Николай II. Отречение которого не было

Почему царь не прибегал к репрессиям?

Одним из самых распространённых мнений большинства историков, не говоря уже о простых людях, является убеждённость, что император Николай II накануне революции 1917 года фактически самоустранился от дел, не придавал большого значения поступающей ему информации о готовящейся революции и, по существу, своим бездействием (безволием) предопределил победу мятежников. Надо сказать, что отсутствие глубокого и аналитического изучения сложнейшей предреволюционной ситуации февраля 1917 года, отсутствие серьёзного изучения поступков царя, вызванных только ему известной информацией, создаёт ложное впечатление справедливости вышеуказанного вывода.

Император Николай II был скрытным человеком, особенно, когда дело касалось дел государственной важности. Он не оставил нам своих воспоминаний, на которые были столь щедры его противники, практически не делился своими мыслями на политические события со своим окружением. Дневники Государя представляют собой краткие отчёты о происшедших событиях за день, они практически лишены личностной оценки царя этих событий и не объясняют мотивацию его поступков. Подавляющая часть людей близкого круга Николая II, от которых можно было бы узнать мотивацию его действий, погибла вместе с Государем.

Поэтому для того, чтобы понять, в чём заключалась логика действий Николая II накануне февральского переворота, нам нужно изучать косвенные источники, проводить их анализ. Надо попытаться понять приоритеты политики царя и то, как эти приоритеты совпадали с реальной обстановкой в стране и обществе.

Император Николай II получил в наследство расслабленное и больное революцией общество. Общество, которое всё более теряло нравственные ориентиры своего существования. Общество, которое горело желанием перемен и мало задумывалось об их последствиях. Общество, которое уже не воспринимало Самодержавие своей законной властью, а Православие своей верой. В самой Церкви происходили болезненные процессы, приведшие потом, уже после крушения монархии, к обновленчеству. Большая часть российского чиновничества уже позволяла себе определять по своему усмотрению «полезные» или «неполезные» царские указы и распоряжения. Те, которые оно считало «неполезными», часто саботировались.

«В целом ситуация создавала ощущение, — писал великий князь Кирилл Владимирович, — будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, и иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем агенты революции использовали все средства для разжигания недовольства»[630].

И. Л. Солоневич писал: «Россия до 1905 года задыхалась в тисках сословно-бюрократического строя — строя, который «самодержавие» медленно, осторожно и с необычайной в истории настойчивостью вело к ликвидации безо всякой революции. […] Социально-административный строй России был отсталым строем. Государь Император Николай Второй был, несомненно, лично выдающимся человеком, но «самодержавным» Он, конечно, не был. Он был в плену. Его возможности были весьма ограничены — несмотря на Его «неограниченную» власть».

Поэтому представление о том, что император Николай II контролировал и управлял всеми процессами, происходившими в Российской империи, более того, что он знал обо всех этих процессах — является в корне не верным.

Особенно это относится к периоду Первой мировой войны, когда император возглавил руководство войсками. В такое сложное время для управления Россией царю требовались десятки, сотни надёжных помощников, как на верхних эшелонах власти, так и на местах. Но таких помощников у императора Николая II было очень мало. История убедительно свидетельствует, что Николай II был хорошим управленцем, хорошим «кадровиком». За годы его царствования у кормила власти побывали десятки первоклассных государственных деятелей, среди которых были подлинные таланты. Основная их часть была физически истреблена в годы революционного террора 1900–1911 годов. Но в условиях управления государством и вооружёнными силами Государь просто физически не мог полноценно заниматься подбором нужных профессиональных и главное преданных кадров.

Как точно писал И. Л. Солоневич: «Государь Император был перегружен сверх всяческой человеческой возможности. И помощников у Него не было. Он заботился и о потерях в армии, и о бездымном порохе, и о самолетах И. Сикорского, и о производстве ядовитых газов, и о защите от еще более ядовитых салонов. На нем лежало и командование армией, и дипломатические отношения, и тяжелая борьба с нашим недоношенным парламентом, и Бог знает что еще»[631].

Генерал Спиридович писал о том, какой был каждодневный труд Николая II накануне февральских событий. «Как всегда днём между докладами Государь много работал. Присылавшихся и оставляемых министрами докладов было так много, что Его Величество даже ни разу не читал вслух вечером семье, что было для него всегда большим отдыхом. Государь был полон энергии и много работал. Никакой апатии, о чём так много говорили, особенно в иностранных посольствах, у него не было. Иногда были заметны усталость, особая озабоченность, даже тревога, но не апатия»[632].

Императору Николаю II было не из кого выбирать, говоря словами Александра I «некем брать».

Поэтому с такой горечью и презрением царь говорил о думских ораторах: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только грызутся между собой. Дали бы мне войну закончить».

«Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения», — писал великий князь Кирилл Владимирович[633].

По существу, доверять царь мог только самому верному и бескорыстному для него человеку — императрице Александре Феодоровне, уповая на Волю Божию. Когда великий князь Александр Михайлович, в очередной раз, начал советовать Николаю II пойти на уступки думской оппозиции и провести «либеральные» преобразования, он заметил, что в глазах царя «появились недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел такого взгляда.

— Ты, кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? — спросил я его полушутливо.

— Я никому не доверяю, кроме жены, — ответил он холодно, смотря мимо меня в окно»[634].

Многие историки ставят это Николаю II в упрек: дескать, доверял «взбалмошной» жене, а умным и проницательным людям не верил. Но если посмотреть на вещи не предвзято, то неужели те, кто в годы войны, когда речь шла о жизни и смерти России, предлагал какие-то реформы, кричал о «похождениях» Распутина, занимался сплетнями и интригами, являлись теми «умными и проницательными»?

Между тем, пресловутое влияние императрицы Александры Феодоровны на императора Николая II является одним из лживых мифов, которые окружают последнюю царскую чету. Опровержением этого мифа, может служить хотя бы следующая информация, изложенная в письме графа В. Б. Фредерикса своему зятю дворцовому коменданту генералу В. Н. Воейкову. 29 ноября 1914 года граф Фредерикс писал Воейкову: «Государь Император разрешил военному министру устроить платный вход для осмотра трофеев в Михайловском манеже. Государыня Императрица по этому поводу высказала мнение, что признаёт платный вход для обозрения трофеев, взятых ценой крови нашей доблестной армии, — нежелательным. И желала бы, чтобы Его Величество изменил своё первоначальное решение в том смысле, чтобы разрешить только поставить в манеже кружки для сбора добровольных пожертвований для раненых под покровительствами Их Величеств Государынь Императриц, что и сказал бы военному министру. Вполне разделяя мнение Её Величества, считаю своим долгом довести об этом до сведения Его Величества, несмотря на то, что Государыня Императрица изволила высказать желание остаться совсем в стороне в этом деле. По докладу содержания этой телеграммы сообщи мне взгляд Его Величества; обращаю твоё внимание на то, что Государыне Императрице угодно, чтобы решительно никто об этом не знал»[635].

Если уж императрица не решалась навязывать императору своё мнение даже в таком третьестепенном вопросе, то, что же говорить о вопросах большой политики! Государыня была совершенно чужда вопросам политики и политиканства.

Между тем атмосфера политиканства царила в русском обществе. Об этом совершенно верно писал великий князь Александр Михайлович: «Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом. «Правда ли, что царь запил?» «А вы слышали, что государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?» «Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?» «А вам рассказали о последней выходке Распутина?» И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины»[636].

Возмущение великого князя понятно, не понятно только, почему он, вместо того, чтобы решительно пресечь подобную зловредную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, отправляется на фронт «с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом».

Все мысли и устремления царя сводились к одному: одержать победу в страшной войне. Николай II, как никто другой, понимал всю особенность этого великого противостояния. Оно заключалось в том, что Запад стремился, во что бы то ни стало, закабалить Россию и вывести ее навсегда из ранга великих держав. Причём не важно, что Германия собиралась сделать это путём прямого захвата её территорий, а Франция и Англия путем экономической их эксплуатации и превращения России в свой сырьевой придаток. Это утверждение абсолютно не исключает того факта, что со стороны Франции, Германии и Англии имелись собственные национальные причины вести эту войну. Но эти причины ни в коей мере не касались России. Волею судьбы Россия оказалась в военном союзе с Францией и Англией, но истинные интересы России ни для Антанты, ни для Германии с её союзниками не значили ровном счётом ничего. Россия-победительница, мощная и торжествующая, диктующая свои законы Европе, была не нужна ни Центральным державам, ни Антанте, ни США.

Будучи втянутым, против своей воли, в мировую схватку, Николай II понимал всю необходимость для России выйти из неё победительницей. Царь понимал то, чего до сих пор через сто с лишним лет не могу понять многие учёные мужи, рассуждающие о «ненужности» и «чуждости» этой войны для интересов России и её народа.

Николай II понимал, что для Запада эта война во многом была войной за русский рынок, для России — войной за будущее. Если бы царская Россия вышла победительницей из этого невиданного противостояния, она бы вступила в новый техногенный XX век, оставаясь самодержавной православной монархией, ещё более сильной и могущественной, и это обстоятельство совершенно не устраивало те силы, которые стремились к грандиозному мировому перевороту, установлению «Нового порядка». Вот почему император Николай II столь прозорливо видел жизненную необходимость довести эту войну до победного конца. Всё, по мнению царя, должно было быть подчинено идее выиграть войну. Ведь это тогда, в годы Первой мировой войны, появился лозунг, ставший знаменитым в Великую Отечественную, «Всё для фронта — всё для Победы!».

При этом царь стремился к победе, руководствуясь исключительно интересами России, её будущим как независимой и суверенной державы. Все же группировки и группы оппозиции в лучшем случае примешивали к этой цели свои личные амбиции, а в худшем ставили свои амбиции, политические, общественные или коммерческие, на первый план. Самое трагичное, что представители этих групп оппозиции одновременно являлись ведущими лидерами промышленной и политической элиты России.

Большая часть крупной русской буржуазии, олигархата, как мы сказали сейчас, делала всё, чтобы освободиться от самодержавной власти, которая, по её мнению, не допускала её к управлению государством. Царская власть всё больше пыталась контролировать сверхприбыли крупной буржуазии. Между тем, в условиях Мировой войны от участия крупной буржуазии в деле обеспечения армии и поддержки оборонной промышленности зависело очень многое. Естественно, царь знал, что представители этой крупной промышленности являются членами оппозиционных ему политических блоков. Известно было Государю и об участии этих лиц в подготовке всевозможных заговоров. Казалось бы, самым простым способом было бы применить против этих людей репрессии. По событиям 1905 года мы знаем, что Николай II был способен на самые жесткие и даже беспощадные меры в борьбе с врагами государства. Именно Николай II является инициатором введения в России военно-полевых судов, получивших право казнить террористов в течение 48 часов.

Уже в ходе Первой мировой войны мы можем читать весьма жесткие царские резолюции. Так, в октябре 1915 года трое казаков 34-го Донского казачьего полка были приговорены к расстрелу за грабежи мирного населения. Они подали на имя Государя телеграмму с ходатайством о даровании им жизни. Ответ царя был следующим: «Заменить казнь бессрочными каторжными работами всем им. Мародёрам не место в армии. Желаю, чтобы впредь подобные ходатайства доходили до меня только в тех случаях, когда командующие армиями найдут нужным смягчение участи осуждённых. Николай»[637].

Так что Николай II был вполне способен применять жесткие репрессии в отношении врагов существующего строя. Но одно дело было казнить явных революционеров и мятежников, другое в условиях мировой войны обрушить подобные репрессии на людей, хотя и замешанных в заговорщических планах, но одновременно являвшихся столпами отечественной промышленности. Поэтому прямые аресты и тем более казни Гучкова или Коновалова были не только бесполезны, но и невозможны. Расправа с лидерами русского предпринимательства, даже замешанными в заговоре, повлекла бы за собой крах российской оборонной промышленности. Нужно было находить иные средства обезвреживания их преступной деятельности.

То же самое касается и роспуска Государственной Думы, за который так ратовали крайне правые и неосуществление которого до сих пор ставят Николаю II в вину. Мы знаем, что Николай II никогда не останавливался перед прерыванием занятий Государственной Думы, а то и перед её роспуском. Так было в 1906 году и в 1907 году, когда Дума была распущена указами Государя.

Характерно письмо императора Николая II председателю Совета министров П. А. Столыпину по поводу роспуска 2-й Государственной Думы. 2-го июня 1907 года Государь писал: «Я ожидал целый день с нетерпением вашего извещения о совершенном роспуске проклятой Думы. Но вместе с тем, сердце чуяло, что дело выйдет не чисто. Это недопустимо. Дума должна быть завтра в воскресение утром распущена. Решимость и твёрдость, вот, что нужно показать России»[638].

В письме министру внутренних дел Н. А. Маклакову 18 октября 1913 года царь поддерживает его предложение дать жесткий отпор думской оппозиции и пишет: «С теми мыслями, которые Вы желаете высказать в Думе, я вполне согласен. Это именно то, что им давно следовало услышать от имени моего правительства. Лично думаю, что такая речь министра внутренних дел своей неожиданностью разредит атмосферу и заставит г. Родзянко и его присных закусить языки. Если же паче чаяния, как Вы пишете, поднимется буря и боевые настроения перекинутся за стены Таврического дворца, — тогда нужно привести предполагаемые Вами меры в исполнение: роспуск думы и объявление Питера и Москвы на положение чрезвычайной охраны. Переговорите с председательствующим в Совете Министров об изготовлении и высылке мне указов относительно обеих мер. Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров статьи учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласиться с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это — при отсутствии у нас конституции — есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение Государя мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»[639].

Как видим, никакой нерешительности по отношению к Думе император не проявлял. Почему же он не распустил её в 1915–1916 годах, когда она стала флагманом оппозиционной деятельности?

Как мы уже говорили в предыдущих частях нашего труда, «Прогрессивный блок» ждал от власти роспуска Думы для организации беспорядков, то есть это был именно тот план, который заговорщики попытались применить зимой 1917 года. Что это действительно так, убедительно подтверждается в секретном докладе начальника Охранного отделения Глобачёва в конце января 1917 года: «Представители руководящего думского большинства, — писал он, — сознательно и умышлено втягивая провокационным путём рабочие массы в возможность крупных уличных столкновений с чинами полиции и войсковыми нарядами — преследуют затаённую цель, формулируемую ими приблизительно следующим образом: «Распустить Государственную Думу и потом учинить над нами расправу Правительство, пожалуй, и постесняется, […] но, сможет ли то же Правительство учинить что-либо в отношении непослушной Думы после вероятного повторения событий 9-го января 1905 года»[640].

Николай II понимал, что роспуск Государственной Думы не только не опасен для оппозиции, но, наоборот, желателен для неё, что распускать Думу в условиях лета-осени 1916 года крайне опасно, так как вполне может привести к попытке оппозиции силой захватить власть в стране. Император справедливо полагал, что на роспуск Думы надо идти лишь в крайнем случае, так как момент для этого в летне-осенний политический период 1916 года был не удачным. На это можно было бы безболезненно пойти весной-летом 1917 года, после намечаемого успешного наступления на фронте, когда моральная обстановка внутри страны должна была коренным образом измениться, а популярность Верховной власти в народе резко возрасти.

Именно поэтому Николай II считал роспуск Государственной Думы самым крайним и очень опасным шагом. Б. В. Штюрмер на допросе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 14 июня 1917 года показал: «Намоем докладе о положении дела в Государственной Думе бывший Государь положил такую резолюцию, что не допускает прекращение занятий Думы, как только в самом крайнем случае? и предупредил, что «помните, что бы ни случилось, не принимайте решение, пока меня не вызовете»[641].

После убийства Распутина на имя императора и в Департамент полиции пошёл поток сообщений о покушениях, готовящихся на царскую чету, а также о грядущем дворцовом перевороте. Большая часть этих записок преследовала цель заставить Николая II пойти на резкие репрессивные меры внутри страны.

21 ноября 1916 года в Ставку в Могилёв на имя генерала Алексеева поступило следующее письмо: «Ставка. Его Превосходительству Начальнику Штаба генерал-адъютанту Его Императорского Величества Алексееву.

Генерал, Ваш повелитель в последний раз вступает на престол России, которую он погубил и опозорил. При первом появлении сюда его постигнет участь дяди Сергея Московского, с сыном Алексеем отдельно покончим. Даже с вами сведём счёты за призывы всех мальчиков и стариков»[642].

Осенью 1916 года из США на имя царя приходит новое предупреждение: «Царю России, Петроград. Внимание! 7улица, Успенский мост, Москва. 115 Невский проспект в нижнем этаже. 10 членов революционного комитета поклялись вас убить. Твой спасатель»[643].

В то же время ещё одна записка от анонима: «Дворцовому коменданту. В Ливадии Государыня будет убита. Если желает остаться живой, то может жить только в Царском»[644].

15-го января 1917 года дворцовому коменданту В. Н. Воейкову Департаментом полиции секретно сообщалось: «ВДепартамент полиции поступили сведения, указывающие на то, что в городе Витебске среди еврейского населения циркулируют крайне неопределённые слухи о том, что среди придворных лиц сформировалась группа, поставившая себе якобы задачей свергнуть с престола благополучно ныне царствующего Государя Императора, если же буде этот злодейский замысел не представится возможным осуществить, организовать на Священную особу Его Величества покушение»[645].

Этот вал предупреждений, среди которых были и достоверные, преследовали своей целью с одной стороны спровоцировать императора на реакцию, а с другой — сделать сообщения о заговорах привычными. Николай II на провокации не поддавался, ни на какие резкие действия не шёл, но ситуацию со всевозможными заговорами контролировал.

Академик Н. Н. Яковлев писал: «А царь? Что же он? Почему не следует советам императрицы, да не ее одной? Что он так «кроток»? […] Почему он медлил на рубеже 1916–1917 годов? Частично, вероятно, потому, что не верил в близкую революцию, да и не ставил высоко «революционеров» поневоле, типа Милюкова, с которым звала расправиться царица. Главное заключалось в том, что Самодержец полагал — время подтвердить его волю еще не стало. Он видел, что столкновение с оппозицией неизбежно, знал о ее настроениях (служба охранки не давала осечки и подробно информировала царя), но ожидал того момента, когда схватка с лидерами буржуазии произойдет в иных, более благоприятных условиях для царизма. Николай II перед доверенными людьми — бывшим губернатором Могилева (где была Ставка) Пильцем и Щегловитовым: нужно повременить до начала весеннего наступления русских армий. Новые победы на фронтах немедленно изменят соотношение сил внутри страны и оппозицию можно будет сокрушить без труда. С чисто военной точки зрения надежды царя не были необоснованны. Как боевой инструмент русская армия не имела себе равных, Брусиловский прорыв мог рассматриваться как пролог к победоносному 1917 году»[646].

Но неправильно было бы полагать, что император Николай II предполагал только пассивное сопротивление.

«Целый ряд признаков, — пишет А. Д. Степанов, — свидетельствует о том, что Император Николай Пне только реагировал на обращения правых государственных и общественных деятелей, но у Государя был конкретный план переустройства государственного механизма на началах Неограниченного Самодержавия. Но для осуществления контрреволюционных мер Государю нужно было время. Не стоит забывать, что Он был еще и Верховным Главнокомандующим и основное время уделял решению военных вопросов»[647].

Прежде всего царь стремился осуществить формирование однородно-правого правительства, на которое можно было бы полностью опереться. «Государь взял на Себя руководство общим положением, — пишет С. С. Ольденбург. — Прежде всего, необходимо было составить правительство из людей, которым Государь считал возможным лично доверять. Опасность была реальной. Убийство Распутина показало, что от мятежных толков начинают переходить к действиям. Оценка людей поневоле становилась иной. Люди энергичные и талантливые могли оказаться не на месте, могли принести вред, если бы они оказались ненадёжными»[648].

1-го января 1917 года на должность председателя Государственного Совета назначается Иван Григорьевич Щегловитов, убеждённый монархист, один из немногих преданных царю людей. Кроме того, И. Г. Щегловитов обладал недюжинными умственными способностями. Государь его очень ценил, считая человеком «опытным и большой государственной мудрости». Ряд сведений заставляет полагать, что именно Щегловитов должен был сменить князя Голицына в должности главы кабинета. По мнению А. Д. Степанова назначение Щегловитова председателем Государственного Совета свидетельствовало о намерении Николая II осуществить «план государственных преобразований, призванный восстановить неограниченное Самодержавие»[649]. Но нам представляется, что назначение Щегловитова преследовало, прежде всего, цель не дать заговорщикам, в случае переворота, легализовать через Государственный Совет свои фальшивки, выдаваемые за государственные акты. Государь словно предвидел историю с так называемым «манифестом об отречении». Не случайно, что И. Г. Щегловитов был арестован уже 27-го февраля 1917 года. Характерно его письмо Керенскому из камеры Петропавловской крепости, которое лишний раз свидетельствует, с какой ненавистью относились российские «демократы» к верноподданным царя и до какой степени они презирали провозглашаемые ими же «общечеловеческие ценности».

«Испытывая чрезвычайные стеснения, — писал И. Г. Щегловитов, — от исключения верхнего пальто, шапки, галош, смены белья, туалетных принадлежностей, папирос, денег и часов и имея в виду, что всё это отобранное у меня осталось в Государственной Думе, покорнейше прошу сделать немедленное распоряжение о пересылке указанных выше вещей по новому месту содержания»[650].

Просьба И. Г. Щегловитова осталась без внимания, идо самой своей мученической гибели от рук большевиков он находился в заточении.

Безусловно, что новое правительство, созданное царём накануне переворота, было временным, переходным. В правительство пришли люди правого толка: председатель Совета министров князь Н. Д. Голицын, министр юстиции Н. А. Добровицкий, военный министр генерал М. А. Беляев, народного просвещения сенатор Н. К. Кульчицкий, внутренних дел А. Д. Протопопов.

Александр Дмитриевич Протопопов

О личности последнего министра внутренних дел императорской России следует поговорить особо, так как он сыграл во многом роковую роль в событиях февраля 1917 года. Александр Дмитриевич Протопопов резко отличался от предыдущих министров внутренних дел царствования Николая II. До своего назначения он не был ни профессиональным полицейским, ни сановником, ни чиновником, ни военным администратором, а также не имел никакого опыта работы в деле государственного управления. Протопопов был земляком Ленина и Керенского, он родился в Симбирске в 1866 году. Происходил из семьи крупных дворян-землевладельцев (около 4657 десятин в Корсунском уезде Симбирской губернии). Кроме того, Протопопову принадлежали Селиверстовская суконная фабрика и лесопильный завод. Его состояние оценивалось не менее чем в 2 млн руб[651].

Протопопов получил хорошее военное образование в Кадетском корпусе, Николаевском кавалерийском училище и Академии Генштаба. Но по окончании вышеназванных военных учреждений сразу же в 1890 вышел в отставку.

Протопопов являлся предводителем Симбирского дворянства (с 1916 года) и одновременно депутатом III-й и IV-й Государственной Думы от партии октябристов. Именно от этой партии Протопопов в 1914 году становится товарищем председателя Думы, а в 1915 — членом «Прогрессивного блока». С трибуны Государственной Думы Протопопов требовал запрета «черносотенных организаций», а также повторял всю демагогию «Прогрессивного блока». Родной брат Протопопова, Д. Д. Протопопов был членом кадетской партии и за противогосударственную деятельность подвергался арестам и высылкам.

С лидером партии А. И. Гучковым Протопопова связывали хорошие товарищеские отношения. В 1915 году Протопопов слёзно жалуется Гучкову на положение дел внутри страны и на фронте. «Часто мы в комиссии, — пишет он в письме к Гучкову, — вспоминаем Вас. Как бы Вы были здесь полезны. Жаль Россию, до слёз жаль, а пройдёт ли беда без ужасных потрясений — сомнительно»[652].

Потом, после назначения Протопопова министром внутренних дел, и даже после революции и расстрела его чекистами, Гучков и Милюков, как могли, очерняли имя своего бывшего партийного товарища. Но до 1916 года Протопопов был одним из членов думской оппозиции. Тем неожиданнее стало назначение Государем Протопопова управляющим министерством внутренних дел (16 сентября 1916 года), а затем и министром (2-го декабря 1916 года).

В чём же была причина этого странного назначения? Трафаретная историография, конечно, объясняет это назначение влиянием царицы и Распутина. Заниматься в очередной раз опровержением этого примитива — дело бессмысленное.

Вторая версия, говорящая о том, что царь назначил оппозиционного, но управляемого думского деятеля Протопопова в угоду мнению общества и Думы, также не убедительна. Таких деятелей в Государственной Думе было, что говорится, пруд пруди. Многие из них были гораздо более популярными, чем Протопопов. Кроме того, назначение члена Государственной Думы на должность министра императорского правительства, с которым в 1916 году думская оппозиция вела беспощадную войну, не только не приветствовалось бы Думой, но наоборот, неминуемо означало бы бойкот такому министру-предателю». Что и произошло, кстати, с Протопоповым. Поэтому, назначая Протопопова на должность министра внутренних дел, царь сознательно шёл на углубление конфликта с «Прогрессивным блоком», а А. Д. Протопопов, соглашаясь на это назначение, проявлял гражданское и личное мужество.

В этой связи весьма интересными представляются сведения, которые сообщил бывший Директор департамента полиции С. П. Белецкий на допросе ВЧСК. Вот отрывок из стенограммы допроса Белецкого: «Член комиссии Родичев: Вы рассказали о той позиции, которую Протопопов занял в конце 1916 года по отношению к Государственной Думе, В чём это формулировалось? Белецкий: Когда я был товарищем министра, он был, говоря нашим техническим языком, нашим агентом. Председатель: Осведомителем? Белецкий: Скорее агентом. Он воздействовал на Родзянку и наводил его, что должен говорить и что не должен, удерживал его и т. д. В это время он мне давал очень много»[653].

Однако остаётся непонятным, зачем Николаю II понадобилось вводить в правительство именно Протопопова? Здесь надо сказать, что Протопопов, кроме перечисленных должностей, был ещё и председателем Союза суконных фабрикантов. Суконная промышленность, так же как и текстильная, находилась под полным контролем «старообрядческой оппозиции». У Протопопова были большие связи среди представителей этой оппозиции (Гучковым и Коноваловым).

При их помощи Протопопов стал с августа 1915 г. членом Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обеспечению топливом, а с 1916 г. — избран председателем Совета съездов представителей металлургической промышленности. Все эти «совещания» и «советы», как мы помним, находились под контролем военно-промышленных комитетов.

Д. Е. Галковский справедливо пишет: «Во время войны Протопопов стоит во главе военно-промышленных комитетов, то есть ползучей революции, призванной перехватить рычаги управления и финансовые потоки у власти, а потом с ней расправиться. В условиях военного проигрыша — мгновенно, при победе над Германией — методом экономического саботажа. (Нетрудно догадаться, что последним методом можно было подтолкнуть и первый вариант.) Правительство на это шло, тоже имея свои виды. Например, готовя процессы против комитетчиков-казнокрадов»[654].

Д. Е. Галковский считает, что Протопопов был избран англичанами этаким «троянским конём» и подброшен Николаю II. Царь после упорного нажима английского короля якобы согласился назначить Протопопова управляющим министерством внутренних дел и в результате сам запустил в свое правительство предателя. Эти рассуждения Д. Е. Галковского вновь исходят из старых стереотипов о слабом, управляемом и доверчивом Николае II. Решение царя о назначении Протопопова действительно объяснялось многим из того, о чём пишет Д. Е. Галковский, но вовсе не английским влиянием. Уж как англичане давили на Государя, чтобы он оставил министром иностранных дел Сазонова, как требовали введения «Ответственного министерства», но царь оставался непреклонен. Почему же вдруг в случае с Протопоповым он пошёл навстречу англичанам? Притом, что рассуждения Д. Е. Галковского о каких-либо разговорах англичан с царём по поводу назначения Протопопова не более чем предположение.

Николай II прекрасно был осведомлён о личности Протопопова и его связях. Знал он и о том, что англичане всячески популяризуют его. В апреле 1916 года отправившуюся в Европу по приглашению английского правительства русскую парламентскую делегацию возглавлял именно Протопопов. Это потом Милюков в своих лживых мемуарах будет изображать Протопопова вечно полупьяным, позорящим русских парламентариев. А тогда вся английская пресса восторженно писала в первую очередь именно о Протопопове, а не о Милюкове.

На обратном пути в Россию А. Д. Протопопов задерживается в Стокгольме, где встречается с германским банкиром Максом Варбургом, родным братом члена Бродвейской группы Ф. Варбурга. Официально М. Варбург был «представителем германского правительства». Но то, что это было всего лишь прикрытием, видно из телеграммы германскому посланнику в Стокгольме от заместителя статс-секретаря Циммермана, занимавшегося финансированием революционеров в России. В этой телеграмме Артур Циммерман пишет: «Банкир Макс Варбург из Гамбурга в ближайшие дни прибудет к вам с особо секретным заданием. Для видимости он будет выступать в роли специального уполномоченного немецкого правительства по валюте и вопросам»[655].

Таким образом, Макс Варбург представлял на встрече с Протопоповым не столько германское правительство, сколько всю ту же американскую группу Шиффа, Варбурга, Крейна, Лейба и так далее. Однако официально он считался «специальным уполномоченным» германского правительства, что породило слухи о якобы имевших место переговорах Протопопова и Варбурга о сепаратном мире. Не исключено, что эти слухи активно поддерживал и сам Протопопов. Вот что писал по этому поводу А. В. Герасимов: «Протопопов очень подробно рассказал мне свою историю назначения министром. В качестве товарища председателя Государственной Думы он был выбран председателем той делегации членов Думы, которая совершила поездку к нашим союзникам, посетила Париж и Лондон. Эта поездка, говорил Протопопов, показала мне, что военное положение наших союзников очень невеселое. Положение на их фронтах было очень тяжелым, организация тыла — расхлябана, катастрофы можно было ждать со дня на день. Поэтому, когда в Стокгольме мне через разных посредников было предложено встретиться с представителем германского правительства Варбургом и ознакомиться с германскими условиями мира, я счел своим патриотическим долгом принять это предложение. Встреча состоялась. […] Варбург мне сообщал, что он имеет вполне официальные полномочия передать Государю Императору условия сепаратного мира, которые сводились приблизительно к следующему: вся русская территория остается неприкосновенной, за исключением Либавы и небольшого прилегающего к ней куска территории, которые должны отойти к Германии. Россия проводит в жизнь уже обещанную ей автономию Польши, в пределах большой русской Польши, с присоединением к ней Галиции. […] никакой помощи от России против ее бывших союзников Германия не потребует»[656].

Далее Герасимов сообщал, что Протопопов ему поведал, что он о своём разговоре с Варбургом рассказал Государю, и тот весьма сочувственно отнёсся к идее сепаратного мира, но высказал опасение, что реакция Государственной Думы будет непредсказуемой.

Весь этот рассказ, конечно, далёк от истины. Мы знаем, что Николай II не только не помышлял о сепаратном мире с Германией, но даже любые попытки обсудить с ним подобные предложения резко пресекал. В предыдущих главах мы объясняли, почему сепаратный мир с Германией был губительным для России и почему царь на него не шёл. Любое обсуждение вопроса о сепаратном мире с Германией было высочайше запрещено. Представить себе, чтобы Николай II нарушил бы этот запрет в разговоре с депутатом Государственной Думы и членом «Прогрессивного блока» — невозможно. Кроме того, весьма неправдоподобно, чтобы германское правительство решило начать переговоры о сепаратном мире с представителем российской оппозиции. Да и сама фигура Макса Варбурга в качестве переговорщика с немецкой стороны не может не вызывать удивления. У немцев в Стокгольме было множество профессиональных дипломатов. В крайнем случае, можно было бы прислать нейтральную фигуру известного учёного, богослова, общественного деятеля. Но прислать для переговоров человека, который был одним из главных финансистов беспорядков в России, было, по меньшей мере, странным.

То, что на встрече между Протопоповым и Варбургом речь не шла о сепаратном мире, свидетельствует друг и соратник Протопопова генерал П. Г. Курлов. В своих мемуарах он пишет: «По рассказу А. Д. Протопопова, при проезде его через Швецию, ему русский посланник в Стокгольме сообщил, что с ним желал бы переговорить на частной почве германский посол. А. Д. Протопопов выразил своё согласие на это свидание, но в назначенном месте встречи он германского посла не застал, а явившийся к нему, как называл его А. Д. Протопопов, советник германского посольства Варбург передал от своего начальника письмо, в котором последний приносил извинение, что не мог прибыть лично для переговоров, так как повредил себе ногу. Разговор носил чисто общий характер, и А. Д. Протопоповым были записаны все вопросы и ответы, из коих нельзя было не прийти к заключению, что всё сказанное А. Д. Протопоповым носило совершенно корректную форму, а тема о возможности сепаратного мира не была вовсе затронута. Б. В. Штюрмер, занимавший в это время пост министра иностранных дел, признал со своей стороны, что А. Д. Протопоповым не были нарушены ни интересы России, ни её державный авторитет. Он доложил об этом Государю Императору, который пожелал видеть А. Д. Протопопова и от него лично выслушать подробности парламентской поездки за границу и, в частности, имевшего место в Стокгольме свидания, что и было одной из причин последующего назначения его министром внутренних дел»[657].

Из рассказа Курлова получается, что Варбург решил встретиться с Протопоповым просто так, поговорить о погоде и домашних делах. Непонятно только, почему этот разговор так заинтересовал Николая II? Кстати, если подходить к встрече Протопопова с Варбургом с юридической точки зрения, то действия Протопопова подпадают под нарушение правил поведения с иностранными подданными во время войны. Во-первых, русский посланник в Стокгольме, узнав о намерениях германской стороны, то есть стороны вражеской державы, должен был немедленно известить об этом своё правительство. Во-вторых, сам Протопопов, узнав о намерении немецкого посла встретиться с ним, должен был опять-таки сообщить об этом в Петроград и запросить о своих дальнейших действиях. В случае разрешения Петрограда на встречу, встречаться с немцем лучше было бы при свидетелях. Наконец, узнав о том, что вместо посла на встречу прибыл «какой-то» Варбург, Протопопов мог смело покинуть место встречи. Министр Штюрмер, конечно, знал обо всех этих правилах, и если бы деятельность Протопопова была бы импровизацией, его ждал бы в Петрограде серьёзный разговор. Тем более, Протопопова никогда бы не принял Николай II. Кстати, из рассказа Курлова вообще не понятно, что царь хотел услышать от Протопопова и почему именно после его рассказа император назначил его министром.

В воспоминаниях Милюкова можно найти одну интересную деталь, касающуюся встречи Протопопова с Варбургом. Милюков пишет, что Протопопов «согласился на свидание с представителем германского посла Люциуса, Варбургом»[658].

О бароне фон Люциусе мы уже неоднократно говорили: это был кадровый немецкий разведчик, работавший под прикрытием дипломата. В данном случае, Варбург, в свою очередь, прикрывался германской разведкой для проведения в жизнь своих целей. Скорее всего, на переговорах между А. Д. Протопоповым и Максом Варбургом в Стокгольме речь шла не о сепаратном мире, а о проведении Протопоповым линии Варбурга на развал России. То есть, говоря современным языком, речь шла о вербовке Протопопова Варбургом. Скорее всего, Протопопову было сделано предложение всячески потворствовать рабочим беспорядкам, прежде всего в Петрограде.

О том, что речь между Протопоповым и его немецкими собеседниками шла о грядущих беспорядках в Петрограде, намекает такой видный участник этих самых беспорядков масон А. А. Бубликов. Правда, делает он это исходя из своих целей: доказать, что будто бы беспорядки были делом рук самого Протопопова и немцев. Не случайно Бубликов ни словом не упоминает об участии в переговорах Варбурга, на родине которого Бубликов в момент написания своих мемуаров проживал. Кстати, нельзя исключать того, что Бубликов оказался в США не без помощи Варбурга и его компаньонов. Бубликов в своих воспоминаниях пишет: «Говорили мне и в Петербурге, и в Стокгольме, что беспорядки были согласованы во время знаменитых свиданий столь прославившегося русского министра внутренних дел Протопопова с германским агентом фон Люциусом в стокгольмском Гранд-Отеле»[659].

Несмотря на то, что «версия» Бубликова не имеет в себе никакой исторической ценности, а является клеветой на русской императорское правительство, само упоминание Бубликова о том, что на встрече обсуждались грядущие беспорядки — весьма интересно. Нельзя исключить, что Протопопову Варбургом были сообщены определённые сведения о грядущих беспорядках и даны определённые гарантии того, что они не приведут к революции. Если это было так, то причины такого поведения Варбурга заключались не в его «благородстве», а в стремлении успокоить русское правительство и дезориентировать его, хотя, в первые дни мятежа. Разумеется, что Варбургом в этом случае были высказаны условия отказа финансово-банкирской группы, к которой он принадлежал, от помощи революции. Но какими бы эти условия ни были (финансовыми, политическими, экономическими), они были ложны и выдвигались с единственной целью дезориентации русских правящих кругов.

Опять-таки, если это предположение верно, то тогда понятна реакция Протопопова на начавшиеся в феврале 1917 года события в Петрограде. Протопопов мог быть уверен, что ситуация находится под контролем и не приведёт к серьёзным последствиям.

Вполне возможно, что Протопопов, отправляясь в Стокгольм, был уже тайно сориентирован Государем, и переговоры с Варбургом проходили с ведома императора Николая II.

Впрочем, возможен и другой вариант: Протопопов был давно завязан на Бродвейскую группу и встреча его с Варбургом была не случайной. Возможно также, что, вернувшись в Петроград и встретившись с Государем, Протопопов раскаялся и сообщил царю содержание бесед с Варбургом. В этом не было ничего удивительного. Такие случаи бывали. Именно благодаря раскаянию бывшие революционеры и народники, такие как, например, Л. А. Тихомиров, С. В. Зубатов, стали верными слугами Престола.

Позднее Протопопов не раз подчёркивал, что он полюбил Государя и не может не оправдать его доверие.

П. Г. Курлов пишет, что после своего свидания с Государем «нервный и легко поддающийся впечатлениям А. Д. Протопопов воспылал к Государю возвышенной любовью и по возвращении со Ставки начал рассказывать всем не только об этом благородном чувстве, но и о своей беспредельной готовности положить все силы на поддержание Самодержавия»[660].

В любом случае, думается, прав Галковский, когда пишет, что на конфиденциальных встречах с царём Протопопов сообщил императору о готовящемся против него заговоре «Прогрессивного блока» и пообещал осуществлять контроль за действиями думской оппозиции.

Назначая Протопопова министром внутренних дел, Николай II добивался сразу нескольких целей: во-первых, он получал человека из оппозиционной среды, который её хорошо знал и мог предугадывать её возможные действия; во-вторых, Протопопов хорошо знал связи оппозиционеров, в том числе и их связи с английским посольством. Не случайно, по распоряжению Протопопова было организовано негласное наблюдение за контактами английского посла Бьюкенена с деятелями оппозиции. В-третьих, Протопопов хорошо знал о планах заговорщиков и мог их нейтрализовать. В-четвёртых, Протопопов, используя свои обширные связи в «старообрядческой оппозиции», мог влиять на неё в сторону примирения с правительством и отказом от революционных действий против него. В-пятых, Протопопов мог продолжать быть рассматриваемым американской Бродвейской группой как своим агентом, что позволяло правительству возможность глубокого манёвра.

Назначая Протопопова министром, Николай II полагал, что тот сможет предотвратить попытку переворота без применения открытого насилия со стороны правительства. Действия Протопопова должны были протянуть внутреннюю взрывоопасную ситуацию до победного весеннего наступления русской армии. После этого, царь уже бы не опасался ввести в стране настоящее военное положение.

Самое интересное, что это было в силах Протопопова. Именно поэтому на него обрушилась такая волна ненависти со стороны думской оппозиции и «Прогрессивного блока».

21 сентября 1916 года Протопопов фактически запретил устраивать обширные собрания ВПК с приглашением на них посторонних лиц. Более того, на этих собраниях теперь могли присутствовать представители администрации и прекращать их, если они выходили из рамок непосредственных задач[661].

Протопопов в своём докладе Государю выступил с инициативой немедленного восстановления аппарата секретной агентуры в войсках, которая была упразднена Джунковским. Николай II согласился с этим предложением.

Надо сказать, что Протопопов почти справился с возложенной на него задачей. К февралю 1917 года революционное движение в Петрограде было разгромлено, заговоры Гучкова так и остались пустым звуком, «Прогрессивный блок» к январю 1917 года фактически утратил контроль над ситуацией, рабочее движение, после ареста Рабочей группы, было обезглавлено, Охранное отделение контролировало все планы и замыслы думцев и рабочих о выступлениях и демонстрациях. Кроме того, правительство было уверено, что выступления рабочих тесно связаны с думской оппозицией, а потому могут начаться только в случае роспуска Думы. А так как такового не намечалось, то правительство полагало, что оснований для беспокойства — нет. Поэтому оптимизм Протопопова, который он излучал в самый канун февральских событий, имел право на существование.

Правда, Д. Е. Галковский считает, что Протопопов до конца оставался агентом английской разведки. Д. Е. Галковский пишет, что Протопопов «меняет по личной инициативе относительно самостоятельного премьера Трепова на декоративного Голицына. Отменяет в Москве все ограничения на проживание евреев и готовит полную отмену черты оседлости. Подготавливает законопроект о насильственном отчуждении помещичьих земель (идея фикс). Наконец, основывает огромную оппозиционную газету «Воля России» с безумными гонорарами. «Воля» — это слово из лексикона эсеров, и возглавляет газету махровый эсер Леонид Андреев («эсеровский Горький»). С чего начинает газета? А с полива Протопопова. А он продолжает ее финансирование».

Здесь согласиться с мнением Галковского невозможно. Во-первых, снятие Н. Ф. Трепова с должности главы правительства и главы министерства путей сообщения была личной инициативой Государя. Во-вторых, Н. Ф. Трепов, так же как и его преемник князь Н. Д. Голицын, по мнению Галковского ставленник Протопопова, безуспешно убеждали Государя отправить Протопопова в отставку. Что касается газеты «Воля России», то такой газеты в 1917 году не существовало, была газета «Русская воля», основана она была не Протопоповым, а группой банкиров 15 декабря 1916 года, Л. Андреев вошёл в её редколлегию только после Февральской революции. Представить себе, что Протопопов через 13 дней после своего назначения главой МВД займётся изданием газеты, довольно странно. Назвать Л. Андреева «эсеровским Горьким» можно только с очень большой натяжкой, так как к 1917 году Андреев никак не был связан с эсерами, которые к тому времени исчезли как политическая сила.

Никаких официальных актов об отмене «черты оседлости» для евреев в Москве не существовало. На самом деле «черта оседлости» в Петрограде и Москве фактически перестал существовать уже к началу 1916 года. Вот что сообщало поэтому поводу Петроградское охранное отделение осенью 1916 года: «В Петрограде вся без исключения торговля ведётся через евреев, прекрасно осведомлённых об истинных вкусах, намерениях и настроениях толпы. […] Официально ещё существуют некоторые русские фирмы, но за ними фактически стоят те же самые евреи: без посредника еврея ничего нельзя купить и заказать»[662].

Мысль об отмене «черты оседлости» рассматривалась Николаем II уже давно, и Протопопов эту отмену только поддерживал. Но точно так же отмену «черты оседлости» активно поддерживал в своё время и П. А. Столыпин, но, как мы знаем, это никак не повлияло на решение царя по этому вопросу. Предложения Протопопова об отмене «черты оседлости» были отвергнуты Николаем II. «Протопопов, — писал генерал Спиридович, — убеждал Государя подписать манифест о даровании равноправия евреям и об отчуждении земель в пользу крестьян, Государь заявил, что эти вопросы столь важны, что их должны рассмотреть государственные законодательные учреждения»[663].

Один из видных сановников А. И. Пильц вспоминал о своём разговоре с императором Николаем II незадолго до революции. «Я знаю, — говорил Николай II, — что положение очень тревожное. Мне советовали распустить Государственную Думу, издать два указа: о принудительном отчуждении земель крупных и средних собственников и второй — дать равноправие евреям. Но я на это пойти не могу: насильственное уничтожение средней и крупной собственности я считаю не справедливым, а самую меру государству невыгодной. Против почти полного равноправия евреям я лично ничего не имею, но вопрос этот народной совести. Я никогда не решу земельного и еврейского вопроса единолично, хотя это было бы полезно для меня. Дела эти должны быть разрешены при участии представителей от народа. В военном отношении, техническом, мы сильнее, чем никогда; скоро весною будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения. Мы все должны думать не обо мне лично, а о России. Только бы Господь её сохранил»[664].

Поэтому при непредвзятом анализе обвинения Галковского в адрес Протопопова не находят убедительного подтверждения.

И всё же мотивы действий Протопопова накануне и во время февральского переворота остаются до конца непонятными и подозрительными. Оптимистично оценивая общую ситуацию в Петрограде, Протопопов пропустил смычку Керенского, Коновалова и военных, которая, в сущности, и привела к трагическим событиям февраля 1917 года. Известно, что министр внутренних дел держал в полной информационной блокаде Государя и Государыню о событиях в Петрограде даже тогда, когда они приняли угрожающий характер.

Делал ли это Протопопов, руководствуясь добросовестным заблуждением, или им руководила злая воля? Вполне возможно, что, борясь с Гучковым и проанглийской оппозицией, он расчищал путь Керенскому и его американским покровителям, с одним из которых, М. Варбургом, он встречался в Стокгольме. С. П. Белецкий надопросе комиссии Временного правительства указывал, что Протопопов «великолепно знал Керенского»[665].

Сразу же после февральского переворота Протопопов пришёл в Таврический дворец и имел личную долгую беседу с Керенским. На допросах ЧСК Протопопов говорил о Государе как о слабовольном и коварном правителе, находящемся под влиянием своей жены, которая «направляла волю царя». Вспомним, что за несколько дней до крушения монархии тот же Протопопов «с большой восторженностью отзывался о Государыне как о необыкновенно умной и чуткой женщине». В чём была причина перемены мнений Протопопова? О чём он говорил с Керенским? Не стал ли расстрел Протопопова большевиками ликвидацией опасного свидетеля? Вопросы эти до сих пор остаются открытыми.

Император Николай II и внутренняя политическая обстановка накануне февральских событий

Негативное отношение Николая II к роспуску Государственной Думы, которое превалировало в Государе до декабря 1916 года, претерпело некоторое изменение в январе-феврале 1917 года. В феврале Николай II уже не только не исключал возможности роспуска представительских учреждений, но стал рассматривать его как реальную возможность.

Безусловно, что главную роль в этом изменении сыграло убийство Г. Е. Распутина. Сейчас трудно сказать, какого рода информацию получил царь об обстоятельствах этого убийства и его организаторах, но можно с уверенностью сказать, что он воспринял это убийство серьёзным шагом на пути к перевороту. Вернувшись сразу же после убийства Распутина из Ставки в Петроград, царь не собирался её покидать. Его деятельность с января по 21 февраля 1917 года характеризуется концентрацией сил в столице.

В январе 1917 года царь берёт под контроль Государственный Совет, во главе которого становится преданный И. Г. Щегловитов. Щегловитов предлагал полностью обновить Государственный Совет и ввести в него только крайне правых деятелей. 14 января Щегловитов представил Государю весьма содержательную записку правых «Русских православных кругов г. Киева». В ней говорилось: «Прежде всего, православные киевляне утверждают, что подавляющее число трудового населения сёл и местечек, крестьяне, мещане, сельское духовенство, словом все, что представляет собой в юго-западном крае коренной русский народ, несмотря на успешную пропаганду революционных идей левой печатью, по-прежнему остаётся глубоко консервативным во всех областях своей политической, социально-общественной и религиозной жизни, по-прежнему твёрдо придерживается воззрений на Самодержавие русской земли»[666].

В записке предлагалось осуществить ряд решительных мер: распустить Государственную Думу без указания ее созыва, назначить в правительство только верных самодержавию лиц, ввести военное положение в столице, закрыть все органы левой печати, провести милитаризацию всех заводов, работающих на оборону. 21 января 1917 года Николай II написал на этой записке «Записка достойная внимания», хотя всё, что в ней говорилось, было царю хорошо известно.

Другой представитель правого крыла, бывший министр внутренних дел Н. А. Маклаков, писал императору: «Ваше Величество! Душа болит видеть то, что делается и творится. Россия гибнет, гибнет изо дня в день и это именно тогда, когда она могла бы подняться выше, чем когда-либо. Не только рушится всякий порядок, и безначалие заливает собой все — нет! На глазах у всего мира идет какое-то издевательство над всем, что нам дорого, что было свято, чем мы были сильны, чем жила и росла Россия. В 1905 году не Япония одолела Россию, а внутренняя смута погубила великое дело. Она принесла нашей Родине слезы, срам, разорение и разруху. Неужели, этот постыдный год нас ничему не научил? Внутренняя смута сейчас еще более грозна, чем в то время»[667].

Именно Н. А. Маклакову 8 февраля 1917 года император Николай II поручил подготовить проект указа о роспуске Государственной Думы. 9-го февраля Маклаков пишет Государю: «Ваше Императорское Величество! Министр Внутренних дел передал мне о повелении Вашего Величества написать проект Манифеста о роспуске Государственной Думы. Дозвольте принести мне Вам, Государь, мою горячую верноподданническую благодарность за то, что Вам угодно было вспомнить обо мне. Быть Вам нужным именно в этом деле — поистине великое счастье. […] Надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти, для того, чтобы встретить все современные осложнения, на которые Дума и союзы, несомненно, толкнут часть населения в связи с роспуском Государственной Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неколеблющимся. Власть больше, чем когда-либо, должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»[668].

Однако, по-прежнему, царь полагал роспуск Государственной Думы явлением крайним и нежелательным. Более надёжным выходом Николай II считал обезвредить думскую оппозицию, свести к минимуму её политические возможности. Как мы видели, предприняв целый ряд мер в отношении «Прогрессивного блока», царь и его правительство своих планов достигли. И можно с уверенность сказать, что не «Прогрессивный блок» стал главной движущей силой переворота. Более того, среди октябристов в конце января 1917 года наметился явный раскол — часть октябристов была готова примириться с правительством.

«Может сложиться впечатление, — пишет А. Д. Степанов, — что попытки предотвратить революции были запоздалыми. Однако если попытаться представить себе ту ситуацию изнутри, то можно смело утверждать, что Государь начал действовать своевременно, план Его действий весьма удачно вписывался в предполагаемый ход развития событий. Дело в том, что по прогнозам военных стратегов мировая война должна была завершиться в 1917 году капитуляцией Германии и ее союзников. Победа, несомненно, привела бы к подъему народного духа, одушевила бы общество, которое, несомненно, увязало бы ее с личностью Монарха, что привело бы к подъему монархических чувств. На этом фоне реформа государственного устройства прошла бы без сучка, без задоринки»[669].

10-го февраля Николай II и императрица Александра Фёдоровна подверглись прямо-таки атаке со стороны Родзянко и великих князей Александра Михайловича и Михаила Александровича. В камер-фурьерском журнале за 10-е января имеется следующая запись: «Ея Величество кушала отдельно в одну персону, а от 1 час[а] 50 мин[ут] изволила принимать великого князя Александра Михайловича. От 4 час.[сов] 25 мин.[ут] Его Величество принимал Председателя Государственной Думы Родзянко и великого князя Михаила Александровича»[670].

Если верить, а это надо делать с очень большой осторожностью, великому князю Александру Михайловичу, то он разговаривал с Государыней в присутствии императора в крайне дерзком и даже наглом тоне. Фактически Александр Михайлович потребовал от царской четы выполнения требований думской оппозиции. Как писала в своих мемуарах А. А. Вырубова, «великий князь потребовал увольнения Протопопова, ответственного министерства и устранения Государыни от управления государством»[671].

На все эти требования он получил холодный отказ и удалился ни с чем. После этой встречи Александр Михайлович написал письмо своему брату великому князю Николаю Михайловичу, высланному Государем в имение Грушевку за оскорбление Её Величества. Письмо это доказывает существование заговорщических планов семейного клана Михайловичей. В конце письма Александр Михайлович писал: «Нечего надеяться чего-нибудь достигнуть с ним [с Государем], они [царская чета] уступят только силе. […] Резюме: ждать добра из Ц.[арского Села] нельзя, и вопрос стоит так: или сидеть сложа руки и ждать гибели и позора России, или спасать Россию, приняв героические меры»[672].

В чём заключались эти «героические меры», становится понятно из дальнейших действий великого князя Александра Михайловича.

Здесь надо сказать, что великий князь Александр Михайлович 4-го февраля 1917 года закончил писать Государю пространное письмо, написанное в высокопарных менторских тонах.

«Мы переживаем, — писал Александр Михайлович, — самый опасный момент в истории России: вопрос стоит, быть ли России великим государством, свободным и способным самостоятельно развиваться и расти, или подчиниться германскому безбожному кулаку, — все это чувствуют: кто разумом, кто сердцем, кто душою, и вот причина, почему все, за исключением трусов и врагов своей родины, отдают свои жизни и все достояние для достижения этой цели. И вот, в это святое время, когда мы все, так сказать, держим испытание на звание человека, в его высшем понимании, как христианина, какие-то силы внутри России ведут Тебя и, следовательно, Россию к неминуемой гибели. — Я говорю: Тебя и Россию, вполне сознательно, так как Россия без царя существовать не может, но нужно помнить, что царь один править таким государством, как Россия, не может: это надо раз навсегда себе усвоить и, следовательно, существование министерства с одной головой и палат совершенно необходимо; я говорю: палат, потому что существующие механизмы далеко несовершенны и не ответственны, а они должны быть таковыми и нести перед народом всю тяжесть ответственности; немыслимо существующее положение, когда вся ответственность лежит на Тебе и на Тебе одном»[673].

Любопытно, что в этом своём письме великий князь выступал против создания «Ответственного министерства». «Я принципиально против, — продолжал он, — так называемого, ответственного министерства, т. е. ответственного перед Думой; этого допускать не следует, надо помнить, что парламентская жизнь у нас в самом зародыше, — при самых лучших намерениях тщеславие, желание власти и почета будут играть не последнюю роль, и, главное, при непонимании парламентского строя, личной зависти и проч, человеческих недостатках министры будут меняться даже чаще чем теперь, хотя это и трудно».

Что же предлагал великий князь? А предлагал он следующее: «Как председатель, так и все министры должны быть выбраны из числа лиц, пользующихся доверием страны и деятельность которых общеизвестна (конечно, не исключаются и члены Думы). Такое министерство встретит общее сочувствие всех благомыслящих кругов; оно должно представить Тебе подробную программу тех мер, которые должны проводиться в связи с главной задачей момента, т. е. победы над германцами, и включить те реформы, которые могут проводиться попутно, без вреда для главной цели, и которых ждёт страна. Программа эта, после одобрения Тобой, должна быть представлена Думе и государственному совету, которые, вне сомнения, ее одобрят и дадут полную свою поддержку, без которой работа правительства невозможна; затем, опираясь на одобрение палат и став твердой ногой, и чувствуя за собой поддержку страны, всякие попытки со стороны левых элементов должны быть подавляемы, с чем, я не сомневаюсь, справится сама Дума; если же нет, то Дума должна быть распущена, и такой роспуск Думы будет страной приветствоваться»[674].

Итак, Александр Михайлович предлагал Государю призвать к власти людей «пользующихся доверием страны», а Думу фактически оттеснить от власти, или даже распустить. Невооружённым глазом видно, что такая программа больше всех устраивала Гучкова, и не вызывает сомнений, что именно он и стоял за этим письмом. Если бы представить, что Николай II согласился бы с этой программой, то у власти оказался бы именно Гучков и его сторонники, а не думская оппозиция. Мы помним, что Гучкову совсем не улыбалось делить полноту власти с «Прогрессивным блоком».

То, что Гучков был хорошо осведомлён об этом письме, признавал сам Александр Михайлович в письме своему брату. «Из интересных людей в Петрограде я видел Гурко (В. И. Ромейко-Гурко — родной брат генерала В. И. Гурко, член Государственной Думы, активный участник заговора — П. М.) и Гучкова, конечно, с обоими говорили о вопросах дня, Я им прочёл моё письмо Ники, и они оба сказали, что в данный момент под этим письмом подписались бы и крайне правые, и крайне левые»[675].

Вполне возможно, что член масонской ложи розенкрейцеров великий князь Александр Михайлович был уже до революции связан с Бродвейским банкирским сообществом. Во всяком случае, в 20-е годы Александр Михайлович был приглашён в США для чтений лекций в баптистском храме на тему «банкротства современного христианства». Пригласили Александра Михайловича его старые знакомые, среди которых были «хозяева международных банков, родом из Германии»[676]. Как мы помним, этими банкирами были Шифф, Морган и другие.

Во время визита бывший великий князь был приглашён «группой видных лидеров нью-йоркских иудаистов на «хороший кошерный ужин». Александр Михайлович сообщает, что это были известные раввины из Бруклина. Судя по мемуарам великого князя, предметом его разговора с иудеями была дискуссия о том, какое общество является более антисемитским: современное американское или дореволюционное русское. К слову сказать, до революции Александр Михайлович был ярым противником какого-либо ослабления черты оседлости. В своём письме великому князю Николаю Михайловичу Александр Михайлович писал: «В разговоре с Аликс и Ники я затронул […] равноправие евреев. Он (Николай II — П. М.) […] ответил, что равноправие только в смысле расширения черты оседлости. Я, как мог, сильно возражал и говорил, что никакого расширения или дарования новых прав евреям немыслимо, нельзя давать милость именно той народности, которую русский народ ещё больше ненавидит вследствие отрицательного отношения к войне и сплошного предательства»[677].

Через двадцать с лишним лет крайне агрессивный и весьма болезненно относящийся к любым проявлениям юдофобии нью-йоркский раввинат по-приятельски дискутировал за «кошерным ужином» с представителем Дома Романовых, к тому времени почти полностью истреблённому не без участия выходцев из среды этого самого нью-йоркского раввината.

10-го февраля 1917 года император Николай II принял ещё одного «реформатора», а именно председателя Государственной Думы М. В. Родзянко. Речь Родзянко была наглой и вызывающей. На вопрос Государя: «Вы все требуете удаления Протопопова?» Родзянко ответил: «Требую, ваше величество; прежде я просил, а теперь требую». — «To-есть, как?» — «Ваше величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Всякий проходимец всеми командует. Если проходимцу можно, почему же мне, порядочному человеку, нельзя? Вот суждение публики. От публики это перейдет в армию, и получится полная анархия. Вы изволили иногда меня слушаться, и выходило хорошо». […] Ваше величество, сказал Родзянко, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад вам». — «Почему?» — Я полтора часа вам докладываю и по всему вижу, что вас повели на самый опасный путь… Вы хотите распустить Думу, я уже тогда не председатель, и к вам больше не приеду. Что еще хуже, я вас предупреждаю, я убежден, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать»[678].

Правда, в своих мемуарах Родзянко несколько сгладил тон свой речи[679]. Но в любом случае, заговорщики устами Родзянко сделали царю очередное предупреждение. Но подобные предупреждения делались Николаю II неоднократно и раньше. Причём всякий раз победу одерживал император, а не те, кто ему угрожал. По большому счёту Николаю II нечего было опасаться разного заговорщиков и «реформаторов», в том случае, если бы ему была верна армия. Но как раз именно этот фактор и стал роковым и для Николая II, и для монархии в целом.

И. Л. Солоневич метко подмечал, что «Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роковой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцового переворота. […] Это предательство можно было бы поставить в укор Государю Императору: зачем Он не предусмотрел? С совершенно такой же степенью логичности можно было бы поставить в упрек Цезарю: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом?»[680]

Помощника. Д. Протопопова, генерал П. Г. Курлов, которому Протопопов поручил проверить состояние войск Петроградского гарнизона, на тот случай, если бы пришлось распускать Государственную Думу, дал министру внутренних дел весьма неутешительный ответ: «Правительство рассчитывать на твёрдую поддержку гарнизона не может. В частях почти нет кадровых офицеров, в частях находится много распропагандированных рабочих, дисциплина соблюдается крайне слабо. О роспуске Государственной Думы не может быть и речи»[681].

Государь знал об этом. Как знал он и о странных действиях командующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского. Тот же генерал Курлов в своих воспоминаниях писал: «В Петрограде сосредоточивалось громадное количество запасных, являвшихся скорее вооруженными революционными массами, чем воинскими дисциплинированными частями. Все мероприятия министерства внутренних дел по поддержанию порядка встречали противодействие со стороны главнокомандующего армиями Северного фронта, генерал-адъютанта Рузского»[682].

Не доверяя командующему Северным фронтом генералу Н. В. Рузскому, царь выделил Петроград из его подчинения в особый военный округ, во главе которого по совету военного министра генерала М. А. Беляева был назначен генерал С. С. Хабалов. Надо признать, что Хабалов не соответствовал занимаемой должности. Как верно пишет доктор В. М. Хрусталёв, «59-летний генерал С. С. Хабалов практически солдат не знал и должности не соответствовал. Почти всю жизнь, начиная с 1900 года, он был преподавателем, инспектором и начальником военных училищ. Император знал об этом, но во время войны было сложно с боевыми военачальниками»[683].

Но дальше В. М. Хрусталёв, противореча сам себе, пишет: «На эту ответственную должность (командующего Петроградским военным округом — П. М.) предполагалось выдвижение генерала К. Н. Хагондокова (участника подавления восстания в Маньчжурии), но императрица Александра Фёдоровна, прослышав, что он неосмотрительно отозвался о Распутине, заявила, что «лицо у него очень хитрое». Назначение так и не состоялось»[684].

По В. М. Хрусталёву получается, что дело было вовсе не в том, что царь испытывал во время войны кадровый «голод», а в том, что он находился под «пятой» императрицы и Распутина. То есть опять двадцать пять. На самом деле личность генерала К. Н. Хагондокова была, мягко говоря, не простой, и уж в ряды преданных монархистов его занести никак нельзя. Вот что пишет, например, об этом человеке кандидат исторических наук В. Г. Попов. Следуя из текста, господин Попов, который занимает интересную должность «сотника историографа Амурского и Уссурийского казачьих войск», является ярым сторонником казачьих республик. Именно поэтому его откровения по поводу Хагондокова особенно любопытны.

«Яркой личностью, — пишет В. Г. Попов, — был наказной Атаман Амурского казачьего войска, военный губернатор Амурской области казачий генерал-майор Константин Николаевич Хагондоков. Он первым из крупных дальневосточных руководителей в революционные дни марта 1917 года выступил с горячей поддержкой Временного правительства России, высказался за скорейшее преобразование бывшей империи в демократическую Республику. […] Уже 8/21 марта 1917 года К. Н. Хагондоков был вызван военным министром Временного Правительства А. И. Гучковым в Петроград»[685].

Думается, что после этих строк становится очевидным, что Николай II не назначал генерала Хагондокова на ответственную должность не потому, что у него было «хитрое лицо», и не потому, что он плохо отзывался о Распутине, а потому что этот генерал был врагом монархии и другом Гучкова.

Одновременно с назначением генерала Хабалова Николай II приказал министру генералу Беляеву вывести Кронштадт из ведения сухопутного ведомства и перевести его в морское. Был разработан план на случай организованных беспорядков в столице.

«24 февраля, — писал генерал Глобачёв, — Хабалов берёт столицу исключительно в свои руки. По предварительно разработанному плану, Петроград был разделён на несколько секторов, управляемых особыми войсковыми начальниками, а полиция была почему-то снята с занимаемых постов и собрана при начальниках секторов. Таким образом, с 24 февраля город в полицейском смысле не обслуживался. […] Убрав полицию, Хабалов решил опереться на ненадёжные войска, так сказать, на тех же фабрично-заводских рабочих, призванных в войска только две недели тому назад, достаточно уже распропагандированных и не желающих отправляться на фронт»[686].

Генерал Рузский пытался противодействовать этому плану, но царское решение необходимо было исполнять[687]. В который раз мы наблюдаем решающую роль армии в успехе февральского заговора.

20 февраля перед своим отъездом в Ставку Николай II принял главу правительства князя Н. Д. Голицына и передал ему приготовленные указы Сенату о роспуске Государственной Думы. Государь уполномочивает Голицына воспользоваться ими в случае экстренной надобности, проставив лишь дату и протелеграфировав о том в Ставку[688]. Текст указа гласил: «На основании статьи 105 Основных Государственных Законов Повелеваем: Государственную думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы на (пропуск числа, месяца и года), О времени числа производства новых выборов в Государственную думу последуют от нас особые указания. Правительствующий сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащего распоряжения. НИКОЛАЙ»[689].

Подобные указы без проставления дат Николай II оставлял не в первый раз. И. Л. Горемыкин надопросе от 15-го мая 1917 года в так называемой «Чрезвычайной следственной комиссии» Временного правительства сообщил: «Бывший Государь иногда перед отъездом в Ставку писал бланковые утверждения на роспуск или перерыв заседаний Государственной Думы или Совета. А я только проставлял затем числа, выбирая нужный момент для роспуска»[690].

Из приведённых выше фактов видно, что император Николай II по-прежнему придерживался твёрдой линии в отношении Думы и не помышлял идти ей на уступки. Его запрет на роспуск Думы объяснялся не страхом пойти на жёсткие меры и царским «безволием», а рассчитанным ходом, не позволявшим заговорщикам использовать роспуск Думы для начала мятежа. Это вовсе не означает, что Государь вообще не собирался идти ни какие реформы государственного строя. Как умный и опытный государственный деятель он отлично понимал, что подобные изменения неизбежны. Но император собирался проводить эти изменения сам, по своей воле, а не под нажимом мятежников, после победы или крупного успеха на фронте.

Поэтому вызывают большие сомнения утверждения некоторых очевидцев эпохи о том, что якобы перед самым своим отъездом в Ставку император Николай II подписал указ об «Ответственном министерстве». Генерал Глобачёв об этом пишет так: «Уже после переворота, когда я встретился с бывшим министром юстиции Добровольским в одном из мест заключения, он мне говорил, что указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху. Временному правительству, очевидно, это стало известно, но оно по весьма понятным причинам об этом умолчало»[691].

Во-первых, странно, что акт исключительной государственной важности, каким, безусловно, являлось введение «Ответственного министерства», был бы объявлен народу в виде царского указа, а не манифеста. Во-вторых, ещё более странно, что подобный указ хранился не у Государя, а в столе (!) министра юстиции. Напомним, что Пасха в 1917 году приходилась на 2/15 апреля. То есть сведения о важнейшем государственном акте в течение месяца могли бы стать известными, в том числе и заговорщикам. Зная отношение императора Николая II к государственным секретам, невозможно не засомневаться в достоверности этой истории.

Таким образом, к марту 1917 года император Николай II имел чёткий план действий в отношении внутренней политики. Это план сводился к следующему:

1. Любым путём оттянуть резкое развитие событий до начала весеннего наступления на фронте. Не давать заговорщикам никакого повода для выступлений.

2. Подготовить и отобрать верных людей, из которых император мог бы составить новое правительство.

3. В случае если всё-таки нежелательное развитие событий будет иметь место, подавить любые антиправительственные выступления силой оружия, Государственную Думу распустить, заговорщиков арестовать.

4. После успешного наступления на фронте, или победоносного окончания войны, объявить о намерении обновления государственного управления, не затрагивающего основ Самодержавия, но значительно расширяющего общественное участие в управлении государством.

Осуществление этого плана зависело от двух составляющих: политической воли и военной силы. Первая составляющая была в избытке в лице самого Государя. Но вот, что касается военной силы, Николай II чувствовал, что она не надёжна. Если верных людей, таких как И. Г. Щегловитов, Н. А. Маклаков, царь мог сгруппировать вокруг себя, то сделать это с военными в условиях тяжёлой войны, без ущерба положению дел на фронте, было крайне сложно. Но Государь попытался сделать и это.

22-е февраля 1917 года. Среда. Собственный Его Императорского Величества поезд

22-го февраля 1917 года император Николай II отбыл в Ставку в город Могилёв. С этого момента события вокруг Государя приобретают таинственный и запутанный характер. Возникает множество вопросов, на которые чаще всего нет ответов, или эти ответы недостаточны. По нашему мнению, причина этой таинственности заключается в том, что 22-го февраля, попав в литерный поезд «А», император Николай II оказался в плотном кольце заговорщиков. Именно эти заговорщики сделали всё, чтобы Государь никогда больше не вернулся в столицу как царствующий монарх. Поэтому участники заговора будут составлять свои лживые воспоминания, на основе которых будет создана такая же лживая версия о событиях февраля-марта, имевших место в Могилёве, в Пскове, а также в литерном императорском поезде. Генерал Спиридович вспоминает свой разговор с генералом Д. Н. Дубенским, официальным историографом пребывания императора Николая II в действующей армии. Дубенский всегда сопровождал Государя в его поездках на фронт. Разговор этот состоялся накануне отъезда императора в Могилёв 21-го февраля 1917 года. «Дмитрий Николаевич, — пишет Спиридович, — был настроен крайне пессимистически. На 22-е назначен отъезд Государя в Ставку, а в городе неспокойно. Что-то замышляется. В гвардейских полках недовольство Государем»[732].

То, что Дубенский был информирован о возможном бунте в Петрограде, удивления не вызывает. Об этом говорили все. Гораздо подозрительнее, что он говорил о недовольстве Государем в гвардейских частях. Во-первых, это была ложь. Во-вторых, это была ложь, сочинённая армейскими заговорщиками. В-третьих, как пишет Спиридович, у Дубенского двое сыновей были в гвардии, причём один из них был близок к великому князю Дмитрию Павловичу, фигуранту по недавнему делу об убийстве Распутина и возможной попытке государственного переворота. Поэтому Спиридович, как опытный оперативный работник, сразу же предал важное значение информации Дубенского: «Его слова, — писал Спиридович, — меня очень заинтересовали».

Д. С. Боткин, брат расстрелянного с царской семьей в Екатеринбурге лейб-медика царской семьи, писал в 1925 году: «Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на Царском поезде, была причастна к революции»[733].

Мы заранее просим прощения у читателя в том, что иногда мы будем останавливаться и разбирать события, которые могут показаться читателю малозначительными. Но за этой кажущейся малозначительностью скрываются весьма важные этапы лжи, которая плелась вокруг имени императора Николая II и которая окутывает имя святого Царя-Мученика вот уже 90 с лишним лет.

Вопросы возникают с самого момента отъезда Государя. В котором часу он отбыл с императорского павильона Царского Села? В дневнике Николая II сказано: «В 2 часа (дня — П. М.) уехал на Ставку»[734].

То же самое говорится в дневнике великого князя Михаила Александровича: «В 2 ч. Ники уехал в Могилёв, аяс экстренным поездом в Гатчину в 2 1/2»[735].

Время 14 часов подтверждается и камер-фурьерским журналом. «22 среда. Присутствие Его Величества в императорском поезде. Сего числа Его Величество отбыл из Царского Села в Могилёв. В 2 часа дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора графа Фредерикса, генерал-адъютанта Нилова, Дворцового Коменданта Воейкова, в должности гофмаршала Долгорукова, командира Собственного Его Величества Конвоя графа Грабе, начальника военно-походной канцелярии свиты генерал-майора Нарышкина, лейб-хирурга Фёдорова, флигель-адъютанта Мордвинова и герцога Лейхтербергского отбыли из Царского Села с императорского павильона в действующую армию»[736].

Но вот полковник Мордвинов в своих воспоминаниях называет другое время отъезда царя: «Яприехал в Царское Село, — пишет он, — около 12 часов. […] Около 3 часов мы с Нарышкиным поехали в царский павильон, где уже собрались для проводов все обычные в этих случаях лица. Вскоре прибыли Их Величества. Государь обошёл всех собравшихся, простился в своём вагоне с императрицей, мы вошли в поезд, и он незаметно тронулся в путь»[737].

Таким образом, по Мордвинову получается, что император уехал после 15 часов.

Слова Мордвинова подтверждаются дневником императрицы Александры Феодоровны, которая писала, что в 14 часов она с Николаем II поехала к Знаменской церкви и только «за-731 тем отвезла его на вокзал»[738].

По воспоминаниям генерала Д. Н. Дубенского «от Царского сначала отошёл свитский поезд, а затем через час собственный Его Величества поезд». Далее Дубенский пишет, что «нам предстояло ехать по Николаевской жел. дороге до Лихославля, затем на Вязьму, Смоленск, Оршу и Могилёв»[739].

Дворцовый комендант В. Н. Воейков пишет о последнем царском маршруте в Ставку следующее: «Императорский поезд отошёл по Николаевской железной дороге через Лихославль, Вязьму и Оршу на Могилёв»[740].

Здесь надо сказать два слова о порядке, по которому следовали императорские поезда по железной дороге. Этот порядок основывался на специальном «Положении о мерах обеспечения благополучного пребывания Их Императорских Величеств вне городов Дворцового ведомства и во время нахождения в пути вне дорог»[741].

Главными пунктами этого положения, касающихся передвижения высочайших особ по железной дороге, были следующие: «1. Главный надзор за безопасностью пути во время Высочайших путешествий возлагается на Дворцового коменданта. 2. Охрана императорских поездов во время Высочайшего следования принадлежит Дворцовому коменданту и осуществляется по его указаниям и подведомственным ему органам. 3. Общее руководство всеми мерами охраны по пути Высочайшего следования по железной дороге вверяется командиру Отдельного корпуса жандармов. 4. По получении извещения следования императорского поезда высший представитель административной власти делает немедленно все распоряжения, касающиеся охраны 100-саженой полосы, прилегающей к полосе отчуждения по обе стороны пути»[742].

Главным лицом, ответственным за безопасность поездок императора и членов его семьи, был дворцовый комендант, то есть в 1917 году — генерал В. Н. Воейков. Ему были предоставлены широчайшие полномочия, закреплённые в «Положении о Дворцовом коменданте» от 25-го сентября 1906 года. «Общее наблюдение, — говорилось в этом «Положении», — за безопасностью императорских резиденций, а равно главный надзор за безопасностью пути во время Высочайших путешествий возлагаются на Дворцового коменданта под высшим руководством министра Императорского Двора. Требования последнего, относящиеся до принятия мер к обеспечению безопасности особы Государя Императора, должны быть немедленно исполняемы всеми ведомствами и учреждениями Империи. В связи с охраною безопасности императорских резиденций, на дворцового коменданта, под высшим наблюдением министра Императорского Двора, возлагается также главное руководство деятельностью полицейских органов Министерства Императорского Двора в городах дворцового ведомства, а также деятельностью лиц, несущих полицейские обязанности по установлениям того же министерства, перечисленных в дальнейших статьях сего Положения. Для исполнения различных поручений Дворцового коменданта в его распоряжение командируются выбранные им военные и гражданские чины. Кроме военных и полицейских сил, которые в нужном количестве, по требованию Дворцового коменданта, временно командируются подлежащими властями под его начальство, в постоянном распоряжении состоят нижеследующие части: дворцовая полиция, собственный Его Императорского Величества конвой, сводно-гвардейский батальон и 1-й железнодорожный батальон»[743].

