них вопросу: признанию за Россией в послевоенном мире контроля над Черноморскими проливами, вхождения в состав Российской империи Константинополя, части средиземноморского побережья и согласиться с усилением господства России на Святой Земле. Николай II рассматривал эти завоевания как важнейшие для России и как ключ к общей победе.

Уже в Высочайшем манифесте по случаю нападения Турции на Россию 2 ноября 1914 года говорилось: «Вместе со всем Народом Русским Мы непреклонно верим, что нынешнее безрассудное вмешательство Турции в военные действия только ускорит роковой для неё ход событий и откроет для России путь к разрешению завещанных ей предками исторических задач на берегах Чёрного моря»[165].

4/17 марта 1915 года император Николай II в беседе с французским послом Морисом Палеологом в категоричной форме заявил, что нужно самым радикальным образом решить проблему проливов и Константинополя. «Его Величество, — докладывал Палеолог, — добавил, что город Константинополь и средиземноморская Фракия должны быть включены в Российскую Империю»[166].

В тот же день послам России в Лондоне и Париже была направлена следующая телеграмма министра иностранных дел России Сазонова: «Ход последних событий привел Его Величество Императора Николая II к убеждению, что вопрос о Константинополе и проливах должен быть окончательно разрешен в смысле вековых стремлений России. Всякое его разрешение, которое не включало бы в состав Русской империи города Константинополя, западного берега Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а равно и Южной Фракии по черту Энос — Мидия, было бы неудовлетворительно»[167].

6/18 марта текст этой телеграммы был доведён до сведений министров иностранных дел Франции и Англии послом в Париже А. П. Извольским и послом в Лондоне — А. К. Бенкендорфом[168].

14/27 марта английский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен вручил Сазонову меморандум, составленный им на основании инструкций из Лондона. В меморандуме подтверждалось согласие английского правительства на присоединение к России проливов, Константинополя и указанных территорий при условии, что война будет доведена до победного конца и что Великобритания и Франция осуществят свои пожелания за счет Оттоманской империи и «некоторых областей, лежащих вне её»[169].

Весной 1916 года председатель Совета министров Б. В. Штюрмер составил отчёт о своей встрече с императором Николаем II. Штюрмер писал: «Мне казалось возможным ныне же объявить России и Европе о состоявшемся договоре с нашими союзниками, Францией и Англией, об уступке России Константинополя, проливов и береговых полос. Впечатление, которое произведёт в России осуществление исторических заветов, будет огромное. Известие это может быть изложено в виде правительственного сообщения. Его Величество осведомился относительно способов возможного выполнения оглашения уступки нам Константинополя и проливов. Я имел случай обменяться мнением с послами великобританским и французским, которые не встречают к сему препятствий»[170].

Таким образом, вопрос о проливах и Константинополе был решён для России положительно.

Между тем, согласие о передаче России этих территорий далось союзникам очень нелегко. По-существу, речь шла о том, что они добровольно передавали русскому царю контроль над важнейшими геополитическими зонами мирового значения.

К 1917 году Россия намного меньше зависела от западных союзников, чем в 1914 году. Полным ходом шло освоение азиатского рынка, активно развивалась торговля с такими странами, как Япония, Китай, Маньчжурия.

Из Японии в Россию шли поставки металлов, медикаментов, оружия, амуниции, кожевенных изделий. Кожевенная промышленность Японии целиком работала на Россию[171].

Для того чтобы понять все значение военных поставок из Японии, обратимся к секретному докладу великого князя Георгия Михайловича, который тот подготовил императору Николаю II 16 февраля 1916 года после своего возвращения из Японии, куда великий князь ездил по заданию царя. Георгий Михайлович сообщал: «Что нами заказано: 1) заказано 84 миллиона ружейных патронов в период с окт. 1915 по декабрь 1916; 2) ведутся переговоры о заказе 600 000 винтовок; 3) заказано 1200 000 3-х дюймовых шрапнелей; 4) заказано 63 060 пудов бездымного пороха; […] 6) заказано 150 000 винтовок; 7) в последнее время испрашивалась уступка нам пушек японской горной артиллерии в количестве 100–200 орудии с полной амуницией, запасными частями и обеспеченными выстрелами от 1000 до 5000 на орудие, 8) уступка нам винтовок теперь же возможно в большом количестве, обязательно с патронами не менее 700 штук на винтовку»[172].

Резко возрос импорт продуктов питания, сырья для пищевой и военной индустрии из Китая. Так, например, транзитные перевозки мясных продуктов из Китая в Сибирь и центральные районы России в период мировой войны выросли почти в 13 раз. Ввоз монгольского рогатого скота увеличился с 66 тысяч голов в довоенные годы до более чем 175 тысяч в 1916 году, одновременно закупалось не менее 100 тысяч овец. Ввозилось в еще большем, чем прежде, количестве также зерно в Сибирь и на Дальний Восток. В годы войны сильно возрос спрос на соевые бобы и соепродукты (масло, жмыхи) из Маньчжурии[173].

