Николай II. Отречение которого не было

«Круглый стол» и Бродвейская финансовая группа

Говоря об участии Запада в свержении монархии в России, неправильно представлять его как результат деятельности национальных правительств Англии, Франции и США. Хотя представители этих правительств и приняли живейшее участие в организации государственного переворота, они представляли в первую очередь не интересы своих стран, а интересы межнациональных финансовых групп и тайных сообществ.

Прежде чем говорить об участии западных политиков и финансистов в февральском государственном перевороте в России, поговорим о событиях, происшедших в Англии летом 1916 года. 5-го июня 1916 года из Англии в Архангельск вышел английский крейсер «Хэмпшир». На его борту находился военный министр Великобритании фельдмаршал граф Гораций Герберт Китченер. Английский министр был приглашен в Россию лично императором Николаем II. Официально целью поездки Китченера были переговоры с русским императором по вопросам снабжения русской армии. На самом деле цели миссии были куда шире. Китченер должен был обсудить реальную финансовую и военную помощь России, а также совместные действия против подрывных действий Германии внутри России. Еще одной задачей Китченера было расследовать преступную деятельность фирмы «Виккерс» по срыву поставок России снарядов. Брус Браун пишет: «Для того, чтобы расследовать на месте, что происходит с вооружением русской армии, а также поставку брака, из Англии в Россию на крейсере «Хэмпшир» отплыл член Палаты Лордов лорд Китченер. Однако его корабль затонул при странных обстоятельствах»[203].

На борту «Хэмпшира» Китченер вез с собой первый взнос будущего кредита — 10 миллионов фунтов стерлингов в золотых слитках, упакованных в металлические ящики[204].

То есть Китченер стремился покончить с той политикой по сути саботажа и вредительства, которую проводили по отношению к России некоторые силы в английских правящих кругах. Поэтому нельзя не согласиться с немецким генералом Э. Людендорфом, который писал о Китченере: «Его загадочная смерть была вызвана не германской миной или торпедой, но той силой, которая не позволит России воспрянуть с помощью лорда Китченера, потому что взрыв всей России уже был запланирован»[205].

Американский исследователь Рид Дуглас утверждает, что Китченер был «единственным, кто мог в этот момент поддержать Россию. С его смертью исчезло главное препятствие, сдерживавшее революцию в России»[206].

Время и цель поездки Китченера держались в строжайшей тайне. Неподалеку от Оркнейских островов (Шотландия) английский крейсер подорвался на немецкой мине и затонул, Китченер и все пассажиры погибли. Из 600 моряков спаслось только 12. Историки до сих пор гадают, что стало причиной гибели английского фельдмаршала: нелепая случайность или чья-то злая воля. Для нашего повествования это имеет второстепенное значение. Гораздо важнее выяснить, кем был лорд Китченер и что последовало за его смертью.

Генерал Спиридович писал, какое впечатление произвела гибель Китченера на Николая II и императрицу Александру Федоровну. «Радостное настроение, — писал он, — было омрачено несколько известием о гибели ехавшего в Россию английского главнокомандующего Китченера. 25 мая была получена телеграмма, что крейсер, на котором ехал Китченер, погиб. Государь не скрывал своего огорчения в разговорах после завтрака и обеда. Царица прислала телеграмму, в которой говорила: «Как ужасна гибель Китченера». А в письме Государю Царица писала: «Какой ужас с Китченером. Сущий кошмар, и какая это утрата для англичан»[207].

Сразу после гибели Китченера, великий князь Михаил Михайлович, находившийся тогда в Лондоне, писал Николаю II: «Смерть и гибель бедного Китченера была большая, неожиданная драма, всех страшно поразившая. Для меня лично это весьма чувствительная потеря, я его душевно любил, был его большим поклонником и глубоко его уважал и ценил. Я его часто видел, и он ко мне всегда очень сердечно относился. Последний раз я его видел за 3 дня до его смерти. Он меня продержал около часа и, главное, говорил про свою поездку в Россию, спрашивая разные советы… Он Россию очень любил… Он был нашим лучшим и вернейшим другом»[208].

Великий князь преувеличивал: Китченер был в первую очередь недругом России, а патриотом Великобритании. Как известно, у Англии нет врагов и друзей, у неё есть вечные интересы. Лорд Китченер был убеждён, что эти интересы требуют того, чтобы Россия успешно продолжала вести войну. Победа союзной России над Германией была в интересах Великобритании — вот каковой была установка Китченера. Как пишет К. Абрахам: «Конечным мотивом Китченера во всех ситуациях был один мотив: выиграть войну»[209].

Именно английский патриотизм заставлял лорда желать победы России в Мировой войне. Однако Китченер с беспокойством наблюдал, как в английской политике все больше набирают влияние силы, которые преследуют цели, далёкие от национальных интересов Великобритании. Китченер видел, что на английскую политику все больше влияют заграничные силы, а конкретно мощная финансово-политическая группировка Соединенных Штатов Америки.

Центр этой группировки находился в Нью-Йорке на Бродвее-120, в 35-этажном небоскрёбе, поэтому мы будем называть её Бродвейской группой. Кстати, в строительстве этого небоскрёба принимал участие Вильям Шахт, отец будущего главного финансиста Адольфа Гитлера — Ялмара Горация Шахта[210]. На 35-м этаже располагался Клуб банкиров, где собирались Морган, Шифф, Барух, Лоёб и другие «киты» финансового мира Америки. В том же здании находились кабинеты и директоров Федеральной резервной системы США, руководителем которой был банкир Варбург, родственник Якова Шиффа[211]. Кроме того, в небоскрёбе находился офис компании «Америкен Интернешнл Корпорейшен». Главным акционером этой компании был банк того же Шиффа «Кун и Лоёб». По адресу Бродвей-120 располагался офис Джона Мак-Грегора Гранта, который представлял в США петроградского банкира Д. Г. Рубинштейна. Военной разведкой США Грант был внесён в список подозрительных лиц. Грант в свою очередь был тесно связан с банком «Гран траст» банкира Джона Пирпонта Моргана-младшего. Шифф, Грант, Морган — эти имена неразрывно связаны с февральским государственным переворотом, главными финансистами которого они были.

Китченер весьма опасался Моргана и его влияния на английскую политику. Граф А. А. Игнатьев, который во время войны был русским военным агентом в Париже, вспоминал, что его вызвал к себе в Лондон Китченер.

«Китченер, — пишет Игнатьев, — стоял посреди кабинета. Он вплотную подошел ко мне и, глядя в упор, негромко, с большим внутренним волнением спросил:

— Подтвердите, полковник, что вы не сторонник соглашения с Морганом! […]

— Но, позвольте узнать, почему вас так может интересовать этот вопрос?

Без того красное, обветренное лицо генерала стало пунцовым. Он нервно взял меня за пуговицу кителя и процедил сквозь зубы:

— Хотя бы потому, что этого как раз желает Ллойд Джордж»[212].

Китченер не случайно упомянул имя Ллойд-Джорджа. Лорд знал о тесных связях последнего с Морганом и Шиффом, а также о возможных связях с Морганом самого Игнатьева. Ллойд-Джордж прилагал немало усилий, чтобы скомпрометировать Китченера и добиться его отставки.

После гибели Китченера именно Ллойд-Джордж занял пост военного министра, а в декабре того же 1916 года — пост премьер-министра Великобритании. Именно после гибели Китченера большое влияние в английской политике получает лорд Альфред Мильнер, который в конце 1916 года становится членом военного кабинета и фактическим военным министром, хотя официально этот пост Мильнер занял только в 1918 году. В это же время начинается самая активная деятельность посла Великобритании в Петрограде сэра Джорджа Бьюкенена.

Итак, Ллойд-Джордж, Мильнер, Бьюкенен. Нам эти люди известны в первую очередь тем, что они активно поддерживали заговор против Николая II в феврале 1917 года. Но было ещё одно обстоятельство, которое их объединяло. Все они, и Ллойд-Джордж, и Мильнер, и Бьюкенен, были членами тайного общества, известного как «Круглый стол». Это общество стало одной из самых влиятельных сил в формировании и осуществлении британской имперской и внешней политики начала XX века[213].

«Круглый стол» был создан в 1891 г. в Лондоне. Первым администратором «Круглого стола» был Сесил Родес. Своим богатством Родес был обязан клану Ротшильдов. Именно Ротшильд-банк предоставил Родесу деньги для открытия своего дела по добыванию алмазов в Южной Африке[214]. Затем Родес основал «Британскую Южно-Африканскую компанию», которая стала развивать горнодобывающую промышленность, строить железные дороги и города. Вскоре Родес стал фактическим повелителем целой страны, которая даже стала называться в честь Родеса — Родезией (сегодня Замбия и Зимбабве). После своего возвращения Родес вместе с Леопольдом Ротшильдом основывают общество «Круглого стола». Среди членов-основателей — лорд Р. Эшер, лорд А. Мильнер, лорд А. Бальфур и сэр Дж. Бьюкенен[215], все — видные государственные деятели Англии. Основной задачей группы было распространение британского господства на весь мир («объединение всего мира под господством Англии»), а также введение английского языка в качестве всемирного. «Я — британский националист» — утверждал лорд Мильнер[216]. Но на самом деле Англия рассматривалась «Круглым столом» только как плацдарм для осуществления главной цели общества — создания единого мирового правительства.

В 1904 году, после смерти Родеса, во главе «Круглого стола» встал Альфред Мильнер. Он учредил стипендию Родеса, которая давала возможность избранным студентам со всех континентов учиться в Оксфордском университете. Каждому из этих студентов внушали мечту основателя — единое мировое правительство.

Структура «Круглого стола» во многом напоминала структуру ордена иезуитов, баварских иллюминатов и последующую структуру нацистского ордена СС. В начале XX века Мильнер становится председателем двух «дочерних» организаций «Круглого стола» — «Комитета 300» и «Королевского института международных дел».

Мильнер значительно расширил международные связи «Круглого стола». Наибольшее влияние идеи общества получили в США, где посвящённый Мильнером в члены общества «Круглого стола» американский историк Джордж Луи Бэр в 1912 году создал одноименную организацию в Нью-Йорке[217].

В США «человеком» Мильнера и «Круглого стола» становится Э.-М. Хаус, более известный в истории как «полковник Хаус». В Америке Хаус представлял интересы банкиров Я. Шиффа, П. Варбурга, Д. Моргана и других[218]. Между этой банкирской группой и «Круглым столом» устанавливается тесная связь, которая осуществлялась через Хауса. Можно с уверенностью утверждать, что к началу Первой мировой войны, клуб банкиров на Бродвее и «Круглый стол» преследовали одну и ту же цель: полный контроль над мировыми политикой, экономикой и ресурсами.

Вполне возможно, что связи «Круглого стола» с США имели и более глубокие корни. Любопытно, что отец Дж. Бьюкейена, тоже дипломат сэр Эндрю Бьюкенен, был атташе Великобритании в Соединенных Штатах. Кстати, затем сэр Эндрю был и послом в Санкт-Петербурге. Так что связь и с США, и с Россией у семейства Бьюкенен была давно. Сам Бьюкенен в 1879, по пути в Токио, куда он был назначен посланником, провёл два месяца в США. За два месяца Бьюкенен посетил многие районы Америки. Среди его контактов была и встреча с руководством мормонов и их «президентом» Тейлором[219].

Еще одним завсегдатаем клуба банкиров был Сидней Рейли, резидент английского разведчика Вильяма Вайсмана. На самом деле и Рейли, и Вайсман работали не на Англию, а на все тех же банкиров с Бродвея и руководителей «Круглого стола». Сидней Рейли, настоящее имя и фамилия Соломон Розен-блюм (по другой версии Зигмунд Георгиевич Розенблюм), уроженец Одессы, неоднократно арестовывался Охранным отделением за участие в незаконных сходках и собраниях. Затем он бежал в Бразилию, где завербовался в Британскую разведку[220].

Вайсман вышел на полковника Хауса именно через Рейли. Вайсман стал передавать информацию, полученную от Хауса, своим непосредственным начальникам в Лондон, минуя английского посла.

С «Круглым столом» был самым тесным образом связан и Ллойд-Джордж. Впоследствии, во время Версальской конференции, все ближайшие советники Ллойд Джорджа были членами «Круглого стола».

«Круглый стол» имел своих союзников и в масонской ложе «Великий Восток Франции», и среди сионистов, и в правящих кругах США, Англии и Германии. Но при этом он не был частью сионистов, масонов или национальных правительств. Эти структуры были нужны тайным английским и американским обществам исключительно для получения контроля и влияния над той или иной страной, обществом или правительством. Так, известно, что Яков Шифф был противником сионизма, но, когда в 1918 году Артур Бальфур выпустил декларацию от имени британского правительства, в которой поддерживал идею создания еврейского государства в Палестине, Шифф тоже поддержал её.

Следует отметить, что и банкирская группа с Бродвея, и лорды «Круглого стола» были тесно связаны с Германией. Так, лорд Мильнер родился и провёл свою молодость в Гессен-Дармштадте, его мать была немка; Яков Шифф происходил из богатой раввинской семьи Гессена, родился и вырос во Франкфурте-на-Майне; Пол и Фриц Варбурги родились в Гамбурге в семье немецкого банкира и долго жили в Германии, где влиятельным банкиром оставался их брат — Макс Варбург.

Сэр Бьюкенен много лет провел в Германии, в том числе и в Гессен-Дармштадте, в качестве сотрудника посольства.

Интересно также и то обстоятельство, что одним из самых крупных и солидных банковских домов во Франкфурте-на-Майне конца XIX века был дом банкиров Бетманов. Бетманы и Ротшильды, хотя и были конкурентами, находились в добрых отношениях друг с другом и имели большое влияние не только во Франкфурте, но и в Дармштадте[221]. Выходец из рода Бетманов станет при Вильгельме II рейхсканцлером Германии, одним из главных поджигателей Первой мировой войны и яростным врагом России. Он войдет в историю как Теобальд фон Бетман-Гольвег[222].

Начиная с 1914 года, немцы субсидировали русскую революцию через международный банк Варбургов в Гамбурге. Этот банк обеспечивал деньгами революционеров в России через свои представительства в Швеции[223]. На эти же деньги германские агенты организовывали забастовки и беспорядки в России в 1915 и 1916 годах.

Эта тесная связь представителей тайных обществ Англии и США с финансовыми структурами Германии заставляет усомниться в том, что Шифф, Варбурги и «Круглый стол» были полностью на стороне Англии и США. Когда интересы Англии и США как государств расходились с интересами их тайных организаций, банкиры и лорды без сомнений руководствовались последними.

С. П. Мельгунов пишет в своём труде: «Николай IIуказывал в телеграмме английскому королю на возможное влияние (английских — П. М.) банков, находившихся в немецких руках»[224].

Доказательством последнему утверждению служит, например, деятельность в России знаменитой американской корпорации швейных машинок «Зингер». Основанная в конце XIX века американским евреем, кстати, тоже выходцем из Германии, изобретателем и предпринимателем Исааком Меритом Зингером, эта корпорация была известна в первую очередь своими швейными и пишущими машинками. В начале XX века «Зингер» успешно завоёвывала русский рынок. В центре Санкт-Петербурга на Невском проспекте до сих пор возвышается великолепное здание её представительства.

Однако, как выясняется, фирма «Зингер» занималась не только продажей своих изделий. С начала Первой мировой войны корпорация была причастна к шпионажу в пользу Германии. Хотя, как известно, США не только не находились в союзе с Германией, но и всячески декларировали свои симпатии к Антанте. 5-го ноября 1914 года в секретном циркуляре Департамента полиции сообщалось: «По полученным в Департаменте полиции сведениям, главная контора фабрики «Зингер» поручила своим агентам по продаже швейных машин собрать негласным путём в обслуживаемых ими районах сведения о количестве и названиях селений, с указанием в таковых численности усадьб и жителей, а также достопримечательности местности.

Принимая во внимание, что вышеуказанные обстоятельства являются одним из способов служения целям военного шпионажа, Департамент полиции об изложенном считает необходимым известить»[225].

Между тем, в Польше жандармы перехватили еще одно письмо служащим фирмы «Зингер» от некоего американца Джона Говарда из Бремена. Он предлагал подыскивать ему «лиц из военной среды, которые бы за соответствующее денежное вознаграждение доставляли все последние сведения о новых распоряжениях, происшествиях, переменах и пр. в войсках»[226].

Однако неправильно было бы также думать, что между «Круглым столом» и Бродвеем не было разногласий в вопросах организации государственного переворота в России. Они были, но касались не стратегической цели, свержения Николая II и упразднения самодержавной власти, а путей её осуществления. Английский и американский планы переворота в России имели существенные отличия, которые нашли своё отражение в событиях февраля-марта 1917 года.

Во второй половине 1916 году в Англии происходит тихий государственный переворот. Все главные посты в государстве занимают представители «Круглого стола»: Ллойд-Джордж — премьер-министр, лорд А. Мильнер — военный министр, лорд А.-Дж. Бальфур — министр иностранных дел.

Именно с этого момента начинается непосредственная подготовка к революции в России.

Из главных причин, побудивших тайное американо-английское сообщество начать в 1916 году подготовку революции в России усиленными темпами, следует выделить следующие:

1) неотвратимость победы императорской России в Мировой войне и вытекающая отсюда невозможность построения нового мирового порядка,

2) неспособность помешать России завладеть черноморскими проливами, Константинополем и Святой Землей,

3) независимость Николая II во внутренней и внешней политике,

4) стремление трансатлантического капитала подчинить себе русский рынок и сырьевые ресурсы,

5) отсутствие рычагов воздействия на царскую Россию после войны,

6) религиозно-мистическая и геополитическая доктрина сообщества, предусматривающая обязательное уничтожение православной самодержавной русской государственности.

Важнейшей причиной ускорения верхушкой англо-американского сообщества подготовки государственного переворота в России стали взятые правительством Англии и Франции обязательства перед императорским правительством о территориальных приобретениях. Почему было так важно не допустить Россию в Босфор и Дарданеллы, не дать ей овладеть Константинополем и Палестиной?

Конечно, из-за геополитического положения этого региона. Ещё Наполеон говорил: «Кто владеет Палестиной, тот владеет миром». О значении Константинополя и проливов, владение которыми позволяло России контролировать военные и торговые пути в Средиземное море и открывало ей дорогу в Азию, в Индию и Африку, говорить не приходится.

Господство России в проливах означало бы к тому же быстрое окончание войны в пользу Антанты. Это, к слову сказать, понимали как немцы, так и союзники. Гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц писал: «Если Дарданеллы падут, то война для нас проиграна…»[227].

Французский капитан 1-го ранга Клод Фарер писал то же самое: «Если бы проливы были бы открыты, Гинденбург был бы побежден в Польше и пал бы немецкий фронт во Франции… сообщение между Средиземным и Черным морями было бы восстановлено. Русская армия была бы обильно снабжена военным снаряжением, а наша армия была бы подкреплена русскими полками. Турция была бы принуждена капитулировать, и война была бы закончена»[228].

Но такое завершение войны не устраивало Ллойд-Джорджа и Якова Шиффа. Война должна была закончиться именно по их сценарию, и в этом сценарии для России не было места.

Но было еще одно обстоятельство, которое заставляло как английских, так и американских заговорщиков делать всё от них зависящее, чтобы не пустить Россию в Турцию и на Ближний Восток. Причина эта заключалась в том, что господство России в этом регионе означало бы крах сионистской идеи построения еврейского государства в Палестине.

Надо отметить, что ни Шифф, ни Мильнер с Ллойд-Джорджем не были сторонниками сионизма. Но сионисты являлись их важными союзниками в планах нового передела мира. Один из лидеров сионистского движения Хаим Вейцман ещё в начале Мировой войны встречался с лордом Бальфуром и Ллойд-Джорджем[229].

В начале XX века сионизм начинает тесно смыкаться с революционным подпольем в России. В секретном циркуляре Департамента полиции от 16 мая 1912 года говорилось: «Уже со времени IV сионистского конгресса 1900 года идеи чистого сионизма, выработанные Базельской программой, стали отходить в массах еврейства на задний план, выдвигая вперёд программу насущной работы на местах и ставя на первое место социалистические принципы. Сионисты от чисто идейного учения постепенно стали переходить к тактике вмешательства в культурную, экономическую и политическую жизнь России. Эта эволюция сионизма привела последний в сторону противоправительственного направления»[230].

Сионисты прекрасно понимали, что если Святая Земля и Иерусалим будут находиться под контролем или во владении русского православного царя, то ни о каком еврейском государстве речи быть не может. Характерно, что Охранное отделение сообщало ещё в 1914 году: «Среди евреев идёт возбуждение по поводу русско-турецкой войны. Боятся, что русские, победив Турцию, могут лишить евреев сионистских плодов их долголетних усилий в Палестине»[231].

Тот страх, какой сионисты испытывали от возможности перехода Палестины под русское влияние, виден из их действий сразу же после февраля 1917 года. Французский историк Тьерри Нолин пишет: «Как только произошла февральская революция, в Россию приехал Иосиф Трумпельдор[232]. Он бросился к Керенскому с просьбой помочь евреям в Палестине. В июле 1917 года в Петрограде открылся Сионистский съезд, на котором Трумпельдорф встретился с П. Рутенбергом. «Наших братьев бьют, — заявил он Рутенбергу, — мы должны им помочь. Мы не можем позволить, чтобы еврейская кровь безнаказанно орошала землю Палестины». Происходит невероятное: Керенский, у которого были большие проблемы, очень серьёзно отнёсся к словам Трумпельдора. Керенский назначил его комиссаром по еврейским делам Военного министерства. Трумпельдор должен был создать еврейскую армию в 120 тысяч человек, которая должна была освободить Палестину, пройдя через территорию Армении»[233].

Если учесть, что в то же самое время Керенский разрешил призывать в армию русских подданных, проживающих на территории Англии, а среди них было много евреев, то не трудно догадаться, что сионисты и их английские покровители спешили, как можно быстрее, причем русскими руками, окончательно закрепить свои права на Палестину.

В марте 1915 года англичане и французы попытались осуществить Дарданелльскую десантную операцию. Сегодня можно не сомневаться, что главной целью англо-французского командования в операции было не допустить Россию к господству в этой части земного шара, хотя официально, уже задним числом, союзники объясняли её необходимость «установлением прочной связи с Россией»[234]. Но на самом деле, захватив Константинополь, союзники стали бы хозяевами положения и могли оспаривать русские притязания.

18-го марта 1915 года союзники начали Дарданелльскую операцию, которая закончилась полным их поражением. Потери союзных войск составили 20 000 человек.

Поняв, что военным путём взять под контроль проливы и Константинополь им не удастся, тайное сообщество приступило к написанию полномасштабного сценария государственного переворота в Петрограде.

Какова же была идеологическая доктрина тайного сообщества, представленного группой американских бродвейских банкиров и английскими лордами «Круглого стола»?

Россия вызывала как у «Круглого стола», так и у американских банкиров с бродвейского небоскрёба непримиримую ненависть. Это утверждение не является метафорой. Будучи холодными и расчётливыми людьми, руководители тайных обществ понимали, что императорская Россия является главным препятствием на их пути. Победа России в войне означала бы не только крах идеи мирового правительства, но и крах всего планируемого ими послевоенного мира. Общую обеспокоенность Запада высказал в письме президенту В. Вильсону его советник М. Хаус: «Если победят союзники, то это будет означать господство России на европейском континенте»[235].

Причём получалось, что тайные общества, поддерживая Антанту, способствуют победе России. Кроме того, после принятия императором Николаем II верховного командования и резкого усиления государственного контроля над оборонной промышленностью, стало ясно, что русская императорская власть не допустит частный капитал к сырьевым ресурсам страны даже в условиях войны, и тем более после победы.

Для врагов России это было совершенно неприемлемо. Россию нужно было непременно уничтожить. Это был холодный расчёт опытных шахматных игроков. Такой же расчёт был у этих игроков и в отношении Германии, которая должна была тоже быть уничтожена как великое государство. Однако что касается Германии, то у Шиффа и Мильнера не было особых чувств, даже скорее наоборот, личные воспоминания придавали в их отношениях к рейху определенную сентиментальность. К холодному же расчёту в отношении к России примешивалось чувство непримиримой ненависти.

Эта ненависть владела Шиффом всегда. В 1910 году посол России в САСШ (Северо-Американских Соединенных Штатах) барон Р. Р. Розен писал министру иностранных дел А. П. Извольскому: «На первый план выступает личность г-на Якова Шиффа, фанатического ненавистника России. […] Господин Шифф […] проникнут чувствами фанатической, незнающей никаких пределов ненависти к России, нанести удары которой всякими доступными ему средствами он считает своей священной обязанностью. В этих видах он не только финансировал японскую войну, но и участвовал в финансировании русской революции, причём, несмотря на его несомненный ум, он серьёзно убеждён в том, что русская государственность находится на краю гибели и ждёт только последнего удара, чтобы развалиться»[236].

Некоторые исследователи склонны объяснять эту ненависть еврейством Якова Шиффа. На наш взгляд, такой подход крайне упрощён и не объясняет природу этой ненависти. Известно, что другие американские банкиры, например евреи О.-С. Страус или Исаак Селигман, разумеется, не испытывавшие никакой любви к императорской России, вели, тем не менее, себя гораздо более осторожно. Вообще же отношение американских банкиров, да и вообще американского еврейства в целом, к русским евреям, за интересы которых они якобы боролись, было далеко не братским.

Барон Розен писал Извольскому 3/16 марта 1910 года: «Было бы ошибочным приписывать заботы американского еврейства об улучшении участи евреев в России только естественной симпатии к соплеменникам. Тут значительную роль играют соображения совершенно эгоистического характера»[237].

Всячески провоцируя по политическим мотивам еврейскую эмиграцию из России, американские евреи встречали своих русских соплеменников, мягко говоря, не дружественно. Это хорошо проявилось на знаменитом еврейском писателе С. Н. Рабиновиче, известном как Шолом-Алейхем, который, эмигрировав из России в США, так и не был признан американо-еврейским обществом «за своего». Американское еврейство хорошо встречало из России в основном еврейских революционеров, от которых отвернулась бóльшая часть российского иудейского раввината, но которых можно было с успехом использовать для противоправительственной деятельности в самой России.

Простой же еврейский народ в России, с его местечковой культурой, трудолюбием и заботами, вызывал у американского еврейского сообщества презрение и неприязнь. Более того, так как русским евреям, как и любому народу, была враждебна революция, грозящая социальными и бытовыми лишениями, то международные олигархи были заинтересованы в их исчезновении, либо путём выдавливания из России, либо тайной поддержкой, а то и организацией, антиеврейских настроений. Примечательно, что во время встречи Вейцмана с Бальфуром последний был удивлён убеждённостью Вейцмана в победе сионистских идей. Когда Бальфур сказал Вейцману, что раньше он никогда не слышал от евреев ничего подобного, Вейцман сказал лорду: «Мистер Бальфур, вы встречаетесь не с теми евреями»[238].

Вот судьба «не тех евреев», то есть тех, кто не был согласен становиться пушечным мясом для идей мирового господства американских банкиров, или идей сионизма, а таких евреев и в Англии, и в России было немало, совершенно не волновала ни Шиффа, ни Вейцмана.

Таким образом, ненависть американских банкиров, членов тайного сообщества, нельзя объяснить их еврейским происхождением.

К тому же ненависть к России испытывали и Мильнер, и Ллойд-Джордж, которые не были евреями. Конечно, эта ненависть не могла у них выражаться так открыто, как это мог позволить себе делать Шифф, в отличие от которого Ллойд-Джордж и Мильнер были официальными лицами. Эта ненависть пряталась у них за высокопарными фразами о «русских храбрых союзниках», о «героях русских солдатах» и так далее. Однако истинное отношение к России было выражено Ллойд-Джорджем сразу же после свержения царя: «Одна из главных целей Англии в этой войне достигнута!»

Ненависть, которую испытывали названные силы в Англии и в США к России, была иррациональна.