Вопросам безопасности царского маршрута предавалось огромное значение. Минимум за несколько дней до царской поездки составлялся маршрут следования литерного поезда «А», как официально наименовался императорский состав. Перед литерным поездом «А», или вслед за ним, всегда следовал литерный поезд «Б», или, как его называли, «свитский поезд». Оба состава внешне совершенно не отличались друг от друга. Часто поезда менялись местами для дезинформации[744].

Однако неправильно было бы думать, что всего существовало два состава императорских поездов. Как верно пишет Ю. Новосельский: «Императорский поезд — это определенный, в зависимости от назначения, набор специальных вагонов, ведомых паровозом, отвечающим, в свою очередь, повышенным требованиям. Паровозы, имея известное «плечо», на пути следования могли неоднократно меняться. Вагоны были постоянными на данном маршруте, хотя и здесь, в зависимости от ширины колеи, «тележки» были сменными. Вагоны, составляющие Императорские поезда, могли находиться в Санкт-Петербурге, Москве, Курске, в Крыму, в Польше, в Финляндии»[745].

Вагоны императорского поезда были выкрашены в синий цвет с золотой полосой по линии подоконников. Верхние части окон были украшены золочеными двуглавыми орлами. Крыши вагонов имели светло-серый цвет. Рельефно выделялись бронзовые головки входных поручней[746].

Начальник канцелярии министерства Двора генерал А. А. Мосолов вспоминал: «В первом вагоне находился конвой и прислуга. Как только поезд останавливался, часовые бегом занимали свои места у вагонов Их Величеств. Во втором вагоне находились кухня и помещения для метрдотеля и поваров. Третий вагон представлял собой столовую красного дерева; треть этого вагона отведена была под гостиную с тяжелыми драпировками и мебелью, обитую бархатным штофом; там же стояло пианино. Четвертый вагон пересекался во всю ширину коридором и был предназначен для Их Величеств. Первое купе представляло собой гостиную Государыни серо-лиловых тонов. Если Императрицы не было в поезде, купе это закрывалось на ключ. В пятом вагоне находилась детская. Шестой вагон отводился свите. Комфорт был обеспечен, конечно, полностью. На каждой двери была рамка для помещения визитной карточки. Одно купе всегда было свободным: в него помещали лиц, представлявшихся Их Величествам в пути и почему-то оставляемых в поезде. Седьмой вагон предназначался для багажа, а в восьмом находились инспектор Высочайших поездов, комендант поезда, прислуга свиты, доктор и аптека. Вагоны освещались электричеством, обогревались паровым отоплением, в каждом купе был телефон. У изголовья дивана находилась ручка стоп-крана. В тамбуре вагона круглосуточно дежурил кондуктор»[747].

Во время Мировой войны императорский поезд использовался в сокращенном составе. Флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов вспоминал, что с началом войны «Императорский поезд был невелик. Он состоял в центре из вагона Его Величества, где находились спальня и кабинет Государя; рядом — свитский, с одной стороны, а с другой — вагон-столовая. Далее шла кухня с буфетом, вагон с военно-походной канцелярией и последний вагон, где помещались железнодорожные инженеры и начальник той дороги, по которой следовал поезд»[748].

В маршруте чётко указывалось время и место отправления со станции отбытия и прибытия поезда на станцию назначения. Кроме того, в маршруте обязательно указывались все населённые пункты, где будет останавливаться императорский проезд, с точным указанием времени прибытия в населённый пункт и отбытия из населённого пункта. Маршрут разрабатывался в ведомстве дворцового коменданта, после чего направлялся со специальным уведомлением директору Департамента полиции, для принятия им мер безопасности во время следования императорского поезда по указанному маршруту. Вот одна из таких сопроводительных записок, посланных дворцовым комендантом В. Н. Воейковым тогдашнему директору Департамента полиции В. А. Брюн-де-Сен-Ипполиту в 1915 году: «Срочно. Секретно. Свиты Его Величества генерал-майор Воейков, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству Валентину Анатольевичу, имеет честь препроводить при сем маршрут следования собственного Его Императорского Величества поезда»[749].

Безопасность маршрута императорского поезда обеспечивалась военнослужащими Собственного Его Императорского Величества 1-го Железнодорожного полка под командованием генерал-майора С. А. Цабеля. По пути следования поезда активизировалась работа секретной агентуры, определялась так называемая полоса отчуждения от железнодорожного полотна расстоянием в 100 метров, проникать на которую посторонним лицам без надлежащего пропуска запрещалось. В каждом крупном городе, где останавливался императорский поезд, Государя встречали: местный губернатор, местные власти и представители сословий, а кроме того, начальник Губернского жандармского управления. Губернатор и начальник ГЖУ представлялись царю и делали ему специальные доклады. После того, как императорский поезд покидал территорию того или иного жандармского управления, его начальник посылал в Департамент полиции соответствующую телеграмму. Вот одна из них: «Поезд литера «А» проследовал район управления своевременно и благополучно. Полковник Тимофеев»[750].

Когда поезд прибывал на конечную станцию, соответственно начальник ГЖУ направлял телеграмму в Департамент подобного рода: «23-го три тридцать изволил благополучно прибыть в Могилёв Государь Император»[751].

Мы остановились столь подробно на порядке следования императорского поезда в том числе и потому, что в последние две поездки императора Николая II (из Царского Села в Ставку и неудачную из Могилёва в Петроград) этот порядок либо совершался с существенными отклонениями, либо не осуществлялся вообще.

Начнём с маршрута императорского поезда из Царского Села в Могилёв в феврале 1917 года. Отметим, что Вязьма, Смоленск, Орша и Могилёв относились к Александровской железной дороге. Именно через эту дорогу лежал самый быстрый путь в Ставку через Витебск и Оршу. Царский же поезд пошёл как бы в объезд через Бологое. Ранее в официальных маршрутах императора Николая II в Ставку Бологое, Вязьма и Смоленск не указывались. Вот, например, один из маршрутов «следования Его Императорского Величества от Царского Села до Могилёва» за 1915 год: «Царское Село — 22 часа. Дно — 4.03 утра. Орша — 13.40. Могилёв — 15.30»[752]. Царский поезд проводил в пути от Царского Села до Могилёва 17 часов 30 минут[753].

Однако во время своей последней поездки император провёл в пути, если брать за основу камер-фурьерский журнал, 25 часов 30 минут (выезд в 14–00 22-го февраля, прибытие 15 часов 30 минут 23-го февраля). То есть на 8 часов больше! Чем было вызвано столь большое опоздание? Более длинным маршрутом? Но ведь Государь так торопился в Ставку. Может быть, снежными заносами, которые были не редкостью на российских железных дорогах, или иными непредвиденными обстоятельствами? Но ни в дневнике Николая II, ни в воспоминаниях очевидцев ни о чём таком не говорится. Дубенский прямо заявляет: «Весь наш путь прошёл совершенно обычным порядком, всюду было спокойно»[754].

22-го февраля в 20 часов 50 минут царский поезд прибыл в Бологое. Оттуда Государь отправил императрице телеграмму № 205. Телеграмма была подана из Бологого в 20 часов 55 минут, получена в Царском Селе в 21 час 17 минут: «Её Величеству. Едем хорошо. Мысленно со всеми. Одиноко и скучно. Очень благодарю за письма. Обнимаю всех. Покойной ночи. Ники»[755].

В телеграмме Государя говорится о каких-то письмах. Но, судя по имеющимся у нас документам, 22-го февраля, то есть в день отъезда Николая II в Ставку, императрица написала супругу только одно письмо № 644. Здесь возникает, конечно, вопрос: зачем императрице понадобилось срочно писать мужу письмо, если они только что расстались? Тем более что в самом письме нет ничего сверхважного: всё те же разговоры о сильной руке, о «нашем Друге» и т. п. Не может не поражать в письме следующая фраза: «Со станции я поезду прямо к Знаменью, именно потому, что бывала с тобой там раньше, это успокоит и укрепит меня, и я помолюсь за тебя, мой ангел»[756].

А теперь вспомним дневник императрицы от 22-го февраля: «Поехали с Ники к Знаменью, и потом отвезла его на вокзал». А также дневник Государя от того же числа: «Простился со всем своим милым семейством и поехал с Аликс к Знамению, а затем на станцию».

Что же получается? Проводив Николая II, императрица сразу вновь поехала молиться к Знамению, где только что была. Да ещё разъясняет царю, что она там бывала с ним раньше. Это «раньше» было всего час назад, и логичнее было бы, если бы императрица написала, где «мы только что с тобой были». Интересно, что в своём дневнике Александра Феодоровна ни слова не говорит, что после проводов супруга она поехала в церковь.

Далее возникает вопрос: каким образом императрица сумела доставить своё письмо царю в Бологое? Ведь, даже если представить, что, вернувшись из Знамения, она тут же бросилась писать письмо, то оно смогло было быть доставлено в экстренный курьер не раньше чем через 2 часа, то есть около 17–30. Получается, что поезд с письмом, не содержащим никакой важной информации, домчался до Бологого за 5 с половиной часов! Между тем Государь ехал до Бологого целых 7 часов. Понятно, что доставить письмо за такое время императрица Александра Феодоровна не могла.

Несколько слов и о самом письме. Мы уже писали несколько раз о сомнительном происхождении переписки царской четы. Ещё более сомнительным является характер их публикаций. Так, В. М. Хрусталев, публикуя царские письма, даёт сноску сначала на ГА РФ, потом на «Переписку Николая и Александры Романовых» Покровского. То есть ссылка-то на архив, а цитирование по пресловутой «Переписке». Между тем, в книге С. В. Мироненко и А. Мейлунаса публикуется перевод, видимо с английского, некоторых царских писем. Естественно, ни ссылок на источники, ни кем сделан перевод, в книге не указывается. Между тем, письмо № 644 в книге С. В. Мироненко имеет значительные расхождения с «Перепиской». Вызваны ли эти расхождения сокращениями, или наоборот, вставками в текст письма по «Переписке», не понятно. Но в письме из книги Мироненко нет ни слова ни о том, что нужно быть твёрдым с Алексеевым, ни о том, что Государыня собирается поехать к Знамению[757].

Но продолжим рассказ о письме. Нам объясняют, каким образом письмо оказалось у царя в Бологом. Императрица просто оставила его в царском вагоне перед расставанием. Об этом пишет уже из Могилёва в письме от 23 февраля и сам царь: «Сердечно благодарю за твое дорогое письмо, которое ты оставила в моём купе. Я с жадностью прочёл его перед отходом ко сну»[758]. Только вопрос, зачем Николай II второй раз благодарит жену за это письмо, если он это уже сделал в Бологом? И почему в телеграмме из Бологого речь идёт о письмах, а в послании из Могилёва только «о письме»?

Из имеющихся телеграмм мы знаем о проследовании императорского поезда через район управления Вязьмы, участка Вязьма — Могилёв и прибытия в Могилёв. 23-го февраля в 23 часа в Департамент полиции ушла следующая телеграмма из Вязьмы от начальника Жандармского полицейского управления генерала П. И. Фурса: «Литерные поезда район управления проследовали благополучно. Генерал Фурса»[759].

Вторая телеграмма от подполковника Б. Н. Сергеевского из Могилёва: «Поезда литера А и Б участок Вязьма — Могилёв проследовали благополучно. Подполковник Сергеевский»[760].

Любопытно, что упомянутый подполковник был назначен генералом Алексеевым начальником службы связи при Ставке императора Николая II 18-го февраля 1917 года, то есть за четыре дня до отъезда императора в Могилёв. Впоследствии тот же Сергеевский, повышенный в звании до полковника, был начальником службы связи при Алексееве и Корнилове.

23-го февраля 1917 года в 16 часов 10 минут начальник Могилёвского губернского жандармского управления полковник В. И. Еленский направил директору Департамента полиции следующую телеграмму № 917: «Его Величество соизволил прибыть благополучно»[761].

23-е февраля 1917 года. Четверг. Царская Ставка. Могилёв

23-го февраля 1917 года в 15 часов императорский поезд прибыл в Могилёв. «Для встречи Государя на вокзал Могилёва прибыли: генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Иванов, адмирал Русин, генерал Клембовский, генерал-лейтенант Лукомский, генерал-лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал-от-кавалерии Семгин, протопресвитер о. Шавелъский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», — говорится в ка-мер-фурьерском журнале[762].

По сведениям Воейкова, встречавшие Государя «Алексеев со старшими чинами штаба» произвели на него впечатление людей, чем-то смущённых[763].

Император отправился в штаб, где имел часовой разговор с Алексеевым. «Приехал в Могилёв в 3 ч. Был встречен ген. Алексеевым и штабом. Провёл час времени с ним (от слов «с ним» в подлиннике проведена стрелка с слову «Алексеевым»)[764].

Но в своем письме императрице от 23-го февраля император «сокращает» разговор с Алексеевым на 30 минут. «Был солнечный и холодный день, и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, какого я давно не видал. Мы с ним хорошо поговорили с полчаса»[765].

Генерал Спиридович тоже пишет о коротком разговоре Государя с Алексеевым: «В Могилёве Государь был встречен начальником штаба генерал-адъютантом Алексеевым, генерал-адъютантом Ивановым и высшими чинами Ставки. Проехав во дворец, Его Величество выслушал небольшой рассказ Алексеева, выглядевшего усталым»[766].

Продолжается путаница с царскими письмами. Судя по дневнику императрицы Александры Феодоровны, 23-го февраля, в четверг, она написала Государю письмо № 645. Если верить «Переписке», то в этом письме императрица сообщает, что «у Ольги и Алексея корь»[767]. Между тем, в своём дневнике императрица сообщает, что написала царю письмо, в котором сообщила о болезни детей, но ни слова не говорит о посланной ему телеграмме с тем же известием. Между тем, если бы царица послала Николаю II телеграмму о начале болезни, то отпадала надобность в письме с тем же известием, если же она написала об этом письмо, то какой смысл был в телеграмме? Тем более, не будем забывать, что между Ставкой и Царским Селом существовал прямой провод. Любая информация, требовавшая немедленной доставки, могла быть передана по телефону.

Далее. В своём ответном письме от 23-го февраля Николай II пишет, что прибыл в Могилёв и после получасового разговора с Алексеевым получил «твою телеграмму о кори Ольги и Бэби». Так как царь прибыл в Ставку в 15–30, то телеграмму он должен был получить не позднее 17 часов 23-го февраля. Спиридович об этом и пишет, что Государь после своей первой беседы с Алексеевым «перед обедом получил телеграмму от царицы о болезни детей и сообщил об этом за обедом военным иностранным представителям, которые особенно сочувственно справлялись о Наследнике»[768].

Однако в дневнике Николая II от 23-го февраля ничего не говорится о болезни детей. «Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими»[769].

Между тем Воейков в своих воспоминаниях пишет: «В пятницу утром Его Величество получил от императрицы телеграмму с извещением, что Алексей Николаевич и две великие княжны заболели корью»[770]. Напомним, что пятницей было 24-е, а не 23-е февраля. То, что Воейков не ошибся и не спутал даты, убеждают его дальнейшие слова: «В пятницу я получил из Петрограда от своего начальника особого отдела телеграмму, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя под предлогом болезни Наследника вернуться в Царское Село»[771].

23-го февраля никаких серьёзных беспорядков в Петрограде ещё не было. И поэтому предложение Воейкова могло относиться только к 24 февраля. Кстати, в пользу того, что император узнал о болезни детей в пятницу, а не в четверг, говорит и дневниковая запись Николая II от пятницы 24-го февраля: «Вчера Ольга и Алексей, заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру»[772]. Встреча с Воейковым подтверждается и камер-фурьерским журналом от 24-го февраля: «По окончании обеда Государь принял Воейкова».

Кроме того, в письме Николая II от 24-го февраля, вернее приписке к письму 23-го февраля, помеченной 24, появляются сведения о второй телеграмме. «Только что получил твою телеграмму о здоровье детей»[773].

Сведений об этой телеграмме мы не находим ни в дневнике царя, ни в дневнике царицы. Единственный её след встречается в воспоминаниях Воейкова. Но Воейков утверждает, что это была первая телеграмма с сообщением о болезни.

Теперь вернёмся к событиям дня 23-го февраля. Итак, император, судя по имеющимся документам, имел непродолжительный разговор с Алексеевым. Судя по продолжительности, да и по дальнейшему распорядку дня, ничего серьёзного в этом разговоре не обсуждалось. В камер-фурьерском журнале от 23-го февраля сообщается: «23.02.1917. четверг. В 3 часа 30 минут дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 мин. дня»[774].

«Обычная жизнь Царской Ставки началась», — сообщает генерал Дубенский[775].

Правда, некоторые офицеры Ставки, оказавшись за границей, пытались представить дело так, будто Николай II по прибытии в Могилёв целыми днями работал с Алексеевым и, дескать, поэтому пропустил начало революции. Так, полковник В. М. Пронин писал: «Весной 1917 года должно было начаться общее наступление союзных армий. К этому времени генералом Алексеевым был разработан и утверждён Государем план наступления русской армии, которая была в техническом отношении снабжена, как никогда. Поглощённые оперативной работой в управлении штаба там мало обращали внимания на короткие сведения о беспорядках в Петрограде»[776].

Это утверждение Пронина ложно. Мы знаем, что общий план весенней кампании был уже утверждён в январе 1917 года. Во время же последнего пребывания императора в Ставке в феврале 1917 года его встречи с Алексеевым были достаточно кратковременными (за исключением 26-го февраля) и явно не носили обсуждение планов крупномасштабного наступления. Интересно, что в своей книге о последних днях царской Ставки Пронин уже ничего не писал о длительных обсуждениях Николаем II и Алексеевым грядущих военных операций.

Между тем, достаточная непродолжительность встреч Николая II и начальника штаба труднообъяснима. Мы знаем, что Государь ехал в Ставку срочно, встревоженным и по какому-то весьма важному и безотлагательному делу. Инициатором этой поездки был Алексеев. Поэтому либо Алексеев успел в часовом разговоре сообщить что-то весьма важное Государю, либо Государь уже не доверял полностью Алексееву. Поражают и другие фразы Дубенского: «В тот же вечер, [то есть 23-го февраля — П. М.] я посетил разных лиц, видел много штабных генералов, офицеров, спрашивал, как идут дела на фронте, какие события в самом Могилёве. «У нас всё по-прежнему, на фронте затишье, спокойно новостей нет», — отвечали мне. «Но что делается в Петрограде, по газетам, агентским телеграммам (без цензуры), там ожидают тревожных дней. Предстоят будто бы волнения из-за недостатка хлеба. А Дума и часть Государственного Совета так же неспокойны… Здесь опасаются, как всё этой пройдёт и что будет дальше», — спрашивали меня в свою очередь»[777].

Странные разговоры вёл Дубенский по прибытию в Ставку. Не менее странными были ответы высших её чинов. Откуда им было известно о грядущих хлебных волнениях в Петрограде? Почему так уверенно ожидали они тревожных дней? Откуда этот убеждённый пессимизм со стороны людей военных, ближайших генералов царя? Казалось бы, они, наоборот, должны излучать уверенность и пресекать «на корню» любые упаднические настроения.

Дежурный генерал при Верховном главнокомандующем генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский в своих воспоминаниях писал: «После возвращения Государя Императора из Царского Села в Ставку в феврале 1917 года не было уже того спокойствия в смысле общего настроения, как было до убийства Распутина. Толковали обо всем, что делалось, о министерстве Голицына, о Протопопове и т. п. Ко мне в кабинет часто заходили делиться впечатлениями самые высокопоставленные лица. Однажды зашел великий князь Кирилл Владимирович и долго говорил о том, что так продолжаться не может, что все неминуемо кончится катастрофой. Другой раз зашел П. М. Кауфман, перед тем как идти к Государю с целью указать на невозможность продолжения принятого курса внутренней политики. Делился со мною своими впечатлениями и Протопресвитер, отец Георгий, который рассказывал, что когда он попробовал заговорить с Его Величеством на эту же тему, Государь решительно перевел разговор на другую тему»[778].

Дубенский уже 23-го февраля весь вечер беседует с лейб-хирургом Государя С. П. Фёдоровым и адмиралом К. Д. Ниловым. О чём его беседа? Да всё о том же: «о тех сюрпризах и неожиданностях, которые нам принесёт будущее, рисовалась невесёлая перспектива».

Получается, что мудрые и все предвидящие генералы Ставки ужасались от приближающихся событий, а беспечный царь, как ни в чём не бывало, выслушивал доклады да принимал ордена. На самом деле, вырисовывается другая картина: ближайшее окружение царя знало о готовящихся «неожиданностях». Знал о них и Николай II.

Протопресвитер Георгий Шавельский в своих воспоминаниях пишет, что, увидев 23-го февраля на могилёвском перроне Николая II, он поразился, как изменился внешний вид императора. «23 февраля, в четверг, в 3 часа дня Государь прибыл в Ставку. На вокзале обычная встреча. Как и прежде, Государь ласков и приветлив. Но в наружном его виде произошла значительная перемена. Он постарел, осунулся. Стало больше седых волос, больших морщин — лицо как-то сморщилось, точно подсохло»[779].

Кстати, насчёт Георгия Шавельского. Он передаёт интересные сведения об отношении старших чинов Ставки к возвращению Государя: «Когда в половине февраля стало известно, что 23 февраля Государь возвращается в Ставку, чины Ставки, особенно старшие, совсем не обрадовались, — приходилось слышать: — Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, когда его тут не было»[780].

Шавельский не сообщает, кто из старших чинов Ставки так отзывался о Николае II. По своему обыкновению, Шавельский смешивает ложь с правдой.

Но что самое любопытное, Шавельский не скрывает, что, узнав о приезде 23-го февраля царя в Ставку, он «решил через день после его приезда уехать на фронт и там задержаться насколько возможно дольше»[781].

Скорее всего, осторожный Шавельский знал о готовящихся в Ставке каких-то радикальных событиях и поспешил переждать их в более спокойном месте. Хотя, может быть, поездка Шавельского преследовала и совсем иную цель. Ведь уехал Шавельский не на фронт, а в Псков, к генералу Рузскому, причем проследовал он тем самым маршрутом Дно-Псков, тем самым путем, которым через пять дней проследует не допущенный в Петроград поезд Государя.

Не вызывает сомнений, что пребывание Николая II в Ставке объяснялось не военными причинами. Император чего-то или кого-то ждал в Могилёве. Причём эта встреча была для царя чрезвычайно важна.

23-е февраля 1917 года в Петрограде

Так как наш труд посвящён императору Николаю II в февральско-мартовские дни 1917 года, а не всей истории Февральской революции, то наше изложение событий в Петрограде даётся весьма схематично. Мы выделяем лишь главные из этих событий. Само это изложение нам необходимо только в том аспекте, в котором оно помогает нам раскрыть главную тему нашего труда.

Итак, 23-го февраля в четверг в Петрограде началась забастовка на некоторых петроградских заводах. Забастовка была приурочена к пресловутому революционному женскому «празднику» 8-го марта, который по юлианскому календарю приходится на 23-е февраля. Поэтому главными застрельщиками забастовки стали текстильщицы Выборгского района. Их делегатки отправились по другим заводам и вовлекли в забастовку около 30 тысяч человек. К вечеру это число достигло 90 тысяч человек[782]. Главные лозунги бастующих были не политические, а «Дайте хлеба!».

Из сообщений Охранного отделения от 23-го февраля 1917 года: «23-го февраля с 9 часов утра, в знак протеста по поводу недостатка чёрного хлеба в пекарнях и мелочных лавках, на заводах и фабриках района Выборгской части начались забастовки рабочих, которые затем распространились на некоторые заводы, причём в течение дня были прекращены работы в 50 фабрично-заводских предприятиях, где забастовали 87 534 человека рабочих.

Рабочие Выборгского района, около 1 часа дня, выходя толпами на улицы с криками «дайте хлеба», стали одновременно производить в местах беспорядки, снимая по пути своего следования с работ работавших товарищей и останавливая движение трамваев, причём демонстранты отнимали у вагоновожатых ключи от электрических двигателей и били стёкла в некоторых вагонах.

Забастовщики, энергично разгоняемые нарядами полиции и вытребованными конными воинскими частями, рассеиваемые в одном месте, вскоре собирались в другом, проявляя в данном случае особое упорство. Лишь к 7 часам вечера в районе Выборгской части порядок был восстановлен.

К 4 часам дня часть рабочих всё-таки перешла поодиночке через мосты и по льду реки Невы на большом её протяжении, и достигла набережных левого берега, где рабочим удалось организоваться в прилегающих к набережным улицам и затем, почти одновременно, снять с работы рабочих 6-ти заводов в районе 3-го участка Рождественской и 1-го участка Литейной части и далее произвести демонстрации на Литейном и Суворовском проспектах, где рабочие были разогнаны. Почти одновременно с этим, в 4 1/2 часов дня на Невском проспекте, вблизи Знаменской и Казанской площадей, часть бастующих рабочих произвела несколько попыток задержать движение трамваев и учинить беспорядки, но демонстранты были тотчас же разгоняемы и движение трамваев восстанавливалось»[783].

Из сообщений Охранного отделения видно, что там воспринимали рабочие выступления просто как очередные забастовки. Забастовки в Петрограде не были редкостью и им большого значения власти не придали. На это и рассчитывали те, кто организовал эти забастовки. Толпа, требующая хлеба, не вызывала ни тревоги у властей, ни неприязни у войск. Более того, вид «голодных» женщин и детей вызывал сочувствие.

Забастовки стали носить тревожный характер тогда, когда стало ясно, что главная их цель — нанести удар по объектам военной промышленности. Также стало ясно, что требования о хлебе, выдвигаемые бастующими, являются демагогическими. Так, бастующими была сорвана работа завода «Айваз», где осуществлялась выпечка хлеба именно для рабочих. Причём работа по выпечке была поставлена на этом заводе очень хорошо[784].

В процессе «мирной» забастовки появились первые жертвы Февральского переворота. Как и 9-го января 1905 года ими стали полицейские: помощники пристава Каргельс, Гротгус и надзиратель Вишев, которые получили тяжёлые ранения от рук бунтовщиков.

Во второй половине дня главный удар бастующих пришёлся на военные заводы: Патронный, Снарядный цех морского ведомства, Орудийный, завод «По воздухоплаванию».

Особую роль в февральских событиях сыграла ситуация на Путиловском заводе. Там ещё 18 февраля 1917 года рабочие одного из цехов потребовали 50 % прибавки к зарплате. Причём, выдвигая такое непомерное требование, рабочие бастующего цеха не посоветовались со своими товарищами из других цехов[785]. Когда же директор завода наотрез отказался выполнять это требование, рабочие устроили сидячую забастовку. Дирекция пообещала сделать надбавку в 20 %, но одновременно 21-го февраля уволила рабочих бастующего цеха. Эта крайне неумная, с точки зрения интересов администрации, мера привела к распространению забастовки на другие цеха. 22-го февраля администрация объявила о закрытии этих цехов на неопределённое время. «Это означало, — справедливо пишет Г. М. Катков, — что тридцать тысяч хорошо организованных рабочих, в большинстве высококвалифицированных, были буквально выброшены на улицу[786]».

Не вызывает никаких сомнений, что действия администрации Путиловского завода способствовали успеху революции. Точно так же не вызывает сомнений, что вся эта забастовка 23-го февраля была тщательно спланирована. Как опять-таки справедливо пишет Г. М. Катков, «причины забастовок всё ещё совершенно темны. Невозможно было массовое движение такого масштаба и размаха без какой-то направляющей силы»[787].

Давайте попробуем разобраться, кто же представлял эту направляющую силу в феврале 1917 года.

22 февраля 1917 г., то есть в день отъезда Государя в Ставку, к депутату Государственной Думы А. Ф. Керенскому явилась на приём группа рабочих Путиловского завода. Делегация сообщила Керенскому, что на заводе, подвергнутом в этот день локауту, затевается событие, которое может иметь далеко идущие последствия. Начинается какое-то большое политическое движение. Пришедшие на прием рабочие заявили, что считают своим долгом предупредить депутата об этом, так как они не знают, чем это движение кончится, но для них, по настроению окружающих их рабочих, ясно, что должно произойти что-то очень серьезное[788].

Интересно, что «рабочие» пришли не к Гучкову, общепризнанному лидеру оппозиции, не к Родзянко, председателю Государственной Думы, не к Милюкову, лидеру «Прогрессивного блока» — а к Керенскому.

Здесь следует пояснить то, что сообщили Керенскому пу-тиловские рабочие.

В феврале 1916 года на ряде военных заводов было введено временное государственное управление, ограничившее права пользования частных владельцев заводов, так называемый секвестр. На Путиловских заводах было выработано новое правление. Его председателем стал генерал-лейтенант флота А. Н. Крылов. Известный судостроитель Крылов был назначен на эту должность по рекомендации военного министра Поливанова и морского Григоровича[789]. Начальником Путиловского завода был назначен член правления генерал-майор Николай Фёдорович Дроздов. Генерал Дроздов был профессиональный артиллерист: окончил Михайловскую артиллерийскую академию, служил в артиллерийском комитете Главного артиллерийского управления. Этот генерал был самым тесным образом связан с начальником ГАУ генералом Маниковским, о котором мы уже писали. Напомним ещё раз, что писал о генерале Маниковском В. В. Шульгин: «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливым человеком. […] В его руках казённые заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому)»[790].

Н. Н. Яковлев писал, что «имя генерала Маниковского всегда открывало список военных, входивших в масонскую организацию»[791].

Мы помним, что заговорщики прочили Маниковского в диктаторы, мы помним также, что Маниковский был всецело на стороне заговорщиков. Не вызывает никаких сомнений, что генерал Дроздов находился в полном подчинении у Маниковского. Кстати, после большевистского переворота оба генерала дружно вступили в ряды РККА.

В связи с этим, очевидно, что вся ситуация с забастовкой и увольнениями на Путиловском заводе была искусственной и организована Маниковским и Дроздовым. Только они контролировали ситуацию на заводе, в том числе и революционные группы.

Но Маниковский и тем более Дроздов не могли действовать по своей инициативе, без руководящего политического центра. Тем более вряд ли, чтобы эти генералы направили толпы мятежников на военные объекты. Это должен был сделать всё тот же политический центр. И этот центр был в лице А. Ф. Керенского. В. В. Кожинов прямо пишет, что «Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского»[792]. Не случайно в октябре 1917 года Керенский назначит Маниковского управляющим военным министерством.

Интересно, что революционным главарям был хорошо известен план мероприятий военных властей на случай возникновения беспорядков. Социал-демократ А. Г. Шляпников в своих мемуарах пишет: «Нам было очень хорошо известно о приготовлениях царских слуг для борьбы на «внутреннем фронте». Нам передавали даже некоторые детали. У начальника Петербургского военного округа, генерала Хабалова, в его канцелярии «работал» жандармский генерал Гордон, обложенный картами и точными планами Питера. На картах он делал пометки с указанием о том, где, на каких отдельных улицах, перекрестках и т. п. должны быть поставлены полицейские части и пулеметы»[793].

Нельзя также не коснуться и роли председателя правления «Общества Путиловских заводов» А. И. Путилова. К февралю 1917 года Путилов, кроме председателя правления вышеуказанного общества, являлся директором Московско-Казанской железной дороги, председателем русского общества «Сименс-Шуккерт» (ныне завод «Электросила»), председателем Русско-Балтийского судостроительного общества и председателем правления Русско-Азиатского банка. К 1917 году этот банк имел 102 отделения в империи и 17 за рубежом. Его капитал равнялся 629 млн рублей.

Между тем именно нечистоплотная деятельность Путилова стала одной из главных причин, по которой на военных частных заводах было введено государственное управление. Вот что пишет по этому поводу О. Р. Айрапетов: «Принимая одной рукой значительные авансы в качестве заводчика, Путилов присваивал их другой рукой в качестве банкира»[794].

Путилов был членом масонской ложи. Но это не главное, а главное, что он был самым тесным образом связан с Бродвейским банкирским сообществом. Его представителем на Бродвее 120 был Джон МакГрегор Грант[795]. Членом банковского консорциума являлся Абрам Лейбович Животовский, родной дядя Льва Троцкого по материнской линии[796]. После Февральской революции Путилов активно способствовал финансовым потокам сначала в поддержку Керенского, а затем и большевиков.

Причастность ведущих финансовых кругов, как российских, так и зарубежных, к беспорядкам февраля 1917 года, видна из сообщений Охранного отделения. Оно сообщало, что в феврале 1917 года «40 высших членов финансового и промышленного мира приняли участие в собрании. Собрание это имело место в помещении правления одного крупного промышленного предприятия, с участием 3 или 4 представителей больших заграничных банков. Финансисты и промышленники постановили почти единодушно, что в случае нового займа они дадут деньги лишь народу, но откажут в этом нынешнему составу правительства»[797].

Напомним, речь идёт о займах, которые европейские и американские банки давали императорскому правительству для закупки вооружений. Следующий после февраля 1917 года заём, так называемый «Заём Свободы», был предоставлен Временному правительству банкирами США 14 мая 1917 года.

«Мирную» «голодную» демонстрацию нельзя было организовать без профессиональных руководителей. Именно эти руководители направляли толпы на военные заводы, стреляли в полицейских и солдат, громили управления контрразведки и охранных отделений. Эти боевики были, и их присутствие нашло своё отражение в мемуарной литературе. Вспомним уже цитируемые нами воспоминания генерала А. П. Балка. Он описывает английских офицеров, руководивших мятежниками. Но правильнее было бы сказать, что Балк видел людей, одетых в английскую форму. Кем они были на самом деле, сказать трудно. Кроме того, многие свидетели указывают на большое количество боевиков-евреев, одетых в русскую форму и плохо говоривших по-русски. Ещё в 1912 году один из лидеров Бродвейской группы Герма Лёб призывал «посылать в Россию сотни наемников-боевиков»[798].

Если мы вспомним об отрядах боевиков, созданных Шиффом и Троцким в январе 1917 года в Нью-Йорке, а также о частых сообщениях заграничного бюро Охранного отделения о засылке в Россию так называемых «американских анархистов», то можно предположить, что это именно они и принимали активное участие в беспорядках в феврале 1917 года на улицах Петрограда.

Конечно, нельзя сбрасывать со счётов и участие германской агентуры в организации беспорядков. Немцам не меньше, чем Бродвейской группе, требовалось крушение России. Безусловно, за разгромом правительственных и полицейских учреждений, за убийством высокопоставленных русских военных стояли и немцы. Но дело в том, что в этом случае очень трудно различить, где действовали немецкие диверсанты, а где боевики Бродвея, насколько их интересы совпадали. Но очевидно, что одни немцы, при существовании очень мощной системы русской контрразведки, никогда бы не смогли организовать беспорядки такого масштаба.

Здесь следует сказать ещё об одной фамилии: В. Б. Станкевича. Военный инженер Станкевич был секретарём ЦК группы трудовиков и личным доверенным лицом Керенского (после февральского переворота Керенский назначил его на высокую должность комиссара временного правительства при Ставке). Так вот, этот Станкевич вспоминает, что в конце января 1917 года ему «пришлось в очень интимном кругу встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота»[799].

Таким образом, можно с уверенность констатировать, что события февраля 1917 года были не стихийным выступлением рабочих, а целенаправленной подрывной акцией, с целью свержения существующего строя, организованной группой лиц, в которую входило военное руководство заводами, ряд банкиров и политиков во главе с Керенским. Эта группа действовала в интересах группы американских банкиров и действовала по своему намеченному плану. Главной целью начавшихся беспорядков было вывести на первые роли Керенского и придать ему образ вождя революции.

В своих воспоминаниях Керенский деликатно умалчивает, что он делал в первые дни революции. Он хочет представить дело так, словно включился в политическую борьбу лишь 27-го февраля. Хотя тут же многозначительно замечает: «Сцена для последнего акта спектакля была уже давно готова. […] Час истории, наконец, пробил»[800].

Керенский с самых первых дней Февраля был в эпицентре событий. Как вспоминал С. И. Шидловский: «В первые дни революции Керенский оказался в своей тарелке, носился, повсюду произносил речи, не различая дня от ночи, не спал, не ел»[801].

Тон речей Керенского был настолько вызывающ, что императрица Александра Феодоровна в письме Государю от 24 февраля выразила надежду, что «Керенского из Думы повесят за его ужасную речь»[802].

Таким образом, 23-го февраля 1917 года неожиданно, как для большинства других заговорщиков, так и для правительства, большую игру начала партия Уолл-стрита. В этой игре ей активно помогала партия «старообрядческой» оппозиции во главе с Гучковым, действовавшая главным образом через Центральный военно-промышленный комитет. Однако был ли Гучков посвящён в планы Керенского с самого начала, или он подключился к ним по мере развития беспорядков — неизвестно. Тем не менее сотрудничество Гучкова и Керенского в февральские дни не вызывает сомнений. Это видно по сообщениям Охранного отделения. Так, 26-го февраля оно сообщало: «Сегодня в 8 часов вечера с разрешения А. И. Гучкова в помещении Центрального Военно-Промышленного Комитета (Литейный 46) оставшиеся не арестованные члены Рабочей Группы ЦВВПК устраивали собрание для решения будто бы продовольственного вопроса, при участии членов Государственной Думы Керенского и Скобелева и 90 рабочих»[803].

Ни правительство, ни Дума не придавали никакого значения начавшимся демонстрациям. К ним относились снисходительно: ведь они только просят хлеба! Выясняя отношения друг с другом, правительство и Дума не замечали ни организованных групп боевиков, атакующих военные заводы, ни жертв среди полицейских. К вечеру город обезлюдел, и полиция сообщала: «К вечеру 23-го февраля усилиями чинов полиции и воинских нарядов порядок повсеместно в столице был восстановлен»[804].

Но это было лишь затишье перед бурей. Люди с Бродвея стремились осуществить переворот по своему плану.

24-е февраля 1917 года Пятница. Царская Ставка. Могилёв

24-е февраля, пятница, судя по камер-фурьерскому журналу и дневнику Государя, прошла в спокойном, размеренном ритме. «24.02.1917, — говорится в камер-фурьерском журнале, — Государь посетил Свой штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель»[805].

То же в дневнике Николая II: «В 10 1/2 пошёл к докладу, который окончился к 12 час. Перед завтраком [пропущено имя — П. М.] принёс мне от имени бельгийского короля военный крест. Погода была неприятная — метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал»[806].

Генерал Дубенский: «После утреннего чая Государь отправился на доклад генерал-адъютанта Алексеева, который обычно происходил в генерал-квартирмейстерской части, помещавшейся рядом, в здании «Губернских присутственных мест». На докладе всегда присутствовали только помощник начальника штаба генерал Клембовский и генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Лукомский. Доклад тянулся до завтрака, т. е. до 12 1/2»[807].

Но что-то не вяжется в этой идеалистической спокойной картине. Холодным порывом ветра врываются в неё воспоминания Воейкова, которые мы уже частично приводили. «В пятницу днём я получил из Петрограда известие от своего начальника особого отдела, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьёзные размеры, но что пока власти справляются. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя, под предлогом болезни Наследника, вернуться в Царское Село. Я стал убеждать Его Величество уехать из Ставки. Государь на это возражал, что он должен пробыть дня три-четыре и раньше вторника уезжать не хочет»[808].

Почему Воейков так настаивал на скорейшем отъезде Николая II из Ставки? Ведь 24-го февраля события в Петрограде ещё не приняли угрожающего характера. Были все основания считать, что выступления будут скоро подавлены силами полиции и армии. Может быть, Воейков обладал уже какой-то более подробной информацией? Может быть, он узнал, что оставаться царю в Ставке не безопасно? Но тогда возникает следующий вопрос: почему Государь так настойчиво возражает, что он должен оставаться в Ставке ещё три-четыре дня? Что должно было произойти за это время?

О том, что не всё было спокойно в Ставке, туманно сообщает и Дубенский. «При всех этих кажущихся благоприятных условиях жизни и работы Ставки, уже с первых часов приезда туда Государя чувствовалась некоторая неуверенность в ближайших событиях, но не в смысле военного порядка в самой Ставке, а в общей государственной жизни России»[809].

Ему вторит полковник Пронин: «Впервые тревожные сведения о волнениях в Петрограде начали поступать в Ставку 24-го февраля. Особого значения им как-то не придавали. Кстати, здесь необходимо сказать несколько слов вообще о настроении офицеров Ставки и именно тех кругов, с коими я соприкасался. Внутренне — политическая напряженность, охватившая широкие общественные круги страны незадолго до революции, не могла, конечно, не повлиять в той или иной мере на психологию офицерства армии, в частности, и в большей степени офицерства Ставки, которое естественно по своему положению было более в курсе всего происходившего. Не скажу, чтобы часто, но все-таки были разговоры и суждения на политические темы, являвшиеся отзвуком тогдашних общественно-политических настроений. Из Петрограда доходили слухи о могущих быть «крупных переменах наверху» и даже о «дворцовом перевороте»[810].

Ничего не скажешь, хорошее настроение было у офицеров Ставки! И что поражает, никто даже не пытался донести Государю свою обеспокоенность о грядущих событиях.

А далее Дубенский нам сообщает чрезвычайно важный факт, имевший место 24-го февраля. Сообщает нам он его вскользь, и на этот факт мало обращают внимание. Тем не менее, трудно переоценить его значимость. Дубенский пишет: «Вечером после обеда, который ничем не отличался от предыдущих Высочайших обедов, я отправился на телефонную станцию для переговоров через Царское с Петроградом. Телефонист мне передал, что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону я узнал, что сегодня, 24-го февраля, в Петрограде были волнения на Выборгской стороне. Толпы рабочих требовали хлеба и было несколько столкновений с полицией, но всё это сравнительно быстро успокоилось»[811].

Таким образом, мы узнаём, что между Николаем II и императрицей существовала прямая связь непосредственно из кабинета царя. 24-го февраля между царём и царицей был разговор по телефону. Не трудно догадаться, что если Дубенскому было сообщено о беспорядках, то тем более такая информация была передана императрицей Николаю II.

А теперь посмотрим. Ни в дневнике Николая II, ни в дневнике императрицы Александры Феодоровны нет ни слова об этом телефонном разговоре. Затем 24-го февраля императрица пишет Николаю II письмо, в котором описывает события в Петрограде: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова и против них вызвали казаков. Всё это я узнала неофициально»[812].

Давайте задумаемся. Зачем императрице было повторять в письме к царю информацию, которую она уже передала по телефону? И зачем было вообще в письмах, которые, безусловно, могли просматриваться посторонними лицами и которые не могли быть немедленно доставлены адресату, сообщать политическую информацию первостепенной важности, когда её можно было немедленно сообщить по телефону, учитывая, что ко времени доставки письма эта важнейшая информация уже устареет?

Здесь необходимо отметить, что этот канал связи между царём и царицей, по телефону, совершенно не берется во внимание исследователями. До сих пор нам были известны следующие каналы информации царя о событиях в Петрограде: шифрованные телеграммы министра внутренних дел Протопопова, посылаемые на имя дворцового коменданта Воейкова, телеграммы генерала Хабалова и военного министра Беляева, направляемые в Ставку. (Провокационные послания Родзянко, направляемые царю с целью его дезинформации, мы в счёт не берём.)

Таким образом, переговоры царя и царицы по прямому проводу приобретают уникальный характер, так как информация, получаемая Николаем II от императрицы, была из первых рук, да ещё от верного человека. Заметим также, что первые телеграммы о положении дел в Петрограде прибыли в Ставку только 25-го февраля. Поэтому значение факта прямого разговора царя с царицей 24-го февраля приобретает особое значение.

24-е февраля в Петрограде

«24 февраля, — пишет Спиридович, — в пятницу, движение в Петрограде приняло более революционный характер. Бастовало около 170 тысяч рабочих»[813].

Между тем, нарастающее рабочее движение, пожалуй, совершенно не волновало ни правительство, ни Думу, ни революционеров. Совет министров, заседавший в те дни, даже не нашёл нужным обсудить на своём заседании проблему рабочих выступлений. Министры считали, что это дело полиции, а не политиков[814].

Военные власти были озабочены главным образом, как бы довести до сведения населения, что хлеба в Петрограде достаточно. 24-го февраля генерал Хабалов выпускает следующее объявление: «За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же объёме, что и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идёт непрерывно»[815].

Интересно, что генерал ни словом не предупреждает о запрещении скоплений людей на улйцах, о том, что любые противоправные действия будут беспощадно пресекаться. Ничего этого нет. Одна забота о подвозе хлеба. Только за 24-е февраля Хабалов принял две внушительные депутации: одну от мелких пекарен, а другую от фабрикантов. И те, и другие говорили о проблемах хлебозаготовок. Хабалов принял весьма близко к сердцу эту проблему и фактически весь день ею занимался. Между тем, драгоценное время для подавления мятежа в его зародыше было упущено.

Дума также не дала рабочим выступлениям ни одной оценки. Причина этого молчания думцев на наш взгляд очевидна. Главари думской оппозиции просто не знали, как реагировать на события, которые они не инициировали и которые они не контролировали. Ведь ещё накануне этих событий лидер «Прогрессивного блока» Милюков вынужден был признать, что «Дума будет действовать словом и только словом»[816]. А тут получалось, что кто-то весьма успешно обходится без думских Демосфенов и устраивает самую настоящую революцию! «Прогрессивный блок» совершенно не знал, присоединяться ли к этому движению или, наоборот, от него отмежёвываться. Как писал депутат Государственной Думы и член «Прогрессивного блока» С. П. Мансырёв: «Волнения в Петрограде, как известно, началась 23 февраля, но, насколько помню, ни в широких думских кругах, ни в обществе им особенного значения не придавали. Нормального хода жизни они не нарушали. […] Так, 24-го я был в заседании Общества помощи военнопленным, […] 25-го назначено было очередное собрание у Брянчанинова, а 26-го, менее чем за 12 часов до революции, было мирное общее собрание членов Общества славянской взаимности, где читался годовой отчёт и происходили выборы совета. О событиях почти ни слова»[817].

А вот, как вёл себя 24-го февраля главный «народный трибун», председатель Государственной Думы Родзянко. Тот самый, который 10-го февраля нагло и самоуверенно пугал Государя грядущей революцией. Он «утром объездил город, посетил Голицына и Беляева, которого просил организовать совещание для передачи продовольствия городу»[818].

Любопытный факт! «Народные избранники», столько раз заверявшие общество и народ в своей готовности взять на себя всю полноту ответственности за судьбу России, перед лицом первых признаков надвигающейся революции немедленно стушевались, робко оправдываясь, что события в Петрограде «не нарушали нормального хода жизни». Насколько же прав был Государь, когда относился с презрительным скептицизмом к революционным возможностям думской оппозиции!

Но не все представители Думы хранили молчание. 24-го февраля на исторической сцене Февральской революции появляется группа Керенский — Чхеидзе. Керенский произносит речи с призывом свержения Государя и даже его физического устранения. Ему вторит Чхеидзе. Таким образом, не Родзянко, Милюков и Гучков первыми заговорили о свержении самодержавной власти, не они стали глашатаями наступившей революции, а Керенский и его левые подельники.

Между тем, сводки полиции за 24-е февраля говорили сами за себя.

«Первый участок Литейной части, К11 часам утра на Невском образовалась громадная толпа, рассеянная конными частями, Затем на Невском проспекте в течение всего дня до позднего вечера появлялись толпы, вследствие чего их приходилось разгонять много раз нарядами полиции и конных частей.

Первый участок Казанской части. В 11 часов 10 минут дня на Казанском мосту, на Невском проспекте, собралась толпа рабочих, числом до 1000 человек, преимущественно женщин и подростков, выкрикивавшая: «Дайте хлеба, хотим есть». Толпа эта вскоре была разогнана казаками и пешими городовыми.

Второй участок Васильевской части. Около 9 часов утра толпа мужчин и женщин остановилась перед зданием завода «Сименс и Гальске» (6 линия, 61), вызывая рабочих криками и свистками, но прибывшим нарядом полиции в числе 19 человек собравшиеся были рассеяны. Позже были получены сведения, что к забастовке присоединились и вышли на улицу рабочие означенного завода. Образовавшаяся толпа до 5000 человек направилась к Среднему проспекту с пением: «Вставай, подымайся, рабочий народ». Конный отряд городовых врезался в толпу, дабы рассеять ее. В это время появился патруль казаков в 9 человек под командой урядника, к которому бывшие в полицейском наряде помощники пристава второго участка Васильевской части титулярный советник Евсеев и поручик Пачогло обратились за помощью. Патруль сначала последовал за толпой, не принимая участия в действиях конных городовых, и, доехав до Среднего проспекта, скрылся. На погонах казаков были инициалы «Н.П». Рассеянная полицией толпа эта в большинстве направилась в район Гаванского участка.

Четвертый участок Петроградской части. В 6 час. вечера собравшиеся у Петроградского Механического завода рабочие вечерней смены до 1500 человек, не приступившие к работам, были рассеяны нарядом полиции. При этом из толпы рабочих были брошены в городовых конно-полицейской стражи Фому Долгова и Илью Кулемина комья мерзлого снега, причинившие первому ушиб подбородка и второму ушиб спины. Ушибы незначительны и городовые эти остались на службе.

Гаванский участок. Полицией задержаны Николай Бурмашев, 16 лет, за попытку остановить трамвай и Лазарь Ерохин, 17 лет, за подстрекательство к забастовке»[819].

Как пишет Спиридович: «С полудня на Литейном, на Знаменской площади, на Невском от Николаевского моста, по Садовой — всюду уже были сплошные массы народа. Движение трамваем прекратилось. Ехавших на извозчиках ссаживали. У Николаевского вокзала и на Лиговке останавливали ломовиков и выворачивали кладь на мостовую. Движение по льду с Выборгской и Петроградской сторон, с Васильевского острова увеличивались. Наряды пешей полиции потонули в них. В 12 с половиной часов градоначальник доложил по телефону генералу Хабалову, что полиция не в состоянии остановить движение и скопление народа»[820].

Ни войска, ни полиция нигде не применяли оружие. На Знаменской площади полиция была атакована градом ледышек, под хохот бездействующих казаков.

«Первый участок Александро-Невской части. Около 3 часов дня толпа, двигавшаяся по Невскому проспекту по направлению к Знаменской площади, впереди которой рассыпным строем ехали казаки (около полусотни), прорвалась на площадь. Толпа эта была встречена 15 городовыми конно-полицейской стражи, пытавшимися ее рассеять, но встреченные визгом, свистом, криками и градом поленьев, камней и осколков льда, лошади испугались и понесли своих всадников назад. На месте остались казаки, в присутствии которых у памятника Императора Александра III произошло митинговое собрание, откуда слышались возгласы: «Да здравствует республика, долой войну, долой полицию», а также крики «ура» по адресу бездействовавших казаков, которые отвечали толпе поклонами. При столкновении с толпой был поранен поленом в правую щеку конный городовой Боков и получил ушиб левой руки вахмистр Орешкин»[821].

Здесь следует сказать о действиях казаков. Ещё вечером 23-го февраля генералу Хабалову было доложено, что казаки во всех случаях бездействуют. Причём объяснялось это бездействие отсутствием у казаков нагаек. Генерал Хабалов приказал отпустить из находящихся в его распоряжении сумм по 50 копеек на казака для заведения нагаек[822].

Но дело было, конечно, не в нагайках. Мы помним, что ещё накануне беспорядков казаки дали сектантскую клятву большевику Бонч-Бруевичу не «стрелять в народ». Вот, они эту клятву и выполняли: «кланялись» толпе, подмигивали работницам и так далее.

Что характерно: требования «хлеба!» всё ещё главенствуют в риторике толпы. Лишь иногда, пока робко и неуверенно появляются требования политические: «Долой самодержавие, долой войну, долой правительство»! Причина этого понятна: те, кто организовал беспорядки, ещё не готовы выйти на первые роли. Они выжидают развитие событий. Одни предпочитают до времени оставаться в тени, другие считают выступления провокацией и ждут неминуемого подавления мятежа.

25-е февраля. Суббота. Царская Ставка. Могилёв

25-го февраля отношение императора Николая II к происходящим в Петрограде событиям коренным образом меняется. Именно 25-го февраля Государь начинает воспринимать события в Петрограде как крайне опасное и не допустимое явление, угрожающее безопасности государства.

«Уже с утра, — пишет генерал Дубенский, — в Ставке стало известно, что волнения в Петрограде приняли угрожающие размеры. Толпы появились уже на Невском у Николаевского вокзала, а в рабочих районах, как и вчера, народ требовал хлеба и стремился производить насилия над полицией. Были вызваны войска, занявшие площади, некоторые улицы. Все эти тревожные сведения достигли Могилёва отрывочно, и определённых сообщений о мероприятиях, принятых властями для подавления беспорядков в столице, — не было»[823].

Любопытно, откуда Дубенский уже с утра получил такие довольно подробные сведения о событиях в столице? Ведь первые телеграммы от Протопопова и Беляева были получены в Ставке 25-го февраля около 17 часов вечера. Если же Дубенский имеет в виду не только утро, но и весь день 25-го февраля, то у него не было никаких оснований писать, что сведения, достигшие Могилёва, «были отрывочными и определённых сообщений о мероприятиях, принятых властями» в них не указывалось.

Что касается Государя, то большинство очевидцев из свиты указывает на его спокойствие, причём объясняет это спокойствие отсутствием у царя точной информации о происходившем в Петрограде. «Государь, — пишет всё тот же Дубенский, — не всё знал — так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал»[824].

Имеющиеся документы, казалось бы, подтверждают эти слова Дубенского. Камер-фурьерский журнал от 25-го февраля сообщает: «От 12 1/2 Государь в сопровождении особ свиты прогуливался на моторах. В Государь отбыл ко всенощной в церковь Штаба»[825].

В дневнике императора Николая II за 25-е февраля следующая запись: «Встал поздно. Доклад продолжался полтора часа. В 2¹/₂ заехал в монастырь и приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошёл к Всенощной. Весь вечер занимался»[826].

Заметим, что сведения, указанные в дневнике, не совсем совпадают со сведениями камер-фурьерского журнала. Так, Государь обычно вставал в 8 часов утра. Если доклад в штабе начинался примерно через час, то как раз получалось, что около 10 часов 15 минут царь мог уехать на автомобильную прогулку. Тогда не понятно, почему в дневнике император пишет «встал поздно». Если же он действительно встал позже 8 часов утра, примерно в 10 часов, и потом отправился на доклад, то в таком случае Государь никак не мог «прогуливаться на моторах» в 10 с четвертью, как об этом указано в камер-фурьерском журнале.

Требует пояснения запись в дневнике о посещении царём монастыря. Речь идет о Могилёвской Братской иконе Божией Матери, находившейся в Богоявленском Братском монастыре в Могилеве. Император и императрица очень почитали эту икону и при посещении Ставки всегда прикладывались к ней.

Отметим, что время посещения императором монастыря, указанное в дневнике, расходится со временем, указанным в «Переписке Николая и Александры Романовых». В дневнике, как мы помним, написано: «В 2 1/2 заехал в монастырь и приложился к иконе Божией Матери». А в письме царя к царице от 25-го февраля сообщается: «Сейчас, в 2.30, перед тем как отравиться на прогулку, я загляну в монастырь и помолюсь за тебя и за них (т. е. за детей — П. М.) Пречистой Деве»[827]. То есть, судя по письму, в полтретьего царь ещё даже не уехал в монастырь, а по дневнику он уже минимум как 15 минут совершал автомобильную прогулку.

Мордвинов сообщает об этой автомобильной прогулке 25-го февраля: «В субботу 25-го февраля, — пишет он, — была наша последняя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилёвскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным ледяным ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и мы все, его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как всегда, хотя и очень задумчив, как всё последнее время»[828].

Интересно, что никто из сопровождавших Государя, ни Мордвинов, ни Дубенский, не пишут о посещении царём монастыря. Хотя Мордвинов чётко указывает, что вечером император был у всенощной.

Несмотря на уверения лиц свиты о неосведомлённости царя о событиях в Петрограде, имеются другие источники, говорящие об обратном.

В первую очередь император до 26-го февраля получал регулярную информацию от императрицы Александры Феодоровны. Стараниями разного рода недоброжелателей императрицы, а то и просто клеветников, как отечественных, так и иностранных, о ней сложилось ложное представление, как о некой силе, влияющей самым пагубным образом на положение дел в государстве. По этим утверждениям, Государыня ничего не понимала в происходящих событиях, слепо верила Протопопову, цеплялась всеми силами за сохранение самодержавных прерогатив своего супруга и так далее. В результате, лица, которые по своему служебному долгу были обязаны подавить петроградский бунт, но не сделали этого, и лица, которые этот бунт вызвали и его плодами воспользовались, находили удивительное единение во взваливании вины за революцию на императрицу Александру Феодоровну.

Классическим примером, «свидетельствующим» о недальновидности царицы, является очередное письмо из «Переписки Николая и Александры Романовых» от 25-го февраля. В этом письме императрица пишет известные и постоянно цитируемые слова, что события в Петрограде «это — хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба — просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать, […] Устала после приёмов, разговаривала с Апраксиным и Бойсманом. Последний говорит, что здесь необходимо иметь настоящий кавалерийский полк, который сразу установил бы порядок, а не запасных, состоящих из петербургского люда. Гурко не хочет держать здесь твоих улан, а Гротен говорит, что они вполне могли здесь разместиться.

Бойсман предлагает, чтобы Хабалов взял военные пекарни и пёк немедленно хлеб, так как, по словам Бойсмана, здесь достаточно муки. Некоторые булочные также забастовали. Нужно немедленно водворить порядок, день ото дня становится всё хуже. Я велела Бойсману обратиться к Калинину (Протопопову — П. М.) и сказать ему, чтобы он поговорил с Хабаловым насчёт военных пекарен. Завтра воскресенье, и будет ещё хуже. […] Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок»[829].

Генерал Спиридович в своих воспоминаниях подтверждает последние слова царицы: «Государыня была против репрессивных мер и особенно против стрельбы. «Не надо стрельбы, не надо стрельбы, — повторяла она несколько раз. — Нужно только поддерживать порядок»[830].

Не трудно догадаться, что эти слова Спиридович практически слово в слово заимствовал из «Переписки Николая и Александры Романовых».

Вообще Спиридович, да и не он один, хочет представить дело так, будто императрица Александра Феодоровна была введена в заблуждение Протопоповым и не представляла себе обстановки в Петрограде, считая её несерьёзной. «В Царском Селе во дворце было спокойно. Императрица продолжала смотреть на происходящие события глазами Протопопова»[831].

Но вот, что пишет в своей книге Александр Блок, детально изучавший в составе комиссии Временного правительства документы эпохи и беседовавший почти со всеми ведущими деятелями трагических событий. «Между 5 и 7 часами царь получил две телеграммы от Александры Федоровны. В одной говорилось, […] что «совсем нехорошо в городе»[832].

Между тем, в «Переписке Николая и Александры Романовых» Николай II 25-го февраля безмятежно пишет об одной из полученных от царицы телеграмм: «Сейчас получил твою утреннюю телеграмму. Слава Богу, нет осложнений. Первые дни температура всегда высока и спускается медленно к концу»[833].То есть речь идёт о здоровье детей, и ни слова о Петрограде.

Совершенно ясно, что императрица имела не полную, но достаточную информацию о событиях в Петрограде. И она оценивала обстановку в городе как достаточно серьёзную. Это видно из того, что она постоянно информировала о ней Государя по прямому проводу и телеграммами.

Тревога императрицы, её крайняя обеспокоенность никак не вяжутся с рассуждениями её письма «о хулиганском движении мальчишек и девчонок».

25-го февраля Николаю II поступают первые официальные сообщения из Петрограда. В 16 часов 40 минут Хабалов послал в Ставку Начштаверху (то есть Алексееву) секретную шифрованную телеграмму, в которой он описывает ход развития беспорядков в период с 23-го по 25-е февраля. Заканчивает Хабалов телеграмму следующими словами: «Толпа рассеяна»[834].

В тот же день на имя Дворцового коменданта В. Н. Воейкова поступает первая шифрованная телеграмма от А. Д. Протопопова. В ней министр внутренних дел сообщал: «Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба взрослым по фунту, малолетним в половинном размере вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве двадцать третьего февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождающаяся уличными беспорядками. Первый день бастовало около 90 тысяч рабочих, второй до 160 тысяч, сегодня около 200 тысяч. Уличные беспорядки выражаются в демонстративных шествиях частью с красными флагами, разгроме в некоторых пунктах лавок, частичном прекращении забастовщиками трамвайного движения, в столкновениях с полицией. […] Сегодня днём более серьёзные беспорядки происходили около памятника императора Александра III, где убит пристав Крылов. Движение носит неорганизованный стихийный характер. Прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры военным начальством. В Москве спокойно»[835].

Воейков вспоминал по поводу этой телеграммы: «В субботу я получил от А. Д. Протопопова телеграмму с извещением, что в городе беспорядки, но всё клонится к их подавлению. Доложив эту телеграмму Государю, я вторично стал просить его ускорить отъезд. Но Государь продолжал настаивать на своём отъезде во вторник, добавив, что я на этот день могу сделать соответствующие распоряжения к отбытию со Ставки»[836].

Снова это непонятное, настойчивое желание Воейкова уехать как можно скорее из Ставки! И снова непонятное, настойчивое стремление царя оставаться в Ставке до вторника! Чем оно было вызвано? Версия о неосведомлённости царя о событиях в столице отметается всеми имеющимися у нас объективными фактами. Сокращение обсуждения военной обстановки на фронте на один-два дня ничего бы не изменило, да и не за этим Государь в Ставку ехал. Тогда что? Что должно было случиться такого до вторника, то есть до 28-го февраля, что царь, во что бы то ни стало, должен был не покидать Могилёва?

Оставаясь в Ставке, Николай II даёт чёткий приказ генералу Хабалову: немедленно навести в Петрограде порядок. В 20 часов император направляет генералу следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ».

Как пишет Г. М. Катков: «Телеграмма была составлена самим Государем и послана без консультаций с кем бы то ни было»[837].

О том, какое впечатление произвела эта царская телеграмма на Хабалова, видно из его показаний 22-го марта 1917 года следственной комиссии Временного правительства: «25 февраля около 9-ти часов вечера я получил от бывшего Государя следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией». Эта телеграмма меня сильно расстроила, так как вынуждала меня прибегать к расстрелам»[838].

На другом допросе Хабалов ещё красочнее описал своё впечатление от полученной царской телеграммы: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? Быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить «завтра же»… Государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «хлеба дать» — дали хлеба и кончено. Но когда на флагах надпись «долой самодержавие» — какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо… Я убит был — положительно убит!»[839]

Характерны слова и военного министра Беляева, сказанные им Хабалову: «Ужасное впечатление произведёт на наших союзников, когда разойдётся толпа и на Невском будут трупы»[840].

Таким образом, мы видим, что чёткое, энергичное, ясное и недвусмысленное повеление Государя беспощадно подавить беспорядки изначально завязло в безволии и политической инфантильности военных руководителей Петрограда. Император Николай II отдал свой приказ ещё в самом начале революционного брожения. Выполни петербургские градоначальники и царские министры добросовестно свой долг, и никакой Февральской революции не состоялось бы. Но вместо этого они продолжали проводить время в бесплодных заседаниях, обсуждая проблему выпечки хлеба, да сокрушаясь о том впечатлении, какое произведёт вид расстрелянных бунтовщиков на впечатлительных союзнике?.

25-е февраля в Петрограде

25-го февраля события в Петрограде из беспорядков переросли в вооружённое противостояние. Социалистические группировки открыто объявили о начале революции. Агентура Охранного отделения докладывала: «Петроградская организация Российской социал-демократической рабочей партии приняла решение использовать в партийных целях возникшее движение и взять руководство участвующих в них масс в свои руки. Придать ему явно революционный характер»[841].

25-го февраля петроградский комитет РСДРП выпустил прокламацию, в которой говорилось: «Требуют хлеба — отвечают свинцом! Кто виноват? Виновата царская власть и буржуазия. Они грабят народ в тылу и на фронте. Помещики и капиталисты на войне наживаются, не успевают считать барыши. Тянут войну без конца. Ради военных барышей и ради захвата Константинополя, Армении и Польши шлют на бойню народ. Нет конца их жадности и зверству. Впереди борьба, но нас ждет верная победа! Все под красные знамена революции! Долой царскую монархию! Да здравствует 8-часовой рабочий день! Вся помещичья земля народу! Долой войну! Да здравствует братство рабочих всего мира! Да здравствует Социалистический Интернационал»?[842]

Нас не должно смущать, что решение о революции и воззвания выходили от имени РСДРП. Как мы уже говорили, в феврале 1917 года все революционные группировки в Петрограде (большевики, меньшевики, эсеры) действовали заодно.

Великий князь Михаил Александрович записал в свой дневник, что «рабочие с красными флагами бросали в полицию ручные гранаты и бутылки, войскам пришлось стрелять»[843].

Генерал Спиридович вспоминал: «25 февраля, в субботу, забастовка в Петрограде охватила 240тысяч рабочих. […] На Выборгской стороне около 10 утра по Самсонъевскому проспекту двигалась толпа рабочих 600 человек. На углу Финского переулка и Нижегородской улицы сотня казаков и взвод драгун заградили им путь. Толпа остановилась. Туда же явился с нарядом конной полиции 10 человек полицмейстер Шалфеев. Подъехав к толпе, он стал уговаривать рабочих разойтись. Казаки и драгуны уехали. Толпа поняла это как нежелание войск сотрудничать с полицией и бросилась на Шалфеева. Его стащили с лошади, тяжело ранили железом, избили. Бросившийся на выручку наряд полиции был смят. С обеих сторон раздавались одиночные выстрелы. В полицию бросали камнями, кусками железа. Подоспевшие наряды разогнали, наконец, толпу. Шалфеева в бессознательном состоянии отвезли в госпиталь»[844].

Генерал Глобачёв: «Первые признаки бунтарства произошли 25 февраля. Солдаты Лейб-гвардии Павловского полка отказались исполнить приказание своего командира батальона и нанесли ему смертельные поранения на Конюшенной площади. Зачинщики были арестованы и преданы военно-полевому суду»[845].

Генерал Курлов пишет о дальнейшей судьбе этих подстрекателей: «Задержанные были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали»[846].

В 15 часов на Знаменской площади около памятника императору Александру III казачья сотня не дала отряду конной полиции разогнать мятежную толпу. Причём казак Фролов насмерть зарубил шашкой полицейского пристава ротмистра Крылова, пытавшегося вырвать красный флаг из рук манифестанта. Толпа ревела от восторга и качала на руках казака-убийцу. Тело убитого русского офицера Крылова ещё долго лежало на площади. Толпа с любопытством его разглядывала.

У Казанского моста казаки отбили у полиции арестованных и ранили двух городовых.

Между тем, однако, достаточно было мало-мальски жёсткой позиции войск, чтобы мятежников охватывала паника. Так, около 18 часов у городской думы на Невском проспекте революционные боевики стали стрелять из толпы по полиции и драгунам 9-го запасного Кавалерийского полка. В ответ на это офицер спешил своих драгун и приказал дать залп по толпе. Несколько человек было убито, несколько ранено. Толпа разбежалась. Как пишет генерал Спиридович: «На тротуарах паника. «Стреляют, стреляют!» — слышалось по Невскому. Этот слух произвёл охлаждающее действие. […] Начали говорить, не пора ли всё кончать, так как войска переходят к решительным действиям. Говорили о необходимости кончать забастовку. К ночи Невский опустел. Была видна лишь полиция, разъезды жандармов, казаков, драгун»?[847]

В этот момент мы вновь видим, кто был действительно главной движущей фигурой февральского заговора. Мы снова видим, что не думские вожди были этой движущей силой, а Керенский. При первых же проявлениях неудач в ходе февральских событий он немедленно начинал действовать, проявлял кипучую энергию и изобретательность, которые благодаря ничтожеству и организаторской расслабленности военных и гражданских властей Петрограда неизменно приводили к успеху. Конечно, дело заключалось не только и не столько в организаторских способностях Керенского, сколько в наличии у его тайных руководителей обширного числа высокопоставленных сторонников.

Так было и вечером 25-го февраля. Причём для своих целей Керенский воспользовался заседанием той самой городской думы, возле которой только что произошли трагические события. В городской думе в этот вечер 25-го февраля шло заседание, посвящённое продовольственному вопросу. Как пишет Спиридович, заседание это было превращено городскими депутатами в революционный митинг. Любопытен состав митингующих «революционеров»: сенатор С. В. Иванов, председатель финансовой комиссии петроградской думы генерал-от-инфантерии П. П. Дурново, профессор М. В. Бернацкий. О последнем достаточно сказать, что в сентябре 1917 года он станет министром финансов у Керенского.

Выступающие на заседании городской думы требовали немедленной отставки правительства, заявляли, что «не верят Верховной власти». Вскоре накал страстей в городской думе достиг своего предела. И вот тут-то на заседании появился Керенский. Появился как представитель законодательной власти — Государственной Думы, в тот момент, когда её руководство, все эти болтливые вожди, все эти лидеры «Прогрессивного блока», все эти неудачливые многолетние заговорщики отсиживались непонятно где или что-то лепетали насчёт поставок хлеба. Например, Родзянко в городской думе тоже ждали, но он не смог приехать, так как был занят в Государственной Думе очень важным делом — «разбирал законопроект о расширении прав городских самоуправлений в области продовольствия»[848].

Пока Родзянко занимался продовольствием, Керенский занимался политикой, неумолимо перетягивая одеяло власти на себя. Под бурную овацию городских депутатов, генералов, сенаторов, профессоров он властно взошёл на трибуну. Речь его была как всегда истерична, но никто не слушал, что он говорил, слушали, как он говорил. Керенский кричал «о преступном самодержавии», о его «безвинных жертвах». Тут же, кстати, к городской думе поднесли на носилках тела этих жертв, после чего «настроение достигло полного возбуждения»[849].

Между тем трусость и расслабленность власти в Петрограде уже 25-го февраля не может не потрясать. К ночи 25—26-го февраля полицией и жандармерией было арестовано около 100 членов революционных организаций, в том числе 5 членов Петроградского комитета Российской социал-демократической партии и двое ранее не арестованных членов Рабочей группы.

Заседание городской думы потребовало по телефону от генерала Балка немедленного освобождения арестованных, в том числе и авторов вышеуказанного воззвания. Вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и арестовать главных зачинщиков, собравшихся в городской думе, в том числе и Керенского, Балк приказывает освободить некоторых арестованных.

В 22 часа 25-го февраля генерал Хабалов собрал командиров запасных батальонов и начальников участков военной охраны. Хабалов зачитал им телеграмму Государя и отдал приказ на 26-е февраля: толпы не агрессивные разгонять кавалерией, толпы революционные после троекратного предупреждения — расстреливать.

Около 23 часов 45 минут 25-го февраля на казённой квартире председателя Совета министров князя Н. Д. Голицына на Моховой улице д. 34 началось совещание министров. Впервые за время беспорядков Совет министров обсуждал создавшееся положение[850]. Но и на этом заседании главным обсуждаемым вопросом было не подавление беспорядков, а взаимодействие с Государственной Думой. Предлагалось её распустить. За это были министры внутренних дел А. Д. Протопопов, юстиции Н. А. Добровольский и обер-прокурор Святейшего Синода Н. П. Раев. Все остальные министры были против роспуска Думы. При этом Совет министров проявлял ту же самую политику заигрывания с революцией, что и военные власти. Вместо выработки решительных мер по противодействию беспорядкам стали обсуждать возможность отставки Протопопова. Вызванный на заседание генерал Хабалов был настолько растерян и испуган, что даже забыл сообщить министрам о царской телеграмме. По докладу начальника директора Департамента полиции А. Т. Васильева министры высказывали предложения подавить волнения силой и даже поднимали вопрос об осадном положении, но так и оставили его нерешённым. В конце концов, Хабалов предложил опубликовать от своего имени и с утра расклеить по городу предупреждения, что любые сборища будут подавляться силой оружия. Совет с этим согласился. Около 4 часов утра 26-го февраля министры разъехались по домам.

26-е февраля 1917 года. Воскресенье. Царская Ставка. Могилёв

26-го февраля Государь в 10 часов утра был на Божественной литургии.

А. А. Мордвинов вспоминал: «В воскресенье, 26 февраля утром, как всегда пешком, в сопровождении свиты Его Величество отправился в штабную церковь к обедне, и, как всегда, большая толпа собралась по сторонам прохода и на площади, чтобы посмотреть на царя. После церкви Государь пошёл на занятия в штаб, где оставался очень долго»[851].

Итак, Мордвинов свидетельствует, что обычный доклад, который делал императору Алексеев, 26-го февраля был необычно «очень долгим». Доклад был настолько долгим, что ежедневная царская прогулка по окрестностям города, была отменена: «Прогулки в этот день не было»[852].

Между тем в воспоминаниях другого участника событий генерала Дубенского информация о докладе носит совершенно иной характер: «Государь был у обедни, — пишет он. — Церковь была переполнена молящимися — генералами, офицерами, командами солдат и простыми прихожанами. Свита Его Величества, генерал-адъютант Алексеев, генерал Кондзеровский — находились храме. Служил протопресвитер Георгий Шавельский. После обедни Государь прошёл на доклад в генерал-квартирмейстерскую часть, который продолжался недолго. Никаких важных событий за субботу не произошло, и вести от союзных армий были также спокойного характера. […] Около двух часов Государь с Воейковым, графом Граббе, герцогом Лейхтенбергским и профессором Фёдоровым поехал по Бобруйскому шоссе на прогулку и вышел около часовни в память 1812 года и гулял там не более часа»[853].

В дневнике царя имеется следующая запись от 26-го февраля: «В 10 час. пошёл к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял»[854].

Остаётся непонятным: был доклад царю долгим или нет, почему Мордвинов отрицает царскую прогулку, а Дубенский её подтверждает. Но что самое поразительное, это то, что Дубенский утверждает, что литургию «служил протопресвитер Георгий Шавельский». Между тем, сам отец Георгий в своих мемуарах недвусмысленно пишет: «25 февраля за завтраком я в последний раз видел своего Государя. […] Вечером 25-го февраля выехал из Ставки в Псков через ст. Дно. Поезд прибыл в Псков с огромным опозданием, около 9 час. веч. 26 февраля»[855].

Таким образом, Шавельский никак не мог служить 26-го февраля Божественную литургию в Могилёве. Так кто же ошибается или лжёт, Мордвинов, Дубенский, Шавельский? Мы предвидим объяснения этих противоречий некоторыми нашими оппонентами. У них есть любимое словцо «запамятовал». Особенно оно ими любимо в исследовании Екатеринбургского злодеяния. Всякий раз, как какой-нибудь исторический персонаж начинает нести явную околесицу, путаться, лгать, оппоненты объясняют это словом «запамятовал». Но совершенно ясно, что большая часть подобных расхождений и противоречий к «забывчивости» никакого отношения не имеют.