Если в 1913 году доля России в экспорте Японии составляла 1,5 процента, то в 1916 году — 13,4 процента. Для Китая соответственно — 11,1 и 12,8; в товарообороте Ирана она поднялась в 1914–1916 годах с 59,6 до 63,6 %. Заметно увеличился удельный вес России в вывозе из Афганистана, в том числе за счёт товаров индийского производства[174].

Эти меры были направлены на ослабление зависимости России от западных поставок.

Если сравнить поставки из Японии с западными поставками, то мы увидим, насколько первые были значительнее вторых. В 1916 году русское правительство рассчитывало получить от союзников 2700 орудий разных калибров с боевым комплектом снарядов; 1 миллион винтовок и 3 миллиарда патронов к ним; 21 300 пулеметов с патронами и др. Все это должен был получить контр-адмирал А. И. Русин, специально командированный в Англию и Францию. Однако фактически Россия получила меньше половины требуемого вооружения[175].

15 декабря 1915 года русское правительство потребовало от французского резкого увеличения поставок винтовок в русскую армию, в частности для Русского экспедиционного корпуса, направляемого во Францию. Французы поначалу считали, что всё вооружение корпуса должны взять на себя русские. Под давлением русского командования министр колоний Г. Думерг повысил количество винтовок для русского корпуса с 120 000 до 180 000. Однако большая часть этих винтовок была устаревших моделей 1874 года[176].

То же самое касается и поставок из США. Так, в частности, было заказано в США 3,8 миллионов винтовок, отправлено же в Россию и поступило в действующую армию всего 300 тысяч. Из 108-дюймовых гаубиц в армию поступило по неполным сведениям только восемь.

Сорвалась и попытка западных правительств, прежде всего английского, взять под контроль русские финансы. Россия упорно отказывалась поставлять Англии золото в качестве гарантий по кредитам. Странная позиция министра финансов П. Л. Барка, фактически подыгрывавшего англичанам, а также отсутствие надлежащего контроля над финансовыми потоками, заставило императорское правительство искать оптимальную форму такого контроля. В своём письме Николаю II от 21-го января 1916 года, И. Л. Горемыкин, накануне отправленный царём в отставку, писал: «Ваше Императорское Величество! Исполняя полученное мной приказание, приемлю долгом довести до сведения Вашего Величества, что должность председателя финансового комитета было бы всего лучше соединить с должностью Председателя Совета министров, так как финансовая политика не может быть в разногласии с общей политикой правительства»[177].

Приемник И. Л. Горемыкина Б. В. Штюрмер по приказу императора взял вопрос о финансах под свой жесткий контроль. Думается, что это стало одной из главных причин, по которой Штюрмер был подвергнут яростной атаке со стороны руководства военно-промышленных комитетов.

К концу 1916 года общая военная обстановка складывалась в пользу Антанты. Главную роль в этом союзе играла Россия. Она оттягивала на себя бóльшую часть германских и австрийских дивизий. На Западе поняли: Россия способна самостоятельно выиграть войну, а её экономика гораздо сильнее, чем об этом было принято считать. Тон союзников в отношении России сразу изменился. Посыпались предложения о кредитах, французы свернули все секретные переговоры с польскими сепаратистами.

Но одновременно в определённых правящих кругах Запада стала расти самая серьёзная озабоченность в связи с той ролью, какой Россия должна была играть в послевоенном устройстве мира.

В этих кругах отчётливо понимали, что после грядущей победы, а всем было ясно, что она не за горами, императорская Россия будет играть ведущую роль. В самом деле, кто мог быть соперником России после окончания мировой войны? После разгрома Германии ни одно государство мира не смогло бы сравниться с Россией по могуществу, населению и по территории. Западные правящие круги понимали — главной сверхдержавой грядущего мироустройства будет царская Россия.

Наконец, был ещё один аспект, который не мог не вызывать у союзников сильного раздражения. В разговоре с английским послом Бьюкененом Николай II чётко дал понять, что Россия не собирается одна без союзников предпринимать вторжение вглубь Германии. Бьюкенен вспоминал об этом разговоре с царём: «Когда я спросил, не обдумывал ли он вопроса о выпрямлении русских границ за счет Германии, его величество ответил, что он боится, что ему пришлось бы удовлетвориться и нынешними границами, как они ни плохи. Германцы должны быть изгнаны из Польши, но русское наступление внутрь Германии стоило бы слишком тяжелых жертв. Его целью всегда было создание объединенной Польши под протекторатом России, как буферного государства между Германией и Россией; но он не питает в настоящее время никакой надежды на включение Познани в Польшу»[178].

А это означало, что планы Англии добиться общей победы руками ослабленной и зависимой России провалились. Именно успехи России на фронте и в промышленности вызвали новую волну тревоги в правящих кругах Запада. Они полагали, что если Россия победит, она будет диктовать свои условия и уже никто не сможет ей в этом помешать. Значит, нужно было сделать так, чтобы Россия эту войну не выиграла, или, вернее, выиграла бы, но так, чтобы все плоды её победы достались бы не ей самой, а западным демократиям. Главным гарантом независимой политики России был император Николай II. Пока царь был на престоле — Россия была неподконтрольна для западных правительств. Значит — царя нужно было любой ценой свергнуть с престола.