«Причиной ненависти масонства к России, — писал в своём отчёте заведующий заграничной агентурой Департамента полиции (Парижское бюро) Л. А. Ратаев, — является то, что её считают самым надёжным оплотом христианства. Ведь, рассматривая деятельность масонов, никогда не надо упускать из виду, что прежде всего это не просто безбожники, это — сектанты»[239].

К концу XIX века в США складывается мощная сила, представляющая собой соединение иллюминатской философии, иудейского мессианства, американского протестантизма. Эту силу можно назвать орденом иллюминатов, можно, как называют её сегодня, «неоконсерваторами», кратко «неоконами» — название всё равно не будет отражать её сути. Главное, что эта сила в XX веке стала реальной и могущественной.

Действия этой силы не ограничивались только США, ее могущественные сторонники были и в Англии, и в Германии, и во Франции. Эта единая организация имела огромные финансовые и политические возможности, так как среди ее сторонников были ведущие финансисты мира, ведущие политики и высокопоставленные сотрудники спецслужб.

Какую же цель преследовала эта сила? Мы уже говорили: создание нового мирового порядка, или, говоря сегодняшним языком, «организованного хаоса», когда человечество полностью теряет духовные и нравственные ориентиры, попадает в полную экономическую и финансовую зависимость от организаторов этого хаоса. Но новый мировой порядок не может быть единственной целью. Это, скорее, не цель, а средство. Также не могут быть целью деньги и власть, так как и они являются средствами.

Главная цель этой силы, безусловно, духовная, идеологическая. В основе этой идеологии лежит антихристианская, антицерковная и антинациональная составляющая.

В 1905 году Л. А. Ратаев подчёркивал: масонские круги Франции считают, что «на долю Франции выпала высокая задача повсюду организовывать демократию и тем постоянно подготавливать достижение масонского идеала — Всемирной Республики»[240].

Об этом же пишет современный российский исследователь доцент Т. В. Грачёва: «Цель создания глобального государства — это цель духовного и религиозного характера. Для того чтобы её достичь, нужно до основания уничтожить священную государственность, даже идею о ней, даже память о ней, полностью скомпрометировать её историю»[241].

Адепты этой идеологии понимали, что без уничтожения царской России победа не может быть одержана.

Главным гарантом победы России был император Николай II, не очень обольщавшийся об истинных намерениях своих союзников. Еще в 1914 году, на призывы Англии и Франции воевать до «последней капли крови», Государь заметил в близком кругу: «Они не кончают своей угрозы: прибавили бы — до последней капли русской крови. Они, по-видимому, так понимают эту войну»[242].

Участие англо-американского тайного сообщества в свержении русской монархии

В конце 1916 года тайное американо-английское сообщество приняло окончательное решение о начале стремительного форсирования подготовки государственного переворота в России. Целью этого переворота было свержение Николая II и полное уничтожение монархии в России.

15 февраля 1916 года агент Охранного отделения в Нью-Йорке сообщал: «14 февраля 1916 г. в восточной части Нью-Йорка состоялось тайное собрание из 62 делегатов. Пятьдесят из них «ветераны» революции 1905 года… Целью собрания было: обсуждение способа осуществления большой революции в России. По мнению большинства делегатов условия для реализации революции были благоприятными, кроме финансовых. Собрание тут же было осведомлено, что вопрос финансирования уже решен, в связи с чем имя Якова Шиффа неоднократно упоминалось»[243].

Исследователь Т. В. Грачёва утверждает, что «в архивах Государственного департамента США (1910–1929, № 861.4016/325) хранится следующее сообщение, подготовленное американскими разведывательными службами: «В феврале 1916 года впервые стало известно, что в России разжигается революция. Было выявлено, что упомянутые ниже лица вовлечены в это разрушительное предприятие: это директора «Куб, Лёйб энд Компани» Якоб Шифф, Отто Канн, Мортимер Шифф, Джером Ханауэр, Феликс Варбург и его брат Пол»[244].

Примечательно, что глава французской военной миссии при царской Ставке генерал Морис Жанен 7 апреля 1917 года записал в свой дневник: Февральская революция «руководилась англичанами и конкретно лордом Мильнером и сэром Бьюкененом»[245].

Однако не только английские лорды и американские банкиры приняли участие в подготовке свержения монархии в России. Активную помощь оказал им посол Франции в Петрограде Жорж Морис Палеолог. Палеолог до сих пор считается во Франции «специалистом» по царской России. Поводом для этого стали многочисленные и весьма сомнительные с точки зрения исторической правды книги Палеолога по русской истории. В. А. Сухомлинов в своих воспоминаниях прямо обвинял французского посла во лжи: «Что касается французского посла, то в Петербурге Палеолог не был достойным представителем своей страны, ибо предпочитал серьезному делу пустую болтовню и сплетни. […] В своих воспоминаниях о пребывании у нас Палеолог рассказывает разные небылицы. Кто хотя мало-мальски имеет понятие о характере, манере говорить Императора Николая II, тот не поверит ни одному слову Палеолога. Сочинять так храбро можно только на покойника, но не надо забывать, что могут быть еще живые свидетели, которые за умершего заступятся и поклепы обнаружат. Сфабрикованы у Палеолога его политические фантазии, под видом дружеской беседы с французским послом Государя, якобы «питавшего большие личные симпатии» к нему. Таких выражений, как «мой народ не понял» и «мой генеральный штаб хотел», не свойственны были образу речи Государя. Об «устьях Вислы» г. Палеолог сообщил мне новость, на которую я ему могу сказать, что это чистейшая выдумка, ибо Император Николай ему этого говорить не мог, раз подобный вопрос «в моем генеральном штабе» не возбуждался. Приписка к этой фантазии: «я выясню еще», сорвалась с пера Палеолога, когда он почувствовал сам, что зарапортовался, заведя Государя в чужой огород, так как это вопросы МИД, а не военного.

По неискусной подделке этой ясно, что Палеолог совсем не знает Николая 11 и вкладывает в его уста всякий тенденциозный вздор столичных политиков. Это не материал для серьезного исторического исследования, а лишь записки для легкого чтения, причём наивным и легковерным людям они могут понравиться, особенно на красивом, благозвучном французском языке»[246].

Нет нужды сомневаться в справедливости мнения генерала Сухомлинова. Для него, человека, в течение долгих лет почти каждый день видевшего царя и разговаривавшего с ним, прекрасно знавшего простую и ясную речь Николая II, было смешно читать высокопарные сочинения Палеолога, которые тот выдавал за слова императора. Но, при этом, десятки серьёзных авторов цитируют эти сочинения как неоспоримую истину.

Не меньшей ложью являются утверждения, что французский посол принадлежал к древнему императорскому византийскому роду Палеологов. Историк Михай Струдза в своём исследовании пишет о происхождении фамилии Жоржа Мориса: «В начале XVII-го века немецкий ученый Мартен Крюзиус встречал неких Палеологов в греческом районе Стамбула Фанаре. Настоящей фамилией этих Палеологов была — Джулиано по прозвищу — Муслим. Объединенные в несколько больших семейств эти фанарские Палеологи и их потомки поселились в Валахии. Некоторые из них стали румынскими боярами. В основном это были дети от внебрачных связей. Для того чтобы предать своим родам значимость и скрыть своё внебрачное происхождение, они присвоили себе знаменитую императорскую фамилию, а в конце XIX-го века румынские Палеологи напечатали в Константинополе генеалогическое дерево, которое приписывало им византийское происхождение, о котором нигде ранее не упоминалось. Этот любопытный документ хранится в Академии Наук в Афинах. Последний представитель этого рода, на котором он и заканчивается, не кто иной, как Морис Палеолог, французский посол. Этот дипломат поместил в Большую Энциклопедию XIXвека посвящённую самому себе статью, в которой представил себя как потомка византийского рода»[247].

Отец Мориса Александру Палеолог родился в 1824 году в Бухаресте. В 1847 году старший Палеолог был вынужден бежать во Францию, так как участвовал в заговоре против правящего господаря Валахии князя Георгиу Бебеску Во Франции Александру женился на уроженке Брюсселя Фредерике де Риддер. 13 января 1859 года у супругов родился сын Морис. Во время учёбы в лицее Людовика Великого Палеолог познакомился с Раймондом Пуанкаре, будущим президентом республики. В 1880 году началась дипломатическая карьера Мориса Палеолога. Он был секретарём французского посольства в Танжере, в Пекине и Риме. В 1907 был назначен уполномоченным послом в столицу Болгарии — Софию. В Софии Палеолог познакомился с английским посланником сэром Дж. Бьюкененом. Примечательно, что отец Бьюкенена, уже упомянутый нами сэр Эндрю Бьюкенен, в 1825–1830 гг. был сначала атташе, а затем и послом Англии в Константинополе, в то время когда там проживал отец будущего французского посла.

Палеолог пользовался большим расположением в русском обществе и в придворных кругах. Бьюкенен при всем своём уме никогда не имел в России того расположения, какое имел Палеолог. Генерал Спиридович верно подмечал, что «прошедший хорошую школу, Морис Палеолог (его настоящая фамилия совершенно другая) быстро разобрался в русском обществе, в партиях, завел, где надо было, агентуру, т. е. информаторов, отлично использовал некоторых дам русского высшего общества как осведомительниц и в результате ловко выбрал правильную линию поведения. И его любили»[248].

Пользуясь этой любовью, Палеолог осторожно, но упорно приобретал связи в высших сферах русского общества. Эти связи весьма пригодились заговорщикам в феврале 1917 года.

Кроме того, Палеолог поддерживал тайные сношения с польскими сепаратистами. 4 марта 1916 года он отправляет совершенно секретную записку министру иностранных дел А. Брияну, которая поражает своим цинизмом. По существу за спиной русского союзника обсуждаются планы расчленения его территорий. «Нужно признать, — пишет Палеолог, — что польский вопрос является одним из самых сложных, что сами поляки воодушевлены принципами своего национального возрождения. С точки зрения генеральной политики (единственной точки зрения, которая нас интересует), вот как я вижу эту проблему: 1. Император Николай враждебен либеральным устремлениям. Польша при нём останется под скипетром Романовых. 2. Превалирующее русское общественное мнение, в частности Думы, насильственно-враждебно возрождению Польши. Эта враждебность Думы представляет собой обстоятельство, делающее невозможным легальные попытки добиться провозглашения автономии. Я не представляю себе, чтобы вопрос мог решиться другим способом, как государственным переворотом по воле Государя. 3. Франция не может быть безразлична к чаяниям поляков. Она должна по своей традиции им помочь обрести Родину. 4. В настоящее время, пока идёт война, эта помощь не может быть провозглашена в иных формах, кроме крайне секретных. Что касается меня, то я поддерживаю тесные связи с представителями польской аристократии, которые бежали в Петроград. Я всегда приглашаю их, когда за моим столом я принимаю кого-нибудь из представителей правящей династии или высших сановников империи. Это единственное, что я могу им предоставить в настоящее время. 5. Но, когда придёт день мира, когда Россия будет готова реализовать свои грандиозные планы, которые обещает эта война, Франция должна протянуть руку помощи Польше»[249].

В январе 1917 года Палеолог в письме к министру иностранных дел Брияну указывает на свои постоянные встречи с польскими сепаратистами. Он указывает на необходимость объединения усилия всех союзных государств для достижения польской независимости. «Территориальное восстановление польского государства, — пишет он, — может быть реализовано только нашими общими усилиями»[250].

Первым этапом подготовки революции стала тайная организация травли английским и французским посольствами председателя Совета министров Б. В. Штюрмера. Причина этой травли заключалась в том, что Николай II наделил Штюрмера большими полномочиями. Штюрмер не только возглавлял правительство, но фактически лично курировал иностранные, финансовые и внутренние дела, чего раньше в Совете министров не наблюдалось. 3-го марта Штюрмер стал совмещать должность главы правительства с должностью министра внутренних дел, а 7-го июля Штюрмер оставил должность министра внутренних дел и получил должность министра иностранных дел, по-прежнему оставаясь председателем Совета министров. Назначение Штюрмера министром иностранных дел вместо Сазонова означало, что отныне Государь всецело берёт контроль за международной политикой на себя. Это очень встревожило союзников. По существу с их стороны новому главе правительства был устроен бойкот.

Дж. Бьюкенен и М. Палеолог старались избегать встреч со Штюрмером. В одном из донесений в Лондон 18 августа 1916 года английский посол писал: «Я никогда не могу надеяться на установление отношений доверия с человеком, на слово которого отнюдь нельзя положиться и единственной целью которого является преследование своих честолюбивых планов»[251].

Стали распространяться клеветнические слухи о том, что Штюрмер сторонник сепаратного мира с Германией и обслуживает её интересы. Товарищ министра внутренних дел генерал-лейтенант П. Г. Курлов писал: «Положение Б. В. Штюрмера оказалось трагическим благодаря клевете, которая была против него направлена с первых же дней. Его немецкая фамилия, во время войны с Германией, дала возможность избрать его мишенью яростных нападений, за которыми скрывались посягательства на авторитет царствующей династии. В думских речах он выставлялся как видный член германофильской партии, будто бы возглавляемой Императрицей, и как сторонник сепаратного мира с Германией»[252].

В Лондоне российский посол граф А. К. Бенкендорф вдруг потерял доверие, ему отказали в доступе к закрытым материалам английского МИД. На вопрос посла о причине такой перемены ему разъяснили: «Знаете, мы неуверены теперь, что самые большие секреты не проникнут к нашим врагам. Напротив, мы имеем признаки, что каким-то способом эти секреты становятся известными неприятелю со времени назначения Штюрмера».

Травля Штюрмера осуществлялась главным образом руками думской оппозиции, но руководство шло из английского посольства.

Условно план западных организаторов революции в России можно разделить на финансовую и организационную составляющую. Первая, безусловно, в основном лежала на бродвейском сообществе, вторая — на английском «Круглом столе». Бродвейские банкиры имели большие связи в революционной среде, в части финансового сообщества России, среди некоторых депутатов Государственной Думы. Но они не имели серьёзного влияния в высших сферах русской политической и военной элиты. Шифф не имел авторитета, например, у генералов Ставки или думцев. Мильнер и Бьюкенен, наоборот, этот авторитет имели, но не имели такого количества денег, какие имел Шифф и его компаньоны по Бродвею.

Поэтому английские лорды получили большие финансовые вливания от трансатлантических корпораций.

Генерал-лейтенант А. А. Гулевич писал в своей книге, что лорд Мильнер получил более 21 миллиона рублей из США для финансирования русской революции[253].

Эта сумма примерно совпадает с той цифрой, которую Шифф, по словам его внука, затратил на русскую революцию. Чолли Никербоскер писал в Нью-йоркском «Американском журнале» от 3-го февраля 1949 года: «…внук Якова Шиффа, видный член нью-йоркского высшего общества, признал, что только его дед, Яков Шифф», вложил 20 миллионов долларов в русскую революцию[254].

Шифф не в первый раз финансировал врагов России. Во время русско-японской войны, в 1904–1905 годах, он уже перечислил японцам 200 миллионов долларов для организации смуты в Российской империи. За заслуги перед Японией Шифф был награждён микадо орденом Священного сокровища[255].

Деньги Шиффа на русскую революцию шли, в частности, через германские банки, владельцами которых были его родственники, в частности банк Ротшильда. Эти деньги впоследствии назывались «германскими деньгами». Милюков открыто говорил: «Ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли роль в Февральской революции»[256].

О том, что американские и германские деньги, выделяемые на революцию в России, были одного происхождения, говорит записка первого секретаря русского посольства в Вашингтоне графа И. Г. Лорис-Меликова от 17/30 марта 1916 года: «Никакая иностранная нация не имеет в Америке столько банков, сколько Германия. Чтобы перечислить только крупнейшие из них, достаточно упомянуть о фирмах: «Кун, Лейб и К°», «Ляденбург, Тальман и К°», «Селигман и Г» и прочие. Эти банки всецело немецкие по происхождению, и если в настоящее время они и считаются американскими, то не подлежит сомнению, что интересами своими они все еще тесно связаны с Германией. Они имеют огромное положение и силу в Нью-Йорке. Во главе одного из них «Кун, Лёйб и К?» стоит отъявленный враг России немецкий еврей Яков Шифф»[257].

В марте 1916 года послом США в России был назначен банкир и хлеботорговец Дэвид Фрэнсис, человек весьма близкий к Якову Шиффу. Фрэнсис, наряду с Бьюкененом и Палеологом, сыграл заметную роль по организации и осуществлению заговора против русского императора. С Одной стороны, новый посол стремился усилить зависимость России от Америки. С другой стороны, будучи хлеботорговцем, он был заинтересован в устранении России как конкурента с мирового рынка зерна. Революция в России, которая могла бы подорвать ее сельское хозяйство, скорее всего, входила в планы Фрэнсиса, а потому он внимательно следил за деятельностью российских революционеров.

К концу 1916 года Бьюкенен был хорошо осведомлён о двух планах русских заговорщиков по свержению императора Николая II с престола. Сведения об этих планах английский посол передавал премьер-министру Ллойд-Джорджу в Лондон[258].

О заговоре против царя Бьюкенен знал непосредственно от самих заговорщиков. Товарищ министра внутренних дел генерал П. Г. Курлов в своих мемуарах писал, «что розыскные органы ежедневно отмечали сношения лидера кадетской партии Милюкова с английским посольством»[259]. Примечательно, что этот текст у Курлова имеет следующее примечание: «К счастью, документы, относящиеся до этого вопроса, сохранены моими подчиненными от революционеров, и я надеюсь, что буду иметь возможность опубликовать их при втором издании этой книги». Насколько известно, эти документы никогда не были опубликованы Курловым. Он умер в том же 1923 году, когда увидели свет его мемуары.

Интересно, что Милюков сохранил с Бьюкененом и Палеологом самые тесные связи и после Февральской революции. «Часть дня уходила на ежедневные беседы с послами. У меня собирались Бьюкенен, Палеолог и Карлотти»[260].

По некоторым сведениям, Бьюкенен имел встречи и с фрондирующими великими князьями.

А. А. Вырубова пишет: «Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол сэр Бьюкенен принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями по этому поводу»[261].

По словам самого Бьюкенена, ситуация обострилась настолько, что за столом у английского посла аристократы обсуждали вопрос, будет ли убита императорская чета в ходе грядущих потрясений[262].

Та же Вырубова писала в своих воспоминаниях, что в августе 1916 года «из Крыма приехал Гахам караимский. Он представлялся Государыне. […] Гахам первый умолял обратить внимание на деятельность сэра Бьюкенена и на заговор, который готовился в стенах посольства с ведома и согласия сэра Бьюкенена. Гахам раньше служил по Министерству иностранных дел в Персии и был знаком с политикой англичан»[263].

В ночь с 16-го на 17-е декабря 1916 года английские спецслужбы принимают непосредственное участие в убийстве Г. Е. Распутина. Это убийство стало важным этапом на пути к государственному перевороту.

Генерал Спиридович вспоминал, что во время Высочайшего приема по случаю Нового 1917 года, «принимая поздравления дипломатов, Государь очень милостиво разговаривал с французским послом Палеологом, но, подойдя к английскому послу Бьюкенену, сказал ему, видимо, что-то очень неприятное. Близстоящие заметили, что Бьюкенен был весьма смущен и даже сильно покраснел. На обратном пути в Петроград Бьюкенен пригласил к себе в купе Мориса Палеолога и, будучи крайне расстроенным, рассказал ему, что произошло во время приема. Государь заметил ему, что он, посол английского короля, не оправдал ожиданий Его Величества, что в прошлый раз на аудиенции Государь упрекал его в том, что он посещает врагов монархии. Теперь Государь исправляет свою неточность: Бьюкенен не посещает их, а сам принимает их у себя в посольстве. Бьюкенен был и сконфужен, и обескуражен. Было ясно, что Его Величеству стала известна закулисная игра Бьюкенена и его связи с лидерами оппозиции»[264].

По всей видимости, англичане рассматривали два варианта переворота: двухступенчатый и прямой. Первый предусматривал заставить императора Николая II согласиться с созданием «Ответственного министерства», которое бы сплошь состояло из проанглийски настроенной думской оппозиции. Одновременно царь должен был согласиться на полный контроль своей политики со стороны союзников.

В случае если бы Николай II ответил отказом на требования союзников, в действие должен был вступить второй вариант переворота, то есть прямое свержение царя с престола.

В январе 1917 года в Петрограде должна была состояться союзническая конференция. Официально её целью была координация действий союзных держав против Германии и её союзников. Но на самом деле конференция должна была стать координацией действий между представителями союзных держав и русскими заговорщиками.

Премьер-министр Великобритании Д. Ллойд-Джордж не скрывал своих надежд от этой конференции, которая «может привести к какому-нибудь соглашению, которое поможет выслать Николая и его жену из России и возложить управление страной на регента»[265].

В результате царю были предъявлены следующие требования:

1. Введение в Штаб Верховного главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса.

2. Обновление командного состава армии в согласовании с державами Антанты.

3. Введение «Ответственного министерства».

На эти требования император ответил отказом по пунктам.

По пункту 1: «Излишне введение союзных представительств, ибо Своих представителей в союзные армии с правом решающего голоса вводить не предполагаю».

По пункту 2: «Тоже излишне. Мои армии сражаются с большим успехом, чем армии Моих союзников».

По пункту 3: «Акт внутреннего управления подлежит усмотрению Монарха и не требует указаний союзников»[266].

В том же духе был выдержан ответ Государя и Бьюкенену, который во время аудиенции позволил себе обсуждать дела внутреннего устройства Российской империи. Причем Бьюкенен недвусмысленно дал понять, что если император не пойдет на английские требования, его ждет революция и даже возможно гибель. Бьюкенен сказал, что «За неделю до убийства Распутина я слышал о предстоящем покушении на его жизнь. Я счёл эти слухи пустой сплетней, но, тем не менее, они оказались верными. Поэтому я и сейчас не могу оставаться глухим к доходящим до меня слухам об убийствах, замышляемых, как говорят, некоторыми экзальтированными личностями. А раз такие убийства начнутся, то нельзя сказать, где они кончатся»[267].

Отрицательный ответ Николая II на фактический ультиматум союзников привел к тому, что в правящих кругах Антанты было решено оставить путь дипломатического давления и перейти к открытой поддержке заговора против царя.

19 января 1917 года в Петрограде собралась конференция союзников. Державы были представлены на самом высоком уровне. Представляя по её результатам доклад императору Николаю II, министр иностранных дел России Н. Н. Покровский сообщал: «С Высочайшего Вашего Императорского Величества соизволения в январе месяце текущего года созвана была в Петрограде, для установления политических и военных мероприятий, связанных с продолжением войны, Конференция союзных держав, при участии представителей России, Франции, Великобритании и Италии. В состав Конференции в качестве представителей союзных правительств вошли: от Франции — министр колоний Думерг, французский посол в Петрограде г. Палеолог и генерал Кастелъно; от Англии — член кабинета министров и военного Совета виконт Мильнер, великобританский посол сэр Дж. Бьюкенен»[268].

Главным действующим лицом западных союзников на конференции был, конечно, лорд Мильнер. «С конца 1916 г., за исключением Ллойд Джорджа, Мильнер был самой значительной фигурой в правительстве», — пишет в своей книге английский историк В. Гальперин[269].

10 декабря 1916 г. Ллойд Джордж назначил Мильнера главой объединенной делегации союзников для переговоров с Россией. Уже после февральского мятежа ирландский представитель палаты общин прямо указывал на Мильнера, как на организатора русской революции: «Наши лидеры поздравляют кого? Преуспевших мятежников! Они послали лорда Мильнера в Петроград, чтобы подготовить революцию, которая уничтожила самодержавие в стране-союзнице»[270].

5 февраля лорд Мильнер, среди прочих делегатов конференции, был принят императором Николаем II. Во время этого приёма была предпринята попытка со стороны Мильнера оказать прямое давление на царя. При этом лордом Мильнером была представлена Николаю II записка, в которой он предлагал назначить на высшие посты в государственных органах власти России определенных людей из оппозиции, «не считаясь с официальными традициями»[271].

Мильнер дал понять, что в противном случае у царского правительства могут возникнуть серьезные затруднения, в том числе с поставками военных материалов из Англии. Будучи в курсе этих событий, английская газета «Манчестер Гардиан» от 16 марта 1917 г. привела содержание бесед Мильнера с Николаем II, утверждая, что лордом было высказано настоятельное пожелание, чтобы было назначено новое правительство, в котором премьером и одновременно министром иностранных дел стал бы С. Д. Сазонов[272].

Жесткий ультимативный характер требований Мильнера подчёркнут А. Бальфуром в беседе с военным обозревателем газеты «Таймс» полковником С. Репингтоном: «Монархам редко делаются более серьезные предупреждения, чем те, которые Мильнер сделал царю»[273].

Во время своего визита Мильнер встретился с председателем Военно-промышленного комитета Думы А. И. Гучковым, князем Г. Е. Львовым, председателем Государственной Думы М. В. Родзянко, генералом А. А. Поливановым, бывшим министром иностранных дел С. Д. Сазоновым, лидером кадетов П. Н. Милюковым.

Тогда же в Петроград прибыл из Москвы британский генеральный консул и по совместительству секретный агент британской разведки Роберт Гамильтон Брюс Локкарт. В течение второй половины 1916 года по заданию Бьюкенена Локкарт встречался с председателем Всероссийского земского союза князем Г. Е. Львовым, будущим главой Временного правительства. Вместе со Львовым на встречи с Локкартом приходили московский городской голова М. В. Челноков, лидер московских кадетов член «Прогрессивного блока» Думы В. А. Маклаков, родной брат А. И. Гучкова Николай Иванович Гучков[274].

Следует сказать, что Локкарт был человеком Мильнера, работавшим в тесном контакте с Сиднеем Рейли. По утверждению Э. Саттона «Локкарт был выбран для своей миссии Мильнером и Ллойд Джорджем»[275].

Кроме того, Локкарт был дружен с оккультистом сатанинского уклона А. Кроули. Брюс Локкарт и сам очень интересовался оккультизмом и был членом «Совета 300-х», «дочерней» организации «Круглого стола». С Кроули Локкарта в Москве познакомил греческий то ли еврей, то ли армянин Михаил Ли-киардопулос, более известный под прозвищем Лики, который был секретарём московского Художественного театра. Локкарт впоследствии использовал Лики в качестве главы отдела британской пропаганды в Москве[276]. Интерес английской разведки к Художественному театру может показаться странным, если не знать, что скрывалось за его кулисами. Не надо забывать, что с Художественным театром был тесно связан писатель Максим Горький и его любовница М. Ф. Андреева, бывшая ведущая актриса театра. Андреева, тайный член РСДРП, одновременно ещё с 1905 года поддерживала тесные контакты с так называемым «старообрядческим капиталом». Если учесть, что главные заговорщики и руководители «Прогрессивного блока» (братья Гучковы, Рябушинский, Коновалов) были представителями этого капитала, то интерес англичан к Художественному театру становится вполне понятен. С 1915 года Андреева жила в Москве, которая становится одним из главных центров подготовки революции. Кроме того, другая ведущая актриса театра В. Ф. Комиссаржевская поддерживала дружественные отношения с А. И. Гучковым. Именно Комиссаржевская была посредницей между Гучковым и М. И. Зилотти в их бурно развивающемся романе. М. И. Зилотти приходилась свояченицей брату Гучкова К. И. Гучкова[277].

Через неделю Мильнер сам приехал в Москву и лично встретился с Челноковым и другими сторонниками «Прогрессивного блока». Эта встреча прошла под предлогом награждения Челнокова орденом Подвязки[278].

Во время встречи Мильнера и Локкарта с одной стороны и Львова и Челнокова с другой последние передали Мильнеру меморандум, в котором говорилось, что если со стороны императора Николая II не будет в ближайшее время оказано никаких уступок, революция неминуема. По утверждению Львова, она произойдёт в течение трёх недель[279].

Между тем, в самой Англии полным ходом шла подготовка общественного мнения к предстоящему крушению России. Русский дипломат Ю. Я. Соловьёв, находившийся в конце 1916 года в Лондоне, вспоминал: «Во всех больших лондонских кинематографах в это время показывались военно-патриотические фильмы. После них на экране появлялись портреты глав союзных государств. Это сопровождалось исполнением национальных гимнов. Портрета Николая II при этом не было, и русский флаг среди союзных флагов, украшавших сцену, в большинстве случаев отсутствовал»[280].