Между тем ясно, что все мысли царя были вокруг событий в Петрограде. «Уже с утра, — пишет Дубенский, — Государя глубоко заботили события в столице». Видимо нервное напряжение было настолько сильно, что во время литургии у Николая II случился сердечный приступ. В письме императрице 26-го февраля он писал: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся? часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы»[856].

На душе императора было не тревожно. Во второй половине дня Государь получил телеграмму генерала Хабалова, которую тот послал на имя Алексеева, следующего содержания: «Доношу, что в течение второй половины 25 февраля толпы рабочих, собиравшихся на Знаменской площади и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. Около 17 часов у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями: «Долой войну!» На предупреждение, что против них будет применено оружие, из толпы раздалось несколько револьверных выстрелов, одним из коих был ранен в голову рядовой 9-го запасного кавалерийского полка. Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, причем убито трое и ранено десять человек. Толпа мгновенно рассеялась. Около 18 часов в наряд конных жандармов была брошена граната, от которой ранены один жандарм и лошадь. Вечер прошел относительно спокойно. 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих. Мною выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и подтверждающее населению, что всякое проявление беспорядка будет подавляться силою оружия. Сегодня 26 февраля сутра в городе спокойно».

Но к тому времени Николай II уже знал, что беспорядки возобновились. Он понимал, что его приказ о подавлении мятежа не выполнен. Дубенский пишет, что Государь «сам никаких указаний не давал и словно смирился со всем тем, что происходило»[857].

Эти слова Дубенскому стоило отнести к себе и ко всему окружению Ставки, но не как ни к Государю. Пока Дубенский, по его собственным словам, проводил время в стенаниях, что «неужели уже ничего нельзя сделать», Николай II действовал. Царь отдал точный приказ прекратить 26-го февраля беспорядки, эта воля монарха должна была быть беспрекословна выполнена. Не вина, а беда Государя Николая II была в том, что у него почти не было людей, которым можно было бы дать поручение и быть уверенным, что оно будет добросовестно выполнено. Николай II понимал, что и в этом случае на Хабалова нет надежды, что ему, царю, придётся самому отправляться в Петроград. Но одновременно, по каким-то не ясным, но очень важным причинам, Николай II не хотел покидать Ставки. Скорее всего, именно осознание необходимости своего отъезда с одной стороны и необходимости оставаться в Ставке с другой и было причиной мучительных раздумий Государя. Кроме того, царь всё более осознавал, что Ставка охвачена изменой.

В тот же день в Петрограде, 26-го февраля, председатель Совета министров князь Голицын воспользовался правом? данным ему Николаем II накануне своего отъезда в Ставку. Голицын издал за подписью императора указ о прерывании занятий Государственной Думы до апреля 1917 года. «На основании ст, 99 основных государственных законов повелеваем: Занятия Государственной Думы и Государственного Совета прервать 26-го февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение». На подлинном Собственной Его Императорского Величества рукою подписано: НИКОЛАЙ. В Царской ставке, 25 февраля. Скрепил: председатель Совета Министров кн. Николай Голицын»[858].

Как пишет Г. М. Катков: «Нет никаких указаний на то, что Голицын испрашивал у Государя разрешения, чтобы воспользоваться документом. Ответственность за это решение целиком лежит на Голицыне и на Совете министров»[859].

Решение о перерыве занятий Государственной Думы в тех конкретных условиях февральских дней было не только бесполезным, но и вредным шагом. Оно было принято накануне самовольной отставки Голицына. Таким образом, князь давал руководителям Государственной Думы прикрывать невыполнение указа императора коллапсом законной власти. О решении распустить Думу Голицын телеграфировал Государю 27-го февраля в 1 час 58 минут[860].

В 21 час 20 минут Николай II послал телеграмму № 11, которая была получена в Царском Селе 26-го февраля в 22 часа 08 минут. «Её Величеству. Любовь моя! Спасибо за телеграммы. Уеду, как только улажу все необходимые здесь вопросы. Сплю хорошо. Да благословит вас всех Господь. Ники»[861].

Слова Государя о том, что он уедет, когда решит все необходимые здесь (то есть в Ставке) вопросы, лишний раз доказывает, что эти вопросы не были связаны с планами весеннего наступления. Ибо решить подобные задачи стратегической важности Николай II, конечно же, до 1-го марта не успел бы.

Вечером 26-го февраля прервал своё многодневное молчание камергер М. В. Родзянко. В чём была причина того, что председатель Государственной Думы, все первые дни мятежа озабоченный исключительно продовольственным вопросом, вдруг вспомнил, что он является ведущим политиком, мы поймём позднее. А сейчас рассмотрим несколько загадочных моментов, связанных с телеграммами Родзянко.

В. Н. Воейков пишет, что 26-го февраля император Николай II сообщил ему о телеграмме, полученной из Петрограда от Родзянко. Император попросил Воейкова зайти к нему в кабинет и прочесть её. Содержание телеграммы было следующее: «Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют в друг друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца».

На вопрос Воейкова, ответил ли Государь на эту телеграмму, тот сказал, что ещё подумает, так как Родзянко пишет от имени Государственной Думы, которая вчерашним указом распущена[862].

Но дело в том, что Голицын от имени царя объявил о перерыве в работе Государственной Думы с 26-го февраля, а Государь узнал об этом указе только утром 27-го февраля. Как же он мог 26-го февраля говорить, что Родзянко пишет от имени распущенной Думы?

А. Блок тоже утверждает, что 26-го февраля Родзянко послал царю телеграмму вышеизложенного содержания. Граф Фредерикс на допросе комиссии Временного правительства рассказал, что 27-го февраля «Государь только сказал мне: «Опять толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду отвечать»[863].

Таким образом, получается, что Родзянко посылал царю 27-го февраля вторую телеграмму. А. Блок пишет, что копии телеграммы были разосланы командующим фронтами с просьбой поддержать перед царём обращение председателя Думы. Ответили Брусилов: «Вашу телеграмму получил. Свой долг перед родиной и царём исполнил», — и Рузский: «Телеграмму получил. Поручение выполнено»[864].

О двух телеграммах Родзянко Николаю II пишет и генерал Дубенский. «Мне передавал генерал Клембовский, что Родзянко прислал телеграмму Государю, где он настойчиво просит образовать новое правительство из лиц, пользующихся доверием общества. […] К вечеру мы узнали, что получена ещё вторая телеграмма от Родзянко, в которой он вновь настойчиво просит Государя удовлетворить ходатайство об ответственном министерстве, при этом председатель Государственной Думы указывает, что ответственное министерство необходимо во имя спасения родины и династии. Я лично этой телеграммы не видал, но слышал о ней от многих лиц. На эту телеграмму будто бы послан ответ через генерал-адъютанта Алексеева по прямому проводу в Петроград после совещания у Государя, на котором присутствовали граф Фредерикс, генерал Алексеев и генерал Воейков. Ответ выражал согласие Государя на образование ответственного министерства»[865].

На самом деле Николай II 27-го февраля никакого своего согласия на «Ответственное министерство» не давал, наоборот его приказы содержали совсем иной смысл. Кроме Дубенского об этом не пишет никто. В частности Лукомский категорически отрицает даже какие-либо разговоры об «Ответственном министерстве»: «Я решительно утверждаю, что отношение Государя Императора к вопросу об издании закона об ответственном министерстве до отъезда Его из Ставки 13 марта было отрицательным, и я решительно удостоверяю, что никакого совещания в эти дни по этому вопросу под председательством Государя в Могилеве не было»[866].

Но сейчас нас интересует вопрос о второй телеграмме. Безусловно, что Дубенский имеет в виду телеграмму, доставленную в Ставку утром 27-го февраля. В этой телеграмме Родзянко сообщает царю о выполнении его указа о роспуске Думы, в которой он действительно призывал царя «немедленно призвать новую власть, на началах изложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме»[867].

Заметим, Родзянко говорит не «в телеграммах», а в «телеграмме». Таким образом, можно с уверенностью сказать, что 26-го февраля Родзянко послал императору Николаю II только одну телеграмму, которую Государь прочитал утром 27-го. Существование же телеграммы Родзянко, заканчивавшейся словами «молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца», не находит достаточного документального подтверждения, так, же как и ответы командующих фронтами, в той редакции, в которой их приводит Блок.

Почитаем, что писал царю Родзянко в своей телеграмме от 26-го февраля, которая была получена в Ставке в 22 часа 40 минут.

«Всеподданнейше доношу Вашему Величеству, что народные волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их, недостаток хлеба и слабый подвоз муки, вызывают панику, но главным образом полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжёлого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно ценой пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрёт в самую тяжёлую минуту. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются за недостатком топлива и сырого материала. Рабочие остаются без денег, и голодная безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожные сообщения по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28, ввиду отсутствия подвоза топлива и необходимого материала. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44, и производство чугуна уменьшается изо дня в день, грозя крупным сокращением производства. […] Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец. Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять всё население. За таким правительством пойдёт вся Россия, одушевившись вновь верою в себя и в своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно. Председатель Государственной Думы Михаил Родзянко»[868].

Самое интересное в этой телеграмме заключается не в том, что Родзянко в ней солгал всё от начала до конца, и даже не то, что фактически он выдвинул царю ультиматум с требованием сформировать «Ответственное министерство». Самое любопытное заключается в том, что за полтора часа до того, как вышеназванная телеграмма была направлена Николаю II, точно такая же телеграмма в 21 час 03 минуты была отправлена Родзянко генералу Алексееву. Только заканчивалась она другими словами: «В ваших руках, Ваше Высокопревосходительство, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души».

Одновременно с посланной Николаю II телеграммой Родзянко послал ещё одну точно такую же телеграмму главнокомандующему войсками Юго-Западного фронта генерал-адъютанту А. А. Брусилову. Телеграмма Брусилову заканчивалась следующими словами: «В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством поддержать моё убеждение перед Его Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя. Промедление смерти подобно. Председатель Государственной Думы Родзянко»[869].

Ответ Брусилова не заставил себя долго ждать. Только он был отправлен не Родзянко, а начальнику штаба генералу Алексееву. Вот текст телеграммы с этим ответом: «27.02.17. 12 ч. 30 м. Начштаверх. Представляю телеграмму, полученную 23 часа двадцать шестого февраля. Прошу Ваше Высокопревосходительство всеподданнейше доложить её Его Императорскому Величеству. По верноподданному долгу и моей присяге Государю Императору считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода быть не может. Генерал-адъютант Брусилов»[870].

Алексеев доложил телеграмму Родзянко царю, но перед этим предварительно изъяв из неё наиболее резкие фразы. На подлиннике телеграммы видно, как из текста убраны все требования к царю («Государь спасите…», «Государь призовите…» и так далее).

Эта история с телеграммой Родзянко имеет важное значение в истории февральского переворота. С одной стороны, Родзянко при помощи этой телеграммы проверял лояльность генералов к перевороту. С другой, генерал Алексеев при помощи Родзянко делал то же самое: проверял командующих фронтами к их готовности оказать давление на царя.

На следующий день, 27-го февраля, Родзянко пошлёт точно такую же телеграмму главнокомандующему войсками Северного фронта генерал-адъютанту Н. В. Рузскому.

26-е февраля в Петрограде

С утра 26-го февраля согласно приказа генерала Хабалова войска в Петрограде заняли все посты. Главным образом охранялись мосты и переправы. Тем не менее, люди небольшими группами по льду переходили Неву и стекались к Невскому проспекту. Было воскресенье, никто не работал. Из-за порочного приказа Хабалова полиция была убрана из города и заменена войсками. Люди спокойно подходили к конным и пешим патрулям, разговаривали с солдатами. Никакой вражды друг к другу не чувствовалось. Тем не менее, именно 26-го февраля войска действовали против революции наиболее энергично.

26-го февраля в Петрограде бастовало 240 тысяч рабочих[871].

К полудню весь Невский был заполнен толпой с красными флагами, революционными лозунгами и поющей революционные песни. «С 10 часов утра, — сообщало Охранное отделение, — толпы бастующих рабочих с разных частей города устремились на Невский проспект, где были произведены ряд демонстративных выступлений, с пением революционных песен и выкидыванием красных флагов»[872].

В 3 часа пополудни революционная толпа возле Гостиного Двора двинулась по Невскому проспекту в сторону Знаменской площади. Дорогу ей пересекла учебная команда запасного батальона Павловского полка под командованием капитана Чистякова, пользовавшегося большим авторитетом у своих солдат. На предупредительные выстрелы толпа не реагировала, и Чистяков приказал открыть огонь на поражение. В этот момент с крыш был открыт огонь по солдатам, в затылок был убит ефрейтор. Озлобленные солдаты открыли беспорядочный огонь по толпе, среди которой было много убитых и раненых. Толпа была рассеяна.

Не менее энергично действовала учебная команда Волынского полка под командованием капитана Квитницкого, защищавшего Знаменскую площадь[873].

Общую картину событий 26-го февраля в Петрограде представляют донесения полицейских надзирателей: «В 4 часа дня Невский просп. на всем его протяжении был очищен от толпы, причем на Знаменской площади чинами полиции подобрано около 40 убитых и столько же раненых. Одновременно на углу Итальянской и Садовой улиц обнаружен труп убитого прапорщика лейб-гвардии Павловского полка с обнаженной шашкой в руке».

Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицу.

Слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места, где были десятки раненых, оказывали им помощь и вели себя по отношению к чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко»[874].

То же свидетельствуют и донесения Охранного отделения: «При рассеивании упорствующих демонстрантов, со стороны которых были неоднократно произведены в чинов полиции и войска выстрелы из револьверов, в 5 часов 20 минут у Гостиного Двора, спешенным отрядом 9-го Запасного кавалерийского полка и взводом Лейб-гвардии Преображенского полка был открыт по толпе демонстрантов огонь»[875].

В 16 часов дня произошёл инцидент в 4-м отряде учебной роты запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка, товарищи которой под командованием капитана Чистякова только что отличились на Невском проспекте. Пробравшиеся в казармы на Конюшенной площади неустановленные агитаторы, воспользовавшись отсутствием офицеров, сумели смутить несколько десятков человек, которые, забрав винтовки, толпой вышли на улицу, требуя прекратить кровопролитие. На Екатерининском канале эти солдаты вступили в перестрелку с конной полицией. В результате был убит один городовой и один ранен[876]. Потом солдаты сами вернулись в казармы. Через некоторое время в казармы прибыл полковник А. Н. Экстен. Он стал стыдить солдат. Его речь произвела на них впечатление. При выходе из казарм, уже на улице, полковник Экстен был убит в спину неустановленным лицом. Прибывшие «пре-ображенцы» окружили бунтовщиков и арестовали 19 из них, которых препроводили в Петропавловскую крепость.

События в Павловском полку явились для властей весьма тревожным сигналом, на который, впрочем, никакой соответствующей реакции не последовало.

Несмотря на инцидент в Павловском полку, ситуация в городе 26-го февраля в целом контролировалась правительством. Жёсткий отпор, данный войсковыми соединениями в центре Петрограда, а также известие о роспуске Думы возымели своё действие. В рядах заговорщиков чувствовалось смущение. Вечером 26-го февраля в доме Елисеева на Невском проспекте состоялось совещание Керенского с представителями левых думских фракций и революционных группировок. Керенский предложил обсудить вопрос «о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве таковыми»[877].

Неожиданно для него участники совещания стали высказывать мнения, что революция не удалась и нужно заканчивать противостояние. Для Керенского это было большой неожиданностью. Весь вечер 26-го февраля он находился в состоянии растерянности. Соратник Керенского В. Б. Станкевич вспоминал, что он вечером 26-го февраля «отправился в Таврический дворец. […] Я быстро получил пропуск и стал искать Керенского. Его я нашёл в просторном зале, где кроме него был только Чхеидзе, с поднятым воротником, оба в волнении. Чхеидзе всё время бегал из угла в угол. Я спросил кого-то из окружающих, где остальные члены Думы. Мне ответили, что разбежались, так как почувствовали, что дело плохо»[878].

Для думских революционеров дело действительно могло закончиться плохо. В случае если бы 27-го февраля правительство и войска проявили бы такую же твердость, как и 26-го, революция была бы подавлена. А это означало бы, что вернувшийся в столицу царь предал бы Керенских и Чхеидзе военно-полевому суду. Как Николай II умел подавлять революцию и чем заканчивались для бунтовщиков военно-полевые суды, Керенские и Чхеидзе хорошо помнили по 1906 году. Вот почему думские революционеры, словно мыши, разбегались из Таврического дворца!

Но именно в этот момент, по нашему мнению, происходит качественный поворот в февральских событиях.

Организовав беспорядки в Петрограде, Керенский, Чхеидзе, а также их заграничные кураторы пытались устроить в России именно революцию. То есть по классической формуле: провокация с «голодными» рабочими, расстрел «мирной» демонстрации правительственными войсками, вооружённое «восстание», захват мостов, банков, телефонных станций, арест правительства. Цель переворота была однозначной — свержение монархии и провозглашение республики. Керенский и его сподвижники, судя по всему, вообще не посвящали в свои планы старых подельников по Думе: Родзянко, Гучкова, Милюкова. Примечательно, что эти деятели в своих воспоминаниях весьма неохотно пишут о своей роли в Февральской революции. Всячески критикуя деятельность правительства и Хабалова, они обходят молчанием свою деятельность.

Для «Прогрессивного блока» события февраля 1917 года действительно были неприятным сюрпризом. Как мы могли убедиться, не Государственная Дума руководила событиями с 23-го по 26-е февраля, не под думскими лозунгами происходили демонстрации и митинги. Они проходили под лозунгами левых партий, под лозунгами Керенского. Но к вечеру 26-го февраля стало ясно, что революция Керенского потерпела поражение! Призывы «Долой самодержавие!» не нашли поддержки ни в армии, ни в народе, а главное, они не были политически осуществимы. Безволие властей, отсутствие единого командования, свободная революционная агитация в войсках посредством «братания» рабочих с солдатами — привели к хаосу, создали опаснейшую ситуацию для государственного порядка в столице. Но с точки зрения общегосударственного устройства Российской империи, с точки зрения монархического строя — события в Петрограде не представляли смертельной опасности. Возвращение в Петроград императора, или даже посылка им верных воинских частей, восстановили бы порядок в столице в считанные часы. Это хорошо понимали заговорщики. Нужно было придать перевороту какие-то легальные формы. Для этого нужно было вернуться под лозунги Государственной Думы и выдвинуть на первую роль легального руководителя, пользующегося авторитетом в военной верхушке. Так на политической сцене вновь оказался Родзянко с главным требованием «Прогрессивного блока» — «Ответственным министерством». Не вызывает сомнений, что Керенский и его левые соратники предполагали использовать это старое требование лишь для направления революции в новое русло.

Вечером 26-го февраля Родзянко встретился с Керенским и Чхеидзе в помещении Государственной Думы. Станкевич пишет, что в тот момент, когда он наблюдал бегающего из угла в угол Чхеидзе и взволнованного Керенского, «Родзянко говорил по прямому проводу с фронтами»[879]. Мы знаем, что именно в это время в Ставке были получены телеграммы Родзянко. Таким образом, можно считать, что вечером 26-го февраля 1917 года переворот вступил в новую «легальную» стадию и главным действующим лицом, конечно фиктивно и конечно временно, становится Родзянко. Керенский был вынужден пойти на союз с Родзянко, так как без его участия генералитет не решился бы поддержать открытых революционеров, и революция была бы неминуемо подавлена. Со своей стороны Родзянко и стоящие за ним члены «Прогрессивного блока» понимали, что настал час, когда они могут реально прийти к власти, воспользовавшись беспорядками Керенского. Для этого надо было убедить Голицына обратиться к Государю с просьбой об отставке, а затем добиться от Государя «призвания лица, которому может верить вся страна, и поручить ему составить правительство». Не вызывает никаких сомнений, что таким лицом должен был быть сам Родзянко. Таким образом, 26-го февраля 1917 года Родзянко примыкает к революции и прикрывает её авторитетом Государственной Думы. Причём позже в своих мемуарах Родзянко этого и не скрывал. «Конечно, — писал он, — можно было бы Государственной Думе отказаться от возглавления революции (выделено нами — П. М.), но нельзя забывать создавшегося полного отсутствия власти и того, что при самоустранении Думы сразу наступила бы полная анархия, и Отечество погибло бы немедленно»[880].

Читая эти строки, невольно соглашаешься с графом С. Ю. Витте, который писал, что «главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе, — у него отличный бас»[881].

Как будто Родзянко не понимал того, что, прикрыв преступную группировку Керенского и компании именем легального высшего государственного органа, он, Родзянко, как раз и привёл Думу к самоустранению, а Отечество к немедленной гибели.

Начиная с 26-го февраля Родзянко начал проявлять кипучую активность. Однако это была активность совсем иного рода, чем активность Керенского. Днём Родзянко бомбардировал звонками совершенно растерявшегося генерала Хабалова, спрашивая того «зачем кровь» и доказывая, что бомбы в войска кидают городовые. Родзянко также звонил генералу Беляеву, предлагая ему разгонять толпы при помощи пожарных. (Вещь технически невозможная в 1917 году.)

Ближе к вечеру Родзянко прибыл к князю Голицыну и стал предлагать ему уйти в отставку самому. Голицын отказался и показал Родзянко папку с текстом указа о прерывании занятий Государственной Думы. Но тотчас же предложил Родзянко встретиться с лидерами фракций, чтобы «столковаться». Так правительство, постоянно демонстрируя свою слабость и свою нерешительность, укрепляло позиции мятежников.

Вечером Родзянко обзвонил руководство Ставки и командующих фронтами. Безусловно, он предложил им поддержать его план с «Ответственным министерством». Безусловно также, что этот его план был поддержан тайно Алексеевым и открыто командующими фронтами, что было выражено в их телеграммах. Для заговорщиков-генералов из Ставки вступление в игру Родзянко было огромным облегчением. Помогать революционеру Керенскому большинство из них в тот момент вовсе не собиралось, тем более устанавливать республику. Речь шла именно об «Ответственном министерстве» и замене Николая II другим царём. Поэтому, когда вспыхнули события в Петрограде с их революционным лозунгами, большая часть генералитета Ставки была настроена к ним скорее скептически, чем положительно. Появление Родзянко меняло дело.

Но совершенно особую роль играл в военном заговоре генерал Алексеев. Участвуя в перевороте с самого своего начала, заманив императора в Ставку, Алексеев выжидал того момента, когда он сможет сыграть свою главную партию. Безусловно, что он имел военно-политические амбиции самого высокого уровня. Алексеев действовал скрытно, даже от других сочувствующих генералов. После обмена первыми телеграммами между Родзянко и генералом Алексеевым начинается их самовольная совместная работа по подготовке документов, касавшихся особой государственной важности. Эти документы были сугубой прерогативой императора Николая II.

В ночь с 26-е на 27-е февраля генералитет Ставки активно включился в процесс свержения императора Николая II с престола. Керенский, много лет спустя после описываемых событий, утверждал: «Русскую революцию сделали не революционные партии, а […] генералы», Керенский знал, что говорил.

27-е февраля 1917 года. Понедельник. Царская Ставка. Могилёв

В понедельник утром 27-го февраля утром Государь отправился, по обыкновению, в штаб, где, по свидетельству Мордвинова, «оставался чрезвычайно долго»[882].

Кстати, снова поразительное расхождение с царским дневником: «Был недолго у доклада»[883].

Вообще дневниковая запись царского дневника за 27-е февраля поражает своими странностями. Вот начало этой записи: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад: к прискорбию, в них стали принимать участие и войска»[884].

Такое впечатление, будто Николай II узнал о беспорядках только 27-го февраля. Как будто не было ни телеграмм и писем императрицы, ни докладов Алексеева, ни телеграмм Протопопова, ни приказа самого императора Хабалову подавить эти беспорядки.

Утром 27-го февраля генерал Алексеев сказал Дубенскому, что ночью пришли известия из Петрограда, что в столице «новые явления — войска переходят на сторону восставшего народа». Безусловно, что эту же информацию Алексеев передал Николаю И. На ночь 26-27-го февраля эта информация не соответствовала действительности. Войска стали смешиваться с мятежниками только в полдень 27-го февраля.

Во время доклада Алексеев передал Николаю II телеграмму Родзянко следующего содержания: «Занятия Государственной Думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранён. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной Думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену Вашего Высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим манифестом. Государь не медлите. Если движение перебросится в армию — восторжествует немец, и крушение России, а с ней и Династии — неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий Вашу судьбу и родины настал. Завтра может быть уже поздно. Председатель Государственной Думы Родзянко»[885].

Телеграмма была отправлена из Петрограда в 12 часов 40 минут, получена в Ставке в 13 часов 12 минут. Любопытно, что Родзянко уже не имел право подписываться своей должностью, так как уже сутки он был с нее снят указом императора. Интересно также и то, что В. Н. Воейков в своих мемуарах пишет: «Эту телеграмму Родзянко послал как представитель временного комитета Государственной Думы, председателем которого он был избран»[886]. Из телеграммы Родзянко этого никак не следует.

Известия из Петрограда тяжело подействовали на императора. Как пишет тот же Дубенский: «Государь сегодня (то есть 27 февраля — П. М.) заметно более сумрачен и очень мало разговорчив»[887].

Но только ли мятежом был удручён Государь? 27-го февраля на него продолжилось давление о даровании пресловутого «Ответственного министерства».

В 12 часов 10 минут пришла тревожная телеграмма от Хабалова, в которой он сообщал о бунте в гвардейских полках и просил прислать дополнительные верные войска. «Принимаю все меры, которые мне доступны для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта»[888].

Но через час в 13 часов 15 минут пришла телеграмма от военного министра генерала Беляева, в которой тот сообщал: «Начавшиеся с утра в нескольких войсковых частях волнения твёрдо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. Беляев»[889].

Как известно, 27-го февраля Государь приказал генерал-адъютанту Н. И. Иванову двигаться на Петроград с преданным ему воинским отрядом Георгиевских кавалеров. Но вот в вопросе, кто был инициатором посылки генерала Иванова, когда было принято об этом решение — имеется немалая путаница.

В своих воспоминаниях генерал Дубенский пишет, что это он и профессор Фёдоров устроили так, чтобы Николай II послал Иванова в Петроград. Дубенский пишет, что он хорошо знал Иванова ещё по Русско-японской войне. Посоветовавшись с лейб-медиком С. П. Фёдоровым, Дубенский вместе с ним пошли к Иванову и убедили его предложить Государю послать его в Петроград для наведения там порядка. «Мы вам устроим сегодня за обедом место рядом с Государем, сказал С. П. Фёдоров, я скажу гофмаршалу князю Долгорукову об этом», — рассказывает Дубенский[890]. Так и было сделано. За обедом, то есть около 19–20 часов, царь поговорил с Ивановым и принял решение направить его в Петроград. «Ко мне подошёл генерал-адъютант Иванов и сообщил, что наше общее желание удовлетворено: Государь повелел ему отправиться с Георгиевским батальоном сегодня в ночь в Царское и затем в Петроград для водворения порядка»[891].

Правда, в своих показаниях ВЧСК Дубенский о своей с Фёдоровым инициативе не говорит ни слова. Он рассказывал, что высочайший обед «прошёл совершенно необычно, все были тихи, Государь почти молчал. Я потом узнал, что он говорил с Ивановым. Я даже не замечал, что они разговаривали, а потом вдруг говорят: «Вы знаете, Иванов назначен в Петроград и едет с Георгиевским батальоном»[892].

Контр-адмирал А. Д. Бубнов подтверждает тот факт, что Иванов сидел рядом с Николаем II, только не за обедом, как пишет Дубенский, а за завтраком, то есть около 12–13 часов дня: «27 февраля я был приглашён на завтрак к царскому столу. […] Завтрак проходил в обычном порядке, но в полном молчании и в скрываемом всеми тревожном настроении. Государь, по правую руку которого сидел генерал Н. И. Иванов, был бледнее обыкновенного и ни с кем не разговаривал. После завтрака он сейчас же ушёл к себе в кабинет в сопровождении генерала Иванова»[893].

Полковник А. А. Мордвинов сообщает, что отряд генерала Иванова был направлен генералом Алексеевым. На вопрос Мордвинова, что же теперь делать, Алексеев ответил: «Теперь остаётся только одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время… пройдёт не менее пяти-шести дней, пока все части смогут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит и предпринимать»[894].

Мордвинов сообщает, что эти слова Алексеев сказал перед самым отъездом Государя из Ставки, то есть поздно вечером 27-го февраля. При этом Мордвинов продолжает приводить слова. Алексеева: «Ну, дай вам Бог всего лучшего в вашей поездке. На всякий случай впереди вас пойдёт Георгиевский батальон с Ивановым».

То есть, если верить Мордвинову, отряд Иванова направлялся не для подавления мятежа в Петрограде, а для охраны царских поездов!

Наконец, генерал А. С. Лукомский пишет, что Иванова послал лично царь «с диктаторскими полномочиями для подавления восстания и установления порядка»[895].

Судя по дневнику императора Николая II, он принял решение послать генерала Иванова вообще 28-го февраля. Во всяком случае, в дневнике от 28-го февраля имеется следующая запись: «Лёг спать в 3? так как долго говорил с Н. И. Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок»[896].

В 21 час 15 минут была получена телеграмма от главнокомандующего войсками Северного фронта генерал-адъютанта Н. В. Рузского, в которой он сообщал царю о полученной телеграмме Родзянко. Далее Рузский высказал своё убеждение в том, что надо идти на уступки. «Дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в своё будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют новые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом; позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое, длительное удовлетворение»[897].

Если обобщить то, что написал царю Рузский, то получится следующее: надо соглашаться на предложения Родзянко.

В 22 часа 30 минут генерала Алексеева по прямому проводу вызвал великий князь Михаил Александрович[898].

Правда, Лукомский пишет, что этот прямой провод великого князя был в 12 часов дня[899], но большинство свидетельств говорят о том, что великий князь связывался со Ставкой поздно вечером.

Весь вечер 27-го февраля в Петрограде великого князя Михаила Александровича усиленно обрабатывал Родзянко, убеждая его подействовать на Государя о введении «Ответственного министерства» и назначении нового главы правительства. По мере развития событий в Петрограде, Родзянко уже предлагал великому князю совершить прямую измену своему державному брату и захватить власть в стране. Михаил Александрович от участия в государственном перевороте отказался, но позвонить в Ставку согласился.

Текст переговоров приводит в своей книге полковник Б. В. Никитин с сохранившихся копий с подлинных лент. Великий князь просил Алексеева доложить императору, что, по мнению Михаила Александровича, для успокоения ситуации необходимо срочно уволить весь состав Совета министров и назначить во главе правительства лицо, облечённое доверием императора и пользующегося уважением в широких слоях населения, поручив ему составить кабинет по его усмотрению. Это решение должно быть объявлено Высочайшим манифестом. При этом великий князь просил передать, что, по его мнению, таким лицом в настоящий момент мог быть князь Львов.

Ответ Николая II был передан Алексеевым довольно быстро. Вот его суть: «Государь Император повелел мне от его имени благодарить Ваше Императорское Высочество. […] Все мероприятия касающиеся перемен в личном составе Его Императорское Величество отлагает до времени своего приезда в Царское Село. Завтра отправляется в Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградского округа, имея с собой надёжный батальон. С завтрашнего дня с Северного и Западного фронтов начнут отправляться в Петроград из наиболее надежных частей четыре пехотных и четыре кавалерийских полков»[900].

Передав великому князю Михаилу Александровичу ответ императора, Алексеев добавил уже от себя: «Позвольте закончить личной просьбой о том, чтобы высказанные Вашим Императорским Высочеством мысли в предшествовавшем сообщении вы изволили настойчиво поддержать при личных докладах Его Величеству, как относительно замены современных деятелей Совета Министров, так и относительно способа выбора нового Совета, и да поможет Вашему Императорскому высочеству Господь Бог в этом важном деле. Генерал Алексеев»[901].

Этими словами Алексеев ещё раз продемонстрировал, что линия Родзянко является и его, генерала Алексеева, линией. Последними словами Алексеева, переданными по телеграфу великому князю, были: «Завтра при утреннем докладе ещё раз доложу Его Императорскому Величеству желательность принять теперь же некоторые меры»[902].

Вслед за телеграфными переговорами с великим князем, на имя Николая II около 22 часов 45 минут пришла телеграмма председателя Совета министров князя Голицына. Телеграмма начиналась словами: «Длящиеся четвёртый день уличные беспорядки сегодня приняли характер военного мятежа»[903].

Глава правительства сообщал царю о введении в Петрограде осадного положения и просил Государя направить для подавления бунта популярного генерала. Всё остальное в телеграмме удивительным образом напоминало другие сообщения 27-го февраля. Голицын умолял немедленно отправить в отставку всё правительство, в первую очередь министра внутренних дел Протопопова, и назначить главою правительства лицо, пользующееся доверием в стране.

Император ответил Голицыну жёсткой телеграммой, которая была направлена из Ставки в 23 часа 25 минут: «Председателю Совета Министров. О главном военном начальнике Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставлены все необходимые права по гражданскому правлению. Относительно перемен в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимым. НИКОЛАЙ»[904].

Снова мы видим попытки генералов Алексеева и Лукомского воздействовать на царя, с тем чтобы он согласился с предложениями Голицына, к тому времени уже находившегося под сильным влиянием Родзянко. То есть, тем самым Лукомский и Алексеев продолжали поддерживать линию Родзянко. «Я, — пишет Лукомский, — сказал генералу Алексееву, что единственный выход — это поступить так, как рекомендуют Родзянко и кн. Голицын, что он, генерал Алексеев, должен уговорить Государя»[905].

Но, несмотря на давление Алексеева и Лукомского, Николай II приказал немедленно передать вышеприведённую телеграмму Голицыну, указав при этом, что «это моё окончательное решение, которое я не изменю, а поэтому бесполезно мне докладывать ещё что-либо по этому вопросу»[906].

Тогда же вечером генерал Алексеев принёс царю только что полученную телеграмму от генерала Хабалова, в которой сообщалось о полной его капитуляции перед революцией: «Прошу доложить Его Императорскому Величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог точка Большинство частей одна за другими изменили своему долгу отказываясь сражаться против мятежников точка Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Его Величеству войск точка Оставшиеся верными долгу весь день боролись против мятежников понеся большие потери точка К вечеру мятежники овладели большею частью столицы точка Верными присяге остаются небольшие части полков, стянутые у Зимнего Дворца».

27-го февраля около 23 часов император Николай II внезапно принял решение о своём отъезде из Ставки в Царское Село. Это решение является одним из самых важных и самых таинственных событий пребывания Государя в Ставке в период с 23-го по 27-е февраля. Как мы помним, Государь всё это время был против своего отъезда из Могилёва. Даже 27-го февраля, после получения угрожающих телеграмм Родзянко, Хабалова и Беляева, Николай II по свидетельству В. Н. Воейкова «не хотел уезжать из Могилёва»[907]. Как мы помним, Николай II планировал вернуться в Петроград 1-го марта. Ещё в высланной императрице телеграмме в 19 часов 6 минут 27-го февраля Николай II пишет: «Её Величеству. Сердечно благодарю за письма. Выезжаю завтра в 2.30. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Нов[города] в город [Петроград]. Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены. Всегда с тобой. Сердечный привет всем. Ники»[908].

В 20 часов 15 минут 27-го февраля генерал Воейков направил Протопопову следующую шифрованную телеграмму: «Его Величество изволит отбыть из Ставки через Оршу — Лихославль — Тосно вторник 28 февраля 2 часа 30 минут дня и прибыть Царское Село среду 1 марта 3 час. 30 мин. дня»[909].

Поздно вечером 27-го февраля Николай II переносит свой отъезд с 14 часов 30 минут 28-го февраля на ранее утро того же дня. Но ещё позже царь решает уехать из Ставки немедленно, то есть поздно вечером 27-го февраля. Мордвинов вспоминал, что около 23 часов 30 минут 27-го февраля свита узнала, что «на завтра утром назначено наше отбытие в Царское Село, […] что всей свите приказано готовиться к отъезду. Я направился к себе в гостиницу «Франция», чтобы отдать распоряжение своему старику Лукзену (дворцовый лакей Мордвинова — П. М.), и к своему удивлению нашёл его уже почти готовым к отъезду, с уложенными вещами, ожидающим присылки автомобиля, чтобы ехать на вокзал. Оказывается, что за несколько минут до моего прихода было передано по телефону извещение всем быть немедленно готовыми к отъезду, так как императорский поезд отойдёт не завтра утром, а сегодня же около 12 часов ночи. Было уже около половины двенадцатого»[910].

Генерал Дубенский пишет: «Часов в 11 вечера, когда я сидел у себя в комнате, ко мне вошёл барон Штакельберг и взволнованным голосом сказал: Скорее собирайтесь. Мы сейчас уезжаем. Государь едет в Царское. Происходят такие события, что нельзя 904 сказать, чем все это кончится»[911].

Что же должно было произойти такого, чтобы император вдруг столь внезапно решил уехать из Ставки, да ещё так поспешно? Из воспоминаний царского окружения мы точно знаем, после чего Николай II принял это решение. Полковник Мордвинов пишет: «Вечером, около десяти часов, во время чая, когда ни граф Фредерикс, ни Воейков обыкновенно не появлялись, они оба неожиданно вошли к нам в столовую. Граф Фредерикс приблизился к Государю и попросил разрешения доложить о чём-то срочном, полученном из Царского Села. Его Величество встал и вышел вместе с ним и Воейковым в соседнее зало, где доклад и переговоры продолжились довольно долго. Государь затем вернулся к нам один, но был, видимо, очень озабочен и вскоре удалился в свой кабинет, не сказав нам ни слова»[912].

Именно после этого эпизода царь принял решение на следующее утро 28-го февраля уехать из Ставки. Какую же информацию мог получить из Царского Села император, что она так кардинально повлияла на него? Мордвинов нам намекает, что эта информация касалась семьи Государя. «Мы совершенно не знали, в чём заключался неурочный доклад министра Двора, но, судя по озабоченности Государя и отрывкам долетавшего до нас разговора, догадались, что положение в Царском Селе становилось серьёзным и опасным, о чём сообщал по телефону из Александровского дворца граф Бенкендорф»[913].

Нам представляется, что это мнение Мордвинова ложно. Как он мог слышать отрывки, безусловно, секретного разговора царя? Откуда он понял, что речь шла с Бенкендорфом?

Эти сведения Мордвинов мог почерпнуть уже позже из мемуаров Воейкова. Тот писал: «В понедельник вечером, по поручению Её Величества, ко мне позвонил из Царского Села обер-гофмаршал граф Бенкендорф, передавший, что Государыня очень беспокоится за детей ввиду всего происходившего в столице и предлагает выехать с детьми навстречу Его Величеству. Кроме того, граф Бенкендорф мне сообщил, что основанием беспокойства Её Величества явились сведения, полученные от военного министра генерала Беляева, так как ни с кем другим из членов правительства в данное время войти в контакт нельзя. По словам генерала Беляева, волнения в Петрограде настолько разрослись, что нужно опасаться движения революционной толпы из Петрограда на Царское Село. Поставив тотчас министра Двора в известность о подробностях моего разговора с графом Бенкендорфом, я с графом немедленно пошли к Государю. Когда я доложил Его Величеству содержание разговора с графом Бенкендорфом, Государь сказал: «Ни в коем случае… Больных детей возить поездом… ни за что…» В это время уже четверо детей были больны корью. Затем Государь добавил: «Передайте Бенкендорфу, чтобы он доложил Её Величеству, что ввиду создавшегося положения я сам решил сейчас ехать в Царское Село, и сделайте распоряжения для отъезда»[914].

Посмотрим теперь, что пишет в своих воспоминаниях сам граф П. К. Бенкендорф. «Около 10 часов вечера (27-го февраля — П. М.) генерал Гротен, помощник Дворцового коменданта, пришел и сказал мне, что военный министр генерал Беляев сейчас позвонил ему и сообщил о только что состоявшемся во дворце заседании Совета министров. На этом заседании присутствовал Родзянко, председатель Думы, и он предупредил министров, что императрица в опасности и должна немедленно уехать, так как никто не сможет к утру поручиться за ее безопасность.

Мы прошли с Гротеном к телефону и переговорили с Воейковым, находившимся в Могилеве (в Ставке). Мы сказали ему со слов Беляева, что весь Петербург находится в руках революционеров, и я предложил ему просить императора отдать распоряжение об отъезде императрицы и находящихся с нею детей, больных корью. В ответ император распорядился, чтобы поезд был готов, и просил передать императрице, чтобы до утра она ничего об этом не говорила. Сам он уедет ночью в Царское Село и прибудет утром 1 марта. Воейков просил меня держать с ним связь по специальной линии. Я вызвал к телефону генерала Беляева и передал ему повеление Императора. Он повторил мне, что тоже говорил с Гротеном, что опасность очень велика и что всё будет сделано для отъезда на следующий день, и что мы сами представимся императрице на следующий день в 10 часов утра.

Мы договорились с Гротеном, чтобы все было готово к отъезду на следующий день. Императрица приняла нас в 10 часов утром. Мы сообщили Её Величеству, что император оставил Могилёв и ожидается в Царском следующим утром в 6 часов. Императрица сказала нам, что она ни в коем случае не согласна уезжать, не дождавшись императора. Следовательно, было решено, ждать прибытия императора»[915].

Таким образом, мы видим разительное отличие между тем, что сообщил в своих мемуарах Воейков, и тем, что сообщил в своих мемуарах Бенкендорф. По Воейкову, инициатива отъезда исходила от императрицы, обеспокоенной безопасностью детей. Царь, напротив, категорически запретил это делать.

По Бенкендорфу — инициатором отъезда императрицы был император Николай II. Причём, по свидетельству Бенкендорфа, царь, отдав тайный приказ вывезти супругу и детей из Царского Села 28-го февраля, сам собирался прибыть в столицу 1-го марта.

Таким образом, ясно, что главной целью возвращения императора Николая II в Петроград была не безопасность семьи.

«Решение царя ехать в Царское Село, — пишет В. Криворотое, — при создавшемся положении, было отчаянным шагом. Но Государь чувствовал, что он остался один, что никто не предпринимал ничего, и оставалось решать ему самому, быть или не быть. Было ошибкой его окружения думать, что царь спешил в Царское Село исключительно из боязни за свою семью, жену и детей. Государь должен был сознавать, что его появление там, в центре пылающих страстей, не могло никоим образом защитить семью от распоясывавшейся толпы. Своим решением отправиться туда царь хотел разрубить узел всеобщего трусливого бездействия»[916].

Но здесь задумаемся, а для чего Родзянко проявил вдруг такую заботу об императрице и царских детях? Почему ему вдруг так понадобилось, чтобы Государыня, Наследник престола, великие княжны покинули Петроград? На наш взгляд, ответ на этот вопрос мы находим в воспоминаниях подруги императрицы Юлии (Лили) Ден. Ден вспоминала, что 4-го марта 1917 года императрица Александра Феодоровна сказала ей: «Господин Родзянко уведомил меня, что мы должны готовиться к отъезду. Он заявил, что нам следует встретиться с императором где-то по пути»[917]. 4-го марта император Николай II был уже фактически лишён свободы. Ясно, что захватившие власть заговорщики стремились как можно скорее сконцентрировать всю царскую семью в одном месте. Для них это был вопрос безопасности: каждый член царской семьи, находясь отдельно от других, мог стать при известных обстоятельствах знаменем в руках политических противников революции. Сначала, видимо, революционеры думали отправить арестованную царскую семью в какой-нибудь провинциальный город России. Но так как в начале марта революционеры ещё не контролировали Россию, а во многих городах о событиях в Петрограде и не знали, то февралисты сочли наиболее безопасным поместить царскую семью у себя под боком в Александровском дворце. А теперь подумаем, если Родзянко 27-го февраля предлагал вывезти императрицу и царских детей из Царского Села, накануне отъезда Государя из Ставки, значит, он уже 27-го февраля знал, что царь будет арестован, в Могилёве или по дороге, и, выполняя общий план заговорщиков, собирался одновременно арестовать вместе с Николаем II всю его семью! При этом получить гарантии об аресте Николая II Родзянко мог только от высшего руководства Ставки.

Имеются и другие свидетельства, говорящие том, что главной причиной отъезда Государя из Ставки было не беспокойство за свою семью, а какая-то иная причина.

Подруга императрицы Лилия Ден, которая 27-го февраля по просьбе Государыни прибыла в Царское Село, вспоминала: «Я заметила, что Государыня очень взволнована.

— Лили, — произнесла она, тяжело дыша. — Дела из рук вон плохи. Я только что видела полковника Гротена и генерала Ресина. Они сообщили, что Литовский полк взбунтовался, солдаты убили своих офицеров и оставили казармы. Их примеру последовал Волынский полк. Не могу этого понять. Никогда не поверю, что возможна революция. […] Государыня сообщила мне, что пыталась связаться с императором по телефону, но безуспешно.

— Однако я послала ему телеграмму, — добавила она, — умоляя его немедленно вернуться. В среду он будет здесь»[918].

Мы видим, что императрица крайне встревожена не своей безопасностью и не безопасностью детей, а политической ситуацией в Петрограде. Причём, думается, что дело было не только в солдатских бунтах. Для их усмирения было достаточно посылки отряда конной гвардии, о котором императрица знала из полученной телеграммы царя от 27-го февраля. Скорее всего, царица получила какую-то очень важную информацию, касающуюся безопасности императора, причём безопасности его в Ставке. Вот почему она пыталась что-то сообщить Государю по телефону и, не дозвонившись, послала ему телеграмму.

Особой оценки требует информация о попытке императрицы дозвониться до Николая II. Странно, что Бенкендорф спокойно дозвонился до Ставки, а императрица не смогла этого сделать. Между тем генерал-квартирмейстер Ставки генерал-лейтенант А. С. Лукомский в своих воспоминаниях сообщает: «После получения телеграммы от председателя Совета Министров Государь больше часа говорил по телефону. Особый телефон соединял Могилёв с Царским Селом и с Петроградом. Так как председателю Совет Министров Государем Императором была послана телеграмма, то все были уверены, что Государь говорил с императрицей, бывшей в то время в Царском Селе»[919].

Находясь в эмиграции, Лукомский 3-го июля 1922 года был допрошен следователем Н. А. Соколовым в рамках уголовного дела по убийству царской семьи. На своём допросе Лукомский подтвердил факт беседы Николая II по телефону 27-го февраля: «Особый телефон, соединявший Царское Село и кабинет Председателя Совета министров непосредственно со Ставкой, находился в отдельном помещении. Я подтверждаю ту часть моих воспоминаний, в которой я объясняю, почему я думаю, что Государь говорил перед ответом князю Голицыну по телефону с Императрицей. Самый же факт Его беседы по телефону мне положительно был известен»[920].

По Лукомскому, разговор царя по телефону происходил днём. Значит, это не мог быть разговор с Бенкендорфом. По утверждению совершенно не заинтересованной Лили Ден, царица утверждала, что дозвониться до императора она 27-го февраля не смогла. С кем же разговаривал император? Это мог быть неизвестный, который и сообщил Николаю II информацию о грозящей ему в Ставке опасности. Но вполне возможно, Лукомский выдумал этот телефонный разговор. Для чего это нужно было Лукомскому? Для того, чтобы закрепить в сознании читателя факт свободного общения царя с царицей. А это было нужно Лукомскому лишь только в том случае, если 27-го февраля заговорщики, в числе которых был и он сам, не прервали связь Николая II с Царским Селом. Начиная с 27-го февраля и заканчивая 5-м марта, император и императрица были лишены возможности какого-либо прямого общения. Посылаемые ими друг другу письма и телеграммы либо передавались выборочно, либо вообще не передавались. Лили Ден вспоминала, что императрица говорила ей, что 27-го февраля, 1-го и 2-го марта она послала царю несколько телеграмм, на которые она не получила ответа. Позднее император Николай II рассказал императрице, что получил все её телеграммы после «отречения»[921].

Анализ имеющихся фактов позволяет сделать предположение, что поздно вечером 27-го февраля император Николай II получил сведения о существовании заговора в Ставке. Он понял, что та информация, из-за которой он приехал в Могилёв и которая удерживала его в Ставке, была ложной и подброшена ему генералами-изменниками. Каждый лишний час нахождения царя в Могилёве приближал победу революции в Петрограде. Вот почему Николай II принял решение немедленно, не теряя ни минуты уехать из Могилёва.

Генерал Лукомский, в общем, подтверждает эту нашу мысль. «Находясь в Могилёве, — пишет он, — Государь не чувствовал твёрдой опоры в своём начальнике штаба генерале Алексееве»[922]. Лукомский считал, что царь верил Рузскому, а Мордвинов это оспаривал. Для нас нет сомнений, что к концу 27-го февраля 1917 года император Николай II не верил ни Алексееву, ни Рузскому, ни Лукомскому. Император понимал, что нужно любой ценой прорваться в Петроград, куда должны были подоспеть отправляемые им верные части с фронта.

Но как только генералитет Ставки узнал, что император Николай II хочет немедленно уехать из Ставки, на него начало оказываться существенное давление, чтобы он Ставки не покидал.

Лукомский пишет, что первое известие о том, что император хочет покинуть Ставку, было сообщено ему дворцовым комендантом Воейковым. «Дворцовый комендант, — пишет Лукомский, — сказал мне, что Государь приказал немедленно подать литерные поезда и доложить, когда они будут готовы; что Государь хочет сейчас же, как будут готовы поезда, ехать в Царское Село; причём он хочет выехать из Могилёва не позже 11 часов вечера. Я ответил, что подать поезда к 11 часам вечера можно, но отправить их раньше 6 часов утра невозможно по техническим условиям: надо приготовить свободный пропуск по всему пути и всюду разослать телеграммы. Затем, я сказал генералу Воейкову, что решение Государя ехать в Царское Село может повести к катастрофическим последствиям, что, по моему мнению, Государю необходимо находиться в Могилёве. […] Генерал Воейков мне ответил, что принятого решения Государь не изменит, и просил срочно отдать необходимые распоряжения»[923].

Генерал Лукомский немедленно дал по телефону необходимые указания начальнику военных сообщений генерал-лейтенанту Н. М. Тихменёву. Генерал Тихменёв вспоминает об этом так: «27 февраля генерал Лукомский передал мне распоряжение о немедленной подаче литерных поездов, так как Государь собрался уезжать в Царское Село. Я был несколько удивлён. Во-первых, я только что получил сведения, и довольно точные, что Государь собирается уезжать не сегодня, а лишь послезавтра утром. Затем, никаких распоряжений о пропуске царских поездов я обычно не делал, так как всеми царскими поездами ведала инспекция императорских поездов, лишь согласуй, когда это было нужно, график движения с соответствующим путейским органом»[924].

Отдав распоряжение Тихменёву, генерал Лукомский тотчас отправился к генералу Алексееву, который уже спал. Лукомский его разбудил и стал настаивать, чтобы Алексеев немедленно пошёл к Государю и отговорил его от поездки в Царское Село. Генерал Алексеев немедленно пошёл к царю, но вернулся ни с чем: Николай II твёрдо решил ехать.

Полковник В. М. Пронин вспоминал: «В течение второй половины дня ген. Алексеев, несмотря на повышенную температуру и озноб, несколько раз был с докладом у Государя и упрашивал его, во имя блага Родины и скорейшего успокоения народных волнений, последовать советам кн. Голицына и Родзянко и дать ответственное министерство. Он также убеждал Государя не покидать Ставки, указывая Его Величеству на всю опасность такого шага в настоящее тревожное время. […] Вечером ген. Алексеев вновь был у Государя и просил Его даровать стране ответственное министерство. «На коленях умолял Его Величество», — сказал он грустно качая головой, возвратившись из дворца: «не согласен»…»[925].

В. Н. Воейков довольно точно объяснил причину подобных воспоминаний. «Штабные офицеры, — писал он, — старались замаскировать деяния генерала Алексеева рассказами о том, как он на коленях умолял Его Величество даровать стране ответственное министерство, а также не покидать Ставки в такие тревожные дни. Когда я проверил эти слухи у Государя, он был очень удивлён и сказал, что об ответственном министерстве Алексеев с ним действительно говорил, но не стоял на коленях. Что же касается отъезда из Ставки, то такого совета Государь от Алексеева не слыхал»[926].

И всё же думается, что такой совет Алексеев царю давал. Только причиной этого совета была вовсе не забота о безопасности Государя, а стремление подольше задержать его на контролируемой заговорщиками территории. Алексеев понимал, что отпускать царя можно будет лишь тогда, когда будут готовы все условия для его задержания по дороге. Эти условия должны были быть готовы к 1-му марта, когда Николай II должен был находиться в пути. Приняв решение уехать раньше, император смешал заговорщикам карты, вот почему они так протестовали против его отъезда. Интересно, что по воспоминаниям того же Пройина, Николай II перед отъездом дезинформировал Алексеева, сказав тому, что он решил не уезжать. Вот как пишет об этом Пронин: «Ген. Алексеев, перемогая болезнь, опять идет к Государю и упрашивает его отставить свою поездку. «Слава Богу, Государь не уезжает, остается…» — радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из дворца и направляясь в свою комнату. (Все вздохнули с облегчением.) Не успел я уснуть, как был разбужен шумом быстро мчавшихся по Днепровскому проспекту автомобилей. Посмотрев в окно, я заметил еще два автомобиля, полным ходом промчавшихся со стороны дворца по направлению к вокзалу. «Неужели Государь всё-таки уехал?» — мелькнула у меня мысль. И действительно, подходя утром на следующий день (28 февраля) к штабу, я уже не заметил дежуривших возле дворца и в сквере чинов дворцовой полиции. Мне стало ясно: Государь действительно уехал»[927].

Скорее всего, именно в этот момент Николай II окончательно осознал измену генерала Алексеева. Перед самым отъездом к царю зашёл генерал Воейков и сообщил следующее. После того, как император объявил ему, что собирается уезжать и приказал сделать все распоряжения, касающиеся отъезда, Воейков «прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, ионе ехидной улыбкой слащавым голосом спросил у меня: «А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?» Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности Царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: «Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить», генерал Алексеев ответил: «Нет, я ничего не знаю; это я так говорю». Я его вторично спросил: «После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете вы опасным Государю ехать или нет?» — на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: «Отчего же? Пускай Государь едет… ничего». После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и выяснить Государю положение дел: я думал, что если Алексеев кривит душой передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил лукавить перед лицом самого царя, от которого он видел так много добра. От генерала Алексеева я прямо прошёл к Государю, чистосердечно передал ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах, но встретил со стороны Государя непоколебимое решение, во что бы то ни стало, вернуться в Царское Село. При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось бесконечно грустным»[928].

Генерал Кондзеровский вспоминал об отъезде царя ночью 27-го февраля: «Я еще не спал, когда услышал сильный гул от быстрого движения нескольких автомобилей. Бросившись к окну, я увидел, что мимо, полным ходом, промчались по направлению к вокзалу царский автомобиль и за ним все машины со Свитой. Ясно, что Государь уезжал из Ставки. Какое-то жуткое впечатление произвел этот отъезд в глухую ночь»[929].

Не менее необычно-мрачное впечатление производил сам императорский поезд. Генерал Тихменёв вспоминал: «Глубокой ночью, а вернее ранним утром 28-го февраля, я прямо из своего служебного кабинета поехал на железнодорожную станцию проводить царский поезд, чего я вообще никогда не делал. В полной темноте, без единого огня, с наглухо завешанными окнами стоял поезд около платформы, ожидая отправления. На перроне станции не было никого, не лезла в глаза и обычная охрана. Тяжело было на душе у всех»[930].

По всему было видно, что отъезд императора был поспешным и максимально законспирированным. Около 4 часов утра от Могилёва отошёл свитский поезд. Через час в темноту двинулся Собственный Его Императорского Величества поезд литера «А».

В 5 часов 35 минут в Департамент полиции ушла телеграмма № 947 от полковника Еленского: «Государь Император благополучно отбыл пять утра вместо двух с половиною дня»[931].

27-е февраля 1917 года в Петрограде

27-го февраля 1917 года в Петрограде произошёл государственный переворот. Было свергнуто законное императорское правительство, а вместо него образовался самозваный «Временный комитет Государственный Думы», узурпировавший власть в стране. События происходили следующим образом.

27-го февраля утром правительством наконец-то был опубликован Указ о перерыве занятий Государственной Думы. Однако правительство не приняло никаких мер, чтобы в Думу никого не пускали. С 9 часов утра здание Государственной Думы в Таврическом дворце стало заполняться депутатами. Однако никого из думских «вождей» видно не было. Депутат С. П. Мансырев, который был утром 27-го февраля в Таврическом дворце, вспоминал: «Меня поразило, что между членами Думы, бывшими во дворце в большом числе, не было ни одного сколько-нибудь значительного по руководящей роли: ни членов президиума, ни лидеров партий, ни даже главарей Прогрессивного блока. […] В Думе царило общее смятение и растерянность и вместе с тем полное недоумение и негодование перед неожиданным роспуском»[932].

Между тем до собравшихся во дворце депутатов, брошенных своими руководителями, стали доходить ужасающие слухи о масштабах разыгравшихся в столице беспорядков.

В 7 часов утра начался мятеж в двух учебных командах запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка. Как и в случае с Павловским полком, события развивались по одному и тому же сценарию. Как мы помним, две команды «волынцев» под командованием двадцатипятилетнего штабс-капитана И. С. Лашкевича накануне 26-го февраля проявили стойкость в отражении натиска революционной толпы на Знаменской площади. Отличился и старший фельдфебель первой роты Т. И. Кирпичников. Он выхватил из рук революционного боевика самодельную бомбу (гранату) и сдал её полицейским.

Однако Кирпичников ещё 25-го февраля призывал солдат не стрелять в толпу и не выполнять приказы офицеров. В ночь с 26-го на 27-е февраля в казарме Кирпичников вёл агитацию среди солдат, вновь убеждая их не подчиняться офицерам и не стрелять по толпе. Скорее всего, в тёмной казарме Кирпичников был не один, вместе с ним был какой-то революционный агитатор[933]. Поразительно, что настроением солдат никто из офицеров не интересовался, их даже не было в казарме в эти тревожные дни.

Около 7 часов утра штабс-капитан И. С. Лашкевич вышел перед построившейся первой ротой. Она приветствовала его как обычно. Штабс-капитан произнёс перед ротой короткую речь, объяснил её задачи и прочитал телеграмму Государя. Тогда Кирпичников заявил офицеру, что солдаты отказываются выходить на улицу. Лашкевич побледнел и вышел из казармы, но внезапно упал убитый выстрелом в затылок. Убийство это было приписано Кирпичникову, из которого февралисты слепили образ революционного героя. Он был произведён Временным правительством в унтер-офицеры, награждён генералом Корниловым Георгиевским крестом. С Кирпичниковым спешили сфотографироваться французские и английские политические деятели. На самом деле, скорее всего Кирпичников не имел отношения к этому убийству. В кровавые февральско-мартовские дни в Петрограде, Кронштадте и Гельсингфорсе было убито много талантливых офицеров, в том числе и старших. Вот лишь некоторые их имена: командир запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка полковник А. Н. Экстен (убит 26-го февраля), начальник учебной команды запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка штабс-капитан И. С. Лашкевич (убит 27-го февраля), командир крейсера 1-го ранга капитан 1-го ранга М. И. Никольский (убит 28-го февраля), главный командир Кронштадтского порта адмирал Р. Н. Вирен (убит 1-го марта).

Все они, якобы, были убиты в результате самосуда «возмущённых» солдат (матросов). Однако при внимательном изучении обстоятельств убийств этих офицеров выясняется, что большей частью этот самосуд был не более чем кровавой легендой, призванной скрыть убийства офицеров профессиональными боевиками. Эти профессиональные убийцы обычно стреляли в свою жертву из толпы военнослужащих, которых потом и считали причастными к убийству. Кроме того, в февральские дни в Петрограде и в зоне дислокации кораблей Балтийского флота действовали боевые группы, одетые в матросскую и офицерскую русскую форму. Тактика боевиков была понятной: таким образом солдатам и матросам отрезался путь назад, ибо после убийства офицеров они были уверены, что их расстреляют.

Как бы там ни было, но убийство штабс-капитана Пашкевича сыграло решающую роль в переходе солдат на сторону мятежников. «Солдаты, — писал Г. М. Катков, — внезапно почувствовали, что возврата им нет. С этого момента их судьба зависела от успеха мятежа, а успех этот мог быть обеспечен только в том случае, если к Волынскому полку немедленно присоединятся другие»[934].

Командование батальоном пребывало в преступном бездействии. Восставших никто не арестовал, к ним даже никто из офицеров не вышел[935].

Командир батальона полковник Висковский бежал в неизвестном направлении. Офицеры разошлись. Солдаты, которые после убийства штабс-капитана Пашкевича были весьма смущены и находились в замешательстве, стали группироваться вокруг Кирпичникова. Взбунтовавшаяся команда «волынцев» двинулась к «преображенцам», из которых к ним присоединилась 4-я рота. Объединённый отряд отправился к «литовцам», по дороге убив полковника, ведавшего нестроевыми частями. Как вспоминал генерал Глобачёв: «К 12 часам дня взбунтовались и перешли на сторону рабочих четыре полка: Лейб-гвардии Волынский, Лейб-гвардии Преображенский, Лейб-гвардии Литовский и Сапёрный. Казармы всех этих четырёх частей были расположены в районе Таврического дворца, и эти части стали первым оплотом революционной цитадели»[936].

Это высказывание Глобачёва очень не точное. На самом деле речь шла не о вышеназванных гвардейских полках, а об их запасных батальонах, да и то об их учебных ротах. Кроме того, не приходится и говорить о том, что эти части сознательно «перешли на сторону рабочих». Скорее, речь шла о растерянности солдат, их страхе перед возможным наказанием и полным отсутствии м их начальства, то есть офицеров. Вообще, как писал Г. М. Катков, «в этот решающий день, 27 февраля, поведение офицеров Петроградского гарнизона имело большие последствия»[937].

27-го февраля можно было наблюдать странную пассивность со стороны многих старших командиров. Пример такой пассивности явил и сам начальник Охранного отделения генерал Глобачёв. Вот что он пишет об обороне здания Охранного отделения: «Для охраны Охранного отделения штабом округа была прислана полурота Лейб-гвардии 3-го Стрелкового полка под командованием прапорщика. В 3 часа дня я позвал к себе командира полуроты и спросил его, отвечает ли он за своих людей, и когда он мне ответил, что поручиться не может, то я ему приказал увести полуроту в казармы; я понял, что кроме вреда эта 931 полурота ничего мне не принесет»[938].

Назвать поведение начальника Охранного отделения генерал-майора Глобачёва странным будет слишком мягким. В его распоряжении было примерно 100 человек. Как мы помним, накануне примерно такое же число военнослужащих успешно рассеивало революционные толпы в разных районах Петрограда. В тот же день 27-го февраля командир Самокатного батальона полковник И. Н. Балкашин со своими солдатами целые сутки вёл успешный бой с бунтовщиками, не получая никакой поддержки. Утром 28-го февраля, осознав, что прорваться невозможно, полковник Балкашин обратился к штурмующей толпе с речью, в которой заявил, что его солдаты выполняли только свой долг. В этот момент он был убит опять-таки из толпы и опять-таки «случайной» пулей.

«Случай с Самокатным батальоном, — пишет Г. М. Катков, — показывает, что мог бы сделать решительный и пользующийся популярностью офицер»[939].

Это мнение полностью подтверждается и действиями отряда офицера Лейб-гвардии Преображенского полка полковника А. П. Кутепова, который, прибыв с фронта в отпуск в Петроград, попал в водоворот революционных событий. Вызванный генералом Хабаловым, полковник Кутепов получил приказ «оцепить район от Литейного моста до Николаевского вокзала и все, что будет в этом районе, загнать к Неве и там привести в порядок»[940].

Кутепов проявил присущую ему смелость и энергию, несколько раз рассеивая революционные толпы, ведя уличные бои с мятежниками. Однако поставленная ему задача была внезапно Хабаловым изменена, Кутепову было приказано возвращаться к Зимнему дворцу. Тем временем кутеповский отряд, голодный и усталый, не был поддержан другими находившимися в Петрограде воинскими частями. Кутепов остался без связи со штабом, без какой-либо поддержки и был вынужден вечером свой распустить отряд. Несмотря на неудачу, полковник Кутепов проявил мужество, стойкость и верность присяге.

В случае же с генералом Глобачёвым мы видим совершенно обратное. Ведь Глобачёв, даже не встретившись с личным составом этой полуроты, доверившись лишь мнению её начальника, не предпринял ничего для организации обороны важнейшего органа государственной безопасности. Можно не сомневаться, что эта полурота, отправленная Глобачёвым в казармы, вскоре присоединилась к мятежной толпе. Что стояло за этими действиями генерала Глобачёва: ложное понимание обстановки, трусость, или сознательное бездействие?

Не соответствует действительности и утверждение Глобачёва, что взбунтовавшиеся «полки стали первым оплотом революционной цитадели». Никакой «цитадели» не было, точно так же как и «взбунтовавшихся полков». Об этом свидетельствовал один из организаторов заговора С. Масловский-Мстиславский. «Можно сказать с уверенностью, — писал он, — если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог бы подойти к Таврическому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину силами, он взял бы Таврический с удара — наверняка защищаться нам было нечем. Правительство не смогло, однако, этого сделать: оно было дезорганизовано»[941].

Дезорганизовано было не только правительство. Не лучше себя вели военные власти, старшие офицеры, командиры батальонов и рот. Офицеров, сохранивших стойкость, самопожертвование, понимание долга присяги было в февральские дни 1917 года — единицы. Но и эти единицы справились бы с революцией, если бы не полное бездействие властей.

Между тем, к праздношатающимся вооружённым солдатам присоединились рабочие, революционные боевики и просто погромщики. Толпа ворвалась в городскую тюрьму «Кресты», освободив всех заключённых. Преступники всех категорий влились в революционную толпу. Было подожжено здание окружного суда, причём толпа мешала прибывшей пожарной команде тушить здание. Адвокат Н. П. Карабческий вспоминал: «Городовых тем временем беспощадно убивали. Полицейские дома и участки брали штурмом и сжигали; с офицеров срывали ордена и погоны и обезоруживали их; протестовавших тут же убивали»[942].

Генерал Глобачёв: «К 5 часам дня беспорядки распространились на Петербургскую сторону; начались грабежи магазинов и частных квартир, обезоруживание офицеров на улицах, избиение и убийства городовых, аресты и убийства жандармских офицеров и унтер-офицеров. Словом, уже в пять часов дня ясно стало: власть не существует, а столица находится распоряжении черни»[943].

Чем же занималось в этот самый опасный и роковой день императорское правительство? Правительство не собиралось до 16 часов. В означенный час в Мариинском дворце состоялось последнее заседание Совета министров. Военный министр Беляев потребовал от министра внутренних дел Протопопова уйти в отставку. Протопопов согласился. Он был удручён, подавлен и даже выказывал желание покончить с собой. Так как Совет не имел права назначать или увольнять министров и сам министр не имел права покинуть свой пост, это была исключительная прерогатива императора, то князь Голицын рекомендовал Протопопову сказаться больным, с тем, чтобы его заменил один из товарищей министра. Но это предложение повисло в воздухе. Совет министров направил императору телеграмму с просьбой прислать генерала с войском, чтобы подавить мятеж. В 19 часов 33 минуты военный министр Беляев от имени правительства отправил Государю телеграмму, в которой сообщил о введении в Петрограде осадного положения.

На этом заседание правительства закончилось. Когда министры покидали дворец, пришло известие, что арестован и доставлен в Думу председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов. Связь с Думой была прервана, и никакой информации о том, что там происходит, правительство не имело.

События в Государственной Думе в течение дня претерпели кардинальное изменение. В начале дня, получив Указ о роспуске, руководство Думы впало в панику. Нужно было либо подчиняться царскому указу, или его игнорировать. Второе означало официальное примыкание к революции. На это думское руководство пойти страшилось, но и бездействовать оно тоже не могло.

Во втором часу дня в Таврическом дворце появился секретарь Государственной Думы октябрист И. И. Дмитрюков. Он сообщил о телеграммах Родзянко царю с настойчивым требованием образования «Ответственного министерства» и об отсутствии ответа на них. Тем не менее, Дмитрюков высказал мнение, что беспорядки будут скоро подавлены[944].

В этот момент в Думу приходят известия, что толпа взяла Арсенал, разграбила оружие и вооружилась им. Толпа громит Окружной суд, направилась освобождать тюрьму «Кресты». Эти сообщения совсем угнетающе подействовали на депутатов. Они открыто возмущались отсутствием Родзянко и Милюкова. «Между думцами была полная растерянность, — свидетельствует Мансырев, — революции ждали почти все, но что она разразится теперь — не ожидал никто. […] Чувствовалась у всех совершенная неподготовленность к каким-либо действиям и совершенное отсутствие какого-либо плана»[945].

Насчёт последнего Мансыров глубоко заблуждался: план такой был, только Мансыров, как и большинство думцев, о нём ничего не знал.

Только в 14 часов 30 минут в Таврическом дворце появились Родзянко, Милюков, Шидловский. Они быстро прошли мимо депутатов и прошли на совещание старейшин. В четвертом часу Родзянко торжественно пригласил всех депутатов в зал на частное совещание. В этот момент Керенский дал электрический звонок для сбора депутатов в большой зал заседаний. То есть Керенский явно демонстрировал, что он не подчиняется царскому указу, и призывал к этому и других депутатов. Родзянко приказал отключить большой звонок, и все отправились на частное совещание. Тут посыпались разные предложения. Н. В. Некрасов предлагал ехать к главе правительства князю Голицыну и предложить ему назначить популярного генерала, Поливанова или Маниковского, для подавления бунта. М. А. Караулов, наоборот, предлагал немедленно возглавить события, а не искать помощи у правительства. Потом выступил трудовик В. И. Дзюбинский, который первым выступил с идеей создания Думой комитета, наделённого неограниченными полномочиями для восстановления порядка. Запомним, первым создание комитета предложил соратник Керенского по трудовой фракции!

П. Н. Милюков, растерявший весь свой былой революционный пыл, возражал как Некрасову, так и Дзюбинскому. Милюков ещё не окончил свою речь, как в зал вбежал, ранее незаметно оттуда вышедший, Керенский. В сильном возбуждении он стал кричать, что сюда, в Таврический дворец, направляется огромная толпа, которая требует от Думы взять всю власть в свои руки. «Дайте мне автомобиль, — восклицал Керенский, — я попробую их уговорить!» После этой фразы он куда-то опять исчез. Вслед за ним стали быстро покидать здание Думы некоторые депутаты. Причём многие предпочли скрыться через окна.

В такой обстановке Родзянко поставил вопрос о создании Временного комитета «для водворения порядка в столице и для связи с общественными организациями и учреждениями».

Выбирали комитет уже немногие оставшиеся в зале депутаты, под хорошо различаемые крики и бряцание винтовок из соседнего зала: в Таврический дворец хлынула толпа народа, многие из которого были вооружены. В состав комитета вошли М. В. Родзянко (председатель), П. Н. Милюков, Н. В. Некрасов, В. А. Ржевский, В. В. Шульгин, М. А. Караулов, А. И. Коновалов, А. Ф. Керенский, Н. С. Чхеидзе.

Пока шли выборы комитета, во дворце творились бесчинства: ворвавшаяся толпа смяла караул и убила его начальника, заняв все помещения Государственной Думы. Почти все депутаты бежали. Лишь некоторые из них, «такие как Керенский, Чхеидзе и другие, были родственны этой нахлынувшей толпе.

Только они нашли общий язык с ней, только они не боялись говорить с ней»[946].

Член «Прогрессивного блока» С. И. Шидловский вспоминал: «Через несколько времени доложили, что толпа уже вошла в сквер внутри ограды дворца и стоит в некоторой нерешительности перед подъездом. Решили, что нужно выйти и говорить с толпой. Все бросились на подъезд, уже занятый толпою, и в результате некоторой давки удалось попасть на ступени лицом к лицу с пришедшими четырём членам Думы: Чхеидзе, Скобелеву, Керенскому и мне.

Начал речь к толпе Чхеидзе, за ним говорили Скобелев и Керенский; что они говорили, точно не помню, но помню отлично, что это были типично трафаретные, митинговые, революционные речи. Им отвечал стоявший как раз перед ними в первых рядах толпы рабочий совершенно в их духе; он, между прочим, сказал, что им не нужно таких, как Милюков, а вот только что говорившие перед толпой ораторы — их вожди. После этих речей толпа ворвалась в Таврический дворец и начала там хозяйничать»[947].

Большинство депутатов не знало, что весь этот «поход революционного народа» в Государственную Думу был организован Керенским и его союзниками. Керенский действовал через своих сподвижников по Трудовой фракции: секретаря трудовиков В. Б. Станкевича, который в годы войны закончил военное училище и служил военным инженером, М. Н. Петрова, М. Н. Березина, В. И. Чарнолусского и других[948]. Станкевич писал, что непосредственно перед 27 февраля 1917 г. он разговаривал с М. Н. Петровым, который «стал говорить о необходимости военного выступления против правительства». Именно Петров предложил Станкевичу «собрать офицеров и убедить их подписать резолюцию о подчинении батальона Государственной думе».

Успешная работа среди офицеров велась трудовиком Петровым, Станкевич также пишет о Березине как связном между офицерами и президиумом Государственной Думы. На самом деле речь шла не о всём президиуме, а о вполне определенных и влиятельных депутатах из числа трудовиков. В качестве кандидата на роль организатора движения в войсках лучше всего подходил Керенский, который, как известно, был членом Совета старейшин Государственной Думы[949].

Кроме этого, безусловно, весьма интересна роль в организации захвата Таврического дворца руководства Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК)[950]. Но эти люди сами стремились к власти, выдвигая в качестве диктатора фигуру генерала Маниковского.

Керенский под угрозой физической расправы фактически заставил вождей Думы пойти по революционному пути и таким образом лишил их возможности легально оставаться у власти. Сам же он действовал открыто революционно.

Один из организаторов захвата Таврического дворца Чар-нолусский вспоминал, что когда руководимая им толпа ворвалась, «я потребовал вызвать ко мне немедленно же председателя думы Родзянко. Вскоре двери распахнулись, и показался Родзянко, за ним — Керенский, Некрасов, Милюков и другие. Я заявил: «Господин председатель Государственной думы, весь город находится во власти революционного народа и солдат, необходимо немедленно же низложить с престола династию Романовых, исключить из состава Государственной думы всех депутатов правее кадетов и взять власть в руки Думы». Родзянко пытался, было заявить, что не может допустить подобных заявлений; затем депутаты удалились»[951].

Керенский не только вошел во Временный комитет Государственной Думы, но и вместе со своим революционным штабом, который совершенно верно называли «штабом Керенского», вошёл в его Военную комиссию, возглавляемую Гучковым. В «штаб Керенского» входили: С. Д. Мстиславский (Масловский), В. Н. Филипповский, П. И. Пальчинский. Именно «штаб Керенского» организовал захват важнейших стратегических объектов города и начал аресты министров императорского правительства. По существу 27-го февраля 1917 года состоялось своеобразное революционное 18-е брюмера Александра Керенского и фактическое исчезновение Государственной Думы Российской Империи из политической жизни.

И пусть Керенский был всего навсего рядовой член Временного комитета. На самом деле именно он стал первым лицом образующегося нового режима.

Доказательством этому служит всё поведение Керенского уже 27-го февраля. Из воспоминаний С. П. Мансырева: «Помню, как в вестибюле дворца, уже часов в 10 вечера, появился какой-то седовласый тип, на костылях, одетый в мундир поручика. Он с помощью нескольких солдат привёл человек 30 обезоруженных, но в форме жандармских офицеров и полицейских чинов. Остановившись в Круглом зале, он громогласно возвестил, что просит доложить о себе «руководителю революции, депутату Керенскому». Пошли за ним; Керенский явился и с горделивой осанкой остановился перед стариком. Тот вытянувшись елико возможно, держа руку у козырька, рапортует: «Имею честь доложить, что мною схвачены в разных местах, обезоружены и приведены 30 врагов народа. Головы их передаю в ваше распоряжение». Приняв «рапорт», Керенский внушительно ответил: «Благодарю, поручик, рассчитываю на вас и впредь… Уведите их!» — и важно удалился. Ни один вопрос: за что, при каких обстоятельствах схвачены злополучные, задан «руководителем» не был; куда вести их — тоже никто не знал. Но толпа поняла по-своему это приказание: набросилась на приведённых и стала их неистово избивать кулаками и прикладами, так что некоторые из «врагов народа» здесь же повалились замертво; а других вытолкали за двери и куда-то действительно повели… — судьба осталась неизвестной»[952].

В этом рассказе для нас самым интересным является то обстоятельство, что уже 27-го февраля в сознании мятежников «руководителем революции» был не Родзянко или Милюков, а Керенский. Вечером 27-го февраля он ещё больше закрепил своё положение, войдя в состав только что образовавшегося ещё одного незаконного органа — Временного Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, который немедленно встал в оппозицию Временному комитету Государственной Думы. Совет расположился там же, где и Комитет, в Таврическом дворце.

Керенский распоряжался в здании Государственной Думы на правах хозяина. Б. Г. Сергиев вспоминал, что уже около 16 часов дня Керенский сидел в Полуциркульном зале, где и отдавал распоряжения[953].

Около 18 часов в здание Думы привели схваченного революционерами по приказу Керенского председателя Государственного Совета И. Г. Щегловитова. Керенский подошёл к нему и «произнёс фразу, повторенную им в эти дни не один раз.

— Гражданин Щегловитов, — сказал он, — от имени народа объявляю вас арестованным.

В это время сквозь толпу протискивалась могучая фигура Родзянки.

— Иван Григорьевич, — как радушный хозяин обратился он к Щегловитову, — пожалуйте ко мне в кабинет!..

Замешательство разрешил студент, заявивший:

— Нет, бывший министр Щегловитов отправится под арест, он арестован от имени народа.

Керенский и Родзянко несколько минут красноречиво, молча смотрели друг на друга и затем разошлись в разные стороны. Щегловитов был отведен под стражей в знакомый ему министерский павильон Государственной думы».

Стремительность событий, происшедших 27-го февраля, вознёсших на гребень волны Керенского и его подельников, повергли руководство Думы и «Прогрессивного блока» в шок. События развивались совсем не по тому сценарию, который они так долго вырабатывали в 1915–1916 годах, сидя в своих уютных кабинетах. Ведь заговорщики планировали переворот, при котором у власти окажутся они, а не присяжный поверенный Керенский. Кроме того, в их планах было сохранение монархической формы правления, которая единственная делала их приход к власти как бы легитимным. Один из подельников Керенского, будущий комиссар Временного правительства А. А. Бубликов писал, что «ни один ответственный политический деятель, даже такой, как лидер октябристов, А. И. Гучков, лично почти физически не переваривавший Николая II, не заходил в своих желаниях дальше мечтаний о персональном низложении Николая, чтобы в период регентства Михаила над несовершеннолетним Алексеем попытаться создашь в России нечто аналогичное Английскому государственному строю с царём царствующим, но не управляющим»[954].

Здесь же ясно вырисовывалась перспектива прихода к власти левых с Керенским во главе. Хотя нельзя не согласиться с А. Б. Николаевым, который утверждает, что Родзянко и Керенский действовали заодно. Но по всему видно, что единство этих действий было сильно ослаблено с наступлением сумерек 27-го февраля. Родзянко не мог не понимать, что с полной победой Керенского побеждает социальная революция, в которой Родзянко не было место.

У руководства Временного комитета (ВКГД) было две возможности остаться у власти и оттеснить от неё Керенского. Первое: добиться от великого князя Михаила Александровича согласия стать регентом и утверждение им в качестве регента нового правительства во главе с Родзянко или князем Львовым. Второе: попробовать от великого князя убедить Государя в Ставке поручить Родзянко или Львову сформировать новое правительство.

27-го февраля во второй половине дня Родзянко позвонил великому князю Михаилу Александровичу в Гатчину и попросил его спешно приехать в Петроград. Правда, не исключено, что Родзянко действовал в этом вопросе в согласии с Керенским. Для Керенского приезд великого князя, потенциального регента или даже монарха, в подконтрольный революционерам Петроград был выгоден. Здесь было намного легче изолировать великого князя, чем в далёкой Гатчине.

Михаил Александрович прибыл в столицу около 18 часов вечера 27-го февраля. Вместе с Родзянко они отправились в Мариинский дворец на заседание императорского правительства. Между тем, А. Д. Протопопов убеждал министров немедленно арестовать Родзянко, так как он, по оперативным данным Протопопова, действовал на стороне революции[955]. В правительстве этим предупреждениям Протопопова не вняли, и около 20 часов вечера в Совет министров приехали великий князь Михаил Александрович и Родзянко. Голицын, Родзянко и великий князь обсуждали текст, который Михаил Александрович должен был передать Государю.

Князь Голицын, военный министр генерал Беляев и великий князь согласились с политическими требованиями Родзянко об «Ответственном министерстве». На следующий день, 28-го марта, почти все министры императорского правительства будут арестованы «штабом Керенского».

В. М. Хрусталёв приводит материалы Российского зарубежного исторического архива, в которых сообщается об имевших место вечером 27-го февраля в Мариинском дворце переговорах между представителями ВКГД и великим князем Михаилом Александровичем[956]. Эти переговоры шли одновременно с заседанием правительства.

Суть этих переговоров была весьма любопытной. Со стороны Временного комитета на переговорах присутствовали М. В. Родзянко, Н. В. Некрасов, И. И. Дмитрюков и Н. В. Савич. В своих воспоминаниях министр торговли и промышленности императорского правительства князь В. Н. Шаховской вспоминает, что тогда же он видел во дворце «сияющую фигуру Гучкова»[957].

Депутаты предложили великому князю принять на себя всю власть до возвращения из Ставки императора Николая II. Цель членов ВКГД была ясна: любым путём не допустить возвращения Николая II. Царь был опасен для заговорщиков в любом случае: утвердит ли он новый состав «Ответственного министерства», или не утвердит. Его возвращение могло привести к восстановлению порядка, поколебленные войска, которые стекались к Государственной Думе, при возвращении Государя могли с тем же успехом перебить всех её депутатов. Кроме того, с царём могли вернуться верные войска с фронта. Всё это означало для заговорщиков, и левых, и правых, наступление неминуемой ответственности за все свои преступления, которые они успели совершить с 23-го по 27-е февраля. Поэтому члены Комитета настойчиво убеждали Михаила Александровича взять власть в свои руки. Михаил Александрович от захвата власти отказался и заявил, что желает переговорить с князем Голицыным. Происходившее в это время заседание Совета министров было прервано, и князь Голицын встретился с Михаилом Александровичем. Однако Родзянко не дал им переговорить наедине и присутствовал при их разговоре. Родзянко начал требовать от Голицына немедленной отставки и передачи власти ВКГД. Голицын ответил, что подал Государю телеграмму с прошением об отставке, но пока не придёт ответ царя, он власть передавать никому не имеет права. На что Родзянко с угрозой сказал Голицыну, что он и все министры будут скоро арестованы[958]. (В этом плане Родзянко и Керенский были действительно едины.) Надо сказать, что пока Родзянко переговаривался с Голицыным на заседании Совета министров в Мариинском дворце, Керенский направлял туда броневики с целью ареста правительства, а скорее с целью запугать его и согласиться передать власть ВКГД. В пользу последнего говорит тот факт, что броневики так и «не смогли пробиться к дворцу».)

По окончании этой беседы великий князь вернулся в комнату, где находились члены Государственной Думы. Савич и Дмитрюков стали настойчиво требовать от Михаила Александровича принятие на себя регентства и согласия с отстранением императора Николая II от власти. На что великий князь Михаил Александрович заявил, что без согласия Государя он этого сделать не может[959].

Далее в тексте идёт очень любопытная фраза: «Около 9 часов вечера великий князь Михаил Александрович изъявил согласие на предложение, сделанное ему делегацией от Государственной Думы, принять на себя власть в том случае, если по ходу событий это окажется совершенно необходимым»[960].

Об этом своём согласии великий князь Михаил Александрович не записал ни в своём дневнике, чья подлинность, впрочем, вызывает большие сомнения, не высказал в телеграфном разговоре с Государем. На этот разговор по прямому проводу в 21–00 великий князь поехал в дом военного министра на набережную реки Мойки 67 в сопровождении того же Родзянко, их сопровождал ещё военный министр генерал Беляев. Великий князь хотел лично переговорить с августейшим братом, но и «этому его желанию не удалось осуществиться», и переговоры ему пришлось вести через генерала Алексеева[961].

Михаил Александрович, фактически под диктовку Родзянко довёл до Государя необходимость «Ответственного министерства» и назначения нового главы правительства. Кроме того, он ещё высказался и за то, чтобы император не приезжал пока в Царское Село. Безусловно, это было сделано по наущению Родзянко и, безусловно, было вызвано стремлением заговорщиков изолировать Государя в Могилёве.

Ночь 28-го февраля 1917 года Собственный Его Императорского Величества поезд

Император Николай II, судя по воспоминаниям лиц окружения, прибыл в свой поезд около 1 часа ночи. Тотчас к нему в поезд прибыл генерал-адъютант Н. И. Иванов. А. Блок пишет, что царь принял Иванова в 3 часа ночи[962]. Но судя по всему, это ошибка. Николай II в своём дневнике от 28-го февраля пишет, что «лёг спать в 3? так как долго говорил с Н. И, Ивановым»[963]. Дубенский, как и Мордвинов, утверждает, что Иванов пробыл у императора не менее 2-х часов. Если же верить Блоку, то Иванов пробыл у царя всего 15 минут.

О чём говорили перед отъездом император Николай II и его генерал-адъютант?

Генерал Дубенский пишет со слов Иванова, что Николай II излил душу генералу и сказал: «Я берег не самодержавную власть, а Россию. Я не убеждён, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». Так выразился Государь о своей сокровенной мысли, почему он упорно отказывался дать парламентский строй. Затем Государь указал, что теперь он считает необходимым согласиться на это требование Думы. […] Слова царя трогали генерала Иванова, по его рассказу, настолько, что ему трудно было иногда отвечать от спазм в горле. Государь, расставаясь с Николаем Иудовичем, поцеловался с ним, перекрестил его и в свою очередь Иванов перекрестил царя»[964].

Не известно, читал ли генерал Дубенский, когда писал своё сочинение, о письме генерала Иванова Гучкову. Это письмо Иванов направил злейшему врагу императора 9-го апреля 1917 года, то есть чуть больше чем через месяц после разговора с царём. В этом письме, в частности, Иванов заверял Гучкова, что «царизмом я заражен быть не мог и не был. А потому, отправляясь 28 февраля к должности главнокомандующего войсками Петроградского военного округа, я не мог быть и руководим заботою о каких-либо личных или фамильных интересах царя»[965].

Независимо от того, знал ли Дубенский о письме Иванова или не знал, но описываемый им в сусальных тонах разговор царя с Ивановым крайне сомнителен. Во-первых, не в характере Николая И было распространяться с посторонними людьми о своих душевных переживаниях. Во-вторых, даже загнанный в псковскую ловушку, царь продолжал выказывать своё отрицательное отношение и к «Ответственному министерству» и к парламентскому строю в России. Почему же он, отправляя генерала Иванова восстанавливать порядок в Петрограде, заговорил с ним об «Ответственном министерстве»?

Сам генерал Иванов в своём письме к Гучкову пишет следующее о разговоре с Государем: «Вечером 27 февраля с.г. Николай II объявил мне, что он назначил меня главнокомандующим войсками Петроградского гарнизона, сообщил, что в Петрограде начались волнения рабочих и запасных батальонов и что для усиления гарнизона туда посылаются войска из армии, и приказал на другой же день отправиться по назначению. […] Я считал обязанным себя доложить тогда же, вечером 27 февраля, бывшему императору, как о причинах усилившегося недовольства, так и о том, что необходимо немедленное принятие мер, которые могли бы удовлетворить разные группы народа. Доложил также и о том, что за последнее время недовольство проникло и в войска. […] Из краткого разговора я заключил, что Николай IIрешил перейти к управлению отечеством при посредстве министерства доверия в соответствии с желанием большинства Государственной думы и многих кругов населения»[966].

Итак, по Иванову, он сам заключил из краткого разговора, что царь склоняется к «министерству доверия». Никаких откровений, императора, о которых рассказывает нам Дубенский, Иванов не приводит. Здесь надо помнить, что своё письмо генерал Иванов писал сразу же после победы февральского заговора. Поэтому он делал всё, чтобы выслужиться перед победителями. Половина письма посвящена клятвам в верности генерала новому режиму и заверениям, что он всегда был в оппозиции «царизму», «разделял общее недовольство делами царствования Николая II».

В связи с этим Иванову нужно было обязательно убедить Гучкова, что 28-го февраля 1917 года он выступил на Петроград не как подавитель революции, а как исполнитель воли царя о введении «Ответственного министерства». Конечно, с точки зрения здравого смысла эта версия не выдерживает никакой критики, так как оппозиция в течение всех дней беспорядков безуспешно требовала от Николая II именно введения «Ответственного министерства».

Генерал Тихменёв вспоминал, как реагировал генерал Иванов на получение императорского приказа. Тихменёв пишет, что 27-го февраля вечером он был на докладе у генерала Алексеева. Во время разговора адъютант Алексеева доложил, что прибыл генерал Иванов. Алексеев пригласил Иванова войти в кабинет. «Со своей привычной приветливостью, поздоровавшись с ген. Ивановым, Алексеев, не садясь, как-то весь выпрямился, подобрался и внушительным официальным тоном сказал Иванову: «Ваше высокопревосходительство, Государь Император повелел вам, во главе Георгиевского батальона и частей кавалерии, о движении коих одновременно сделаны распоряжения, отправиться в Петроград для подавления бунта, вспыхнувшего в частях Петроградского гарнизона». После этого Алексеев сделал паузу, воспользовавшись которой, Иванов ответил, что Воля Государя Императора для него священна, и что он постарается выполнить повеление Государя»[967].

Как видим, никаких сентенций по поводу парламентаризма 27-го февраля Иванов не выказывал. Отвечал, как истинный верноподданный и офицер. Поэтому его заверения в письме Гучкову об «Ответственном министерстве», есть не более чем политический трюк.

Причины этого трюкачества хорошо объяснил Г. М. Катков: «После революции генерал Иванов сделал несколько заявлений, в которых видно стремление как-то оправдать свою миссию и рассеять подозрение, что она была направлена против Государственной Думы»[968].

Но кое-что касательно целей и задач, поставленных царём, из письма Иванова узнать можно. «Николай II, — пишет Иванов, — приказал мне передать генералу Алексееву его, Николая II, «приказание» сообщить председателю Совета министров о том, чтобы все министры исполняли требования главнокомандующего войсками Петроградского военного округа беспрекословно»[969].

То есть генерал Иванов назначался царём в мятежный Петроград представителем Верховной власти. Иванов был наделён чрезвычайными полномочиями. В этом и заключалась главная задача Иванова: в Петроград должен был прибыть не просто очередной военный, а генерал-адъютант царя, которому должны были подчиняться все, в том числе и министры. При этом император Николай II был далёк от мысли, что батальон Георгиевских кавалеров, в количестве 800 человек, который следовал с Ивановым, сможет подавить петроградский бунт. Задачи батальона были другими. Он должен был охранять самого Иванова и взять под охрану Царское Село. Как писал Иванов Гучкову: «Тем частям войск, которые были предназначены к отправлению из армии на усиление гарнизона Петрограда еще 28 февраля, до моего отъезда из Ставки, мною было приказано высаживаться не в Петрограде, а на последних перед ним более значительных станциях, в районе Царского Села, где предполагалось выждать выяснения окончательного положения дел»[970].

Кроме того, генерал Иванов и его Георгиевский батальон были нужны Николаю II ещё и по другой причине. Император понимал, что когда он прибудет в Петроград, его должны будут встречать не взбунтовавшиеся войска, а верные солдаты, закалённые бойцы — Георгиевские кавалеры. А подавлять мятеж должны были другие войска, которые были обязаны послать с разных фронтов главнокомандующие и генерал Алексеев.

Назначение генерала Иванова подтверждается двумя приказами. Однако и здесь имеются свои загадки. Первый «Приказ № 43 по Петроградскому военному округу на театре военных действий» гласит: «Высочайшею волею 27-го февраля генерал-адъютант Иванов назначен Главнокомандующим Петроградским военным округом. Генерал-лейтенант Хабалов»[971].

Но второй Приказ № 44, изданный на следующий день, гласит: «Петроград, февраля 28 дня 1917 года. Впредь до прибытия генерал-адъютанта Иванова во временное командование войсками вступаю я. Подписал генерал-лейтенант Марков»[972].

Генералом Марковым, подписавшим этот второй приказ, мог быть только министр-статс-секретарь Великого княжества Финляндского генерал-лейтенант В. И. Марков. Получается, что 28-го февраля генерал Хабалов был отстранён от должности ещё до прибытия генерала Иванова. Такой приказ мог отдать только Государь.

Таким образом, от генерала Иванова требовалось в первую очередь обеспечить восстановление законной власти и самое главное безопасность приезда императора в Царское Село. Вот почему Иванов со своим батальоном должен был двигаться по железной дороге самым быстрым путём через Витебск — на Царское Село.

В случае если бы генерал Иванов выполнил поставленную перед ним задачу, вернувшийся из Ставки император имел бы в столице подразделения верных войск под командованием верного генерала. В этом случае велика вероятность того, что взбунтовавшиеся войска присоединились бы к царским войскам, а подошедшие фронтовые подразделения навели бы окончательный порядок.

Однако этим планам царя не суждено было сбыться. Любопытно, что генерал Тихменёв в своих воспоминаниях пишет, что он ещё 27-го февраля сказал Иванову: «Я уговорился, что буду осведомлять его о движении прочих частей, направляемых из района Северного фронта в его распоряжение, и что он будет телеграфировать непосредственно мне о своём движении. «Только сомневаюсь я, Ваше Высокопревосходительство, чтобы вы получили мои телеграммы, перехватывать их будут». Я оказался прав. Сколько помнится, из нескольких посланных Ивановым телеграмм (о чём я узнал от него уже впоследствии) я получил только одну. А моих телеграмм он не получал вовсе»[973].

Здесь возникает два вопроса: 1. Кто мог контролировать телеграммы царского генерал-адъютанта с диктаторскими полномочиями в его поезде? 2. Почему ни Тихменёв, ни Иванов, обладая информацией о том, что существуют некие силы, которые могут и собираются помешать генералу Иванову выполнить приказ императора, не предприняли ничего для обезвреживания этих сил, или хотя бы не поставили в известность об этом Государя?

На эти вопросы есть единственно возможный ответ. Иванов и Тихменёв были частью той военной силы, которая в союзе с петроградскими заговорщиками готовила свержение императора Николая II. Скорее всего, никто «не перехватывал» ивановские и тихменёвские телеграммы. Они сами отправляли их, или их копии, своим старшим начальникам. А рассказывать об этих «перехватах» Тихменёву приходилось по следующей причине. «Значительно позже, — пишет он, — я имел удовольствие прочесть все мои телеграммы напечатанными в книге «Палладиум русской свободы». Эта книжка, где под «Палладиумом» разумелся Таврический дворец (помещение Государственной Думы), была издана полковником комендантом Думы»[974].

Надо же было как-то Тихменёву объяснять в эмиграции, как попали его телеграммы вместо ивановского поезда в «штаб революции», в Петроград.

Прощаясь с генералом Ивановым, Государь сказал ему: «До свидания. Вероятно, в Царском Селе завтра увидимся».

Иванов покинул императорский поезд, а в 5 часов утра Литера А отправился с перрона могилёвского вокзала. «Императорские поезда ушли, — писал генерал Спиридович. — На путях станции Могилёв спокойно оставались вагоны с генерал-адъютантом Ивановым и с его Георгиевским батальоном. Этот поезд двинулся по назначению лишь в час дня 28 февраля, через семнадцать часов после того, как Государь отдал своё распоряжение. Ставка не торопилась»[975].

Генерал Воейков накануне отъезда спросил генерала Иванова, «отчего он так медлит с отъездом, и получил в ответ, что он не хочет нарушать военного графика, так как это может произвести замедление в движении продовольственных грузов для армии. В такую минуту ответ этот показался мне более чем странным»[976].

Столь длительная задержка отправки отряда генерала Иванова привела к тому, что император Николай II оказался в пути совершенно без военной поддержки. Фактически эта поддержка сводилась к следовавшему в императорском поезде караулу Железнодорожного полка, который увеличили по приказу дворцового коменданта Воейкова на 10 человек.

Недаром позже, когда царский поезд не мог следовать в Тосно, кто-то из свиты сказал: «Вот если бы впереди нас шёл поезд с эшелоном генерала Иванова!»[977].

Исходя из этого, особенно странными кажутся слова генерала Иванова, сказанные им Государыне в Царском Селе 1-го марта, о которых императрица писала в письме императору того же числа: «Он (генерал Иванов — П. М.) надеялся провести твой поезд за своим»[978].

28-е февраля 1917 года. Вторник. Собственный Его Императорского Величества поезд

Одним из самых загадочных моментов попытки возвращения императора Николая II из Ставки в Царское Село является избранный маршрут следования. На этот раз, по свидетельству полковника А. А. Мордвинова, маршрут был не напечатан на толстом картоне, а лишь наскоро написан на клочке бумаги[979].

По поводу маршрута генерал Спиридович пишет следующее: «Прямое, кратчайшее расстояние от Могилёва до Царского Села по Московско-Виндаво-Рыбинской дороге — 759 вёрст. Но соглашением инспектора императорских поездов Ежова и дворцовым комендантом для Государя был установлен Могилёв — Орша — Вязьма — Лихославль — Тосно — Гатчина — Царское Село протяжённостью около 950 вёрст, захватывающий пять различных дорог. Почему выбрали более длинный маршрут, когда, казалось бы, надо было спешить добраться до Царского Села — неизвестно»[980].

По поводу подобного маршрута императорского поезда можно сделать несколько предположений.

1. Маршрут был увеличен из-за того, что император хотел, чтобы генерал Иванов и Георгиевский батальон прибыли бы в Царское Село обязательно раньше него.

2. Маршрут был изменён императором из-за того, чтобы усложнить заговорщикам возможность какого-либо насильственного действия по дороге следования поезда.

3. Маршрут был составлен самими заговорщиками, по имеющемуся у них плану захвата и ареста царя.

Г. М. Катков склоняется к первому предположению: «Скорость двух императорских поездов А и Б была ограничена, а правила безопасности, предписанные для их передвижения, были очень строги. Чтобы не мешать движению на прямом пути из Могилёва на Петроград, царские поезда должны были идти длинным окружным путем»[981].

Однако, в целом соглашаясь с мнением Каткова, всё же следует отметить, что мы не знаем, насколько соблюдались эти строгие меры безопасности.

Как следует из дневника Николая II, 28-го февраля император встал в 10 часов утра[982]. За утренним кофе полковник Мордвинов заметил, что Государь «был более бледный, чем обыкновенно, но спокойный, приветливый, как всегда. Разговор был очень не оживлён и касался самых обыденных вещей»[983].

По свидетельствам сопровождавших царя лиц, всё в эту поездку было как всегда. На станциях присутствовало железнодорожное начальство, жандармы, охрана. Все отдавали честь царскому поезду. «Мы проходили медленным ходом какую-то небольшую станцию, — вспоминает Мордвинов, — на которой стоял встречный поезд с эшелоном направлявшегося на фронт пехотного полка. Им, видимо, было уже известно о проходе императорского поезда: часть людей с оркестром стояла выстроенная на платформе, часть выскакивала из теплушек и пристраивалась к остальным, часть густой толпой бежала около наших вагонов, заглядывая в окна и сопровождая поезд. Его Величество встал из-за стола и подошёл к окну. Звуки гимна и громовое «ура» раздались с платформы при виде Государя и невольно наполнили меня вновь чувством надежды и веры в нашу великую военную семью и благоразумие русского народа. Но это было только мгновение. Стоявший рядом со мною у окна Нарышкин, отвечая видимо на свои невесёлые мысли, шепнул мне тихо: «кто знает, быть может это последнее «ура» Государю, которое мы слышим»[984].

Читая эти строки, не устаёшь удивляться, насколько пораженчество было присуще ближайшему окружению императора в эту его роковую поездку «Впрочем, — справедливо пишет Г. М. Катков, — к описаниям этих дней, даже самым честным, следует относиться очень осторожно, ибо все они неизбежно искажаются ретроспективой»[985].

Мы от себя добавим: и не только ею.

Утверждения, что всё в поездке было как обычно, не вполне соответствуют действительности. Это подтверждается воспоминаниями тех же Дубенского и Мордвинова. Так, они оба свидетельствуют, что в императорские поезда не подавались, как бывало раньше, агентские телеграммы, «и мы не знали, что делается в Петрограде». Возникает вопрос: почему не подавались эти телеграммы? Ответ на это мы находим в воспоминаниях полковника Мордвинова. Он пишет, правда уже о событиях 4-го марта, происшедших после «отречения», когда Государь был доставлен в Могилёв.

По свидетельству Мордвинова, императору по-прежнему не подавали агентских телеграмм. «Днём на мой вопрос по поводу этого обстоятельства, кто-то из офицеров штаба ответил, что это делается нарочно, по приказанию Начальника штаба, так как известия из Петрограда настолько тягостны, а выражения и слова настолько возмутительны, что генерал Алексеев не решался ими волновать Государя»[986].

Не вызывает сомнений, что если генерал Алексеев так «заботился» о Государе 4-го марта, то он мог проявлять эту «заботу» и 28-го февраля. Так как все телеграммы из Петрограда на имя Государя сначала попадали в Ставку, и только затем передавались дворцовому коменданту, то можно быть уверенным, что Алексеев имел полную возможность самому решать, какие из них передавать царю, а какие — нет. То же самое касается и телеграмм Государя, отправляемых в Петроград. Они точно так же перехватывались и не достигали своего адресата. Таким образом, можно утверждать, что уже 28-го февраля император Николай II находился в информационной блокаде. Эта блокада была создана Ставкой с одной стороны и революционным правительством с другой.

После проследования Орши в 13 часов 59 минут была получена телеграмма № 200 от военного министра генерала Беляева, которую он выслал из Петрограда в 13 часов 55 минут. В ней он сообщал, что «мятежники заняли Мариинский дворец. Благодаря случайно услышанному разговору, там теперь члены революционного правительства»[987].

После телеграммы Беляева императору Николаю II вручили телеграмму № 12476 от выборных членов Государственного Совета. Телеграмма была выслана из Петрограда 28-го февраля в 13 часов 35 минут, получена в Ставке 28-го февраля в 14 часов 35 минут. В телеграмме говорилось: «Ваше Императорское Величество. Мы, нижеподписавшиеся члены Государственного Совета по выборам, в сознании грозной опасности, надвинувшейся на родину, обращаемся к вам, чтобы выполнить долг совести перед вами и перед Россией.

Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов, остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство еще обострилось тою ненавистью к Правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу.

Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска. Правительство, никогда не пользовавшееся доверием России, окончательно дискредитировано и совершенно бессильно справиться с грозным положением.

Государь, дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает полное крушение законного порядка и влечет за собою неизбежное поражение на войне, гибель Династии и величайшие бедствия для России.

Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики, согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных па- лат, отставку нынешнего Совета Министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, Государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшие отсрочки и колебания грозят неисчислимыми бедами.

Вашего Императорского Величества верноподданные члены Государственного Совета: барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин»[988].

Телеграмма, написанная в демагогическом и недопустимом для общения с царём тоне, повторяющим такой же тон телеграмм Родзянко, ничего нового не сообщала. Это было всё то же требование «Ответственного министерства». Новое было не в том, что было написано, а в том, кто её подписал. Генерал Воейков, попросивший разрешения войти в царский кабинет, застал Николая II в раздумье с телеграммой в руках. Генерал Спиридович, опираясь на это воспоминание Воейкова, поспешил объяснить причину этой задумчивости: «Спокойный и серьёзный тон телеграммы в это тревожное время, подписи солидных авторитетных людей, многих из которых Государь хорошо знал, заставили царя задуматься над затронутым вопросом. Государь не мог не спросить себя: а не правы ли все они, эти разные люди, в разных формах предлагающих одно и то же. Не ошибается ли он, Государь с царицей, слушая Протопопова, Маклакова, Щегловитова? И Государь задумался»[989].

Безусловно, что эти объяснения Спиридовича не более чем его предположения. Если телеграмма и вызвала в чём-то задумчивость Николая II, так это из-за этого, что он понял, что заговорщики контролируют уже и Государственный Совет. Высказывание Спиридовича о подписантах как о «солидных и уважаемых» людях тоже, мягко говоря, вызывает возражение. Одно только имя Гучкова убеждает нас в обратном. Но среди авторов письма есть не менее интересные фигуры. Например, барон Владимир Владимирович Меллер-Закомельский. Мы позволим сделать небольшое отступление и сказать два слова о В. В. Меллер-Закомельском. Это отступление необходимо нам для того, чтобы читатель понял, кто стоял за спиной «солидных и уважаемых» людей.

Барон был внуком П. В. Меллер-Закомельского, занимавшего при императоре Александре I должность военного министра. Отец В. В. Меллер-Закомельского, Владимир Петрович, в начале 1850-х гг. женился на К. А. Зотовой, внучке купца Л. И. Расторгуева, одной из наследниц принадлежавших тому чугунолитейных и железоделательных заводов Кыштымского горного округа Пермской губернии. После смерти Расторгуева управление округом негласно перешло к отцу его зятя — фанатичному старообрядцу Г. Ф. Зотову, одному из руководителей секты старообрядцев-беспоповцев на Южном Урале[990].

В. В. Меллер-Закомельский окончил в 1883 г. Пажеский корпус по 1-му разряду с производством в корнеты и был выпущен в Лейб-гвардии Конный полк. Однако через несколько лет он оставил службу и вышел в запас. Оставив службу, В. В. Меллер-Закомельский начал активно участвовать в делах Кыштым-ских горных заводов, одним из наследников которых он был.

В 1892 г. барон Меллер-Закомельский вошел в Главное правление Кыштымского горного округа (состояло из трех членов, избираемых общим собранием владельцев при закрытом голосовании). И после того, как его мать выкупила у одной из наследниц заводов, А. П. Головниной-Харитоновой, её долю, Меллер-Закомельские стали самыми крупными пайщиками из всех совладельцев округа[991].

В 1906 г. Меллер-Закомельский сумел привлечь для кредитования округа только что созданную в Лондоне Англо-Сибирскую корпорацию, главой которой был Л. Уркварт, или как его называли «Кыштымский хищник»: английский миллионер и будущий концессионер большевистского режима.

Правление Англо-Сибирской корпорации направило деньги на завладение копями и заводами Кыштымского горного округа, придумав сложную схему сделки с Обществом Кыш-тымских горных заводов, которая позволила бы завуалировать переход округа под контроль британского капитала. Чтобы схема сработала, нужен был русский посредник, авторитетный как в бюрократических, так и деловых кругах России. Эту роль Уркварт предложил Меллер-Закомельскому, и тот согласился.

С 1910 г. организатором производства Общества Кыштымских горных заводов на Урале становится директор «Майкоп энд Дженерал Петролеум траст» Г.-К. Гувер, будущий 31-й президент США. Гувер был компаньоном Уркварта, а также одним из владельцев Русско-Азиатского банка, директором-распорядителем которого в России был финансист и промышленник А. И. Путилов[992]. Как мы помним, именно на Путиловском заводе начались беспорядки 23-го февраля 1917 года.

Здесь достаточно сказать, что особняк Расторгуевых находился ровно напротив Ипатьевского дома в Екатеринбурге, что с Урквартом тесно сотрудничали оба брата Ипатьева, один из которых, инженер Н. Н. Ипатьев, стал владельцем дома, где была убита царская семья. Сам Уркварт был тесно связан с Сиднеем Рейли, представителем тайных сообществ Англии и США, сыгравших не последнюю роль в организации убийства царской семьи[993].

В 1909 году В. В. Меллер-Закомельский вступает в октябристскую партию Гучкова и тут же становится членом её ЦК. В 1915 году барон становится одним из создателей «Прогрессивного блока». Заседания блока проходят на квартире Меллер-Закомельского в Петрограде на набережной реки Мойка дом № 75.

Таким образом, на примере барона В. В. Меллер-Закомельского, одного из подписантов телеграммы, мы можем убедиться в едином союзе «старообрядческой» оппозиции, либеральных кругов и англо-американского капитала. Именно этот, союз, направленный против императора Николая II, и стал организатором государственного переворота в феврале 1917 года.

Вслед за телеграммой членов Государственного Совета, Воейков доложил императору Николаю II телеграмму № 201 вновь от военного министра Беляева. Она была выслана из Петрограда 28-го февраля в 11 часов 32 минуты, получена в Ставке в 11 часов 45 минут, получена в Орше примерно около 14 часов 30 минут. В своей телеграмме Беляев сообщал: «Положение по-прежнему тревожное. Мятежники овладели во всех частях города важнейшими учреждениями. Войска из-за утомления, а также под влиянием пропаганды, бросают оружие и переходят на сторону мятежников или становятся нейтральными. […] На улицах всё время идёт беспорядочная пальба, всякое движение прекращено, появляющихся офицеров и низших чинов разоружают. При таких условиях нормальное течение жизни государственных установлений и министерств прекратилось. […] Скорейшее прибытие войск крайне желательно, так как до прибытия надёжной вооружённой силы мятеж и беспорядки будут только увеличиваться»[994].

В 15 часов императорский поезд прибыл в Вязьму, и Николай II послал императрице Александре Феодоровне следующую телеграмму: «Её Величеству. Выехал сегодня утром в 5 ч. Мысленно постоянно с тобою. Дивная погода. Надеюсь, что вы себя хорошо чувствуете и спокойны. Много войск послано с фронта. С самой горячей любовью. Ники»[995].

Эту телеграмму Государыня не получила.

В 18 часов императорский поезд прибыл на станцию Ржев. Император несколько минут гулял по платформе.

Тем временем, в свитском поезде после 16 часов узнали, что в Петрограде образовано новое революционное правительство и что императорское правительство свергнуто. Об этом оповещал в своей телеграмме «комиссар путей сообщения», член Государственной Думы А. Бубликов. Кроме того, была получена телеграмма то ли от поручика, то ли от сотника Грекова, который объявлял себя комендантом станции Петроград и приказывал направить литерные поезда не в Царское Село, а непосредственно в Петроград.

Эти сообщения отражали события в Петрограде. 28-го февраля 1917 г. к вечеру, при попустительстве Ставки, свой контроль над железными дорогами провозгласил ВКГД в лице А. А. Бубликова, который объявил об этом в своей известной телеграмме. Вернее телеграмма была подписана двумя лицами: Родзянко и Бубликовым. Но автором и инициатором её был, несомненно, Бубликов.

12 часов 35 минут дня член Военной комиссии ВКГД старший лейтенант В. Н. Филипповский приказал поручику К. Ф. Грекову занять Николаевский вокзал[996]. Греков это исполнил.

Вообще, участие Грекова в составлении вышеупомянутой телеграммы, так же как и его участие в захвате вокзала представляются весьма туманными. В своих воспоминаниях Бубликов называет его «неведомым поручиком Грековым»[997].

Когда помощник Бубликова Ю. В. Ломоносов стал разыскивать Грекова на Николаевском вокзале, оказалось, что он исчез, и никто никогда о нём больше не слышал[998].

Тем не менее, телеграмма поручика Грекова была прочитана генералом А. С. Лукомским начальнику штаба Западного фронта генерал-лейтенанту М. Ф. Квецинскому по прямому проводу ночью 1-го марта. Вот её содержание: «28/II 1917. Из Петрограда. Ник. № 10465. Экстренно по всей линии начальствующим лицам службы движения, пути, тяги и телеграфа. По приказанию Временного правительства, приказываю всем начальникам станций и почтово-телеграфных отделений Николаевской линии немедленно сообщать мне, на имя военного коменданта Николаевского вокзала о всех без изъятия воинских поездах, составе и количестве людей и роде оружия, имеющих своим назначение Петроград. То же касается и всех поездов, гружённых военными припасами, и не выпуская со своей станции поезда без соответствующего разрешения от имени Временного правительства. Военный комендант Николаевского вокзала поручик Греков»[999].

Как видим, в телеграмме не говорится ни слова ни о литерных поездах, ни о том, что их нужно направлять в Петроград, а не в Царское Село.

Из воспоминаний Дубенского не понятно, на какой станции или в котором часу в свитском поезде стало известно о телеграммах Бубликова и Грекова. Дубенский пишет «после 16 часов». Спиридович в своей книге указывает точное время, когда в свитском поезде получили телеграмму Грекова: «Поезд Литера «Б», — пишет он, — в 9 часов 45 минут (вечера — П. М.) прибыл в Вышний Волочёк. Здесь коменданту поезда подполковнику Талю вручили циркулярную телеграмму революционного комитета революционного коменданта Николаевского вокзала в Петрограде поручика Грекова, который приказывал литерные поезда, идущие в Царское Село, направить на Николаевский вокзал»[1000].

Между тем, менее чем за двадцать минут до этого в 21 час 27 минут императорский поезд Литера «А» прибыл на станцию Лихославль. Здесь поезда переходили на Николаевскую железную дорогу Поезд был встречен начальником дороги и начальником Жандармского полицейского управления генералом П. И. Фурса. Фурса доложил Воейкову, что происходило в Петрограде 27-го февраля, о том, что толпа заняла Николаевский вокзал. Кроме того, он сообщил о слухах, что революционеры заняли Тосно и о телеграмме Бубликова железнодорожникам. Из Лихославля Государь направил императрице телеграмму № 88. Телеграмма была отправлена в 21 час 27 минут, получена в Царском Селе 28 февраля в 22 часа 10 минут. Текст телеграммы: «Её Величеству. Благодарю за известие. Рад, что у вас хорошо. Завтра утром надеюсь быть дома. Обнимаю тебя и детей, храни Господь. Ники»[1001].

Императорский поезд двинулся дальше.

Тем временем в Вышнем Волочке в свитском поезде состоялось совещание, на котором обсуждался дальнейший маршрут в связи с полученной телеграммой Грекова. В воспоминаниях Дубенского результат этого совещания предстаёт следующим образом: «Эти неожиданные сведения нас всех крайне взволновали. Стало понятно, что в Петрограде уже совершился революционный переворот и образованное «временное правительство» свободно распоряжается императорскими поездами, решаясь направить их по своему усмотрению. После получения этого тревожного известия мы, следовавшие в свитском поезде: генерал Цабель, барон Штакельберг, полковник Невдахов, подполковник Таль, чиновник канцелярии министра Двора А. В. Суслов и я стали обсуждать вопрос, как же реагировать на него. Постановили, чтобы Я написал обо всём, что нами узнано, письмо профессору С. П. Фёдорову, едущему в поезде Государя, с которым я был близок, с просьбой сообщить Дворцовому коменданту для доклада Его Величеству. Письмо мною было сейчас же написано, помню карандашом, причём помимо фактов, было высказано соображение, что при этих обстоятельствах ехать далее не следует и лучше через Бологое направиться в Псков, где находится штаб Северного фронта, там генерал-адъютант Рузский, есть близко войска и сам по себе Псков старый, тихий, небольшой губернский город, где Его Величество спокойно может пробыть и определить создавшиеся обстоятельства и выяснить обстановку»[1002].

Это предложение Дубенского весьма странно. Ещё более странно, что совещание это предложение приняло. Во-первых, никто даже не попытался узнать, насколько телеграмма Грекова серьёзна, насколько революционеры действительно контролируют железные дороги. Во-вторых, предложить Государю в самый ответственный момент, когда он любой ценой должен был прорваться в Петроград, отправиться в «тихий, уездный город Псков» и там «спокойно пребывать и оценивать обстановку» мог только либо очень недалёкий человек, либо человек, сознательно стремящейся направить царя в изоляцию. Возникает вопрос, что же двигало Дубенским, когда он выдвинул свое предложение: «глупость или измена»? И почему все остальные члены свиты согласились с этой глупостью или с этой изменой?

Но в том-то и дело, как видно из книги Спиридовича, совещание в свитском поезде приняло совсем другое решение, чем то, о котором пишет Дубенский. «Подполковник Таль, — пишет Спиридович, — собрал совещание высших чинов, ехавших в поезде. По результатам обмена мнений Таль написал донесение Дворцовому коменданту: «По слухам получено распоряжение направлять литерные поезда из Тосно на Николаевский вокзал. Если действительно проезд на Гатчину будет закрыт, решили остановить поезд в Тосно. Прошу передать Ваши распоряжения в Малую Вишеру»[1003].

Как видим, телеграмма Таля логична и проста. Он верно называет телеграмму Грекова не более, чем слухами, и никакого Пскова в предложениях Таля нет и в помине. Таким образом, идея отправиться в Псков всецело принадлежит Дубенскому. Он сам написал письмо лейб-хирургу С. П. Фёдорову и передал его через какого-то офицера. В письме Дубенский писал: «Дорогой Сергей Петрович, дальше Тосно поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, Его Величеству из Бологого надо повернуть на Псков (320 вёрст) и там, опираясь на фронт генерол-адъютанта Рузского, начать действовать против Петрограда. Там в Пскове, скорее можно отдать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков старый губернский город. Население его не взволновано. Оттуда можно лучше помочь Царской Семье. В Тосно Его Величество может подвергнуться опасности. Пишу Вам всё это, считая невозможным скрыть, мне кажется, эту мысль, которая может помочь делу спасения Государя, его Семьи. Если мою мысль не одобряете — разорвите записку».

Последняя фраза — особенно примечательна. Она доказывает, что действия Дубенского были не результатом «постановления» совещания в свитском поезде, а результатом самочинной деятельности Дубенского, которую он не хотел придавать огласке. Предложения Дубенского на первый взгляд полны только демагогией: почему из Пскова легче спасать царскую семью? Почему из Пскова легче отдать распоряжение о составе отряда и так далее. Но если вычленить из этого письма только ключевые фразы, то получится следующее: «Дальше Тосно поезда не пойдут. Надо повернуть на Псков. Разорвите записку»[1004].

Если учесть, что Дубенский предлагал направить императорский поезд к генералу Рузскому, к которому, по словам Мордвинова, «Его Величество, как и все мы» относился с очень малой степенью доверия, то действия Дубенского нельзя трактовать иначе, как враждебные по отношению к императору Николаю II.

Здесь необходимо отметить ещё одно обстоятельство: это адресат, кому Дубенский направил своё письмо — лейб-хирург императора выдающийся врач профессор С. П. Фёдоров. Почему-то этот врач во время трагических событий последних дней царствования императора Николая II постоянно оказывался в их эпицентре. Причём его деятельность не имела ничего общего с врачебной. По непонятным причинам у Фёдорова постоянно собирались члены свиты, которые постоянно с ним советовались, Фёдоров способствовал назначению царём генерала Иванова, Фёдорову посылались письма на имя дворцового коменданта, через Фёдорова императору передавались какие-то предложения. Такое впечатление, что этот человек играл роль связника. Во всяком случае, поведение Фёдорова никак нельзя назвать верноподданническим. Бубликов пишет, что когда он приехал 8-го марта в Могилёв объявить об аресте Государя, то имел встречу с Фёдоровым, который излагал ему какие-то сведения от иностранных агентов. Сведения эти были настолько важны, что Бубликов повёз Фёдорова к Родзянко в Петроград. Там, в Таврическом дворце, ожидая приёма председателя Государственной Думы, Фёдоров зашёл в уборную и выцарапал со своих погон вензель императора[1005].

В 23 часа, когда императорский поезд «Литера А» прибыл в Вышний Волочёк, Воейков получил донесение подполковника Таля с предложением остановиться в Тосно. Воейков доложил об этом Николаю II. После доклада у императора Воейков направил Талю следующую телеграмму: «Настоять на движении в Царское Село».

Между тем свитский поезд прибыл в Бологое. Время прибытия установить трудно, так как Дубенский утверждает, что это было в полночь, Мордвинов ничего не сообщает о времени, а Спиридович пишет, что в 12 часов ночи в Бологое прибыл императорский поезд. Понятно, что оба поезда прийти одновременно в Бологое не могли. В Бологом подполковником Талем была получена вышеуказанная телеграмма Воейкова с приказом ехать в Царское Село. «Всех нас удивил этот ответ, — пишет Дубенский, — некоторые из нас даже настаивали, чтобы задержаться в Бологом до подхода собственного поезда и ещё раз переговорить с Дворцовым комендантом, но, в конце концов, решили ехать дальше»[1006].

Через некоторое время свитский поезд прибыл в Малую Вишеру. В Малой Вишере к генералу Цабелю явился офицер полка Герлях и доложил, что станции Любань и Тосно заняты революционными войсками. Дубенский пишет, что офицер сообщил, что в Любани находятся мятежные роты Лейб-гвардии Литовского полка с пулемётами, что люди этой роты в Любани уже сняли с постов людей Железнодорожного полка. Герлях рассказал, что он едва сумел уехать из Любани на дрезине, чтобы доложить об опасности.

Следует отметить, что факты, изложенные Герляхом, не соответствовали действительности. На самом деле в Любани какие-то случайные запасные части разгромили вокзальный ресторан Байрашева[1007]. Случайным, по его утверждению, свидетелем этого стал С. П. Мельгунов[1008]. Беспорядки были быстро пресечены и никаких «революционных войск» в Любани не было[1009].

Почему Герлях сообщил неверную информацию, сказать трудно, но вот почему в свитском поезде её не восприняли критически — не понятно. Опять никакой попытки проверить эти сведения, или хотя бы связаться по телефону с Любанью, предпринято не было. «Вслед за такими, уже определённо грозными, сообщениями, — пишет Дубенский, — было сделано немедленно распоряжение по ст. М. Вишера занять телефоны, телеграф и дежурную комнату; выставлены наши посты, указано железнодорожным жандармам охранять станцию от всяких случайностей, и она стала изолированной от сношений с кем бы то ни было без нашего ведома. Решено было не двигаться и ожидать здесь подхода «собственного поезда» для доклада полученных известий Его Величеству»[1010].

Собственный императорский поезд подошёл к Малой Вишере в 2 часа ночи. Почти все в нём спали. Мордвинов не спал, он ждал прибытия в Малую Вишеру, так как по его словам «надеялся увидать в Малой Вишере губернатора, или кого-нибудь из губернского начальства, обыкновенно выезжавших для встречи Государя на эту станцию, и от них узнать, что делается в наших краях (Мордвинов был родом из Новгородской губернии — П. М.)»[1011].

Интересная деталь: Мордвинов не сообщает, прибыл ли новгородский губернатор, а им в феврале 1917 года был тайный советник М. В. Иславин, на вокзал Малой Вишеры для встречи императора. По мемуарам можно сделать отрицательный вывод, так как Мордвинов замечает: «Не найдя на платформе никого из своих новгородских знакомых и ожидающего фельдъегеря, я поспешил войти в служебный вагон».

Если учесть, что в воспоминаниях ни Дубенский, ни Мордвинов ни слова не говорят о встречах с губернаторами, то это обстоятельство можно отнести ещё к одной странности этой поездки.

Прибыв в Малую Вишеру, пассажиры собственного императорского поезда с удивлением обнаружили стоящим на вокзале свитский поезд, который должен был быть уже далеко впереди. На недоуменный вопрос Мордвинова о причинах задержки Дубенский ответил, что «нам не советуют ехать дальше, так как по слухам Любань и Тосно тоже заняты революционерами, и мы решили подождать вас, чтобы спросить, как поступать дальше»[1012].

Генерал Цабель разбудил генерала Воейкова и доложил ему о занятии Любани и Тосно. Как пишет Дубенский, «через несколько минут генерал Воейков вышел в коридор с всклокоченными волосами и начал с нами обсуждать, что делать. Некоторые из нас советовали ехать назад в Ставку, другие указывали на Псков. Генерал Воейков, помнится, сам не высказывался определённо ни за то, ни за другое предложение»[1013].

Великий князь Андрей Владимирович приводит в своих дневниках заметку из газеты «Баку» № 53 от 7-го марта 1917 года. Заметка называется «События, предшествующие отречению Николая II от престола». В заметке уже силён привкус революционной вульгарности, многое из того, что в ней излагается, не имеет ничего общего с действительностью. В статье утверждается, что автор был свидетелем прибытия царского поезда в Старую Руссу ночью 3-го марта. Это вызывает очень большие сомнения. Тем не менее, видно, что статья написана человеком, общавшимся с участниками подлинных событий. В статье утверждается, что адмирал Нилов и Воейков больше всего боялись, чтобы царь «неузнал правды о том, что происходит. Царь ничего не знал. Оказалось, что царю не была доложена ни одна телеграмма Родзянко. Не были доложены и телеграммы главнокомандующих, за исключением первой, посланной генерал-адъютантом Алексеевым.

В час ночи под 1-е марта генерал Цабель, возмущённый, заявил Воейкову, что это недопустимо и что если они не пойдут к царю и не доложат обо всём, он сам, устранив их силой, пойдёт и скажет всё. Воейков сказал, что сделает это»[1014].

Объективный анализ событий, происходивших в последней поездке императора Николая II, заставляет придти к выводу, что изложенные в цитируемой статье факты имеют отношение к реальным событиям. Мы уже писали, что император находился во время своего путешествия в информационной блокаде. Ясно, что эта блокада была организована военно-думскими заговорщиками. Но также ясно, что эти заговорщики не имели бы успеха, если бы у них не было своих союзников в литерных поездах. Причём союзников на весьма высоком уровне. В связи с этим, требует особого изучения поведение дворцового коменданта В. Н. Воейкова.

Воейков говорил на допросе Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства (ВЧСК), что, получив сведения о захвате Любани и Тосно, он разбудил Государя и доложил ему обстановку. Государь выслушал спокойно доклад и приказал повернуть обратно на Бологое, а в Бологом свернуть на запад и идти на Псков, потому что там есть аппарат Юза (усовершенствованный телеграфный электромеханический аппарат, изобретение английского физика Д. Юза), то есть прямое сообщение с Петроградом. Воейков вышел от Государя весёлым и сказал: «Мы едем в Псков, теперь вы довольны?»

Таким образом, по Воейкову и Дубенскому получается, что Николай II вдруг сам согласился с мнением Дубенского о Пскове, ранее им отвергаемое. На самом деле всё в этом эпизоде вызывает глубочайшие сомнения.

Во-первых, почему император, который ещё четыре часа назад в Вышнем Волочке проигнорировал слухи о занятии Тосно революционерами и твёрдо приказал следовать в Царское Село, вдруг в Малой Вишере поверил точно таким же слухам о захвате Любани и приказал уезжать в Псков? Что изменилось в Малой Вишере по сравнению с Вышним Волочком? Ровным счётом ничего.

Тем более что по свидетельству Мордвинова начальник императорских поездов М. Ежов заверил, что «путь не испорчен и до Любани свободен. Он добавил, что Тосно и Гатчина, через которые нам приходилось разворачивать на Царское, лишь по слухам заняты бунтующими и теперь идёт проверка этих слухов»[1015].

Во-вторых, весьма сомнительно, чтобы Николай II, который считал жизненно важным как можно скорее прорваться в Царское Село, вдруг решил поехать за 320 вёрст назад пообщаться по Юзу. Что давали ему эти переговоры? Ничего, по сравнению с той катастрофической потерей времени, к которой они бы привели.

В-третьих, почему император Николай II решил возвращаться, скажем, не в Могилёв, а в Псков? Да, Государь знал, что Ставке доверять нельзя, но ещё больше он знал, что нельзя доверять генералу Рузскому, которого до своего отъезда в Ставку снял с должности командующего Петроградским округом и от которого вечером 27-го февраля получил телеграмму с поддержкой требований Родзянко. Что выигрывал император, повернув в Псков? Ровным счётом ничего. Он отдавал себя сам во власть сомнительного в своей преданности генерала Рузского.

В своих воспоминаниях Воейков по-другому, чем надопросе в ВЧСК представляет свой разговор с императором в Малой Вишере: «Ко мне в купе пришли начальствующие лица обоих поездов с докладом, что по сведениям из Тосно станция Тосно занята революционными войсками, прибывшими из Петрограда, и что дальнейшее следование императорского поезда представляет опасность, так как телеграф на Тосно не работает. Кроме этих сведений, мне была сообщена телеграмма коменданта поручика Грекова о направлении императорского поезда на Тосно — Семрино, а прямо из Тосно на Петроград.

Я доложил Государю сведения, поступившие от моих подчиненных, и спросил, что ему угодно решить. Тогда Государь спросил меня:

— А вы что думаете?

Я ему ответил, что ехать на Тосно считаю безусловно нежелательным. Из Малой же Вишеры можно проехать на Бологое и оттуда попасть в район, близкий к действующей армии… Государь мне ответил, что хотел бы проехать в ближайший пункт, где имеется аппарат Юза»[1016].

Таким образом, из этого отрывка становится очевидным, что Николай II не предлагал ехать в Псков. Он хотел проехать к ближайшей станции, где была прямая связь с Петроградом.

Нас хотят уверить, что такая прямая связь была только в Пскове. Одна это не так. Прямой провод имелся на станции Дно[1017]. Кстати, почти наверняка телеграфный электромеханический аппарат был и на станции Бологое, так как ещё в 1865 году Д. Юз был приглашен в Россию для руководства вводом в эксплуатацию своих аппаратов на телеграфной линии Петербург — Москва[1018]. Как известно, Бологое крупнейшая станция между Петербургом и Москвой, и странно, если она не была оборудована современной телеграфной связью.

Мордвинов нам излагает причины разворота на Бологое несколько в ином ключе. Он пишет, что в три часа ночи лёг спать и, проснувшись утром, обнаружил, что поезд идёт в обратном направлении. Ситуацию разъяснил граф Граббе, который сообщил, что пришло подтверждение, что Любань занята большой толпой восставших солдат, которые испортили железнодорожный путь и что проехать через Тосно нельзя. Поэтому решили «вернуться назад в Бологое и кружным путём через Старую Руссу, Дно и Вырицу поехать в Царское Село. […] До прибытия нас на Старую Руссу никаких предположений о перемене нашего маршрута на Псков не было»[1019].

Таким образом, мы снова встречаемся с вопиющими путаницей и разногласиями в воспоминаниях членов царской свиты, что наводит на мысль об их сознательном искажении фактов.

Как бы там ни было, никакими причинами нельзя объяснить решение следовать во Псков. Оно противоречило здравому смыслу. Псков как конечная цель маршрута не мог быть выбран императором Николаем II.

Это обстоятельство допускает предположение, что в ночь с 28-го февраля на 1-го марта Государь перестал распоряжаться маршрутом своего собственного поезда.

Это предположение становится уверенностью, когда мы знакомимся с телеграммами, касающимися следования литерных поездов, отправляемыми в Военную комиссию Государственной Думы, непосредственно А. А. Бубликову и его подчинённым. Эти телеграммы не оставляют сомнений в том, что в Малой Вишере императорские поезда оказались под полным контролем революционных властей.

Днём 28-го февраля в штаб заговорщиков в Петрограде пришла телеграмма без подписи и места отправления. «По сведениям в 6 часов утра прибывает Николай II в Царское Село. Поезд идёт через Тосно, Гатчино и Царское Село. Нельзя ли задержать поезд? Нужно спешить»[1020].

Кто и откуда написал эту телеграмму неизвестно, но последующие за ней события говорят сами за себя. Когда литерные поезда прибыли в Малую Вишеру, Тосно не было занято никакими революционными войсками. Наоборот, туда прибыл командир отдельного корпуса жандармов граф Д. Н. Татищев (за свою верность Государю граф будет расстрелян в 1918 году большевиками). Перепуганные осведомители революционеров из числа железнодорожных служащих сообщали в Петроград: «Передайте коменданту Грекову, что в Тосно находится командир корпуса жандармов граф Татищев, принимает меры и ведёт переговоры с Малой Вишерой»[1021].

Какие меры предпринимал граф Татищев, становится понятным из другой телеграммы, по-видимому, отправленной Бубликову или Грекову: «Командир корпуса жандармов на ст. Тосно приказал отделить паровоз и поставить на линию прохода поезда литера А с Высочайшими Особами (так!). Жду инструкций. И. о. коменданта ст. Петроград (фамилия неразборчиво — П. М.)»[1022].

То есть, по замыслу Татищева и, скорее всего, после переговоров с царём по прямому проводу, императорский поезд должен был сразу в Тосно получить готовый к отъезду паровоз и немедленно, не теряя ни минуты, следовать дальше на Гатчину и Царское Село. Как видим, у Государя не было и в мыслях ехать искать аппарат Юза за тридевять земель. Он по-прежнему всеми силами пытался прорваться в Царское Село!

Но, как показали последующие события, железные дороги к ночи 28-го февраля уже контролировались революционерами, а не властями. Как это произошло, мы расскажем чуть позже. Здесь же отметим, что последовавшие из Петрограда от Бубликова и Керенского «инструкции» были немедленно воплощены в жизнь подконтрольными им железнодорожниками. Из их телеграмм становится полностью понятно, что возвращение императорских поездов из Малой Вишеры обратно на Бологое стало результатом злонамеренных действий.

Как только императорские поезда двинулись в сторону Бологого, причём в обратном порядке, теперь первым шёл собственный поезд, а за ним свитский, в Петроград была отправлена телеграмма: «Передайте коменданту станции Грекову, что литерные поезда из М. Вишеры возвращены обратно. Станция Вишера из действия выключена. Перешедшие на сторону нового правительства все станции до Бологого выключены из действия»[1023].

Таким образом, из этой телеграммы следует, что литерные поезда были фактически захвачены и вся телеграфная связь по пути их следования отключена.

О том, насколько железные дороги контролировались мятежниками, становится понятным из следующих переговоров по прямому проводу: «Кто у аппарата? Дежурный телефонист. Нельзя ли добиться в службе движения или у начальника дороги, какие литерные поезда следует предъявить Николаевской железной дороге в Бологое для следования на Дно? Кто вы? Я, инженер Керн из МПС»[1024].

Вот так, спокойно и деловито какой-то инженер Керн из МПС запрашивал своих новых революционных начальников, куда направлять ему поезд Императора Всероссийского. Из этого разговора становится также понятно, что станция Дно была выбрана для отправки поездов не случайно.

Подтверждение того, что императорские поезда были возвращены в Бологое насильно, мы находим и в расшифровке разговора по прямому проводу начальника отдела воинского движения полковника А. А. Бармина с полковником С. С. Карамышевым 1-го марта 1917 года. Карамышев сообщает Бармину, что литерные прошли «до Вишеры, были повернуты (выделено нами — П. М.) и идут к нам (в Псков)»[1025].

Об этом же свидетельствует баронесса С. К. Буксгевден, которая, описывая события 1-го марта, вспоминает: «В восемь утра 14-го марта (т. е. 1-го марта по юлианскому календарю — П. М.) Гротен выяснил, что поезд императора был задержан (выделено нами — П. М.) и направлен (выделено нами — П. М.) в Царское Село по Гатчинской дороге»)[1026].

Но здесь возникает вопрос: а что же делать с воспоминаниями лиц императорской свиты, Воейкова, Дубенского, Мордвинова? Что делать с их показаниями на допросах ВЧСК? Объективный анализ имеющихся источников приводит нас только к одному выводу: эти люди скрывали правду о том, что на самом деле происходило в литерных поездах 28-го февраля и 1—2-го марта 1917 года. Это не означает, что всё в этих воспоминаниях лживо, а означает, что главная их цель — дезинформация. Причина этой дезинформации может быть только в одном: эти люди полностью или частично были соучастниками заговора против императора. Вот почему их воспоминания с большой охотой печатали и в большевистской России (за исключением мемуаров В. Н. Воейкова, которые увидели светлишь в 1936 году в Хельсинки, когда в СССР мода на печатание мемуарной литературы уже прошла), и в либеральных издательствах русской эмиграции. Особенно это касается генерала Д. Н. Дубенского. Нельзя не согласиться с мнением Л. Китаева, который в предисловии к сборнику 1927 года «Отречение Николая II» писал: «Любопытно сравнить его (Дубенского — П. М.) воспоминания, писанные в эмиграции, с показаниями, данными им в августе 1917 года Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства. Эти показания разнятся по тону, по целому ряду любопытных деталей от ретушированных и поправленных мемуаров. В руки комиссии попал дневник Дубенского, и цитаты из дневника, вкраплённые в текст показаний, существенно расходятся с самим стилем мемуаров, поданных читателю в виде таких же поденных записей. Любопытно отметить, что в августе 1917 года Дубенский пытался изобразить себя «патриотом», чуть ли не в духе прогрессивного блока. Так, например, взаимоотношения царя и царицы он в показаниях характеризует следующим образом: «Государь был в полном подчинении. Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на неё смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза»[1027].

В дневнике своём, ещё в январе месяце (1917 года — П. М.), он записал: «Слабое, плохо организованное правительство наше во главе с государем, с Протопоповым, жалким стариком кн. Голицыным, начинает бороться, но ничего не выйдет, ибо очень плохи сторонники правительства; а между тем, должно уступать требованиям взволнованного общества. Едва ли можно сохранить самодержавие»[1028].

После этого совсем не странным нам кажется отрывок из дневниковых записей Дубенского, касающихся рассматриваемого нами периода, а именно обстоятельств поворота литерных поездов на Бологое. Надо признать, что Дубенский очень точно понял глубинный смысл этого поворота: «Этот ночной поворот в Вишере у — писал он, — есть историческая ночь в дни нашей революции, […] Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена, наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближённые за это. Все говорят, что надо только сторговаться с членами временного правительства»[1029].

И хотя есть большие основания полагать, что записи дневника Дубенского претерпели определённые изменения по согласованию с так называемыми «следователями» ВЧСК, фраза о «нашей революции» из уст свитского генерала говорит о многом.

Кроме того, не будем забывать, что воспоминания о том, что происходило в императорских поездах в период с 27-го февраля по 4-е марта, оставила очень небольшая часть очевидцев. Не оставили воспоминаний герцог Н. Н. Лейхтенбергский, граф В. Б. Фредерикс, князь В. А. Долгоруков, М. Ежов, К. А. Нарышкин, граф А. Н. Граббе, барон Р. А. Штакельберг, полковник Таль и многие другие.

О честности воспоминаний царской свиты может служить хотя бы следующий отрывок из записей Мордвинова. Он пишет, что утром 1-го марта, со слов Граббе, он узнал, что ночью на Малой Вишере «наши железнодорожники свитского поезда разъединили путевой телеграфный провод на Петроград, перевели на другой конец паровоз, и наш поезд быстрым ходом двигался назад»[1030].

Из приводимых нами телеграмм железнодорожного начальства Малой Вишеры, перешедшего на сторону революции, мы знаем, что это оно, а не железнодорожники свитского поезда оборвали телеграфную связь между литерными поездами и Петроградом.

Отношение дворцового коменданта генерала В. Н. Воейкова к заговору очень туманно. Вполне возможно, что он дал себя уговорить уже во время следования императорского поезда в Петроград. Но тот факт, что 28-го февраля он был пособником заговорщиков, у нас не вызывает сомнений. Показательно, что на допросе ВЧСК бывший дворцовый комендант без зазрения совести порочил свергнутого императора и императрицу, которые в то время находились в заключении.

Мы уже говорили о том, что в императорском поезде должен был быть человек, который бы информировал постоянно заговорщиков о происходящих событиях. В архивах мы находим таинственные тексты переговоров по прямому проводу из района следования литерных поездов какого-то неизвестного с революционными властями. Вот, например, одна из них: «Можноли дать воззвать? Если будет нужно, что следует сказать? Бологое. Больше в этом месте находиться не могу, скрываюсь, так как могут обнаружить»[1031].

О каком воззвании идёт речь? Откуда шли эти переговоры? Кто был адресатом неизвестного? Кто мог его обнаружить? Вопросы эти остаются открытыми.

Произошёл ли в Малой Вишере прямой захват императора? На наш взгляд, фактически да. Однако, скорее всего, решающие события должны были разыграться в Бологом или на станции Дно. Малая Вишера находилась слишком близко от Тосно, которое, судя по всему, была в руках верной царю жандармерии. Да и в самой Малой Вишере, по всей вероятности, были верные императору люди. Заговорщикам надо было отвезти литерные поезда в такое место, которое бы полностью ими контролировалось. Именно там император должен был быть окончательно изолирован и насильственно лишён власти.

28-е февраля. Петроград Свержение императорского правительства. Планы Родзянко

Утром 28-го февраля у военного министра генерала Беляева окончательно спала пелена с глаз по поводу действий Родзянко. Ещё ночью Беляев, полагая, что имеет дело с верноподданным, советовался с Родзянко, участвовал в переговорах с ним. Ранним утром 28-го февраля последний оплот законной власти, Адмиралтейство, где собрался отряд верных правительству войск, был осаждён революционными толпами. Беляев позвонил Родзянко, просил содействия. В ответ услышал повелительно-угрожающий приказ Родзянко о немедленной сдаче. Это говорил уже не председатель Государственной Думы Российской империи, а глава революционного правительства. В унисон требованиям Родзянко пришло известие, что гарнизон Петропавловской крепости перешёл на сторону ВКГД.

В 11 часов 30 минут генерал Хабалов направил начальнику штаба Ставки генералу Алексееву телеграмму, в которой известил его, что в его распоряжении «в здании Главного Адмиралтейства осталось четыре гвардейские роты, пять эскадронов и сотен, две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются по соглашению с ними нейтральными. Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. Весь город захвачен революционерами, телефон не действует, связи с частями города нет»[1032].

Ко времени отправки этой телеграммы почти все министры императорского правительства уже были арестованы.

В 12 часов к генералу Хабалову явился посланник от морского министра Григоровича, который потребовал во избежание разрушения здания Адмиралтейства пушками Петропавловской крепости немедленно очистить здание. Беляев отдал формальный приказ об уходе из Адмиралтейства. Через 15 минут все войска покинули Адмиралтейство. В 13 часов 30 минут Беляев телеграфировал Алексееву: «Около 12 часов дня 28 февраля остатки верных частей, в числе 4 рот, 1 сотни, 2 батарей и пулемётной роты по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Перевод всех этих войск в другое место не был разумным ввиду неполной их надёжности. Части распределены по казармам, причём во избежание отнятия оружия по пути следования ружья и пулемёты, а также замки орудий сданы морскому министру. Беляев»[1033].

Насчёт «неполной надёжности войск» Беляев явно лукавил. В Адмиралтействе солдаты были настроены сначала хорошо и были готовы к сопротивлению революции. Даже после приказа покинуть Адмиралтейство «измайловцы» выходили с песнями «Взвейтесь соколы орлами». На Выборгской стороне неравный бой с мятежниками вели офицеры и солдаты «самокатчики». Правительство пало исключительно из-за своей абсолютной неспособности, или нежелания, к сопротивлению.

Как верно пишет генерал Спиридович: «Героев, готовых погибнуть, тогда было много в Петрограде, но высшая военная власть, растерявшись, не сумела их использовать и сама погибла бесславно»[1034].

Однако, говоря о беспомощности властей, нельзя забывать и ещё об одном и весьма важном моменте. Дело в том, что причина перехода войск на сторону революции, кроме чисто шкурных интересов, которые всё же не были доминирующими, заключалась в умелой и организованной пропаганде. При этом следует отметить, что эта пропаганда в войсках отнюдь не всегда носила антимонархический характер. Главным объектом нападок пропагандистов среди солдат поначалу в основном было правительство, которое объявлялось «изменническим».

Результаты этой пропаганды хорошо видны в воспоминаниях полковника И. А. Артабалевского, из Лейб-гвардии Стрелкового полка. Описывая февральские события 1917 года, полковник Артабалевский приводит слова нижних чинов своего полка: «Подпрапорщик Дирегин:

— У генерала Хабалова войск нет, господа все за Думу. Если уж господа с Думой, то нам тоже надо идти с нею. Наше дело простое — мужику господ слушаться. Им виднее.

Унтер-офицер Шикун:

— Я и раньше в мирное время честно служил Престолу и Отечеству в нашем батальоне. На войне тоже, благодаря Господу Богу, не подгадил. Теперь желаю также послужить Государю и Отечеству. Истинно говорю вам, что сослужить эту службу мне способно только под началом Родзянко. Он со своими: за Веру, Царя и Отечество. А правительство — сами знаете какое, изменническое. Царя обманывает, Родину предает. Нету у меня никакой веры на него. Когда бы не великий князь Николай Николаевич, так России давно бы уже конец подошел. Никак невозможно простить членам правительства, что они доверие Царское так обманули»[1035].

Как мы видим, солдаты данного полка выступали не против царя, но против старого правительства и за смену этого правительства правительством Родзянко. Безусловно, что этот образ Родзянко, как верного царского слуги, поддерживался до поры до времени и социалистическим крылом мятежников.

Между тем, сам Родзянко в февральские дни постоянно колебался. Он несколько раз, то примыкал к революции, то отмежёвывался от неё, то строил свои проекты, в которых он был главой нового императорского правительства. При этом Родзянко с самого начала был врагом Николая II и при любом раскладе он не хотел и боялся возвращения императора. Все его телеграммы царю об «Ответственном министерстве» были не более, чем частью большой игры, которая по плану её авторов должна была при любом раскладе закончиться плохо для царя. Поэтому начались игры Родзянко с регентством великого князя Михаила Александровича. Цель Родзянко была следующей: свергнуть Николая II и, добившись регентства Михаила Александровича при малолетнем императоре Алексее, возглавить законное правительство. Родзянко был уверен, что он, как самая популярная, по его мнению, и авторитетная фигура, не имеет реальных соперников. Родзянко понимал, что как бы он ни заигрывал с революцией, для большинства людей он является представителем законодательного органа императорской России. Сила Родзянко была связана со старой властью, а не с новой. Вот почему он так возмутился, когда Бубликов в своём послании железнодорожникам заявил: «Старая власть пала». «Как можно говорить пала? — возмущался Родзянко, — Разве власть пала?»[1036]

Между тем, утром 28-го февраля Родзянко ясно осознал, что власть ускользает из его рук. Пока он проводил время в бесплодных выступлениях на заседаниях, революционное крыло в лице Исполкома уверенно брало ситуацию в свои руки. Родзянко понимал, что если он протянет ещё немного и не начнёт действовать, то Исполнительный комитет окончательно перетянет одеяло власти на себя. И Родзянко решил действовать. Главное было быстро и решительно поменять носителя верховной власти и закрепить свои позиции в качестве главы правительства. Собственно в этом Родзянко поддерживали такие представители «Прогрессивного блока», как Милюков, Набоков и Гучков.

«Милюков и его единомышленники, — пишет Г. М. Катков, — были только рады закрытию Думы в тот самый момент, когда они были так близки к министерской власти. Милюков рассчитывал на революционное правительство, на конституционную монархию, номинально возглавляемую несовершеннолетним Алексеем, при регентстве великого князя Михаила, «законченного дурака», по выражению Милюкова. В сени конституционного режима он и его друзья, без препятствий со стороны реакционной Думы, надеялись провести радикальные реформы, которых они так долго и тщетно ждали»[1037].

Гучков наиболее точно сформулировал цели, которые преследовали он, Родзянко и другие 28-го февраля — 2-го марта. «Я боялся, — рассказывал Гучков, — что будет провозглашено низложение власти царя Советом солдатских депутатов, и тогда вопрос, кого «признавать», будет предоставлен отдельным воинским частям. Мне хотелось поторопиться сохранить нить преемственности»[1038].

Поэтому отстранить царя должны были они.

Начиная с 28-го февраля, стал усиленно распускаться слух о предстоящем отречении императора Николая II.

Полковник Артабалевский вспоминал: «Стрелки и все прочие воинские чины постановили и утвердили лозунг, с которым они выступили против старого правительства: «Царь, новое правительство, война до победы». С этим пошли в Государственную Думу. С трудом пробрались в Екатерининский зал. Все битком набито самой разношерстной публикой. К нам сейчас же вышел Родзянко и сказал короткую речь с призывом к порядку, на которую ответили «ура!» и здравицей «первому гражданину России». Узнав от меня лозунг, с каким мы пришли, он заметно просветлел лицом. Я пробрался в комнату рядом с той, в которой заседал Исполнительный комитет Государственной Думы. Тут ко мне подошел один из членов Думы, высокий с черной бородой, изысканно одетый. Кто это был, мне узнать не удалось. Он мне сказал, что Император Николай II, вероятно, будет принужден передать престол своему сыну — Цесаревичу Алексею, а за его малолетством опекуншей будет Императрица Александра Федоровна, а регентом — великий князь Михаил Александрович. В этот момент в разговор вмешался Милюков. Не думал, что он произведет на меня такое отталкивающее впечатление — хитрой, двуличной лисы. Бегающие за стеклами pincenez глаза не внушали мне никакого доверия.

Хитро поглядывая то на меня, то по сторонам, он интересовался узнать у меня об отношении стрелков к великому князю Михаилу Александровичу, Я ему ответил, что не понимаю его вопроса. Ежели Государь найдет нужным передать престол другому, то наш долг служить новому Государю. На это Милюков ничего не ответил и, неприятно-хитро улыбнувшись, отошел от меня»[1039].

Сам Родзянко в своих воспоминаниях утверждал, что 28-го февраля генерал Рузский известил его, что Государь доверил ему, Родзянко, сформировать правительство, ответственное перед Думой. Об этом же говорили члены свиты, в частности Мордвинов, который писал: «Его Величество телеграфировал из поезда Родзянко, назначая его вместо князя Голицына председателем Совета Министров и предлагая ему выехать для доклада на одну из промежуточных станций навстречу императорскому поезду»[1040].