Напомним, это было в конце 1916 года. Английское участие в подготовке переворота шло полным ходом.

Кроме встреч с представителями думской оппозиции, англичане провели в Москве ряд важных переговоров с московскими финансовыми воротилами. Предмет переговоров был все тот же: грядущий переворот.

В последующем Мильнер, Бьюкенен, Локкарт тщательно скрывали и опровергали свою связь и помощь заговору против царя. Но многочисленные факты неопровержимо доказывают обратное.

Сотрудничество англичан с оппозицией не прошло незамеченным для императора Николая II.

Февральские события в полной мере выявили роль западных сил в её организации и осуществлении. Любопытные подробности своего ареста и главных действующих лиц переворота оставил в своих воспоминаниях Петроградский градоначальник генерал А. П. Балк: «У Зимнего Дворца навстречу нам шли два английских офицера. Одного я знал хорошо в лицо, фамилию забыл, но фигуру его, необычно длинную и поджарую, знал каждый, кто бывал в «Астории». Так вот этот офицер своеобразно приветствовал нас. Он остановился, повернулся к нам лицом, засунул руки в карманы и, пригибаясь назад во все свое длинное туловище, разразился громким хохотом, а потом что-то кричал и указывал на нас пальцем»[281].

А. Корнеев сообщает следующие весьма интересные сведения; «Во время февральских волнений в войсках многочисленные английские агенты в столице России не только вели антиправительственную агитацию, но и предпринимали активные попытки подкупать даже солдат, чтобы те выходили из казарм и не подчинялись своим офицерам. За это предлагали по 25 рублей. Такие данные подтверждены сведениями французской военной миссии в России, опубликованными в Париже в 1927 году. (Тогда 15 рублей стоил костюм)»[282].

В дни февральского переворота в Ревеле базировалась британская военная флотилия под командованием командора Фрэнсиса Кроми. Официальным мотивом пребывания ее здесь были совместные действия с флотом России против Германии. Любопытна личность самого капитана Кроми. Он был активным сотрудником британской разведки, находился в непосредственной связи с Брюсом Локкартом и Сиднеем Рейли. В августе 1918 года ВЧК пыталась его арестовать, как подозреваемого в покушении на жизнь Ленина. Во время попытки ареста Кроми оказал вооружённое сопротивление и был убит[283].

Находясь в России зимой 1916 — зимой-весной 1917 года, Ф. Кроми постоянно письменно сообщал о событиях в России. Адресатами его были: глава британской военно-разведывательной миссии в России Самуэль Хор, контр-адмирал Ричард Филлимор, британский военно-морской представитель при императорской Ставке в России. Интересно, что Ф. Кроми прибыл в Петроград именно 27 февраля, в день наиболее значимых начальных событий государственного переворота в России.

Официальной причиной был двухнедельный отпуск в столице России, где тогда происходили крупные уличные беспорядки. Конечно, отпуск в такое время был лишь прикрытием его секретной деятельности. Ясно, что британская флотилия могла быть использована в случае необходимости для помощи прозападному Временному комитету Госдумы, узурпировавшему власть в России и образованному как раз в день прибытия в Петроград Ф. Кроми. (Кроме того, уже сам факт пребывания британской военной флотилии недалеко от столицы России, особенно после яркой демонстрации членами британской делегации поддержки оппозиции, играл немалую роль в такой ситуации.)

После признания Англией Временного комитета Госдумы в качестве законного Правительства России, узнав о подходящих к столице войсках генерала Иванова, посланных царем, о чем Ф. Кроми поведал посол Англии в России Бьюкенен, командор срочно возвращается в Ревель 1 марта, пробыв в столице лишь два дня. Очевидно, что в такой ситуации он готовился при необходимости прийти на помощь Временному правительству[284].

Таким образом, можно констатировать, что ведущая организаторская роль в деле свержения императора Николая II с престола принадлежала силе извне. Следует признать, что за этой силой стояли не национальные интересы того или иного государства, а интересы тайного международного сообщества. Главной целью этого сообщества было уничтожение любой ценой самодержавной России. Об этом откровенно писал британский историк-коммунист Эрик Джон Хобсбаум: «Если и существовало государство, в котором революция считалась не только желательной, но и неизбежной, так это империя царей»[285].

Одним из главных доказательств решающей роли в свержении и аресте императора Николая II западными союзниками служит признание генерала Мориса Жанена, возглавлявшего в 1916–1917 годах французскую военную миссию при русской императорской Ставке. Признание это было сделано Жаненом в 1920 году, в телеграмме французскому верховному комиссару Сибири Роже Могра по поводу обстоятельств гибели адмирала А. В. Колчака. Объясняя Могра, почему он, Жанен, фактически способствовал выдаче «верховного правителя» большевистскому «временному иркутскому правительству», обрекая адмирала на неминуемую гибель, Жанен пишет: «Адмирал был передан комиссарам временного правительства. так же как это было сделано с царем, которого французский посол мне персонально запретил защищать», (выделено нами — П. М.)[286].

То есть Жанен недвусмысленно дает понять, что в марте 1917 года именно французская сторона сыграла решающую роль в выдаче императора Николая II Временному правительству.

О том, что французские правящие круги немедленно отстранились от судьбы свергнутого императора, видно и из бумаг самого французского посла той поры М. Палеолога. В его бумагах мы находим следующее сообщение в Париж: «Секретно. 21 марта 1917 года. Руководители военных миссий при русской ставке заявили о готовности сопровождать Императора в Царское Село, желая оказать ему тем самым услугу и защиту. Я приказал генералу Жанену не покидать Могилева»[287].

Что же касается правящих кругов Соединенных Штатов, то мы видим не просто отстраненность от судьбы свергнутого императора, но, наоборот, крайне враждебное отношение, как лично к нему, так и ко всем представителям Дома Романовых. 19 марта 1917 года, то есть в то время, когда Палеолог запрещал своим подчиненным всякую поддержку свергнутому Государю, посол США в России Фрэнсис отправил государственному секретарю своей страны следующую телеграмму:

«Государственному секретарю (телеграмма) Петроград, 19 марта 1917 года, 8 часов вечера (получена в 6 часов вечера).

Порядок сохраняется по-прежнему. Приняты все меры, чтобы не допустить никаких претензий на трон, как со стороны великого князя Михаила, представляющего прямое наследование после отречения царя и царевича, так и сделать тщетной всякую попытку сохранить имперскую преемственность вплоть до «people act»[288].

Это последнее выражение «people act» означает не что иное, как физическое устранение любого потенциального претендента на русский трон, если тот выразит готовность его занять.

Таким образом, мы видим, что действия Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки в отношении царской семьи носили слаженный характер и отличались сознательной враждебностью.

Однако, признавая важную роль внешних сил в свержении монархии в России, было бы неправильно считать эту роль главной и решающей. Следует признать, что эти внешние силы не смогли бы добиться поставленных ими целей, если бы они не имели внутри России мощной поддержки в лице влиятельных общественных, думских, политических, промышленных и военных деятелей.

А. И. Гучков и «старообрядческая» оппозиция

Наиболее известным и ярким участником заговора против императора Николая II является, безусловно, председатель Центрального военно-промышленного комитета и член Государственного совета Александр Иванович Гучков. Пожалуй, нет ни одного сколь-нибудь значимого предприятия, направленного на умаление престижа Государя, на его дискредитацию или на ослабление его власти, за которыми не стоял бы Гучков. Причины, по которым Гучков находился в непримиримой вражде к Николаю II, были не только политического, но и личного характера. По имеющимся сведениям, царь сначала скорее положительно относился к Гучкову, ценя его ум и способности. Однако затем Гучков позволил себе предать огласке подробности одного своего частного разговора с Николаем II. Как вспоминал один из ближайших соратников Гучкова по Государственной Думе Н. В. Савич, «Гучков рассказал о своей беседе с царём многим лицам, членам фракции при президиуме Государственной Думы. Точно не помню кто, но кто-то разболтал всё, что слышал от Гучкова. Всё это дошло до сведения печати, на другой же день было подробно напечатано в газете, причём с такими подробностями, что было ясно, откуда могли быть получены эти сведения. Хуже всего было то, что преданы гласности были не только факты, о которых шла речь, но и некоторые мнения, высказанные Государем. […] Факт оглашения в печати его интимной беседы Государь воспринял как оскорбление, как предательство. Он круто и резко изменил своё отношение к Гучкову, стал относиться явно враждебно»[289].

Дорога Гучкову в правительство была закрыта.

Человек крайне честолюбивый и себялюбивый, Гучков затаил обиду на царя, постепенно переросшую во вражду. Тот же Савич так оценивал характер «нашего лидера»: «При большом уме, талантливости, ярко выраженных способностях парламентского борца Гучков был очень самолюбив, даже тщеславен, при том он отличался упрямым характером, не терпящим противодействия его планам. В последнем случае он реагировал резко и решительно, становился сразу в позу врага»[290].

Но, конечно, было бы неправильно считать, что эта вражда личного порядка была определяющей в деятельности Гучкова. Определяющим было его стремление к власти, стремление играть самостоятельную и исключительную роль в политике. Кроме того, следует учесть, что Гучков изначально был противником существующего строя. О Гучкове часто любят говорить, что он был монархистом. Сам Гучков тоже неоднократно заявлял об этом. Монархист, свергающий своего монарха, вещь, конечно, необычная. Но еще более странным выглядит монархист, совершающий государственный переворот в разгар тяжелейшей войны, монархист, сотрудничающий со злейшими врагами монархии, монархист, выдающий иностранным державам сведения, составляющие государственную тайну, монархист, распространяющий самую отвратительную клевету на царскую чету. Конечно, никаким монархистом, в подлинном смысле этого слова, Гучков не был. Но не был он и либералом, хотя таковым его считали до революции и таковым почему-то многие его считают до сих пор. Не был он и масоном, в классическом понимании этого слова, хотя опять-таки многие исследователи считают его масонство неоспоримым. Кем же он был, Александр Иванович Гучков?

Вражда Гучкова к самодержавию будет не понятна, если не учесть его происхождения, его окружения и его мировоззрения. Гучков принадлежал к купеческой старообрядческой семье, а затем был неразрывно связан с так называемым старообрядческим капиталом, сыгравшим заметную роль в революции. Говоря, что Гучков принадлежал к старообрядцам, мы опять-таки понимаем, как и в случае с его монархизмом, либерализмом и масонством, что это не более чем условное определение. К старообрядческой церкви, то есть к православию старого обряда, Гучков и другие представители «старообрядческого» капитала имели самое опосредованное отношение. Но при этом огромное влияние на них оказали так называемые старообрядческие идеи и положения. Неважно, насколько Гучков и его сподвижники из среды купечества придерживались «старообрядческой идеологии», важно, что её догматы сформировали в них отношение и к Православной церкви, и православной монархии. «Не подлежит сомнению, — пишет потомок Гучкова и хулитель русской монархии А. И. Гучков-Френкин, — что связь Гучковых, Рябушинских и многих других купеческих семей со старообрядчеством сыграла огромную роль в том, что почти все они оказались в либеральном лагере и считали своим долгом участие в борьбе за гражданские свободы. У них были расхождения в тактике и методах этой борьбы, и конечные цели они представляли себе по-разному. Но старообрядческие гены способствовали их воспитанию именно в этом духе»[291].

Исходя из этого, надо сказать два слова об этой «старообрядческой идеологии».

Начнём с того, что до 1905 года такого понятия, как старообрядческая церковь, в России не существовало. Старообрядцы считались раскольнической сектой и преследовались. В 1800 году указом императора Павла I была создана так называемая Единоверческая церковь, которая, признавая юрисдикцию Русской Православной Церкви, придерживалась дореформенных (старообрядческих) обрядов. Часть старообрядцев перешли в Единоверческую церковь, но значительная их часть по-прежнему пребывала в расколе.

Старообрядцы-раскольники также не были едины. Они разделялись на тех, кто признавал духовенство, и тех, кто духовенство не признавал (так называемые «беспоповцы»). Если о первых можно говорить как о церковной организации, признающей таинства и иерархию, то последние представляли собой различные варианты раскольнических сект. Часто эти секты полностью отпадали от христианства и приобретали изуверский характер. В этих сектах не принималось всё «мирское»: браки, законы, служба в армии, паспорта, деньги, любая власть. Замкнутый образ жизни, ограниченный контакт с «миром», учение о воцарении Антихриста с самого начала играли значительную роль в беспоповских толках. Красной нитью у беспоповцев проходила мысль, что «нет ныне в мире ни православного священства, ни таинства, ни благодати, нет средств ко спасению, ибо антихрист истребил все таинства»[292].

К началу XX века раскольничье старообрядчество представляло собой организованную и влиятельную силу. Эту силу придавало ему купечество, ведущие представители которого были старообрядцами. Опять-таки это очень условное определение, зачастую отражающее не религиозный их характер, а скорее происхождение и идеологию. Так, например, среди Вичугских купцов-фабрикантов, откуда был выходцем промышленник А. И. Коновалов, существовали секты бегунов-странников и секты Спасова согласия.

Эти секты не имели ничего общего с православием, к которому относят себя церковные староверы.

Крайне опасной псевдостарообрядческой сектой была секта «Новый Израиль», главой которой был Василий Семёнов Лубков. Сделавшись лжехристом, Лубков объявил себя «вождем новоизраильского народа», «царем XXI века», «сыном светлого эфира», которому «вручены премудрость и власть по всей земле». На 1912 год секта «Новый Израиль» насчитывала 3012 человек.

Опасность «лубковцев» заключалась в том, что эта секта приобретала большое влияние на Дону, в среде донского казачества. Это сыграло роковую роль в дни февральских событий 1917 года. Большевик В. Д. Бонч-Бруевич, тесно связанный с русскими сектантами и активно сотрудничавший с ними в борьбе с русской монархией, писал: «25 февраля 1917 года ко мне явилась группа кубанских казаков, служивших в то время в Петрограде и стоявших со своим полком где-то за Невской заставой, пришедших на мою квартиру в полном вооружении, только без карабинов. Это были представители секты «Новый Израиль». Расспросив меня относительно моего мнения о событиях в Петрограде, заявили мне, что они клянутся употребить все усилия в своих сотнях, как лично, так и через своих товарищей, чтобы ни в коем случае в рабочих не стрелять и при первой возможности перейти на их сторону. Так как из них я знал только одного, а пришло их одиннадцать человек, и так как они поняли, что я им не очень-то доверяю, то они в знак доказательства своей принадлежности к секте новоизраильтян вдруг встали и все отдали мне земной поклон по особому израильскому сектантскому способу — поклон рыбкой, — которым, по преданию, кланялись друг другу первые христиане, в знак покаяния и всепрощения. Я, конечно, знал эти «тайны» хорошо исследованной мной секты.

— Истинно говорю тебе, — сказали они, целуя меня, это требовалось по обычаю: после поклона совершалось «целование любви», — как другу нашего вождя Василия Семеновича (Лубкова), и скажи об этом всем своим товарищам — стрелять не будем, а перейдем на сторону народа»[293].

Интересно, что Бонч-Бруевич и Гучков весьма плодотворно сотрудничали и обменивались информацией. Гучков, говоря о Распутине, сам признавался в этом[294]. Более того, по сведениям Г. М. Каткова, именно Бонч-Бруевич познакомил Гучкова с Распутиным[295]. Кстати, Бонч-Бруевич был связан не только с лубковцами и Гучковым, но и с толстовцами, и с духоборами. Он проходил по оперативным материалам Главного жандармского управления и Охранного отделения. «Названный Бонч-Бруевич, — говорилось в этих материалах, — с 1896 по 1905 год проживал за границей, причём имел тесные сношения с тамошними социал-демократами, принимал непосредственное участие в различных революционных изданиях и, между прочим, занимался пропагандой лжеучения графа Льва Толстого. В 1899 году Бонч-Бруевич сопровождал из Константинополя в Канаду русских духоборов»[296].

Любопытно, что в подробных справках на Бонч-Бруевича ни словом не говорится, что его родной брат генерал-лейтенант М. Д. Бонч-Бруевич занимался вопросами контрразведки на Западном и Северо-Западном фронтах!

Гучковы относились к старообрядческой Преображенской общине Федосеевского согласия. Дед А. И. Гучкова Е. Ф. Гучков выкупал крестьян из крепостной зависимости при условии перехода их в Федосеевское согласие[297].

Что представляла собой секта федосеевцев? Федосеевская секта была организована новгородским беспоповцем Феодосием Васильевым в 90-х годах XVII века. В секте в духе агрессивной беспоповщины проповедовался строгий аскетизм, непримиримое отношение к государственной власти и иным вероисповеданиям. В православные храмы сектанты не ходили, а устраивали моленья в домах-молельнях. Такие дома-молельни были у фабриканта федосеевца Ефима Фёдоровича Гучкова, у него их насчитывалось 32. В старообрядческих сектах открыто и широкомасштабно использовали «религиозную организацию в целях набора наиболее дешёвой и наиболее тесно привязанной к фабрике рабочей силы»[298].

Своим состоянием Гучковы были обязаны в первую очередь федосеевской секте. Именно от купцов-попечителей Преображенского кладбища, бывшего фактически центром старообрядчества-беспоповства, Фёдор Алексеевич Гучков, прадед А. И. Гучкова, получил на хранение сундук с 12 млн руб. Деньги эти стекались на кладбище как вклады, пожертвования и приношения, передавались в распоряжение наставников и попечителей старообрядческой общины и пускались ими в торговый оборот. Но в 1840 г. над Преображенской общиной нависла угроза ее закрытия правительством, и тогда Ф. А. Гучков получил свои 12 миллионов, составившие основу благополучия его потомков[299].

Являясь фактически главой московских федосеевцев, Фёдор Гучков в конце царствования императора Николая I был арестован и сослан в Петрозаводск, где и скончался в 1856 году. Что, впрочем, не повлияло на благополучие рода Гучковых. Сын Ф. Гучкова, талантливый и трудолюбивый предприниматель Е. Ф. Гучков, успешно развил дело отца, и вскоре фирма «Гучков и сыновья» становится одной из ведущих фирм Москвы. Понимая, что явная принадлежность к федосеевскому старообрядчеству будет мешать его бизнесу, и под угрозой ареста, Ефим Гучков официально перешёл в Единоверческую церковь, но на самом деле продолжал оставаться членом общины.

К старообрядческим сектам принадлежали также и Рябу-шинские. Основатель династии Рябушинских, Михаил Яковлевич, в 1820 г. вступил в старообрядческую поповскую секту на Рогожском кладбище. Сблизился с купцами-старообрядцами, найдя таким образом доступ к дешевым, а может быть, и бесплатным кредитам. Рябушинский-старший оставил своим наследникам в 1858 г. 2 млн руб. Сын его Павел Михайлович также был удачлив в делах, оставался приверженцем секты и не перешел в единоверие[300].

Как мы уже писали, ещё один видный участник Февральского переворота А. И. Коновалов также происходил из старообрядческой сектантской семьи. Предки Коновалова принадлежали к беспоповской секте Спасова согласия. Спасово согласие, так же как и другие беспоповские секты, отличалась особой ненавистью к царю и к Церкви.

Главным объединяющим положением всех старообрядческих беспоповских сект, и это надо подчеркнуть, была непримиримая ненависть к царствующему Дому Романовых. Не к монархии вообще, а именно к Романовым, уничтожение которых виделось сектантам как месть за якобы грехи царя Алексея Михайловича.

Русский царь в глазах раскольников был антихристом. Служить «антихристу» означало для них страшный грех. Поэтому раскольники были готовы служить любым врагам русского царя. Вот типичное воззвание одного из раскольников, солдата-дезертира из 22-го пехотного запасного полка Осипа Платоновича Смирнова, с которым он обратился к своим «братьям-старообрядцам» в январе 1917 года: «Мы старообрядцы признаём царство антихристово в лице нашего русского царя. На сем основании мы, истинные христиане-старообрядцы, не должны признавать власти антихристовой нашего российского императора, которого священное писание признаёт антихристом???? ни молением за него, ни исполнением повинности военной службы.

Предание свидетельствует, что сия война есть последняя перед кончиною мира, погибнет царство антихристово, и у нас в России больше царя не будет. Этот последний царь Никола, и нам христианам не следует проливать напрасно крови, пусть нечестивые еретики сражаются и проливают кровь, а мы старообрядцы должны скрываться, просить у Бога помощи и ждать конца мира»[301].

Старообрядческое купечество располагало огромными финансовыми средствами. Старообрядческие купцы, открывая сначала свои коммерческие предприятия, а затем и банки, создавали целые старообрядческие сообщества, принимая на работу служащих исключительно старообрядцев. После Высочайшего Указа «Об укреплении начал веротерпимости» 17-го апреля 1905 года старообрядчество выходит из подполья.

Обладая большими деньгами, большим влиянием и большими возможностями, представители старообрядческого капитала начали играть заметную роль в общественной, а затем и политической жизни страны. Морозовы, Рябушинские, Гучковы, Третьяковы, Второвы, Мамонтовы, Солдатенковы, Коноваловы становятся известны всей стране как финансисты, меценаты, промышленники, общественные деятели. Как пишет доктор исторический наук Ф. Селезнёв: «Капиталисты-старообрядцы были одной из наиболее организованных и экономически сильных частей делового сообщества царской России. Проявляли они и заметную политическую активность»[302].

Эта политическая активность заключалась в поддержке ими в 1905–1907 годах революционных группировок, а затем лидеров думской оппозиции. 6—10 августа 1905 г. в Нижнем Новгороде состоялось «частное собрание старообрядцев», которое определило: «Существующий строй не обеспечивает права старообрядцев; Самодержавие не соответствует интересам народа; Народное представительство необходимо; Народное представительство должно быть не совещательным, а законодательным. Выборы должны быть всеобщими, прямыми, равными, тайными, с участием женщин»[303].

После поражения революции 1905 года и утверждения думской монархии старообрядческий капитал начинает активно участвовать в политической жизни страны. В 1914–1917 годах его представители занимали важное положение в обществе, в Государственной Думе и в Государственном Совете. Вот имена и должности некоторых из этих представителей:

Александр Иванович Гучков — член Государственного Совета, председатель Центрального военно-промышленного комитета, член Особого совещания по обороне государства, лидер партии «Союз 17 октября».

Николай Иванович Гучков — брат А. И. Гучкова, в 1905–1912 годах московский городской голова, с 1912 по 1917 — гласный городской Думы и активный деятель думских комитетов, организатор московского Красного Креста.

Михаил Васильевич Челноков — владелец четырёх кирпичных заводов под Москвой. С сентября 1914 — главноуполномоченный Всероссийского союза городов, в ноябре 1914 — марте 1917 московский городской голова.

Александр Иванович Коновалов — крупный промышленник, член IV Государственной Думы, с сентября 1915 — товарищ председателя Центрального военно-промышленного комитета, был одним из организаторов думского «Прогрессивного блока».

Павел Павлович Рябушинский — совладелец банкирского дома «Братья Рябушинские» и председатель совета организованного на его основе Московского банка, председатель Московского биржевого комитета, член Совета съездов представителей промышленности и торговли, член Государственного Совета. Издавал газету «Утро России», главный рупор «Прогрессивного блока».

Сергей Николаевич Третьяков — председатель Всероссийского общества льнопромышленников, старшина Московского биржевого комитета, учредитель и член совета Московского банка, глава совета директоров Русского акционерного льнопромышленного общества, член редакционного газеты «Утро России», член Центрального комитета (ЦК) партии прогрессистов. С 1915 года товарищ председателя Московского военно-промышленного комитета Рябушинского.

Сергей Алексеевич Смирнов — совладелец и директор правления Товарищества Ликинской мануфактуры, член советов Московского торгового и Московского банков, активный деятель партии прогрессистов, примыкал к её левому флангу, являлся членом редакционного комитета газеты «Утро России». Член центрального комитета Всероссийского союза городов. С 1915 — заместитель председателя Московского военно-промышленного комитета Рябушинского.

Как мы видим, все ведущие лидеры старообрядческого капитала сыграли руководящую роль в деле свержения императора Николая II. Таким образом, мы можем говорить, что Гучков принадлежал не к либералам, монархистам или масонам, а к «старообрядческой» оппозиции. Ещё раз подчеркнем, что это определение не отражает принадлежность этих людей к православным христианам, придерживающимся древнего обряда. Речь идёт о принадлежности к различным сектантским сообществам, называвшим себя старообрядцами или происходившим от них. По существу, это были протестантские секты, вышедшие из среды православия, подобно тому, как протестантские секты Запада вышли из среды католичества. Поэтому, конечно, правильнее было бы называть эту оппозицию «протестантской». Но в связи с тем, что термин «протестантизм» в русском восприятии неразрывно связан с западной историей, мы сохраним определение этой части оппозиции как «старообрядческой».

Естественно было бы полагать, что протестанты Запада и протестанты Востока должны были поддерживать друг с другом определённые связи. Причём можно точно говорить о поддержке сект не только со стороны американских, но и германских братьев. Последние, несомненно, были связаны с германской военной разведкой. Впрочем, как видно из донесений Охранного отделения, порой трудно было понять, на кого ориентируется та или иная сектантская организация. Уверенным можно быть в одном: она работала против России. Это хорошо видно из деятельности российских баптистов времён Первой мировой войны. Следует сказать, что баптизм в России опять-таки был родом в основном из раскольничьих групп Малороссии, но также и из других старообрядческих сект. Так, например, лидер российского баптистского движения И. С. Проханов происходил из семьи молокан.

Во время Мировой войны баптисты тесно сотрудничали с малороссийскими сепаратистами и приняли активное участие в подрыве императорского строя, получая довольно сильную подпитку из-за границы. Вот что сообщалось об этом в секретных материалах Охранного отделения от 5/18 января 1917 года: «По поступившим в Министерство внутренних дел сведениям в Канаде среди местных баптистов усиленно ведётся антирусская пропаганда, направленная на усиление ненависти у русских баптистов к России и к русскому Правительству, Являясь как бы рассадниками германизма, немецкие проповедники-баптисты, поставившие главнейшей задачей своею посеять ненависть к России, представляют собой скорее германских правительственных агентов, нежели евангельских проповедников. Находясь в дружественных отношениях с так называемыми мазепанцами, баптисты-проповедники указывают в своих проповедях, что настоящая война является результатом промысла Божьего, предопределившего России потерпеть наказание от Германии.

Главным пропагандистом среди проживающих в Канаде русских, галичан и буковинцев является принявший английское подданство и прописавшийся в Торонто (Канада) бывший житель Одессы некий Иван Алексеев Колесников, 62 лет, около 25 лет тому назад эмигрировавший из России в Болгарию, где прожил несколько лет и, наконец, в Торонто, в коем он находится и в настоящее время, заведуя содержащимся на средства английских и немецких баптистов «Русско-Украинским убежищем»[304].

Примечательно, что русская баптистская организация, носившая ярко выраженную антицарскую направленность, финансировалась как английскими, так и немецкими баптистами. При этом следует учесть, что баптистские организации всегда были на содержании у спецслужб.

В связи с этим представляет несомненный интерес то, что уже в 1911 году американский Конгресс организовал визит в США делегации российских баптистов во главе с их лидером В. Г. Павловым на проходивший там Всемирный собор баптистов. Приём им был оказан на самом высоком уровне, включая президента Тафта[305].

Из США баптисты отправились в Канаду по приглашению того самого Колесникова, о котором сообщалось в материалах Охранного отделения.

Во время Мировой войны секта баптистов активно сотрудничала с германскими спецслужбами и революционным подпольем по распространению противоправительственной и ан-тицерковной литературы, вела подрывную деятельность среди военнослужащих императорской армии. Так, в одном из донесений жандармского управления Севастополя от марта месяца 1915 года сообщалось: «В г. Севастополе существует несколько сектантских общин, как-то: адвентисты, евангелические христиане и баптисты. На устраиваемых сектантами собраниях, при наличии «испытанных братьев», сектанты осуждают Правительство, духовенство и войну считают «братоубийственной». 28 февраля сего года у сектантов были произведены обыски, коими обнаружены тенденциозная литература, в большинстве берлинского издания и немецких авторов»[306].