Г. М. Катков справедливо считает эти сообщения ложными. Однако они ложны только в том смысле, что император Николай II не отдавал подобного повеления. Но это вовсе не означает, что проекта такого указа не существовало. Только автором его мог быть не Николай II, а другие лица, связанные, как с Рузским, так и с Родзянко. Вполне возможно, что народу готовили представить фальшивый царский указ о назначении Родзянко главой нового правительства. Но, даже если это было так, от этого проекта заговорщикам пришлось отказаться. В случае подобного ложного указа назначение Родзянко, даже фальшивое, было бы сделано от имени императора Николая II. Таким образом, царь сохранялся на престоле, и его отстранение становилось бы очень сложным. Поэтому сначала надо было создать в городе атмосферу полной революции, полного разрыва с Николаем II, чтобы на этом фоне объявление об его отречении не выглядело бы слишком внезапным.

Утром по приказу Родзянко в главном зале Государственной Думы из великолепной золоченой рамы, под отпускаемые шутки присутствующих, был извлечён портрет императора Николая II работы И. Е. Репина. Во время заседания 28-го февраля проколотый штыками портрет Государя валялся на полу за кресдом Родзянко. Как писал генерал Спиридович: «То, что произошло, красноречиво говорит, что у Временного комитета с Государем в уме уже покончено. Это понятно без слов»[1041].

В городе полным ходом шёл слом старой власти. В 16 часов толпа ворвалась в Адмиралтейство, в котором были арестованы военный министр Беляев, генералы Хабалов, Балк, Вендорф, Казаков. Таким образом, к началу 28-го февраля всё императорское правительство, за исключением министра иностранных дел Н. Н. Покровского и министра путей сообщений Э. Б. Войновского-Кригера, которые по всей вероятности были на стороне переворота, было арестовано. Это стало крупной победой революционеров.

Ещё утром революционный комендант Петрограда Б. А. Энгельгардт отдал приказ арестовать в доме № 41 по Знаменской улице Контрразведывательное отделение Штаба округа, с его начальником полковником В. М. Якубовым. При этом управление контрразведки было разгромлено. Арестовали генерала П. Г. Курлова, митрополита Петроградского и Ладожского Питирима (Окнова), председателя Союза русского народа А. И. Дубровина, члена Государственного Совета В. Ф. Трепова, всех офицеров Губернского жандармского управления. Начальник управления генерал-лейтенант И. Д. Волков был схвачен, изуродован и убит выстрелом в затылок. Жандармское управление было сожжено.

В Петрограде продолжались чудовищные расправы над офицерами, жандармами, полицейскими. Как вспоминал генерал К. И. Глобачёв: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живьём сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжёлую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили на улицу, где он сейчас же и умер»[1042].

Важнейшей задачей заговорщиков было установить контроль над железными дорогами. Для этого надо было захватить министерство путей сообщения. Родзянко, несмотря на настойчивые призывы Бубликова, долго не соглашался на это. Этот шаг бы свидетельствовал, что Родзянко окончательно присоединяется к революции. Между тем днём 28-го февраля ещё никто не мог быть полностью уверен, что императорскому поезду не удастся достичь Царского Села. Бубликов настаивал на скорейшем захвате министерства путей сообщения, так как оно обладало своей телеграфной системой, не подчинённой МВД. Кроме того, пока железные дороги не подчинялись революционным властям, контролировать передвижение литерных поездов было невозможно. В конце концов, Родзянко дал своё согласие на захват здания МПС. «Если это необходимо, — сказал Родзянко Бубликову. — Пойдите и возьмите»[1043].

Родзянко также поставил свою подпись под телеграммой с воззванием Бубликова. Это воззвание требовало от железнодорожников полного подчинения новой власти и воспрещала движение поездов в 250-километровом районе вокруг Петрограда. При этом воззвание Бубликова было написано в таком ключе, чтобы от его слов не оставалось впечатления революционности. Главное, на что упиралось в этом воззвании, что «старая власть оказалась бессильной преодолеть разруху, Комитет Государственной Думы, взяв в свои руки образование новой власти, призывает спасать Отечество от разрухи и от неминуемого поражения в войне». Тон воззвания был уверенный, энергичный, властный.

Получив одобрение от Родзянко, Бубликов с небольшим отрядом из двух офицеров и нескольких солдат (по некоторым сведениям это были уголовники, одетые в солдатскую форму) отправился в здание МПС (набережная реки Фонтанки дом № 117) и объявил министру Войновскому-Кригеру, что он арестован. Правда, этот арест был какой-то странный. Министра не только не отвели, как почти всех остальных, в Таврический дворец, не только не отправили в Петропавловскую крепость, но, подержав чуть более суток в собственном кабинете, со, всеми удобствами, 2-го марта с почтением отпустили.

Вообще Бубликов был принят в захваченном им министерстве весьма радушно. Старший Товарищ министра, инженер И. Н. Борисов вышел к Бубликову, протянул ему руку и сказал: «Ну, слава Богу! Наконец-то! Амы вас ещё вчера ждали!» Показательно, Бубликов пишет, что эти слова он предвидел[1044].

Весь аппарат МПС выказал полную лояльность Бубликову. «Безропотно подчинились старшие, — писал Бубликов, — с великой радостью младшие»[1045].

Телеграмма Бубликова, и это тоже весьма подозрительно, немедленно была принята к исполнению подавляющим числом железнодорожных станций. Этого не могло бы случиться без активной помощи центрального аппарата министерства.

Конечно, не все железнодорожники подчинились телеграмме Бубликова. 28-го февраля, в разгар революционной вакханалии, несмотря на смертельную опасность, к Государю попытался прорваться начальник Северо-Западных железных дорог гофмейстер Ф. М. Валуев. Когда Валуев прибыл на Варшавский вокзал, он был убит из браунингов двумя неизвестными[1046].

Бубликов пишет, что, захватив министерство путей сообщения, он немедленно стал узнавать, где находится царь. «Оказалось, что он только что делал попытку пробраться в Петербург по Николаевской ж.д., но доехав до станции Тосно, узнал, что Николаевский вокзал в Петербурге в руках революционных войск, и повернул обратно в Бологое, в надежде, обогнув Петербург с юга, проехать в Царское Село по Виндавской или Северо-Западной ж.д.»[1047].

Как видим, в этих слова Бубликова всё не соответствует истине. Императорские поезда до Тосно никогда не, доехали, а возвращение их в Бологое произошло поздно ночью 1-го марта. То есть Бубликов во время захвата здания МПС никак не мог знать об этом.

В 19 часов 15 минут Бубликов вызвал из Царского Села инженера Ю. В. Ломоносова. Личность этого человека, масона, соратника большевика Л. Б. Красина по организации терактов во время революции 1905 года, затем во время Первой мировой войны крупного железнодорожного чиновника покрыта плотной завесой мрака. Но не вызывает сомнений, что этот человек сыграл одну из главных ролей в захвате императорского поезда и в изменении его маршрута.

Ломоносов пишет, что был вызван Бубликовым телеграммой следующего содержания: «Из Петрограда, Номер 6995. Подана: 28 февраля, в 7:15 по полудни. Инженеру Ломоносову, Царское Село, станция. Я прошу Вас немедленно приехать в Петроград Министерство Путей Сообщений по приказу Комитета Думы. Бубликов, депутат Думы»[1048].

Когда Ломоносов прибыл в здание МПС, он тоже поинтересовался, где находится император? Ломоносову сообщили, что императорский поезд приближается к Бологому. «И что вы намереваетесь делать далее с ним!» — поинтересовался Ломоносов. «Это еще не решено, — ответил Бубликов. — Я буду сейчас разговаривать с Родзянко по телефону»[1049].

Ломоносов, в отличие от Бубликова, говорит о первой остановке собственного императорского поезда в Бологом, которая была около полуночи 28-го февраля.

Ломоносов вспоминает, что 1-го марта в 3 часа 45 минут утра он был разбужен сообщением: «Императорский поезд приближается к Малой Вишере». Я вскочил и пошёл к Бубликову. Он спал. Было абсолютно невозможно его разбудить. Он бормотал проклятия и упрямо ложился в кровать снова. Я оставил его, а сам побежал к телефону.

— Дума? Соедините меня с Председателем… Михаил Владимирович (Родзянко), это Вы?

— Я — Родзянко. Кто говорит?

— Министерство Путей Сообщений. Я — Ломоносов, член Высшего Технического Совета. Я говорю по поручению комиссара Бубликова. Вы знаете меня…

— Что Вы желаете?

— Императорский поезд приближается к Малой Вишере. Что делать? Что Вы прикажите с ним делать?

— Мы обсудим это. Позовите Бубликова.

Через несколько минут Бубликов подошёл к телефону.

— Да, это-я, Бубликов. Что нужно сделать? Послать поезд в Царское? В Петроград? Удержать в Вишере?.. Ждать? Сколько?.. Хорошо, мы будем ждать…

— Они не могут решить!

Последовали долгие минуты.

В этот момент была принесла из комнаты телеграфа телеграмма: «Малая Вишера. Фурса и Помощник Начальника железной дороги Керн идут в Императорский поезд. Консультация продолжается. Рабочие железной дороги испортили передние колеса локомотива»[1050].

Далее Ломоносов пишет, что пока Родзянко продолжал решать, к нему с Бубликовым в здание МПС пришла ещё одна телеграмма из Малой Вишеры: «Малая Вишера. По приказу Помощника Начальника железной дороги инженера Керна, в 4:50 поезд Литера А возвращён в Бологое»[1051].

Собственно, эти воспоминания Ломоносова полностью совпадают с приводимыми нами выше телеграммами железнодорожных служащих, а также подтверждают нашу версию о том, что императорский поезд был захвачен в Малой Вишере и насильно отправлен в Бологое. Даже называются конкретные исполнители этого отправления.

Дальнейшие описания Ломоносовым, как они с Бубликовым ловили ускользающие поезда по пути из Бологого в Псков, на наш взгляд не более чем сознательное искажение действительности. Но зачем заговорщикам понадобилось скрывать то обстоятельство, что царский поезд был захвачен в Малой Вишере? Потому что по их планам отречение императора Николая II от престола должно было носить характер добровольного отказа, а не революционного действия. Это становится очевидным из дальнейших действий Родзянко поздно вечером и ночью 28-го февраля и 1-го марта.

Весь день 28-го февраля Родзянко вёл активные переговоры с генералом Алексеевым в Ставке, с представителями Совета, с членами «Прогрессивного блока». К полуночи Родзянко принимает окончательное решение связать своё имя с новой властью. Он соглашается действовать от имени ВКГД как от имени нового правительства. Сам Родзянко, как председатель этого Комитета, становился главой этого нового самозваного правительства. Этот шаг означал ликвидацию Государственной Думы, так как её временный комитет становился фактически Временными правительством. Так, Родзянко окончательно сделал свой выбор в пользу революции. Рубикон был перейдён.

Сразу же после этого Родзянко решил немедленно ехать в Бологое для встречи с царём, на которой он хотел потребовать от Государя отречения, а в случае его отказа — арестовать. Об этом вспоминал председатель бюро «Прогрессивного блока», активный участник Февральской революции С. И. Шидловский.

Шидловский писал, что рано утром 1-го марта он «пришёл во Временный комитет часов в семь утра. […] Сразу же Родзянко сказал мне, чтобы я готовился через час ехать вместе с ним к Государю предлагать ему отречение от престола. […] Вопрос о поездке был решён поздно ночью в моё отсутствие и разработан весьма мало. Не была предусмотрена возможность нашего ареста, возможность вооружённого сопротивления верных Государю войск, а с другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами Государя, причём в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и т. д.»[1052].

По этим воспоминаниям видно, что они написаны для очень не искушённого читателя. Понятно, что руководители переворота были люди в заговорах искушённые, и просто так на виселицу или на расстрел не пошли бы, а это было бы неизбежно, если бы Родзянко с Шидловским и в правду «не предусмотрели бы «возможность своего ареста, возможность вооружённого сопротивления верных Государю войск». Так спокойно планировать арест Государя, они могли только в том случае, если были абсолютно уверены, что император Николай II находится в их руках.

Но ночью 28-го июля заговорщики взяли под контроль не только императорский поезд. Ранее были фактически блокированы все главные возможные претенденты на престол.

28-е февраля. Петроград. Изоляция императрицы Александры Феодоровны, царских детей и великого князя Михаила Александровича

В 9 1/2 утра 28-го февраля гувернёр наследника цесаревича Алексея Николаевича Пьер Жильяр направлялся к своему воспитаннику. Однако, как вспоминал Жильяр, императрица Александра Феодоровна сделала «мне знак следовать за нею в соседнюю залу. Она мне объявила, что столица фактически в руках революционеров и что Дума образовала Временное правительство, во главе которого стоит Родзянко. Я только что получила от Государя телеграмму, в которой он извещает о своём прибытии к 6 часам утра. Но он желает, чтобы мы покинули Царское Село и переехали в Гатчину, или чтобы мы выехали к нему навстречу. Прикажите всё приготовить на случай отъезда Алексея.

Приказания отданы. Её Величество находится в тревожной нерешительности. В 4 часа доктор Деревенко возвращается из госпиталя и объявляет нам, что весь петроградский железнодорожный узел уже занят революционерами, что мы не сможем выехать и что очень мало вероятий, чтобы Государь мог сюда доехать»[1053].

Эти воспоминания Пьера Жильяра вызывают определённое недоумение. Во-первых, нам неизвестна телеграмма императора Николая II, которая пришла бы к императрице утром 28-го февраля. Генерал Спиридович пишет, что в 22 часа того же дня императрице пришла телеграмма от Николая II, в которой говорилось, что он завтра надеется быть дома. Это, несомненно, телеграмма из Лихославля. Но возможно Спиридович, читая «Переписку Николая и Александры Романовых», изданную в СССР, в которой, между прочим, была опубликована и телеграмма из Лихославля, решил, что императрица её получила.

По воспоминаниям графа Бенкендорфа о прибытии императора и о его желании, чтобы его семья покинула Александровский дворец, Государыне сообщили сам Бенкендорф и генерал Гротен. Во-вторых, очень странно, чтобы император просил бы императрицу и больных детей ехать к нему навстречу. Речь здесь идёт либо о том, что Жильяр что-то напутал, либо о том, что речь шла о дезинформации императрицы со стороны Родзянко. Как мы помним, он одно время настаивал на выезде Царской Семьи из Александровского дворца.

В то же время, баронесса С. К. Буксгевден вспоминала об обстоятельствах утра 28-го февраля несколько по-иному. «Утром 13-го марта (28-го февраля по юлианскому календарю — П. М.) императрица сказала мне, чтобы я начала, не торопясь, паковать вещи, чтобы можно было при необходимости сразу уехать вместе с императорской семьёй из дворца. В это утро вновь был поднят вопрос об отъезде императрицы, но, как оказалось, слишком поздно. Когда граф Бенкендорф поинтересовался у командующего железнодорожным батальоном, сможет ли императорский поезд немедленно прибыть из Петрограда в Царское Село для отъезда императрицы, то командующий ответил, что даже если бы ему удалось доставить поезд из столицы, за эти самые четыре часа события способны зайти так далеко, что поезд могут просто не пропустить дальше по линии. Если бы императрица и её дети отправились в путь 12-го (т. е. 27-го февраля по юл. календарю — П. М.) или рано утром 13-го на обычном поезде, они, скорее всего, успели бы застать императора в Могилёве или встретиться бы с ним по дороге.

У императрицы до сих пор не было никаких известий от императора, и она лишь с большим трудом могла справляться со своим беспокойством. Император обычно отвечал на её телеграммы в течение двух часов, поэтому его молчание оказалось для неё свидетельством того, что ситуация стала угрожающей и за пределами Петрограда» (выделено нами — П. М.)[1054].

Таким образом, баронесса Буксгевден подтверждает факт того, что 28-го февраля связь императрицы Александры Феодоровны с императором Николаем II резко оборвалась. Это же подтверждает и подруга императрицы Юлия Ден, которая находилась в те дни при Государыне. «Во вторник утром […] Государыня сказала, что неоднократно посылала телеграммы императору, но ответа так и не получила»[1055].

Однако насколько действительно было невозможно императрице и её детям покинуть Царское Село? Как писал великий князь Андрей Владимирович: «Насколько это не соответствовало истине, видно из того, что мой брат Великий Князь Борис Владимирович выехал из Царского Села с обыкновенным пассажирским поездом по Виндавской железной дороге 1-го марта вполне благополучно»[1056].

Таким образом, императрица и императорские дети не могли выехать из Царского Села не по причине революционной анархии на железных дорогах, а по причине сознательной изоляции.

Но эта изоляция не могла быть осуществлена без содействия со стороны определённых людей, отвечавших за безопасность императорской резиденции. В начале 28-го февраля в Царском Селе было всё спокойно. Пробравшийся из охваченного мятежом Петрограда генерал К. И. Глобачёв поразился этому спокойствия, царившему в Царском Селе. «Царское, — писал он, — после всего того, что пришлось увидеть и пережить в Петрограде, поразило меня сохранившимся порядком и той тишиной, которая там царствовала. Посты Конвоя Его Величества стояли на своих местах, дворцовая полиция продолжала исполнять свои обязанности, и, казалось, жизнь города протекала совершенно нормально, но во всём этом всё-таки чувствовалась какая-то нервная напряжённость и ожидание чего-то надвигающегося, неизбежного»[1057].

Следует отметить, что командование охраны императорской резиденции уже 28-го февраля проявляло странное отношение к происходившим событиям. Когда генерал Глобачёв обратился к начальнику Дворцовой полиции полковнику Б. А. Герарди и сообщил об опасности движения революционеров на Царское Село, то в ответ он услышал от Герарди, что Царское Село находится в полной безопасности. «Здесь, — утверждал полковник, — имеется верный гарнизон до пяти тысяч, который даст отпор, что Александровский дворец окружён пулемётами и что в Царском сегодня был великий князь Михаил Александрович (явная ошибка: 28-го февраля утром в Александровском дворце побывал великий князь Павел Александрович — П. М.), который уверил императрицу в полном спокойствии и что ни ей, ни детям ничего не угрожает»[1058].

Далее Глобачёв сообщает следующее: «Из разговора с Герарди и с другими лицами я вынес впечатление, что они не уясняют себе сущности совершающихся событий. По их мнению, всё сводится к простому дворцовому перевороту в пользу великого князя Михаила Александровича (выделено нами — П. М.)»[1059].

То есть, может быть, Герарди и остальные не понимали, что происходит революция, но то, что происходит переворот, направленный против императора Николая II они понимали отлично. Генерал Спиридович приводит «остроты» Герарди: «Ну что ж, не будет Николая, будет Михаил»[1060].

Здесь надо вспомнить, что Герарди во время поездки императора Николая II в Ставку был комендантом поезда Литера А.

26-го февраля Герарди был направлен по непонятной причине дворцовым комендантом Воейковым из Могилёва в Царское Село. Воейков в своих воспоминаниях пишет, что причиной этой отправки стало страшное беспокойство начальника дворцовой полиции за свою семью. «Увидя, что Герарди совершенно потерял голову, — писал Воейков, — я счёл за лучшее отстранить его от исполнения ответственных обязанностей, на которые он в подобном состоянии был уже неспособен»[1061].

Объяснение, на наш взгляд, абсолютно несерьёзное. Но, кроме того, днём 26-го февраля события ни в Петрограде, ни в Царском Селе ещё не приняли того угрожающего размаха, какие они примут через сутки. Воейков разрешил Герарди уехать и заменил его чиновником Дворцовой полиции Гомзиным, когда-то служившим в гвардии[1062].

Настоящие причины отправки Герарди в Царское Село так до сих пор и не понятны. Однако в свете разговора Герарди с Глобачёвым 28-го февраля про дворцовый переворот, а также всей деятельности Дворцовой полиции и охраны Александровского дворца, думается, что это поспешное возвращение не было случайным.

Не всё просто и с военной охраной Александровского дворца. Дворцового коменданта Воейкова в Александровском дворце замещал командир Лейб-гвардии Конно-гренадерского полка генерал-майор П. П. Гротен.

Действия Гротена в февральские дни вызывают сомнения в отсутствии в них определённого злого умысла.

Великий князь Андрей Владимирович писал в своих записках: «Опрошенный мною по этому вопросу (предполагаемого отъезда Государыни и царских детей из Царского Села — П. М.) П. П. Гротен […] по его словам, обсуждал с графом Бенкендорфом вопрос об отъезде и совещался с командиром Собственного Его Величества железнодорожного полка, который не ручался, чтоб поезд мог пройти известные узловые пункты ввиду возникших волнений, почему он и не предложил Императрице выехать. Было ли это сообщено Императрице, он не знает, не знает также, было ли это передано в Ставку и какой ответ последовал от Государя. Во всяком случае, он с Воейковым об этом не говорил. В общем, Гротен отделался полным неведением, что очень странно для помощника Дворцового Коменданта, который по долгу службы обязан был принять все меры для спасения Императрицы и детей. По его же собственным словам, далее совещаний он не пошел и никаких попыток, по-видимому, не делал, чтоб проверить, действительно ли поезд не мог пройти навстречу Государю»[1063].

В февральские дни активную деятельность по организации обороны дворца проявил полковник Лейб-гвардии конной артиллерии А. Н. Линевич. О своих действиях Линевич постоянно докладывал императрице. Многие считали полковника Линевича убеждённым монархистом. Трудно опровергнуть это мнение. Между тем, Линевич ещё в 1906 году проходил по Особому отделу Департамента полиции как член оккультномасонского общества, имевшего штаб-квартиру в Петербурге[1064]. 28-го февраля Линевич отправился, по поручению императрицы, в Петроград для переговоров с Родзянко и исчез. Позднее сообщали, что он был арестован. Согласно другим данным, он встретился с Родзянко и вернулся во дворец.

По воспоминаниям офицера Собственного Конвоя полковника Н. В. Галушкина: «В 19 часов в Государевом Феодоровском соборе служился молебен о здравии больного Государя Наследника Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича, находившегося в то время в Царском Селе. На молебне присутствовала Ее Величество Государыня Императрица Александра Феодоровна с Великой Княжной Марией Николаевной. Остальные Великие Княжны были больны корью. В соборе на молебне были все наличные чины Собственных Е. И. В. Конвоя и Сводного Пехотного полка. После молебна узнали, что в Петроград от Ее Величества с какими-то поручениями к председателю Государственной Думы Родзянко предположено командировать флигель-адъютанта полковника Линевича»[1065].

К вечеру 28-го февраля из Петрограда прибыли отряды бунтовщиков, и Царскосельский гарнизон стал переходить на их сторону, не исключая отдельных чинов Конвоя Его Величества и дворцовой полиции. В городе, как и в Петрограде, начались разгромы полицейских участков, ограбление магазинов и тому подобное.

Юлия Ден позвонила флигель-адъютанту императора капитану 1-го ранга Н. П. Саблину, проживавшему в Петрограде, и попросила его «приехать к нам в Царское Село, потому что императорская семья нуждается в защите». Но Саблин от этого отказался.

Однако в это же время в Александровский дворец прибыл другой флигель-адъютант корнет Лейб-гвардии Уланского полка граф А. С. Замойский. Он случайно оказался тогда в Царском Селе, но счёл своим долгом явиться к императрице и предоставить себя в её распоряжение.

Ко дворцу были стянуты по тревоге Собственный полк, матросы Гвардейского Экипажа, Конвой Его Величества, рота Железнодорожного полка и батарея воздушной обороны. Это были внушительные силы, насчитывавшие 1200 человек, способные противостоять любому нападению. Генерал Гротен и граф Бенкендорф предложили императрице расположить Гвардейский Экипаж внутри дворца, так как поступают сведения, что ситуация стала угрожающей. Действительно были слышны выстрелы, на горизонте виднелось огромное пламя. Императрица согласилась, и Экипаж занял оборону вокруг и внутри Александровского дворца. Взбунтовавшиеся войска были уже в 500 метрах от Александровского дворца, возле Китайской деревни. Верные отряды приготовились к стрельбе, взяв винтовки на изготовку, в случае внезапной атаки.

Около 12 часов ночи Александра Феодоровна в сопровождении великой княжны Марии Николаевны вышла к солдатам. «Императрица, — вспоминала графиня С. К. Буксгевден, — набросила поверх своего белого платья медсестры подбитый мехом чёрный плащ и в сопровождении великой княжны Марии и графа Бенкендорфа сама отправилась осматривать посты дворцовой охраны. Она прошла во внутренний двор, затем спустилась в подвал дворца, куда солдаты по очереди приходили погреться. Императрица отметила, обращаясь к солдатам, как высоко она ценит их верность своему долгу. Она добавила также, что прекрасно знает: в случае необходимости они, не задумываясь, встанут на защиту Наследника; но, добавила императрица, она также надеется, что им всё-таки удастся избежать кровопролития»[1066].

Полковник Галушкин вспоминал: «По внешности Государыня Императрица была совершенно спокойна. Обойдя все части дворцового гарнизона, Государыня вернулась к подъезду. Государыню окружила группа офицеров Конвоя и Сводного полка. Беседуя с ними, Ее Величество высказывала опасение за здоровье Наследника и Великих Княжон, и свое удивление и сожаление по поводу событий в Петрограде. К развивающимся событиям в Царском Селе Государыня Императрица отнеслась с меньшим спокойствием. Разговор с офицерами Ее Величество закончила просьбой: «Ради Бога, прошу вас всех, только бы не было из-за нас крови!..»[1067].

Прислуга, заботившаяся о хозяйстве, покинула дворец ещё вечером. Граф П. Н. Апраксин, переговорив с графом Бенкендорфом, попросил императрицу отправить куда-нибудь из дворца находившуюся в нём А. А. Вырубову, которая болела и лежала с высокой температурой. Апраксин аргументировал своё предложение тем, что присутствие Вырубовой опасно для находящихся во дворце. Этот факт морального падения очень тяжело подействовал на императрицу. «Я не предаю своих друзей», — ответила она Апраксину.

В 3 часа ночи волнения в Царском Селе улеглись. Бунтующие солдаты вернулись в казармы. Генерал Гротен приказал Гвардейскому экипажу тоже возвращаться в места своего постоянного расположения.

Захватившие Царское Село революционеры отключили во дворце свет и воду. В пустом и погружённом в темноту дворце, окружённом революционными войсками, царило ощущение осаждённой крепости.

Ранним утром 28-го февраля фактически был лишён свободы передвижения и младший брат императора великий князь Михаил Александрович. По окончанию переговоров с Родзянко Михаил Александрович попытался уехать в Гатчину, но сделать этого не смог, из-за того, что все вокзалы были захвачены революционерами, а также из-за угрозы ареста на улицах Петрограда.

Полковник Б. В. Никитин пишет, что «великий князь рассчитывал, что его мог бы вывезти автомобиль председателя государственной Думы, престиж которого в эти часы был очень велик. Но Родзянко уже не было!»[1068]

Великий князь прибыл в Зимний дворец, где находились последние защитники престола, и якобы по своей воле приказал им покинуть здание из-за угрозы его разгрома революционными войсками. Между тем, имеются точные сведения о том, что войска покинули Зимний дворец вовсе не по приказу великого князя, а сам он покидал главную императорскую резиденцию тайно и вынуждено. Управляющий делами великого князя A. С. Матвеев, который все эти февральские дни поддерживал с великим князем постоянную связь, вспоминал: «В восьмом часу утра вторника 28-го февраля Н. Н. Джонсон (секретарь великого князя — П. М.) сообщил мне по телефону, что М. А. находится в квартире кн. О. П. Путятиной, на Миллионной улице, 12, так как оставаться в Зимнем дворце оказалось невозможным: караул снялся, и двери дворца открыты; сообщая об этом, Н. Н. Джонсон пояснил, что квартира кн. О. П. Путятиной выбрана как ближайшая к Зимнему дворцу, и что и сюда пришлось переходить не через улицу, а по двору Эрмитажа и дворца вел. кн. Николая Михайловича»[1069].

Михаил Александрович и его секретарь Джонсон оказались в квартире Путятиной в 5 часов утра. Как пишет B. М. Хрусталёв: «в последующие пять дней Михаил Романов, тайно скрываясь, но поддерживая тесную связь с М. В. Родзянко, проживал на квартире Путятина».

Квартира в доме 12 по ул. Миллионной принадлежала князю Павлу Петровичу Путятину. П. П. Путятин был сыном известного в русском обществе князя П. А. Путятина, человека энциклопедических знаний, мыслителя, археолога, собирателя исторических ценностей. В его имении в Бологом собирался цвет русского учёного общества. В Бологом произошло знакомство князя П. А. Путятина с молодым художником Н. К. Рерихом, будущим создателем оккультно-теософского учения. Позже Н. К. Рерих рассказывал, что именно князь П. А. Путятин оказал на него огромное влияние. Князь П. А. Путятин, как и его брат, князь М. П. Путятин, унаследовали от своей матери богатейшие угольные копи в Орловской губернии и крупное владение в Екатериноградской губернии. В 1912 году было создано акционерной общество «Копикуз», в котором князь П. А. Путятин был крупным акционером. Кроме Путятина, акционерами «Копикуза» были Петербургский международный банк и уже неоднократно нами упоминаемый Русско-Азиатский банк[1070]. В одном из философских писем Е. И. Рерих имеется указание на то, что семьи князей Путятиных «были очень близки» с великим князем Михаилом Александровичем, «и даже отречение произошло в квартире одного из них»[1071].

На самом деле утверждение об этой «близости» между великим князем и семейством Путятиных крайне преувеличено. Однако достоверно, что в 1919 году семья князя П. П. Путятина выехала за границу вместе с женой великого князя Михаила Александровича, графиней Н. С. Брасовой.

Когда великий князь Михаил Александрович и его секретарь Джонсон оказались на Миллионной д. 12, П. П. Путятина в Петрограде не было, он был в действующей армии. В квартире жила его жена княгиня О. П. Путятина (урождённая Зеленая, дочь Одесского градоначальника П. А. Зеленого). Поэтому А. С. Матвеев ошибочно называет квартиру её именем.

А. С. Матвеев вспоминал, что когда он 1-го марта утром прибыл в квартиру Путятиной, то Н. Н. Джонсон ему сообщил «об опасности, которой подвергался в это утро вел. кн., находясь на частной квартире, так как в соседних квартирах производились обыски; в квартиру кн. О. П. Путятиной лица, производившие обыск в доме, к счастью не зашли; сообщая мне об этом, Н. Н. Джонсон добавил, что в настоящую минуту М. А. находится в большей безопасности, так как, с одной стороны, вызван для охраны вел. кн. караул из школы прапорщиков, а с другой вел. кн. подписал акт, привезённый ему из Государственной Думы, в котором вел. кн. признавал необходимость конституционного порядка в Российской империи; этот акт, как я впоследствии узнал, был составлен в Царском Селе 28-го февраля Евг. Ал. Барановым, состоявшим в то время начальником канцелярии Дворцового коменданта, и кн. М. С. Путятиным, и подписан вел. князьями Павлом Александровичем, Кириллом Владимировичем и, кажется, Дмитрием Константиновичем. Как мне сообщил Е. А. Биронов, означенный акт предлагался к подписи имп. Александре Феодоровне, которая должна была расписаться от имени малолетнего наследника, но Государыня от подписи отказалась»[1072]. (выделено нами — П. М.)

К этому акту мы ещё вернёмся. Здесь для нас важно следующее: утром 28-го февраля великий князь оказывается на частной квартире, для его «охраны» вызывается караул из школы прапорщиков, после чего он подписывает акт о необходимости парламентского строя. Не трудно догадаться, что эти три обстоятельства связаны друг с другом. Также отметим, что авторами акта о необходимости введения конституционного правления были два ближайших помощника дворцового коменданта В. Н. Воейкова: начальник его канцелярии Е. А. Биронов и начальник Царскосельского дворцового управления князь М. С. Путятин, родственник хозяина квартиры, где оказался великий князь Михаил Александрович.

Таким образом, великий князь Михаил Александрович, после того как он накануне отказался предать своего брата, был лишён свободы членами ВКГД и насильственно содержался («был заперт» — по определению полковника Никитина) на улице Миллионной дом 12. Не случайно, как пишет Б. В. Никитин, уже после февральских событий, «совершенно особенное недовольство против Родзянко именно за то, что он вызвал и оставил великого князя одного — сильно высказывалось Его Императорским Высочеством в разговоре со мной»[1073].

28-е февраля. Могилёв. Саботаж Ставкой приказа императора Николая II о посылке войск на Петроград. Взаимодействие Ставки и революционного правительства

Деятельность руководства Ставки, начавшаяся сразу же в ночь 28-го февраля, после отъезда императора Николая II, привела к тому, что приказ царя об отправке войск на Петроград оказался сорванным.

Ещё 27-го февраля Николай II отдал приказ направить на Петроград значительные воинские подразделения. В 22 часа 25 минут, то есть в то время, когда император находился в Могилёве, генерал Алексеев направил начальнику штаба Северного фронта генералу-от-инфантерии Ю. Н. Данилову следующую телеграмму: «Государь Император повелел ген. ад. Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. Посылаются от войск Северного фронта в Петроград: два Кавалерийских полка по возможности из резерва 15-й кав. дивизии (Переяславский, Украинский, Татарский, Уланский и 3-й Уральский Казачий полки), два пехотных полка из самых прочных, надёжных, одна пулемётная команда Кольта для Георгиевского батальона (отряда ген. Иванова), который идёт из Ставки. Прочных генералов, смелых помощников. Такой же отряд последует с Западного фронта. Минута грозная и нужно сделать всё для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»[1074].

Всего на мятежный Петроград должно быть послано свыше 50 тысяч солдат и офицеров.

По директиве генерала Алексеева первые эшелоны, из расчёта 17 часов в пути, должны были прийти в Петроград на рассвете 1-го марта 1917 года, остальные части подошли бы к концу дня 1-го марта. То есть план императора был оптимальным. Прибытие таких крупных подразделений под командованием опытных начальников смело бы бунтовщиков и водворило бы порядок.

Весь вечер 27-го, ночь и день 28-го февраля Алексеев и Ставка демонстрируют кипучую деятельность по отправке войск.

В 0 часов 15 минут 28-го февраля генерал Данилов сообщает в Ставку: «67-й и 68-й пех. полки (Тарутинский и Бородинский), 15-й Уланский Татарский, 3-й Уральский Казачий под начальством начальника дивизии ген. Мартынова и Пулемётная команда для Георгиевск, бат. направляются в столицу. Головным будет отправлен из Двинска 67-пехотный полк около 10 ч. вечера 28-го, прибудет в Петроград 18 часов после отправления»[1075].

Из телеграмм Алексеева и других военачальников становится видно, что вплоть до самого отъезда император Николай II продолжал отдавать распоряжения по подавлению мятежа.

28-го февраля в 2 часа 12 минут, когда императорский поезд ещё стоял на перроне Могилёва, генерал Алексеев посылает генералам Рузскому и Эверту следующие телеграммы: «Государь Император повелел назначить сверх войск, высылаемых в Петроград, согласно предшествующей моей телеграмме, ещё по одной пешей и одной конной батарее от каждого фронта, имея на орудие по одному зарядному ящику, и сделав распоряжение о дополнительной присылке снарядов в хвосте всего движения означенных войск»[1076].

Перед самым отъездом император приказал генералу Алексееву сообщить командующему Московским военным округом генералу-от-артиллерии И. И. Мрозовскому, что он, император, предоставляет ему право объявить Москву на осадном положении[1077].

За 5 минут до отъезда Государя, в 4 часа 55 минут утра 28-го февраля генерал Алексеев получает телеграмму от командующего Западным фронтом генерала от инфантерии А. Е. Эверта: «34-й Севский, 36-й Орловский под нач. начальника 9-й пех. дивизии, ген. Лошунова, 2-й Гусарский Павлоградский и 2-й Донской Казачий полки под командой командира бригады, ген. Юрьева, и нач. дивизии ген. Кн. Трубецкого — выступают. Одновременно для Георгиевского батальона пулемётная команда Кольта из 10-го корпуса. Посадка начнётся в полдень 28-го и окончится 2-го марта»[1078].

Однако на самом деле никакой спешки с отправкой войск не наблюдалось. Более того, руководство Ставкой делало всё, чтобы отправка войск происходила как можно более медленными темпами. Генерал Лукомский, один из руководителей Ставки, писал в своих воспоминаниях: «Насколько ещё не придавалось серьёзного значения происходящему в Петрограде, показывает, что с отправкой войск с Северного и Западного фронтов не торопились, а было приказано лишь «подготовить» войска к отправке»[1079].

Мы помним, что император Николай II требовал как можно быстрее начать отправку войск на Петроград, и Ставка заверяла Государя об энергичном исполнении его приказа. О том, что было в действительности и как приказ императора исполнялся на деле, хорошо видно из книги С. П. Мельгунова: «К моменту, когда Иванов прибыл в Царское, а Николай II в Псков, по официальным данным, положение эшелонов было таково. Головной эшелон — 67-й Тарутинский полк дошёл до места назначения — ст. Александровская; второй эшелон — 68-й Бородинский полк — достиг Луги; остальные находились в пути между Лугой и Псковом, Псковом и Двинском. Первые войска, двигавшиеся с Западного фронта, прошли Полоцк»[1080].

В 1 час 40 минут ночи 1-го марта генерал Брусилов посылает Алексееву телеграмму следующего содержания: «Посадка войск может быть начата в Луцке […] начиная сутра 2-го марта и 3-го марта (далее идёт название и номера частей — П. М.). Подлежат ли эти части отправлять теперь же или по получении особого уведомления»[1081].

Полученный только в 13 часов 17 минут из Ставки ответ генерала Клембовского красноречив: «Отправление войск должно быть произведено, только по получении от начштаверха особого уведомления»[1082].

Как верно писал В. С. Кобылин: «Как известно «особое уведомление» не было послано и эти войска не были присланы»[1083].

15 часов 45 минут от генерала Квецинского начальнику военных сообщений Западного фронта пришла телеграмма, в которой сообщалось, что император Николай II приказал «отправленные в Петроград войска держать на больших станциях, которые ещё не отправлены — не грузить»[1084].

В первых числах марта все войска, посланные для усмирения Петрограда, были возвращены Ставкой в места их дислокации.

Сотрудничество начальника штаба генерал-адъютанта М. В. Алексеева и революционного правительства в Петрограде приняло открытый характер именно 28-го февраля 1917 года. Причём по имеющимся документам можно убедиться, что Алексеев находился под сильнейшим влиянием революционного центра и менял свои, подчас вполне здравые, решения под его влиянием.

Так, 28-го февраля в 11 часов 15 минут генерал Алексеев послал министру генералу Беляеву телеграмму, в которой спрашивал о судьбе министра путей сообщения и может ли министерство управлять железными дорогами. В противном случае, сообщал Алексеев, управление железными дорогами должно перейти в ведение товарища министра путей сообщения на театре военных действий. В 12 часов 25 минут 28-го февраля Алексеев получил от Беляева ответную телеграмму, в которой министр подтверждал полный паралич министерства ПС и полностью соглашался с переходом железных дорог под военный контроль[1085].

Все участники тех событий сходятся на том, что этот контроль Ставки над железными дорогами, будь он осуществлён даже 28-го февраля, мог бы спасти положение. Товарищем министра ПС в Ставке был генерал-майор В. Н. Кисляков. В 12 часов 35 минут Кислякову передали копию телеграммы Беляева Алексееву с пометкой последнего: «Управление всеми железными дорогами временно принимаю на себя через товарища министра путей сообщения на театре военных действий, Генерал Алексеев»[1086].

Генерал Спиридович открыто называет Кислякова «изменником в Ставке». Кисляков явился к Алексееву, и после их разговора начальник штаба Верховного главнокомандующего отказался от уже принятого им решения подписать приказ о передаче железных дорог под военный контроль. Таким образом, генерал Алексеев добровольно передал важнейший стратегический объект революционным вождям.

Между тем, как справедливо считал Г. М. Катков, «контроль над железными дорогами был делом первостепенной важности, Именно по железнодорожному телеграфу вся страна узнала о том, что произошло в Петрограде. Снабжение больших городов и армии полностью зависело от гладкой работы железнодорожной сети. Передавая железные дороги под начальство думского комиссара Бубликова, Алексеев лишал себя важнейшего орудия власти, которое при тех критических обстоятельствах вполне могло быть им использовано в решении политического кризиса»[1087].

Мы же от себя добавим, что это решение стало одной из главных причин, по которым император Николай II не прибыл в Царское Село 1-го марта 1917 года.

Поздно вечером 28-го февраля генерал Алексеев полностью присоединяется к перевороту. По воспоминаниям, Родзянко по прямому проводу высказал генералу Алексееву необходимость отречения Государя в пользу наследника цесаревича Алексея. Алексеев с Родзянко согласился[1088].

В тот же вечер Алексеев направляет генералу Иванову, приближавшемуся к Царскому Селу, следующую телеграмму под № 1883: «Частные сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества (в Царское), чтобы представить ему всё изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра Бубликова к железнодорожникам, мною полученное окружным путём, зовёт к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству всё это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию. Алексеев»[1089].

Эта телеграмма убедительно свидетельствует о тесном сотрудничестве Алексеева и революционного центра. Во-первых, она являлась дезинформацией. 28-го февраля, как мы знаем, никакого спокойствия в Петрограде не было и в помине. Ни о какой незыблемости «монархического начала в России» говорить не приходилось (вспомним валяющийся на полу портрет императора Николая II в Государственной Думе). Слова Алексеева о том, что «ждут с нетерпением приезда Его Величества в Царское» были произнесены в тот момент, когда Бубликов и Ломоносов планировали захват императорского поезда, а Родзянко — арест императора.

Интересно, что Алексеев называет ВКГД Временным правительством, а революционного комиссара Бубликова — министром. То есть он признаёт легитимность заговорщиков. Но самое интересное, что Алексеев получил телеграмму от Родзянко с известием, что «власть перешла к Временному Комитету Государственной Думы», только 1-го марта в 5 часов утра. Но Алексеев, получив по его собственным словам известие о Временном правительстве «окружным путём», то есть через третьи руки, спешит признать это правительство, то есть присоединиться к революции.

Причины этого окончательного перехода генерала Алексеева на сторону революционного правительства хорошо объяснил в своей брошюре автор, писавший под псевдонимом М. де Ноблемонт, по имеющимся данным Г. А. Эдельберг, офицер контрразведки, знавший Алексеева лично. «Генерал Алексеев, — писал М. де Ноблемонт, — дал расшириться бунту. Почему? Потому что генерал Алексеев сознавал, что в случае восстановления порядка в столице, когда бунт будет подавлен, то, несомненно, будет создана комиссия для расследования бунта и заговора. Комиссия докопается до его связей с Гучковым и может быть, почти наверное, с другими заговорщиками. В этом случае, многие поплатятся, а в числе их и он, генерал Алексеев. Этот генерал, обласканный царём, одаренный царскими милостями и, после уже близкой победы над врагом, будущий граф или генерал-фельдмаршал, стал изменником только потому, что сделал ставку на «лошадь» Гучков-Родзянко»[1090].

1-е марта 1917 года. Среда. Собственный Его Императорского Величества поезд

Рано утром 1-го марта 1917 года собственный императорский поезд продолжал своё следование на станцию Бологое. Здесь надо сказать о двух странностях этого дня. Во время следования от Малой Вишеры до Пскова, по свидетельствам лиц свиты, Государь ни разу не выходил на станциях продляться по перрону, и Государь не отправил ни одного письма и ни одной телеграммы императрице Александре Феодоровне в Царское Село. (Правда, новгородский краевед Леонид Кириллов нашёл в какой-то газете за 1917 год рассказ очевидца, что якобы император Николай II в Старой Руссе выходил из вагона и молился в привокзальной часовне, но этот факт не подтверждается никакими другими свидетельствами.)

Следует отметить, что и то и другое было совершенно необычно для царя. Как известно, Николай II очень любил пешие прогулки и всегда, когда была хоть малейшая возможность, их совершал. О том, что император ежедневно, иногда несколько раз в день, отправлял письма и телеграммы императрице, говорить не приходится.

Между тем, именно 1-го марта вокруг императора Николая II образуется полная информационная блокада. Вплоть до 4-го марта Россия ничего не будет знать о своём императоре, довольствуясь лишь слухами. 4-го марта страна узнает об отречении царя от престола, и только 5-го марта Государю позволят позвонить императрице в Царское Село. Что чувствовал, о чём думал изолированный от внешнего мира Государь в эти страшные мартовские дни, что пытался предпринять — нам не известно. Можно только не сомневаться, что всё это время император Николай II, окружённый изменниками, продолжал вести с ними неравную борьбу.

Члены царской свиты, достаточно подробно описывающие обстоятельства этой последней поездки царя, день 1 — го марта быстро проскальзывают. Между тем, этот день был весьма важным.

В 9 часов утра императорский поезд прибыл в Бологое. «Здесь, — пишет генерал Спиридович, — он едва не попал в руки революционного правительства, о чём никто не подозревал. В Бологом, чтобы продолжить движение на Псков, поезд должен был перейти с Николаевской дороги на Виндаво-Рыбинскую и сменить паровозы. О прибытии Государя со станции кто-то дал знать в Петроград в министерство Бубликову. Бубликов сообщил Родзянко и запросил: как поступить с императорским поездом? Родзянко приказал: царский поезд задержать, Государю передать телеграмму от Родзянко с просьбой дать ему аудиенцию, приготовить для его поездки в Бологое поезд»[1091].

Насколько эти воспоминания Спиридовича точны, мы можем понять, если вспомним приводимые выше воспоминания Шидловского. Как мы помним, решение о поездке Родзянко в Бологое было принято поздно ночью 28-го февраля — 1-го марта, а не в 9 часов утра, ни о какой телеграмме речь не шла, а цель Родзянко была не просьба об аудиенции, а отречение царя и его арест. Ю. В. Ломоносов в своих воспоминаниях пишет, что Родзянко отправил телеграмму царю в Бологое. «Телеграмма эта, — утверждает Ломоносов, — была передана под моим личным наблюдением в царский поезд под расписку Воейкова, но ответа не последовало»[1092].

Однако этой телеграммы нет в архивных документах, и существование её сомнительно.

Как мы знаем, Родзянко в Бологое не поехал. По многим воспоминаниям, пока он готовился к поездке, императорский поезд вдруг отправился по Виндавской железной дороге через Дно на Псков. Принято считать, что инициатива этого отправления исходила из поезда Литера А. Но мы уверены, что маршрут императорских поездов контролировался уже заговорщиками и осуществлялся перешедшим на их сторону железнодорожным начальством. А потому, поезд сам отправиться на станцию Дно не мог. В связи с этим представляется, что внезапная отправка литерных поездов явилась результатом внутрипартийной борьбы Родзянко и Совета. Но об этом чуть ниже.

Внезапное отправление императорских поездов вызвало крайнее беспокойство Бубликова и Ломоносова. Они потребовали от железнодорожников немедленно задержать литерные поезда любой ценой. В 11 часов утра Бубликов отправил начальнику Виндавской железной дороги телеграмму: «По распоряжению Исполнительного комитета Государственной Думы благоволите немедленно отправить со станции Дно в направлении на Бологое два товарных поезда, следом друг за другом и занять ими какой-либо разъезд восточнее станции Дно и сделать физически невозможным движение каких бы то ни было поездов в направлении от Бологое в Дно. За неисполнение или недостаточно срочное исполнение настоящего предписания будете отвечать как за измену перед Отечеством. Комиссар Исполнительного Комитета Государственной Думы, член Гос. Думы Бубликов»[1093].

Здесь стоит задуматься. Почему Бубликов вдруг стал так нервничать? Скорее всего, недовольство Бубликова было вызвано не тем, что императорский поезд ушёл, а в том, что он ушёл именно в Дно, куда Родзянко перенёс свою встречу с царём. Бубликов, который контролировал только Николаевскую железную дорогу до Бологого включительно, опасался, что поезда будут отправлены Родзянко дальше на Псков. Между тем, как Бубликов думал, что арестованный и ещё лучше отрёкшийся от престола царь будет доставлен в Царское Село.

В Пскове железные дороги контролировались главнокомандующим Северного фронта генерал-адъютантом Рузским. Это было в интересах Родзянко, но не в интересах Бубликова и его руководителей. Поэтому императорский поезд должен был быть задержан любой ценой в Дно.

Между тем, в Пскове ещё до прибытия императорских поездов в Бологое знали, что цель их маршрута — Псков. Это видно из уже упомянутого нами разговора по прямому проводу между полковниками Барминым и Карамышевым. Полковник Карамышев говорит Бармину, что «литерные через Бологое идут к нам». Напомним, что разговор этот состоялся в 12 часов 30 минут[1094].

Днём императорский поезд прошёл Старую Руссу, на вокзале которой, по свидетельству Дубенского, собралась огромная толпа. Около привокзальной часовни стояла группа монахинь. Толпа при виде поезда снимала шапки и кланялась. Настроение, по словам Дубенского, было «глубоко сочувственное царю, поезд которого только что прошёл Руссу, и я сам слышал, как монахини говорили'. «Слава Богу, удалось, хотя в окошко увидать Батюшку-Царя, а то ведь некоторые никогда не видали его».

Всюду господствовал полный порядок и оживление. Местной полиции, кроме двух-трёх урядников, станционных жандармов, исправника, никого и не было на станции. Я не знаю, было ли уже известно всему народу о создании «временного правительства», но железнодорожная администрация из телеграммы Бубликова, должна была знать о переменах и распоряжениях Государственной Думы, тем не менее всё было по-прежнему, и внимание к поезду особого назначения полное»[1095].

Эти свидетельства Дубенского весьма сомнительны. Во-первых, они не подкрепляются другими свидетельствами. Мордвинов, например, пишет только, что «в Старой Руссе текла обычная мирная жизнь». Воейков вообще ничего об этом не сообщает.

Во-вторых, нам известно, что железнодорожная телеграфная связь была отключена и, по словам Мордвинова, «о непосредственном движении императорского поезда предупреждались только соседние станции». Откуда же на станции успела собраться «огромная толпа»?

Дворцовый комендант Воейков пишет, что в Старой Руссе, «где поезд имел остановку, так как паровоз брал воду, мне удалось по аппарату получить сведения, что генерал-адъютант Иванов только в это утро, то есть в среду, прошёл станцию Дно. Это известие, доложенное мною Государю, произвело на него неприятное впечатление; Его Величество спросил меня: «Отчего он так тихо едет?» Тот же вопрос задавался и лицами свиты»[1096].

Однако «лица свиты» в своих воспоминаниях ни слова не пишут о беспокойстве в связи с рейдом генерала Иванова. «В течение дня, — пишет Мордвинов, — получилось благоприятное известие, что генерал Иванов со своим эшелоном благополучно, без задержки проследовал через Дно и должен быть уже в Царском Селе»[1097].

В Старой Руссе, по словам Мордвинова, стало известно, что «мост по Виндавской дороге якобы испорчен, или ненадёжен, и было решено двигаться на Псков».

Эта история про мост явный вымысел. Мосты, как известно, стратегические объекты, и их охрана является первоочередной задачей особенно во время войны. Если мост был бы действительно неисправен, или ненадёжен, и это являлось бы причиной задержки литерных поездов, то такая информация стала бы заранее известна военным, и она обязательно нашла бы подтверждение в их телеграммах тех дней. Очевидно, что история про неисправный мост нужна была для того, чтобы объяснить следование императорских поездов не на Вырицу и Царское Село, а на Псков.

Из Старой Руссы Воейков послал шифрованную телеграмму генерал-адъютанту Алексееву: «Ст. Русса. 1 марта 1917. Его Величество следует через Дно-Псков. Прошу распорядиться о беспрепятственном проезде. Дворцовый комендант Воейков»[1098].

Это обращение Воейкова к Алексееву весьма показательное. Заметим, дворцовый комендант обращается не к главнокомандующему войсками Северного фронта генералу Н. В. Рузскому, что было бы вполне логично, а к начальнику штаба Ставки. Кстати, в сборнике «Отречение Николая II» сделана, конечно «случайная», ошибка именно в этом ключе: название телеграммы идёт как «Телеграмма дворцового коменданта Воейкова генералу Рузскому»[1099].

Но по имеющимся документам официального ответа Алексеева на эту телеграмму не было. В разговоре по прямому проводу между полковником Барминым и Карамышевым, который состоялся, напомним, в 12 часов 10 минут, проходит следующая информация: «Б[армин]: Где сейчас литерные поезда? К[арамышев]: Литерный А вышел в 11.45 из Старой Руссы, и в то же время литера Б из Полы. Б.: Они следуют в Псков? К.: Да, да в Псков. Б.: Имеете наряд? И от кого? К.: Официального наряда не имеем. Поезд идёт, мы обеспечиваем ему благополучное следование. Приказание, наверное, получено из поезда»[1100].

Как мы можем убедиться, приказания приходили совсем не из поезда.

По свидетельствам лиц свиты в 15 часов императорский поезд Литера «А» прибыл на станцию Дно. Однако В. Н. Воейков на допросе ВЧСК утверждал, что «в Дно мы приехали в 6 часов вечера»[1101].

Это не единственные разногласия, касающиеся Дно. Происшедшие события покрыты плотной завесой тайны. Лица свиты пишут, что ничего особенного в Дно не было. «Станцию Дно мы прошли совершенно спокойно», — пишет Дубенский. Мордвинов вообще ничего об остановке в Дно не пишет, кроме того, что там была получена «непонятная телеграмма Родзянко».

Генерал Спиридович, не свидетель того, что происходило в царском поезде, но участник февральских событий, пишет, что «около 3 часов дня оба поезда благополучно прибыли на стан- цию Дно. На станции Дно был полный порядок. Жандармы произвели несколько предварительных арестов. Телеграфист представил повторную телеграмму Родзянко»[1102].

Однако имеются интересные сведения, позволяющие считать приезд на Дно литерных поездов совсем не «благополучным», как нас стараются уверить Дубенский и Спиридович.

В книге псковского железнодорожника В. И. Миронова утверждается, что 1-го марта 1917 года на станции Дно императорский поезд был захвачен, а император Николай II объявлен арестованным. В. И. Миронов в 1965 году был председателем комиссии по созданию музея железнодорожного депо станции Дно. Поэтому приводимые им документы в своём роде уникальны. По утверждению Миронова, главную роль в задержании императорского поезда сыграл начальник станции Дно И. И. Зубрилин. Именно Зубрилину поступила от начальника Виндавской железной дороги Л. А. Гринчука-Лукашевича следующая телеграмма: «Вам на станцию Дно следует поезд с императором Николаем, необходимо его задержать, чтобы не пробрался на Северный фронт действующей армии, примите меры, загромоздите пути крушением вагонов другого поезда. Этого требует от вас революция»[1103].

Один штрих к биографии начальника Виндавской железной дороги Гринчука-Лукашевича. В 20-е годы, находясь в эмиграции во Франции, он станет членом-основателем и секретарём масонской ложи «Гермес» и членом ложи «Друзей любомудрия».

Получив приказ от Гринчука-Лукашевича, Зубрилин вызвал инженера депо Н. Ф. Шуравского, и они стали планировать, как задержать поезд. Далее В. И. Миронов приводит следующий документ: «Из донесения в штаб корпуса войск Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров: «Я, сотрудник Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, уполномоченный штаба Главного Управления войск Внутренней Охраны Республики и член РСДРП(б) (Московская организация, членский билет № 624) Симонов Глеб Петрович настоящим свидетельствую, что тов. Зубрилина Ивана Ивановича знаю с 1916 года. Он в то время занимал должность начальника станции Дно Московской Виндаво-Рыбинской железной дороги, где как в начале, так и в момент февральской революции 1917 года, с немногими верными долгу революции товарищами принимал горячую активность в свержении самодержавия. […] Тов. Зубрилиным была составлена подложная путевка (путевой лист), и навстречу поезду Николая был отправлен товарный поезд. А вслед за этим поездом тов. Зубрилин лично с некоторыми товарищами сел на паровоз и отправился со станции вдогонку, чтобы в пути разбить отправленный поезд, дабы загромоздить путь… Но жандармерия заметила… и за станцией на стрелках, наставив револьверы, остановила паровоз. Тем не менее, поезд, отправленный ранее, прибыл на соседнюю станцию с подложной путевкой.

Пока жандармы «разбирались» с паровозом Зубрилина, события развивались так. Получив фиктивную поездную путевку о разрешении занятия перегона Дно — Полонка, навстречу царскому литерному поезду с целью организовать крушение в 13 часов из депо вывел свой паровоз машинист Алексей Суворов. С этой бригадой выехали заместитель начальника депо инженер Н. Ф. Шуровский и главный кондуктор, а к паровозу прицепили балластную вертушку. Стрелочник входных стрелок станции Полонка заметил в темноте приближающийся поезд, самовольно расшил стрелку и перевел на тупик, а сам с сигналом бросился навстречу литерному поезду. Стрелочник знал только одно, что поезд обычный пассажирский, светский, а кто в нем ехал, естественно, знать не мог. Он выполнял свои обязанности, находясь под страхом личной ответственности, под страхом быть судимым…

Паровоз с балластной вертушкой влетел в тупик и остановился. Паровозной бригады и заместителя начальника депо на нем не оказалось. Они, открыв регулятор перед самой станцией Полонка, покинули паровоз…»[1104].

В целом приводимая В. И. Мироновым информация вполне похожа, за исключением некоторых деталей, на правду. Зубрилин пытался остановить литерный поезд возле станции Полонка. Станция Полонка находится примерно в 60 км от Дно. Если попытка остановить поезд была осуществлена в 13 часов, то с учётом того, что литерный поезд шёл медленнее чем обычно, примерно со скоростью 80 км в час, а попытка крушения, конечно, заставила поезд остановиться и какое-то время находиться без движения, то его прибытие в Дно в 15 часов вполне укладывается в обозначенный временной отрезок.

Но если исходить из приводимых в книге В. И. Миронова данных, то получается, что остановить поезд в Полонке злоумышленникам не удалось. Несмотря на это, чекист Симонов утверждает, что императорский поезд был всё-таки задержан, но задержан в самом Дно. «1-го марша 1917 года, — писал Симонов, — на станцию Дно прибыли представители ревкомов из Пскова и Великих Лук и наложили арест на царя Николая II и его свиту. Поздно вечером военному коменданту полковнику Фрейману с большим трудом удалось отправить арестованных в Псков, где последний царь из династии Романовых отрекся от престола».

Насчёт «представителей ревкомов» Симонов явно ошибался. 1-го марта, как и вообще в 1917 году, их ещё не существовало. Скорее всего, чекист имел в виду представителей исполкома, но 1-го марта, конечно, он был в единственном числе в Петрограде. В этом отрывке гораздо интереснее представляется упоминание о неком военном коменданте полковнике Фреймане, который, если верить чекисту Симонову, отправил арестованного Государя в Псков. Вполне возможно, речь идёт о полковнике Карле Владимировиче фон Фреймане, бывшем командире 85-го пехотного Выборгского полка. Фон Фрейман был участником Восточно-Прусской операции 1914 года, награждён Георгиевским оружием, был ранен. После 1915 года данные о его прохождении службы не известны. Но известно, что в 1917 полковник с семьей переехал в Новгород. 11-го марта 1917 года, то есть сразу после переворота, наблюдается карьерный взлёт фон Фреймана: присваивают звание генерал-майора и назначают командиром 192-й пехотной дивизией. При большевиках работал писарем. Как враг советского режима был арестован и заключен в тюрьму. Скончался от болезни.

Во всяком случае, появление этого старшего офицера весьма интересно. Он явно не был одним из посланников Бубликова, которые тоже участвовали в захвате поезда. Мы видим, что Фрейман с трудом отбил поезд от посланников Совета. Тем не менее, он действовал тоже враждебно по отношению к императору. Отправляя царский поезд в Псков, Фрейман выполнял задание другой силы.

Не исключено, что при захвате поезда применялось огнестрельное оружие. Полковник Пронин вспоминал, что когда императора привезли 4-го марта в Ставку в Могилёв, то он, Пронин, глядя на вагон, в трёх шагах от него находившийся, видел, что тот «был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась — «будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов», — мелькнула мысль»[1105].

В 15 часов 45 минут в императорский поезд пришла телеграмма от Родзянко: «Станция Дно. Его Императорскому Величеству. Сейчас экстренным поездом выезжаю на ст. Дно для доклада Вам Государь о положении дела и необходимых мерах для спасения России. Убедительно прошу дождаться моего приезда, ибо дорога каждая минута. Председатель Государственной Думы Родзянко»[1106].

Любопытно, что Родзянко в своей телеграмме Государю подписывается как председатель уже фактически не существующей Государственной Думы, а не как председатель ВКГД, ставшего тогда уже фактическим революционным правительством.

Не будем пока касаться ни текста этой телеграммы, ни причины её отправки. Здесь важно отметить другое. Начиная со станции Дно, контроль над передвижением императорских поездов переходит к генералам верховного командования. Не случайно Воейков направил свою телеграмму генералу Алексееву, прося его обеспечить беспрепятственный проезд до Пскова. Однако эти генералы действовали не сами по себе, а в тесном единении с Родзянко.

Между тем, очевидно, что в Дно со стороны Родзянко готовилась попытка заставить императора либо отречься от престола, либо ввести «Ответственное министерство» с Родзянко во главе. В связи с этим весьма любопытна телеграмма, отправленная генералом А. А. Брусиловым 1-го марта в 19 часов на имя графа В. Б. Фредерикса для передачи императору Николаю II. Брусилов посылал свою телеграмму в Дно, не зная ещё, что императорский поезд уже подошёл к Пскову. В своей телеграмме Брусилов писал: «По долгу чести и любви к Царю и Отечеству, обращаюсь к Вашему Сиятельству с горячей просьбой доложить Государю Императору мой всеподданнейший доклад и прошение признать совершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела. Россия ведёт грозную войну, от решения которой зависит участь и всего нашего Отечества и Царского Дома. Во время такой войны вести междоусобную брань совершенно немыслимо, и она означала бы безусловный проигрыш войны, к тому времени, когда вся обстановка складывается для нас благоприятно. Это угрожает безусловной катастрофой и во внутренних делах»[1107].

Какой «свершивший факт» просил царя признать Брусилов? Почему это решение должно было предотвратить «междоусобную брань»? Эти же аргументы мы будем слышать через сутки, когда генералы Ставки будут настаивать на даровании «Ответственного министерства», а потом и на отречении императора от престола. Поэтому можно быть уверенным, что в телеграмме Брусилова речь шла о том же, о чём будет настаивать перед Государем генерал Рузский 2-го марта: об «Ответственном министерстве» или отречении. Из текста телеграммы Брусилова следует, что он знал о том, что должно было произойти на станции Дно и думал, что то, что должно было произойти — состоялось. Поэтому Брусилов убеждает императора подчиниться обстоятельствам. В этом и весь смысл его телеграммы.

Предположение, что император Николай II был лишён свободы на станции Дно, находит многочисленные подтверждения в высказываниях и воспоминаниях участников тех событий.

Генерал Спиридович вспоминал, что 1-го марта в конце дня он позвонил бывшему директору Департамента полиции, сенатору С. П. Белецкому, ожидавшему с минуты на минуту ареста. «Тоном убитого, совершенно расстроенного человека, видимо от душивших его слёз, Белецкий сообщил, что он только что узнал, что в Думе решено добиваться отречения Государя. Всё кончено. Бедный Государь. Отречение уже только дело времени. Поезд Государя уже задержан»[1108].

Генерал К. И. Глобачёв вспоминает, что 1-го марта он находился в Царском Селе. «Ожидавшийся из Могилёва царский поезд не прибыл. Распространился слух, что Государь арестован и в Царское не прибудет»[1109].

Полковник В. М. Пронин 1-го марта вечером находился в Могилёве в Ставке: «В городе уже ходили разного рода тревожные версии и слухи об аресте Государя»[1110].

Княгиня Е. А. Нарышкина 1-го марта записала в свой дневник: «Тревога невыразимая — где Государь? Говорят, его задержали в Бологом. От него нет никаких известий»[1111].

Княгиня О. В. Палей о событиях 1-го марта писала: «В восемь утра за великим князем [Павлом Александровичем] прислали автомобиль — ехать на станцию встречать Государя. Тот должен был прибыть в восемь тридцать. Великий князь ожидал на вокзале, в императорском павильоне. Спустя некоторое время он вернулся в крайней тревоге. Государь не приехал! На полпути из Могилёва в Царское революционеры во главе с Бубликовым остановили царский поезд и направили его в Псков»[1112].

Генерал А. И. Спиридович вспоминал, что 1-го марта в Царском Селе все ожидали приезда Государя. «В 5 часов (вечера — П. М.) пришла первая весть: поезд Государя задержан, императора в Царское Село не пустят»[1113].

Императрица Александра Феодоровна, не имея никаких сведений от своего супруга, пишет ему 1-го и 2-го марта два очень похожих друг на друга письма (№ 650 и № 651) с целью, чтобы хоть одно из них дошло до адресата. В них есть такие строки: «Это — величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, — задерживать своего Государя. […] Они подло поймали тебя, как мышь в западню»[1114].

Но самыми выразительным является распоряжение Родзянко, данное им после своего отказа приехать на станцию Дно для свидания с императором. «Императорский поезд, — указывал Родзянко Ломоносову, — назначьте, и пусть он идёт со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам»[1115].

Совершенно ясно, что раз Родзянко давал разрешение на отправление литерного поезда, да ещё указывал на соблюдение необходимых формальностей, значит именно от него, Родзянко, зависело, двинется царский поезд дальше, или нет.

Вот почему сведения о том, что император якобы не дождался Родзянко в Дно, что он якобы ему передал, что будет ждать его в Пскове, являются дезинформацией. Это Родзянко приказал отправить литерные поезда из Дно в Псков, и это Родзянко сам отменил свой приезд к императору.

В 19 часов 30 минут свитский поезд прибыл в Псков. Около 20 часов на запасном пути псковского вокзала мягко остановился собственный поезд Его Величества. Начался последний акт трагедии.

1-е марта. Петроград. Родзянко, Ставка и Совет: борьба за захват императора

События, происшедшие с императорскими поездами на пути Бологое — Псков, отражали борьбу, развернувшуюся между группой Родзянко и Ставкой с одной стороны и представителями Совета с другой. Целью этой борьбы был контроль над литерными поездами и над Государем, а, в конечном счёте, утверждение у власти одной из противоборствующих сторон.

Когда ночью 1-го марта Родзянко решил ехать к царю в Бологое, им был приготовлен текст манифеста об отречении, который, по словам Шидловского, написал Милюков. К сожалению, текста этого проекта манифеста не сохранилось. Однако в самом его существовании сомневаться не приходится. Английский посол Дж. Бьюкенен сообщал 1-го марта лорду Бальфуру, что «Дума посылает в Бологое делегатов, которые должны предъявить императору требование отречения от престола в пользу сына»[1116].

Шидловский утверждает, что этот манифест заключал в себе два абзаца: первый об отречении Государя от престола и второй о передаче его сыну. Разумеется, в проекте манифеста должен был быть ещё и третий абзац об утверждении парламентского строя во главе с Родзянко. Вместе с Родзянко на станцию Бологое должен был отправиться Чхеидзе с вооружённым отрядом от Совета (Чхеидзе именовал его «красной гвардией»), который должен был арестовать императора. Однако в процессе обсуждения этого проекта с Н. С. Чхеидзе и руководством Совета выяснилось, что они соглашаются только на первую часть манифеста, то есть на отречение царя от престола, и категорически выступают против второй его части, то есть передачи престола цесаревичу Алексею. На это в свою очередь Родзянко и Шидловский заявили, что такого отречения они Государю не повезут, «так как считают невозможным предложить ему бросить престол на произвол судьбы, не указывая преемника»[1117]. На самом деле подлинной причиной этих слов Родзянко была вовсе не забота о судьбе русской монархии, а чёткое понимание, что простое отречение, без передачи престола малолетнему наследнику, будет означать окончательное утверждение у власти Совета.

Выслушав отказ, Чхеидзе заявил, что в таком случае они Родзянко никуда не пустят. Наметилось явное противостояние между группой Родзянко и Советом. Скорее всего, именно в этот момент на имя Родзянко из Ставки поступила следующая телеграмма начальника штаба генерала Алексеева. В этой телеграмме за № 1845 Алексеев извещает: «По полученным сведениям литерные поезда не пропускаются на Дно и дальше. Последняя мера […] совершенно недопустима. Прошу срочного распоряжения о безотлагательном пропуске литерных поездов»[1118].

Судя по тому, что в этой телеграмме речь идёт о недопущении литерных поездов в Дно, то можно сделать предположение, что она отправлена до 15 часов.

Читая эту телеграмму, можно сделать вывод, что генерал Алексеев возмущён действиями Родзянко. Однако следует обратить внимание на время рассылки этой телеграммы главнокомандующим фронтами. Главнокомандующему Северным фронтом копия телеграммы была послана в 20 ч. 45 м., главнокомандующему Западным фронтом — в 21 ч. 18 м., главнокомандующему Юго-Западным фронтом — в 21 ч. 59 м., командующему войсками в Румынии — в 4 часа 40 м. утра 2-го марта[1119].

Когда Алексеев рассылал эти копии по фронтам, литерные поезда были уже в Пскове. Какой смысл был в этой рассылке с требованием пропустить литерные поезда «в Дно и далее»? Может быть, Алексеев не знал, что поезда прибыли в Псков? Как свидетельствуют документы — знал. Уже в 19 часов 43 минуты во время разговора по прямому проводу генерал Лукомский, находившийся в Ставке, на вопрос генерала Квецинского, находившегося в штабе Западного фронта, «где находится в данную минуту Государь», ответил: «Государь в данную минуту в Пскове»[1120]. А позже начальник штаба Северного фронта генерал Ю. Данилов доложил Алексееву: «Оба литерных поезда в Пскове»[1121].

Лукомский постоянно общался с Алексеевым, и предположить, чтобы генерал-квартирмейстер штаба не доложил своему непосредственному начальнику о том, что в Псков прибыл император — невозможно.

Для чего же Алексеев рассылал свои запоздалые телеграммы командующим фронтами? На наш взгляд, рассылка была делом вторичным. Она преследовала двоякую цель: обозначить линию Ставки, что контроль за литерными поездами принадлежит военному руководству, и обозначить «монархизм» Алексеева, который 1-го марта 1917 года всё же не был полностью уверен в окончательном низложении императора Николая II. Но главная задача телеграммы, посланной Родзянко, заключалась совсем в другом. Наверняка, её отправление было оговорено Алексеевым с Родзянко заранее. Задача телеграммы была помочь Родзянко в его противостоянии с Советом. Алексеев пишет Родзянко, но его угрозы и возмущение относятся явно не к нему. «Высшие чины и армия, — телеграфировал Алексеев, — свято выполняют в своей массе долг перед Царём и Родиной согласно Присяге»[1122].

Этот тон был аналогичен всем воззваниям Родзянко, который до конца соблюдал монархическую риторику, прикрывавшую заговорщическую деятельность. Получив подобную телеграмму, Родзянко мог показать её Чхеидзе и его советским соратникам, с намёком, или даже прямой угрозой, что армия придерживается его, Родзянко, линии. Отказ от линии, или противодействие ей, мог бы означать для Совета, что верхушка армии примет сторону Родзянко, а это могло бы означать, что Ставкой будет предпринята реальная, а не бутафорская попытка навести в Петрограде порядок. Конечно, Алексеев на этот шаг, скорее всего, не пошёл бы, так как слишком много его связывало с людьми из левого крыла. Но попугать таким развитием событий он мог. Во всяком случае, когда член Исполкома Совета Н. Н. Суханов (Гиммер) заявил, что «Родзянко пускать к царю нельзя», то из правого крыла Таврического дворца «для урегулирования вопроса был прислан некий полковник»[1123].

Вполне возможно, что этот «некий полковник» и зачитал членам Исполкома телеграмму генерала Алексеева. «Через короткое время, — вспоминает Суханов, — в комнату влетел бледный совершенно истрёпанный Керенский. На его лице было отчаяние. «Что вы сделали?.. — заговорил он прерывающимся, трагическим шёпотом. — Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это… Вы сыграли на руку монархии»[1124].

Керенский понимал, что начинать противостояние с армией на подконтрольной ей территории — невозможно. Поэтому весь вопрос с отречением надо было бы решить до попадания литерных поездов на эту территорию. Последней станцией, на которой это было возможно, являлась станция Дно. Если бы Совет согласился с проектом манифеста Родзянко и выделил бы своих депутатов во главе с Чхеидзе, против чего Родзянко, Шидловский и остальные совершенно не возражали, то отрёкшийся и арестованный царь был бы доставлен в Петроград главой Государственной Думы в окружении отряда Исполкома Совета. Конечно, для Керенского это был не лучший вариант, так как его главная задача, полное свержение монархии, не была бы осуществлена. Однако наверняка Керенским и его соратниками были продуманы варианты действий в случае подобного развития событий.

Но ход Родзянко с привлечением Ставки, по всей видимости, не входил в эти варианты. Если поезда уходили в Псков под контроль Алексеева и Рузского, то это означало, что Родзянко и Ставка, а не Совет будут играть свою партию. Что решит Родзянко вкупе с генералами, никто знать не мог. С Родзянко и генералами надо было договариваться.

Как известно, Керенский входил и в ВКГД, и в Исполком Совета. Однако главная его власть заключалась не его членством в этих двух организациях. Подлинная власть Керенского была масонской. Уже в 30-е годы масон Л. Д. Кандауров в своей записке для парижской ложи «Астрея» утверждал: «Перед Февральской революцией Верховный Совет поручил, ложам составить список лиц, годных для новой администрации, и назначить в Петрограде, на случай народных волнений, сборные места для членов лож. Всё было в точности исполнено, и революционным движением без ведома руководимых руководили в значительной степени члены лож или же им сочувствующие»[1125].

Керенский, как Генеральный секретарь «Великого Востока народов России», безусловно, стоял за спиной членов этой же масонской ложи Чхеидзе и Суханова, когда те отвергали проект манифеста, составленный Родзянко и Милюковым. Но именно как глава «Великого Востока» Керенский дал отбой руководству Совета и был вынужден на словах поддержать Родзянко.

Тем не менее, на словах отказываясь от планов своих масонских собратьев по Совету, Керенский на самом деле отдал распоряжение другому члену Исполкома и тоже масону Бубликову начать энергичные действия по захвату поезда. Это утверждение вытекает из полной подчинённости Бубликова Керенскому, подчинённости как члену руководства ВКГД и Исполкома, а самое главное подчинённости ему как руководителю «Великого Востока». Захват поезда, в таком случае, виделся Керенскому как повторение ситуации с захватом Таврического дворца 27-го февраля 1917 года, когда Родзянко был вынужден утверждать состав созданного Временного Комитета под дулами вооружённых людей Керенского. В Дно Керенский думал совершить то же самое: захватить поезд и ждать Родзянко. Когда Родзянко приехал бы, то ему пришлось бы вести переговоры с императором об отречении в окружении «красной гвардии» Исполкома. По всей видимости, возле станции Дно императорский поезд был остановлен подконтрольными Исполкому силами. Но Родзянко, который уже направил царю телеграмму и который был уже готов ехать, заранее узнал о событиях около Дно и сумел призвать на помощь Ставку. Скорее всего, упомянутый полковник Фрейман был не один и действовал по поручению командования Северного фронта.

Ю. В. Ломоносов вспоминает, что весь день 1-го марта Родзянко вёл «переговоры по военному проводу с генералом Рузским. До этого Комитет Думы никоим образом не мог найти понимание с Советом относительно того, что должно было быть сделано с царем»[1126].

Сказано вполне откровенно и объясняет, почему после переговоров с Рузским Родзянко направил свою телеграмму в Дно. Родзянко был уверен в том, что ситуация будет контролироваться там армией. Однако, по всей видимости, Совет после провала захвата императорского поезда его людьми попытался достичь с Родзянко компромисс. Судя по всему, этот компромисс, при посредничестве Ставки, достичь удалось. Ломоносов вспоминает, что во второй половине дня 1 — го марта Бубликов ему сообщил: «Очень важная встреча сейчас продолжается между Комитетом Думы и Советом Рабочих Депутатов, Родзянко не может сейчас уехать, но передаёт, чтобы вы держали для него поезд. Мы получили ответ от генерала Рузского из Пскова. Он сказал, что он исполнит свой долг перед Родиной… Армия с нами»[1127].

После согласия Рузского включиться в игру и гарантировать задержку императора в Пскове, у Родзянко отпала необходимость ехать в Дно, а у Совета отбивать царский поезд. После этого Родзянко спокойно отдал распоряжение пропустить литерные поезда в Псков. Создаётся такое впечатление, что генерал Алексеев решил, как бы всю ответственность за задержание царя в Пскове возложить на Рузского, а самому руководить событиями из-за занавеса. Алексеев, отлично зная, что император уже находится в Пскове, слал на его имя телеграммы в Царское Село. Так, 1-го марта днём Алексееву пришла телеграмма от морского министра адмирала И. К. Григоровича, в которой тот сообщал о волнениях в Кронштадте. Григорович просил Алексеева отправить эту телеграмму императору в Царское Село, так как прямого сообщения у него с Царским Селом не было. Алексеев выполнил эту просьбу Григоровича и отправил телеграмму по назначению в 17 часов 19 минут. Можно предположить, что Григорович мог не знать о том, что царя нет в Царском Селе. Но Алексеев отлично знал, что императорские поезда направляются в Псков и что Николай II никак не может быть в Царском. Тем не менее, начальник штаба и генерал-квартирмейстер Лукомский продолжали отправлять на имя Его Величества в Царское Село одну телеграмму задругой. В 17 часов 14 минут Алексеев отправляет царю телеграмму о перерыве сообщения между Петроградом и Финляндией. В 17 часов 53 минуты ушла телеграмма от начальника Морского Генерального штаба адмирала А. И. Русина, в 18 часов 13 минут — ещё одна телеграмма от адмирала Русина.

В 22 часа генерал Лукомский передаёт распоряжение Алексеева: «Наштаверх просит пока не посылать ответов на такие телеграммы до пропуска царского поезда в Царское Село и до последующего указания от Государя. Пока литерные поезда стоят в Пскове»[1128].

Но, посылая эту телеграмму, и Алексеев, и Лукомский отлично знали, что императорский поезд в Царское Село не пойдёт. Ещё в 20 часов 05 минут Лукомский получил из Пскова от генерал-квартирмейстера штаба армий Северного фронта генерал-майора В. Г. Болдырева телеграмму следующего содержания: «Весьма вероятно, что литерные поезда из Пскова не пойдут, так как задержка в Луге»[1129].

Телеграмма эта была отправлена Болдыревым в 19 часов 55 минут, то есть сразу же после прибытия собственного императорского поезда в Псков. Это говорит о том, что задержка литерных поездов была продумана военными заговорщиками заранее, а объяснялась она опять революционными волнениями, только теперь в Луге.

На самом деле в Луге, как и в Любани, как и в Тосно, никаких волнений не было. Революционная пропаганда описывала в красках, как в Луге солдаты Лейб-гвардии Бородинского полка, ехавшие на подавление революционного Петрограда, перешли на сторону народа. Однако ротмистр Н. В. Воронович, воспитанник Пажеского корпуса, камер-паж вдовствующий императрицы Марии Феодоровны, ставший эсером и сторонником Керенского, рассказывал, как он и двое его товарищей-офицеров разыграли целую комедию на вокзале Луги, когда под угрозой артиллерийского огня из несуществующих батарей остановили состав с 1500 солдатами и офицерами. После чего, по рассказам Вороновича, в офицерский вагон вошли члены Военного комитета Думы и приказали им уезжать обратно. При этом офицеры и солдаты были разоружены. После чего офицеры полка отдали приказ возвращаться в Псков[1130].

«После отхода эшелонов, — пишет Воронович, — в Петербург была послана краткая телеграмма о том, что бородинцы были нами разоружены».

«Краткая телеграмма, — заключает С. П. Мельгунов, — очевидно и превратила разоружение в «бунт»[1131].

Нельзя не согласиться с С. П. Мельгуновым, что никакого бунта в Луге не было. Но утверждение Вороновича о «разоружении» — совсем не очевидно. Очевидно другое: Воронович и его офицеры действовали не только с согласия Военного комитета из Петрограда, но и штаба Северного фронта. Развлекая читателей бутафорскими картонными пушками, которые он направил на вооружённый до зубов Лейб-гвардии Бородинский полк, Воронович, безусловно, скрывает правду. Гвардейские офицеры не были институтками, и картонные пушки от настоящих они бы отличили. Трусами они тоже не были и разом прекратить мизансцены Вороновича они тоже, конечно бы, смогли. Но вот если Воронович вместо бутафорских пушек передал им приказ Рузского или Иванова ничего не предпринимать и возвращаться обратно, такой приказ офицеры выполнили бы. Можно не сомневаться, что такой приказ у Вороновича был.

О том, что всё, что рассказано Вороновичем, есть плод его мифотворчества, свидетельствуют документы военных телеграмм. В 1 час 10 минут 2-го марта генерал Лукомский получает телеграмму от генерала Болдырева, того самого, что объяснял невозможность отправления царских поездов «осложнениями в Луге», со следующим сообщением: «У нас есть сведения, что гарнизон Луги перешёл на сторону Комитета. Эшелоны с войсками, предназначенные в распоряжение генерал-адъютанта Иванова задержались царским поездом между Двинском и Псковом (выделено нами — П. М.). В виду событий в Луге возникает вопрос об их обратном возвращении (выделено нами — П. М.), о чём Главкосев будет иметь всеподданнейший докладу Государя»[1132].

2-го марта в 2 часа 02 минуты генерал Лукомский по поручению генерала Алексеева отправил начальнику штаба Западного фронта генерал-лейтенанту М. Ф. Квецинскому и начальнику штаба Северного фронта генералу Данилову телеграмму: «Вследствие невозможности продвигать эшелоны войск, направляемых к Петрограду далее Луги, и разрешения Государя Императора вступить главкосеву в сношения с председателем Государственной Думы и Высочайшего соизволения вернуть войска в Двинский район, Начштаверх просит срочно распорядиться те части, кои ещё не отправлены, не грузить, а те, кои находятся в пути, задержать на больших станциях»[1133].

Нас не должно смущать, что в период с 1-го по 8-е марта включительно многие действия Ставки прикрывались Высочайшим именем. Надо помнить, что в это время император Николай II был уже лишён свободы. И приписки типа тех, что делал в своей телеграмме Лукомский о «высочайших соизволениях», были не более чем камуфляжем. Между тем, исходя из обмена телеграмм между представителями верховного командования, мы можем убедиться, что ни в какую Лугу никакие войска не приходили, никто их не разоружал, а они были отправлены обратно после разговора Рузского с Родзянко. Миф о Луге нужен был генералам для того, чтобы продолжать удерживать Государя в Пскове.

Весьма примечательно, что уже после февральского переворота, в июне 1917 года, генерал Рузский, рассказывая великому князю Андрею Владимировичу об обстоятельствах, при которых император Николай II был лишён власти, остановился на своём разговоре по прямому проводу с Родзянко вечером 1-го марта. В этом разговоре Родзянко сообщил Рузскому о том, что в Луге эшелон присоединился к восставшим. «Это он соврал, — прокомментировал слова Родзянко генерал Рузский — Эшелон в Луге не взбунтовался, я об этом имел уже точные сведения»[1134].

Но вернёмся к телеграммам Алексеева в Царское Село. Как известно, 1-го марта революционным правительством была прервана телеграфная связь между Ставкой и Царским Селом. Алексеев с возмущением указывает на это в телеграмме Родзянко[1135]. Возникает вопрос: куда и зачем отправлял телеграммы на высочайшее имя генерал-адъютант Алексеев?

Посылка этих телеграмм объясняется, скорее всего, тем, что Алексеев предполагал, что «дарование» «Ответственного министерства», или отречение царя состоится на станции Дно. А затем император, от которого добьются того или другого решения, будет отправлен через Псков в Царское Село. Кроме того, Алексеев не любил Рузского и не доверял ему, как, впрочем, и наоборот. До конца просчитать, как поведёт себя Рузский и на чью сторону в конце концов переметнётся, Алексеев не мог.

Когда же выяснилось, что в Дно никакого решения не состоялось и что действия переносятся в Псков, а Рузский полностью на стороне заговора, Алексеев прекратил отсылку этих телеграмм.

Таким образом, руководство Ставки, и прежде всего Алексеев и Лукомский, вели двойную игру. Изображая, с одной стороны, свою полную неосведомлённость о маршруте царских поездов, они, с другой стороны, тайно руководили им, выполняя волю революционного центра.

«Так осуществлялся давно задуманный план, — писал генерал Спиридович, — добиться реформы и отречения Государя. План, к которому различные лица и группировки шли различными путями. План, который был известен генералам Алексееву, Брусилову, Рузскому и великому князю Николаю Николаевичу. Заговорщический план, о котором названные лица не только не предупредили императора, генерал-адъютантами которого они состояли и вензеля которого они носили на своих погонах, но в осуществлении которого они приняли самое активное участие в самый критический, решительный момент»[1136].

Любопытно, что, начиная с событий в Дно и до прибытия литерных поездов в Псков, к контролю за их передвижением активно подключается полковник Барановский — зять Керенского. Именно через Барановского Алексеев будет передавать императору телеграммы с настойчивыми «просьбами» об уступках.

Когда императорский поезд прибыл в Псков, Родзянко решил, что теперь давление на царя с требованием политических уступок переходит к военным. 1-го марта в 20 часов 30 минут Родзянко направил на имя Государя следующую телеграмму, которая была принята в 21 час 40 минут того же дня. «Псков. Его Императорскому Величеству. Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чём доношу Вашему Величеству. Родзянко»[1137].

Родзянко был уверен, что военные круги будут и дальше поддерживать его линию. Однако ему вскоре пришлось глубоко разочароваться в своей уверенности.

1-е марта. Конец экспедиции генерала Иванова

Генерал Н. И. Иванов отправился со своим отрядом из Могилёва 28-го февраля 1917 года в 13 часов дня. Некоторые исследователи, впрочем, ссылаются на зафиксированное Ставкой время отправления Иванова в 10–00 28-го февраля[1138]. Однако к этой записи надо относиться очень осторожно: генералитету было выгодно, чтобы было указано как можно более раннее время отправления эшелонов.

Поездка проходила спокойно. Между тем солдаты и офицеры Георгиевского батальона совершенно не знали поставленной им задачи. Никакой разъяснительной работы с ними не велось. Им говорили только, что они должны будут охранять царскую семью[1139]. Показания генерала Ануткина ВЧСК Временного правительства о том, что командир георгиевцев генерал-майор И. Ф. Пожарский перед отъездом заявил солдатам, что он не даст им стрелять в народ, даже если такую команду даст сам Иванов, следует отнести к домыслам Ануткина, сделанных с испугу.

В 6 часов вечера 1-го марта Иванов с отрядом прибыли в Вырицу. Здесь почему-то Иванов остановился и издал приказ. «Приказ главнокомандующего Петроградским военным округом. 1-го марта 1917 года № 1, станция Вырица. Высочайшим повелением от 28-го февраля сего года я назначен главнокомандующим Петроградским военным округом. Прибыв сего числа в район округа, я вступил в командование его войсками во всех отношениях. Объявляю о сем всем войскам, всем без изъятия военным, гражданским, духовным властям, установлениям, учреждениям, заведениям и всему населению, находящемуся в пределах округа. Генерал-адъютант Иванов»[1140].

И ни слова, зачем прибыл, что должен делать, что должны делать все перечисленные военные, гражданские, духовные власти и установления, учреждения, заведения в приказе Иванова нет! Как и нет в нём никаких угроз мятежникам, никаких предупреждений о репрессиях и наказаниях, которые должны были быть неминуемо отражены в приказе «генерала-диктатора». В приказе же генерала Иванова простая констатация факта его прибытия.

Одним из объяснений остановки Иванова в Вырице были волнения в Луге. Но выше мы уже постарались показать всю цену этим объяснениям.

1-го марта вечером генерал Иванов получил от генерала Алексеева телеграмму от 28-го февраля, в которой тот фактически признавал Временное правительство, то есть мятежников, против которых Иванов должен был действовать! Иванов всё понял, и действовать не стал.

О том, как генерал Иванов «подавлял» мятеж, вспоминает баронесса С. К. Буксгевден, которая была свидетельницей приезда Иванова в Царское Село? «Этой же ночью 1-го марта из Ставки прибыл генерал Иванов. Его встреча с императрицей состоялась уже в два часа пополуночи. Генерал Иванов был послан с войсками на подавление мятежа в столице. Свои войска генерал оставил в Вырице, примерно в 20 верстах. Генерал просил разрешения императрицы использовать солдат, защищающих дворец, для охраны тыла — на то время, пока он будет продвигаться к Петрограду с батальоном Святого Георгия. Императрица совершенно обоснованно заметила, что генерал получил всю полноту власти и инструкции от самого императора и потому волен действовать так, как считает нужным. Сама же она не может отдавать никаких распоряжений. Кстати говоря, генерал Иванов так ничего и не сделал. Он оставался со своим батальоном в Вырице и даже не высадил своих солдат из поезда»[1141].

С. П. Мельгунов пишет, что Иванов получил эту телеграмму Алексеева, только когда он уезжал из Царского Села после аудиенции у императрицы Александры Феодоровны. Но свидетели утверждают, что Иванов приехал в Александровский дворец, уже зная о содержании телеграммы.

Генерал Спиридович пишет по этому поводу: «Около полуночи стало известно, что на вокзал прибыл генерал-адъютант Иванов и что эшелоны с его войсками где-то задержали. Появилась надежда узнать что-либо о Государе. Императрица просила генерала приехать во дворец. Генерал Иванов, приехав на вокзал, принял кого-то из представителей города и гарнизона, а также прибывшего из Петрограда полковника Доманевского, назначенного к нему начальником штаба. Доманевский доложил о том, что происходит в Петрограде, и сказал, что вооружённая борьба только осложнит положение. На вокзале Иванову была вручена следующая телеграмма от начальника штаба Алексеева [далее идёт текст телеграммы от 28-го февраля — П. М.]. По этой идиллической телеграмме было ясно, что Ставка благожелательно настроена к революционному правительству и признаёт даже его министров. […] Телеграмма Алексеева свите (императрицы — П. М.) была известна, т. к. она передавалась Иванову через дворцовую телеграфную станцию»[1142].

Последнее утверждение очень странное, так как телеграфная и телефонная связь Царского Села, тем более дворцовой станции, со Ставкой была прервана в 11 часов утра 1-го марта.

После аудиенции у Государыни в 2 часа 30 минут ночи генерал Иванов заявил собравшимся, что ничего предпринимать не будет, так как «императрица против этого». Это была неправда. Великий князь Николай Михайлович, который 1-го марта самовольно вернулся в Петроград из ссылки и активно включился в дело свержения династии своих предков, писал, что Государыня «уверяла генерала, что энергичными действиями он может восстановить порядок в Петрограде»[1143].

Получив отказ Иванова, императрица попросила его отвезти Государю её письмо. Иванов отказался исполнить и эту просьбу императрицы.

Затем генерал Иванов отправился на Царскосельский вокзал. Там ему была вручена телеграмма из Ставки, от имени императора Николая II: «Царское Село. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать. Николай. 2 марта 1917 г. 0 часов 20 минут».

По сей вероятности, к этой телеграмме царь не имел никакого отношения. Однако она давала генералу Иванову отличный повод вернуться в Вырицу Оттуда он послал генералу Алексееву телеграмму: «Ночь на 2-е марта ночую в Вырице, Генерал-адъютант Иванов»[1144].

2-го марта, находясь в Вырице, Иванов получил телеграмму от Гучкова, отправлявшегося в Псков к царю. «Еду в Псков, примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске вас в этом направлении»[1145].

«Рад буду повидать вас, — отвечал заклятому врагу императора «диктатор» и «усмиритель», которому те, кого он должен был усмирять, разрешали проехать в Петроград, —мы на ст. Вырица».

Однако Гучков предложил встретиться не в Вырице, а на станции Гатчина-Варшавская. Иванов поехал в Гатчину, но был остановлен на станции Сусанино, и после полученных телеграмм от Бубликова, в которых последний очень посоветовал «не двигаться из Вырицы», в неё и вернулся.

2-го марта в 21 час 40 минут генерал Рузский направил Родзянко телеграмму, в которой от имени императора сообщил о приказе отозвать генерала Иванова с должности главнокомандующего Петроградским военным округом[1146]. «Карательный поход» закончился.

Великий князь Николай Михайлович, оценивая результаты этого «бумажного похода», писал: «Карательная экспедиция сделалась водевилем, и позднее он (Иванов — П. М.) понял, что вся эта инсценировка была созданием рук Гучкова и Алексеева, чтобы усыпить возможное беспокойство императора и чтобы создать себе отчёт об истинном настроении войск Царскосельского гарнизона»[1147].

Великий князь явно недооценивал генерал-адъютанта Иванова. В этом водевиле он с самого начала играл не главную, но вполне осознанную роль.

1-е марта. Александровский дворец. Комбинация с великокняжеским манифестом в планах Родзянко

Утром и днём 1-го марта Родзянко в последний раз попытался утвердиться у власти путём комбинации с введением «Ответственного министерства» при возведении на трон малолетнего цесаревича и регентстве великого князя Михаила Александровича. В последний раз Родзянко пытался играть хотя бы условно, но самостоятельную роль. Уже 2-го марта он будет полностью идти в фарватере политики Керенского и Гучкова.

Между тем, наступившее утро 1-го марта не принесло успокоения в Александровский дворец. Императрица так и не имела никаких сведений о Государе. В 11 часов утра по приказу члена ВКГД полковника Энгельгардта было отключено телефонное и телеграфное сообщение Царского Села со Ставкой. Императрица пыталась сама выяснить, где находится император. По воспоминаниям полковника Галушкина: «Все попытки установить эту связь не увенчались успехом. По повелению Государыни Императрицы были командированы с письмом Её Величества к Государю Императору два офицера из гарнизона дворца. Письмо Государыни было написано в двух экземплярах и передано офицеру Конвоя хорунжему Грамотину и офицеру Сводного Пехотного полка поручику Соловьеву (коренному офицеру Л.-Гв. Московского полка). Командированные Государыней офицеры должны были в зависимости от обстановки в пути сами выбирать маршрут, разъединяясь в случае нужды. Письма представляли собою маленькие пакетики, не более полутора вершков. Содержания писем никто не знал»[1148].

Утром 1-го марта императрица узнала, что роты Гвардейского Экипажа покинули Александровский дворец. В связи с уходом матросов-гвардейцев воспоминания свидетелей трагических дней разнятся. Юлия Ден пишет, что этот уход произошёл не 1-го, а 2-го марта. Причём, по её словам, Государыня была до глубины души потрясена этим известием. «Её Величество, — пишет Ден, — взволнованно прошептала:

— Лили, войска дезертировали!

Не найдясь, что ответить, я словно оцепенела. Наконец, с трудом выговорила:

— Но почему они это сделали, Ваше Величество? Скажите ради Бога, почему?

— Так приказал их командир, великий князь Кирилл Владимирович. — Затем не в силах сдержать свои чувства, с мукой в голосе, произнесла: — Мои моряки, мои собственные моряки! Поверить не могу.

Но случилось именно так. Гвардейский Экипаж оставил дворец двумя группами — в час и пять утра»[1149].

Однако другой свидетель полковник Галушкин называет другую дату ухода Гвардейского Экипажа и по-другому описывает причины этого ухода. «Утром 1 марта удивила всех весть о том, что батальон Гвардейского Экипажа ушел из дворца. Как потом выяснилось, батальон был отпущен из дворца в село Кузьминское. Позже оказалось, что батальон, согласно полученного приказания из Петрограда, не задерживаясь в Кузьминском, проследовал в Петроград»[1150].

По Галушкину не понятно, кто «из дворца» приказал Экипажу уйти и кто приказал ему из Кузьминок двигаться в Петроград.

Генерал Спиридович более точен. Он пишет, что первые роты ушли 1-го марта, а последние 2-го марта. При этом он вслед за Ден называет инициатором этого ухода великого князя Кирилла Владимировича[1151].

Роль великого князя Кирилла Владимировича в Февральской революции до сих пор вызывает яростные споры. Не вдаваясь в эту тему подробно, мы всё же немного остановимся на ней. Нам кажется, что как обвинители, так и апологеты великого князя при обсуждении его действий в марте 1917 года впадают в крайность. Так как мы считаем, что действия великого князя Кирилла Владимировича в дни переворота отнюдь не были образцом верноподданнического поведения, то тем более необходимо освободиться от целого ряда мифов, которыми окружили Кирилла Владимировича его критики.

Обвинители великого князя считают, что он стремился незаконно захватить трон, воспользовавшись революцией. Утверждение весьма сомнительное и из действий великого князя не вытекающее. Также представляется неправдоподобным, что именно Кирилл Владимирович отдал приказ Гвардейскому Экипажу покинуть Александровский дворец. Как мы помним, такой приказ отдал в ночь с 28-го февраля на 1-е марта генерал Гротен. Как следует из воспоминаний Галушкина, то и приказ последним ротам покинуть Царское Село тоже был отдан «из дворца», атам явно великого князя не было. Великий князь Кирилл Владимирович в дни переворота находился не в Царском Селе, а в Петрограде. В Петрограде также находились части запасных батальонов Гвардейского Экипажа, которые располагались в своих казармах на Екатерининском канале дом № 133.

Поэтому Кирилл Владимирович прибыл в Думу действительно в сопровождении роты Гвардейского Экипажа, но расквартированной не в Царском Селе, а в Петрограде. Остальные две роты Гвардейского Экипажа пришли в Петроград не из Царского Села, а из Кузьминок, куда их направил, по всей видимости, Гротен. В Петроград они пришли 2-го марта, то есть после прихода Кирилла Владимировича в Государственную Думу.

26-го февраля великий князь прибыл к градоначальнику Петрограда генерал-майору А. П. Балку. Балк так описывает встречу с Кириллом Владимировичем: «Не успели еще кончить совещания генералы Беляев и Хабалов, как, проходя по приемной в кабинет, я к немалому удивлению увидал подымающегося по парадной лестнице моей квартиры Великого Князя Кирилла Владимировича. За ним шел растерявшийся швейцар. Увидев меня, Великий Князь поздоровался и выразил желание переговорить совершенно наедине. Я провел Его Высочество незаметно для других через зал моей квартиры в мою малую гостиную. Великий Князь, сохраняя полное спокойствие, сел удобно в мягкое кресло, предложил мне сесть насупротив и ровным, отчетливым, так хорошо всем известным голосом его покойного отца спросил: «Каково, по Вашему, положение?» — «Военный бунт начался с 8 часов утра и до сих пор не только не подавлен, а с каждым часом увеличивается». — «Разве войска из окрестностей не прибыли?» — «На сколько мне известно, прибыли 2 эскадрона, но и они бездействуют». — «Что же будет дальше?» — «Я полагаю, что ночью столица окажется в руках бунтовщиков». Великий Князь задумался, а затем голосом, полным горечи начал говорить»[1152].

К сожалению, на этом месте кандидат исторических наук А. Н. Закатов, который приводит эту найденную им в Гуверском институте цитату, рассказ А. П. Балка прерывает, и нам неизвестно, о чём же говорил далее великий князь.

Между тем, из книги генерала А. И. Спиридовича мы примерно можем себе представить, о чём думал и что мог говорить Кирилл Владимирович. Спиридович пишет, что того же 26-го февраля великий князь прибыл к генералу Хабалову. «В это время приехал В. К. Кирилл Владимирович, Он напал на Хабалова, что тот не дает никаких распоряжений, что делать с Гвардейским Экипажем? Хабалов оправдывался, что Экипаж ему не подчинён. Великий Князь отозвал в сторону Беляева и стал убеждать его принять в Совете министров меры — убрать Протопопова. Убеждал повлиять, чтобы Совет министров что-либо делал. В. Князь доказывал, что правительство бездействует, а революция разрастается. […] Великий же князь проехал в Гвардейский Экипаж. По его приказу и были собраны две роты молодых солдат. Князь сказал патриотическую речь, разъяснил, что роты идут в отряд к Зимнему дворцу, пропустил их церемониальным маршем, поцеловал и перекрестил фельдфебеля Рыбалко, и роты ушли. Мы уже знаем, как эти роты пришли на площадь, как мерзли там, не зная, что делать, и как разошлись»[1153].

Как мы видим, действия Кирилла Владимировича выходили за рамки только организации отпора мятежу. Великий князь давал советы политического характера — убрать Протопопова, которые явно не входили в его компетенцию. При этом мы не видим и активной роли Кирилла Владимировича в организации сопротивления революции. Вряд ли к такому сопротивлению можно отнести патриотическую речь, поцелуи, с благословения и церемониальные марши. А ведь великий князь, видя полную растерянность властей, на правах одного из старших членов династии мог подчинить себе эти власти и оставшиеся верные войска. Известно, что он был человеком лично мужественным и волевым, поэтому у него были все шансы нанести серьёзный удар по мятежу, или даже его подавить. Но великий князь этого не сделал. Всё это, впрочем, вовсе не означает, что Кирилл Владимирович симпатизировал перевороту или заговорщикам. Нет, он был полон решимости покончить с ними. Но эта решимость уступала в нём столь популярным в те годы стремлениям к политической деятельности. В эту деятельность в начале XX века активно втянулась русская аристократия, в том числе и представители династии. Не был свободен от этих устремлений и Кирилл Владимирович. При этом, будучи профессиональным военным, Кирилл Владимирович был совершенно не искушён в вопросах политики. Зато в ней были весьма искушены руководители Думы и в частности Родзянко.

28-го февраля Родзянко предложил великим князьям Павлу Александровичу и Кириллу Владимировичу поставить свои подписи под составленным проектом манифеста, в котором императору Николаю II рекомендовалось ввести в России конституционный строй. По словам английского посла Бьюкенена, со слов великого князя Михаила Александровича, эти подписи требовались от великих князей для того, чтобы «придать просьбе Родзянко [об «Ответственном министерстве»] больше весу». Цель манифеста была вполне определённой: утверждение правительства во главе с Родзянко.

Текст этого проекта был следующим: «Божьей милостью Мы Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем Нашим верным подданным: в твердом намерении переустроить государственное управление в Империи на началах широкого народного представительства, Мы предполагали приурочить введение нового государственного строя ко дню окончания войны.

Бывшее правительство Наше, считая нежелательным установление ответственности министров перед Отечеством в лице законодательных учреждений, находило возможным отложить вообще этот акт на неопределенное время. События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и их властно предупредить.

Велика Наша скорбь, что в дни, когда на поле брани решаются судьбы России, внутренняя смута постигла столицу и отвлекла от работ на оборону, столь необходимых для победоносного окончания войны. Не без происков коварного врага посеяна смута и Россию постигло такое тяжкое испытание, но, крепко уповая на помощь Промысла Божья, Мы твердо уверены, что русский народ во имя блага своей родины сломит смуту и не даст восторжествовать вражеским проискам.

Осеняя себя крестным знаменем, Мы предоставляем государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжить прерванные Указом Нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы, поручая председателю Государственной Думы немедленно составить временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с Нами озаботится созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным проекта Основных Законов Российской Империи.

Да послужит новый государственный строй к вящему преуспеянию, славе и счастью дорогой Нам России.

Дан в Царском Селе, марта в 1-й день, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот семнадцатое, Царствования же Нашего двадцать третье»[1154].

К этому времени Родзянко уже находился в давних и тесных контактах как с Павлом Александровичем, так и с Кириллом Владимировичем. Это вовсе не означает, что эти великие князья были участниками заговора. Просто они считали, что своими действиями они помогут вывести ситуацию из тупика и сохранить монархию. Родзянко заявил, что этот манифест будет предложено подписать Государю 1-го марта на вокзале Царского Села сразу же после его возвращения. 28-го февраля поздно вечером текст «великокняжеского манифеста» был подписан великими князьями Павлом Александровичем, Кириллом Владимировичем и Дмитрием Константиновичем. Утром 1-го марта проект манифеста был подписан великим князем Михаилом Александровичем, который, однако, в тот же день в письме к Родзянко попросил снять свою подпись.

В 18 часов 1-го марта великий князь Павел Александрович прислал в Александровский дворец Царского Села императрице Александре Феодоровне проект манифеста для того, чтобы просить императрицу поставить свою подпись под ним.

Накануне вечером, 28-го февраля, Павел Александрович был у императрицы по её просьбе. Тогда, как писал генерал Спиридович, «Государыня встретила великого князя очень сурово и упрекала его за бездействие, за недостаточный надзор за запасными батальонами Гвардии, которые произвели бунт. Он, как старший из великих князей генерал-адъютантов в столице, ничем не проявил себя»[1155].

Манифест был составлен при помощи начальника Царскосельского дворцового управления князя М. С. Путятина. Павел Александрович попросил его отвезти текст манифеста в Александровский дворец. Путятин поехал во дворец и передал текст генералу Гротену. Гротен отправился к императрице и просил её подписать этот текст в отсутствии императора Николая II. «Несмотря на мольбы Гротена, — писала княгиня О. В. Палей, — который, говорят, даже стал перед ней на колени, Государыня отказалась дать подпись»[1156].

Баронесса С. К. Буксгевден вспоминала, что императрица ей сказала, что «хотя она лично и убеждена в необходимости уступок, тем не менее, считает, что подписать сейчас эту бумагу означало бы «поступить вопреки своим собственным убеждениям. Яне правитель, — отметила императрица, — и не имею никаких прав брать на себя инициативу в отсутствии императора. К тому же подобная бумага может оказаться не только незаконной, но и бесполезной»[1157].

То, что понимала и чего не могла себе позволить императрица всероссийская, не понимали и охотно позволяли себе великие князья. Ни Павел Александрович, ни Кирилл Владимирович, ни Дмитрий Константинович не понимали, что как только они, пусть и из-за благих намерений, стали узурпировать самодержавные прерогативы императора, после того, как вступили на путь соглашательства с одним из руководителей мятежа Родзянко, стали участвовать в его сомнительных проектах, то они обрекли себя стать орудием в руках врагов царя и монархии.

При этом нельзя не поразиться прозорливости императрицы Александры Феодоровны. «Великокняжеский манифест» действительно был «незаконной и бесполезной бумагой», немедленно забытой за ненадобностью в конце того же дня 1-го марта, когда политическая конъюнктура стала меняться. «Любопытная бумаженция», — только и сказал П. Н. Милюков, пробежав глазами текст планируемого манифеста.

Уже вечером 1-го марта великий князь Павел Александрович узнал, что планы Родзянко изменились и что больше манифест об «Ответственном министерстве» и конституции не нужен, так как императора Николая II планируют лишить престола. На следующий день 2-го марта встревоженный Павел Александрович пишет письмо великому князю Кириллу Владимировичу: «2-го марта 1917 г. Дорогой Кирилл. Ты знаешь, что я через Н. И. [присяжный поверенный Николай Иванов — П. М.] всё время в контакте с Государственной Думой. Вчера вечером мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо, и возможно, что это только интриги Ерасовой. Может быть это только сплетни, но мы должны быть начеку и всячески всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет Манифест, нами утверждённый, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и временного правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо»[1158].

В тот же день 2-го марта великий князь Павел Александрович написал письмо Родзянко: «Глубокоуважаемый Михаил Владимирович! Как единственно остававшийся в живых сын Царя-Освободителя, обращаюсь к вам с мольбой сделать всё от вас зависящее, дабы сохранить конституционный престол Государю. Знаю, что вы ему горячо преданы и что ваш поступок проникнут глубоким патриотизмом и любовью к родине. […] Эта мысль о полном устранении Государя меня очень гнетёт. При конституционном правлении и правильном снабжении армии, Государь несомненно поведёт войска к победе. […] Да поможет нам Господь и да спасёт Он нашего дорогого Царя и нашу Родину. Искренне уважающий и преданный великий князь Павел Александрович»[1159].

На письмо великого князя Павла Александровича Родзянко не ответил.

Эти письма выявляют всю политическую наивность великого князя Павла Александровича, полное непонимание им происходящего момента, его доверие и готовность к сотрудничеству с мятежным временным правительством. Но одновременно это письмо также свидетельствует о том, что Павел Александрович не только не желал свержения Государя, но наоборот думал, что он действует в его интересах.

По всей вероятности, но с большой осторожностью, то же самое можно сказать и о великом князе Кирилле Владимировиче. В своём ответе Павлу Александровичу он писал: «Дорогой дядя Павел! Относительно вопроса, который тебя беспокоит, до меня дошли одни лишь слухи. Я совершенно с тобой согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы работать ясно и единомысленно с нашим семейством, — он прячется и только сообщается секретно с Родзянкой. Я был все эти тяжелые дни один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и родиной, спасая положение, признавая новое правительство. Обнимаю. Кирилл».

Скандально известный приход Кирилла Владимировича в Государственную Думу в 16 часов 1-го марта был вызван теми же самыми соображениями, по которым Павел Александрович находился в тесных контактах с Родзянко. Кстати, Павел Александрович тоже собирался приехать в Думу, но не смог, так как он жил в Царском Селе. «Ясам бы приехал к вам, — писал он Родзянко, — номой городской мотор реквизировали, а силы не позволяют идти к вам пешком»[1160].

Безусловно, Кирилл Владимирович воспринимал ВКГД, особенно после его заверений в «незыблемости монархического начала в России», как единственный оплот хоть какого-то порядка. Кирилл Владимирович спешил в Таврический дворец, надеясь использовать думский Комитет как силу, способную отстоять монархический строй. Другое дело, что Родзянко и его соратники были злейшими врагами императора Николая II и уже в силу этого являлись врагами законной легитимной русской монархии. Выстраивать с ними какие-либо взаимоотношения, вступать с ними в какой-либо контакт означало действовать против законного Государя. Но в весьма сложной и трагической ситуации марта 1917 года великие князья не смогли этого осознать.

Утверждения о том, что Кирилл Владимирович явился в Думу с красным бантом на груди, о том, что он поднял над своим дворцом, находившемся на ул. Глинки дом 13, красный флаг — являются не более чем легендами.

Эти легенды возведены в догмы обвинителями великого князя Кирилла Владимировича, которые почему-то не задумываются об источниках этих легенд. Между тем этими источниками являются либо такие «достоверные» свидетели, как М. В. Родзянко, Морис Палеолог, А. Ф. Керенский, В. А. Половцов, либо люди, которых 1-го марта 1917 года в Петрограде не было: генерал В. Н. Воейков, генерал барон П. Н. Врангель, генерал Н. Н. Головин. Совершенно ясно, что Кириллу Владимировичу незачем было надевать красный бант себе на грудь, кстати, при этом все сторонники этой легенды не забывают упомянуть, что одновременно на нём были погоны с царскими вензелями (вещь, конечно, с красным бантом несовместимая и в революционном Петрограде весьма опасная).

В связи с этим возникает закономерное недоумение. Почему действия великого князя Кирилла Владимировича, происшедшие на завершающем этапе переворота и 1-го марта не могущие оказать никакого решающего влияния на его исход, являются предметом особых обвинений? Между тем, деятельность великого князя Николая Николаевича, одного из активных участников и покровителей заговора, остаётся как бы за рамками пристального изучения, и уж конечно она не вызывает такой критики, как поступок великого князя Кирилла. То же можно сказать и о великом князе Николае Михайловиче, сыгравшем поистине зловещую роль в крушении русской монархии.

Другой вопрос, который неизбежен в связи с критикой Кирилла Владимировича, почему среди главных его обвинителей был один из главных заговорщиков и три активных членов масонского «Великого Востока»? Например, В. А. Половцов умудрился вступить, в России и в эмиграции, в шесть масонских лож: «Великий Восток народов России», «Астрея», «Друзья Любомудрия», «Англо-Саксонская ложа», «Ложа Международной Шотландской филантропии» и «Гермес», одним из основателей которой он был[1161]. Совершенно не понятно, зачем такому отъявленному масону было так усиленно компрометировать Кирилла Владимировича, если бы последний был союзником революции. Усиленная компрометация великого князя из уст революционных и масонских кругов, рассказы о его «бантах» и «красных флагах» могут быть объяснены главным образом тем, что великий князь Кирилл Владимирович был четвёртым, после императора Николая И, наследника цесаревича Алексея Николаевича и великого князя Михаила Александровича, претендентом на русский престол. Таким образом, компрометация в 1917 году была призвана не допустить воцарения Кирилла Владимировича. Дальнейшее муссирование этих домыслов в русской эмиграции было вызвано развернувшейся борьбой между великими князьями Кириллом Владимировичем, провозгласившим себя «императором в изгнании», и великим князем Николаем Николаевичем, являвшемся к тому времени фактически республиканцем. Эта борьба не имеет никакого отношения к изучаемому нами вопросу.

Но крайняя сомнительность истории с красным бантом вовсе не означает, что приход великого князя в Государственную Думу никак не отразился на успехе февральского переворота. Наоборот, независимо от истинных намерений великого князя, его приход в Таврический дворец был расценен большей частью русского общества как окончательное падение монархии. Тот же В. А. Половцов довольно верно выразил впечатление от появления великого князя в Таврическом дворце: «Появление Великого Князя [в Государственной Думе] было понято как отказ Императорской Фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли»[1162].

Это чувство выражено и в письме императрицы к Николаю II № 651: «Кирилл ошалел, я думаю: он ходил к Думе с Эк.[ипажем] и стоит за них»[1163].

Поступок великого князя Кирилла Владимировича получил такую оценку ещё и потому, что 1-го марта над императорским Зимним дворцом был поднят красный флаг, а представители союзных держав Франции и Англии де-факто признали Временный комитет Государственный Думы. Тогда же это сделали и США, посол которых Д. Френсис поспешил назвать переворот «самой изумительной революцией в истории»[1164].

Таким образом, можно констатировать, что приход великого князя Кирилла Владимировича в Таврический дворец, его встреча с Родзянко и заверения в лояльности новому правительству подпадают под определение Талейрана: «C’est plus qu’un crime, c’est une faute» (это больше чем преступление, это — ошибка»).

Но, кроме политической ошибки, великий князь Кирилл Владимирович в февральские и мартовские дни совершил моральный проступок, на наш взгляд гораздо более тяжёлый, чем его приход в здание Государственной Думы. За всё время грозных событий великий князь Кирилл Владимирович ни разу не посетил Александровского дворца, ни разу даже не попытался встретиться с Государыней, ни разу не поинтересовался состоянием здоровья царских детей, наследника престола. Собственно, в этом Кирилл Владимирович тоже не был оригинален. Кроме великого князя Павла Александровича, никто из великих князей не посетил императорскую резиденцию в Царском Селе и не встретился с императрицей. Конечно, на то были и объективные причины. Но не вызывает сомнений, что в грозные дни зимы-весны 1917 года великокняжеские представители Дома Романовых больше думали о политической суете, чем о реальных носителях монархической власти. Равнодушие великого князя Кирилла Владимировича к Царской Семье выделяется из общего ряда тем, что он был одним из старших членов династии и тем, что вверенный ему Гвардейский Экипаж нёс охрану императорской резиденции в Царском Селе.

Вечер-ночь 1-го марта — утро-день 2-го марта. Среда-четверг. Псков. Собственный Его Императорского Величества поезд

Собственный императорский поезд Литера «А» прибыл в Псков гораздо позже, чем его там первоначально ожидали. В первый раз о том, что ожидается прибытие литерных поездов в Псков, мы узнаём из разговора полковников Бармина и Карамышева 1-го марта 1917 года в 12 часов 30 минут. Тогда Карамышев сказал Бармину, что литерные поезда не пропущены через Малую Вишеру, повернули назад, идут через Бологое на Псков: «ожидаем между 16-ю и 17-ю часами»[1165].

Не трудно подсчитать, что поезда должны были находиться в пути между Бологое и Псковом примерно 4 часа (Воейков утверждал, что между станцией Дно и Псковом было 3 часа езды). На самом деле, поезд Литера «А» прибыл в Псков только в 19 часов 55 минут, то есть на 4 часа позже. Единственным объяснением столь долгой задержки могли быть события на станциях Бологое и Дно. Кстати, во время допроса Воейкова ВЧСК на заявление Воейкова о прибытии в Дно литерного поезда в 18 часов вечера председатель Комиссии Н. К. Муравьёв резонно спросил: «Ваш поезд, должно быть, был задержан»? На что Воейков поспешил ответить: «Нет, всё было нормально»[1166].

Обстановка вокруг императорского поезда во время его прибытия в Псков была совсем не характерна для обычных встреч царя. Воспоминания полковника А. А. Мордвинова дают некоторое представление об этой встрече: «Был уже вечер, около семи с половиной часов, когда императорский поезд подходил к Пскову. Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением кажется губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было.

Где-то по середине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдалении виднелся караульный солдат»[1167].

Отсутствие почётного караула и представителей военного и гражданского начальства говорит о многом. Воспоминания Дубенского в целом совпадают с воспоминаниями Мордвинова: «Мы после 7 часов вечера стали подходить к древнему Пскову. Станция темноватая, народу немного, на платформе находился псковский губернатор, несколько чинов местной администрации, пограничной стражи, генерал-лейтенант Ушаков и ещё небольшая группа лиц служебного персонала. Никаких официальных встреч, вероятно, не будет, и почётного караула не видно»[1168].

Начальник штаба Северного фронта генерал Ю. Н. Данилов добавляет к предыдущим воспоминаниям ряд важных деталей. «Ко времени подхода царского поезда вокзал был оцеплен, и в его помещения никого не пускали. На платформе было поэтому безлюдно. Почётный караул выставлен не был»[1169].

Заместитель главы уполномоченного по Северному фронту Всероссийского земского союза князь С. Е. Трубецкой, который прибыл на псковский вокзал для встречи с Государем, в своих воспоминаниях писал: «Я решил ехать на вокзал, туда, где был Государь… Был вечер. Вокзал был как-то особенно мрачен. Полиция и часовые фильтровали публику. Полиции было очень мало… «Где поезд Государя Императора?» — решительно спросил я какого-то дежурного офицера, который указал мне путь, но предупредил, что для того чтобы проникнуть в самый поезд, требуется особое разрешение. Я пошел к поезду. Стоянка царского поезда на занесенных снегом неприглядных запасных путях производила гнетущее впечатление. Не знаю почему — этот охраняемый часовыми поезд казался не царской резиденцией с выставленным караулом, а наводил неясную мысль об аресте… [выделено нами — П. М.]. Я пошёл к вокзалу. Тихо и тоскливо, заносимые снегом запасные пути — и на них стоит почти не освещённый, одинокий и грустный царский поезд»[1170].

Приведенные воспоминания позволяют сделать следующие выводы: 1) императорский поезд по прибытии в Псков был поставлен на запасные пути; 2) вокзал был оцеплен; 3) никакого почётного караула выставлено не было; 4) никакой официальной встречи Государю оказано не было; 5) Государь не был приглашён на место жительства в дом губернатора и вообще не выпущен в город; 5) к императору Николаю II никого не пускали без специального разрешения, которое давал, несомненно, генерал Рузский.

Всё это вместе взятое свидетельствует о том, что император Николай II прибыл в Псков уже лишённым свободы.

В связи с этим представляется интересным поведение губернатора Пскова Б. Д. Кошкарова. Как вспоминает вице-губернатор Пскова В. С. Арсеньев, вечером 1-го марта он пытался доказать губернатору, что необходимо сообщить Государю о беспорядках в Петрограде. В ответ Кошкаров ответил, «что Родзянко и Дума и без нас сумеют сохранить порядок»[1171].

Арсеньев решился сам проникнуть в императорский поезд и рекомендовать императору Николаю II ряд мер по сохранению монархии. Однако к Государю его не пустили[1172].

Возвращаясь из поезда, Арсеньев заметил, что за время, проведенное в дороге (от Могилева), царский вагон страшно облез. (Вспомним, что такое же впечатление произвёл вагон и на полковника Пронина.)

Приехав ночью в дом губернатора Кошкарова, Арсеньев был удивлён тем, что там был устроен большой званный ужин. Если учесть, что Кошкаров попал в императорский поезд, то есть у него был пропуск от Рузского, то можно с уверенностью говорить о его причастности к заговору.

В 0 часов 15 минут 2-го марта из Пскова в Царское Село была отправлена следующая телеграмма под № 23: «Её Величеству. Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю Ники»[1173].

Эта телеграмма вызывает ряд вопросов. Обычно император Николай II посылал императрице Александре Феодоров-не телеграммы сразу же после прибытия на ту или иную станцию. В данном случае прошло целых 3 часа с момента прибытия и отправки телеграммы. А ведь это было первое известие, которое о себе дал император после Лихославля (28-го февраля в 21 час 27 минут)! То есть прошло уже больше суток. Очень не похоже на Государя, всегда отличавшегося чуткостью и заботой о близких. Ещё более поражает, что получена эта телеграмма была в Царском Селе только в 12 часов 55 минут 2-го марта. То есть она шла половину суток! Однако, в конце концов, это можно объяснить чрезвычайными обстоятельствами. Настораживает другое.

Дело в том, что практически все телеграммы император Николай II и императрица Александра Феодоровна посылали друг другу на английском языке. Из всех отправленных во время войны императором телеграмм в Царское Село лишь две написаны по-русски. Телеграммы на русском языке касались в основном каких-нибудь официальных поздравлений или событий общественной жизни. Они не носили интимно-личного характера. Телеграммы, посланные императором из Ставки и во время его последней поездки, были также написаны по-английски. Все, кроме двух: вечером 28-го февраля из Лихославля и ночью 2-го марта из Пскова. Эти телеграммы написаны по-русски. Причём обе телеграммы носили явно личный, интимный характер. Примечательно, что после этой псковской телеграммы царь вновь не посылал императрице ни одного известия о себе вплоть до 4-го марта, когда отправил из Могилёва телеграмму и снова на английском языке. С 4-го по 7-е марта император Николай II уже регулярно, как обычно, посылает в Царское Село телеграммы, и все на английском языке!

Возникает вопрос: почему вдруг император Николай II изменил своему правилу ровно в двух телеграммах? Не потому ли, что они посылались не им, а заговорщиками от его имени?

После того, как императорский поезд поставили на запасной путь, к нему неспешно направился генерал Рузский. «Яувидел, — вспоминал Мордвинов, — наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направлявшегося в нашу строну. Голова его, видимо в раздумьи, была низко опущена. Рузский шёл медленно, как бы нехотя и, как нам казалось, будто нарочно не спеша. За ним, немного отступя, генерал Данилов и ещё два-три офицера из его штаба»[1174].

Воспоминания Дубенского повторяют воспоминания Мордвинова: «Все ждали прибытия главнокомандующего Северным фронтом генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского. Через несколько минут он показался на платформе в сопровождении начальника штаба фронта генерала Юрия Никифоровича Данилова и своего адъютанта графа Шереметьева. Рузский шёл согбенный, седой, старый, в резиновых галошах; он был в форме генерального штаба. Лицо бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо»[1175].

Генерал Рузский медленно поднялся по ступенькам вагона и вошёл в царский поезд.

События, происшедшие в Пскове в собственном императорском поезде ночью, днём и утром 1-го, 2-го и 3-го марта, остаются по сей день неразгаданными. В имеющихся воспоминаниях участников этих событий настолько трудно отделить ложь от правды, домыслы от фактов, фальшивки от подлинников, что руководствоваться только этими воспоминаниями как историческим источником невозможно. По понятной причине, практически не существует и архивных документов, которые смогли бы полностью ответить на вопрос: как и при каких обстоятельствах произошло так называемое «отречение» императора Николая II от престола. Кроме того, как мы сможем убедиться, многие из этих документов вызывают сомнение в своей подлинности.

Повторять уже утвердившуюся общепринятую версию «отречения» мы считаем бессмысленным занятием. Необходимо отметить, что по официальной версии, император Николай II, который, как мы помним, проявлял поразительную твёрдость в отказе от навязываемых ему прошений, переросших в требования о каких-либо изменениях государственного строя во время войны, вдруг в Пскове одобрил и подписал, как пытаются уверить, в течение суток сразу три манифеста. Один из этих манифестов кардинально менял политическую систему страны, а два других — последовательно передавали русский престол сначала малолетнему цесаревичу, а затем великому князю Михаилу Александровичу.

Попробуем проанализировать обстоятельства, при которых эти «манифесты» появились на свет, и сами эти документы.

По воспоминаниям лиц свиты, от Государя стали требовать кардинальных уступок сразу же, как генерал Рузский зашёл в царский вагон и был принят императором. На самом деле, эти требования начались гораздо раньше, когда император Николай II ещё был на станции Дно. Не затрагивая тех событий, которые произошли на этой станции, так как их подробности нам до сих пор не ясны, остановимся на известных документах.

Как мы уже говорили, имеются какие-то туманные воспоминания Родзянко, Мордвинова и Воейкова о том, что Николай II собирался, или даже передал через генерала Рузского, повеление Родзянко составить новое правительство, ответственное перед Думой. Воейков писал в своих воспоминаниях: «Когда поезд тронулся со станции Дно, Государь позвал меня к себе в купе и поделился со мною своим предположением дать ответственное министерство и вообще пойти на такие уступки, которые могли бы разрешить создавшееся положение. Государь приказал мне выехать из Пскова навстречу Родзянко, проехать с ним две-три станции до Пскова и предупредить его о решении Его Величества пойти навстречу неоднократно ранее высказывавшемуся желанию.

Выйдя от Государя, я сделал распоряжение о заказе для меня экстренного поезда по направлению к станции Дно, так как предполагал, что Родзянко, согласно сообщению, выедет на станцию Дно. По прибытии в Псков я получил телеграмму за подписью Бубликова с извещением, что председатель Государственной Думы отменил свой выезд из Петрограда»[1176].

Здесь всё не вяжется ни с другими воспоминаниями, ни с имеющимися документами. Во-первых, Воейков пишет, что Государь высказал лишь предположение о введении «Ответственного министерства». Предположение — не есть решение. Зачем же объявлять о предположении, которое может быть позже изменено, или даже отвергнуто? Во-вторых, совершенно не понятно, зачем царь приказывает Воейкову доехать до Пскова, а затем вернуться в Дно, чтобы предупредить Родзянко об «Ответственном министерстве»? Какая бесполезная трата времени! Не лучше ли было доехать до, Пскова, который был уже совсем недалеко, и передать Родзянко своё решение по тому самому Юзу, к которому, как нас пытаются уверить, и стремился в Псков император? В-третьих, Мордвинов утверждает, что император ещё на станции Дно приказал уведомить Родзянко, что он его будет ждать в Пскове[1177]. Зачем же Воейков отправлялся в Дно? В-пятых, как известно, телеграмма об отмене приезда Родзянко в Псков пришла не от Бубликова, а от самого Родзянко в 21 час 40 минут.

Примечательно, что сам Воейков на допросе в ВЧСК заявил совершенно противоположное своим воспоминаниям. «Все разговоры об Ответственном министерстве, — заявил он, — были после прибытия в Псков»[1178].

Таким образом, утверждения, что император дал своё согласие на формирование «Ответственного министерства» по дороге в Псков, а как мы помним, Мордвинов утверждал, что это согласие было дано Николаем II ещё 28-го февраля, не имеют под собой никакого основания. Лучшим доказательством этому служит та упорная борьба, которая развернулась в Пскове вокруг манифеста об «Ответственном министерстве».

Ещё в 15 часов 50 минут 1-го марта, то есть когда царь был ещё на станции Дно, начальник штаба Ставки генерал-адъютант М. В. Алексеев послал телеграмму для передачи императору Николаю II. Сообщив о беспорядках в Москве, Алексеев писал царю: «Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России. […] Революция в России, а последняя неминуема, знаменует собой позорное окончание войны. […] Мой верноподданнический долг и долг Присяги обязывает меня всё это доложить Вашему Императорскому Величеству. Пока не поздно, необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведёт Россию и армию к гибели. Пока Государственная Дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдёт в руки крайних элементов (подчеркнуто в подлиннике — П. М.) и Россия переживёт все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество, ради спасения России и Династии, поставить во главе России лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно. Докладывающие Вашему Величеству противное бессознательно и преступно ведут Россию к погибели и позору и создают опасность для династии Вашего Императорского Величества. Генерал-адъютант Алексеев»[1179].

Эта телеграмма Алексеева наверняка была составлена Родзянко. Всё в ней согласуется с его слогом и его аргументами. Требования об «Ответственном министерстве» соответствовали задачам Родзянко на 16 часов 1-го марта. Характерно подчёркивание Алексеевым слов «крайние элементы». Это и было тем главным аргументом, которым хотели сломить волю Государя к сопротивлению.

На бланке телеграммы нет ни времени отправления, ни времени получения. Из телеграфных переговоров генералов Ставки и штаба Северного фронта мы узнаём, что эту телеграмму Алексеев должен был послать в Царское Село, но не сделал этого, якобы потому, что отсутствовала связь[1180]. На самом деле с отправлением телеграммы решили повременить, так как знали, что император должен быть доставлен в Псков.

Полковник В. Л. Барановский в своём разговоре с помощником начальника разведывательного отделения штаба Северного фронта полковником В. Е. Медиокритским по прямому проводу 1-го марта в 15 часов 58 минут отметил: «Начальник штаба просит эту телеграмму передать главнокомандующему и просит его вручить эту телеграмму Государю Императору, когда Его Величество будет проезжать через Псков»[1181].

В результате закулисных переговоров с Родзянко, вечером 1-го марта телеграмма Алексеева претерпела значительные изменения. Фактически это был манифест о введении «Ответственного министерства» во главе с Родзянко. Новая телеграмма царю начиналась так: «Телеграмма Его Величеству. Псков. Ежеминутно растущая опасность распространения анархии во всей стране, дальнейшее разложение армии и невозможность продолжения войны, при создавшейся обстановке — настойчиво требу-ют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал, и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. В виду этого, усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего Манифеста» [далее идёт текст проекта манифеста, который мы приводим ниже — П. М.][1182].

Точное время составления этой телеграммы неизвестно. Но уже в 17 часов 40 минут начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев и находившийся в Ставке великий князь Сергей Михайлович уполномочили помощника начальника штаба Северного фронта генерала В. Н. Клембовского передать в Псков для Рузского следующую просьбу: «Доложить Его Величеству о безусловной необходимости принятия тех мер, которые указаны в телеграмме генерала Алексеева Его Величеству, так как им это представляется единственным выходом из создавшегося положения. Великий князь Сергей Михайлович со своей стороны полагает, что наиболее подходящим лицом был бы Родзянко, пользующийся доверием»[1183].

Полная поддержка просьбе, изложенной в телеграмме Алексеева, поступила и от великого князя Николая Николаевича, находившегося тогда на Кавказе.

Однако эта телеграмма Алексеева была передана в Псков для вручения императору только в 22 часа 30 минут 1-го марта. Вместе с ней были переданы телеграммы, рисующие картину мятежей, охвативших всю страну. Разумеется, если бы Государь решил даровать «Ответственное министерство» ещё в Дно, телеграммы не понадобились бы.

В первый раз генерал Рузский пришёл к Государю около 20 часов. Со слов Рузского, в пересказе великого князя Андрея Владимировича, генерал поинтересовался, получил ли царь его телеграмму об «Ответственном министерстве». По-видимому, речь шла о телеграмме Рузского, которую он послал императору ещё 27-го февраля в Ставку. Император сказал, что получил и ждёт приезда Родзянко. Как пишет Рузский, император пригласил его к обеду. Далее Рузский вспоминал: «После обеда я остался с Государем вдвоём и снова спросил, какой же будет ответ Родзянко на его просьбу о даровании Ответственного министерства. Государь на это ответил, что не знает, как решить, что скажет Юг России, казачество»[1184].

Из этих воспоминаний совершенно ясно, что, прибыв в Псков, Государь по-прежнему не собирался давать своё согласие на «Ответственное министерство». Рузский в разговоре с Андреем Владимировичем пояснил, что император Николай II согласился дать «Ответственное министерство» после того, как Рузский передал ему телеграмму от генерала Алексеева с проектом манифеста. «Государь мне ответил, что согласен и сказал, что напишет сейчас телеграмму. Не знаю, удалось ли бы мне уговорить Государя, не будь телеграммы Алексеева, сомневаюсь. Пока Государь писал телеграмму, я сидел в свитском вагоне»[1185].

Однако в составленной царём телеграмме ни о каком даровании «Ответственного министерства» речи не идет.

Рузский рассказывал, что когда ему, наконец, принесли телеграмму от царя, оказалось, «что там ни слова об Ответственном министерстве. Телеграмма была редактирована так. После слов «признав за благо» и т. д. стояло «поручаю Вам (Родзянко) сформировать новый кабинет и выбрать министров за исключением военного, морского и иностранных дел». Тогда я обратился к Воейкову с просьбой доложить Государю, что мне он говорил о даровании Ответственного министерства, а в телеграмме сказано лишь о сформировании нового кабинета, без указания, перед кем он ответственен. Воейков вытаращил на меня глаза, заёрзал на диване и очень нехотя пошёл к Государю. Я остался один ждать. Ждал час, пошёл второй, и ничего. Тогда я попросил одного из моих адъютантов сходить и доложить Государю, ждать ли мне, или можно ехать в штаб. […] Прождал я всего около 2-х часов, был уже первый час ночи, когда меня позвали к Государю. Там был граф Фредерикс, и Государь передал мне вновь составленную телеграмму, где уже было прямо сказано о даровании Ответственного министерства без ограничений и поручается Родзянко сформировать кабинет»[1186].

Из слов Рузского совершенно не ясно, почему вдруг император после двух часов ожидания решился изменить своё решение в пользу совершенно неподконтрольного ему правительства. Но зато хорошо видно, что император упорно отстаивал свои суверенные права самодержавного монарха. По-существу телеграмма Государя с поручением Родзянко возглавить такое правительство, в котором назначения главных министров оставались бы за царём, а сам Родзянко был бы ответственен перед монархом, превращали «Ответственное министерство» в обыкновенный кабинет.

Допрошенный ВЧСК генерал Дубенский сказал, что ему известен текст этой телеграммы. «Государь, — рассказывал он, — предложил послать Родзянко телеграмму, смысл [которой] такой: «Ради спасения Родины и счастья народа, предлагаю вам составить новое министерство во главе с вами, но министр иностранных дел, военный и морской будут назначаться мной»[1187].

О том, что у императора был совсем иной текст для передачи Родзянко, чем тот, что отправил ему Рузский, свидетельствует и генерал Воейков: «Государь позвал меня к себе и передал телеграмму, составленную на имя Родзянки, в которой Его Величество объявлял свою монаршую волю дать ответственное министерство, сохранив ответственность лично перед ним как верховным вождём армии и флота министров военного и морского, а также — по делам иностранной политики. Государь повелел мне сейчас же отправить по Юзу эту телеграмму Родзянке, чтобы по возможности скорее получить от него ответ, как и сведения обо всём, что творится в Петрограде»[1188].

Однако Рузский не дал возможности Воейкову отправить эту телеграмму, а в жёсткой форме потребовал её себе, якобы для того, чтобы передать её лично Родзянко. Рузский ушёл в штаб и, как известно, этой телеграммы не передал, а передал проект манифеста. Воейков утверждает, что Рузского он в этот день больше не видел. Получается, что никакой другой телеграммы, кроме той, в которой Родзянко поручалось возглавить правительство, ответственное перед царём, император Николай II не передавал.

В беседе с генералом С. Н. Вильчковским в 1918 году генерал Рузский более подробно рассказал о стойком сопротивлении императора Николая II оказываемому на него давлению. «Рузский стал с жаром доказывать Государю необходимость немедленного образования ответственного перед палатами министерства. Государь возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения. Первый и единственный раз в жизни, говорил Н. В. Рузский, я имел возможность высказать Государю всё, что думал и об отдельных лицах, занимавших ответственные посты за последние годы, и о том, что казалось мне великими ошибками общего управления и деятельности Ставки. Государь со многим соглашался, многое объяснял и оспаривал. Основная мысль Государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не в праве передать всё дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред Родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку». «Я ответственен перед Богом и Россией за всё, что случится и случилось», — сказал Государь, — «будут ли министры ответственны перед Думой и Государственным Советом — безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность». Рузский старался доказать Государю, что его мысль ошибочна, что следует принять формулу: «Государь царствует, а правительство управляет». Государь говорил, что эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться и опять оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал своё убеждение, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.

Генерал Рузский возражал, спорил, доказывал и, наконец, после полутора часов получил от Государя соизволение на объявление через Родзянко, что Государь согласен на ответственное министерство и предлагает ему формировать первый кабинет. Рузский добился этого, доказав Государю, что он должен пойти на компромисс со своей совестью ради блага России и своего наследника»[1189].

Давайте здесь остановимся и спросим себя: могли император Николай II после всего сказанного пойти против своей совести, своих убеждений, против чувства долга и добровольно передать власть в руки тех, кого считал совершенно неопытными и не могущими управлять страной? Почему вдруг царь поменял свои убеждения и согласился на «Ответственное министерство»? Из-за телеграммы Алексеева? Из-за доводов Рузского? Конечно, нет! Император на это пойти никак не мог и не пошёл. Анализ документов заставляет нас сделать заключить, что это решение принималось от имени Государя, но не самим Государем.

Вначале заметим, что рассказ Рузского великому князю Андрею Владимировичу отличается от его же рассказа генералу Вильчковскому в той его части, где речь идёт о согласии Николая II на «Ответственное министерство». В рассказе великому князю Рузский говорит о первом варианте телеграммы царя с решением сформировать новый кабинет, а не ответственное перед Думой правительство. В рассказе Вильчковскому ничего этого нет, и царь полностью соглашается с текстом телеграммы генерала Алексеева о введении «Ответственного министерства». «Государь обсуждал текст манифеста, предложенный Алексеевым, и без изменений согласился на него»[1190].

Рузский понимал, что такое внезапное изменение мнения императора будет выглядеть подозрительным, и попытался дать ему объяснение. Он заметил, что в императоре Николае II в течение разговора произошла какая-то перемена. «Государь внимательно выслушал и обсуждал проект манифеста, переспрашивал подробности текста, но по вопросу главному, в манифесте, о его последствиях проявлял что-то похожее на безразличие. Рузский почувствовал, что, может быть, Государь передумал, и вновь спросил, не будет ли он действовать против воли Государя, сообщив в Ставку и в Петроград о согласии Его Величества на манифест. Государь ответил, что принял решение, ибо и Рузский и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, Государю, известно, что они редко сходятся на чём-либо вполне»[1191].

Последние слова звучат абсурдно и совершенно не вяжутся с теми умными и логичными мыслями, которые высказывал Николай II до этого. Но для Рузского важно было, чтобы в памяти слушателей осталось не это объяснение, а то, что всё происходило с полного согласия царя. Рузский хочет выглядеть не заговорщиком, а верноподданным, выполняющим волю своего государя. Он так старается это доказать, что невольно вызывает сомнение. Это сомнение подтверждается документами.

Здесь необходимо выяснить, какой же документ с известием о введении «Ответственного министерства» был передан из Пскова. Кому и куда он был отправлен, каким способом, а самое главное, был ли он отправлен вообще. Сначала дадим слово генералу Рузскому. В рассказе великому князю Андрею Владимировичу он утверждает: «Сперва Государь хотел телеграмму отправить в Ставку, а оттуда в Петроград для распубликования, но потом было решено для ускорения передать её лично Родзянко, который был вызван мной к аппарату в Главный штаб, и Родзянко обещал быть на аппарате в 3 ч. утра. Оставалось два с небольшим часа до разговора, и было решено ему передать лично для распубликования. Кроме того, телеграмма была послана в Ставку Алексееву и прошла по всем фронтам. В 3 ч. я был на аппарате. Но долго он не налаживался. Только около 4 часов разговор начался и кончился в 7 утра. Пока поступала лента, она переходила на другой аппарат и передавалась Алексееву в Ставку». Далее Рузский говорит, что Родзянко продолжал «развивать свой взгляд на события и указал, что единственно, что могло бы предотвратить революцию, это дарование Ответственного министерства. Я ему ответил, что Государь уже согласился и передал ему текст манифеста, подписанного Государем, и просил немедленно распубликовать, чтоб к утру столица бы знала»[1192].

Теперь посмотрим, о чём говорили Рузский с Родзянко на самом деле. Поинтересовавшись у Родзянко, почему тот не приехал в Псков, и, получив ответ, что невозможно остановить народные страсти без его, Родзянко, присутствия, Рузский переходит к главному. «Из бесед, которые Его Величество вёл со мной сегодня, выяснилось, что Государь Император сначала предполагал предложить вам составить министерство, ответственное перед Его Величеством, но затем, идя навстречу общему желанию законодательных учреждений и народа, отпуская меня, Его Величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом — дать ответственное перед законодательными палатами министерство, с поручением вам образовать кабинет. Если желание Его Величества найдёт в вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам вам. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2марта с пометкой «Псков»[1193].

Анализ этого отрывка разговора Рузского с Родзянко позволяет сделать следующий вывод. Рузский передаёт текст не манифеста «для распубликования», а лишь его проект для обсуждения. При этом будет ли он «распубликован» или нет, зависит исключительно от воли Родзянко. Воля Государя совершенно не учитывается, она должна быть исполнена лишь только в том случае, если «найдёт отклик» у Родзянко. Рузский сам определяет, каким числом следует «пометить» манифест, какой город следует считать местом его написания. То есть мы видим, что император Николай II, как автор и составитель манифеста, совершенно отсутствует.

Теперь посмотрим на сам текст «манифеста». «Объявляем всем верным Нашим подданным: Грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей родиной. Близок решительный час. Судьбы России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого Нам отечества требует доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, Я признал необходимость призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России. Уповаю, что все верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут доблестной армии завершить её великий подвиг. Во имя нашей возлюбленной родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог»[1194].

Проанализируем этот документ. Рузский вспоминал, что это был окончательный текст, утверждённый императором. Однако внимательный анализ текста приводит к обратному выводу. Напомним, что император Николай II получил, в числе прочего, высшее юридическое образование. В течение 23 лет своего царствования он досконально освоил правила и стиль составления официальных бумаг, тем более таких важнейших, как императорский манифест. Поэтому делать в нём стилистические ошибки он не мог, даже если речь шла о проекте манифеста. Однако, что же мы видим в действительности?

В манифестах русских императоров всегда употреблялось по отношению к монарху множественное местоимение «мы». Так, манифесты начинались с главного титула монарха: «Божиею Поспешествующей Милостию, Мы (имярек)». В манифестах никогда не шла речь от первого лица. Теперь о проекте. С третьей строчки император начинает вдруг писать о себе в единственном числе первого лица: «Я признал… уповаю… призываю». Далее: последняя фраза «Да поможет нам Господь Бог» — совершенно не свойственна стилю императорских манифестов. Она звучит тяжеловесно, и можно не сомневаться, что такой ценитель и любитель русского языка, как император Николай II, обязательно её исправил бы, если бы читал этот «манифест».

Наконец, под текстом «манифеста» отсутствует подпись императора, которая даже в проекте должна была быть озвучена, отсутствует обязательная фраза «на подлинном собственною Его Императорского Величества рукой подписано…».

Таким образом, анализ текста приводит нас к заключению, что этот проект манифеста составлен без участия императора Николая И. Он никогда не был им подписан и, по всей видимости, даже не прочитан. Родзянко был передан проект манифеста, написанный ранее в Ставке.

Это подтверждается воспоминаниями Воейкова, согласно которым генерал Рузский утром 2-го марта сказал ему: «Телеграмма, которую Государь ему накануне передал относительно Ответственного министерства, настолько, по его мнению, запоздала, что он её после переговоров с Родзянко даже не отправил и что сейчас единственный выход — отречение Государя»[1195].

В связи с этим, весьма странной представляется нам телеграмма № 1223/Б, посланная в Ставку генералу Алексееву от имени Николая II. Телеграмма была принята в Ставке 2-го марта, в 5 ч. 25 м[1196].

Её текст гласил следующее: «Начальнику штаба. Ставка. Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. Николай»[1197].

Не трудно догадаться, что эта фраза почти дословно заимствована из переговоров Рузского с Родзянко: «Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 маршале пометкой «Псков». Только эта фраза была сказана за 2 часа до «телеграммы Николая II»!

Как раз во время разговора Рузского с Родзянко от имени императора отправляются две телеграммы с приказами о возвращении войск, посланных на усмирение Петрограда. В 3 часа 30 минут последовал Высочайший приказ об отмене отправки батальона Выборгской крепостной артиллерии, в 3 часа 45 минут Высочайшее распоряжение о прекращении погрузки 9-й пехотной и 2-й кавалерийской дивизий. Генерал Рузский сообщал Родзянко: «Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма, два часа назад, вернуть на фронт всё, что было в пути»[1198].

Но это сообщение не соответствовало действительности. В 1 час 20 минут ночи от имени царя поступило согласие только на возвращение войск, якобы застрявших в Луге. Телеграммы о полном возращении войск поступят только в 12 часов дня 2-го марта. Но получается, что в 3 часа ночи Рузский уже знал, что император Николай II даст телеграммы о полном возвращении войск!

Таким образом, мы можем сделать вывод, что император Николай II не был участником ни составления проекта манифеста об Ответственном министерстве, ни возвращения на фронт войск, двигающихся на Петроград. Всё это делалось заговорщиками из верховного командования от его имени и вопреки его воле. Именно заговорщиками-генералами был составлен проект манифеста, и именно они отсылали телеграммы о возвращении войск.

«Высочайшая воля», которой якобы руководствовались заговорщики, на самом деле была лишь прикрытием их замыслов.

Когда Рузский сообщил Родзянко, что император согласился даровать манифест об «Ответственном министерстве», он в ответ услышал: «Я прошу вас проект манифеста, если возможно, передать теперь же. Очевидно, что Его Величество и вы не отдаёте себе отчёта в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко».

А далее последовали обычные высокопарные разглагольствования Родзянко: он ведь предупреждал, а его не слушали; теперь же народные страсти так разогрелись, что сдержать их невозможно, наступила анархия. Родзянко поругал императорское правительство, министров которого он «для их же безопасности» был вынужден арестовать, высказал опасение, что леворадикальные элементы могут захватить власть в стране и что ненависть к династии достигла небывалых размеров. Всё это говорилось, разумеется, с «болью в растерзанном сердце». Наконец, он перешёл к главному: «Грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится определённым требованием»[1199].

Судя по его словам, Рузский был несколько удивлён таким резким изменением ситуации. Он попытался выяснить у Родзянко причину этого изменения, но в ответ получил лишь новые разглагольствования. Всякий насильственный переворот, посетовал Рузский, не может пройти бесследно, и в ответ услышал, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех. Скорее всего, Рузский с Родзянко обменялись зашифрованными фразами, и Рузский получил санкцию на дальнейшее углубление переворота.

В конце переговоров Рузский спросил: «Нужно ли выпускать манифест!» Родзянко дал как всегда уклончивый ответ: «Я право не знаю, как вам ответить. Всё зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой».

Несмотря на эту двусмысленность, Рузский понял ответ однозначно: манифест посылать не надо. С этого момента начинается усиленная подготовка к составлению нового манифеста об отречении.

Что интересно: в разговоре с Родзянко Рузский говорит, что получил указания, надо понимать, от царя, сообщить в Ставку о напечатании манифеста, и что он, Рузский, это и сделает, а там будь, что будет. Таким образом, Рузский дал понять, что распечатывать манифест не будет, а только сообщит об этом. В конце он спросил, может ли доложить императору об этом разговоре. И получил ответ: «Ничего против этого не имею, и даже прошу об этом».

Таким образом, теперь Родзянко решал, сообщать что-либо Государю или нет. При этом мнение царя, его поручения и распоряжения совершенно не принимались в расчёт. Для Рузского существовали другие начальники: Родзянко и генерал Алексеев.

Именно Алексееву, начальнику штаба Северного фронта, генерал Данилов послал в 5 часов 48 минут утра 2-го марта телеграмму, в которой сообщал о состоявшемся разговоре Рузского с Родзянко. В конце телеграммы Данилов писал: «Председатель Государственной Думы признал содержание манифеста запоздалым. […] Так как об изложенном разговоре главкосев сможет доложить Государю только в 10 час., то он полагает, что было бы более острожным не выпускать манифеста до дополнительного указания Его Величества»[1200].

Для такого судьбоносного решения реакция Алексеева была на удивление молниеносной, а потому нет сомнений в том, что она была заранее предусмотрена. Уже в 9 часов утра, то есть через три часа после получения телеграммы от Данилова, генерал Лукомский по поручению Алексеева вызвал по прямому проводу генерала Данилова. «Генерал Алексеев, — передал он, — просит сейчас же доложить главнокомандующему, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьёзный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнётся анархия в армии.

Это официально, а теперь прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнётся междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет Династия»[1201].

Эти слова Алексеева и Лукомского весьма показательны. Оба генерала начисто отбрасывают свой «верноподданнический» тон и открыто выступают как сторонники заговорщиков. Они властно требуют отречения царя и шантажируют его. Шантажируют жизнью семьи и военным поражением России — то есть бьют в наиболее чувствительные точки души Государя. «Выбора нет — отречение должно состояться. Всякие этикеты должны быть отброшены» — вот что должен чётко уяснить себе Рузский, отправляясь к царю.