Баптисты имели тесные связи с кадетами. Тот же Павлов писал в своём дневнике 10 февраля 1906 года: «Был на собрании конституционно-демократической партии. Записался членом и участвовал в выборах бюро. Вместе со мной было несколько братьев»[307].

Виднейший деятель баптистской церкви И. С. Проханов был в тесных отношениях с лидером кадетов профессором П. Н. Милюковым[308]. Проханов познакомился с Милюковым в Чикаго в 1906 году, и познакомил их не кто иной, как американский миллионер Чарльз Крейн, которого и Милюков, и Проханов называют «добрым другом». Милюков и Проханов поняли друг друга с полуслова. «Я вспоминаю, — писал Проханов, — что Милюков сказал: «Россия нуждается в доброй революции». Я не стал противоречить этому заявлению, но сказал: «Россия нуждается в доброй реформации»[309].

Итак, революция и реформация, то есть уничтожение самодержавного строя и Русской Православной Церкви — вот, что объединяло баптистов и кадетов. Это же вполне отвечало интересам и «старообрядческой» оппозиции.

Эта «старообрядческая» оппозиция сочетала в себе большие политические и финансовые возможности, обладала широкими и влиятельными зарубежными связями, в том числе с тайными обществами и масонскими ложами. Если для интересов старообрядческой оппозиции требовалась помощь и поддержка последних, то представители этой оппозиции могли становиться членами вышеназванных обществ и лож. Но это вовсе не означало, что старообрядческая оппозиция всерьёз придерживалась масонских клятв и присяги. Невозможно представить себе такого авторитарного человека, как Гучков, впитавшего в себя дух старообрядческого сектантства, с его тоталитарной фанатичностью, и вдруг всерьёз уверовавшего в постулаты французского масонства «свободы, равенства и братства».

«Старообрядческая» оппозиция имела союзников и среди революционеров. С ней поддерживали связь самые тёмные силы революционного подполья. Одним из представителей таких сил был Я. М. Свердлов, который в 1905 году во время организации боевых отрядов на Урале сошёлся с дочерью богатого купца-старообрядца Тимофея Новгородцева — Клавдией Тимофеевной Новгородцевой. Через Новгородцеву Свердлов вошел в круг уральских раскольников. Екатеринбург был негласной столицей старообрядческого сектантства, так как эти места издавна были местом ссылки раскольников.

Но столицей «старообрядческой» политической оппозиции была Москва. В начале XX века выходцы из раскольничьих скитов владели в первопрестольной уже не отдельными предприятиями, а целым рядом отраслей. Из 25 купеческих родов Москвы почти половина были раскольническими. При имущественном цензе в избирательном праве России они имели возможность захватить все выборные должности[310].

Москва становится местом постоянных совещаний «старообрядческой» оппозиции с иными оппозиционными и революционными силами. «В десятилетие, предшествовавшее революции, — пишет Г. М. Катков, — Москва стала центром деятельности конституционных демократов — кадетов. Собрания, встречи и совещания проводились в домах у аристократов (таких, как Пётр и Павел Долгоруковы) и у промышленных тузов купеческого сословия (например, у Рябушинского и Коновалова), предпочитавших Москву Петербургу, С помощью профессоров Московского университета составлялись программы российских либеральных партий и разрабатывалась политическая тактика. Лидеры общественных организаций нашли в Москве особо благоприятную почву для сопротивления бюрократическому контролю и для вызова петроградским властям»[311].

Начало активной деятельности Гучкова, направленной на умаление власти императора Николая II, датируется летом 1915 года. Главной задачей этой деятельности было заставить императора согласиться на так называемое «ответственное министерство», во главе которого и в состав которого вошли бы сторонники Гучкова. По замыслу оппозиции «ответственное министерство» не должно было подчиняться императору, а только главе кабинета и Думе. По существу, речь шла о маленьком государственном перевороте. Оппозиция это прекрасно понимала, поэтому планы создания «ответственного министерства» держались в тайне.

Военно-Промышленные комитеты и «Прогрессивный блок»

Ситуация лета 1915 года весьма благоприятствовала этим планам. Отступление, паника, всеобщее недовольство командованием и недоверие к правительству оправдывало в глазах общества приход к власти «честных и порядочных народных избранников». Наличие сторонников «Ответственного министерства» в императорском правительстве, в Ставке великого князя Николая Николаевича и даже среди некоторых руководителей Охранного отделения делало насильственное введение «Ответственного министерства» возможным. Принятие императором Николаем II верховного главнокомандования сорвало все планы Гучкова.

«Решение Николая II, — писал историк Г. М. Катков, — взять на себя Верховное Главнокомандование было, по-видимому, его последней попыткой сохранить монархию и положительным актом предотвратить надвигающийся шторм»[312].

После того как Николай II сменил весь состав руководства Ставкой, удалил из состава правительства сторонников Гучкова, назначил главой правительства правого монархиста Б. В. Штюрмера и ситуация на фронте стала меняться к лучшему, Гучкову стало понятно, что его шансы прийти к власти путём давления на царя стали стремительно падать. Для Гучкова становилось очевидным, что единственной возможностью для него остаётся захват власти и свержение императора Николая II. Весь 1916 год Гучков посвятил тому, чтобы это совершить.

Для этого им были использованы две легальные организации: военно-промышленные комитеты и «Прогрессивный блок».

Военно-промышленные комитеты были созданы в августе 1915 года, то есть как раз в разгар борьбы Гучкова за введение «Ответственного министерства», причём, созданы они были по инициативе Гучкова. Официально задачей военно-промышленных комитетов было объединение промышленников, снабжавших армию боеприпасами и военным снаряжением, мобилизация промышленности на военные нужды. То есть эта организация была общественной. Однако, как всегда, Гучков и его сторонники решили под прикрытием военно-промышленных комитетов проводить свою политическую деятельность.

Генерал Глобачёв прямо указывал, что истинное предназначение военно-промышленных комитетов было исключительно политическим. «Настоящие, скрытые цели этой организации, — писал он, — далеко не были так благородны и патриотичны. Комитет, созданный по мысли Гучкова и его товарища Коновалова […] являлся, так сказать, той легальной возможностью, где можно было совершенно забронированно вести разрушительную работу для расшатывания государственных устоев, создать до известной степени один из революционных центров и обрабатывать через своих агентов общество и армию в нужном политическом направлении»[313].

Военно-промышленные комитеты было решено создавать по всей России. Председателем Центрального комитета был избран Гучков, его первым заместителем (товарищем) — Коновалов, вторым — Терещенко. Московский ВПК возглавил Ря-бушинский. Таким образом, руководство в центральном аппарате ВПК принадлежало «старообрядческой» оппозиции, которая не замедлила уже на первом заседании съезда выступить с политическими требованиями, а именно с предложением назначить на должность главы правительства лицо, «пользующееся общественным доверием».

22 августа 1915 года, накануне своего отъезда в Ставку, император Николай II создал при правительстве Особое совещание по обороне, совещание по обороне, которое было призвано осуществлять контроль предприятий, изготовлявших предметы боевого снабжения, а также распределяло крупные военные заказы между русскими и иностранными заводами и занималось вопросами снабжения армии. Оно возглавлялось военным министром. В состав совещания входили представители различных ведомств. Гучков вошёл и в Особое совещание, где возглавил Комиссию по пересмотру норм санитарного и медицинского снабжения армии.

Перед отъездом в Ставку Николай II в Белом зале Зимнего дворца, обращаясь к представителям особых совещаний, сказал:

«Дело, которое поручено особому совещанию по обороне государства, — самое главное и самое теперь важное. Это — усиленное снабжение армии боевыми припасами, которое только и ждут Наши доблестные войска, чтобы остановить иноплеменное нашествие и вернуть успех Нашему оружию. […]

С полным доверием предоставив вам исключительно широкие полномочия, Я все время буду с глубоким вниманием следить за вашей работою и в необходимых случаях Сам приму Личное в ней участие. Великое дело перед нами. Сосредоточим на нем одном одушевленные усилия всей страны. Оставим на время заботы о всём прочем, хотя бы и важном, государственном, но не насущном для настоящей минуты. Ничто не должно отвлекать мысли, волю и силы от единой теперь цели — прогнать врага из наших пределов. Для этой цели мы должны, прежде всего, обеспечить действующей армии и собираемым новым войскам полноту боевого снаряжения. Эта задача отныне вверена вам, господа. И Я знаю, что вы вложите в ее исполнение все свои силы, всю любовь к родине. С Богом, за дело»[314].

Однако не все участники Особого совещания были согласны с Государем в том, что главное было «прогнать врага из наших пределов». Для некоторых, в том числе и для Гучкова, гораздо важнее было то, что царь предоставлял им «исключительно широкие полномочия». И эти полномочия Гучков направил на свержение царя.

Гучков, войдя одновременно и в руководство военно-промышленного комитета, и в Особое совещание, получил реальные рычаги взаимодействия и с военной верхушкой, и, как бы сейчас сказали, с регионами, так как к началу 1916 по России было создано 220 местных ВПК, объединённых в 33 областных. Кроме того, в военно-промышленные комитеты вошли такие представители «общественности», как меньшевик-оборонец К. А. Гвоздев, председатель Рабочей группы, через которого был прямой выход на меньшевистскую думскую фракцию в лице Н. С. Чхеидзе и на «трудовика» А. Ф. Керенского, являвшихся членами высшего совета масонского «Великого Востока народов России». Гучков широко использовал эти связи для подготовки государственного переворота.

Таким образом, главной силой, на которую собирался опереться Гучков и его сторонники по «старообрядческой оппозиции», был Центральный военно-промышленный комитет.

Между тем, главным действующим центром антицарского заговора считается, и не без оснований, «Прогрессивный блок» думской оппозиции. «Прогрессивный блок» был создан 9 августа 1915 года. Ведущими лидерами блока были кадет П. Н. Милюков и прогрессист А. И. Коновалов. Позже к ним примкнули националисты В. В. Шульгин, В. А. Бобринский, В. Я. Демченко. Гучков и «старообрядцы» (Коновалов, Рябу-шинский), как известно, вошли в ряды и этого объединения. Но среди членов «Прогрессивного блока», как и среди членов Центрального военно-промышленного комитета, были люди не их круга, которые воспринимались ими как попутчики, вынужденные союзники на пути к организации государственного переворота. К таким людям, прежде всего, относился кадет Павел Николаевич Милюков. С лёгкой руки советской историографии Гучков и Милюков воспринимаются нами как нераздельное целое, как некий тандем, наподобие «Маркс-Ленин». На самом деле отношения между Гучковым и Милюковым были далеко не дружескими. В 1908 году Гучков даже вызвал Милюкова на дуэль за то, что тот обвинил Гучкова во лжи. «Гучков был лидером большинства, — вспоминал Милюков, — меня называли лидером оппозиции; отказ был бы политическим актом. Я принял вызов»[315]. Лишь длительные переговоры секундантов привели обе стороны к отказу от дуэли.

Гучков был октябристом, сторонником жесткой и авторитарной власти, Милюков, напротив, был кадетом и либералом. Они расходились по очень многим вопросам: например, автономия Польши, против которой категорически выступал Гучков и которую не менее категорично защищал Милюков[316].

Гучков обладал, конечно, гораздо бóльшим опытом работы с правительством, да и в личном плане был, несомненно, более одарённым человеком, чем Милюков. Гучков пользовался большим авторитетом у промышленных, военных и околовоенных кругов. Но в либеральных кругах первенство принадлежало, безусловно, Милюкову. Символом «русской свободы» на Западе считали Милюкова, что особенно проявилось во время визита русской парламентской делегации за границу в апреле — июне 1916 года. Эта поездка была осуществлена по инициативе английской стороны, которая придавала визиту думцев подчеркнуто важный характер.

Оба, и Гучков, и Милюков, были людьми, не стеснявшимися в средствах, не останавливавшимися перед преступными действиями, если этого, по их мнению, требовала обстановка. Но, пожалуй, Милюков в этом плане превосходил самого Гучкова. Милюковские воспоминания, написанные им в эмиграции, пестрят таким количеством издевательских оценок оппонентов, многие из которых к тому времени были давно замучены большевиками, что они затмевают воспоминания Гучкова.

Наконец, у Милюкова было еще одно весьма сильное преимущество. Он был связан с американским банкирским сообществом. В своих воспоминаниях Милюков открыто называет одного из тех, с кем он поддерживал в США тесную связь. Имя этого человека Чарльз Крейн, тот самый, что был «добрым другом» русского баптиста Проханова. Именно по приглашению Крейна Милюков неоднократно посещал в 1903–1906 годах Америку. В разгар революционной смуты в России Милюкову в США был устроен торжественный приём. Вот, что пишет о своей поездке в Штаты сам Милюков: «Она превратилась в некое триумфальное шествие, заготовленное для меня, конечно, при ближайшем содействии моего друга, Чарльза Крейна. Это был, так сказать, зенит моей популярности в Америке»[317].

Когда Милюков писал эти строки, он, конечно, не знал, что через 100 лет о Крейне станут известны такие подробности, о которых Милюков предпочёл бы никогда не упоминать. Между тем, эти подробности дают понять, с какими американскими силами сотрудничал Милюков и кто из них оказывал ему содействие в России. Скажем два слова о Крейне.

Чарльз Ричард Крейн — советник президента Соединенных Штатов Америки, потомственный промышленник, дипломат и меценат, владелец компаний «Вестингхаус», «Метрополитен» и «Виккерс», той самой «Виккерс», которая в 1915 году успешно срывала поставки в Россию столь нужных ей артиллерийских снарядов. Чарльз Крейн являлся ближайшим деловым партнером Якова Шиффа, как минимум, с начала 1900-х годов. «Кун, Лёйб & С°», управляемая Шиффом, тесно сотрудничала с «Вестингхаус & С°», управляемой Крейном. Их партнерство осуществлялось также в структурах Федеральной резервной системы и «Нейшнл Сити-банк», через который будут впоследствии переводиться деньги на революцию в России. Деятельность данного банка активизировалась в России как раз накануне Февральской революции, заблаговременно создавая легальный источник финансирования для своих агентов влияния. Отделение американского «Нейшнл Сити-банка» было впервые открыто в Петрограде 2/15-го января 1917 года при поддержке министра финансов П. Л. Барка, тайно работавшего на революцию. Первым клиентом стал заговорщик М. И. Терещенко, получивший кредит в 100 тыс. долларов. Кредит этот был в истории банковского дела уникальным — без предварительных переговоров, без указания цели займа, обеспечения, условий погашения[318].

В 1913 году Чарльз Крейн рассматривался президентом США как самая вероятная кандидатура на должность американского посла в Петербурге[319].

Именно Крейн будет тем человеком, который весной 1917 года снабдит деньгами и американским паспортом находившегося в США Льва Троцкого и поможет ему и его группе выехать в Россию для продолжения революции. Именно Крейн будет одним из главных деловых партнёров большевистского режима, вместе с которым в 20-х годах он будет участвовать в грабеже России.

Чем же занимался Милюков в Америке вместе со своим другом Крейном? Он предсказывал революцию в России. «Предсказание осуществилось, — самодовольно писал позже вышвырнутый этой самой революцией заграницу Милюков, — революция произошла, и ее ближайшие цели вызвали огромное сочувствие во всем цивилизованном мире — и в Америке в особенности»[320].

К 1916 году связи Милюкова с американскими финансовым олигархами никуда не пропали, к ним прибавились связи с английскими представителями «Круглого стола». Генерал Спиридович сообщал, что им получены оперативные данные о том, что «во время посещения некоторых стран кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра с обещанием моральной поддержки в борьбе с правительством». Это, по мнению Спиридовича, и определило начало активной борьбы с ним левой оппозиции в конце 1916 года[321].

Имеются веские основания полагать, что напрямую с «Круглым столом» был связан и Гучков. Участник заговора подполковник А. И. Верховский свидетельствовал, что Гучков, рассказывая о своих планах переворота, вспоминал: «На 1 марта был назначен внутренний дворцовый переворот. Группа твёрдых людей должна была собраться в Питере и на перегоне между Царским Селом и столицей проникнуть в царский поезд, арестовать царя и выслать его немедленно за границу. Согласие некоторых иностранных правительств было получено»[322].

Из последующих событий вокруг арестованной царской семьи нетрудно догадаться, что таким «иностранным правительством» было английское.

Кроме того, А. И. Гучков был членом так называемого Русско-Английского общества, фактически филиала английских спецслужб. 5 мая 1917 года, уже после Февральской революции, Гучков был приглашен на его заседание, на котором обсуждалась политика Временного правительства. При этом текст приглашения гласил: «И.о. председателя Русско-Английского общества М. И. Ростовцев имеет честь уведомить вас, милостивый государь, что в понедельник 8-го сего мая в 5 час. вечера в Европейской гостинице (фойе 4-й этаж) состоится соединенное заседание членов Комитета Русско-Английского общества и Англо-Русского бюро для совместного обсуждения вопроса о пропаганде на фронте и среди рабочих»[323].

После большевистского переворота все руководство общества оказалось за границей. В 1919 году в Англии, по инициативе кадетов М. И. Ростовцева, П. Н. Милюкова и А. В. Тырковой, было создано общество под названием Комитета освобождения России. Целью этой организации было информирование общественности Англии об истинном положении дел в России. Председателем Комитета стал профессор М. И. Ростовцев, бывший глава Русско-Английского общества. Членами Комитета были: Г. В. Вильямс, Д. Д. Гарднер, Н. X. Денисов, П. Н. Милюков. Деятельность Комитета поддерживали англичане Дж. Бьюкенен, Б. Пэре, P.-В. Ситон-Уотсон — все связанные с секретными английскими службами и организациями. О Бьюкенене мы уже достаточно говорили.

Что же касается историка Бернарда Пэрса, то он в 1909 году был одним из главных организаторов визита русской думской делегации в составе Гучкова, Милюкова, Челнокова в Англию. В 1914 — Пэре становится осведомителем английского правительства в России под видом военного журналиста. Пэре был очень дружен с Гучковым ещё с начала XX века, именно Пэрсу Гучков диктовал свои воспоминания[324].

Другой историк Роберт-Вильям Ситон-Уотсон во время Первой мировой войны работал в Бюро разведки британского правительства, где он был ответственен за британскую пропаганду.

Думается, что эти факты не требуют комментариев.

Кроме того, существенную финансовую поддержку кадетской партии оказывало банкирское семейство Каменка, тесное связанное как с А. И. Гучковым, так и с английскими промышленными кругами. Борис Абрамович Каменка состоял председателем Азовско-Донского банка, членом Русско-Английской торговой палаты, а заодно и членом страхового общества «Россия», главой наблюдательного совета которого являлся А. И. Гучков[325].

В 1911 году близкий родственник Б. А. Каменки А. И. Каменка выделил 3000 рублей в распоряжение конституционно-демократической партии на её предвыборную кампанию в IV-ю Государственную Думу[326].

Итак, Гучков и Милюков были нужны друг другу, нужны для захвата власти в стране. Для этого они были готовы соединить свои силы в «Прогрессивном блоке». Но одновременно каждый стремился использовать другого в своих личных целях с тем, чтобы затем отстранить от захваченной власти. Генерал Глобачёв 26 января 1917 года докладывал о соперничестве этих двух группировок: «Внимательное ознакомление с работой наиболее активных оппозиционных деятелей самым точным и определённым образом указывает на наличность в данный момент двух исключительно серьёзных и широко развивших свою деятельность общественных групп, в одинаковой степени забывших свои прежние исторические выкрики «о благе страны» и с исключительной беззастенчивостью стремящихся ныне к созданию лишь личного благополучия, хотя бы и на костях усердно опекаемой ими родины. Первую из этих групп составляют руководящие «дельцы» парламентского прогрессивного блока, […] руководимого тесно сплотившейся группой Родзянко, Милюкова. Означенная группа окончательно изверилась в возможности принудить представителей Правительства уйти со своих постов добровольно и передать всю полноту власти думскому большинству, долженствующему насадить в России начала «истинного парламентаризма по западноевропейскому образцу». […]

Во главе второй группы общественных деятелей, действующих пока в достаточной мере законспирированно и стремящихся, во что бы то ни стало, выхватить «будущую добычу из рук» представителей думской — стоят не менее жаждущие власти А. И. Гучков, князь Львов, С. И. Третьяков-Коновалов и некоторые другие»[327].

Вынужденные пойти на временный союз, группа Гучкова и либералы вошли в «Прогрессивный блок» и в составленный ими список планируемого «Ответственного министерства», который, к слову сказать, во многом предварил состав будущего первого Временного правительства.

Потерпев летом 1915 поражение от царя, «Прогрессивный блок» не оставил борьбы. Наоборот, эта борьба в течение 1916 года приобретала всё более активный характер, достигнув своего апогея к концу года. Причин для эскалации этого противостояния с императорским правительством было несколько. Главными из них были оттеснение от власти сторонников блока в правительстве, усилившийся контроль со стороны нового главы правительства Штюрмера за его деятельностью в области иностранных и финансовых дел, усилившийся контроль правительства за деятельностью военно-промышленных комитетов и, главное, наметившийся летом 1916 года перелом на театре военных действий в пользу России.

По поводу последнего Милюков в конце 1917 года, уже после февральских событий, писал искренне (что случалось с ним крайне редко) монархисту И. В. Ревенко: «Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было принято нами вскоре после начала этой войны. Заметьте также, что ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования. Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть в настоящее время мое внутреннее состояние. История проклянет вождей наших, так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю»[328].

Эти строки Милюкова подтверждаются мнением генерала Глобачёва: «Всё было приготовлено к переходу в общее наступление весной 1917 года. Центральные державы должны были быть разгромлены в этом году. Таким образом, для революционного переворота в России имелся 1 месяц, то есть до 1 апреля. Дальнейшее промедление срывало революцию, ибо начались бы военные успехи, а вместе с ними ускользнула бы благоприятная почва»[329].

Интересна дата, когда должна была произойти революция: 1 апреля 1917 года. Как мы помним, именно до этой даты английское правительство согласилось продлить финансовый договор с Россией. Случайно ли это совпадение?

Главным стремлением «Прогрессивного блока» по-прежнему оставалось создание «Ответственного министерства», которое искусно камуфлировалось под призыв к императору назначить кабинет «общественного доверия». Под обществом «Прогрессивный блок», несомненно, понимал себя. На словах министерство «общественного доверия» должно было быть созвано по воле царя и ему подчиняться. Но, конечно, мало кто верил, что Гучков и Милюков, войдя в такое правительство, будут верноподданно исполнять державную волю Государя. Меньше всего в это верили сами члены оппозиции. Весной 1916 года Милюков заявил: «Как первый шаг, мы по тактическим соображениям ныне выдвигаем формулу — министерство, ответственное перед народом. Пусть мы только получим такое министерство, и оно силою вещей скоро превратится в ответственное министерство. Вы только громче требуйте ответственного министерства, а мы уж позаботимся, какое в него вложить содержание»[330].

В конце 1915 — начале 1916 года «Прогрессивный блок» и Гучков начинают активную деятельность по дискредитации правительства и лично Государя. Главными мишенями становятся Б. В. Штюрмер, Г Е. Распутин и косвенно императрица Александра Федоровна. Как пишет Г. М. Катков: «Излюбленным методом Гучкова в распускании слухов и вовлечении влиятельных лиц в его замыслы было распространение напечатанного на машинке или мимеографированного материала, воспроизводящего частную переписку. Ещё в 1912 году в правительственных кругах считали, что именно он пустил в ход мимеографированные копии писем, написанных несколько лет тому назад царицей и её детьми Распутину; это был сильный, можно сказать, вероломный, удар по престижу монархии.

В сентябре 1915 года Гучков воспользовался тем же самым приёмом, взявшись распространять от имени общественных организаций нецензурованные думские речи»[331].

Следует отметить, что те самые «письма» царицы Распутину, которые Г М. Катков называет «мимеографированными копиями», на самом деле были фальшивками, сфабрикованными расстригой Сергеем Михайловичем Труфановым (бывшим иеромонахом Илиодором). Гучков находился в тайном контакте с этим человеком и не брезговал пользоваться его услугами.

Одновременно шло собирание сил, для обеспечения будущего переворота. 2/15 марта 1916 года министр внутренних дел А. Н. Хвостов докладывал Б. В. Штюрмеру: «По поступающим в Министерство Внутренних Дел сведениям, при «прогрессивном блоке» в Государственной Думе негласно учреждено особое бюро для постоянных и систематических сношений со всеми общественными и муниципальными организациями России, обслуживающими нужды действующей армии и тыла; благодаря этому «прогрессивный блок», в случае каких-либо осложнений с Правительством, надеется получить возможность провести при поддержке Государственной Думы давление на Правительственную власть со стороны означенных организации»[332].

Летом 1916 года Б. В. Штюрмер представил императору Николаю II письменный доклад, в котором очень точно определил цели «Прогрессивного блока». Штюрмер пишет: «Задача так называемого «прогрессивного блока», опирающегося на большинство Думы, сводится к проведению теперь же, в летнюю сессию, главных законопроектов об отмене всех правовых ограничений для крестьян, проекта земской реформы, проекта нового закона об обществах и союзах. Каждый из означенных законопроектов интересует так называемый «прогрессивный блок» не столько по существу, сколько с точки зрения возможности внушать с думской кафедры обществу, что Государственная Дума исполнена лучших намерений, но что она не в состоянии ничего практически осуществить, ибо Правительство, опасаясь всяческих преобразований, ведёт постоянную и упорную борьбу с прогрессивными течениями общественной мысли.

В действительности же, каждый из этих проектов построен на началах, столь несоображённых ни с историей, ни с практикой, ни с духом русского законодательства, что если бы каким-либо образом проекты эти получили бы силу закона, страна оказалась бы в положении совершенно безвыходном»[333].

Император Николай II понимал всю опасность «Прогрессивного блока» и деятельности думской оппозиции. В июле 1916 года царь требует ускорить роспуск Думы на каникулы. На упомянутом выше докладе Штюрмера Николай II наложил следующую резолюцию: «Роспуск законодательных учреждений может состояться 20–22 июля, но не позднее»[334].

Мотивы, по которым царь требовал ускорить перерыв в работе Государственной Думы, вполне понятны, если учесть постоянно поступающую к нему информацию о действиях «прогрессивного» её большинства. «Работать с сим Советом Министров, — писал Николаю II Штюрмер, — Дума по-прежнему отказывается и настаивает на составлении Кабинета из лиц, облечённых её доверием и перед нею ответственных. Убеждённость в том, что такое желание её будет исполнено, настолько укрепилась в сознании большинства Думы, что обычная система её борьбы с Правительством совершенно изменилась. В прежние времена правительственные мероприятия подвергались критике по мере обсуждения смет отдельных ведомств, в настоящую сессию Дума, не приступая к отдельным сметам и не обсуждая внесения законопроектов, прямо обратилась к штурму власти.

В основе плана действий руководителей Государственной Думы лежит соображение о том, что если бы настоящее Правительство не было заменено Кабинетом общественного доверия, то занятия Думы должны были бы прерваться, и тогда бы представилась бы возможность вызвать беспорядки среди рабочего населения, учащейся молодёжи и даже в войсках»[335].

Пока Дума бездействовала в перерывах между сессиями, правительство попыталось провести ряд действий, направленных на ослабление позиций Гучкова в военно-промышленных комитетах. Дело в том, что Гучков видел в этих комитетах в первую очередь политический механизм захвата власти, а не общественную организацию, призванную помогать армии. Военно-промышленные комитеты стали центрами антиправительственной агитации и собраний. Штюрмер докладывал Николаю II о мерах, предпринятых правительством для нормализации деятельности ВПК. «Правительством, — докладывал Штюрмер, — был принят ряд мер, направленных к ограничению деятельности учреждений, созданных Особыми совещаниями по обороне государства, по, продовольствию, снабжению топливом и перевозками, во всех тех случаях, когда деятельность этих учреждений выходила за рамки закона и учреждения эти являлись ареной для политической агитации. […] В дальнейшем положен предел политической агитации Военно-промышленных комитетов, ограничены случаи созвания всякого рода съездов и приняты другие меры предупредительного характера»[336].

Заговор Гучкова

Когда Гучков понял, что правительство будет пресекать любые его попытки использовать ВПК в открытой агитации, он перешёл к другой тактике, развязав, через те же ВПК, целую кампанию по обвинению правительства в неспособности снабдить армию снарядами и продовольствием. Гучков действовал крайне изощрённо: он понял, что обвинение правительства в измене гораздо эффективнее обвинения в недостатке либерализма и свобод.

18 августа 1916 года Гучков написал якобы «секретное» письмо начальнику штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютанту М. В. Алексееву, сделав при этом так, чтобы оно немедленно было предано огласке и чтобы с ним было бы ознакомлено наибольшее число заинтересованных людей. В своих беседах с Н. А. Базили Гучков так рассказывал об этом: «Московский городской голова Челноков был в Петербурге, и я ему показал копию этого письма. Он просил меня на один день, кому-то хотел показать, и это было непростительно с его стороны, потому что я знаю, как письма эти опасны для самого дела, которому служишь. Это письмо было Челноковым или теми, кому он передал его, размножено и получило широкое распространение в военных кругах. Этот документ получил распространение на фронте, в то время как я имел в виду только Алексеева. Это было использовано как агитационное средство против строя: армия свой долг выполняет, а вот что делается в тылу!»[337]

Заметим, что этот рассказ Гучкова произошёл уже в эмиграции, когда весь ужас революции был очевиден, а её «герои» достаточно скомпрометированы. Поэтому Гучков пытался представить дело так, будто бы Челноков сам по своей инициативе показал письмо другим людям. Это была ложь. Гучков не был наивным человеком и прекрасно понимал, кому он передаёт письмо такой важности и что с этим письмом может произойти. К тому же Челноков был соратником Гучкова по оппозиции, а потому мало вероятно, чтобы он стал действовать вопреки воле своего соратника. Но в этом эмигрантском признании Гучкова для нас важно то, что Гучков сам характеризует свое письмо как «агитационное средство против строя».

В своём письме Алексееву Гучков сообщал: «Недели две тому назад генерал Маниковский, которому было поручено Особым совещанием усилить всеми средствами изготовление тяжёлых снарядов, выработал совместно с заводчиками целую шкалу премий за усиленный выпуск снарядов, каковое производство по своей трудности отталкивает многих. Эта шкала при особом циркуляре была разослана по всем заводам, а 13-го августа пришло от г. Штюрмера письмо, предлагающее отменить премиальную систему. Самый текст этого письма я прилагаю Вам в копии. Опять-таки стороной узнали мы об этой мере. Сегодня М. В. Родзянко внёс об этом запрос в Особом совещании. Генерал Маниковский подтвердил, заявив, что он в отчаянии, что рушится всё, что налажено, что вряд ли ему удастся при новых условиях добиться увеличения выпуска тяжёлых снарядов.

Разумеется, Особое совещание единогласно признало, что распоряжение г. Штюрмера вредно, опасно, незаконно, что оно должно быть немедленно отменено, для чего надлежит обратиться к военному министру, к Штюрмеру, к Государю. […] Вот Вам голые факты, глубокоуважаемый Михаил Васильевич. Согласитесь, что если бы кому-либо был дан приказ из Берлина — уменьшить выпуск винтовок, пулемётов, тяжёлых снарядов, то он не мог бы поступить иначе, как это сделали князь Шаховской, Штюрмер и Шуваев»[338].

Понятно, что в первую очередь это письмо было предназначено не /Алексееву. Письмо было рассчитано на то, что /Алексеев и Маниковский распространят среди генералитета и офицерства следующую информацию: умные генералы делают всё, чтобы наладить производство снарядов, правительство делает всё, чтобы им в этом помешать, а защитниками интересов армии и Родины являются два человека — Гучков и Родзянко. Эта цель Гучкову полностью удалась: общество, ознакомившись с главными положениями письма в устном или письменном пересказе, стало повторять на все лады версию Гучкова. При этом оно не задумывалось, что все те «голые факты», о которых сообщал Гучков, на самом деле являлись ложью.

Эта ложь была убедительно раскрыта в докладах Б. В. Штюрмера императору. В одном из них Штюрмер объясняет причину появления письма Гучкова: «Усилия руководителей противоправительственного движения в стране — сломить проводимую Правительством систему — не увенчались успехом. Тогда начался другого рода поход на Правительство, путём инсинуаций о том, что оно парализует деятельность военных властей в деле борьбы с внешним врагом. Клевета эта нашла выражение в письмах Гучкова на имя начальника штаба Верховного Главнокомандующего. В них заявлялось о том, что Совет Министров сознательно нарушает мероприятия, направленные к обеспечению задач обороны государства. Письма эти получили особое распространение, в виду того, что они были обращены к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего и заключающаяся в них клевета военным ведомством не опровергалась»[339].

В другом докладе глава правительства более подробно остановился на существе вопроса о премиях: «По вопросу о премировании заводов, работающих на оборону, за увеличение их производительности, Особое совещание признало эти премирования нецелесообразными, ввиду чего мною предложено было военному министру предложение об этом оставить без движения. Решение Особого совещания было основано на данных, предоставленных министром торговли и промышленности, который свидетельствовал, что премировка назначается не по сравнению с тем, что заводы должны были поставить, а по сравнению с тем, что они фактически поставили. Премировка справедлива, если завод, взявшийся поставить в июне месяце 1000 снарядов и исправно их изготовивший, в июле месяце выработает не только прежнюю 1000, но 1200 снарядов. Лишние 200 снарядов подлежат премировке. Если же завод, взявшийся в июне поставлять 1000 снарядов, изготовил всего 200, то есть не исполнил контракта, а в июле выработал 210 снарядов, то эти последние не подлежат премировке. Совещание согласилось с этим и признало дело премирования неправильно поставленным»[340].

В ответ на доклад Штюрмера Николай II поделился со своим министром об опасениях генерала Алексеева и военного министра генерала Д. С. Шуваева того, что запрещение премирования отразится на производстве Тульских заводов. На это Штюрмер доложил, что запрет премирования не касался Тульского завода, а лишь мелких заводов, которые допускали злоупотребление в этой области, безмерно обременяя казну[341].

Таким образом, ложь Гучкова была очевидной и преследовала одну цель: компрометацию правительства. Но вполне возможно, в этой лжи скрывались и другие, так сказать, личные интересы Гучкова. Дело в том, что деятельность в военно-промышленных комитетах приносила ему немалый доход. Вот что писал по этому поводу Штюрмер: «Минувшим летом Правительством был установлен контроль над расходованием отпускаемых Земским и Городским союзам казённых сумм, а в сентябре месяце опубликованы данные о том, что деятельность этих союзов поддерживается исключительно на казённые средства (свыше 553 000 000 рублей казённых субсидий и только 4 362 000 рублей местных средств). Этим объявлением был снят ореол с деятелей Земских и Городских союзов»[342].

Напомним, что Земский и Городской союзы, объединённые с 1915 года в единую организацию Земгор, являлись, наряду с ВПК, главной опорой «Прогрессивного блока» и возглавлялись соратниками Гучкова по блоку князем Г. Е. Львовым и М. В. Челноковым. Не вызывает сомнений, что те мелкие заводы, за премии которым так ратовал Гучков, рекомендовались к премированию им самим, а также представителями Земгора. Скорее всего, не бескорыстно, а, как бы мы сейчас сказали, за щедрые «откаты» с этих премий.

То, что подрывная деятельность военно-промышленных комитетов сочеталась с личным обогащением, видно из донесений Охранного отделения. 25 августа 1916 года в секретном донесении на имя директора Департамента полиции сообщалось: «В январе сего года председатель «Союза русского Народа» доктор Дубровин передал в Департамент полиции поступившее из Саратова письмо, в котором, между прочим, сообщалось о том, что саратовский полицмейстер находится в хороших отношениях с местным крупным мукомолом и спекулянтом Шмидтом, благодаря чему последний избран председателем продовольственной городской комиссии. 16-го января 1916 года за № 40169 начальник Саратовского губернского жандармского управления донёс, что, согласно поступившим сведениям, Фёдору Шмидту, старшему из братьев мукомольного Товарищества «Братьев Шмидт» приписывается вина за повышение цен на муку. Из представленного г. Министру внутренних дел доклада от 24 января сего года тайного советника П. М. Кошкина и действительного статского советника А. А. Волкова, назначенных в качестве представителей министерства внутренних дел в комиссию, командированную в Саратов, […] усматривается, что названные представители пришли к заключению, что работа мельниц за последнее время действительно сократилась по вине Товарищества.

Из этого же доклада видно, что главным деятелем в Товариществе является Фёдор, Фридрих, Шмидт. Он доминирует над прочими членами Товарищества. Фридрих Шмидт состоит председателем Областного Военно-Промышленного комитета»[343].

Такие случаи были не единичны. Так, член Государственной Думы и «Прогрессивного блока» кадет А. И. Шингарев через своих доверенных лиц контролировал общество оптовых закупок, которое получило из общественных средств товаров свыше чем на 100 тысяч рублей и ссуду в 50 тысяч. При этом общество продавало продукты выше установленных цен. Товары закупались у спекулянтов[344]. Комментируя эти действия Шингарёва, О. А. Платонов пишет: «Шингарев и компания пробивали для этого общества выделение 1750 тысяч рублей якобы как кредит по снабжению населения продуктами первой необходимости, а на самом деле для спекуляций. Большой скандал вызвала сдача 50 потребительских лавок на 6лет некоему Лесману, которому была обещана внеочередная доставка грузов, льготы по перевозке в городе, 11 процентов прибыли на капитал»[345].

Естественно, что действия правительства по борьбе с подобными противоправными действиями и ограничение влияния военно-промышленных комитетов, главных центров «Прогрессивного блока», не могли не тревожить его руководителей.

Гучков был также встревожен и тем, что цель — создание «Ответственного министерства» или, для начала, назначение ответственного главы правительства — становилась всё более и более призрачной. То была чёткая позиция Николая II, твёрдо заявившего, что до окончания войны никаких реформ в государственном управлении не предвидится, и ничто не могло заставить царя и правительство пойти на уступки в этом вопросе. Оппозиции становилось понятно, что если она протянет до весны, то предстоящее наступление и последующий перелом в войне сделает её мечты о власти и вовсе несбыточными.

Всё это вместе взятое привело Гучкова и «старообрядцев» к окончательной мысли о радикальном дворцовом перевороте. В конце сентября — начале октября 1916 года состоялось несколько встреч заговорщиков, на которых стали разрабатываться детали будущего переворота. Гучков рассказывал, что первоначально заговорщиков было трое: он сам, член масонского верховного совета «Великого Востока народов России» кадет Н. В. Некрасов и промышленник М. И. Терещенко[346].

Встречи проходили на квартире у руководителя Земско-городского комитета по обеспечению армии, члена Центрального военно-промышленного комитета, кадета М. М. Фёдорова, который якобы ничего не знал об обсуждаемом заговоре.

На самом деле, конечно, это были встречи Гучкова с представителями разных направлений оппозиции, с которыми он обсуждал этапы переворота, а также, скорее всего, делёж будущей власти. Переворот был поддержан ведущими лидерами русской крупной буржуазии или, как мы бы сейчас сказали, промышленного олигархата.

Любопытно, что, по словам Гучкова, вскоре к ним примкнул князь Д. Л. Вяземский. Князь Вяземский был начальником 17-го передового отряда Красного Креста и лицом, приближённым к великому князю Николаю Николаевичу. По словам Гучкова, именно на Вяземского должна была быть возложена задача по привлечению войск к осуществлению переворота. Примечательно, что князь Вяземский был застрелен неизвестными 2-го марта 1917 года на улицах Петрограда, в разгар осуществления переворота, когда он находился рядом с Гучковым.

Вот что рассказывал о заговоре Гучков: «Из беседы с Некрасовым выяснилось, что и он пришел к той же точке зрения о полной невозможности нормальными путями добиться коренной перемены правительственного курса, о неизбежности насильственного переворота, [явился] страх, что выполнение этой задачи возьмут на себя слепые стихийные силы улицы, рабочие, солдаты, тыл, и отсюда определенное сознание, что эту задачу должны принять на себя спокойные государственные элементы. Мысль о терроре по отношению к носителю верховной власти даже не обсуждалась — настолько она считалась неприменимой в данном случае. Так как в дальнейшем предполагалось возведение на престол сына Государя — Наследника, с братом государя в качестве регента на время малолетства, то представлялось недопустимым заставить сына и брата присягнуть через лужу крови. Отсюда и родился замысел о дворцовом перевороте, в результате которого Государь был бы вынужден подписать отречение с передачей престола законному наследнику. В этих пределах план очень быстро сложился. […] Наша тройка приступила к детальной разработке этого плана. Представлялись три конкретных возможности. Первая — захват Государя в Царском Селе или Петергофе. Этот план вызывал значительные затруднения. Если даже иметь на своей стороне какие-нибудь воинские части, расположенные в резиденции Государя, то было несомненно, что им будет оказано вооруженное сопротивление, во всяком случае, предстояло кровопролитие, которого хотелось избежать. Другая возможность была произвести эту операцию в Ставке, но это требовало если не прямого участия, то, во всяком случае, некоторого попустительства со стороны высших чинов командования. Не хотелось вводить этих лиц в состав заговора по многим причинам. Не только потому, что мы не были совсем уверены, найдем ли там сотрудников, но мы не хотели, чтобы эти лица, которые после переворота будут возглавлять русскую армию, чтобы они участвовали в самом перевороте. Требовалось, чтобы лояльные элементы им подчинились… В этой комбинации — в Ставке — мы встречали те же сомнения. Части могли быть на стороне [правительства]. Значит, опять гражданская война в пределах фронта. Если б цареубийство… но мы были против этого. Третья возможность — и на ней мы остановились — это захват царского поезда во время проезда из Петербурга в Ставку и обратно. Были изучены маршруты, выяснено, какие воинские части расположены вблизи этих путей, и остановились на некоторых железнодорожных участках по соседству с расположением соответствующих гвардейских кавалерийских частей в Новгородской губ. так называемых Аракчеевских казармах. Вот эта последняя комбинация нам представлялась технически более простой. Надо было найти единомышленников среди офицерского состава этих полков. Имелось в виду совсем не трогать солдат, а сосредоточиться только на том, чтобы получить единомышленников в самом офицерском составе. Мы крепко верили, что гвардейские офицеры, усвоившие отрицательное, критическое отношение к правительственной политике, к правительственной власти гораздо более болезненное и острое, чем в каких-нибудь армейских частях, мы думали, что среди них мы в состоянии будем найти единомышленников»[347].

Итак, из «сухого остатка» воспоминаний Гучкова очевидно следующее: царский поезд должен быть задержан по возвращении Государя из Ставки в Петроград при помощи гвардейских офицеров.

Но что должно было произойти дальше? Согласно тому же Гучкову, это была «хирургическая операция в смысле революционного акта воздействия на Государя, в смысле отречения. Сам план рисовался таким образом. Значит, захват этой воинской частью фронтового поезда; затем, мы крепко верили, что нам удастся вынудить у Государя отречение с назначением Наследника в качестве преемника. Должны были быть заготовлены соответствующие манифесты, предполагалось все это выполнить в ночное время, наиболее удобное, и предполагалось, что утром вся Россия и армия узнают о двух актах, исходящих от самой верховной власти, — отречении и назначении Наследника»[348].

«Из показаний А. И. Гучкова ЧСК, — писал С. П. Мельгунов, — стало известно о заговоре, который перед революцией организовал Гучков. По его словам план был таков: захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом Императорский поезд, вынудить отречение, затем, одновременно, при посредстве воинских частей, на которые в Петрограде можно было бы рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят правительство»[349].

«В результате ряда организованных единым масонским центром совещаний оппозиционных деятелей, — пишет доктор исторических наук В. С. Брачев, — был разработан общий план захвата царского поезда во время одной из поездок Николая Пиз Петербурга (так в тексте — П. М.) в Ставку или обратно. Арестовав Царя, предполагалось тут же принудить его к отречению от престола в пользу Царевича Алексея при регентстве Михаила Александровича и введению в стране конституционного строя»[350].

Таким образом, замысел заговора Гучкова представлял собой быстрый дворцовый переворот, закамуфлированный под легитимную передачу власти от Николая II к цесаревичу Алексею при регентстве великого князя Михаила Александровича, который, в свою очередь, полностью бы зависел от регентского совета, в котором главную роль должен был играть Гучков.

Но почему Гучков был так уверен, что им удастся вырвать у Николая II отречение?

Здесь примечательно то, что Гучков несколько раз употребляет слово «цареубийство», всякий раз, правда, подчёркивая, что на это заговорщики никогда бы не пошли. Тем не менее, Гучков ясно даёт понять, что именно убийство было бы оптимальным вариантом. «Если б цареубийство…» — мечтательно произносит он. Закономерно встаёт вопрос: если убийство императора было оптимальным решением вопроса, то почему Гучков не мог пойти на него?

Милюков в своих воспоминаниях прямо указывал на то, что Гучков не исключал убийства императора Николая II. «А. И. Гучков, — писал он, — не исключал и самых крайних форм устранения царя, если бы переворот совершился в форме, напоминавшей ему XVIII столетие русской истории, — в форме убийства. Но если бы переворот совершился в форме, которую он лично предпочитал — в форме военного пронунциаменто, то он желал бы удаления царя в форме наиболее «мягкой» — отречения от престола»[351].

Милюков также указывал, «что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства «лейб-гвардейцев», как это было в XVIII в.»[352].

В другом месте Милюков говорил «о принудительном отречении царя и даже более сильных мерах»[353].

Не нужно пояснять читателю, что такое «вмешательство лейб-гвардейцев по примеру XVIII-ro века». Убийства императоров Петра III и Павла I являются лучшими примерами подобного «вмешательства».

Мельгунов в своих исторических исследованиях указывал на план цареубийства по примеру 1801 года: «Речь шла о заговоре в стиле дворцового переворота XVIII столетия, при которых не исключалась возможность и цареубийства»[354].

Профессор Ю. В. Ломоносов, бывший во время войны высоким железнодорожным чиновником и по совместительству активным агентом революции, писал в своих воспоминаниях: «Удивительно то, что, насколько я слышал, это недовольство было направлено почти исключительно против царя и особенно царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о её заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»[355].

Воспоминания Милюкова полностью опровергают слова Гучкова о том, что переворот готовился только его, Гучкова, «тройкой». Милюков прямо говорит, что руководство «Прогрессивного блока» изначально было посвящено в замысел заговора.

«Блок исходил из предположения, — вспоминал Милюков, — что при перевороте так или иначе Николай II будет устранен с престола. Блок соглашался на передачу власти монарха к законному наследнику Алексею и на регентство до его совершеннолетия — великому князю Михаилу Александровичу. Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю. […] Не помню, к сожалению, в какой именно день мы были через М. М. Федорова приглашены принять участие в совещании, устроенном в помещении Военно-промышленного комитета. Помню только, что мы пришли туда уже с готовым решением, и, после обмена мнений, наше предложение было принято. Гучков присутствовал при обсуждении, но таинственно молчал, и это молчание принималось за доказательство его участия в предстоявшем перевороте. Мы ушли, во всяком случае, без полной уверенности, что переворот состоится, но с твердым решением, в случае если он состоится, взять на себя устройство перехода власти к Наследнику и к регенту»[356].

Понятно, что в регентский совет при малолетнем государе должны были войти Гучков, Милюков, представители «старообрядческой оппозиции», российского промышленного олигархата и «Прогрессивного блока». Сам Гучков отрицал наличие у себя амбиций регента и существование списка кандидатов в регентский совет. Дескать, думали только о России, а не о власти. «Лица (в регентский совет — П. М.) не намечались. Претензий на захват власти не было. Просто крепко верили, что новая власть, в основе которой лежал бы некоторый революционный акт, при образовании правительства была бы вынуждена считаться с иными элементами, чем старая власть. Поэтому у нас не было ни списка министерства, ни лиц совсем не намечалось, по крайней мере, у меня не было»[357].

То была, безусловно, ложь. Если задолго до переворота существовали списки так называемого «Ответственного министерства», то, тем более, должен был существовать и список регентского совета. Именно там, в регентском совете и должна была быть сосредоточена главная власть заговорщиков.

Рабочая группа и планы заговорщиков

Слова Гучкова о том, что он и его соратники по заговору отказались от организаций массовых беспорядков и использования их для начала переворота — очередная ложь. На самом деле и Гучков, и Милюков не только не отказались от организации рабочих выступлений, но, наоборот, возлагали на них большие надежды. Однако сам Гучков не был в состоянии вывести рабочих на улицы. Кто-то должен был ему в этом содействовать. И это содействие мы находим в лице так называемой Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета.

«Создание рабочих групп военно-промышленных комитетов, — пишет Г. М. Катков, — было задумано и проведено в жизнь в 1915–1916 годах Гучковым и Коноваловым в Петрограде и Москве, а в Киеве — М. И. Терещенко. Текстильный магнат А. И. Коновалов ещё до начала войны связался через большевика И. И, Скворцова-Степанова с революционными кругами и пытался организовать «информационный комитет» всех партий и оппозиционных групп»[358].

Рабочие группы состояли почти полностью из меньшевиков-мартовцев. Как мы уже говорили, меньшевики, как и всё социал-демократическое движение, переживали в конце 1916 года далеко не лучшие дни. Между тем, социал-демократы имели немалое влияние на рабочих крупных петроградских заводов. В тот момент, когда руководство большинства социал-демократических партий и группировок не верило в реальность государственного переворота и отказывалось выводить людей на улицы, Рабочая группа с радостью ухватилась за предложенный ей Гучковым тактический союз. Начальник Петроградского охранного отделения генерал К. И. Глобачёв в своём секретном докладе директору Департамента полиции сообщал: «Не встретив должного сочувствия в подпольных социалистических кругах, мысль [обустройстве демонстративного шествия] с увлечением была подхвачена представителями рабочей группы «Центрального военно-промышленного комитета» и уже через последних сделалась достоянием рабочих и иных кругов столичного населения.

Сохранив свою революционную физиономию, но в то же самое время ясно отколовшись от руководящих кругов социалистического старого «Интернационала», рабочая группа ЦВПК через названный комитет вошла в тесное соприкосновение с оппозиционной общественностью»[359].

Однако между Гучковым и Милюковым имелись свои разногласия по поводу значимости рабочих выступлений. Милюков и его сторонники в «Прогрессивном блоке» делали на них главную ставку, полагая, что именно эти выступления, которые должны были стать ответом на предполагаемый роспуск царём Государственной Думы, приведут к крушению «старой власти». Согласно их планам, в Петрограде в 1917 году должно было произойти нечто подобное тому, что произошло в Париже в 1789. То есть нужно было взятие своей русской Бастилии с тем, чтобы установить в России конституционную монархию и оказаться у власти.

Гучков, наоборот, полагал, что рабочие выступления должны стать отвлекающим манёвром для тихого государственного переворота. Кроме того, Гучков справедливо полагал, что если переворот будет произведён под эгидой защиты Государственной Думы, то и у власти окажутся в первую очередь представители думской оппозиции, а Гучков, как мы помним, не был депутатом Думы. Гучков стремился к бесшумному и молниеносному государственному перевороту с тем, чтобы на следующее утро страна узнала бы имя нового царя, регента и главы регентского совета, то есть его, Гучкова, имя.

Генерал Спиридович писал: «Создав широкое рабочее движение около Гос. Думы, Гучков надеялся более легко осуществить и самый персональный дворцовый переворот, осуществление чего являлось его особо конспиративной работой, бывшей географически вне поля зрения Петроградского Охранного Отделения»[360].

Как сообщал генерал Глобачёв, группа Гучкова «считает мечты о захвате власти при содействии демонстративно выступивших масс населения неосуществимыми и все свои надежды и упования основывает на исключительной уверенности в неизбежности «в самом ближайшем будущем» дворцового переворота, поддержанного всего-навсего лишь одной-двумя сочувствующими этому перевороту воинскими частями. Дворцовый переворот […] должен передать всю полноту власти именно этой группе»[361].

Несмотря на имеющиеся разногласия, Гучков и Милюков «самым усердным образом шли навстречу» друг другу[362].

Связи Гучкова с Рабочей группой были весьма тесными. Генерал Спиридович писал: «Рабочая Группа состояла из десяти представителей от рабочих Центрального Военно-Промышленного Комитета, в котором председательствовал Коновалов и шесть представителей Областного Петроградского комитета, у коих председательствовал Гучков.

Сконструировавшись окончательно в конце предыдущего года, группа стремилась сделаться руководящим органом всего рабочего класса. Она выработала ряд резолюций с революционными требованиями и огласила их (безнаказанно) 3 декабря 1915 года на собрании Цент. Военно-Пром. Комитета. Тогда же она приняла ряд мер для организации подобных групп по всей России. Гучков и Коновалов содействовали работам Рабочей Группы. Первый поддерживал ее требования перед правительством, а второй помог образованию самостоятельной Рабочей группы при Московском Военно-Промышленном Комитете»[363].

Гучков и оппозиция всячески заигрывали с революционными организациями, поощряя и потворствуя их деятельности среди рабочих.

Генерал Спиридович писал: «Представители буржуазии помогали организации рабочих революционных кадров. Так в их присутствии оглашались резолюции о необходимости «мира без аннексий и контрибуций», в то самое время, когда те же господа Гучковы, Коноваловы, Некрасовы нападали на правительство за то, что оно, как клеветали на него, хочет заключить сепаратный мир. Такова была двойственная, лицемерная тактика Гучкова, Коновалова и Ко., мечтавших не о победе над немцами, а о победе над самодержавием. Капитал стремился к власти»[364].

В помещении военно-промышленных комитетов устраивались нелегальные рабочие собрания. Так, 20 октября/2 ноября 1916 года в предписании на имя Гучкова от Охранного отделения Москвы говорилось: «15-го сего сентября, вечером, в помещении продовольственного отдела Московского областного Военно-промышленного комитета, полицией было обнаружено собрание рабочих в числе 37 человек, проходившее без надлежащего на то разрешения. По существу означенное собрание является незаконным, так как участники такового не имеют и не могут иметь никакого отношения к Военно-Промышленному комитету»[365].

Начиная с осени 1916 года, Гучковым и другими участниками заговора была развёрнута активная пропагандистская кампания по подготовке общества к предстоящим событиям. Главным рупором заговорщиков в Думе стал её председатель камергер Михаил Васильевич Родзянко. Его роль была точно определена Н. А. Маклаковым. В письме к императору Николаю II он писал ещё 27 апреля 1915 года: «Родзянко, Ваше Величество, только исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, гг. Гучковы, кн. Львовы и другие, систематически идущие к своей цели. В чём она? Затемнить свет Вашей славы, Ваше Величество, и ослабить силу значения святой, истинной и всегда спасательной на Руси идеи Самодержавия»[366].

Осенью 1916 года заговорщики нагнетают обстановку, изображая дело таким образом, словно Россия стоит перед военным поражением из-за деятельности правительства. Причём в своих речах оппозиционеры уже напрямую обвиняют власть в измене.

1 ноября 1916 года после перерыва собралась Государственная Дума. Выступая на её заседании, Милюков фактически обвинил императрицу Александру Фёдоровну и председателя правительства Б. В. Штюрмера в измене.

Выход из создавшегося положения Гучков, Милюков и их сторонники, уже не очень скрывая, связывают с насильственным переворотом. Требования об «ответственном министре» («Ответственном министерстве») сменяются призывами к «активным действиям». Ещё в конце октябре 1916 года Штюр-мер докладывал царю, что на съезде председателей губернских управ и представителей городских союзов, состоявшегося в Москве, главным требованием было «призвать к власти лицо, облечённое доверием народа, и добиться создания ответственного министерства»[367].