Между тем генерал Данилов ответил Лукомскому по прямому проводу, что главнокомандующий, то есть Рузский, только что уснул после бессонной ночи, и он не считает нужным его будить. (В отношении Рузского этикет соблюдался.) Затем Данилов высказал мнение, что убедить императора согласиться на новый манифест будет нелегко. «Ивы, и генерал Алексеев отлично знаете характер Государя и трудность получить от него определённое решение. Вчера весь вечер, до глубокой ночи, прошёл в убеждении поступиться в пользу ответственного министерства. Согласие было дано только в 2 час. ночи. […] Несмотря на убедительность речей Николая Владимировича и прямоту его, едва, что возможно будет получить определённое решение»[1202].

Решено было дождаться результатов разговора Рузского с царём. Пока Рузский спал, Алексеев начал готовить циркулярную телеграмму для главнокомандующих фронтами, в которой просил их выразить своё отношение к возможному отречению Государя. Однако в истории составления и отправки этой телеграммы, так же, как и в ответах на неё, много неясного. Судя по официальным документам, первая телеграмма от Алексеева была передана главнокомандующему Западным фронтом генералу Эверту и главнокомандующему Юго-Западным фронтом генералу Брусилову в 11 часов утра, а главнокомандующему Румынским фронтом генералу Сахарову в 11 часов 7 минут[1203].

Телеграмма была отправлена каждому командующему в отдельности.

Это время подтверждает генерал Рузский в пересказе генерала Вильчковского: «Как раз в ту минуту, когда Рузский входил в вагон Государя с докладом о ночном разговоре с Родзянко, генерал Алексеев в Ставке подписывал свою циркулярную телеграмму главнокомандующим. Было 10 час. 15 минут утра, 2-го марта»[1204].

Однако в рассказе Рузского, тщательно запротоколированном великим князем Андреем Владимировичем, говорится совсем иное о получении телеграмм: «К 9 ч. был назначен докладу государя, но я получил приказание явиться на 1/2 часа позже. К этому времени от генерала Эверта получен был ответ [выделено нами — П. М.], в котором он ходатайствовал перед Государем об отречении. Государь внимательно прочёл мой разговор с Родзянко, телеграмму Эверта; в это время пришла телеграмма от Сахарова, примерно такого же содержания»[1205].

Чуть ниже, в том же рассказе, Рузский сообщает, что телеграмма от Сахарова пришла не после 9 часов, а до 14 часов.

В пересказе же Вильчковского то же событие изложено следующим образом: «В два часа Государь потребовал Рузского к себе. В это время уже пришла телеграмма М. В. Алексеева, содержавшая ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова и адмирала Колчака»[1206].

Генерал Лукомский в своих воспоминаниях полностью запутал дело с телеграммами. Лукомский пишет, что вопрос об отречении встал ещё до приезда императора в Псков: «Генерал Алексеев поручил мне составить телеграмму главнокомандующим фронтов с подробным изложением всего происходящего в Петрограде, с указанием о том, что ставится вопрос об отречении Государя от престола в пользу Наследника Цесаревича, с назначением регентом вел. кн. Михаила Александровича и с просьбой, чтобы главнокомандующие срочно сообщили по последнему вопросу своё мнение. Телеграмма была подписана генералом Алексеевым и по прямому проводу передана всем главнокомандующим. Через несколько времени меня вызвал по прямому проводу генерал Эверт и сказал, что он своё заключение даст лишь после того, как выскажутся генералы Рузский и Брусилов. Так как мнение генерала Рузского о том, что другого выхода, по-видимому, нет, кроме отречения от престола Государя Императора, было известно, то это мнение главнокомандующего Северного фронта я и сообщил генералу Эверту, сказав, что заключение генерала Брусилова будет ему сообщено. Вслед за этим из штаба Юго-Западного фронта передали телеграмму генерала Брусилова, который сообщил, что, по его мнению, обстановка указывает на необходимость Государю Императору отречься от престола. Мнение генерала Брусилова было передано генералу Эверту, и он ответил, что, как ему не тяжело это сказать, и он принуждён присоединиться к мнениям, высказанным генералами Рузским и Брусиловым.

Затем была получена из Тифлиса копия (!) телеграммы вел. Кн. Николая Николаевича, адресованной на имя Государя. Великий князь докладывал Государю, что, как это ни ответственно перед Богом и Родиной, он вынужден признать, что единственным выходом для спасения России и Династии и для возможности продолжать войну является отречение Государя от престола в пользу Наследника.

Главнокомандующий Румынского фронта генерал Сахаров долго не отвечал на посланную ему телеграмму и требовал, чтобы ему были сообщены заключения всех главнокомандующих. После посланных ему мнений главнокомандующих он прислал своё заключение. […] Во второй части своей телеграммы он говорит, что […] разумом принуждён признать необходимость отречься от престола.

Все заключения главнокомандующих были переданы генералу Рузскому, причём и генерал Алексеев высказался за отречение Государя в пользу Наследника.

После приезда Государя в Псков генерал Рузский доложил ему все телеграммы»[1207].

Эти воспоминания Лукомского по времени и в деталях сильно расходятся с другими воспоминаниями, а также с сохранившимися телеграфными переговорами Ставки и командующих фронтами. Например, из документов следует, что до генерала Эверта телеграмму Алексеева довёл не генерал Лукомский, а генерал Клембовский. Эверт никаких условий при этом не ставил, а лишь выразил соображение, что «этот вопрос может быть решён безболезненно только сверху». Что же касается генерала Сахарова, то он явно не мог хранить молчание в ответ на посланную Алексеевым телеграмму, как об этом пишет Лукомский, поскольку она была передана ему Лукомским по прямому проводу. Выслушав текст телеграммы, Сахаров никакими муками совести не мучался, а вполне спокойно поинтересовался: «Скажите, пожалуйста, то, что вы сказали, отражает мнение Михаила Васильевича!» Получив положительный ответ, генерал поинтересовался о мнении других командующих. Когда же Лукомский ответил, что они убеждены в необходимости отречения, Сахаров заметил: «Как ни грустно, а придётся согласиться с этим единственным выходом. Телеграмму составлю»[1208].

Эти значительные расхождения Лукомского с остальными документами и свидетельствами позволили советскому редактору сборника «Отречение Николая II» придти к выводу, что Лукомскому изменяла память и он впоследствии «на основании материалов, перепечатываемых в нашем издании, внёс исправление»[1209].

То, что генерал Лукомский освежал свою память по большевистским сборникам, конечно, примечательно. Но всё-таки представить себе, чтобы через 10 лет после трагических событий в Пскове, непосредственным и активным участником которых он был, ещё не старый генерал Лукомский забыл такие важнейшие вещи, как обстоятельства приезда Государя в Псков, переговоры об «Ответственном министерстве», переговоры его самого, Лукомского, с генералом Даниловым, — невозможно.

О том, что далеко не всё в мемуарах Лукомского является следствием его слабой памяти, можно предположить при внимательном ознакомлении с ответами главнокомандующих на циркулярную телеграмму Алексеева. Не успел Алексеев, или его подчинённые, поинтересоваться мнением главнокомандующих по поводу отречения императора, как они сразу же, не задумываясь, ответили, что отречение необходимо, и как можно скорее. Вот, например, ответ генерала Брусилова: «Колебаться нельзя. Время не терпит. Совершенно с вами согласен. Немедленно телеграфирую через главкосева всеподданнейшую просьбу Государю Императору. Совершенно разделяю все ваши воззрения. Тут двух мнений быть не может»[1210].

Примерно такими же по смыслу были ответы всех командующих. Между тем, речь шла не о будничном деле, а о решении колоссальной важности, о тяжелейшей ответственности, которая ложилась на плечи генералов. Независимо отличного отношения к императору Николаю II, они не могли не понимать исключительную важность момента. Любой нормальный человек хотя бы на час должен был задуматься, попросить время собраться с мыслями. Ничего подобного с командующими фронтами не произошло. Генералы верховного командования не были людьми бездумными, легкомысленными. Вот уже четвёртый год как они руководили операциями в тяжелейшей войне, продумывали комбинации, разрабатывали стратегические планы. И такая реакция с их стороны могла быть только в одном случае, если они заранее знали о предстоящей телеграмме Алексеева и его вопросе об отречении. Точно так же, как они знали заранее и ответы на этот вопрос.

Интересно, что телеграммы от главнокомандующих и от великого князя Николая Николаевича с «верноподданническими просьбами» об отречении известны по тому документу, который был передан от Алексеева Государю 2-го марта в 14 часов 30 минут[1211]. Там рукописные копии всех телеграмм собраны воедино. Но на сегодняшний день нет ни одного подлинника телеграмм, направленных главнокомандующими императору Николаю II с просьбой об отречении.

Телеграмма генерала Сахарова почему-то была послана не Государю, а генералу Рузскому. Ещё более странно, что эта телеграмма, адресованная Рузскому, была послана не в Псков, а в Могилёв в Ставку. Подлинника её тоже нет, есть лишь копия. На ней стоит время получения её в Ставке — 15 часов 5 минут и отправки в Псков — 15 часов 45 минут. Время проставлено рукой Алексеева[1212].

Когда точно были составлены и переданы телеграммы от Эверта, Брусилова, Николая Николаевича и Сахарова — не известно.

Таким образом, не исключено, что информация, изложенная в воспоминаниях генерала Лукомского, имеет под собой определённое основание. Вполне возможно, что телеграммы главнокомандующих с просьбой об отречении Государя от престола были составлены до его прибытия в Псков.

Кстати, подтверждение того, что отречение было потребовано от императора Николая II сразу же по прибытии в Псков, мы находим в книге шталмейстера Высочайшего Двора полковника Ф. В. Винберга «Крестный путь». Винберг приводит слова Государя, сказанные им уже в заточении: «Генерал Рузский был первым, который поднял вопрос о моём отречении от престола. Он поднялся ко мне во время моего следования и вошел в мой вагон-салон без доклада»[1213].

Что касается телеграмм главнокомандующих, не ясно, когда они были доставлены Государю. В своем рассказе Андрею Владимировичу Рузский называет время доставки этих телеграмм около 10 часов утра, а в рассказе генералу Вильчковско-му около 15 часов.

А. И. Гучков утверждал на допросе ВЧСК, что из разговоров с Рузским понял, что до его прибытия речь об отречении вообще не шла. «Даже самые крайние решения, — говорил он, — которые принимались и потом отменялись, не шли дальше обновления состава правительственной власти»[1214].

Теперь послушаем, что рассказывают нам участники событий об обстоятельствах, при которых царь принял решение передать престол сыну. В пересказе великого князя Андрея Владимировича, генерал Рузский сообщил: «Государь внимательно прочёл мой разговор с Родзянко, телеграмму Эверта. Государь внимательно читал, но ничего не отвечал. Подошло время завтрака, и Государь пригласил меня к столу, но я отпросился в штаб, принять утренний доклад и просмотреть накопившиеся за ночь телеграммы. К 2 часам приказано мне было вернуться. За это время пришла телеграмма от Сахарова, тоже с ходатайством об отречении. Кроме того, получены были известия о событиях в Петрограде, из коих ясно было, что на восстановление порядка рассчитывать уже невозможно. Весь гарнизон перешёл во власть Временного правительства. Со всеми этими сведениями я прибыл к государю. Он их внимательно читал. Тут прибыли телеграммы от Брусилова, Алексеева и великого князя Николая Николаевича. Последнюю телеграмму Государь прочёл внимательно два раза и в третий раз пробежал. Потом обратился к нам и сказал:

— Я согласен на отречение, пойду и напишу телеграмму.

Это было в 2 ч. 45 м. дня.

Я должен добавить, что я прибыл не один, а в сопровождении начальника штаба генерала Данилова и начальника снабжения генерала Савича. Обоих я вызвал утром к себе и передал им ход событий и переговоров, не высказывая своего мнения. Я просил их ехать к Государю со мной, потому что мне было ясно, что за эти оба дня, да и раньше я это чувствовал, что Государь мне не доверяет. Когда я прибыл в 2 ч. к Государю, я ему прямо сказал:

— Ваше Величество, я чувствую, что Вы мне не доверяете, позвольте привести сюда генералов Данилова и Савича, и пусть они оба изложат своё личное мнение.

Государь согласился, и генерал Данилов в длинной речи изложил своё мнение, которое сводилось к тому, что для общего блага России Государю необходимо отречься от престола. Примерно то же, но короче сказал генерал Савич. Таким образом, весь вопрос об отречении был решён от 2 до 2 ч. 45 м. дня, т. е. в 3/4 часа времени, тогда как вопрос об ответственном министерстве решался от 9 ч. вечера до 12 1/2 ночи»[1215].

В своей беседе с журналистом В. Самойловым весной 1917 года Рузский сообщил следующее: «Часов в 10 утра я явился к царю с докладом о моих переговорах [с Родзянко]. Опасаясь, что он отнесётся к моим словам с недоверием, я пригласил с собой начальника моего штаба ген. Данилова и начальника снабжений ген. Савича, которые должны были поддержать меня в моём настойчивом совете, ради блага России и победы над врагом отречься от престола. К этому времени у меня уже были ответы ген. Алексеева, Николая Николаевича, Брусилова и Эверта, которые все единодушно тоже признали необходимость отречения.

Царь выслушал мой доклад и заявил, что готов отречься от престола, но желал бы это сделать в присутствии Родзянко, который якобы обещал ему приехать во Псков. Однако, от Родзянко никаких сообщений о желании его приезда не было. […] Мы оставили царя в ожидании с его стороны конкретных действий. После завтрака, часа в 3, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения им уже подписан»[1216].

В рассказе генералу Вильчковскому Рузский добавляет новые подробности: «Генерал Рузский спокойно, «стиснув зубы», как он говорил, но страшно волнуясь в душе, положил перед Государем ленту своего разговора. Государь молча, внимательно всё прочёл. Встал с кресла и отошёл к окну вагона. Рузский тоже встал. Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указав генералу на стул, приглашая его сесть, и стал говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твёрдо, что он рождён для несчастия, что он приносит несчастье России; сказал, что он ясно осознал вчера вечером, что никакой манифест уже не поможет. «Если надо, чтобы я отошёл в сторону для блага России, я готов на это», — сказал Государь, но «я опасаюсь, что народ этого не поймёт: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт»[1217].

Прокомментируем рассказ Рузского. Тем, кто хорошо знал императора Николая II или кто пытался постичь его, совершенно ясно, что выше приведённые слова царя придуманы. Император Николай II был чрезвычайно замкнутым человеком. Его внутренний мир был наглухо закрыт для постореннего взгляда. В общении с людьми Государь был учтив и любезен, и многими это принималось за доступность. Однако как только кто-нибудь пытался переступить определённую грань, пытался как-то сблизиться с ним, встать на одну доску, или пытался обсуждать вопросы, его не касающиеся, такой человек немедленно ставился императором на место. А. Д. Протопопов на допросе ВЧСК говорил: «Нужно сказать, что царь бывший, он ужасно мало говорил. Он был очень мил, любезен. Но про дела никогда не говорил сам. Он скажет: «да», «так», «я думаю». Он очень был осторожный на слова человек, очень осторожный»[1218].

Представить себе, чтобы осторожный на слова, замкнутый Государь вдруг начал бы жаловаться Рузскому, что приносит России несчастья, что он рождён для несчастья и так далее — невозможно.

Очень странными, и даже нелепыми, кажутся приписываемые Николаю II слова о том, что его «не поймут старообрядцы и обвинят казаки». Почему вдруг царь выделяет именно эти две группы населения? Получается, что его вовсе не волновало, что скажет весь остальной русский православный народ, крестьянство, офицерский гвардейский корпус, Церковь? Могли сказать такие слова Николай II в таком контексте? Конечно, нет! Но вот с учётом того, что ведущую роль в перевороте играло так называемое «старообрядчество», которое во многом опиралось на беспоповские раскольничьи секты среди казачества, можно предположить следующее: а не были ли эти слова приписаны Государю с особым смыслом, чтобы чётко обозначить, кем были авторы этого «отречения»?

Вернёмся, однако, к воспоминаниям участников событий. Генерал С. С. Савич, который почему-то пишет о себе в третьем лице, вспоминал: «Приехали на вокзал около двух с половиной часов дня 1 марта, и все трое немедленно были приняты Государем в салон-вагоне столовой императорского поезда. Кроме Государя и их, никого не было, и все двери были закрыты плотно. Государь сначала стоял, потом сел и предложил всем сесть, а оба генерала всё время стояли навытяжку. Государь курил и предложил курить остальным. Рузский курил, а генералы не курили, несмотря на повторное предложение Государя. Рузский предложил для прочтения Государю полученные телеграммы, а затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России, Династии сейчас выход один: отречение его от престола в пользу Наследника. Государь ответил: «Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия». Рузский доложил: «Ваше Величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит непоправимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди». Это последнее предложение некоторыми вариациями Рузский повторил один или два раза. Государь повернулся к генералам и, смотря на них, заявил: «Хорошо, но только я прошу откровенного мнения»[1219].

Как видим, Савич путает даты: описываемые им события происходили 2-го марта, а он пишет — 1-го. Далее, исчезают слова Рузского о недоверии царя к нему, а появляется грубый натиск главкосева на Николая II: «заниматься анкетой сейчас не время». Пропадают любые упоминания о старообрядцах и казаках, а появляются слова царя о «всей России».

Воспоминания другого «ближайшего помощника» Рузского генерала Ю. Н. Данилова тоже удивляют своими новшествами: «Император Николай, — пишет он, — ждал нашего прибытия в хорошо нам уже известном зеленом салоне вагона — столовой. Наружно он казался спокойным, но выглядел бледнее обыкновенного и на лице его между глазами легли две глубокие складки, свидетельствовавшие о бессонной ночи и переживаемых им тревогах. Государь был одет все в тот же тёмно-серый кавказский бешмет, с погонами пластунского батальона его имени, и перепоясан тонким черным ремешком с серебряными пряжками; на этом поясе спереди висел кинжал в ножнах, оправленный также серебром.

Приветливо встретив нас, Государь попросил всех сесть и курить, но я и генерал Савич невольно продолжали стоять, под давлением крайней ответственности предстоявшей беседы. Сам Государь и утомленный всем предыдущим главнокомандующий сели за стол друг против друга. Генерал Рузский стал медленно и отчетливо докладывать о всех полученных за последние часы сведениях. Когда очередь дошла до телеграммы генерала Алексеева с заключениями главнокомандующих, то генерал Рузский положил телеграфные листки на стол перед Государем и просил прочесть их лично.

Дав время Государю для внимательного ознакомления с содержанием телеграммы, генерал Рузский высказал твердо и определенно свое мнение, заключавшееся в невозможности для Государя, при данных условиях, принять какое-либо иное решение, кроме того, которое вытекало из советов всех запрошенных лиц.

— Но ведь, что скажет юг, возразил Государь, — вспоминая о своей поездке с Императрицей по южным городам, где, как нам передавали, Царскую чету встречали с энтузиазмом!.. — Как, наконец, отнесется к этому акту казачество!.. — И голос его стал вибрировать, по-видимому, от горького воспоминания о только что прочитанном ему донесении, касавшемся казаков его конвоя.

— Ваше Величество, — сказал Генерал Рузский, вставая, — я Вас прошу еще выслушать мнение моих помощников, — и он указал на нас. — Они самостоятельные и прямые люди, глубоко любящие Россию; притом же по своей службе они прикасаются к большему кругу лиц, чем я. Их мнение об общей оценке положения полезно.

Далее Данилов пишет, что он и Савич поддержали мнение Рузского об отречении.

«Наступило гробовое молчание… Государь подошел к столу и несколько раз, по-видимому, не отдавая себе отчета, взглянул в вагонное окно, прикрытое занавеской. Его лицо, обыкновенно малоподвижное, непроизвольно перекосилось каким-то никогда мною раньше не наблюдавшимся движением губ в сторону. Видно было, что в душе его зреет какое то решение, дорого ему стоящее!..

Наступившая тишина ничем не нарушалась. Двери и окна были плотно прикрыты.

Резким движением император Николай вдруг повернулся к нам и твердым голосом произнес:

— Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу моего сына Алексея… При этом он перекрестился широким крестом. Перекрестились и мы…

— Благодарю Вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моём сыне.

Минута была глубоко-торжественная. Обняв генерала Рузского и тепло пожав нам руки, император медленными задерживающимися шагами прошёл в свой вагон»[1220].

Данилов всеми силами пытается уверить читателя в том, что царь добровольно принял решение об отречении. Однако в его рассказе есть детали, которые говорят об обратном. Данилов два раза делает упор на то, что занавески в царском вагоне были плотно закрыты, а двери и окна плотно прикрыты. Не забыл он заметить, как император несколько раз, «не отдавая отчёта», смотрел в эти наглухо закрытые окна. Эти детали, приводимые Даниловым, создают картину безысходности и обречённости императора. Вряд ли Данилов их привёл только в качестве художественного приёма.

Здесь следует сказать, что воспоминания, написанные уже в эмиграции, поражают иногда точным совпадением фраз и деталей с воспоминаниями, написанными ранее. Однако это вовсе не свидетельствует об их объективности и точности. Просто, спустя годы, находясь заграницей, мемуаристы могли сверять свои записи с уже опубликованными и, подобно генералу Лукомскому, «освежать свою память».

В связи с этим заметим, что в мемуарах Данилова рассказывается о беспокойстве царя по поводу реакции Юга России и казаков. Об этом мы уже знаем из рассказа Рузского великому князю Андрею Владимировичу. Только если верить Рузскому, эти слова царь произнёс по поводу «Ответственного министерства», а не отречения. Любопытно, что Данилов поспешил объяснить читателю даже причину столь большого внимания Государя к Югу России: оказывается, император вспомнил восторженный приём, ему там оказанный. Не трудно догадаться, чего стоят такие художественно-психологические утверждения.

Итак, по словам Рузского, Данилова и Савича, император окончательно решил отказаться от престола в 14 часов 30 минут 2-го марта. Какой же документ был составлен по этому поводу? Здесь мы снова сталкиваемся с массой противоречий.

Рузский в рассказе великому князю Андрею Владимировичу утверждает, что это была телеграмма «об отречении в пользу Наследника», которую Государь передал Рузскому в 15 часов.

В рассказе журналисту Самойлову: «После завтрака, часа в 3, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения (выделено нами — П. М.) им уже подписан и что он отрёкся в пользу своего сына. Он передал мне подписанную телеграмму об отречении».

В рассказе генералу Вильчковскому: «Государь взял блок с телеграфными бланками и написал несколько черновиков (выделено нами — П. М.). Было три часа дня. Государь дополнил текст одной телеграммы, согласив с текстом другой, и передал листки Рузскому».

Генерал Савич: «На вопрос Фредерикса, как оформить детали, связанные с актом отречения, ему ответили, что присутствующие в этом не компетентны, что лучше всего Государю ехать в Царское Село и там всё оформить со сведущими лицами. Фредерикс с этим согласился. […] Вошёл Государь и вынес собственноручно написанную им телеграмму к Родзянко о том, что нет той жертвы, которую он не принёс бы на благо родной матушки России, что для её блага он отказывается от престола в пользу своего сына».

Таким образом, из всех воспоминаний мы видим, что императором были составлена телеграмма (телеграммы, черновики, акт), но никак не манифест об отречении от престола.

Между тем, точно известно, что проект такого манифеста был приготовлен. «Манифест этот, — пишет Дубенский, — вырабатывался в Ставке, и автором его являлся церемониймейстер Высочайшего Двора, директор политической канцелярии при Верховном главнокомандующем Базили, а редактировал этот акт генерал-адъютант Алексеев»[1221].

То же самое подтверждает генерал Данилов: «В этот период времени из Могилева от генерала Алексеева был получен проект Манифеста, на случай, если бы Государь принял решение о своем отречении в пользу Цесаревича Алексея. Проект этого Манифеста, насколько я знаю, был составлен Директором Дипломатической Канцелярии при Верховном Главнокомандующем Н. А. Базили по общим указаниям генерала Алексеева»[1222].

Николай Александрович Базили, этнический грек, был ещё одним соратником Керенского в штабе у Алексеева. Крупный масон, Базили был членом ложи «Полярная звезда», в которую входил и Керенский. Их совместная деятельность особенно проявилась в составлении отказа от престола великого князя Михаила Александровича. Князь А. Г. Щербатов в своей книге воспоминаний рассказал о том, как уже в эмиграции Базили тяготился своим участием в этом деле: «Николай де Базили был мне симпатичен своими переживаниями, самобичеванием за прошлые грехи и ошибки, все повторял: «Меня преследуют мойры». Похоже, это было правдой. У него был единственный сын Николай от первой жены, красавицы Треповой, дочери известного генерала, умершей при родах. Мальчик умный, способный. Де Базили обучал его в лучшей школе Парижа. В той же школе учился морганатический сын Великого князя Михаила Александровича, убитого в феврале-марте 18 года в Перми, Георгий Брасов, от графини Н. Бра-совой. Они дружили. Им было по восемнадцать лет, когда де Базили подарил сыну легкий фиат. Николай вместе с Ерасовым поехали за город, попали в аварию и разбились. Убитый горем де Базили говорил: «Это наказание за то, что я натворил с отречением Великого князя Михаила Александровича»[1223].

Не меньше Базили «натворил» и с «отречением» Николая II. Дубенский писал: «Когда мы вернулись через день в Могилёв, то мне передавали, что Базили, придя в штабную столовую утром 2-го марта, рассказывал, что он всю ночь не спал и работал, составляя по поручению генерала Алексеева манифест об отречении императора Николая II от престола. А когда ему заметили, что это слишком серьёзный исторический акт, чтобы его можно было составлять наспех, то Базили ответил, что медлить было нельзя».

Однако из воспоминаний самого Н. А. Базили явствует, что его труд совсем не был каторжным: «Алексеевменя попросил набросать акт отречения. «Вложите в него всё ваше сердце», — сказал он при этом. Я отправился в свой кабинет и через час вернулся со следующим текстом [далее идёт текст манифеста]»[1224].

Согласимся, час работы по составлению важнейшего исторического документа государственной важности — не такой уж большой срок.

Текст манифеста мы можем узнать из телеграммы генерала Алексеева генералу Данилову от 2-го марта, отправленной в 19 часов 40 минут: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. В соответствии с установленным Основными Законами порядком МЫ передаём наследие НАШЕ Дорогому Сыну НАШЕМУ Государю Наследнику Цесаревичу и Великому Князю АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского.

Возлагаем на Брата НАШЕГО Великого Князя Михаила Александровича обязанности Правителя Империи на время до совершеннолетия Сына НАШЕГО. Заповедуем Сыну НАШЕМУ, а равно и на время несовершеннолетия Его Правителю Империи править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России»[1225].

Читая этот текст, совершенно ясно, почему Базили не понадобилось долго трудиться. Этот текст почти полностью взят из телеграммы Алексеева с проектом манифеста об «Ответственном министерстве». В нём были сделаны лишь небольшие дополнения и внесена тема отречения. Полковник оперативного отдела штаба Ставки В. М. Пронин в своей книге приводит свои дневниковые записи за 1-е марта. Из них очевидно, что авторы манифеста об «Ответственном министерстве» и отречения от престола — одни и те ж лица: «22 ч. 40 м. Сейчас только возвратился из редакции «Могилевских Известий». Генерал-Квартирмейстер приказал мне добыть, во что бы то ни стало, образец Высочайшего Манифеста. В указанной редакции, вместе с секретарем ее, я разыскал № за 1914 год с текстом Высочайшего Манифеста об объявлении войны. В это время уже был составлен проект Манифеста о даровании ответственного министерства. Составляли его Ген. Алексеев, Ген. Лукомский, Камергер Высоч. Двора Н. А. Базили и Великий Князь Сергей Михайлович. Текст этого Манифеста с соответствующей припиской генерала Алексеева послан Государю в 22 час. 20 мин.»[1226].

Таким образом, 2-го марта никакого нового манифеста об отречении в Ставке не составлялось, его основа была приготовлена заранее и в эту основу вносились нужные изменения.

Мы можем в этом убедиться на экземпляре проекта манифеста, принадлежащего Базили, с правками, сделанными рукой генерала Алексеева[1227].

Сопоставление документов ещё больше подтверждает наш вывод. В своих воспоминаниях Базили пишет, что текст манифеста «был одобрен без изменений генералом Алексеевым, генералом Лукомским и великим князем Сергеем Михайловичем. Я передал этот текст начальнику телеграфа в Пскове в половине восьмого вечера»[1228].

Это время подтверждается и телеграммой Алексеева: отправлена в 19–40. Однако уже в 18 часов 25 минут 2-го марта генерал Данилов в своей телеграмме генералу Клембовскому сообщал следующее: «По поводу манифеста не последовало ещё указание главкосев а, потому что вторичная беседа с Государем обстановку видоизменила, а приезд депутатов заставляет быть осторожным с выпуском манифеста. Лично я полагал бы лишь подготовиться к скорейшему выпуску манифеста, если потребуется»[1229].

То есть из слов Данилова ясно, что на 18 часов 25 минут манифест уже существовал. Смысл слов Данилова может быть только один: Государь на манифест не соглашается, к выпуску манифеста надо быть готовым, но не делать этого пока не приедут Гучков с Шульгиным.

Поэтому мы можем сделать однозначный вывод: император Николай II не имел никакого отношения к авторству манифеста об отречении от престола в пользу наследника и никогда его не подписывал.

Однако нас уверяют, что Николай II объявил о своём отречении в телеграмме или телеграммах. Посмотрим, так ли это.

Для начала надо установить, существовала ли эта телеграмма в действительности, а если существовала, что же в ней было написано, была ли она отправлена, куда и кому.

Полковник Мордвинов вспоминал, что днём 2-го марта в свитском вагоне ждали окончания разговора генералов Рузского, Данилова и Савича с Государем. Внезапно в дверях купе появился граф Фредерикс, который по-французски сообщил, что император отрёкся от престола. Когда волнение, вызванное этим известием, улеглось, Фредерикс сказал: «Государь уже подписал две телеграммы. Одну Родзянке, уведомляя его о своём отречении в пользу Наследника при регентстве Михаила Александровича и оставляя Алексея Николаевича при себе до совершеннолетия, а другую о том же Алексееву в Ставку, назначая вместо себя верховным главнокомандующим Николая Николаевича»[1230].

На вопрос Мордвинова, не у Фредерикса ли эти телеграммы, тот с безнадёжностью ответил: «Телеграммы взял у Государя Рузский».

Мордвинов пишет, что после этого разговора «мы впервые прочитали копии телеграмм, переданных Рузскому.

Вот их текст: «Председателю Государственной Думы. Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича. Николай».

«Наштаверх. Ставка. Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай»[1231].

Далее Мордвинов пишет: «Читал телеграммы тогда в каком-то тумане, не понимая многих фраз».

Похоже, что слова насчёт тумана не были у Мордвинова литературной метафорой, так как текст первой телеграммы он значительно извратил. Необходимо сказать два слова, откуда появилась информация об этой телеграмме. В телеграммах Ставки и штаба Северного фронта её нет. Но там есть телеграмма от Данилова Алексееву под № 1230/Б, поданная в 16 часов 30 минут, в которой Данилов сообщает: «Государь Император в длительной беседе с генерал-адъютантом Рузским, в присутствии моём и генерала Савича, выразил, что нет той жертвы, которой Его Величество не принёс бы для истинного блага Родины»[1232].

Заметим, в этом сообщении нет ни слова о согласии царя на отречение, как нет ни слова и о телеграмме. О том, что в Ставке никто не знал о какой-либо царской телеграмме со словами об отречении, видно и из воспоминаний Пронина. Пронин пишет, что в Ставке получили только вышеприведённую телеграмму Данилова. «В тот момент, — пишет Пронин, — когда я перечитывал донесения с фронта и делился своими впечатлениями с ген. шт. подполковником Лебедевым, вдруг с шумом распахнулась дверь, и в нашу комнату вошел ген. шт. подполковник Тихобразов с телеграммой в руке и, волнуясь, прочел приведенную выше цитату из только что полученной телеграммы из Пскова от Начальника Штаба Северного Фронта»[1233].

Однако полковник Пронин в своей книге приводит следующий документ: «Копия телеграммы на имя Председателя Го-суд. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по неизвестной причине, не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву.

Председателю Госус.[арственной] Думы Петр.[етроград]

Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича. НИКОЛАЙ.

Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3–4 час. дня 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве, ген. Алексеев.

С подлинником верно: ген. шт. подполковник Пронин. 2 августа 1917 г. 16 ч. 48 м, Могилев».

Как видим, текст телеграммы отличается от текста, процитированного Мордвиновым «в тумане». По странному стечению обстоятельств, неверный текст Мордвинова полностью совпадает с текстом, который приводит перешедший на сторону большевиков бывший генерал императорской армии Е. И. Мартынов в своей книге «Царская армия в февральском перевороте». Но, что особенно странно, приводя неверный текст, Мартынов одновременно приводит фотокопию телеграммы. При внимательном изучении этой фотокопии становятся очевидными следующие обстоятельства.

Во-первых, это, конечно, не телеграмма, а текст, написанный на телеграфном бланке, причем этот бланк помещён в книге так, что сверху не видно «шапки» с наименованием телеграфа, на чьем бланке помещён текст. Архивный источник не указан.

Во-вторых, текст начинается со слов «Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России…». Высокий слог этого текста говорит о том, что это официальный документ. Для официального документа, исходящего от имени царя, обычно употреблялось местоимение «Мы». Но когда речь шла о приказе или личном обращении Государя, могло стоять местоимение «Я». Правда, при этом оно писалось с заглавной буквы. В этом же тексте мы видим в начале обращение от первого лица единственного числа («Нет той жертвы, которую я не принёс бы…»), а затем от первого лица множественного числа (с тем, чтобы (он) остался при нас…). При этом и «я», и «нас» написаны с маленькой буквы. Если в случае с «я» ещё можно допустить такое написание, то в случае «мы» («нас») такое написание допустить невозможно, потому что в таком случае меняется смысл текста. Получается, что сын должен оставаться с несколькими людьми, хотя понятно, что речь идёт об одном человеке. Таким образом, текст должен был звучать либо так: «нет той жертвы, которую Я не принёс бы…» и «с тем, чтобы (он) остался при Мне…», либо так: «нет той жертвы, которую Мы не принесли бы…» и, соответственно, «с тем, чтобы (он) остался при Нас…».

Зная, какое значение император Николай II придавал официальному, да и неофициальному документу, невозможно себе представить, чтобы он допустил такие неточности.

В-третьих, роспись императора Николая II всегда носила специфический характер: от последней буквы в слове «НИКОЛАЙ» имелся характерный росчерк в виде вьющегося подчёркивания имени. Такой росчерк был на всех известных образцах подписи императора, касающихся официальных документов. Но его нет в тексте телеграммы.

В-четвёртых, текст телеграммы имеет множественные подтирки, исправления, вставки. Часть текста выделяется больше, чем другая.

Таким образом, в случае обнаружения подлинника этого документа, есть все основания провести его почерковедческую экспертизу.

Но, поскольку наш труд не является криминалистическим исследованием, остановимся лишь на исторической достоверности этого документа. Во-первых, не ясно, когда и при каких обстоятельствах он был написан. В документе, приводимом в книге полковника Пронина, утверждается: «Копия телеграммы на имя Председателя Госуд. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по неизвестной причине, не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву. Проект передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилёве».

Из этого текста явствует, что телеграмма, написанная «собственноручно Государем Императором», «по неизвестной причине» никогда не была отправлена по назначению. Между тем, из воспоминаний участников известно, что этой телеграммой 2-го марта завладел генерал Рузский. Но здесь мы опять-таки сталкиваемся с противоречиями. Гучков, допрошенный ВЧСК, подтвердил, что «Рузский не знал о телеграмме, об отречении, а она была уже подписана и даже сдана на телеграф для рассылки»[1234].

Каким образом император, полностью контролируемый в Пскове Рузским и его подчинёнными, смог передать телеграмму на телеграф — Гучков умалчивает.

Генерал Дубенский в своих показаниях ВЧСК приводит отрывки из своего дневника с описанием обстоятельств, связанных с царской телеграммой. «Прочитав телеграммы от командующих, Государь неожиданно послал ответ телеграммой с согласием отказаться от престола. Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у Государя разрешения вернуть эту телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро пошёл в вагон свиты и заявил Нарышкину, чтобы он побежал скорее на телеграф, но телеграмма ушла, и начальник телеграфа сказал, что он попытается её остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь почти в один голос сказали: «Всё кончено»[1235].

Трудно сказать, чего в этих записях Дубенского больше: журналистского экспромта (генерал был по профессии военным журналистом) или откровенной фантазии. Какие-то истерические колебания царя, прокравшийся на телеграф семидесятидевятилетний старец Фредерикс, погоня за ушедшей телеграммой, попытки её «остановить», драматическое исполнение хором «всё конечно», всего этого в действительности, разумеется, быть не могло.

Генерал Дубенский в своих воспоминаниях совсем по-другому описывает эти же события: «Граф Фредерикс бывал часто у Его Величества и после завтрака, то есть часов около 3-х, вошёл в вагон, где мы все находились, и упавшим голосом сказал по-французски: «Всё кончено, Государь отказался от престола за себя и Наследника Алексея Николаевича в пользу брата своего великого князя Михаила Александровича и послал через Рузского об этом телеграмму». Когда мы услыхали всё это, то невольный ужас охватил нас, и мы громко в один голос воскликнули, обращаясь к Воейкову: «Владимир Николаевич, ступайте сейчас к Его Величеству и просите его остановить, вернуть эту телеграмму».

Дворцовый комендант побежал в вагон Государя. Через очень короткое время генерал Воейков вернулся и сказал генералу Нарышкину, чтобы он немедленно шёл к генерал-адъютанту Рузскому и по повелению Его Величества потребовал телеграмму назад для возвращения Государю.

Нарышкин тотчас же вышел из вагона и направился к генералу Рузскому исполнять Высочайшее повеление. Прошло около 1/2 чaca, и К. А. Нарышкин вернулся от Рузского, сказав, что Рузский телеграмму не возвратил и сообщил, что лично даст по этому поводу объяснение Государю»[1236].

По этой версии император ещё до приезда Гучкова и Шульгина отрёкся в пользу своего брата, телеграмма (а не телеграммы, как на допросе ВЧСК) находилась в руках Рузского, никакой телеграфист её никуда не отправлял и не пытался её остановить.

Сам Рузский в рассказе великому князю Андрею Владимировичу эту историю с телеграммой изложил так: «В 3 ч. ровно Государь вернулся в вагон и передал мне телеграмму об отречении в пользу Наследника. Узнав, что едут в Псков Гучков и Шульгин, было решено телеграмму об отречении пока не посылать, а выждать их прибытие. Я предложил Государю лично сперва с ними переговорить, дабы выяснить, почему они едут, с какими намерениями и полномочиями. Государь с этим согласился, с чем меня отпустил»[1237].

И далее: его просили телеграмму вернуть Государю вечером, он пошёл лично отнести её императору, но в этот момент же приехали думские посланцы и прошли в царский вагон.

В рассказе генералу Вильчковскому сообщение Рузского о телеграммах изложено странным образом. Он пишет, что вычел из царского вагона «в 3 часа 10 минут дня и тут же ему вручили телеграмму о предстоящем визите Гучкова и Шульгина.

Рузский вернулся в вагон и доложил её. Государь тогда приказал телеграмму (№ 24) задержать до прибытия этих лиц, а телеграмму (№ 25) взял обратно из рук генерала. В три часа 45 мин. Государь прислал и за другой телеграммой. Рузский пошёл с ней в императорский поезд и, встретив Государя на платформе, предложил её оставить у него до прибытия Гучкова и Шульгина»)[1238].

Поясним: № 24 и № 25 — это номера документов в советском сборнике «Отречение Николая II», изданном в 1927 году. Не мог же убитый большевиками в 1918 году генерал Рузский писать для большевистского же сборника! Понятно, что эти номера были расставлены советской редакцией. Но если их убрать из текста, то он теряет всякую связь и логику. Тогда получается, что редакция сборника подправляла и меняла текст воспоминаний Рузского, изложенный Вильчковскому. При этом меняла так, чтобы первая телеграмма, содержание которой нам неизвестно, прочно ассоциировалась с телеграммой, начинающейся словами «Нет той жертвы, которую я бы не принёс…».

Добавим к этому, что в советском сборнике эта телеграмма даётся, как и у Мордвинова, в искажённом варианте.

Между тем, совокупность воспоминаний и документов, а также вопиющие разногласия, существующие между ними, позволяют сделать вывод, что между какими-то якобы существовавшими телеграммами (телеграммой) от 2-го марта и текстом, начинающимся словами «Нет той жертвы, которую я бы не принёс…», нет никакой прямой связи. Рузский утверждал, что отдал какую-то телеграмму императору после того, как тот передал Гучкову окончательный текст отречения в пользу великого князя Михаила Александровича. С. П. Мельгунов верит Рузскому и пишет, что «это — та именно телеграмма, которую Рузский вернул царю вечером 2-го марта»)[1239].

Этот вывод является голословным утверждением. Ни на бланке, ни в тексте не поставлено ни даты, ни времени, ни места его написания. Но самое главное то, что Мельгунов не может объяснить, зачем Рузскому понадобилось отдавать эту телеграмму Николаю II? В условиях полной изоляции императора, которая была осуществлена военным руководством Ставки и Северного фронта, отдавать Государю такой важный документ, как телеграмму о передаче престола не указанному в манифесте лицу, а другому, было бы полным безумием со стороны Рузского.

Также не понятно, почему вдруг царь 3-го марта передал телеграмму Алексееву, а тот, вопреки установленным правилам, не направил её с сопроводительным письмом для подшивания к делопроизводству, как, например, было с последним обращением Государя к войскам, а спрятал его у себя и обнародовал лишь в августе 1917 года. Показав опять-таки его Пронину и дав снять с документа копию, Алексеев снова продолжал хранить документ у себя.

Причём совершенно не известна судьба другой телеграммы, якобы посланной Государем самому Алексееву, в которой он сообщал об отречении в пользу цесаревича.

И совсем уж таинственна судьба третьей телеграммы, которую никто никогда не видел, но о которой многие из участников говорят. Мы имеем в виду якобы существовавшую царскую телеграмму о назначении великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. С этим назначением вообще большая путаница: одни утверждают, что о нём говорилось в телеграмме Алексееву, другие, что была отдельная телеграмма, третьи уверяют, что Государь согласился устно с предложением Ставки.

Заканчивая разговор о так называемой телеграмме, следует отметить, что при внимательном её прочтении становится очевидным, что она, даже в случае подлинности, не является объявлением об отречении от престола.

Прочтём её внимательно: «Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России».

Во имя «действительного блага и для спасения»… А кто сказал, что отречение действительно благо и спасение России? Далее: «Посему я готов отречься от престола». «Готов» не означает — отрекаюсь. Готовность может быть растянута во времени. Исполнение может быть отложено. Если бы тот, кто писал текст, хотел бы выразить вполне определенное желание объявить о своем отречении, он написал бы: «Я решил отречься от престола». И ещё: «с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия». Совершенно ясно, что если малолетний сын остаётся с отрёкшимся монархом до своего совершеннолетия, то бывший монарх неминуемо будет играть ведущую роль в политической жизни государства. В таком случае отречение является фикцией, и добавление фразы «при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича» теряет всякий смысл.

Как мы уже писали, император Николай II был опытным политиком и юристом. Если бы он действительно составлял текст этой телеграммы, он бы неминуемо эти противоречия устранил, как и не стал бы подавать этот текст в таком виде, с исправлениями и вставками. Император Николай II мог быть автором подобного текста только в том случае, если бы он пытался с его помощью выиграть время и ввести заговорщиков в заблуждение. Но, по всей видимости, царь не имел к этой телеграмме никакого отношения, как и ко всем «документам», вышедшим в Пскове 2—3-го марта 1917 года.

Правда, существует версия, пущенная в ход генералом А. И. Деникиным, что эта телеграмма была написана императором не 2-го марта, а уже в Могилёве 3-го марта. Вот что писал по этому поводу генерал: «Поздно ночью поезд уносил отрёкшегося императора в Могилёв… Никогда никто не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II — отца, монарха и просто человека — когда в Могилёве, при свидании с Алексеевым, он, глядя, на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: «Япередумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград». На листе бумаги отчётливым почерком Государь писал о своём согласии на вступление на престол сына своего Алексея… Алексеев унёс телеграмму и… не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста. Телеграмму эту, «чтоб не смущать умы», никому не показывал, держал в своём бумажнике, и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квар-тирмейстерской части Ставки»[1240].

Итак, перед нами ещё один первооткрыватель телеграммы царя об отречении — генерал Деникин. Вслед за полковником Прониным он утверждает, что именно ему генерал Алексеев отдал хранившуюся у него царскую телеграмму. Правда, в словах Деникина, как и в словах Пронина, много сомнительного. Во-первых, 3-го марта ничего ещё было «не поздно», так как никакие манифесты об отречении обнародованы не были. Во-вторых, очень странно, чтобы генерал Алексеев, оставляя должность верховного главнокомандующего, отдал бы телеграмму генералу Деникину, которого остро не любил. Достаточно сказать, что на должность начальника штаба Ставки в марте 1917 года Деникин был назначен по прямому приказу Гучкова, вопреки настойчивым возражениям Алексеева. Для Алексеева логичнее было бы отдать телеграмму своему соратнику Лукомскому или, ещё лучше, своему давнему знакомому Гучкову, или, в конце концов, новому верховному Керенскому, начальником штаба которого Алексеев стал после того, как арестовал генерала Корнилова. Но Алексеев выбрал почему-то именно Деникина. Деникин, конечно, не поделился с читателем текстом этой телеграммы, так же как не поведал ему, куда эта телеграмма делалась после того, как Ставка верховного главнокомандования прекратила своё существование.

Таким образом, телеграмма об отречении превращается в некий призрак. Её иногда видят, даже успевают сфотографировать, запомнить, но каждый раз она бесследно исчезает.

И всё-таки кое-какие следы этого «призрака» имеются, причём следы вполне материальные. Когда в своей книге бывший генерал Мартынов публиковал копию телеграммы об отречении и другие документы, связанные с «отречением» Николая II, он постоянно ссылался на архивные документы, напечатанные профессором В. Н. Сторожевым в 1922 году в журнале «Научные известия Академического центра Наркомпроса». Сторожев был давний и хороший знакомый академика М. Н. Покровского — главного фальсификатора царских документов. Благодаря протекции Покровского, Сторожев становится заместителем начальника Главного управления архивным делом (ГУАД) и получает доступ к документам убитой большевиками царской семьи. С июля 1919 г. Сторожев начинает публиковать в газете «Вечерние известия» статьи-фельетоны, порочащие царскую семью, с использованием документов из так называемого Новоромановского архива, скрыв свое авторство под псевдонимом М. Васильев[1241].

Сотрудник этого архива Ф. В. Кельин писал о том, что главный интерес Сторожева как историка был «направлен на изучение документов собственного архива царя и царицы». Вскоре Сторожев стал передавать часть документов, или их копии, за границу. В частности, берлинскому издательству «Слово» письма императрицы и дневники Государя передал именно он, Сторожев. Это было обнаружено, Сторожев был подвергнут наказанию, впрочем, весьма мягкому, и вскоре умер от инсульта[1242].

Мы ещё вернёмся к «творчеству» профессора Сторожева, а пока отметим, что на той фальсификаторской кухне, где людьми, подобными Покровскому и Сторожевому, готовились разные «блюда» по дискредитации убитого Государя, мог появиться, или быть подделан, любой документ, в том числе и телеграмма об отречении.

Но существуют ещё и соображения морального плана, по которым император Николай II не мог отречься в пользу цесаревича Алексея. Государь не мог не понимать, что внезапная передача престола малолетнему больному сыну будет означать его немедленное вовлечение в игру таких преступных игроков, как Гучков, Милюков, Керенский, Родзянко. Государь не мог строить иллюзий, что ему дадут оставить при себе сына до его совершеннолетия. Он понимал, что, оторванный от родителей, цесаревич станет игрушкой в руках узурпаторов. Спросим себя, мог ли император Николай II, столь горячо любивший своего сына, обречь его на подобную участь? Могли император Николай II, который не соглашался дать Родзянко даже возглавить кабинет министров, так как был уверен, что он и его подельники погубят Россию, могли Николай II позволить Родзянко, Гучкову и иже с ними вести страну к катастрофе, прикрываясь именем его сына? Полагаем, что ответ на этот вопрос очевиден.

«Манифест» отречения императора Николая II в пользу великого князя Михаила Александровича

Как мы знаем, план заговора, предусматривавший отречение Государя, был задуман задолго до февральских событий. Одним из главных его разработчиков бы А. И. Гучков. На допросе в ВЧСК он сообщил: «Государь должен покинуть престол. В этом направлении кое-что делалось ещё до переворота, при помощи других сил. […] Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало сделать»[1243].

Сказано вполне откровенно, хотя и не до конца. Понятно, что в число «друзей» Гучкова входили старые враги русской монархии, представители «старообрядческой» оппозиции и революционных группировок. За ними стояли влиятельные силы Запада. Каждой из этих сил, по своим соображениям, свержение императора Николая II и его отречение были необходимы. Добиться отречения надо было любой ценой.

Гучков говорит ясно: события февраля 1917 года «привели меня к убеждению, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отречения Государя. Я настаивал, чтобы председатель Думы Родзянко взял бы на себя эту задачу»[1244].

Таким образом, понятно, что инициативы Родзянко по поездке в Бологое, его планы ареста Государя и требования его отречения — были инициативами и планами Гучкова. Метания Родзянко и его попытки сохранить свою власть, играть самостоятельную роль в перевороте проходили в рамках общего чёткого руководства, которое осуществлял Гучков. Можно не сомневаться, что все разговоры Родзянко с Рузским по прямому проводу контролировались всё тем же Гучковым.

Но отречение императора входило не только в планы Гучкова. Не меньше они входили и в планы Керенского. Несмотря на то, что Гучков с Керенским всё время выставляли себя антагонистами — один был «монархистом», другой «социалистом», — сотрудничество между ними никогда не прекращалось. Писатель и масон Р. Б. Гуль писал в своей книге, что, даже находясь в эмиграции, Гучков и Керенский продолжали ходить друг к другу в гости.

Это не означает, конечно, что между двумя заговорщиками не было разногласий. Они, конечно, были, так как оба стремились к власти и каждый видел себя в роли вождя при новом режиме. Наверное, в ходе самого переворота им приходилось, с одной стороны, искать и находить компромиссы, а с другой — пытаться оттеснить друг друга на второй план. Но всё это не мешало их самому активному взаимному сотрудничеству Керенский и Гучков были нужны друг другу, так как один имел сильное влияние в масонских, социалистических и революционных кругах, другой — в кругах крупного капитала и военных. Поэтому С. П. Мельгунов был абсолютно прав, когда утверждал, что подготовкой и организацией февральского переворота 1917 года руководили две масонские группы. Во главе одной из них (военной) стоял А. И. Гучков, во главе другой (гражданской) стоял А. Ф. Керенский[1245].

Сотрудничество, весьма законспирированное, между Гучковым и Керенским проявило себя в полной мере в февральские дни 1917 года и в деле по захвату и пленению императора Николая II, а также в осуществлении операции, которую можно условно назвать «отречение».

Мы уже писали, как Гучков через отделения ЦВПК помогал Керенскому в организации революции.

Кроме того, Гучков был тесно связан с военными кругами и сыграл ведущую роль в организации странного бездействия армии в подавлении беспорядков в Петрограде. Так, начальник войсковой охраны Петрограда генерал М. И. Занкевич, выполняя условия договоренности с Гучковым, предпринял шаги, которые были направлены на ослабление обороны района Адмиралтейства и Зимнего дворца[1246].

А. Б. Николаев справедливо пишет: «Начальник войсковой охраны Петрограда, который должен был по долгу службы предпринять все необходимые меры для подавления революции, оказался в сговоре с руководителями восстания, вернее, с одним из них — А. И. Гучковым. В пользу нашего утверждения говорит хотя бы тот факт, что Занкевич не был арестован в дни Февральской революции, что было бы вполне логично, учитывая его должность начальника войсковой охраны. Более того, 2 марта в 3 часа 36 минут дня он связался по прямому проводу с Управлением генерал-квартирмейстера Штаба верховного главнокомандующего как лицо, действовавшее по приказанию М. В. Родзянко. Добавим также, что вплоть до 15 апреля Занкевич оставался генерал-квартирмейстером. Не удивительно, что это обстоятельство могло впоследствии породить версии о причастности военной контрразведки (начальником которой был Занкевич), вернее, ее верхушки, к возникновению революции. Не исключено, что связь Гучков — Занкевич была частью известного в литературе заговора, организацией которого Гучков был занят в 1916 — начале 1917 г.»[1247].

Николаев предполагает, что у Гучкова имелись соответствующие договоренности с командирами некоторых полков о линии поведения в случае возникновения стихийных солдатских выступлений[1248].

28-го февраля Гучков выезжал агитировать военнослужащих в казармы Лейб-гвардии Павловского полка, 1-го и 2-го марта он вёл агитацию в других частях. Участвовал Гучков и в захвате Главного артиллерийского управления (Литейный пр, д. 46).

Таким образом, мы видим, что Гучков всячески способствовал не дворцовому перевороту, о чём он говорил ранее, а именно революции. Той самой революции, к которой так стремился Керенский.

Сотрудничество Гучкова и Керенского ярко проявилось в захвате императорского поезда 1-го марта 1917 года. Как мы знаем, технически этот захват осуществлялся Бубликовым. Но Бубликов был лишь исполнителем. Подлинным руководителем захвата был Николай Виссарионович Некрасов. Позже, в 1921 году, Некрасов вспоминал: «Два момента особенно врезались в память: приказ командующему Балтийским флотом Непенину арестовать финляндского генерал-губернатора Зейна и погоня за царским поездом, которую мне довелось направлять из Государственной Думы, давая распоряжения Бубликову, сидевшему комиссаром в министерстве путей сообщения»[1249].

Некрасов был членом верховного совета «Великого Востока народов России» и по масонской линии подчинялся Керенскому. Но одновременно Некрасов был активным участником «заговора Гучкова», входил в его «тройку», планировавшую в конце 1916 года свержение и арест императора. Теснейшее сотрудничество Некрасова и Гучкова продолжалось и в марте 1917 года.

Таким образом, очевидно, что захват императорского поезда и отречение императора были нужны как Гучкову, так и Керенскому. Определённые разногласия у них могли быть только касательно формы этого отречения. Гучков выступал за внешне «легальные» формы, за «добровольное» отречение, Керенский — за революционные: царь сначала официально задерживался, затем «отрекался», потом официально арестовывался. В конце концов, произошло слияние этих двух вариантов. Думается, что это слияние стало возможным в результате достигнутого компромисса между Гучковым и Керенским. В отличие от Чхеидзе, Керенский понимал, что революционный арест императора и простое отречение его от престола будет, по выражению Родзянко, означать, что царь отрёкся «в пользу никого». А это, в свою очередь, чётко выявляло бы революционную сущность нового режима, которую Керенский до поры до времени хотел скрыть. Нужно было создать впечатление легитимной передачи власти. Но такой передачи, которая привела бы к обезглавливанию монархии и, как следствие этого, к её гибели.

Не вызывает сомнений, что после того, как императорский поезд был направлен в Псков, в отношении Государя Керенский и Гучков действовали в полном согласии.

Уже днём 2-го марта о манифесте с отречением Государя говорили в открытую в разных местах империи. Напомним, что в это время, даже по версии Рузского, император ещё не принял решения. Уже в 15 часов в Екатерининском зале Таврического дворца П. Н. Милюков заявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдёт к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»[1250].

Заметим, Милюков в середине дня 2-го марта говорит об отречении как о деле решённом. Государю остаётся только выбрать между добровольным отречением или низложением.

В 17 часов 23 минуты 2-го марта в разговоре по прямому проводу генерала Клембовского с главным начальником Одесского военного округа генералом-от-инфантерии М. И. Эбеловым Клембовский уверенно заявляет: «Исход один — отречение в пользу наследника под регентством великого князя Михаила Александровича. Его Величество решение ещё не принял, но, по-видимому, оно неизбежно»[1251].

Откуда такая уверенность у помощника начальника штаба Ставки?

А вот телеграмма генерала Данилова тому же Клембовскому тоже 2-го марта в 20 часов 35 минут: «Поезд с депутатами Гучковым, Шульгиным запаздывает и ожидается не ранее 22 часов. Таким образом, окончательное решение вновь будет откладываться на несколько часов. Как только всё выяснится, немедленно будет сообщено для доклада начальнику штаба верховного главнокомандующего. […] Проект манифеста отправлен в вагон главнокомандующего (имеется в виду Рузский — П. М.). Есть опасение, не оказался бы он запоздалым, так как имеются частные сведения, что такой манифест будто бы опубликован в Петрограде распоряжением Временного правительства (выделено нами — П. М.)»[1252].

Понятно, что речь в этой телеграмме идёт о манифесте, написанном в Ставке Базили и Алексеевым. Но если вопрос об отречении в пользу цесаревича Алексея был уже решён императором, то почему «окончательное решение вновь откладывается»? И если проект манифеста ещё даже не подан Николаю II, то какой манифест мог быть опубликован в Петрограде Временным правительством? Ведь совершенно понятно, что раз Данилов спокойно сообщает об этом, значит, эта информация не была для него неправдоподобной.

При этом следует отметить, что вообще предстоящее подписание мало заботило генералов Ставки. Они говорят о нём как о деле решённом. Их больше заботило, например, назначение на должность командующего Петроградским военным округом генерала Корнилова. О Государе практически никто не думал. На вопрос генерала Дубенского, заданный 2-го марта одному приехавшему из Петрограда полковнику: «Что же говорят о Государе?» последовал ответ: «Да о Государе ничего не говорят…»[1253].

Итак, манифест был готов, император согласен отречься, телеграмма об этом послана. Возникает вопрос: зачем же тогда Гучков и Шульгин ехали в Псков?

Гучков уверяет, что, отправляясь в Псков, он ничего не знал о решении Государя отречься; своё же решение отправиться за обречением императора он озвучил 1-го марта на заседании ВКГД. «1-го марта, — показывал он на допросе в ВЧСК, — в Думском Комитете, я заявил, что, будучи убеждён в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало. Если мне не будут даны эти полномочия от Думского Комитета, я готов это сделать на свой страх и риск. Поеду как политический деятель, как русский человек и буду советовать, настаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия мне были даны»[1254].

Спутник Гучкова В. В. Шульгин в своей книги «Дни» писал: решение о поездке было принято узким кругом лиц — Родзянко, Гучковым, Милюковым и им, Шульгиным, около 4 часов утра 2-го марта. Инициатором поездки был Гучков. Он заявил, что нужно как можно скорее ехать в Псков и получить от императора манифест об отречении. При этом Гучков якобы подчеркнул, что ни в коем случае нельзя сообщать о поездке Исполкому Совета. «Надо действовать тайно и быстро, — говорил Гучков, по словам Шульгина, — никого не спрашивая, ни с кем не советуясь. Если мы сделаем по соглашению с «ними», то это непременно будет наименее выгодно для нас. Надо поставить перед свершившимся фактом. Надо дать России нового государя. Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать… для отпора… Для этого надо действовать быстро и решительно. Я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу Наследника.

Родзянко сказал:

— Рузский телеграфировал мне, что он уже говорил об этом с Государем. Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же. Ответы ожидаются…

— Я думаю, надо ехать, — сказал Гучков. — Если вы согласны и если вы меня уполномачиваете, я поеду. Но мне хотелось, чтобы поехал ещё кто-нибудь…

Мы перегнулись. Произошла пауза, после которой я сказал:

— Я поеду с вами…

Мы должны были ехать вдвоём в тайне от всех»[1255].

В этих воспоминаниях Шульгина есть, мягко говоря, принципиальные неточности. Ночью 2-го марта, или вечером 1-го, Рузский не мог телеграфировать Родзянко об отречении, а Алексеев запрашивать главнокомандующих, потому что всё это имело место не раньше 11 часов утра 2-го марта. Главная мысль, которую хочет донести до читателя Шульгин, это полная законспирированность поездки от членов Исполкома. Для этого Шульгин подчёркивает, что на встрече не было Керенского и Чхеидзе, а сама поездка проходила в тайне ото всех. Со своей стороны это же утверждали и представители Совета. «Категорически утверждаю, — заявлял член Исполкома Н. Н. Суханов (Гиммер), — что Исполком Комитета узнал о поездке только на следующий день, уже получив акт об отречении, не зная, при каких условиях он был подписан, и ничего не подозревая ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина»[1256].

Но чем больше одна сторона отрицает сотрудничество с другой по вопросу поездки в Псков, тем больше закрадываются сомнения.

Надо сказать, что утверждение о полной засекреченности поездки Гучкова — Шульгина, даже при неглубоком изучении, исчезает, как мыльный пузырь. Прежде всего, о поездке знал А. Ф. Керенский. Об этом он сам свидетельствует в своих воспоминаниях. Керенский пишет, что Исполком принял решение направить вместе с Гучковым и Шульгиным собственную делегацию в Псков[1257].

На самом деле такого заседания не было и никакой делегации от Исполкома в Псков не направлялось, но то, что Керенский об этом говорит, означает, что он был в курсе поездки делегатов от Думского Комитета.

Нам представляется, что Керенский не просто знал о предстоящей поездке, но и обсуждал её задачи с Гучковым.

О том, что никакой тайны в поездке Гучкова и Шульгина не было, свидетельствуют и воспоминания Н. В. Вороновича, который был близок к Керенскому и к Исполкому. Воронович, как мы помним, в марте был в Луге. Он вспоминает, что 2-го марта в Лугу в 9 часов утра приехали депутат Государственной Думы кадет Ю. М. Лебедев и полковник Генштаба П. П. Лебедев. На встрече с представителями уже созданного «военного комитета» Ю. М. Лебедев сообщил, что через Лугу должен скоро пройти царский поезд. Лебедев сказал, что «через несколько часов из Петрограда выедут в Псков члены Думы Гучков и Шульгин, которым поручено вести переговоры с Государем, и результатом этих переговоров явится приезд Государя в Царское Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов»[1258].

Не был никаким секретом приезд депутатов и в штабе Северного фронта. Гучков надопросе ВЧСК говорил, что он «телеграфировал в Псков генералу Рузскому о том, что еду, но чтобы на телеграфе не знали цели моей поездки, я пояснил, что еду для переговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись»[1259].

Однако в 16 часов 30 минут 2-го марта генерал Данилов сообщил генералу Алексееву телеграммой, что «около 19 часов сегодня Его Величество примет члена Государственного Совета Гучкова и члена Государственной Думы Шульгина, выехавших экстренным поездом из Петрограда»[1260].

В 17 часов 43 минуты генерал Клембовский направил генералу Эбелову телеграмму, в которой сообщал: «Государь Император находится в Пскове, куда выехали к нему экстренным поездом из Петрограда уполномоченные Государственной Думы Гучков и Шульгин. Это всё можно объявить в печати (выделено нами — П. М.)»[1261].

Что же это за государственный секрет, который разрешается объявлять в печати!

В отличие от того, что пишет Шульгин, Гучков, начиная с 28-го февраля, хранил полное спокойствие. Он был абсолютно уверен в успехе переворота. С. Д. Масловский (Мстиславский) пишет в своей книге, что в критические дни 28-го февраля и 1-го марта Гучков, окружённый офицерами Генерального штаба, пребывал в состоянии «оптимистическом и самоуверенном»[1261].

Граф В. Н. Коковцов вспоминал, что во вторник 28-го февраля, «или самое позднее в среду, 1-го марта, он [Гучков] пришел ко мне около 8-ми часов вечера, когда мы сидели за обедом, попросил нас дать ему что-либо перекусить, так как он сутра ничего не ел, и остался у меня до 2-х часов ночи, расспрашивая меня обо всем, самом разнообразном из области финансового положения страны»[1262].

Такое спокойствие Гучкова объясняется лишь одним: он был уверен в полном контроле над Государем.

Между тем, ни Гучков, ни Шульгин не могут объяснить, зачем же они поехали в Псков, если знали о согласии императора на отречение, а манифест был уже выработан. А то, что они об этом знали, свидетельствует генерал Лукомский. «По приказанию генерала Алексеева, — пишет он, — после передачи проекта манифеста в Псков об этом было сообщено в Петроград председателю Государственной Думы»[1263].

Таким образом, ехать в Псков, не дождавшись подписанного царём манифеста, было бессмысленно. Тем не менее, Гучков и Шульгин в Псков поехали. При этом, как оба уверяют, у каждого из них был собственный вариант манифеста. Правда, Гучков утверждает, что текст его написал Шульгин, а Шульгин, что — Гучков.

Гучков: «Накануне был набросан акт отречения Шульгиным»[1264].

Шульгин (как всегда витиевато): «В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой чужой Сергиевской довёз нас до квартиры Гучкова. Там А. И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все силы были на исходе»[1265].

Но вот генерал Рузский, в рассказе Андрею Владимировичу, утверждал: «Никаких документов они с собой не привезли. Ни удостоверения, что они действуют по поручению Государственной Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел»[1266].

А теперь зададимся ещё одним вопросом: почему Гучков, даже если поверить его рассказам о полной неосведомлённости в псковском манифесте, был уверен, что император обязательно согласится на отречение? На что он так надеялся? На то, что Государь сделает это под страхом смерти? Гучков не мог не знать о незаурядном личном мужестве Николая II. По поводу этого мужества генерал Дубенский свидетельствовал в ВЧСК: «Вообще он [Государь] человек в высшей степени мужественный, и никакой физической опасности он, безусловно, не боится. Я его видел, когда он объезжал войска в Галиции. Он, безусловно, храбрый человек»[1267].

Может быть, Гучков рассчитывал, что император подпишет манифест под угрозой убийства его семьи? Вряд ли Гучков бы решился на такой шаг, если бы он предлагал царю отречься в пользу своего сына. Шантажом прекращения поставок снарядов в армию, обрушением фронта? Тоже сомнительно. Услышав подобный шантаж, царь, без всякого сомнения, отказался бы передавать власть таким людям. Да и все эти расчеты, вместе взятые, не могли давать Гучкову полной уверенности в успехе предприятия.

Итак, подведём итог: Гучков и Шульгин собирались в Псков, зная из телеграмм Алексеева, что Государь принял решение отречься, не имея с собой на руках никакого проекта отречения и не будучи совершенно уверенными в успехе. Что за авантюра? Гучков не был авантюристом. Он действовал всегда осторожно, продуманно и хладнокровно. Для чего же он ехал тогда в Псков?

Ответ на этот вопрос нам даёт сам Гучков, когда пишет о решении взять с собой Шульгина: «Я и Шульгин, о котором я просил Думский Комитет, прося командировать его вместе со мной, чтобы он был свидетелем всех последующих событий (выделено нами — П. М.)»[1268].

Главный смысл поездки Гучкова и Шульгина заключался в том, чтобы «отречение» императора прошло при представителях (свидетелях) нового правительства. Это они, думские посланники, должны были привезти от царя манифест, объявляющий о конце его царствования.

Это предположение подтверждается и обстоятельствами прибытия Гучкова и Шульгина в Псков. Вот как его описывает Дубенский: «Из ярко освещённого вагона салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы. По-видимому, это были не солдаты, а вероятно, рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь «депутатам», так не похожи были даже на молодых солдат»[1269].

Как видим, Гучков с Шульгиным приехали не просто так, приехали со своей «гвардией» (вспомним «красную гвардию» Чхеидзе) как представители новой власти. Причём эти представители были смертельными врагами императора Николая II. Нам могут возразить, что общеизвестно, что В. В. Шульгин был националистом и монархистом. На это мы ответим, что его «монархизм» не отличался ничем от «монархизма» Гучкова. Великий князь Николай Михайлович писал о Шульгине, что в нём всё дышит злобой «к режиму, к ней (к Государыне — П. М.), к нему (к Государю — П. М.)», он этого вовсе не скрывает и говорит «о возможности цареубийства»[1270].

Но почему эти представители новой власти так спокойно и безбоязненно прибыли в Псков в полной уверенности, что уедут обратно с подписанным царём манифестом об отречении?

Потому что к моменту приезда Гучкова и Шульгина у них уже был готовый манифест об отречении императора Николая II от престола.

По всей вероятности, в планах заговорщиков было два варианта действий. В случае если император Николай II согласится на отречение от престола, он, после подписания манифеста, должен быть доставлен в Царское Село и там официально подтвердить своё решение. Если же император от престола отрекаться отказывается, то отречение должно всё равно состояться путём объявления заранее подготовленного фальшивого манифеста. Таким образом, Россия была бы поставлена перед свершившимся фактом. Скорее всего, именно поэтому из Ставки постоянно запрашивали Псков, не дано ли распоряжение об отправке литерных поездов? Причём из телеграмм понятно, что отправления ждали либо на Царское Село, либо на Двинск, то есть в сторону Ставки. То, что поезда оставались в Пскове, означало, что император отрекаться отказывается.

Гучков с Шульгиным прибыли в Псков поздно вечером, около 22 часов, 2-го марта. События, происшедшие затем в императорском вагоне, известны нам из многократно опубликованных воспоминаний. Эти воспоминания полны противоречий и взаимоисключающих подробностей. Пересказывать и анализировать все эти воспоминания не имеет никакого смысла.

Но попробуем ответить на главный вопрос: могло ли в принципе произойти то, в чём нас пытаются уверить вот уже почти сто лет? Могли император Николай II передать престол своему брату, великому князю Михаилу Александровичу?

Рузский рассказывал, что, когда он вошёл с опозданием в вагон-столовую императорского поезда, Гучков и Шульгин сидели за столом напротив Государя. «Гучков, опустивши глаза на стол, рядом Шульгин, около которого я и сел между ним и Государем, а по ту сторону сидел граф Фредерикс, В углу, как я потом заметил, кто-то сидел и писал»[1271].

Этим таинственным «кем-то», по словам Мордвинова, был граф К. А. Нарышкин, которому, «как начальнику военно-походной канцелярии, было поручено присутствовать при приёме и записывать всё происходившее во избежание могущих потом последовать разных выдумок и неточностей»[1272].

Посмотрим, как граф Нарышкин справился с поставленной задачей.

В записях Нарышкина, при встрече с императором Гучков начал говорить первым. Он сообщил о событиях в Петрограде, а затем сказал, что единственный путь спасения России, спасения монархического принципа и династии — это «передать бремя верховного правления в другие руки».

«Если Вы, Ваше Величество, объявите, что предаёте свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу или от имени регента будет поручено образовать новое правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия»[1273].

Обратим внимание на эту маленькую поправку Гучкова: «или от имени регента будет поручено образовать новое правительство». Эта оговорка явно противостоит высказанному в той же фразе предложению о назначении регентом великого князя Михаила Александровича. То есть получается, что от имени регента будет назначено новое правительство, а самого регента не будет. Так как без регента малолетний император царствовать не может, то получается, что эта оговорка предусматривала и отсутствие императора.

А теперь обратим внимание на другие слова Гучкова, сказанные им на допросе ВЧСК, когда он рассказывал об обстоятельствах отказа великого князя Михаила Александровича воспринять престол: «Я сделал предложение, чтобы Михаил Александрович принял престол условно, чтобы он не принял его, как государь, а как регент, чтобы довести страну до Учредительного собрания (выделено нами — П. М.)»[1274].

Нет сомнений, что оба предложения были тесно связаны друг с другом и носили явно антимонархический характер.

Но вернёмся к записям Нарышкина. На слова Гучкова об отречении Государь ответил так: «Ранее вашего приезда после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной Думы я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, ещё раз обдумав своё положение, я пришёл к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься и за себя, и за него, так как расстаться с ним я не могу»[1275].

На это Гучков произносит странные слова: «Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».

Вообще-то Гучков должен был учитывать не «облик маленького» цесаревича, а Закон о престолонаследии Российской империи, по которому престол переходит от отца к старшему сыну.

Но ещё более странную фразу произносит Шульгин: «Относительно Вашего проекта, — сказал он, — разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении и, с другой стороны, если Ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнёт конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению»[1276].

Стоп! Заметим, император ещё даже не произнёс, в пользу кого он хочет передать престол, а догадливый Шульгин уже называет имя «полноправного монарха» Михаила Александровича, который должен будет присягнуть несуществующей конституции!

Нам, конечно, возразят, что Нарышкин упустил в словах императора имя великого князя, неточно передал слова Шульгина, напутал со словом «конституция». Но тогда чего стоят его стенографические записи, которые должны были нас уберечь от «разных выдумок и неточностей»!

Любопытно, что император, услышав важные слова о великом князе как о «полноправном монархе» и о конституции, которой тот должен был присягнуть, заинтересовался сразу не будущим монархом и не конституцией, а, кем бы выдумали?., казаками!

«А вы не думаете, — спросил он, — что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?»

Правда, получив ответ, что «казаки все на стороне нового строя», царь успокоился и пошёл писать акт об отречении в пользу своего брата Михаила Александровича.

Таким был стенографический отчёт графа Нарышкина. Представляем читателю самому судить о его достоверности. Однако прежде всего нас интересует утверждение, что император внезапно, под влиянием отцовских чувств, проигнорировав законы империи, решил передать престол великому князю Михаилу Александровичу, что явилось полной неожиданностью для Гучкова и Шульгина.

Генерал Лукомский писал, как он утверждал, со слов генерала Рузского, что царь принял решение об отречении в пользу брата, буквально держа уже в руках перо, чтобы подписать отречение в пользу сына.

«В последнюю минуту, — пишет Лукомский, — уже взяв для подписи перо, Государь спросил, обращаясь к Гучкову, можно ли будет ему жить в Крыму. Гучков ответил, что это невозможно; что государю нужно будет немедленно уехать за границу.

«А могу ли я тогда взять с собой Наследника?» — спросил Государь.

Гучков ответил, что и этого нельзя; что новый государь, при регенте, должен оставаться в России.

Государь тогда сказал, что ради пользы Родины он готов на какие угодно жертвы, но расстаться с сыном — это выше его сил; что на это он пойти не может.

После этого Государь решил отречься от престола и за себя, и за наследника, а престол передать своему брату великому князю Михаилу Александровичу»[1277].

Давайте посмотрим, насколько идея о воцарении Михаила Александровича была «внезапной» для Гучкова.

Сведения о предстоящем воцарении великого князя Михаила Александровича начали поступать ещё в конце 1916 — начале 1917 годов.

Например, 19-го января 1917 года начальник Минского губернского жандармского управления докладывал в Департамент полиции: «Совершенно секретно. По полученным сведениям во вспомогательных организациях Государственного Совета идёт усиленный разговор о предстоящих переменах в правящих сферах, причём утверждается, что на место ныне царствующего Государя Императора вступит на престол Великий Князь Михаил Александрович»[1278].

По свидетельству начальника Петроградского охранного отделения генерала К. И. Глобачёва, накануне революционных событий «военные и придворные круги чувствовали надвигающиеся события, но представляли их как простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии»[1279].