Но уже 7 января 1917 года Охранное отделение сообщает руководству Департамента полиции следующее: «30 декабря минувшего года в Москве состоялось заседание центрального комитета партии 17-го октября под председательством А. И. Гучкова. В заседании приняло участие всего 15 человек и в их числе известные октябристы Н. И. Гучков, К. Бахрушин, Н. В. Щёков, М. К. Любавский и другие. […]

При оценке создавшегося политического положения Гучков высказался в самом мрачном духе, почти в смысле полной безнадёжности найти какой-либо выход при нарастании разобщённости общественных сил и партий. Но при всём своём пессимизме Гучков намекнул в докладе на возможность неожиданного выхода из тупика в ближайшие дни, вне воздействия и усилий общественности, причём также дал понять, что в случае такого выхода, по его мнению, возьмут верх прогрессивные начала общественности. В этих соображениях А. И. Гучков рекомендовал своей партии всячески поддерживать Прогрессивный блок»[368].

В конце 1916 года известный масон князь А. В. Оболенский спросил Гучкова, насколько справедливы слухи о предстоящем перевороте. «Гучков, — пишет далее Оболенский, — вдруг начал меня посвящать во все детали заговора и называть главных его участников… Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский, и даже знал о нем А. А. Столыпин (брат Петра Аркадьевича). Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол Бьюкенен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него»[369].

С конца октября и до начала ноября 1916 года в донесениях наружного наблюдения за «Санитарным», под таким псевдонимом проходил Гучков в справках филёров, появляются сообщения о сильной активизации деятельности объекта наблюдения. «Гучков Александр Иванович, — говорится в сообщении филёров, — 14-го минувшего октября, вместе с членом Государственной Думы Павлом Николаевичем Крупенским и потомственным почётным сотрудником газеты «Новое Время» Алексеем Ивановичем Ксюриным, на моторе из Петрограда выбыли в Ригу.

В Риге посетили губернатора и Начальника гарнизона генерала Радко-Дмитриева. На обратном пути заезжали в город Венден, где посетили командующего 13-й армией. […]

30 октября Гучков посетил графа Коковцова и князя Туманова.

Из расспросов шофёра, с которым ездит Гучков, видно, что он бывает на разных заводах, во многих банках и в страховом обществе «Россия». Товарищ его Коновалов на одном с ним моторе не ездит, а имеет собственный мотор, который при поездках берёт с собой. Коновалов с 24-го минувшего октября находится в Москве. Приезд его в Петроград ожидается 2-го сего ноября»[370].

Любопытно, что в своих поездках Гучков часто пользовался автомобилем («мотором») № 561, принадлежавшим князю Владимиру Николаевичу Орлову[371]. Князь В. Н. Орлов входил в ближайшее окружение императора Николая II, но поддерживал самые тесные отношения с Гучковым и «Прогрессивным блоком» и входил в близкий круг великого князя Николая Николаевича. Летом 1915 года Орлов был замешан в попытке государственного переворота и вместе с великим князем отправлен служить на Кавказ. Однако связь с Гучковым и Коноваловым продолжал поддерживать.

Вся совокупность данных позволяет сделать вывод, что заговорщики планировали переворот на конец ноября 1916 года. Зловеще звучат строки воспоминаний Милюкова о визите Николая II в Государственную Думу в конце 1916 года: «Отойдя несколько шагов от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному. Всё произошло так быстро, что никто этого эпизода не заметил. Царь обернулся и вышел»[372].

24 января Рабочая группа распространила среди рабочих прокламацию, в которой говорилось: «Рабочему классу и демократии нельзя больше ждать. Каждый пропущенный день опасен. Решительное устранение самодержавного режима и полная демократизация страны являются теперь задачей, требующей неотложного разрешения, вопросом существования рабочего класса и демократии… К моменту открытия Думы мы должны быть готовы на общее организованное выступление. Пусть весь рабочий Петроград к открытию Думы, завод за заводом, район за районом, дружно двинется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии»[373].

Сообщения Петроградского охранного отделения о деятельности Рабочей группы становятся всё тревожнее. В двадцатых числах января оно сообщает, что Рабочая группа усиленно готовит массовые выступления рабочих. «Город разбит на районы, — говорилось в докладных записках директору Департамента полиции, — руководство которыми в смысле устройства митингов и т. д. поручены отдельным членам коллегии. Так, Выборгский район поручен членам группы Гвоздёву, Брейдо, Абросимову. Василеостровский район — Емельянову, Невская застава — Вайнеру. Петроградская сторона — Шамарину»[374].

27 января Петроградское охранное отделение нанесло по замыслам заговорщиков ощутимый удар, арестовав всё руководство Рабочей группы: К. А. Гвоздёва, И. И. Емельянова, Г. X. Брейдо, Е. А. Гудкова, В. М. Абросимова и других[375]. Все арестованные были заключены в тюрьму «Кресты».

Аресты были произведены с санкции министра внутренних дел А. Д. Протопопова, который, согласно воспоминаниям генералов Глобачёва и Спиридовича, пошёл на этот арест под сильным давлением Охранного отделения. При этом Протопопов категорически отказался арестовывать самого Гучкова, якобы из-за страха перед общественным мнением. Как мы увидим, это утверждение является весьма сильным упрощением действительности.

Поясняя причины ареста Рабочей группы, власти заявляли: «Ввиду того, что деятельность названной рабочей группы достигла пределов явной угрозы для государственного порядка, Правительство должно было принять законные меры к пресечению весьма опасного, особенно в военное время, проявления действий рабочей группы, выступившей под предлогом участия в учреждении содействий обороне страны на путь организации революционного движения в Империи»[376].

«Арест рабочей группы, — писал генерал Глобачёв, — произвёл ошеломляющее действие на ЦВПК, и в особенности на Гучкова, у которого, как говорится, была выдернута скамейка из-под ног; связующее звено удалено, и сразу обрывалась связь центра с рабочими кругами. Этого Гучков перенести не мог; всегда в высшей степени острожный в своих замыслах, он в эту минуту потерял самообладание и, наряду с принятыми им мерами ходатайства об освобождении арестованных перед Главнокомандующим Петроградского военного округа, рискнул на открытый призыв петроградских рабочих к протесту против якобы незаконного ареста народных избранников. По заводам и фабрикам рассылались об этом циркуляры ЦВПКза подписью его председателя А. И. Гучкова»[377].

Не менее остро реагировал на арест рабочей группы и другой руководитель ЦВПК — Коновалов. «Как раз в тот момент, — восклицал он на заседании Государственной Думы, — когда группа готовилась стать оплотом против опасных течений в рабочей массе, правительство разрушает эту ячейку… Удар по рабочей группе — это… удар по всей русской общественности»[378].

Спиридович уверяет, что Гучков настолько потерял голову, узнав об аресте Рабочей группы, что решился на немедленный дворцовый переворот. «В эти дни, — писал он, — Гучков сделал первую попытку осуществить свой фантастический младотурецкий план — захватить Государя Императора, вынудить его отречение в пользу Цесаревича, причем при сопротивлении Гучков был готов прибегнуть и к цареубийству.

Гучков полагал, что кто устроит этот переворот, тот и будет господином положения в решении, кому быть регентом при молодом царе. План приурочивался к Царскому Селу или Петрограду, но он не удался»[379].

Сообщая об этом плане, Спиридович называет участников: кроме Гучкова, в плане участвовали Некрасов, князь Вяземский, Терещенко и генерал-майор Крымов.

От Государя должны были потребовать отречения, а в случае отказа — убить его. По мнению Спиридовича, план провалился, потому что «Гучков не нашел среди офицеров людей, соглашавшихся идти на цареубийство. Не нашел Гучков тогда и вообще сочувствия среди общественников насильственному перевороту. На предложения некоторым принять участие в таком заговоре получались отказы. В числе отказавшихся был и член Государственной Думы Шульгин».

Это утверждение Спиридовича весьма сомнительно. Сведений об попытке Гучкова нет в донесениях Охранного отделения. Да и времени на скоропалительный переворот у Гучкова, скорее всего, не было. Но Спиридович прав в одном: 27-го января 1917 года был нанесён тяжёлый удар по заговору Гучкова и «Прогрессивного блока». В результате начавшиеся 22-го февраля выступления рабочих в Петрограде были не в поддержку Государственной Думы, как того планировали заговорщики, а с требованиями «хлеба!»[380] Становилось ясным, что в этих условиях дворцовый переворот Гучкова становился сложно выполним.

Таким образом, арест Рабочей группы спутал игру Гучкова, сделав его первоначальный сценарий дворцового переворота невыполнимым.

Но, скорее всего, на самом деле, Рабочая группа и почти открытые заявления о готовящемся заговоре были со стороны Гучкова не чем иным, как отвлекающим манёвром, призванным скрыть подготовку настоящего переворота. Причём этот манёвр мог быть предназначен как для дезориентации правительства, так и для обмана своих подельников по «Прогрессивному блоку», с которыми Гучков не хотел делиться властью.

Арестовав Рабочую группу, Охранное отделение считало, что нанесло по заговорщикам тяжёлый удар, фактически обезоружив Гучкова. Исходя из этой информации, министр Протопопов справедливо полагал, что арест Гучкова, которого требовало Охранное отделение, не нужен и только будет способствовать его популярности.

Кроме того, в МВД исходили из оперативной информации, которая утверждала, что любое массовое выступление должно быть связано с роспуском Государственной Думы. 16-го февраля 1917 года, то есть сразу же после разгона февральской демонстрации в Петрограде, генерал для поручений министра внутренних дел сообщал Протопопову из Москвы: «Считаю долгом доложить Вашему Высокопревосходительству, что, судя по настроению московских общественных и революционных кругов, следует ожидать возникновения серьёзных демонстративных выступлений не в настоящее время, а только в случае роспуска Государственной Думы»[381].

Кадетское руководство «Прогрессивного блока» также решило, что правительство одержало верх и что переворот отодвигается на неопределённое время.

Но чего не предполагали ни Протопопов, ни руководство Охранного отделения, ни руководство «Прогрессивного блока», так это то, что Гучков имел в запасе ещё один сценарий переворота. По этому сценарию вывести рабочих на улицы должна была не Рабочая группа, а иная сила.

Участие генералов и старших офицеров Ставки верховного главнокомандования, а также командующих фронтами и их штабных работников в государственном перевороте 1917 года представляет собой одну из главных причин успеха заговорщиков. Этот успех определялся в первую очередь той ролью, которая играла Ставка верховного главнокомандования в жизни России. Советский историк А. Я. Аврех, давая определение роли Ставки, писал: «Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружьё миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны. […] Ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице»[444].

Нет сомнений, что если бы генералы Ставки остались хотя бы нейтральными в противостоянии царя и его противников, то исход событий в феврале 1917 года мог бы быть иным. На деле же мы видим не только сочувствие к заговорщикам со стороны представителей верховного командования, но и самое активное им содействие.

Однако существует целый ряд исследователей, которые, вопреки имеющимся неопровержимым фактам, продолжают считать недоказанным факт измены отдельных генералов императору Николаю II, а некоторые из этих исследователей вообще отрицают сам факт этой измены. Главная причина этого странного упорства заключается в сложившейся в последнее время у части нашего исторического сообщества ложной апологетики так называемого белого движения. Не секрет, что большинство генералов Ставки, оказавших неоценимую услугу Февральской революции, впоследствии стали командующими белыми армиями. В силу этого некоторые исследователи никак не могут расстаться с героизированным образом этих генералов, отожествляя их непримиримость к большевизму времён Гражданской войны с якобы присущим им монархизмом.

Другие же исследователи, нехотя признавая участие высшего военного комсостава императорской армии, или части его, в заговоре против царя и верховного главнокомандующего, объясняют это участие конкретной политической ситуацией зимы-весны 1917, в которой генералы были якобы обмануты заговорщиками. Если исходить из этой логики, то сотрудничество генералов Ставки и заговорщиков началось только в условиях февральского политического кризиса. Подобного мнения придерживался, например, эмигрантский историк Февральской революции покойный Г. М. Катков.

Между тем совокупность источников позволяет нам сделать определённый вывод, что тесное сотрудничество части высшего военного руководства Российской империи и оппозиционных императору Николаю II общественных и политических сил началось гораздо раньше февраля 1917 года. Конечно, надо сразу оговориться, что речь идёт только о небольшой части высшего генералитета и офицерства. Большинство русских генералов и офицеров до конца оставались верными присяге и долгу. Но среди тех, кто предал царя в феврале 1917 года, оказались военные, занимавшие ключевые должности верховного командования. Это предопределило успех переворота.

Как верно писал И. Л. Солоневич: «В этом предательстве первая скрипка, конечно, принадлежит военным. Этой измене и этому предательству нет никакого оправдания. И даже нет никаких смягчающих вину обстоятельств: предательство в самом обнажённом его виде»[445].

Переход генералов Ставки на сторону заговора стал результатом этого сотрудничества. К моменту февральского переворота многие из генералов и старших офицеров верховного командования установили тесные отношения с верхушкой заговора и прежде всего с А. И. Гучковым.

А И. Гучков и генералитет русской армии

А. И. Гучков понял всю необходимость установления контроля над армейской верхушкой задолго до 1917 года. Будучи человеком лично смелым, добровольно принявшим участие в двух войнах (англо-бурской и русско-японской), Гучков не понаслышке знал, что может совершить даже небольшое военное соединение, спаянное железной дисциплиной.

С. Ю. Витте утверждал, что во время своего пребывания во Франции он встречался с «живущими там русскими». Во время одной из таких встреч «один из них мне говорил, будто бы еще недавно ему Гучков говорил: в 1905 году революция не удалась потому, что войско было за Государя… теперь нужно избежать ошибки, сделанной вожаками революции 1905 года; в случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне, потому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы в случае нужды войско поддерживало более нас, нежели царствующий дом»[446].

Надо сказать, что Гучков весьма преуспел в этом «военном деле». Являясь в 1907–1910 гг. председателем думской комиссии по государственной обороне, Гучков смог войти в тесный контакт со многими генералами и офицерами, некоторые из которых занимали высокие должности в военном руководстве. В конце 1916 года Охранное отделение составило приблизительный список военных, с которыми Гучков поддерживал не только, или не столько, деловые, но и политические контакты. Среди них были три бывших военных министра генерал-от-инфантерии А. Ф. Редигер, генерал-адъютант А. Н. Куропаткин и генерал-от-инфантерии А. А. Поливанов, бывший морской министр вице-адмирал С. А. Воеводский, главнокомандующий войсками Северного фронта генерал-адъютант Н. В. Рузский, генерал-лейтенант пограничной стражи Е. И. Мартынов[447].

Кроме того, в записке Охранного отделения сообщалось, что 28 ноября 1909 года Ф. И. Гучков сообщил своему брату А. И. Гучкову «о желательности оказать поддержку заведующему разведывательной частью Главного Штаба полковнику Самойло»[448].

Генерального штаба полковник А. А. Самойло впоследствии будет горячо приветствовать Февральскую революцию, в октябре 1917 года перейдёт на сторону большевиков и станет одним из «красных» генералов.

Особо доверительные отношения были у Гучкова с полковником Генерального штаба С. И. Зиллоти[449], родным братом любовницы Гучкова М. И. Зиллоти, о которой мы уже писали. С. И. Зилотти «много помогал А. И. Гучкову в организации работы III Государственной Думы»[450].

Чтобы понять всю степень влияния его на высшие военные сферы, достаточно ознакомиться с секретными сообщениями Петербургского (Петроградского) охранного отделения накануне войны. По его сообщениям Гучков «устроил в квартире некоего генерала на Сергиевской улице так называемый «гучковский главный штаб». В собраниях этого «штаба» принимали участие чины Генерального и Главного штабов, офицеры разного рода оружия, военные писатели и члены Комиссии по государственной обороне с Гучковым во главе. На означенных частных собраниях нередко оглашались и совершенно секретные сведения.

Секретарю комиссии по государственной обороне капитану Михайлову Гучков приказал относить в вышеупомянутую квартиру на Сергиевской улице по одному экземпляру каждого представления Военного и Морского министерств. Когда же капитан Михайлов отказался выполнять это распоряжение, то Гучков отдал приказание, чтобы вышеупомянутые представления доставлялись на его, Гучкова, квартиру в 5 экземплярах, что и выполнялось экспедицией Государственной Думы, сдававшей эти секретные документы под роспись в разносной книге»[451].

В своих воспоминаниях бывший военный министр генерал-от-инфантерии А. Ф. Редигер не скрывал, что Гучков получал по его приказу секретные сведения государственной важности: «Я дал общее указание по всем частям Министерства: членам Государственного Совета и Думы давать все несекретные сведения, о которых они будут просить. […] Если нужны были секретные сведения, то они давались Гучкову или двум-трём делегатам комиссии, которые затем удостоверяли перед комиссией, что полученные ими объяснения их вполне убедили»[452].

В 1910 г. по подозрению в шпионаже в пользу Австро-Венгрии и Германии был арестован отставной корнет 8-го Драгунского Смоленского полка барон Э. П. Унгерн фон Штернберг. В результате обыска, проведенного на его квартире, были изъяты финансовые документы и «Секретный доклад Комиссии по обороне о величине новобранцев в призыв 1910 г.». Эти документы полностью изобличали задержанного в разведывательной деятельности. В ходе предварительного следствия было установлено, что Унгерн состоял в связи с послом Германии Ф. фон Пурталесом и другими немецкими дипломатами[453].

По сообщениям Охранного отделения секретный документ Унгерну передал «некий член Государственной Думы». «Гучков, опасаясь разоблачений капитана Михайлова, — говорится в сообщении Охранного отделения, — вынудил последнего покинуть службу в канцелярии и в Государственной Думе»[454].

Интересно, что Государь прямо говорил, что «в оглашении перед Западом слабых сторон нашей армии виноват Гучков»[455].

Кстати, эпизод с Унгерном был не единственным шпионским скандалом вокруг имени Гучкова. В начале Первой мировой войны в поле зрения контрразведки попало страховое общество «Россия», которое подозревалось в шпионаже в пользу Германии. Председателем общества был А. И. Гучков. В отношении него даже было начато предварительное расследование, которое, однако, было замято[456].

Накануне войны «положение Гучкова в военных сферах упрочилось настолько, что перед ним были раскрыты все военные тайны до мобилизационных планов включительно. Гучков явно стремился к тому, чтобы сосредоточить в своих руках все нити управления вооружёнными силами страны»[457].

Генерал А. И. Деникин свидетельствовал: «Связь Думы с офицерством существовала давно. Работа комиссии государственной обороны в период воссоздания флота и реорганизации армии после японской войны протекала при деятельном негласном участии офицерской молодежи. А. И. Гучков образовал кружок, в состав которого вошли Савич, Крупенский, граф Бобринский и представители офицерства, во главе с генералом Гурко. По-видимому, к кружку примыкал и генерал Поливанов, сыгравший впоследствии такую крупную роль в развале армии»[458].

Охранное отделение не сомневалось в причинах, по которым Гучков так стремился войти в доверительные отношения с генералитетом и офицерством. «Посетив Португалию и Турцию, — говорилось в секретном сообщении, — после прошедших там государственных переворотов, Гучков решил последовать примеру «младотурок», которые, по словам Гучкова, являются теми же октябристами»[459].

Влияние Гучкова на некоторых представителей военной верхушки было настолько сильным, что Гучков пытался сменять военных министров. Так, по сообщениям Охранного отделения, им «были предприняты шаги, чтобы вместо генерала Сухомлинова на пост военного министра был назначен генерал Поливанов»[460].

«К А. И. Гучкову, — сообщалось далее в секретном донесении, — стали уже являться, как к какому-то начальнику частей»[461].

В условиях 1916 — начала 1917 года, когда Гучков готовил свой заговор, самым важным для него стало установить контакт с руководством Ставки и фронтами. «Незадолго до Февральской революции. — писал Н. В. Некрасов в своих показаниях НКВД СССР, — начались и росли связи с военными кругами. Была нащупана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А. И. Гучкова (Крымов, Маниковский и ряд других), и с нею завязалась организационная связь»[462].

Но связь была установлена не только с вышеназванными генералами. Самое главное, что Гучков вошел в тесный контакт с начальником штаба Ставки генерал-адъютантом М. В. Алексеевым, членами Ставки и многими командующими фронтами.

Гучков был знаком с генералом Алексеевым ещё до начала Первой мировой войны. В ноябре 1911 года депутат Государственной Думы А. И. Савенко посоветовал Гучкову обратить внимание на генералов Алексеева и Иванова, которых он характеризовал, как «даровитых и блестящих генералов»[463].

Тесные контакты были у Гучкова и с главнокомандующим войсками Северного фронта генерал-адъютантом Н. В. Рузским. Последний считал своим долгом советоваться с Гучковым даже по вопросам исключительно военным. Так, в октябре 1915 года Рузский написал Гучкову письмо следующего содержания: «Глубокоуважаемый Александр Иванович! Видел поручика Пунина. Произвёл на меня прекрасное впечатление. Вполне сочувствую его проекту. С ним утром говорил. Завтра же [неразб.] В необходимости [неразб.] для начала осуществления оного. Большое спасибо за пожелания. Искренне Вам преданный Н. Рузский»[464].

Поясним читателю, о чём идёт речь. Упоминаемый в письме георгиевский кавалер поручик Л. Н. Пунин в сентябре 1915 приступил к формированию Отряда особой важности, который был официально сформирован приказом императора Николая II 7-го декабря 1915. Отряд состоял на 70 % из Георгиевских кавалеров. В декабре 1915 поручик Пунин официально получил разрешение именоваться атаманом. Отряд особой важности был сформирован при главнокомандующем Северным фронтом генерале Н. В. Рузском и был единственным партизанским формированием, действовавшим на территории Рижского плацдарма. Отряд атамана Пунина участвовал в Митавской, Рижской, Двинской и других операциях, получал позитивные отзывы от верховного командования.

1-го сентября 1916 г. атаман Пунин был смертельно ранен в бою с германцами у мызы Антицием и скончался в тот же день.

Теперь спросим себя: какое отношение к этому делу мог иметь А. И. Гучков? Почему Рузский считает своим долгом сообщать о встрече с Пуниным Гучкову? Ведь вопрос о формировании Отряда особой важности относился к исключительно военным и никоим образом не касался компетенции Гучкова. Можно себе представить, что ещё мог обсуждать Рузский с Гучковым, если они обменивались даже незначительной с точки зрения политики информацией.

Особые отношения объединяли Гучкова с генералом В. И. Ромейко-Гурко. Когда-то в далёких 1899–1900 годах они вместе воевали задело буров против англичан в Южной Африке. Гучков, будучи председателем Комиссии по обороне Государственной Думы, предложил генералу Гурко собрать группу офицеров Российской императорской армии для обсуждения вопросов военной реформы. Осторожный Гурко согласился на это предложение, предварительно заручившись согласием тогдашнего военного министра генерала А. Ф. Редигера.

Довольно тесные контакты Гучков поддерживал и с капитаном 1 — го ранга А. В. Колчаком. С Колчаком Гучков был знаком ещё со времён III Думы, когда Колчак был членом группы морских офицеров, разрабатывавших программу развития русского ВМФ.

По имеющимся сведениям, именно Гучков сделал всё возможное, чтобы в 1916 году Колчак получил звание вице-адмирала и был назначен командующим Черноморским флотом. Доктор В. И. Старцев писал, что «командующие флотами […] Непенин и Колчак были назначены на свои должности благодаря ряду интриг, причем исходной точкой послужила их репутация — либералов и оппозиционеров»[465].

Генерал А. И. Верховский, будущий военный министр Временного правительства, писал в своих воспоминаниях, что «Колчак еще со времени японской войны был в постоянном столкновении с царским правительством и, наоборот, в тесном общении с представителями буржуазии в Государственной думе»[466].

Тот же Верховский утверждал, что «думские люди сумели добиться назначения Колчака»[467].

Хорошие отношения были у Гучкова с главнокомандующим войсками Юго-Западного фронта генерал-адъютантом А. А. Брусиловым. С Брусиловым Гучкова связывали хорошие отношения с родным братом генерала контр-адмиралом Л. А. Брусиловым — начальником Генерального Военно-морского штаба. Адмирал Л. А. Брусилов относился весьма критически к императору Николаю II и открыто высказывался за смену государственной системы. Кстати, именно адмирал Брусилов познакомил Гучкова с Колчаком.

С Л. А. Брусиловым и Колчаком был тесно связан будущий участник февральского заговора, сподвижник Гучкова, член Государственной Думы Н. В. Савич.

Кроме Колчака и Брусилова, Гучков поддерживал тесные отношения с начальником 25-го армейского корпуса Особой армии генерал-лейтенантом Л. Г. Корниловым. Постоянные контакты Корнилова привели к тому, что его имя попало в тучковский список «сторонников Думы»[468].

Корнилов после Русско-японской войны служил в войсках пограничной стражи Заамурского округа. Непосредственным начальником Корнилова был генерал Е. И. Мартынов, доверенная связь Гучкова. Генерал Мартынов по наущению Гучкова написал открытое письмо на имя председателя Совета министров графа В. Н. Коковцова, в котором разгласил секретные сведения. Преданный военному суду, Мартынов, и снова благодаря связям Гучкова, был оправдан и после этого приобрёл большой авторитет в глазах думской оппозиции. В 1913 году Мартынов становится военным корреспондентом главного рупора «старообрядческой» оппозиции газеты «Утро России».

Во время Первой мировой войны Мартынов при странных обстоятельствах попадает в плен к австрийцам, где содержится вместе с взятым в плен, как и он, командиром 48-й дивизии генералом Л. Г. Корниловым. Обстоятельства, при которых Корнилов попал в плен, также туманны, как и плен Мартынова. Известно, что командир корпуса генерал-лейтенант А. А. Цуриков считал Корнилова ответственным за гибель 48-й дивизии и требовал суда над ним, однако командующий Юго-Западным фронтом генерал Н. И. Иванов заявил, что действия Корнилова были геройскими. Корнилов был награждён орденом Святого Георгия 4-й ст. В думских кругах начинается активная кампания по созданию ему популярности. Эта кампания особенно усилилась после того, как Корнилов, в конце концов, после третьей попытки, бежал из австрийского плена.

Любопытно, что и Корнилов, и Мартынов станут горячими сторонниками Февральского переворота, а последний даже вступит добровольно в РККА. (Правда, его служба большевикам закончилась печально: в 1937 году он был расстрелян на Бутовском полигоне.)

Таким образом, мы видим, что к 1917 году Гучков обладал большими и серьёзными связями с представителями как верховного командования, так и дивизионными и армейскими начальниками. Как мы увидим далее, эти связи сыграли одну из решающих ролей в успехе февральского заговора. Но что связывало всех этих генералов с Гучковым? Существовала ли какая-нибудь объединяющая их сила, или же эти связи строились исключительно на личных отношениях? Объективный анализ приводит к выводу, что такая организующая сила была.

«Военная ложа»

Существование «военной ложи» «Великого Востока народов России» сегодня подвергается отрицанию некоторыми исследователями. Главными аргументами в этом отрицании является отсутствие списков и устава этой ложи. Такая аргументация, по меньшей мере, наивна и сводит масонские организации начала XX века к уровню первичной организации КПСС конца того же века, где обязательно должен был быть секретарь парторганизации, члены и взносы. Как мы видели, ВВНР был начисто лишён привычной масонской атрибутики. Никаких фартуков, запонов, завязанных глаз и так далее. Все эти игрушки были оставлены для других лож, в которые собирались великосветские бездельники, тоскующие по «романтике» тайных обществ, клятв и заговоров.

ВВНР, как мы уже говорили, являлся скорее не масонской, а политической надпартийной структурой, которая под маской масонства объединяла различные силы как внутри страны, так и за её пределами для свержения существующего самодержавного строя. Как пишет исследователь масонства А. И. Серков: «Анализ мемуарных свидетельств показывает, что Великий Восток народов России не создавался как надпартийная политическая организация, но, постепенно удаляясь от чисто масонских задач, приобрел характер политического объединения к 1915–1916 гг. Подобной эволюции способствовали изменения в масонском уставе. Система степеней масонства была практически отменена. В Великом Востоке народов России остались лишь две ступени — ученика и мастера. Перевод из учеников в мастера обычно производился через год. Кандидат на мастерскую степень должен был, до своего утверждения новом масонском качестве, выступить с речью. Звание мастера давало право приема других вложу. Таким образом, система нравственного совершенствования, духовного развития, принятая в классическом масонстве, была практически уничтожена. При этом были отменены «все фартуки, вся амуниция», значительно упрощен ритуал»[469].