Полковник Б. В. Никитин вспоминал, что незадолго до революции начальник штаба Туземной дивизии, которой во время Первой мировой войны командовал великий князь Михаил Александрович, генерал-лейтенант Я. Д. Юзефович призывал беречь отважного в бою великого князя. «Берегите великого князя, — говорил Юзефович Никитину. — Мы не знаем, какие судьбы готовит ему Россия»[1280].

Генерал Юзефович, по-видимому, об этих судьбах догадывался, так как 3-го марта «случайно» принял участие в событиях, связанных с отказом великого князя от престола[1281].

Особенно эти слухи обострились в разгар февральских событий. Тот же Глобачёв вспоминает, как начальник Дворцовой полиции полковник Герарди 1-го марта открыто говорил, что речь идёт о дворцовом перевороте в пользу Михаила Александровича. «Был Николай, будет — Михаил», — сказал Герарди.

2-го марта уже упоминавшийся нами неизвестный полковник, прибывший из Петрограда в Псков, сказал генералу Дубенскому, что в Петрограде «надеются, что «временное правительство» с новым царём Михаилом (ведь его хотят на царство) лучше справится», чем император Николай II[1282].

Таким образом, мысль о передаче престола великому князю Михаилу Александровичу вовсе не могла быть для Гучкова неожиданностью.

Между тем, передача престола великому князю таила в себе большие опасности для монархического строя в России.

Ещё в 1899 году временно управляющий министерством юстиции В. Р. Завадский докладывал императору Николаю II, что великий князь Михаил Александрович не может быть по закону провозглашён. наследником, как имеющий на престол только условное право при отсутствии прямых наследников. Государь признал справедливость этих доводов[1283].

Тем не менее, из-за государственных и династических соображений титул наследника-цесаревича за великим князем был сохранён вплоть до рождения в 1904 году цесаревича Алексея.

Осенью 1912 года, после морганатического брака великого князя Михаила Александровича на дважды разведённой Н. С. Шереметьевской (Вульферт), отношения между императором Николаем II и великим князем были фактически разорваны. «Единственный брат и тот нарушил данное слово!!» — записал Государь в своём дневнике 7-го ноября 1912 года.

Великий князь не только нарушил данное им августейшему брату обещание не жениться на Шереметьевской, но и чрезвычайно обострил династический вопрос. Только что едва не умер от приступа гемофилии 8-летний сын императора цесаревич Алексей. В случае его смерти престол должен был по закону перейти Михаилу Александровичу. Теперь это становилось весьма проблематично.

В письме матери вдовствующей императрице Марии Феодоровне Николай II писал: «Я ему безгранично верил! Что меня особенно возмущает, — это его ссылка на болезнь бедного Алексея, которая его заставила поторопиться с его безрассудным шагом! Ему дела нет ни до твоего горя, ни до нашего горя, ни до скандала, который это событие произведёт в России»[1284].

Император Николай II запретил брату въезд в Россию и тайно предложил ему добровольно отречься от всех прав на престол. Однако тот под влиянием окружавших его за границей лиц от этого предложения отказался. Но дело заключалось не только в отказе самого Михаила Александровича. 16-го ноября 1912 года в своём письме императору Николаю II великий князь Николай Михайлович писал: «Много я передумал о том положении, которое создаётся от брака Миши. Если он подписал или подпишет акт отречения, то это весьма чревато последствиями и вовсе не желательными. Ведь Кирилл (великий князь Кирилл Владимирович — П. М.), как женатый на двоюродной сестре, тоже уже потерял свои права на престол, и в качестве Héritier présomptif[1285] явится Борис (великий князь Борис Владимирович — П. М.). Если это будет так, то я прямо-таки считаю положение в династическом смысле угнетающим. […] Если я позволяю себе говорить и излагать на бумаге такого рода соображения, то единственно потому, что возможное отречение от престола Миши я считаю просто опасным в государственном отношении»[1286].

Несмотря на эти соображения, 15-го ноября 1912 года великий князь Михаил Александрович указом Государя был лишён содержания из уделов и исключён из военной службы.

30 декабря 1912 года вышел Высочайший манифест, в котором было объявлено, что с великого князя снимаются обязанности Правителя государства, возложенные на него до совершеннолетия наследника цесаревича Алексея Николаевича в случае кончины императора Николая II[1287].

С началом Первой мировой войны великому князю Михаилу Александровичу было разрешено вернуться в Россию. Его морганатическая супруга получила титул графини Брасовой, а незаконнорожденный сын фамилию Брасов. Однако никакие права на управление государством великому князю Михаилу Александровичу возвращены не было, а его дети, разумеется, никаких прав на престол не имели. К чести великого князя Михаила Александровича следует сказать, что он сам хорошо это понимал. Объясняя свой отказ стать царём, Михаил Александрович, по словам полковника Никитина, сказал: «Я не имел прав на престол».

Передача престола великому князю Михаилу Александровичу означала весьма опасный династический тупик. В случае его воцарения в империи не было ни законной государыни, ни законного наследника, а новый царь жил бы с незаконной семьёй. К тому же император Николай II хорошо знал своего брата. Он знал, что, обладая личным мужеством и благородным характером, он был совершенно чужд политики, плохо разбирался в людях и легко поддавался чужим влияниям.

Между тем, заговорщикам требовалась передача короны именно такому человеку. Это была прекрасная возможность немедленно покончить с монархией. Воцарение же наследника цесаревича Алексея Николаевича такой возможности не давало. Если бы престол был передан цесаревичу, то это означало бы сохранение внешней формы монархии на неопределённое время. Добиться отречения у несовершеннолетнего царя было бы невозможно. Кроме того, никто не знал, как повернутся события, как отреагирует народ на правление «народных избранников», как поведёт себя регент и та же военная верхушка через полгода, через год?

Между тем, и это вытекает из всей деятельности заговорщиков, они ставили себе целью именно уничтожение монархии, а не возведение на престол подконтрольного царя. Тому свидетельство всё, что произошло потом в квартире Путятина 3-го марта 1917 года.

Если даже у части заговорщиков до февральских событий и были какие-то варианты с воцарением наследника Алексея, то к 2-му марта 1917 года эти варианты были ими отброшены.

Правда, известны слова Керенского, якобы им сказанные в «одном петроградском научном обществе», которые приводятся в журнале «Орион», издававшемся в Тифлисе в 1919 году. Этот материал приводится кандидатом исторических наук А. Б. Николаевым в его статье «А. Ф. Керенский о февральской революции»[1288].

Сам А. Б. Николаев пишет об этом материале так: «В публикации из «Ориона» больше вопросов, чем ответов». Тем не менее, слова Керенского в публикации «Ориона» звучат так: «2-го был отъезд Гучкова и Шульгина. Мы ждали Алексея. В наши планы не входил проект Михаила. Эта комбинация была для нас неприемлема»[1289].

Во-первых, эта фраза Керенского лишний раз подтверждает, что ему было известно о предстоящей поездке Гучкова и Шульгина в Псков. Характерны также слова Керенского «о проекте Михаил». Во-вторых, хорошо известно, что когда хотят скрыть какую-то информацию, ее усиленно отрицают и высмеивают. В случае с Гучковым и Керенским это происходило неоднократно. Поэтому фраза Керенского, если только она действительно была произнесена, как раз подтверждает обратное тому, что он сказал: «проект Михаил» был заранее продуман и запланирован заговорщиками.

Таким образом, если бы император Николай II вдруг решил, под влиянием отцовского чувства, или ещё какого-либо обстоятельства, передать престол великому князю Михаилу Александровичу, он чрезвычайно бы облегчил заговорщикам их задачу — свержение монархии. Кроме того, император опять-таки прекрасно понимал, в чьи руки он передал бы судьбу России.

Давайте задумаемся, могли император Николай II под влиянием порыва, в течение нескольких часов, или, более того, за пять минут, решиться передать престол, завещанный ему предками, в слабые руки великого князя, лишённого к тому же законного наследника? Могли император спрашивать у злейшего своего врага Гучкова, разрешат ли ему жить с наследником за границей или в Крыму, и удивляться, что не разрешат?

Понимая, что на эти вопросы любой вдумчивый исследователь даст отрицательный ответ, заговорщики придумали ещё одну версию: царь принял решение передать престол после своего разговора с лейб-хирургом С. П. Фёдоровым. Сам Фёдоров, тот самый, что выковыривал в уборной со своих погон царские вензеля, активно поддерживал эту версию. В рассказах лейб-хирурга, переданных Дубенским и Мордвиновым, Государь 2-го марта снова наивно спрашивал у профессора, разрешат ли ему остаться вместе с сыном после отречения? Узнав, что не разрешат, император спросил, излечима ли болезнь наследника, и узнав, что неизлечима, хотя гемофилики иногда живут долго, решил отречься и за сына.

Наследник цесаревич был болен гемофилией с самого своего рождения. С ним неоднократно бывали тяжелейшие приступы, когда жизнь висела на волоске. Цесаревича лечили лучшие профессоры России. Неужели за всё это время Государь ни разу не поинтересовался, излечима или нет болезнь сына? Кто может поверить, что подобный вопрос любящий отец задал впервые за 13 лет Фёдорову в Пскове?

Таким образом, мы можем сделать вывод, что ни по соображениям государственным, ни по соображениям династическим, ни по соображениям личного характера император Николай II 2-го марта 1917 года не мог отказаться от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича.

Одним из доказательств этого служит полное равнодушие, с которым восприняли это известие представители ВКГД, Исполкома и, что самое главное, Ставки верховного главнокомандования. Сразу же после того, как весть о манифесте дошла до Родзянко, Керенского и остальных, началась усиленная подготовка к последнему этапу — уничтожению русской монархии. Этот этап наступил 3-го марта 1917 года в Петрограде, на Миллионной улице дом 12, в квартире князя Путятина.

Следуя логике Керенского, то есть логике превентивного отрицания того, что было на самом деле, Гучков в августе 1917 года на допросе ВЧСК сказал: «Если бы я мог сам сфабриковать манифест и заставил сам его подписать, то, конечно, я мог бы привезти то, что было у казано»[1290].

На наш взгляд, смысл этих слов Гучкова следует воспринимать так: «Я сфабриковал манифест и привёз то, что было указано».

Знаменитый манифест, который вот уже скоро сто лет является главным и, по существу, единственным «доказательством» отречения от престола 2-го марта 1917 года императора Николая II, впервые был обнаружен в СССР в 1929 году в Ленинграде специальной комиссией по чистке аппарата Академии наук. Возглавлял комиссию Ю. П. Фигатнер. Юрий Петрович (настоящее имя отчество Яков Исаакович) Фигатнер был поставлен во главе этой комиссии, в которую под видом ее служащих входили видные сотрудники ОГПУ А. А. Мосевич и А. Р. Стромин, сочинявшие сценарий будущего «академического дела».

Все сотрудники учреждений Академии наук СССР, Президиум которой до 1934 года находился в Ленинграде, обязаны были пройти проверку анкетных данных и процедуру обсуждения соответствия в занимаемой должности. В этой «чистке» Академия наук понесла существенные кадровые потери: из-за социального происхождения (дворяне, духовенство и т. п.) были уволены наиболее квалифицированные сотрудники, на место которых были взяты новые лица, чья не только лояльность, но и преданность советской власти уже не вызывала сомнений. В результате чистки только в 1929 году из Академии наук было уволено 38 человек.

В результате этой проверки были обнаружены «документы исторической важности», которые якобы незаконно хранили у себя сотрудники аппарата. Газета «Труд» от 6-го ноября 1929 года писала: «В Академии Наук обнаружены материалы Департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки. Академик Ольденбург отстранён от исполнения обязанностей секретаря Академии»[1291].

В заключении комиссии говорилось: «Некоторые из этих документов имеют настолько актуальное значение, что могли бы в руках советской власти сыграть большую роль в борьбе с врагами Октябрьской революции, как внутри страны, так и за границей. В числе этих документов […] оригинал об отречении от престола Николая II и Михаила»[1292].

29-го октября 1929 года комиссией был составлен следующий документ: «Ленинград, октября 26 дня 1929 года. Мы, нижеподписавшиеся, председатель специальной правительственной комиссии и председатель комиссии по проверке аппарата Академии Наук СССР Ю. П. Фигатнер, член Комиссии С. Ф. Ольденбург, А. Е. Ферсман и другие подвергли рассмотрению два документа, представленные Ю. П. Фигатнером: 1. Акт отречения бывш. императора Николая II. 2. Акт отречения Михаила Романова.

Первый документ напечатан на машинке. Внизу, с правой стороны имеется подпись «Николай», изображённая химическим карандашом. Внизу же, с левой стороны имеется написанная от руки цифра «2», далее напечатанное на машинке слово «марта», затем написанная от руки цифра «15», после чего имеется напечатанное на машинке слов «час». После этого следует подчистка, но явно проглядывается написанная от руки цифра «3», затем следует слово «мин», а дальше напечатанное на машинке «1917 года». Внизу под этим имеется подпись «министр императорского двора генерал-адъютант Фредерикс». Изображённая подпись Фредерикса написана по подчищенному месту (выделено нами — П. М.)»[1293].

Экспертиза найденных «отречений» проходила под руководством П. Е. Щёголева, того самого, который участвовал в создании фальшивых «дневников» Вырубовой и Распутина. Щёголев был в близких отношениях с академиком Покровским и профессором Сторожевым. Строго говоря, говорить о какой-либо экспертизе не приходится, так как были лишь сверены с оригиналами подписи императора Николая II и великого князя Михаила Александровича. О результатах сверки было доложено комиссии: «Сверив подписи на упомянутых двух документах с бесспорными подписями «Николай II» и «Михаил», представленных Н. Я. Костешевой, из документов, хранящихся в Ленинграде в Центро-архиве, пришли к заключению, что как первый, так и второй документы имеют подлинные подписи, а потому являются оригинальными. Подпись: П. Щёголев»[1294].

Подчистки в документе, марка печатной машинки, соответствие её шрифта шрифту 1917 года — ничто не заинтересовало комиссию.

Так из недр сфальсифицированного большевиками «академического» дела, из заключения фальсификатора Щеголева появился на свет документ, на основании которого до сих пор дети учат в школе, что царь Николай II отрёкся от престола.

О том, что на самом деле этот манифест является фальшивкой, заговорили совсем недавно. В 2002 году в газете «Секретные материалы» появилась статья М. Сафонова «Гибель богов. Ложь и правда об отречении Николая II»[1295]. В этой статье М. Сафонов хорошо показывает те вопиющие разногласия между текстом документа и другими источниками, которые выявились в ходе его исследования. Этот документ совершенно не характерен для телеграмм Николая II. «Слова: «Ставка. Начальнику штаба», которые мы видим на фотокопиях, были написаны людьми недостаточно компетентными, ибо просто «начальнику штаба» царь никогда бы не написал. Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: «Псков. Число, месяц. Час. Минута». Потом обязательно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграммы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: «2-го Марта 15 час. 5 мин. 1917 г.». Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, «2 марта 1917 г.», а отнюдь не после указания точного времени»[1296].

М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы с уже имевшейся подписью царя и министра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом документе» может тогда идти речь? «Если «составители» Акта отречения так свободно манипулировали его формой, — спрашивает Сафонов, — не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай IIпередал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений!»

Однако самым интересным исследованием так называемого «манифеста об отречении» Николая II стало исследование А. Б. Разумова.

А. Б. Разумов пишет: «Поглядим внимательно на эту бумагу. Неспешный ее анализ поведает пытливому человеку многое. К примеру, всем исследователям бросается в глаза то, что подпись Государя сделана карандашом. Удивлённые историки пишут, что за 23 года правления то был единственный раз, когда Государь поставил на официальном документе карандашную подпись».

А. Б. Разумов сравнил подписи Царя на разных экземплярах «манифеста» и установил, что они идентичны и скопированы с подписи Николая II под приказом о принятии им верховного командования в 1915 году.

На наш взгляд, исследование А. Б. Разумова убедительно и достоверно доказало, что так называемый «манифест об отречении» Императора Николая II не более, чем искусная фальшивка.

Желающие могут ознакомиться с интереснейшим исследованием А. Б. Разумова в сети Интернет в статье «Подпись императора»[1297].

Но так как, повторимся ещё раз, наш труд не является исторической (графологической) экспертизой, мы рассмотрим этот манифест с точки зрения исторического анализу. Частично А. Б. Разумов тоже затрагивает эти вопросы, но попробуем, в рамках книги, сделать это более подробно.

Первое, что мы должны выяснить, это где и кем был написан текст манифеста?

Прочитав внимательно текст, можно отвечать на этот вопрос.

«Ставка. Начальнику Штаба. В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России. Г. Псков, 15 часов__мин. 1917 г.»[1298].

Мы видим, что текст этого манифеста является полным повторением манифеста об «Ответственном министерстве» и манифеста об отречении в пользу наследника Алексея Николаевича, с той разницей, что в этот текст введено имя великого князя Михаила Александровича.

Таким образом, нам известны авторы текста манифеста: это были генерал Алексеев, Базили и великий князь Сергей Михайлович. День его первоначального написания 1-е марта 1917 года, день, когда был составлен проект манифеста об «Ответственном министерстве». День его первой правки — ночь 2-го марта, когда был составлен манифест об отречении. Но когда и кем был составлен третий вариант этого манифеста, передавший престол великому князю Михаилу Александровичу?

По имеющимся воспоминаниям получается, что этот текст был исправлен самим императором в тот момент, когда в царском поезде находились Гучков и Шульгин. Однако по нашему мнению, это — дезинформация.

Мы могли убедиться, что один и тот же текст переносился из документа в документ. При этом император не имел к этим переносам и к самому тексту никого отношения. Тем не менее, текст-образец манифеста был отправлен Рузским в Петроград по прямому проводу Родзянко ночью 2-го марта. По нашему мнению, на основании этого текста в Петрограде был изготовлен фальшивый манифест, подделана подпись императора Николая II и графа Фредерикса. Далее было оставлено место для даты и времени, которые были внесены позже.

Делать такую фальшивку в Ставке было неудобно: надо было искать образцы подписи Государя и Фредерикса, проводить долгую кропотливую работу. Поэтому в Ставке сделать это было значительно труднее, чем в Петрограде. Но кто бы мог подготовить такую фальшивку в Петрограде, в условиях беспорядков и погромов? Надо заметить, что беспорядки и погромы в те февральские дни в Петрограде были строго контролируемые. Громили только того, кого заговорщикам надо было громить, и арестовывали только того, кого им выгодно было арестовывать. Так, разгрому подверглись отделение контрразведки, помещение ГЖУ, полицейские участки, но оказались абсолютно не тронутыми военные командные учреждения, в частности Генеральный штаб. Между тем, в окружении Гучкова ещё задолго до революции было большое количество офицеров и даже генералов Генштаба. Естественно, что в дни Февральского переворота эти связи были задействованы Гучковым в полной мере. По воспоминаниям многих очевидцев, Гучков был прямо-таки окружён офицерами генштабистами. По-видимому, эти офицеры играли важную роль в поддержании связи Гучкова со Ставкой и штабом Северного фронта. Среди его ближайших связей был генерал-лейтенант Генерального штаба Д. В. Филатьев. После Февральской революции он стал помощником военного министра Гучкова.

В условиях Генерального штаба изготовление фальшивого манифеста было делом не такой уж большой сложности. Как любой высший военный орган, русский Генштаб имел своих шифровальщиков и дешифровальщиков, имел и специалистов по выявлению подделок почерков, а также и по подделке документов.

В связи с этим представляется весьма интересным заголовок, с которого начинается текст манйфеста: «Ставка. Начальнику Штаба». Обычно считается, что это имеется в виду генерал Алексеев. Хотя обычно все телеграммы Алексееву Государем писались так: «Ставка. Наштаверх». Однако когда Гучков вышел из императорского вагона, он около 1 часа ночи 3-го марта послал в Петроград следующую телеграмму: «Петроград, Начальнику главного штаба. Зашифровал полковник Медиокритский. Просим передать Председателю думы Родзянко: «Государь дал согласие на отречение от престола в пользу великого князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции»[1299].

Снова этот таинственный «начальник штаба»! Кто он? Почему ему посылается телеграмма из Пскова? Причём посылается через Алексеева, что лишний раз доказывает, что под начальником штаба имеется в виду не он, а кто-то другой. По нашему мнению, эта телеграмма Гучкова сообщала в центр, что начался «проект Михаил» и что фальшивый манифест нужно готовить к опубликованию.

Доказательством того, что никакого манифеста Гучков и Шульгин с собой не привезли и императору никакого манифеста не предъявляли, служит то обстоятельство, что описания манифеста самым существенным образом отличаются друг тот друга.

Как известно, имеющийся весь текст манифеста напечатан на обыкновенном одном листе бумаги.

А вот, что пишет об этом Шульгин в книге «Дни»: «Через некоторое время Государь вошёл снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:

— Вот текст…

Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»[1300].

То же самое Шульгин повторил на допросе ВЧСК: «Царь встал и ушёл в соседний вагон подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошёл в вагон — в руках он держал листочки небольшого формата. Он сказал:

— Вот акт отречения, прочтите»[1301].

В отчёте графа Нарышкина манифест становится рукописным: «Его Величество ответил, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении в том смысле, что престол передаётся великому князю Михаилу Александровичу. […] Приказав его переписать, Его Величество подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час. 40 мин., передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового императора, что тут же было сделано Его Величеством»[1302].

Как мы понимаем, переписать можно только от руки. Кстати, Нарышкин не пишет, что после правки царём манифест вновь переписывался. Значит, он был с правкой?

Журналист Самойлов, с которым Рузский беседовал летом 1917 года, уверял: «В заключение ген. Рузский показал мне подлинный акт отречения Николая II. Этот плотный телеграфный бланк, на котором на пишущей машинке изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком)»[1303].

Чем отличается телеграфный бланк от простого листа бумаги? На телеграфном бланке стоит минимум слово «телеграмма», а максимум название телеграфа. Ничего этого на бумаге с текстом манифеста нет.

О телеграфных бланках говорит и Мордвинов: «Первый экземпляр (манифеста — П. М.) напечатанный, как затем и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, Государь подписал карандашом»[1304].

Из всех «участников событий» только Гучков на допросе ВЧСК дал описание манифеста, похожее на найденный в Академии наук оригинал. «Через час, или полтора, Государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения, и внизу подписано «Николай»[1305].

Однако и Гучков утверждает, что по настоянию Шульгина императором были сделаны поправки в тексте манифеста, но манифест более не перепечатывался. Опять-таки получается, что он был с поправками?

О том, что все документы, обеспечивающие захват власти, были заготовлены заговорщиками заранее, свидетельствует и то, что назначение князя Львова главой правительства было осуществлено до того, как, по утверждениям Гучкова, был подписан соответствующий указ императора. Гучков в ВЧСК сообщал по этому поводу, что, вернувшись из Пскова в Петроград, он узнал, что пока отсутствовал, уже были назначены министры нового правительства и назначен его глава — князь Г. Е. Львов, еще до соответствующего указа императора. «Назначение Львова было для меня неожиданным. Член ЧСК Соколов: Так что объективное положение вещей было таково, что Временный Комитет назначил князя Львова вне зависимости от решения Государя? Гучков: Спросите Временный Комитет»[1306].

Временный комитет спрашивать было уже нельзя, так как к августу 1917 года он прекратил своё существование. Но и без Временного комитета было понятно даже для членов ЧСК, что назначение Львова было определено заранее и никакого решения Государя для этого не понадобилось.

Возвращаясь к манифесту, заметим, что не только не ясно, что он из себя представлял: лист бумаги, телеграфный бланк и несколько четвертушек, но и дальнейшая его судьба после отъезда Гучкова и Шульгина из Пскова. История же появления манифеста в Петрограде не менее таинственна, чем его появление в Пскове.

Небезызвестный нам А. А. Бубликов рассказывает: «Гучков, приехав в Петроград, смело пошёл объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого. Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: «Да здравствует император Михаил И», то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова — линчевать. Лишь с великим трудом удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай. Самый акт, потихоньку с заднего крыльца, увезли мои подчинённые с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»[1307].

Совсем иную историю рассказывает Ю. В. Ломоносов. 3 марта Ломоносову сообщают, что Гучков выехал из Пскова, а текст отречения передается по телеграфу человеком Ломоносова инспектором Некрасовым. Ломоносову поручают напечатать отречение в типографии Министерства путей сообщения. Однако текст отречения почему-то передается по телеграфу не Ломоносову, а полковнику Шахову, начальнику тяги северо-западных железных дорог, причем зашифрованным военным кодом. Этот полковник был связующим звеном Ставки с Петроградом, что видно по постоянному упоминанию его имени в телеграфной переписке Ставки со штабом Северного фронта.

Ломоносов дозванивается до полковника, тот говорит, что расшифровка займет два часа, через два часа сообщает, что какая-то часть не расшифровалась и необходимо внести исправления ещё одной телеграммой (какие исправления могут быть в документе такой важности?), потом говорит, что телеграмма адресована не в Думу, а начальнику Генерального штаба. В это же время полковник ведёт какие-то разговоры по телефону с Псковом. Ломоносов приказывает отключить ему телефоны и посылает некоего инженера Лобанова с солдатами, чтобы они забрали все копии текста отречения. В итоге они забирают текст отречения и доставляют его в Думу, но почему-то не Ломоносову, который должен его печатать.

Таким образом, очевидно, что в Генеральный штаб из Пскова был передан по телеграфу какой-то зашифрованный текст, и после этого там началась работа по подготовке публикации фальшивого манифеста.

В этом нас ещё больше убеждают действия Ломоносова утром 3-го марта. Ломоносов едет на Варшавский вокзал, чтобы выяснить, что же произошло: «Ясное морозное утро, но уже в воздухе чувствуется весна. Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа всё гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником. Испускаю радостный крик, но он делает мне тревожно отрицательные знаки. Приказываю автомобилю повернуться. Сделать это в толпе нелегко. Наконец, повернулся, и за мостом, там, где был убит Плеве, нагоняем Лебедева. Влезает. Вид у него сильно озабоченный.

— Где же акт, где Гучков?

— Акт вот, — хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу.

— Гучков арестован рабочими.

— Что?.. — спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.

— В министерстве расскажу.

Молча входим в кабинет к Бубликову; там сидит Добровольский и довольно много служащих.

— Ну что?как?..

— Ничего, но… Александр Александрович, у меня есть к вам сообщение совершенно доверительного характера.

— Выйдите, господа, на минуточку. Никого не пускать.

Остались мы вчетвером: Бубликов, Добровольский, Лебедев и я.

— В чем дело?..

— Гучков арестован… Акт отречения вот…

Как не сенсационна была весть об аресте Гучкова, глаза всех, забывая о нем, впились в положенный мной на стол кусочек бумаги.

«Ставка. Начальнику штаба».

— Достукался, — произнес Бубликов после минуты молчания.

— Итак, будем присягать Михаилу… Да, а с Гучковым-то что? Когда поезд его пришел в Петроград, его здесь встретило порядочно народу, — начал Лебедев, — ион еще на вокзале говорил две речи… а затем пошел на митинг в мастерские.

— Старый авантюрист, — пробормотал Бубликов.

— Когда я приехал, он уже был в мастерских, а Шульгин, член Думы Лебедев, который был в Луге, и начальство сидели в кабинете начальника станции. Было известно, что в мастерских не спокойно. Настроение было тревожное. Затем из мастерских передали, что Гучков арестован, что акта у него не нашли и что идут обыскивать других депутатов, чтобы уничтожить акт.

— Зачем?

— Товарищи переплетчики желают низложить царя, да и все остальные, кажется… отречения им мало.

— Ну, а потом?

— Потом депутат Лебедев передал мне акт, я потихоньку закоулками, на другую сторону, да и дал тягу.

— А Гучков? А другие депутаты?

— Не знаю.

— Я сейчас буду разговаривать с Родзянко, а вы, господа, узнайте, что с депутатами. Комиссары заперлись, а мы пошли к себе. Акт отречения не давил даже, а жег мне левый бок. По телефону сообщили, что Гучкова выпустили и что он с Шульгиным и Лебедевым уехали в Думу. С этим известием я вошел к комиссарам. […] С их слов, довольно бессвязных, я понял, что в городе положение примерно такое, как на вокзале. Большинство рабочих против отречения. С раннего утра, вернее с ночи, в Думе между Комитетом и Советом идут об этом горячие споры. Совет усилен «солдатскими» депутатами.

— Грамоту ищут по всему городу. Возможно, и сюда придут. Где она? — спросил Добровольский.

— У меня в кармане.

— Это не годится. Надо спрятать.

— Положить в несгораемый шкаф. Приставить караул.

— Нет, положить в самое незаметное место… и не в этой комнате… конечно, сохранение этой грамоты или ее несохранение положения не изменит, но все-таки… во-первых, отречение освобождает войска от присяги… во-вторых, ее уничтожение окрылит черные силы.

— А не снять ли нам, Анатолий Александрович, с акта несколько копий?

— Пожалуй, но только, чтобы никто ничего не знал. Составим Комитет спасения «пропавшей грамоты» из трех.

— Нет, из четырех. Лебедев ее спас.

— Правильно, позовите его сюда.

Пришел Лебедев, ему объявили положение, и мы с ним отправились снимать копию в секретарскую. А комиссары начали принимать доклады разных учреждений министерства. Лебедев диктовал, я писал. Когда копия была готова, я позвал комиссаров в секретарскую. Мы все вчетвером заверили копию, а подлинник спрятали среди старых запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской.

— Ну, теперь по копии можно начать печатание, — сказал я.

— Нет, надо спросить Думу, — возразил Добровольский.

— Зачем? Ведь чем скорее грамота будет напечатана, тем скорее весь этот шум прекратится. Да и при том набор, корректура, печать — все это потребует времени. А, кроме того, наборщики ждут.

— Нет, надо спросить. Через несколько минут последовал приказ: «не печатать, но наборщиков не распускать»[1308].

Из всего этого длинного и фантастического рассказа выделим главное: по приезде из Пскова у Гучкова манифеста не было. Все рассказы об аресте Гучкова, о возмущённых рабочих, о манифесте «за пазухой», о прятанье его в кипе старых газет, о снятии с него каких-то копий призваны скрыть главное — отсутствие манифеста у Гучкова утром 3-го марта 1917 года.

Кстати, сам Гучков ничего о своём аресте по возвращении в Петроград не говорит: «С вокзала я поехал на Миллионную, не заезжая домой, потому что на вокзале мне начальник станции сказал: «Родзянко поручил передать, чтобы вы не оглашали Манифеста об отречении и сразу ехали на квартиру великого князя»[1309].

Это важнейшее признание Гучкова! Оно свидетельствует, что «проект Михаил» начался сразу же после возвращения Гучкова из Пскова. Естественно, что он был предусмотрен заранее.

«Манифест» об отречении пропал также таинственно, как и появился. Его «следы» теряются в мутной воде февральской смуты и появляются вновь в Академии Наук.

В ГА РФ имеется один любопытный документ. Эта расписка некоего и.о. обер-прокурора 1-го департамента Сената «в приёме им актов об отречении». Написана она небрежной рукой, плохим почерком на клочке бумаги. Вот её текст: «Акты отречения Николая II от 2 марта и Михаила от 3 марта 1917 года мною и.о. обер-прокурора департамента Сената Фёдором Ивановичем [фамилия неразборчива — П. М.] принял на хранение. 31 [месяц неразборчиво, похоже на слово «ноябрь», чего однако не может быть, так как в ноябре 30 дней — П. М.] 1917 года, г. Петроград».

Возникают вопросы: 1) почему высочайший манифест назван в расписке «актом»? 2) Почему оба «акта» важнейших решений были переданы непонятно жому, непонятно, когда, непонятно кем?[1310]

В своих воспоминаниях, вышедших в США, Ю. В. Ломоносов опубликовал факсимиле манифеста императора Николая II, который Ломоносов выдавал за подлинник. По подписи императора внизу текста невооружённым глазом видно, что это фальшивка.

Кстати, до сих пор неизвестно, сколько же всего существует экземпляров «подлинника» манифеста? Предоставим слово А. Б. Разумову: «Сколько нам твердили, что «отречение» подписано в ДВУХ экземплярах! Сколько лжецов-очевидцев написало свои мемуары, объясняя, почему взялось именно такое количество «отречений»!

Третий подлинный экземпляр «отречения», по времени опубликованный ранее первых двух.

Факсимиле этого «отречения» напечатано в 1919 году в Нью-Йорке г-ном Ломоносовым, помощником Бубликова, в книге воспоминаний «Мемуары о русской революции», на 54-ой странице.

Убедиться в том, что это именно третий экземпляр, а не копия с первых двух, легко, сравнив «подписи Государя». Видно даже на глаз — они разные.

Итак, появился третий, совершенно никому неизвестный подлинник. Объяснить его появление в рамках официальной версии отречения абсолютно невозможно. И с этим ничего уже поделать нельзя»[1311].

О том, что в революционном штабе Петрограда заранее знали, что манифест в пользу Михаила Александровича будет использован для уничтожения монархии, видно из телеграммы генерала Алексеева главнокомандующим фронтами от 3-го марта 1917 года. В этой телеграмме Алексеев сообщает, что в разговоре по прямому проводу с Родзянко, ему, Алексееву, было сообщено следующее: «В шесть часов вечера 3-го марта председатель Государственной Думы, вызвав меня к аппарату, сообщил, что события в Петрограде далеко не улеглись, положение тревожно, не ясно, почему настоятельно просил не пускать в обращение манифеста, подписанного 2-го марта. Причина такого настояния более ясно и определённо изложена председателем думы в разговоре по разговору по аппарату с главкосевом; копия этого разговора только что сообщена мне. С регентством великого князя и воцарением Наследника Цесаревича, говорит Родзянко, может быть, и примирились бы, но кандидатура великого князя как императора никому не приемлема, и вероятна гражданская война. На запрос, почему депутаты, присланные в Псков для решения именно этого вопроса, не были достаточно инструктированы, Родзянко ответил главкосеву, что неожиданно в Петрограде вспыхнул новый солдатский бунт, к солдатам присоединились рабочие, анархия дошла до своего апогея. После долгих переговоров с депутатами от рабочих удалось к ночи 2-го марта прийти к некоторому соглашению: через некоторое время, не ранее полугода, собрать Учредительное собрание для определения формы правления; до того времени власть сосредотачивается в руках Временного Комитета Государственной Думы, ответственного министерства, уже сформированного»[1312].

То есть мы хорошо видим тактику заговорщиков: сначала «манифест» об «Ответственном министерстве», потом «манифест» об отречении в пользу наследника, потом «манифест» в пользу великого князя Михаила Александровича, потом Учредительное собрание. При этом понятно, что все эти манифесты шли не от императора, а от Ставки и штаба Северного фронта. Это им каждый раз Родзянко рассказывал очередную ложь, последней из которых стало известие о «новом бунте» в Петрограде и полной «анархии».

Не вызывает никаких сомнений, что, отправляясь в Псков, Гучков заранее знал о той версии, по которой манифест в пользу Михаила Александровича вновь окажется «недостаточным».

То, что манифест был подложным, одной из первых поняла императрица Александра Феодоровна. Она писала Государю в письме: «Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чём ты клялся на своей коронации»[1313].

Особо следует сказать о подписи графа В. Б. Фредерикса, «скрепившего» манифест. Сегодня можно считать установленным фактом, что подпись графа Фредерикса подделывалась на некоторых документах, напрямую не относящихся в «манифесту». Так, на допросе ВЧСК на вопрос следователя о подлинности его подписи под запиской военному министру Сухомлинову, граф ответил следующее: «Фредерикс:…Я вам могу сказать, что по сходству оно похоже на мой почерк. Но чтобы я такую вещь написал, я могу поклясться, что я бы не сделал. Я бы поклялся, что я этого не писал, но я не могу поклясться.

Следователь: Это только похоже на ваш почерк или это ваш почерк?

Фредерикс: Я говорю: похоже, что не я писал. Я готов поклясться, что не писал.

Следователь: Вы готовы поклясться, что не писали?

Фредерикс: А сходство есть безусловное»[1314].

Таким образом, граф Фредерикс фактически подтвердил подделку его подписи.

В ГА РФ хранится ещё один любопытный документ. Это так называемая «памятная записка» графа Фредерикса императору Николаю П. В это записке, составленной с полном нарушением всех правил обращения к царю, «Фредерикс» передаёт слова графини Воронцовой-Дашковой о требовании крестьян к царю наказать Сухомлинова, грозя в противном случае самим расправиться с военным министром[1315]. Совершенно очевидно, что эта записка является такой же подделкой, как и другая «записка» Сухомлинову, речь о которой шла на допросе в ВЧСК. Но что особенно любопытно, так это то, что подпись «Фредерикса» под «запиской» практически совпадает с подписью под «манифестом» и отличается от других подписей графа Фредерикса. А составлена «записка» 26-го февраля 1916 года, то есть ровно за год до описываемых событий.

А. Б. Разумов пишет по этому поводу: «Заканчивая разбор внешнего вида «отречений», необходимо остановиться на последней подписи в этих документах — заверяющей (контрассигнирующей) подписи Фредерикса. Надпись гласит: «Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Фредерикс».

Меня удивила похожесть контрассигнирующих надписей графа Фредерикса на всех трёх «отречениях», и я сделал наложение трёх надписей друг на друга. Причём накладывал не слово на слово, а наложил всю надпись целиком, все семь слов сразу, в две строки, с пробелами, промежутками и росчерками. Три автографа на трёх разных документах совпали до буквы. Нет разницы даже не между буквами, а между расположением всех семи слов во всех трёх документах. Без копирования на стекле добиться такого эффекта нельзя»[1316].

Таким образом, вывод, который мы можем сделать, сводится к следующему: «манифест» в пользу великого князя Михаила Александровича явился искусно изготовленной фальшивкой. Целью этой фальшивки, была видимость легальной передачи престола великому князю, который к этому времени находился в руках заговорщиков. Заговорщики заранее знали, что Михаил Александрович откажется от вступления на престол либо в силу осознания им отсутствия законных прав, либо под нажимом заговорщиков.

Что же произошло на самом деле 2-го марта 1917 года в Пскове, в вагоне-салоне императорского поезда? Не вызывает сомнений, что на любые разговоры об отречении император Николай II отвечал отказом. Скорее всего, пытаясь хоть как-нибудь вырваться из псковской ловушки, Государь сказал Гучкову, что он хотел бы побывать в Ставке и посоветоваться с генералом Алексеевым. Может быть, у императора была ещё слабая надежда, что Алексеев и Рузский не связаны друг с другом, может быть, он не мог до конца поверить в такое низменное и безумное предательство со стороны Алексеева.

Для Гучкова отправление императора в подконтрольную Ставку никакой опасности не представляло. Недаром Бубликов вспоминает, что на его недоуменный вопрос, почему Николай II находится в Ставке, Гучков спокойно ответил: «Он совершенно безвреден»[1317].

Когда Государь вечером 3-го марта прибыл в Могилёв, он был встречен со всеми подобающими почестями. Генерал Дубенский вспоминал: «В комнатах генерал-квартирмейстерской части всё было по-прежнему. Дежурили полевые жандармы, сидели офицеры за столами, стучал телеграфный аппарат. На маленькой площади у дворца из старинной ратуши, в круглом садике стояли посты дворцовой полиции, а у подъезда Государя в дублёных тулупах находились по-прежнему часовые георгиевского батальона. Могилёв тих, малолюден и спокоен, как всегда. В царских комнатах долго, долго светился свет. Точно ничего не случилось, точно то, что я видел, что все мы пережили, был сон»[1318].

Но, несмотря на эту кажущуюся почтительность, император и в Могилёве продолжал оставаться несвободным. Когда 5-го марта ему, наконец, разрешили позвонить в Александровский дворец, он в разговоре с императрицей сказал: «Я думал, что смогу приехать к вам, но меня не пускают»[1319].

Скорее всего, о «своём отречении», так же как и об «отречении» своего брата, император Николай II узнал 4-го марта, когда они были официально объявлены в газетах. С этого момента он понял, что всякое сопротивление с его стороны бесполезно: кругом измена, трусость и обман.

8-го марта император Николай II был арестован в своей Ставке в Могилёве прибывшими туда представителями Думы во главе с Бубликовым. То, что планировалось ещё 1-го марта сделать в Бологом, было осуществлено в Могилёве. Тогда же 8-го марта Государь попытался в последний раз обратиться к своим войскам. Это обращение получило название «Последний приказ» императора Николая II. Вот текст, который хорошо известен: «В последний раз обращаюсь к Вам, горячо любимые мною войска. После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять Россию от злого врага. В продолжении двух с половиной лет Вы несли ежечасно тяжёлую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает о мире, кто желает его — тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же Ваш долг, защищайте доблестную нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайте Ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твёрдо верю, что не угасла в Ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит Вас Господь Бог и да ведёт Вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.

8-го марта 1917 г. Ставка. НИКОЛАЙ».

Этот текст кочует из одного исследования в другое, и мало кто догадывается, что он был подделан в Ставке верховного главнокомандования.

Между тем имеется документ с подлинным обращением императора Николая II к войскам. Он написан рукой Государя и направлен с сопроводительным письмом для подшивания к делу. Приведём полностью этот документ: «Текст обращения Николая II к войскам после отречения от престола. Генерал-квартирмейстеру при Верховном Главнокомандующем 10 марта 1917 года. № 2129. Дежурному генералу при Верховном Главнокомандующем. По приказанию Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего препровождаю при сем собственноручную записку отрекшегося от Престола Императора Николая II Александровича, каковую записку Начальник Штаба приказал подшить к делу Штаба Верховного Главнокомандующего для хранения, как исторический документ. Приложение: записка.

Генерал-лейтенант Лукомский. Генерального штаба подполковник: Барановский.

В последний раз обращаюсь к вам горячо любимые войска. В продолжении двух с половиной лет несли вы ежечасно тяжёлую боевую службу, [далее идёт линия и текст начинается заново — П. М.]

К вам горячо любимые мною войска обращаюсь с настоятельным призывом отстоять нашу родную землю от злого противника. Россия связана со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе. Нынешняя небывалая война должна быть доведена до полного поражения врагов. Кто думает теперь о мире и желает его, тот изменник своего Отечества — предатель его. Знаю, что каждый честный воин так понимает и так мыслит. Исполняйте ваш долг как до сих пор. Защищайте нашу великую Россию изо всех сил. Слушайте ваших начальников. Всякое ослабление порядка службы (дисциплины) только на руку врагу. Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к Родине. Да благословит вас Господь Бог на дальнейшие подвиги и да ведёт вас от победы к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий»[1320].

Как видим, разница между двумя текстами огромная. В подлинном тексте нет ни слова ни про отречение «за себя и за сына», ни про подчинение Временному правительству.

Обращение императора Николая II было искусно подправлено и отпечатано на машинке. Генерал Н. М. Тихменёв, уже находясь в эмиграции, в 1939 году свидетельствовал на собрании Союза ревнителей памяти императора Николая II: «8-го марта, вернувшись в свой кабинет, я нашёл на столе вот этот самый листок, который я держу в руках. Это — приказ Начальника Штаба от 8-го марта, напечатанный в штабной типографии. «Приказ Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего 8-го марта 1917 года № 371. Отрекшийся от Престола Император Николай II, перед своим отъездом из района действующих армий, обратился к войскам с следующим прощальным словом: [далее идёт подделанный текст обращения — П. М.]. 8 марта 1917 г. Ставка. Подписал: Начальник Штаба, генерал Алексеев»[1321].

Становится ясно, что подделанный текст был не приказом императора Николая II, а приказом генерала Алексеева, в чьей полной измене Государь смог окончательно убедиться во время своего пребывания в Могилёве. Именно Алексеев объявил императору о том, что Временное правительство лишило Государя свободы. «Алексеев, — пишет генерал С. Д. Позднышев, — чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему: «Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжело больна; для её спасения надо было идти на жертвы…» Государь пристально посмотрел на него и ничего не ответил»[1322].

Таким образом, совершенно очевидно, что ни с юридической, ни с моральной, ни с религиозной точки зрения никакого отречения от престола со стороны царя не было. События в феврале-марте 1917 года были не чем иным, как свержением Императора Николая II с прародительского престола; незаконное, совершенное преступным путем, против воли и желания Самодержца, лишение его власти. «Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Ничего иного после этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть».

Но нам могут возразить, что известна телеграмма Государя великому князю Михаилу Александровичу, в которой он обращается к нему как к императору. На это мы ответим, что в случае с этой телеграммой мы имеем дело с очередным призраком. Она приводится, как и «последний приказ», много раз в разных источниках, причём часто в разных вариантах. Но никаких ссылок на архивный источник никогда не приводится. Более-менее подробно об этой телеграмме написал полковник Б. В. Никитин: «Много лет спустя (после событий 2-го марта 1917 года — П. М.) появились сведения, что Государь послал Великому Князю со станции Сиротино следующую телеграмму: «№ 218. Подана 3-го марта — 14 ч. 56 м. Передана Петроград 3-го 15 ч. 10 м. Его Императорскому Величеству. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя, и что не успел предупредить. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники»[1323].

Приводя в своей книге сведения об этой телеграмме, Никитин пишет: «См. фотографию телеграммы № 3 журнала «Иллюстрированная Россия», стр. 5. Текст написан рукою Государя»[1324].

Так как при этом Никитин не указывает года этого журнала, то найти этот номер пока не удалось. Однако почти наверняка речь идёт о такой же телеграмме-призраке, как и в случае с телеграммой «об отречении». Как и в случае с той телеграммой, тексты телеграммы «императору Михаилу» в различных источниках разнятся. Как ни странно, но первым, ещё до Никитина, текст телеграммы привёл опять-таки генерал Деникин. Правда, он отличается от текста Никитина. Вот он: «3марта 1917 г. Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники»[1325].

Итак, если у Никитина мы можем только догадываться, что речь идёт о великом князя Михаиле Александровиче, то у Деникина адресат не вызывает сомнений, причём он именуется как «император Михаил II». В варианте Деникина ничего не говорится о поездке в Ставку и о предполагаемом скором возвращении в Царское Село.

Здесь в пору снова задуматься, а было ли возможным отправление Государем подобной телеграммы? Не будем забывать — 3-го марта император Николай II по-прежнему лишён свободы. Его корреспонденция и любые контакты находятся под строжайшим контролем со стороны заговорщиков. Император вплоть до 4-го марта не отправил ни одного известия свой семье. Можно было бы предположить, что эта телеграмма была отправлена заговорщиками. Однако как категорически заявила полковнику Никитину жена великого князя Михаила Александровича графиня Н. С. Брасова, её супруг никогда не получал этой телеграммы. Таким образом, по всей видимости, речь идёт об очередной подделке.

Утром 9-го марта 1917 года царский поезд в последний раз доставил Государя в Царское Село. Император в поезде простился с членами свиты. После остановки состава многие члены свиты поспешно покинули его, стремясь как можно быстрее оставить свергнутого Монарха, пребывание возле которого становилось небезопасным для их благополучия. Государь, в черкеске 6-го Кубанского казачьего пластунского батальона с орденом св. Георгия на груди, молча вышел из вагона и поспешно сел в автомобиль в сопровождении князя В. А. Долгорукова. Через некоторое время автомобиль с Государем и сопровождавший его конвой остановились перед воротами Александровского дворца. Ворота были заперты. Часовые не пропускали царский автомобиль. Через несколько минут к воротам вышел какой-то прапорщик и громким голосом произнес: «Открыть ворота бывшему царю!» Часовые раскрыли ворота, автомобиль въехал, и ворота захлопнулись. Царствование императора Николая II закончилось. Начался Крестный Путь Царской Семьи.

Почему дневники царя противоречат реальным событиям?

Одним из главных аргументов тех, кто отрицает подделку манифеста об отречении, является то обстоятельство, что в своих дневниках Государь подтверждал и своё отречение, и отречение своего брата. В нашем труде мы несколько раз затрагивали вопрос фальсификации документов царской семьи, осуществленной большевиками. Опираясь на исследовательский опыт, смею утверждать, что в дневниках Государя, хранящихся в ГА РФ, имеется много потертостей и исправлений. Об этих потертостях и исправлениях можно будет судить лишь после официальной графологической экспертизы.

Подробный анализ этого вопроса предполагает отдельную и очень кропотливую работу.

Кроме того, наша убежденность в прямой фальсификации дневников окажется бесплодной, если не будет проведена независимая экспертиза их подлинников. До этих пор мы можем говорить лишь о косвенных доказательствах этой фальсификации. Самым веским косвенным доказательством подделки, полной или частичной, дневников императора Николая II служат слова самого императора, сказанные им А. А. Вырубовой после того, как он был доставлен из Могилёва в Александровский дворец. Говоря о пережитых им днях в Пскове, Николай И сказал ей: «Видите ли, это все меня очень взволновало, так что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника»[1326].

Понятно, что если император Николай II все эти дни не вёл своего дневника, то кто же тогда его вёл?

Ещё одним косвенным доказательством может быть фальсификация дневников императрицы Александры Феодоровны. Лилия Ден вспоминает: 6-го марта 1917 года «я совершила акт наихудшей формы вандализма, убедив Её Величество уничтожить свои дневники и корреспонденцию. […] На столе стоял большой дубовый сундук. В нём хранились все письма, написанные Государем императрице во время их помолвки и супружеской жизни. Я не смела смотреть, как она разглядывает письма, которые так много значили для неё. […] Государыня поднялась с кресла и, плача, одно за другим бросала письма в огонь. […] После того, как Государыня предала огню письма, она протянула мне свои дневники, чтобы я сожгла их. Некоторые из дневников представляли собой нарядные томики, переплетённые в белый атлас, другие были в кожаных переплётах. […] «Аутодафе» продолжалось до среды и четверга»[1327].

Однако, кроме этих косвенных доказательств, существует и множество других. Конечно, доверять им полностью нельзя. Любые воспоминания страдают предвзятостью, а воспоминания Лили Ден, Анны Вырубовой — тем более. Кроме того, читая воспоминания обеих подруг императрицы, невольно порой ловишь себя на мысли, что некоторые выражения и художественные приёмы удивительно напоминают друг друга. Но это тема другого исследования.

Мы же ограничимся выдержкой из результатов исследования данного вопроса, проведенного А. Б. Разумовым. По нашему мнению, эта цитата является одним из самых убедительных косвенных доказательств, так как высказанная в ней мысль основана не на отдельных мемуарах, а на сравнительном анализе источников.

Итак, А. Б. Разумов пишет: «Для ясного понимания механики переворота необходимо досконально изучить перемещения всех участников февральских событий, их точное местонахождение в точное время. Дислокация действующих лиц должна быть расписана по минутам. Тогда сами собой отпадут многие вопросы, но проявятся вопросы новые, доселе неизвестные, вскроются очень интересные факты. Такой инструмент пока не создан. Насколько мне известно, никто подобной дислокации в едином документе не сводил. Весьма странно и примечательно, так как первые же попытки действий в рамках такой методики дают любопытные результаты. Попробуем уточнить перемещения Государя Императора в день после отречения. Ещё более сузив задачу, узнаем точно, до минут, время прибытия Царских поездов в Могилев.

Вот что пишут мемуаристы.

«К вечеру 3 марта Государь вернулся из Пскова в Могилев».

(Ген. Н. М. Тихменёв. Последний приезд Николая II в Могилев.)

«К вечеру мы прибыли, наконец, в Могилев». (Полк. А. А. Мордвинов. Последние дни императора.)

Ошеломляющая, подчёркнуто военная точность. Допускаю, однако, что у такой неопределённости генерала и полковника есть вполне определённые причины. Но это другая тема.

Смотрим дальше. «Дневник» Государя: «В 8.20 (вечера — Р.) прибыл в Могилёв».

Вот мы и выяснили, наконец, точное время. Вопрос закрыт. Ровно в 20 часов 20 минут 3 марта Государь прибыл в Могилев.

Узнаем, что в это же время делал полковник Пронин. «Было 20 час. 20 мин., когда я на автомобиле подъехал к вокзалу Царской ветки. Стоял холодный мартовский вечер с ветром и мелким снегом, и потому, прибыв на вокзал, я зашел в павильон погреться. Там уже был генерал Алексеев, который сидел за столом и разговаривал с генералом Лукомским, и человек 30 офицеров. Царский поезд запаздывал. Спустя некоторое время, дежурный по станции офицер подошел к ген. Алексееву и доложил, что поезд подходит. Все вышли на перрон и выстроились по старшинству чинов. Вот вдали показались огни паровоза; поезд подходил; мимо меня тихо потянулись царские с вензелями темно-синие вагоны».

(В. М. Пронин. Последние дни Царской Ставки. (24 февраля — 8мррта 1917 г.).)

«Зашел в павильон погреться», «Царский поезд запаздывал», «Спустя некоторое время», «доложил, что поезд подходит», «Вот вдали показались огни паровоза». Судя по комментариям Пронина, речь идёт не о пятиминутной задержке поезда, а о времени опоздания, близком к получасу. То есть, согласно Пронину, царский поезд прибыл в Могилёв около 21 часа 3-го марта. Именно такое время прибытия прямо называет и царский историограф Дубенский: «Около 9 часов государь прибыл в Могилев. Поезд тихо подошел к «военной» длинной, пустынной, открытой платформе». (Ген. Д. Н. Дубенский. Как произошел переворот в России.)

Итак, «царский» дневник считает, что в 20 часов 20 минут Государь был в Могилеве. Два очевидца говорят, что Николая II в это время в Могилеве не было. Возникает дилемма. Учитывая свидетельство Анны Вырубовой о том, что Государь, с Его слов, «не мог даже вести Своего дневника», а Пронин и Дубенский свои записи делали точно, приходится сделать вывод: лицо, сделавшее дневниковую запись от 3-го марта, об опоздании поезда не знало, и в царском поезде в момент его прибытия в Могилёв отсутствовало.

Но, может быть, это лицо знало правильное время отбытия Государя из Пскова? Проверим. Та же дневниковая запись от 3-го марта «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого».

(«Дневник» Николая II. Запись от 3-го марта.)

Сравним с другими мемуарными записями: «Наступило утро 3-го марта. Наш поезд, вышедший в три часа ночи из Пскова, уже двигался по направлению к Могилеву, в ставку».

(Полк. А. А. Мордвинов. Последние дни императора.)

«Около 3 часов ночи на 3-ье марта депутаты выехали обратно в Петроград; часом же ранее оба литерных поезда, последовательно один за другим, медленно и бесшумно отошли от ст. Псков в направлении на Двинск, увозя отрекшегося Императора и его Свиту в Ставку…»

(Генерал Ю. Н. Данилов. Мои воспоминания об Императоре Николае II и Вел. Князе Михаиле Александровиче.)

Время выезда царских поездов, указанное в «дневнике» Государя, из очевидцев не подтверждает никто. В общем, я понимаю расчёт людей, подделавших дневниковые записи. Царские дневники в самодержавной России публиковать было как-то не принято. Дневники — это личные бумаги, доступ к которым может иметь разве что жена. И в то же время царский дневник — это документ огромной государственной и исторической важности. Его не видел никто вообще, кроме двух пленённых, а затем убитых людей. И их тюремщиков и палачей, разумеется. И этот документ попадает к ним в руки, не в виде сувенира, нет, здесь более уместно другое слово — боевого трофея, который до того в глаза никто из подданных не видел. На том и строился весь расчёт.

Но почему же мемуаристы не сверили свои записи с «дневниками» Государя? Им не сказали так поступить. Разные степени осведомлённости.

Но почему же фальсификаторы царских «дневников» не сверили свои записи с мемуарами? Не могли. Мемуары тогда — ещё не были написаны.

«Дневник» Государя февраля-марта был окончательно подделан не позднее 8 августа 1918 года, через три недели после цареубийства, так как 9 августа сразу в двух газетах — «Правде» и «Известиях ВЦИК» — началась публикация отрывков из дневников Николая II.

Однако и тогда, на скорую руку, ещё шли доводки сырого текста. Так, например, в «Правде» запись от 1 марта 1917 г. приводилась под заголовком «Стыд и позор — нельзя проехать в Царское Село», а в тексте говорилось: «Стыд и позор. Доехать до Царского не удалось». Видимо, Покровскому настолько нравились оба варианта, что он не был уверен, на каком из них остановиться»[1328].

Имена Покровского и его ставленников, Щёголева, Сторожева[1329]. и других, встречаются постоянно в деле фальсификации бумаг царской семьи. Примечательно, что Покровский 27 июля 1918 года писал в Берн своей жене, работавшей там, в советском полпредстве: «Интересная работа», о которой упоминалось вчера — разбор бумаг расстрелянного Николая. Самое трагическое, м.б., то, что об этом расстреле никто даже и не говорит; почти буквально «как собаку убили». Жестока богиня Немезида! То, что я успел прочесть, дневники за время революции, интересно выше всякой меры и жестоко обличают не Николая (этот человек умел молчать!), а Керенского. Если бы нужно было моральное оправдание Октябрьской революции, достаточно было бы это напечатать, что, впрочем, и будет сделано не сегодня-завтра»[1330].

О чём таком «умел молчать» Государь и что он отразил в своих дневниках такого, что, по мнению Покровского, могло бы жестоко обличить Керенского и оправдать Октябрьскую революцию? Из текста имеющихся дневников это не понятно. И объяснение может быть только одно: в подлинных дневниках Государя было написано нечто такое, что разоблачало февральских заговорщиков и доказывало их полную нелегитимность. Это могли быть сведения о том, что никакого манифеста об отречении Государь не подписывал.

Это в свою очередь делало нелегитимным не только режим Керенского, но и режим большевиков, так как главный довод, которым как те, так и другие оправдывали свое существование, было утверждение, что царь «сам отрёкся». Кстати, этот довод и сегодня является главным камнем претыкания для людей, изучающих жизнь императора Николая II.

Ещё одним аргументом критиков является молчание императора Николая II никому по поводу своего так называемого «отречения» от престола. Внешне этот аргумент кажется серьёзным доводом.

Однако зададим себе вопрос: кому царь мог рассказать об этом? И как он мог это сделать?

Не будем забывать, что, начиная с 28-го февраля 1917 года и заканчивая 17-м июля 1918 года (по григ. стилю) император Николай II был не просто лишён свободы, но находился в полной информационной блокаде. Вместе с ним, начиная с марта 1917 года и заканчивая Ипатьевским домом, в такой же блокаде находилась его семья и приближённые. Кто сказал, что Государь «никогда и ни с кем» не говорил о событиях в Пскове? Просто все, с кем он мог на эту тему говорить, были убиты.

Надо понимать, что император всероссийский не мог говорить о делах государственной важности с любыми окружавшими его людьми, как бы хорошо он к ним ни относился. Общаться на такие темы император мог только с равными себе. Таким человеком в свите Государя в дни его царскосельского и тобольского заточения был князь В. А. Долгоруков, убитый большевиками в Екатеринбурге. Кто знает, о чём разговаривал с ним Государь? О чём он разговаривал с графом И. Л. Татищевым, ещё одним верным представителем русской знати, пошедшим за своим царём в заточение и на мученическую смерть?

Кроме императрицы, Николай II мог делиться информацией о подложности манифеста только с ними.

То, что император не говорил с окружающими его в заточении людьми, или даже не отрицал факта отречения, вовсе не означает, что он подписывал манифест. Молчание Николая II заключалось ещё и в том, что он увидел во всём происшедшим Божью Волю, пред которой, как православной человек и монарх, он не мог не склониться.

Кроме того, не следует забывать, что многие воспоминания писались людьми, пережившими керенско-большевистский террор. Даже за границей не все чувствовали себя в безопасности. Примеры похищения генерала А. П. Кутепова и Е. К. Миллера были у всех на слуху. Поэтому, даже если представить себе, что кто-нибудь и знал кое-что о подлинных обстоятельствах так называемого отречения, то это вовсе не означало, что они были бы приданы гласности. Слишком многое скрывалось за этой страшной тайной, и слишком многие были не заинтересованы в её разглашении.

Духовный подвиг императора Николая II

2-го марта 1917 года в Пскове совершилась не имеющая примеров в истории измена, измена верхушки русского общества и верхушки армии своему Царю — Божьему Помазаннику, Верховному главнокомандующему, в условиях страшной войны, в канун судьбоносного наступления русской армии. Имена изменников хорошо известны. Это председатель Государственной Думы камергер Родзянко, член Государственного Совета Гучков, депутаты Государственной Думы кадет Милюков, князь Львов, эсер Керенский, промышленники-миллионеры Коновалов, Терещенко, Путилов, начальник штаба Ставки генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант великий князь Николай Николаевич, генерал-адъютант Рузский, генерал-адъютант Брусилов, генералы Маниковский, Крымов, Корнилов.

Это они и десятки других изменников подготовили и осуществили заговор против императора, это они сговаривались с его злейшими врагами, это они выдавали иностранным державам его секретные планы, ставя на первый план не интересы царя и России, а свои собственные, узкоэгоистические, интересы.

Эти люди, одетые во фраки и носившие золотые погоны с царскими вензелями, в марте оказали неоценимую услугу грядущему большевизму. Можно с уверенностью сказать, что злодеяние в подвале Ипатьевского дома подготавливалось в том числе и «февралистами», и то, что произошло 17-го июля в Екатеринбурге, уходит корнями в события 2-го марта в Пскове.

Перечисленные выше депутаты, капиталисты, генералы хорошо знали, что предают, знали, что лгут, знали, что подвергают царя смертельной опасности. Какими обстоятельствами они руководствовались, становясь изменниками, как «переживали» эту измену, что с ними потом сделали их подельники по измене, представляет интерес лишь для биографов.

Но, конечно, не эти изменники останутся в памяти России. В ней навсегда останется великий Царский Подвиг, великая Царская Жертва, принесённая за Россию и за её народ. Невозможно даже представить, что переживал в те далёкие мартовские дни император Николай II! Оставленный, преданный, не имеющий ни достоверных сведений, ни помощи, Государь постоянно ощущал ту огромную великую ответственность за судьбы страны и народа, ответственность, которую он нёс перед Богом, Которому одному он был готов дать ответ за свои действия.

Чего стоили императору Николаю II эти псковские и могилёвские дни, хорошо видно из воспоминаний Юлии Ден: «Когда мы вошли в красный салон и свет упал на лицо Императора, я вздрогнула. В спальне, где освещение было тусклое, я его не сумела разглядеть, но сейчас я заметила, насколько Его Величество изменился. Смертельно бледное лицо покрыто множеством морщинок, виски совершенно седые, вокруг глаз синие круги. Он походил на старика»[1331].

Все события «отречения» — поединок царя и «февралистов» 1917 года.

До последнего момента Николай II надеялся отстоять свои священные права, а значит отстоять законную власть. Он надеялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, ждал от них исполнения священного долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, трусость, и обман».

Конечно, было бы неправильно думать, что все в тогдашней элите русского общества были предателями. Мы уже приводили примеры геройских смертей жандармов, полицейских и иных государственной служащих, до конца сохранявших верность присяге и долгу. Были такие люди и среди генералитета русской армии. Здесь уместно будет вспомнить о них.

Командир III-го кавалерийского корпуса генерал-от-кавалерии граф Ф. А. Келлер. Он отказался признавать факта «отречения» Государя, присягать преступному Временному правительству и служить ему. 6-го марта 1917 года, то есть когда император Николай II был уже в Могилёве, граф Келлер направил ему телеграмму. Примечательно, что отправил он её в Царское Село, так как был уверен, что Государь находится там. Это лишний раз свидетельствует о той полной засекреченности, в какой проходило пленение императора в Пскове и отправка его в Ставку.

«С тяжелым чувством ужаса и отчаяния, — писал Келлер царю, — выслушали чины кавалерийского корпуса Манифест Вашего Величества об отречении от Всероссийского Престола и с негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим свой долг перед Царем, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. По приказанию и завету Вашего Императорского Величества 3-й кавалерийский корпус, бывший всегда с начала войны в первой линии и сражавшийся в продолжении двух с половиною лет с полным самоотвержением, будет вновь так же стоять за Родину и будет впредь так же биться с внешним врагом до последней капли крови и до полной победы над ним. Но, Ваше Величество, простите нас, если мы прибегаем с горячей мольбою к нашему Богом данному нам Царю. Не покидайте нас, Ваше Величество, не отнимайте у нас законного Наследника Престола Русского. Только с Вами во главе возможно то единение Русского народа, о котором Ваше Величество изволите писать в Манифесте. Только со своим Богом данным Царем Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».

5-го апреля 1917 года граф Келлер был отстранён от командования корпуса «за монархизм». Келлер покинул ряды армии и уехал в Малороссию, где жил частной жизнью. Граф Келлер был убит петлюровцами 8/21 декабря 1918 года в Киеве. До последнего вздоха генерал Келлер сохранил верность царской присяге и своим монархическим убеждениям.

Генерал-адъютант Гусейн Али Хан Нахичеванский. Единственный в истории генерал-адъютант, мусульманин по вероисповеданию. Хан Нахичеванский отказался присягать Временному правительству и послал телеграмму императору Николаю II с выражением своей преданности и готовности прийти на помощь. По приказу генерала Брусилова Али Хан был отстранен от командования, а затем фактически отправлен в отставку. После большевистского переворота Хан Нахичеванский был арестован и заключён в Петропавловскую крепость. Предположительно 29-го января 1919 года он был расстрелян большевиками в качестве заложника. Могила его до сих пор не найдена.

Генерал-от-кавалерии П. К. фон Ренненкампф. Генерал Ренненкампф всегда был известен своей преданностью монархии. Во время Первой мировой войны, после неудачи в Восточной Пруссии и под Лодзью в 1915 году, генерал был отправлен в отставку и проживал в Петрограде. В феврале 1917 года Ренненкампф был арестован временщиками как опасный монархист и помещён в Петропавловскую крепость. В октябре 1917 года большевики его выпустили на свободу. Скорее всего, надеялись, что «немец»-генерал будет им благодарен и перейдёт к ним на службу. Но этого не случилось. Ренненкампф уехал в Таганрог, где скрывался под чужим именем. Но его раскрыли, и Троцкий предложил Ренненкампфу ни мало, ни много, как войти в руководящий состав Красной армии. В противном случае ему грозили смертью. У генерала Ренненкампфа были веские причины согласиться на большевистские предложения, но он ответил отказом. Он был зверски убит большевиками в ночь на 1-е апреля 1918 года.

Конечно, подобную преданность Государю проявили в те дни сотни других русских людей. Но не они определяли в те дни общие настроения общества, в котором царили «измена, трусость и обман». Верные люди не смогли объединиться и открыто помочь своему царю одолеть крамолу.

«Подавить открыто революцию Николай II не мог, — пишет доктор исторических наук Г. З. Иоффе. — В Пскове он был «крепко» зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически невозможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А. И. Гучкова Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет»[1332].

Об этом же писал в эмиграции Д. С. Боткин: «Революция началась задолго до того дня, когда А. И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков ещё до отречения. Когда царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы государь, вместо того, чтобы ожидать в своём вагоне думских делегатов из Петербурга, сошёл бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположения войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что приём Государем гг. Гучкова и Шульгина в штабе Радко-Дми-триева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остаётся под вопросом: мог ли Государь осуществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на царском поезде, была причастная к революции»[1333].

Нет сомнения, что в ту страшную ночь 2-е марта Государь ответил отказом на все преступные предложения заговорщиков. Он отказывался и от передачи власти «ответственным министрам», и от освящения их власти именем своего сына, и, конечно, от передачи судьбы русской монархии в слабые руки своего брата.

Когда читаешь воспоминания членов царской свиты о событиях февраля 1917 года, то невольно поражаешься их беспомощности и обречённости. В этих условиях единственным, кто продолжал сопротивляться и отстаивать монархию, был сам Монарх. В 1927 году в предисловии к сборнику «Отречение Николая II» большевик Михаил Кольцов писал: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам Монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили»[1334].

Но крушение монархии в России не могло стать результатом только измены верхушки. В 1917 году произошло грехопадение всего народа.

Для того чтобы правильно понять, что же произошло 2-го марта, обратимся к историческому событию, происшедшему в далёком XVI столетии.

В начале зимы 1564 царь Иоанн Грозный покинул Москву. Причиной этого отъезда стала постоянная и упорная борьба части боярства против самодержавной власти царя. Дело дошло до того, что один из ближайших сподвижников Иоанна Грозного, князь Андрей Курбский, бежал в Литву и стал литовским воеводой. Ропот и сопротивление боярства против самодержавной царской власти сковывали державную волю царя. А царствовать не самодержавно Иоанн Васильевич не хотел, ибо считал ограничение царской власти делом противным Богу и вредным русскому государству. Покинув Москву, царь остановился в Александровской слободе. 3-го января 1565 в столицу с двумя царскими грамотами прискакал гонец. В одной из них, врученной послом митрополиту Афанасию, Иоанн описывал все измены, мятежи и неустройства боярского правления, указывал на невозможность в таких условиях нести царское служение царя и заявил, что «мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь».

Царь спрашивал: «Желаетели над собой меня, Русского Православного Царя, Помазанника Божия, как символ и знак своего избранничества и своего служения? Готовы подклониться под иго и бремя Богоустановленной власти, сослужить со мною, отринув личное честолюбие, жажду обогащения, междоусобицы и старые счеты?»

По словам В. О. Ключевского, это был один из наиболее драматических моментов русской истории. «Все замерло, — писал В. О. Ключевский, — столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли».

Странное на первый взгляд поведение царя на самом деле обращалось к издавна сложившимся на Руси отношениям народа и власти. Когда первое оцепенение москвичей прошло, столица буквально взорвалась народными сходками. «Государь нас оставил, — вопил народ. — Мы гибнем. Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменниками? Как могут быть овцы без пастыря?»

Духовенство, бояре, сановники, приказные люди, проливая слезы, требовали от митрополита, чтобы он умилостивил Иоанна, никого не жалея и ничего не страшась. Все говорили одно: «Пусть царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!»

Митрополит хотел немедленно ехать к царю; но в общем совете положили, чтобы архипастырь оставался блюсти столицу, которая была в неописуемом смятении. Все дела пресеклись: суды, приказы, лавки, караульни опустели. В Александровскую слободу потянулся московский люд, бояре, купцы, мещане. К царю отправилось всё высшее духовенство.

Народ сделал свой выбор. Осознанно и недвусмысленно он выразил свободное согласие «сослужить» с царем в деле Божьем — для созидания России как «Дома Пресвятой Богородицы», как хранительницы и защитницы спасительных истин Церкви. Иоанн понял это: 2-го февраля он торжественно вернулся в Москву и приступил к обустройству страны.

Между событиями 1564 и 1917 годов лежит незримая связь. Перед первым Божьим Помазанником лежал такой же вопрос, как и перед последним: хочет ли народ иметь над собой Богоустановленную самодержавную власть, или нет?

Тогда, в 1564 году, народ встал на защиту своего царя, и враги не смогли противостоять силе народной. Надо уяснить, что самодержавный царь может царствовать только тогда, когда есть православный верноподданный народ. Только при наличии этой взаимной связи может существовать православное царство. В противном случае, если эта связь обрывается, православное царство гибнет, оно не может существовать, и ни один царь, каким бы сильным и волевым он бы ни был, не в состоянии ничего сделать. В пустоте царь царствовать не может.

Хорошо писал об этом русский мыслитель И. А. Ильин: «Мы не смеем забывать исторических уроков: народ, не заслуживший законного Государя, не сумеет иметь его, не сумеет служить ему верою и правдою и предаст его в критическую минуту. Монархия не самый легкий и общедоступный вид государственности, а самый трудный, ибо душевно самый глубокий строй, духовно требующий от народа монархического правосознания. Республика есть правовой механизм, а монархия есть правовой организм»[1335].

В 1917 году в России не стало православного верноподданного народа. Отдельные люди были — народа не было. «Кругом измена, трусость, и обман» — это ведь не метафора, а очень точное обозначение того, что произошло в России.

В 1917 году народ остался равнодушным зрителем того, что происходило в Пскове. В 1564 году народ требовал от царя указать изменников, чтобы расправиться с ними, в 1917 — народ слушал этих изменников и требовал расправы над царём. Если в 1564 году всё высшее духовенство отправилось умолять царя вернуться на престол, то в 1917 году мы видим постановление Священного Синода, заявившего «свершилась Воля Божия» и именовавшего царских изменников «благоверным Временными правительством». В 1564 году было всеобщее ощущение великой беды: царь нас покинул. В 1917 — наоборот, было ликование от того, что царь покинул престол.

В этих условиях император Николай Александрович насильственно царствовать над народом, не желавшим больше признавать его своим царём, — не мог.

Однако это вовсе не означает, что он добровольно отказался от власти в пользу заговорщиков. Нет, император Николай II до конца остался верен присяге, данной им в Кремле во время священного коронования.

2-го марта царь был насильственно, без его ведома, лишён короны. Он был поставлен заговорщиками перед свершившимся фактом. Узнав об этом, Николай II воспринял этот факт как Волю Божию, сопротивляться Которой он не мог. Христоподражательный подвиг императора Николая II заключался не в том, что он подписал преступный документ, навязанный ему заговорщиками, а в том, что он, сопротивляясь этим заговорщикам до конца, не стал сопротивляться свершившийся Воле Божией.

В марте 1917 года не царь отрекся от своего народа, а народ отрёкся от своего царя, и за это получил «самозванных и жестоких правителей», о которых предупреждал Иоанн Кронштадтский, правителей, заливших Россию кровью.

Суть подвига Николая II очень точно подметил архимандрит Константин (Зайцев): «Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, не мог сделать этого не потому, что судорожно держался за свою власть, а потому сама власть эта, по существу своему, не поддавалась ограничению. Ограничить ее — значило изменить не её, а изменить ей. Русский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он — тот единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести высокое царское послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь — тот Богом поставленный носитель земной власти, действием которого до времени сдерживается сила Врага»[1336].

После издания «манифеста» у императора было два выбора: призвать к гражданской войне или признать режим узурпаторов. Николай II не сделал ни того, ни другого. Он предпочёл заточение и мученическую смерть, и даже гибель своей семьи, участию в братоубийственной войне и беззаконии. Царь, вслед за Спасителем, Которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все блага мира, отвечал сатане: «Изыди от Мене сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши» (Мф. Гл. 4–9).

2-го марта 1917 года, когда русский царь был насильственно лишён своего венца, в селе Коломенском под Москвой произошло явление иконы Божьей Матери Державной. Пресвятая Богородица явила России, что отныне царский венец, скипетр и держава приняты Ею. Лик Богородицы, исполненный печали, предвещал и царскую екатеринбургскую Голгофу, и грядущие муки России. Но большинство людей в те дни ничего не знали об этом явлении Божьей Матери. Они были увлечены революцией. 4-го марта улицы и площади российских городов оглашались криками продавцов газет: «Император Николай II отрёкся от престола!», «Царь отрёкся!», «Отречение царя!» Миллионы людей читали в заголовках газет об этом отречении. А потом другие миллионы в течение долгих десятилетий будут твердить как заклинание: 2-го марта 1917 года, Николай II отрёкся от престола. Почти столетие не перестают звучать обвинения царя в мартовском отречении от престола, отречении, которого не было.