Оставим на совести автора рассуждения о «системе нравственного совершенствования и духовного развития» классического масонства. Для нас важно другое, а именно, что ВВНР был политической организацией, окрашенной в масонские тона. Поэтому создание при этом «Великом Востоке» различных групп (лож) и других объединений по «интересам» вовсе не требовало ведения в этих собраниях списков, написания уставов и так далее. Член ВВНР Н. С. Чхеидзе свидетельствовал: «Ни в ложе, ни в Верховном Совете никаких протоколов заседаний не велось — основным правилом в ложе было вообще не оставлять никаких письменных документов об организации; поэтому и те анкетные листы, о которых я упомянул выше, уничтожались немедленно по оглашении в ложе. Единственный документ, который существовал в писаном виде — это устав организации, его давали прочесть каждому принятому члену и хранили в строгой тайне»[470].

По свидетельству Л. А. Ратаева, масонская «атака на армию ведётся уже давно: ещё до Японской войны»[471].

Причём эта атака носила весьма изысканный и тонкий характер. Для вступающих в «военную ложу» офицеров и генералов это вступление могло вовсе не казаться вступлением в масоны, а просто интимным собранием близких по духу передовых людей, многие из которых были весьма уважаемы в обществе и богаты. Представители русского военного корпуса, которые привыкли, что «прогрессивное» общество смотрело на армию как сборище солдафонов и реакционеров, были приятно поражены, что на собраниях ложи к их мнению прислушивались с уважением, им говорились комплименты, на них возлагались надежды.

Постепенно умелая и льстивая обработка попавших на масонский крючок военных делала своё дело, и те начинали забывать, что они верноподданные царя. Постепенно значение принесённой ими царю присяги, в которой говорилось «клянусь Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу Самодержцу Всероссийскому, верно и нелицемерно служить и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…», стиралось, а ей на смену приходили иные клятвы, соглашения и договоры, оправдываемые политической целесообразностью.

Военный, попадая под влияние масонской организации, переставал считать основными приказы верховной власти. Для него главной властью становилась власть ложи. Историк С. П. Мельгунов писал: «Через масонов шла организация общественного мнения и создавалась некоторая политическая солидарность. Очевидец рассказывал мне, например, о приёме в масонский клан командира Финляндского полка Теплова. Одним из «братьев» ему был задан вопрос о царе. Теплое ответил: «Убью, если велено будет»[472].

О существовании «военной ложи» имеется множество свидетельств, как мемуарного, так и исторического плана.

Генерал А. И. Деникин писал в своих воспоминаниях: «По инициативе А. И, Гучкова и генерала Василия Гурко образовался военный кружок из ряда лиц, занимавших ответственные должности по военному ведомству, который вошел в контакт с умеренными представителями Комиссии Государственной Думы по Государственной обороне. Многие участники кружка, как ген. Гурко, полковники Лукомский, Данилов, Рузский и другие, играли впоследствии большую роль в I Мировой войне. Все эти лица не имели никаких политических целей, хотя за ними и утвердилась шутливая кличка «младотурок»…»[473].

В последних строчках Деникин лукавит. Ничего «шутливого» в прозвище «младотурок» не было. Да и не прозвище это было, а констатация факта. Ведь все вышеназванные имена генералов — это фамилии участников Февральского переворота.

А вот, что рассказывал о «военной ложе» член ВВНР А. Я. Гальперин: «Военная группа была создана тоже около зимы 1913—14 гг. Организатором ее был Мстиславский; в неё входили Свечин, позднее генерал, какой-то генерал и кто-то из офицеров академии. Деятельности большой она не проявляла, собиралась, если не ошибаюсь, всего 2–3 раза, а после начала войны и вообще прекратила свое существование. Вообще все разговоры о необходимости проникновения в армию, которые у нас велись очень часто и охотно, так и остались разговорами и осуществления не получили.

О собраниях с генералом Рузским, про которое Вы мне передаете со слов Горького, мне ничего не известно, но организатор этих собраний, приведший на одно из них Горького, двоюродный брат генерала Рузского, профессор, кажется, политехнического института, Рузский Дмитрий Павлович, состоял в нашей организации и в годы войны играл в ней видную роль: он был венераблем, членом местного петербургского Совета, и секретарем его.

Собрания, которые он устраивал, формально не могли быть масонскими, — если б он организовал особую ложу, то мне это в должности секретаря Верховного Совета неизбежно должно было бы быть известно. […] Все это относится уже к 1916—17 гг., когда организационно неоформленные связи с военными начали завязываться очень многими видными деятелями нашей организации»[474].

Н. Н. Берберова: «Мы знаем теперь, что генералы Алексеев, Рузский, Крымов, Теплое и, может быть, другие были с помощью Гучкова посвящены в масоны. Они немедленно включились в его ^азаговорщицкие планы». Все эти люди, как это ни странно, возлагали большие надежды на регентство (при малолетнем Царевиче Алексее) великого князя Михаила Александровича, брата Царя»[475].

Военный историк А. А. Керсновский: «Ещё задолго до войны члену Думы Гучкову удалось создать военно-политический центр — так называемую «Военную ложу», — проводивший идеи всероссийской оппозиции в среде молодых карьеристов Главного управления Генерального штаба. Происшедшая в 1908 году в Турции революция младотурок навела Гучкова на мысль произвести подобного рода переворот и в России. Для ознакомления с техникой переворота Гучков ездил тогда же в Константинополь. По возвращении его в Россию и родилась «Военная ложа», организованная по образцу масонских лож. Не будучи масонской по существу, «Военная ложа» была связана тем не менее — через того же Гучкова — с думской ложей определенно масонского повиновения. Соучредителями Гучкова по «Военной ложе» были генералы Поливанов, Лукомский, Гурко. Тесная дружба между Василием Иосифовичем Гурко и Гучковым началась со времени Трансваальской войны, на которой оба они участвовали на стороне буров» [476].

Исследователь русского масонства доктор В. И. Старцев: «Примерно в это время (зима 1913–1914 гг.) было положено начало и Военной ложе Великого Востока народов России. Организатором ее стал полковник Генерального штаба эсер С. Д. Мстиславский (Масловский). Кроме него сюда входили генерал А. А. Свечин, А. А. Орлов-Давыдов, полковник В. В. Теплое и ряд неизвестных нам офицеров»[477].

Исследователь русского масонства В. С. Брачев: «К «неизвестным» офицерам В. И. Старцев относит, очевидно, таких известных генералов, как В. И. Гурко, П. А. Половцева, М. В. Алексеева, Н. В. Рузского и полковника А. М. Крымова, привлеченных в 1916 году масонами к подготовке дворцового переворота. В Военную ложу входил, судя по всему, на правах одного из ее организаторов и А. И. Гучков. Бесспорных доказательств о их принадлежности к масонству у нас нет. Что же касается косвенных, то их более чем достаточно»[478].

Исследователь русского масонства О. Ф. Соловьёв: «Есть упоминания о создании в Петрограде Военной ложи с участием А. И. Гучкова, В. И. Гурко, А. А. Половцева и еще человек десяти 476 высокопоставленных военных чинов»[479].

Таким образом, мы видим, что «военная ложа» существовала. Однако объяснялось ли участие генералитета в февральском заговоре членством в «военной ложе», или на это имелись другие немасонские причины? Вопрос этот в достаточной мере риторичен и по большому счёту не имеет принципиального значения. Однако можно предположить, что вступление генералов в «военную ложу» и их участие в заговоре объясняется одной общей причиной: непомерным честолюбием и стремлением играть руководящую роль в политике. Не надо забывать, что почти все руководящие военные кадры последних лет Российской империи были с точки зрения традиционного русского командования — выскочками. Ни Алексеев, ни Рузский, ни Колчак, ни Корнилов, ни Иванов, ни Деникин — не были представителями ни знати, ни родовитого дворянства, а некоторые из них были дворянами только во втором поколении. Так, генерал Алексеев был сыном выслужившегося до майора солдата сверхсрочной службы, генерал Корнилов — сыном казачьего хорунжия и крещённой казашки, генерал Деникин — сыном крепостного крестьянина, генерал Иванов — сыном солдата сверхсрочной службы.

Обязанные своей карьерой исключительно царской власти, вознесённые на свои высокие посты императором Николаем II, который доверил им ведение судьбоносной войны, вышеназванные генералы не только не испытывали благодарности к Государю, но и постоянно интриговали против него, обижались на недостаточное, как им казалось, проявление к ним милости.

Цель, которую преследовали русские генералы, пойдя на соучастие в свержении своего Государя, главным образом заключалась в удовлетворении честолюбивых замыслов, на чем ловко играли организаторы заговора. Все разговоры о том, что генералы думали «о благе России», «были обмануты» заговорщиками не выдерживают критики. Верность царю означала для Алексеева, Брусилова, Рузского, Колчака, Корнилова возможность войти в поверженный Берлин в свите генерал-адъютантов истинного Победителя — императора Николая II. Для Кутузова или Барклая-де-Толли это была бы высшая награда и высшая слава для их потомков. Но для Алексеева, Брусилова, Колчака, Корнилова — этого было недостаточно. Они сами хотели быть победителями. Они сами хотели участвовать в переделе Европы, а потом и в управлении Россией. И это им обещали думские организаторы переворота.

Участие генералитета в планах заговорщиков

Русский эмигрантский историк И. П. Якобий писал: «Ни группа Коновалова, ни Родзянко, ни даже социалисты не строили никаких иллюзий о возможности государственного переворота без согласия и эффективной помощи генералов. Было очевидно, что царь был неуязвим посреди своей армии, в том случае, если высшее командование оставалось бы ему верным. Только внезапная измена военных вождей могла поставить армию перед свершившимся фактом: отречения или даже смерти Государя»[480].

Каким же образом заговорщики пытались использовать генералов в своих планах? Об этом есть множество свидетельств из самых разных источников. Почти все они выделяют следующих главных пособников заговора из числа военных: начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева, фактически исполнявшего обязанности заместителя начальника штаба генерала-от-кавалерии Василия Иосифовича Ромейко-Гурко, главнокомандующего войсками Северного фронта генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского, главнокомандующего войсками Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Алексея Алексеевича Брусилова, командующего Уссурийской конной дивизии генерал-лейтенанта Александра Михайловича Крымова.

Но, безусловно, этот список далеко не полный. Он не включает в себя сотрудников Алексеева по штабу, а также лиц второго и третьего звена, сыгравших исключительно важную роль в осуществлении переворота. Также необходимо учитывать тех военных, кто находился в Петрограде, занимаясь контролем за оборонной промышленностью.

Поражает та детальная осведомленность о заговоре, которую проявляли генералы среднего уровня. Так, командующий 8-м корпусом А. И. Деникин писал в своих мемуарах: «В состав образовавшихся кружков входили некоторые члены правых и либеральных кругов Государственной Думы, прогрессивного блока, члены Императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить Императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение государю отречься от престола, а в случае несогласия физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[481]. Обратим внимание, с какой поразительной осведомленностью Деникин описывает готовящийся государственный переворот и с какой легкостью говорит об убийстве императора Николая II!

Интересно, что после Февральского переворота Деникин совершил головокружительный скачок в военной карьере: с должности командира 8-го корпуса он становится начальником штаба Верховного главнокомандующего, а затем командующим Западным фронтом. Примечательно, что на должность начальника штаба Деникин был назначен по личному приказу Гучкова. Причём этот приказ Гучков отдал Алексееву, который был против назначения Деникина, в ультимативной форме[482]. Странная забота главного врага Государя о малоизвестном командире 8-го корпуса!

Генерал Ю. Н. Данилов тоже писал о заговоре со знанием посвященного человека: «Возможен был двоякий переворот: путь дворцовый и революционный. Первый выход казался менее болезненным и менее кровавым. К этому же, по мнению некоторых лиц, сочувствовавших дворцовому перевороту, обеспечивалась возможность сохранения монархического принципа»[483].

Заметим, что планы генералов в основном совпадали с планом переворота Гучкова.

Однако, несомненно, что эти планы генералитета не могли бы иметь место, если бы не позиция их непосредственного начальника генерал-адъютанта Алексеева.

Участие в заговоре генерала Алексеева, второго человека в русской армии после императора Николая II, безусловно, является ключевым. Несмотря на то, что это участие сегодня полностью доказано, до сих пор находятся люди, пытающиеся его оспорить. Причём эти попытки можно было по-человечески понять, когда они исходили от дочери генерала покойной В. М. Алексеевой-Борель. Наверное, всегда тяжёло признаться самому себе, что близкий тебе человек, тем более отец, совершил тяжкое преступление, тем более такое преступление, которое способствовало гибели великой державы и обошлось в миллионы человеческих жизней. Но когда эти же попытки отрицать предательство Алексеева исходят из уст некоторых исследователей и представителей патриотической общественности, подобная позиция не может не вызывать недоумения. Подобного же недоумения не может не вызывать то упорство, с каким вышеназванные люди пытаются оправдать именно Алексеева, соглашаясь при этом с фактами измены Рузского, Брусилова и так далее. «Причины этого чувства, — пишет О. Р. Айрапетов, — просты. Фигура основателя Добровольческой армии и белого движения Юга России, генерала М. В. Алексеева была столь важна для эмиграции, что обвинение генерала в участии в антимонархическом заговоре граничило с дискредитацией идеи «белого дела»[484].

Между тем, роль генерала Алексеева в успехе заговора представляется нам гораздо более важной, чем роль других генералов, включая Рузского. Вообще личность Алексеева представляет собой определённую загадку. Никто как он не был так обласкан царём, никому как ему царь так не доверял и ни к кому как ему он не относился с таким уважением. Достаточно сказать, что, произведя Алексеева в свои генерал-адъютанты, Государь лично принёс погоны со своим вензелем Алексееву в кабинет. Несмотря на это, Алексеев не просто отплатил царю чёрной неблагодарностью, но сделал это с таким изощрённым цинизмом, примеров которому, пожалуй, трудно найти. Двурушничество Алексеева поражает: выражая со слезами на глазах верноподданнические чувства императору Николаю II, генерал одновремен- но в шифрованной записке давал оскорбительные оценки Государю. О. Р. Айрапетов в своей книге приводит эти заметки Алексеева, которые были обнаружены им в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. О. Р. Айрапетов пишет, что Алексеев называет Николая II «N». Далее идёт текст самой заметки Алексеева: «N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостаёт смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияние над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу. Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Неискренность — развивалась всё больше, пока не сделалась господствующей чертой характера. Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду, твёрдости, чтобы осуществить свои решения» и так далее в том же духе[485].

И тут же во всеуслышание: «С Государем спокойнее. Его Величество даёт указания, столь соответствующие боевым стратегическим задачам, что разрабатываешь с полным убеждением в их целесообразности. Он прекрасно знает фронт и обладает редкой памятью. С ним мы спелись. А когда уезжает царь, не с кем и посоветоваться».

В чём причина этого двурушничества, этого цинизма Алексеева? Зачем он, царский генерал-адъютант, променял доверие и милость императора на сомнительные посулы Гучкова и его присных? Зачем вместо славы верноподданного он выбрал позор предателя? Повторимся: это вопросы риторические и собственно к делу не относящееся. Пусть ими занимаются биографы генерала Алексеева. Для нас важно понять ту роль, какую играл Алексеев в планах переворота.

Как мы уже говорили, генерал Алексеев был знаком с Гучковым задолго до войны, и именно Гучков ввёл Алексеева в «военную ложу».

С. П. Белецкий на допросе следственной комиссии Временного правительства говорил, что «Штюрмер и Протопопов боялись влияний Алексеева, а через Алексеева А. И. Гучкова, с которым он был в хороших отношениях»[486].

Но о начале их непосредственного сотрудничества в разработке планов переворота можно говорить только с конца 1915 — начала 1916 года. Как писал Г. М. Катков: «Гучков и его заместитель Коновалов обрабатывали Алексеева в Ставке, а Терещенко, глава киевского военно-промышленного комитета, прилагал все усилия к тому, чтобы повлиять в том же духе на Брусилова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом»?[487]

Министр торговли и промышленности князь В. Н. Шаховской писал: «Постоянные личные и письменные сношения с Родзянко, Гучковым, Поливановым и другими общественными деятелями скоро натолкнули Алексеева на политическую деятельность, Он увлёкся войной внутренней, между тем, как он был призван Монархом исключительно для войны внешней»[488].

Член ВВНР А. Я. Гальперин свидетельствовал: «Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений — о переговорах Г, Е, Львова с генералом Алексеевым в ставке относительно ареста царя»[489].

С. П. Мельгунов писал: «В конце 1915 года между новыми «союзниками» (Алексеевым и Львовым — П. М.) была установлена договоренность уже о действиях, А. Ф. Керенский, который впоследствии о намечавшихся планах мог знать непосредственно от Львова, во французском издании своих воспоминаний говорит, что план заключался в аресте Царицы, ссылке ее в Крым и в принуждении Царя пойти на некоторые реформы, то есть, очевидно, согласиться на министерство «доверия» во главе со Львовым.

В ноябре один из доверенных Львова, по поручению последнего, посетил Алексеева. Произошла такая приблизительная сцена. Во время приема Алексеев молча подошел к стенному календарю и стал отрывать листок за листком до 30 ноября. Потом сказал: передайте князю Львову, что все, о чем он просил, будет выполнено. Вероятно, на 30 ноября и назначалось условленное выступление»[490].

Обратим внимание на осведомлённость Керенского в том, что касается планов Львова и Алексеева. Не забудем, что в 1916 году Керенский и Львов были тесными союзниками в деле подготовки переворота. Однако вполне возможно, что Керенский знал об этих планах из другого источника, а именно военного цензора Ставки штабс-капитана М. К. Лемке.

По сведениям русского контрразведчика генерала Н. С. Ба-тюшина бывший эсер, историк, журналист и масон Лемке попал в Ставку «благодаря своему очень давнему знакомству, еще с 1891 года, с генерал-квартирмейстером при Верховном главнокомандующем генералом Пустовойтенко в доме его жены. Это обстоятельство создает непонятную между ними откровенность, доходящую даже до того, что он ставит Михаила Лемке в известность о веденной за ним «жандармской слежке»[491].

По ряду свидетельств генерал М. С. Пустовойтенко был одним из участников военного заговора. Тот же Лемке пишет в своей книге, что 9 ноября 1915 года «Пустовойтенко сказал мне: «Я уверен, что, в конце концов, Алексеев будет просто диктатором». Не думаю, что это было обронено так себе. Очевидно что-то зреет… Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполняют каждое его приказание, включительно до ареста в Могилевском дворце… По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич Пустовойтенко»[492].

Как признает сам Лемке, он для чего-то делал копии со всех секретных документов, к которым имел доступ, и отправлял в Петроград, где «хранил их в надежном месте». С какой целью он это делал, Лемке не говорит. При этом не понятно, по какой причине, Алексеев очень ценил Лемке и постоянно в нем нуждался. Более того, во время визитов Николая II в штаб Лемке находился за ширмой и слышал всё, о чём говорил царь своему начальнику штаба.

Ф. Винберг писал: «Лемке пробыл в Ставке 8^]/₂ месяцев, с 25-го сентября 1915 г. по 2-е июля 1916 г. Из различных источников в штаб стали доходить сведения о том, что такое представлял собой Лемке. Начальника штаба стали уговаривать с ним расстаться; но он упорствовал. Наконец, генерал Воейков и другие внушительно объяснили генерал-адъютанту, что в штабе Государя Императора нельзя терпеть эсера. […] Скрепя сердце, пришлось Алексееву расстаться со своей «правой рукой»[493].

Начальник контрразведки Северного фронта генерал-майор Н. С. Батюшин писал в своих воспоминаниях, что дело было не в эсеровском прошлом Лемке, а в том, что его подозревали в шпионской деятельности. Несмотря на то, что контрразведка сообщила руководству Ставки об этих подозрениях, Алексеев и Пустовойтенко упорно не соглашались расставаться с Лемке. «Лишь вмешательство Дворцового коменданта, — пишет Батюшин, — генерала Воейкова в целях охраны Государя Императора заставило Ставку после долгих препирательств с «жандармами» уступить и откомандировать Лемке в Главное управление Генерального штаба»[494].

Однако, скорее всего, Лемке копировал секретные документы не для немцев, а для тайных подельников Алексеева по заговору.

15 июня 1916 года Алексеев подает Николаю II секретную докладную записку с предложением ввести в стране военную диктатуру. Каково же было удивление Алексеева, когда 24-го июня 1916 года Родзянко во время своего визита в Ставку показал ему копию этой записки и спросил: «Верна ли она?» Алексеев «признался, что он, действительно, подал Государю такую записку, но настойчиво добивался, кто передал секретную бумагу? И говорил, что не может он воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла»[495]. Возникает вопрос: причём здесь «неурядицы тыла», когда ближайший помощник Алексеева Лемке копировал секретные документы и отправлял их в Петроград?

Кстати, эта идея начальника штаба о введении военной диктатуры в тылу (слова Пустовойтенко о грядущей «диктатуре Алексеева»), которая так импонирует почитателям генерала, видится как возможный этап переворота. Став «диктатором», Алексеев гораздо бы облегчил заговорщикам осуществление их планов.

Кроме Лемке, у Алексеева было ещё одно доверенное лицо из эсеровской среды. Это — Сергей Дмитриевич Масловский, известный под псевдонимом Мстиславский. Масловский был видным деятелем «Великого Востока народов России». Именно он составил и написал его устав[496]. Масловский был одним из организаторов так называемой «военной ложи»[497]. Будучи полковником Генерального штаба, в 1915 году Масловский предлагал своим «братьям» убить царя. Осуществить это убийство, по словам Масловского, было не так трудно, так как «имеется возможность найти нужных людей среди молодого офицерства»[498].

Масловский был частым гостем религиозно-философских собраний у Мережковских, имел тесные контакты с февральскими заговорщиками и сыграл заметную роль в февральских событиях 1917 года[499], когда он возглавил Военную комиссию Исполнительного комитета Совета. Масловский хорошо знал Керенского и активно сотрудничал с ним в ходе переворота в Петрограде[500].

Наконец, в штабе у Алексеева с 21-го сентября 1916 служил наиболее доверенный Керенскому человек — его зять подполковник В. Л. Барановский — штаб-офицер для делопроизводства и поручений управления генерал-квартирмейстера Верховного главнокомандующего. После февральских событий Барановский сделал стремительную карьеру, получил звание генерал-майора уже в августе 1917 года и став в ноябре того же года генерал-квартирмейстером Северного фронта. После большевистского переворота, отсидев два месяца в Петропавловской крепости, Барановский перешёл служить в Красную армию. Впрочем, закончил они свои дни печально в Сиблаге в 1931 году, по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Поэтому вполне возможно предположить, что Алексеев ориентировался не только на Гучкова, но и на Керенского. Это предположение находит подтверждение и в событиях февраля-марта 1917 года.

В январе 1916 года по приглашению Алексеева Ставку посетили князь Г. Е. Львов и московский городской голова М. В. Челноков. Поводом для встречи было обсуждение вопроса продовольственного снабжения армии. При этом Львов вагона не покидал, а к нему ходил Алексеев, который имел с ним «с глазу на глаз беседу в течение около часа»[501].

Контакты Алексеева и Львова продолжались весь 1916 год. По данным С. П. Мельгунова, в ноябре к генералу Алексееву приезжал от князя Львова посланник и Алексеев ему сказал: «Передайте князю Львову, что всё, о чем он просил, будет выполнено»[502].

Эмиссар «Круглого стола» Брюс Локкарт в своём донесении английскому начальству от 21 декабря 1916 г. передаёт слова Львова: «Прошлым вечером я обедал вдвоем с начальником штаба. Он мне сказал: «Император не изменится. Нам надо менять императора»[503].

14 февраля 1916 года Гучков пишет письмо Алексееву, в котором просит принять его помощника А. И. Коновалова, для того чтобы «сделать доклад обо всех сторонах деятельности Центрального военно-промышленного комитета и получить важные для комитета ваши указания».

Последняя фраза от такого известного лица, как Гучков, об «указаниях» не могла не польстить Алексееву. Тогда же начинается переписка сначала между Алексеевым и Родзянко, в котором Алексеев жалуется, что в армии все плохо, а затем между Алексеевым и Гучковым. Императрица Александра Феодоровна узнала об этой переписке и написала царю в Ставку 18 сентября 1916 года: «Теперь идет переписка между Алексеевым и этим негодяем Гучковым, и он пичкает его всякими гнусностями, предупреди его, тот такой умный негодяй»[504].

Для Государя это было неожиданностью. Он пишет в ответном письме: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом»[505]. Николай II вызвал к себе Алексеева и спросил его: переписывается ли он с Гучковым? Алексеев ответил отрицательно.

Но Гучков сам предал огласке свое письмо Алексееву. «Очевидно, Гучков решил пустить в ход письмо от 15 августа, не спрашивая согласия Алексеева, чтобы заставить его действовать. Это, несомненно, поставило Алексеева в невыносимое, с моральной точки зрения, положение, и его замешательство должно было ужаснуть Государя. Вполне возможно, что ухудшение здоровья Алексеева и его отъезд в Крым в ноябре 1916 года объяснялись, во всяком случае отчасти, моральным перенапряжением, испытанным в результате этого инцидента. Должно быть, те же причины определили его поведение в момент отречения 1-го и 2-го марта 1917 года», — пишет Г. М. Катков[506].

Возможно, Алексеев страшился создавшегося положения и, по свойству своей натуры, колебался и даже пытался отказаться от своего участия в заговоре. Его отъезд в Крым похож на бегство. А. Я. Гальперин писал, что накануне отъезда Алексеева «князь Львов вёл переговоры с Алексеевым осенью 1916 г. У Алексеева был план ареста царицы в ставке и заточения. План был совершенно не продуман; что делать в случае сопротивления царя, никто не знал. Он не был осуществлен, т. к. Алексеев захворал и принужден был уехать в Крым»[507].

Перед отъездом Алексеев передал исполнение своих обязанностей генералу В. И. Гурко. Во время передачи дел два генерала вели долгий разговор друг с другом. «О чём они говорили с глазу на глаз, — писал адмирал Бубнов, — при передаче должности, останется навсегда тайной, которую они оба унесли в могилу. Но факт тот, что с назначением Гурко появились неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры»[508].

Как мы помним, генерал Ромейко-Гурко был дружен с Гучковым ещё с англо-бурской войны, а затем они вместе создавали «военную ложу». Немудрено, что после того как Алексеев уехал в Крым, а его место занял генерал Гурко, «закулисные сношения с Гучковым продолжились. Охранка, наблюдавшая, кто посещает Гучкова, доносила, что у него был генерал Гурко»[509].

Однако уже с 16 января 1917 года Гурко находился в Петрограде, где участвовал в работе Междусоюзной конференции. Это было время постоянных контактов Гурко с лордом Мильнером и послом Бьюкененом.

Связи Гучкова и Алексеева не прекращаются и в Крыму. А. И. Деникин пишет: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который по его пессимистическому выражению «и так не слишком прочно держится», и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося государственного переворота. Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение»[510].

Эти воспоминания Деникина вызывают большие сомнения. Во-первых, если Алексеев так категорически отказался вести любые разговоры о государственном перевороте, если он был, по мнению того же Деникина, «мудрый и честный патриот», то почему он немедленно не сообщил Николаю II о грозящей опасности? Это ему велел его долг военнослужащего и верноподданного. Во-вторых, вызывает большое сомнение самостоятельность принимаемых решений Рузским и Брусиловым о поддержке заговорщиков. Ведь Алексеев пользовался у них большим авторитетом. Согласиться на такой рискованный шаг, как участие в перевороте, направленном против царя, без согласия Алексеева, хотя бы пусть и молчаливого, означало бы поставить себя в крайне щекотливое положение.

Здесь хочется привести слова генерала Н. И. Иванова об Алексееве: «Алексеев — человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией — его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева»[511].

Итак, из приведённых выше высказываний следует, что Алексеев был замешан в заговоре, но в чём конкретно состояла его роль, остаётся непонятным. Какие-то разговоры, незаконченные планы, обещания, сомнения. Вот и генерал А. А. Брусилов пытается нас уверить в своих воспоминаниях, что заговор против царя существовал, но в чём он заключался, непонятно. «Доходили до меня сведения, что задумывается дворцовой переворот, что предполагают провозгласить Наследника Алексея Николаевича императором, при регентстве великого князя Михаила Александровича, а по другой версии — Николая Николаевича, но всё это были тёмные слухи, не имевшие ничего достоверного. Я не верил этим слухам потому, что главная роль была предназначена Алексееву, который якобы согласился арестовать Николая II и Александру Федоровну; зная свойства характера Алексеева, я был убеждён, что он этого не выполнит»[512].

Ясность приходит лишь на заключительном этапе февральской драмы, одним из главных действующих лиц которой стал Алексеев. Хватило у «безвольного» Алексеева характера и довести заговор до конца, и арестовать в Ставке своего Государя.

Помимо Алексеева ведущую роль в военном заговоре играл и главнокомандующий войсками Северного фронта генерал-адъютант Н. В. Рузский. Как мы уже писали, генерал Рузский, так же как и генерал Алексеев, был давно и тесно связан с Гучковым и руководством ВВНР. Двоюродный брат Рузского профессор Санкт-Петербургского политехнического института Д. П. Рузский был секретарем городского петербургского совета «Великого Востока народов России»[513].

По имеющимся сведениям, Рузский находился в непосредственном контакте с представителями «Круглого стола». О. А. Платонов пишет, что «по данным масонских источников, у английского посла Бьюкенена в январе 1917 года было совещание, на котором присутствовал генерал Рузский. На нем обсуждался план дворцового переворота, и даже был назначен день — 22 февраля 1917 года»[514].

Генерал Рузский находился в тесной связке с командующим Уссурийской дивизией генералом А. М. Крымовым.

Уже после Февральской революции социал-демократ, масон, редактор «Приказа № 1» Н. Д. Соколов встречался с генералом Крымовым, и «Крымов рассказал кое-что о военных заговорах, что 9 февраля 1917 г. в Петербурге в кабинете Родзянко было совещание лидеров Государственной думы с генералами — был Рузский, Крымов. Решено, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из ставки, его в районе армии Рузской задержат и заставят отречься. Крымову отводилась какая-то большая роль»[515].

М. В. Родзянко в своей книге «Крушение империи» об участии Рузского не упоминает, а говорит только о Крымове, которого называет доверенным лицом Алексеева. Также Родзянко уверяет, что встреча имела место не в феврале, а в январе 1917 года. Родзянко пишет, что главной целью этой встречи была просьба Крымова «дать ему возможность неофициальным путем осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения»[516].

Однако разговор, который повёл Крымов, сводился не к этому. «С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, — не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами:

— Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, иных средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных Царю. Времени терять нельзя. Крымов замолк, и несколько минут все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев:

— Генерал прав — переворот необходим… Но кто на него решится?

Шидловский с озлоблением сказал:

— Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию.

Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: «Если придется выбирать между Царем и Россией — я пойду за Россией». Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал:

— Вы не учитываете, что будет после отречения Царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Если армия сможет добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, но не насилием»[517].

Если отбросить всю демагогию Родзянко, то причина встречи с Крымовым заключалась в том, что верхушка армии подталкивала Родзянко и остальных на осуществление государственного переворота. При этом они заверяли их в своей поддержке. По поводу генерала Крымова интересные сведения приводит Мельгунов: «Милюков, — пишет он, — в своих воспоминаниях писал: «Из сообщения М. И. Терещенко после самоубийства генерала Крымова стало известно, что этот «сподвижник Корнилова» был самоотверженным патриотом, который в 1917 году обсуждал в тесном кружке подробности предстоящего переворота. В феврале уже намечалось его осуществление»[518].

Сам Терещенко так говорит о роли генерала Крымова: «Я не могу не вспомнить последних месяцев перед революцией, когда генерал Крымов оказался тем единственным генералом, который из великой любви к родине не побоялся вступить в ряды той небольшой группы лиц, которая решилась сделать государственный переворот. Генерал Крымов неоднократно приезжал в Петербург и пытался убедить сомневающихся, что медлить больше нельзя. Он и его друзья сознавали, что если не взять на себя руководство дворцовым переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить. Наконец, мудрые слова искушенных политиков перестали нас убеждать, и тем условным языком, которым мы между собой сносились, генерал Крымов в первых числах марта был вызван в Петроград из Румынии, но оказалось уже поздно»[519].

Генерал Деникин тоже подтверждает роль генерала Крымова как активного организатора заговора. Он называет Крымова «одним из инициаторов предполагавшегося дворцового переворота»[520] и пишет, что «Крымов был вызван своими единомышленниками с фронта в Петроград к 1-му марта, но петроградское восстание изменило ход событий»[521].

Согласно исследователю О. А. Платонову, Крымов «предлагал осуществить убийство Царя на военном смотру в марте 1917 года. Генералу Крымову, пользовавшемуся репутацией решительного человека, отводилась большая роль и еще в одном варианте заговора»[522].

Участие Крымова представляется интересным ещё и по следующим соображениям. Как известно, дивизия Крымова в 1916 году была переброшена на Румынский фронт. На том же фронте командовал 8-м корпусом генерал Деникин. В непосредственной близости находился Черноморский флот, которым с лета того же 1916 года командовал вице-адмирал Колчак. Все вышеназванные военачальники были осведомлены о планах заговора очень подробно.

Имеются сведения и о вовлечённости в планы заговорщиков командования Балтийского флота. Капитан 1-го ранга И. И. Ренгартен писал в своём дневнике, что его разговор с командующим флотом вице-адмиралом А. И. Непениным «невольно наводил на мысль о довольно определённых сношениях между А. Гучковым, генералом Алексеевым, Непениным и другими об организации переворота «путём устранения»[523].

Не менее интересной представляется роль в заговоре против императора начальника гарнизона Пскова генерала М. Д. Бонч-Бруевича. Сам генерал в своих воспоминаниях свою осведомленность о заговоре не отрицал, хотя от прямого участия открещивался: «Легковерные люди, — писал он про себя и своих соратников, чьих имен не называет, — мы полагали, что достаточно заменить последнего Царя кем-либо из его многочисленных родственников, хотя бы тем же великим князем Михаилом Александровичем, командовавшим с началом войны Кавказской туземной дивизией, и династия обретет былую силу. Мысль о том, что, пожертвовав Царем, можно спасти династию, вызвала к жизни немало заговорщических кружков и групп, помышлявших о дворцовом перевороте. По многим намекам и высказываниям я мог догадаться, что к заговору против последнего Царя, или, по крайней мере, к людям сочувствующим заговору принадлежат даже такие видные генералы, как Алексеев, Брусилов и Рузский. В связи с этими заговорами называли и генерала Крымова, командовавшего конным корпусом. Поговаривали, что к заговорщикам примыкают члены Государственной Думы. О заговоре, наконец, были осведомлены Палеолог и Джордж Бьюкенен»[524].

Бонч-Бруевич был весьма близок к антицарским силам. Один из видных руководителей русской контрразведки, он приходился родным братом видному большевику В. Д. Бонч-Бруевичу, с которым, как он сам писал, был всегда близок. Через своего брата генерал Бонч-Бруевич имел неплохие контакты с большевистским руководством. Причем трудно сказать, кто играл в этих контактах б?льшую роль: генерал или его брат большевик. Сам генерал Бонч-Бруевич писал: «Яне был от них (т. е. от большевиков — П. М.) так далек, как это могло казаться. Мой младший брат, Владимир Дмитриевич, примкнул к Ленину и ушел в революционное большевистское подполье еще в конце прошлого века. С братом, несмотря на разницу в мировоззрении и политических убеждениях, мы всегда дружили, и конечно, он много сделал, чтобы направить меня на новый и трудный путь»[525].

Генерал Бонч-Бруевич мог вполне опираться на помощь своего брата Владимира, который во время февральских событий был в Петрограде.

В истории февральских событий практически не изучена роль генерала А. А. Маниковского. Между тем, он сыграл немалую роль в осуществлении переворота. Генерал Маниковский был начальником Главного артиллерийского управления. По сведениям Н. Н. Берберовой он состоял вместе с Алексеевым, Рузским и Поливановым в масонской «военной ложе». В. В. Шульгин писал о нем: «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливый человек. Что он делал со своим «Главным артиллерийским управлением», я хорошенько не знаю, но в его руках казенные заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому), делают чудеса. У него запорожская голова, соединение смелости и хитрости»[526].

Запомним этот важный факт: ведущие заводы Петрограда находились в руках генерала Маниковского. Ему был передан в подчинение самый крупный и самый, кстати, революционный завод столицы. В. В. Кожинов в своем интересном исследовании пишет: «’’Хлебный бунт» в Петрограде, к которому вскоре присоединились солдаты «запасных полков», находившихся в столице, был специально организован и использован главарями переворота. Не менее важно и другое. На фронте постоянно испытывали нехватку снарядов. Однако к 1917 году на складах находилось 30 миллионов (!) снарядов, примерно столько же, сколько было всего истрачено за 1914–1916 годы (между прочим, без этого запаса артиллерия в гражданскую войну 1918–1920 годов — когда заводы почти не работали — вынуждена была бы бездействовать). Если учесть, что начальник Главного артиллерийского управления в 1915 — феврале 1917 гг. А. А. Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского, ситуация становится ясной»[527].

Генерал Маниковский в глазах заговорщиков из «Прогрессивного блока» был призван играть крупную роль. Милюков писал, что были предложения «объявить Думу Учредительным собранием и передать власть диктатору (генералу Маниковскому)»[528].

Генерал Маниковский был в хороших отношениях с руководителями военно-промышленных комитетов. Владел Маниковский и ситуацией на заводах, в рабочих коллективах.

Названные выше имена генералов не исчерпывают число старших военных императорской армии, которые составляли важный элемент грядущего государственного переворота. Заговорщики, готовя переворот, рассчитывали и опирались на очень внушительную военную силу, которая включала в себя как представителей генералитета, высшего офицерства, так и подчинённых им чиновников, работавших на оборонную промышленность.

Заговорщики и великий князь Николай Николаевич

Ставка на великого князя Николая Николаевича продолжала делаться заговорщиками и после его отстранения от должности. В народе и среди солдат постоянно распространялся слух о «незаслуженно обиженном великом князе», который один болеет за судьбы России. Сам Николай Николаевич, который не забыл царю отстранение от командования, не только не противодействовал этим слухам, но, наоборот, всячески им содействовал. Все чаще от него слышали скрытые угрозы царствующей чете. Причем главной мишенью великий князь, следуя методам думской оппозиции, выбирал императрицу: «Ведь странно, что все, даже социалисты, его (т. е. Государя — П. М.) лично любят. Они мне сами говорили, что у него чудное сердце, прекрасная душа, он умный, симпатичный, но! Ее терпеть больше не могут. Она его погубит однозначно. Боюсь, чтоб с ней плохо не обошлись»[529].

Нападки на императрицу преследовали совершенно конкретную цель: не затрагивая напрямую царского имени, очернять его путем клеветы на людей, близких или преданных Николаю II.

Эта клевета подхватывалась не только левыми и либеральными депутатами из Государственной Думы, но и генерал-адъютантами и даже великими князьями, в том числе и великим князем Николаем Николаевичем. Все с восторгом повторяли «героический» ответ Николая Николаевича Распутину, просившему разрешения приехать в Ставку: «Приезжай — повешу», но никому в голову не приходила мысль, а была ли такая просьба со стороны Распутина, и отвечал ли в действительности на неё великий князь? Но русскому обществу это было не интересно: оно хотело верить в эти легенды, как хотел в них верить великий князь Николай Николаевич, как хотел в них верить генерал Алексеев, генерал Рузский и другие. Спиридович приводит слова одного предводителя дворянства, камергера и монархиста: «Идём к развязке, все порицают Государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции. Правительства нет. Голицын — красивая руина. Протопопов — паяц. Императрицу ненавидят, как сторонницу Германии. Я лично знаю, что это вздор, неправда, клевета, я-то этому не верю, а все верят! Чем проще член Думы по своему социальному положению, тем больше в это верит… Все, раз навсегда, решили и поверили, что Она «немка» и стоит за Германию. Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С Царицы антипатия переносится на Государя. Его перестали любить. Его уже НЕ ЛЮБЯТ. Не любят, наконец, за то, что благоволит к Протопопову: ведь трудно же понять, как Он — Государь, умный человек, проправивший Россией двадцать лет, не понимает этого пустозвона… И все хотят его ухода… хотят перемены… А то, что Государь хороший, верующий, религиозный человек, дивный отец и примерный семьянин — это никого не интересует. Все хотят другого монарха… И если что случится, вы увидите, что Государя никто не поддержит, за Него никто не вступится»[530].

После взятия русскими войсками турецкой крепости Эрзерум в феврале 1916 года произошел один инцидент, который генерал А. А. Носков был склонен считать случайностью, но который в свете всего происшедшего вряд ли представляется таковым. Генерал Носков пишет, что его удивил холодный тон телеграммы Николая II, посланной им великому князю в ответ на его телеграмму, где он сообщал о взятии турецкой крепости: «Холодный тон царского ответа удивил всех. Вместо горячего и родственного адреса — официальные слова «Ваше Высочество!», вместо выражения радости — несколько слов благодарности. Лишь несколько человек знали причину этого. Вот она: редактор телеграммы великого князя, скорее всего сам телеграфист, забыл сопроводить подпись великого князя надписью «генерал-адъютант», и получилось, что подпись была просто «НИКОЛАЙ». В таком виде она появилась в газетах. Только Царь имел право на такую подпись. На следующий день утром генерал Воейков сказал мне, войдя в мой кабинет:

— Какую оплошность вы допустили вчера!

И так как я не понял, добавил:

— Ну, вы вчера дали в газеты телеграмму великого князя с подписью «НИКОЛАЙ»! Государь крайне этим недоволен»[531].

Был ли случай с телеграммой действительной оплошностью редактора, или это был злой умысел, но он очень хорошо ложился в общую канву возвеличивания великого князя Николая Николаевича в ущерб имени Николая II. И как мы увидим ниже, имел свое продолжение в январе-феврале 1917 года.

9 декабря 1916 г., после закрытия полицией V съезда представителей городов, на квартире у князя Г. Е. Львова состоялось секретное совещание. Присутствовали: Н. М. Кишкин, М. М. Федоров, А. И. Хатисов и другие. Львов предложил собравшимся следующий план действий: Николая II заменить великим князем Николаем Николаевичем, который сразу же объявит о введении в стране «Ответственного министерства»[532].

«9-го декабря, — пишет Мельгунов, — Львов развил перед собранием план дворцового переворота с целью свержения Николая II и замены неспособного монарха великим князем Николаем Николаевичем. «Воцарение» Николая Николаевича должно было сопровождаться образованием ответственного министерства»[533].

Мельгунов, с которым Хатисов лично беседовал уже в эмиграции, поинтересовался, как реально предполагалось произвести переворот. На это Хатисов ответил: «Николай Николаевич должен был утвердиться на Кавказе и объявить себя правителем и царём»[534].

Князь Львов послал своего представителя А. И. Хатисова в Тифлис к великому князю с предложением занять российский престол[535]. Послушаем, в чём конкретно состояло это предложение: «Хатисов доложил, что императрицу Александру Фёдоровну решено или заключить в монастырь, или выслать за границу. Предполагалось, что Государь даст отречение за себя и за сына (выделено нами — П. М.)»[536].

Обратим внимание на последнюю фразу, мы ещё вернёмся к ней во второй части нашего повествования.

На кого же собирались опереться заговорщики при осуществлении своих планов? «По словам Хатисова, — пишет Мельгунов, — Львов говорил, что у него есть заявление генерала Маниковского, что армия поддержит переворот. Совершить переворот должны были гвардейские части, руководимые великими князьями»[537].

Позднее, уже после событий февраля 1917 года и всего произошедшего, Данилов писал так же, как Деникин про Алексеева, что великий князь с «возмущением отверг это предложение».

Однако генерал Спиридович, основываясь наличной беседе с Хатисовым, рассказывал о совсем другой реакции Николая Николаевича: «Великий князь выслушал доклад и предложение спокойно. Он не выразил ни удивления, ни протеста против намерения низвержения царствующего императора. Великий князь считал, что престиж Государя весьма подорван, но сомневался в том, примет ли сочувственно мужик низвержение царствующего императора, поймет ли мужик смену царя»[538].

Но сам же Данилов при этом сообщал, что «великий князь, получив сведения о начавшемся в Петербурге революционном движении и образовании временного правительства, поручил Хати-сову оповестить Тифлисский гарнизон о своем сочувствии народному движению, о чем лично объявил на приеме у себя и лидерам революционных партий, которые, в свою очередь, заверили его о своем к нему доверии».

Великий князь Николай Николаевич был одним из генерал-адъютантов, при том наиболее честолюбивым. Его самолюбию льстила мысль стать «вождем всей земли русской». В то же время, он не был уверен в успехе предприятия. Эти колебания нашли отражение во встречах великого князя с Хатисовым. «В Тифлисе, — пишет Мельгунов, — во время новогоднего приема, Хатисов изложил великому князю «проект Львова». Предложение не вызвало протеста со стороны Николая Николаевича. Николай Николаевич сделал лишь два возражения: ему представлялось «неясным, не будет ли народ оскорблен в своих монархических чувствах насильственным свержением монарха с престола; затем он хотел бы более определенно уяснить себе вопрос о том, как в случае низвержения Николая II отнеслась бы к этому событию армия». Николай Николаевич просил «два дня на размышление». Хатисов указывал, что немаловажное значение имел одновременный приезд в Тифлис (30 декабря) инкогнито великого князя Николая Михайловича со специальной целью посвятить Николая Николаевича в те суждения, по поводу которых перед тем имели между собой 16 великих князей по поводу критического положения и роли Императора. Через два дня Хатисов встретился с Николаем Николаевичем и узнал от него, что великий князь решил уклониться от участия в заговоре, мотивируя свой отказ мнением генерала Янушкевича, что армия настроена монархически и не пойдет против Царя. Передавая всю эту эпопею, надо подчеркнуть, что, по словам Хатисова, до сведения Николая Николаевича в эмиграции было доведено, что предполагается опубликовать рассказ Хатисова. Великий князь не протестовал. В последующей личной беседе с ним в Шуаньи Хатисов услышал подтверждение правильности рассказанного и сочувственное отношение к тому доверию, которое великий князь в свое время оказал левым общественным деятелям. Николай Николаевич готов был признать теперь, что его отказ был ошибочен»[539].

Мотивировка отказа великого князя от участия в заговоре представляется сомнительной. Неужели генерал Янушкевич знал о настроениях армии больше, чем великий князь, бывший верховный главнокомандующий? Неужели без Янушкевича он не знал, что армия «настроена монархически»? Разве для этого ему нужно было брать два дня на размышления? А сам Хатисов, который знал, что Львовым получен мандат от армейской верхушки на переворот, неужели он не мог довести это до сведения великого князя? Возможно, ответом на эти вопросы служит приезд великого князя Николая Михайловича в Тифлис и встреча его с Николаем Николаевичем. О том, что он туда приезжал и имел беседы с великим князем Николаем Николаевичем, пишет не только Мельгунов со слов Хатисова. Об этом же, правда, почему-то не называя Николая Михайловича по имени, пишет и генерал Данилов: «Приблизительно в это же время, — пишет он, — в Тифлис совершенно инкогнито прибыло одно высокопоставленное лицо, высланное из Петербурга, которое видимо, ознакомило Великого Князя Николая Николаевича с суждениями, имевшими место в среде царской фамилии по поводу той рискованной политики, которая велась царствующим Императором и которая грозила гибелью России»[540].

Ясно, что речь идет о великом князе Николае Михайловиче, высланном царём из столицы за резкие высказывания в адрес императрицы. Сама личность великого князя Николая Михайловича, яркого историка, оригинала, блестящего офицера, неустанного критика всего и вся, атеиста, масона и сторонника реформ, придает его тифлисским встречам с великим князем Николаем Николаевичем особую остроту. Тем более, что оба великих князя терпеть не могли друг друга. Генерал Данилов в панегирике своему бывшему начальнику старается, как может, очернить имя великого князя Николая Михайловича, к тому времени расстрелянному большевиками. Он обвиняет его и в двуличности, и в политических амбициях, и в моральной нечистоплотности, и в зависти к великому князю Николаю Николаевичу. Но среди прочего Данилов приводит одни очень характерные слова Николая Михайловича, сказанные им царю во время войны о своем родственнике: «Популярность его вовсе не идет на пользу Престола или престижа Императорской фамилии. При возможности всяких смут после войны, надо быть начеку и наблюдать зорко за всеми ходами для поддержания сей популярности»[541].

Уничижение имени Государя и всяческое возвеличивание Николая Николаевича в военной среде нашло свое отражение в секретных сообщениях Петроградского охранного отделения от февраля 1917 года. «Из проявлений оппозиционного настроения в столице, — говорилось в этих сообщениях, — в последние дни необходимо отметить очередную славянскую трапезу, состоявшуюся 19 сего февраля под председательством генерала Скучаревского и при участии большого количества офицеров. Генерал Скучаревский, вопреки установившемуся порядку открывать речи тостом за Государя Императора, предложил тост «за армию и за её Верховного Главнокомандующего», каковой тост был принят без обычного ранее подъёма. Вслед за этим генерал Скучаревский огласил телеграмму, посланную английскому послу сэру Бьюкенену, содержащую в себе горячий привет английской армии, которая скоро должна соединиться с руководимой доблестным Вождём Великим Князем Николаем Николаевичем Кавказской армией, выполняющей главную задачу войны — устремление к Царъграду и проливам. Телеграмма эта была встречена бурными аплодисментами»[542].

Февральские события сделали «кавказский сценарий» полностью невозможным. Любопытно, что, как только до Кавказа дошли известия о Февральской революции, «герцог С. Г. Лейхтенбергский (пасынок великого князя Николая Николаевича) был экстренно командирован в Батум на специальном миноносце для свидания с Николаем Николаевичем. Эта миссия была секретная и настолько срочная, что командиру миноносца дано было предложение «сжечь котлы, но полным ходом доставить герцога к отходу батумского поезда». Тогда ходили слухи, что в контакте с Балтийским флотом и некоторыми войсковыми частями Черноморский флот должен был перейти в Батум и там, и по всему побережью произвести демонстрацию в пользу Николая Николаевича и доставить его через Одессу на Румынский фронт и объявить Императором, а герцога Лейхтенбергского — наследником»[543].

Интересно, что по замыслам заговорщиков большую роль в «кавказском плане» должен был сыграть вице-адмирал Колчак. Именно он должен был осуществить военно-морскую «демонстрацию в пользу Николая Николаевича», и именно Колчак должен был предоставить военное судно для доставки великого князя на Румынский фронт.

Имя Колчака связано не только с «кавказским планом». По имеющейся, хотя и не точной, информации в конце 1916 года на квартире Максима Горького возникает «морской план», участниками которого были А. В. Колчак и В. В. Шульгин[544].

Были ли такие планы относительно великого князя Николая Николаевича у морского командования или не были, но ясно, что если они и были, верхушка армии их не поддержала. Для Алексеева и его соратников возвращение Николая Николаевича означало бы возвращение его генералов (Данилова, Янушкевича и др.), которые начали бы наводить свои порядки. Для Алексеева, который с трудом выправлял результаты их «выдающегося» командования в 1914-15 годах и который рассчитывал сам на ведущую роль в новой политической ситуации в стране, появление битых генералов во главе с великим князем было совсем не желательно. У Алексеева были свои планы и «свой» заговор.

Как показало будущее, этот заговор Алексеева изначально был антимонархическим. Отношение Алексеева к царской семье всегда оставалось враждебным. Весной 1917 года, когда царская семья находилась в заточении, Алексеев продолжал клеветать на Государыню. Деникин писал в своих воспоминаниях: «Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос (об измене императрицы — П. М.) весной 1917 года, ответил мне как-то неопределенно и нехотя:

— При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась в двух экземплярах — для меня и для Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею…»[545].

Интересно, что если Алексеев клеветал на арестованную императрицу, то Деникин, сочувственно повторяя в 20-х годах клевету Алексеева, злословил имя уже умученной Государыни. Таковы были нравственные качества этих «рыцарей» белой идеи.

Однако Алексеев проявлял враждебность не только к личностям императора Николая II и императрицы Александры Феодоровны, но и к монархии в целом. Между тем, он умел прятать эту враждебность за самыми льстивыми выражениями.

Кроме того, во время переворота Алексеев не сразу заявил о своих республиканских наклонностях. Советник по оперативной части при штабе Верховного главнокомандующего генерал-майор В. Е. Борисов вспоминал, как после известия об «отречении» Государя, к нему вошел довольный Алексеев. «Алексеев вошёл ко мне в комнату и сказал: «Поздравляю Вас с конституционной монархией». Он был доволен и спокоен за будущее войны, а с нею и России. Я спросил: «Отчего, же не с республикой?» Алексеев ответил: «Для республики у нас нет готовых людей»[546].

То есть, Алексеев был не против республики, а лишь сомневался в её возможности в марте 1917 года. Впрочем, вскоре Алексеев посчитал, что «готовые люди» для республики нашлись.

Уже находясь в эмиграции, один из представителей либеральной оппозиции В. А. Маклаков вспоминал о своём разговоре с генералом Алексеевым во время событий «корниловского мятежа». Маклаков был убеждён, что дело Корнилова будет иметь шанс на успех только в том случае, если его целью будет восстановление законной монархии. «Алексеев, — вспоминал Маклаков, — был, видимо, изумлён.

— Как? Восстановить монархию? Но это же невозможно!

— Если это и впрямь невозможно, — отвечал я, — тогда вся затея Корнилова бесполезна. Нет никакого смысла побеждать революцию, чтобы потом восстановить её снова. […]

Мы долго спорили. Наконец, я сказал генералу:

— Как странно! Мы словно поменялись с вами ролями. Вы, генерал-адъютант, близкий человек к Государю, вы — против монархии! А я, оппозиционер — за!

— Вы правы, — отвечал генерал. — Но именно потому, что я лучше вас знаю монархию, как она есть — я её не хочу.

Замечание это меня поразило.

— Возможно! — вскрикнул я тут, в свою очередь. — Но уж наших-то общественных деятелей я знаю наверняка лучше вас. А потому — ничего не жду от вашей затеи»[547].

Таким образом, лукавый царедворец Алексеев предавал не только императора Николая II, но и всё дело русской монархии. Поэтому смешны сентиментальные сентенции поклонников Алексеева, рассуждающих о его «раскаяниях». Не было никакого раскаяния, была горечь обманутого политикана.

Даже в преддверии смерти мы не слышим из его уст ни слова раскаяния в содеянном, ни слова сожаления, ни слова покаяния пред памятью умученного, в том числе и по его вине, Государя. Зато слышим сплошные сожаления о своей погубленной карьере: «Я оказался неудобным, — писал он в своём дневнике в начале 1918 года, — неподходящим тем тёмным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. […] Меня смели…»[548].

Исходя из этой враждебности Алексеева к монархии вообще, а не только к личности Николая II, становится понятно, что‘Начальнику штаба не нужно было воцарение на престоле никакого Романова, тем более Николая Николаевича. Именно поэтому под давлением военной верхушки великий князь был вынужден отказаться от активных действий весной 1917 года. Тем не менее, несмотря на то, что на словах Николай Николаевич отказался от предложений Львова, он свои надежды на участие в перевороте не оставил и Государю о зреющем против него заговоре ничего не сообщил. Как точно писал А. И. Спиридович: «Зарождающаяся измена монарху, да ещё Верховному главнокомандующему во время войны, в поведении великого князя была налицо уже в этот момент. В дальнейшем она претворится в реальное действие ровно через два месяца, подтолкнет на измену ещё некоторых главнокомандующих армиями»[549].