Ниссо

- Кэклик?.. Какой кэклик?.. Э, да это женщина... Откуда ты, что делаешь здесь?

- Пусти, не кричи! - взмолилась перепуганная Ниссо. - Я... я... Только молчи, не кричи!

Все еще не отпуская Ниссо, молодой яхбарец всматривался в ее лицо.

- Да ты не пугайся, если ты не вор. Тут вор ко мне ходит, просо крадет. Никогда не видел девчонку в мужском халате! Откуда такая? Зачем дрожишь? Сядь, язык есть - говори! Ну, сядь, или я на волка похож? Я сам тебя испугался.

И почувствовав в тоне мужчины приветливость, Ниссо преодолела испуг. Они сели рядком на землю, до плеч укрытые высокими колосьями. В нескольких словах Ниссо объяснила, кто она и откуда и как попала в дом Азиз- хона, и Керим, старший сын Зенат-Шо, участливо ее выслушав, посоветовал ей поторопиться домой, "если она не хочет, чтоб этот волк Азиз-хон разорвал ее на две части". А кэклика взялся поискать сам. "Вряд ли забрел сюда кэклик, но если найдется - завтра младший брат принесет его Азиз-хону. Куда может деться в селении ручной кэклик?"

И хотя Керим сам торопил Ниссо, но по глазам его даже в темноте было видно, что он вовсе не так уж хочет с ней расставаться. Впрочем, он слишком хорошо понимал, чем грозит девушке долговременная отлучка из дому.

- Иди, - сказал он. - Ничего плохого тебе не хочу... иди скорее, если ты не безумная.

И, отпустив руку Ниссо, не сказав больше ни слова, Керим встал и отошел от нее.

А Ниссо, тревожась о том, что будет, если Азиз-хон заметил ее отсутствие, прежним путем устремилась назад. Добежав до скалы, она со стесненным сердцем полезла наверх, цепляясь за выбоины и шероховатости камней.

6

Едва Ниссо выбралась на зубцы старинной стены и уцепилась за ветки тутовника, она сразу увидела необычайное оживление в доме. Сквозь листву темного сада просвечивали полыхающие огни двух больших масляных светильников, зажженных у открытой глинобитной террасы дома. Кто-то рыскал по саду с третьим светильником, подгоняемый визгливыми выкриками старухи. Ниссо сразу подумала, что это, быть может, ищут ее, и сердце у нее замерло. Спрыгнув со стены в темный сад, она, крадучись, приближалась к дому. Может быть, дело не в ней? Может быть, приехали гости или кто-нибудь умер? Пробираясь к дому от ствола к стволу, она убедилась, что посторонних во дворе нет, и увидела Азиз-хона. Он сидел на краю террасы в распахнутом халате, широко расставив ноги, опустив голову, накручивая на палец и снова раскручивая конец черной своей бороды. Ниссо притаилась за последним деревом, растерянная, не зная, что делать дальше. Внезапно старуха кинулась прямо к ней.

- Здесь она!

Ниссо инстинктивно рванулась в сторону, но разом остановилась, схваченная окриком Азиз-хона:

- Иди сюда!

Слабея от страха, Ниссо медленно, нерешительным шагом пошла к террасе. Азиз-хон словно притягивал ее взглядом. Он молчал, а Ниссо приближалась, не видя ничего, кроме этого тяжелого взгляда. Блики от светильников прыгали по его лицу, по напряженным лоснящимся скулам, по губам, прикушенным в злобе. Он небрежно махнул рукой, и все, кто был во дворе, удалились вместе со старухой. Из дома вышел Зогар. Кошачьей, неслышной поступью, не замеченный Азиз-хоном, он приблизился к нему сзади и остановился, щурясь от неверного света.

Ниссо замерла, как пойманная мышь. Азиз-хон глядел на ее ноги и молчал, только мешки под его глазами вздрагивали. Вскочив, он схватил Ниссо за косы, с бешенством рванул их к себе, и Ниссо, застонав от боли, упала перед ним на колени. Закрылась руками, неловко села на землю.

- Смотри мне в глаза! - в сдержанной ярости сказал Азиз-хон, и она перевела ладони от глаз ко рту.

- Отвечай, где была?

Суженные глаза Азиз-хона страшили Ниссо.

- Друга искала.

- Какого друга?

- Кэклика... он убежал...

Зогар хихикнул ей в лицо, сунул руку на пазуху и, выхватив злополучного кэклика, поднес его Азиз-хону:

- Врет она! Вот ее кэклик! Все время был здесь.

Азиз-хон перевел взгляд на Зогара, схватил кэклика за ноги и, ударив им Зогара по лицу, заорал:

- Пошел вон!

Зогар отлетел в сторону и исчез. Азиз-хон, яростно тряся сомлевшим кэкликом перед лицом Ниссо, прошипел сквозь зубы:

- Еще раз солжешь - убью!

И с силой хватил кэклика о камень. Растопырив лапки, кэклик остался лежать с окровавленной, свернутой на сторону головой. Ниссо, вскрикнув, упала лицом на землю.

- Где была?

- Внизу. В селении, - дрожа, прошептала Ниссо.

- Зачем?

Ниссо нечего было ответить: убитый кэклик лежал перед ней.

- Смотри на меня! Все время смотри! - снижая голос по мере возрастания гнева, проговорил Азиз-хон. - Мужчину в селении видела? Скрывать не посмей!

- Видела, - решилась Ниссо.

- Иэ!.. Видела!.. Чтоб вышла твоя душа из ушей!.. Какой друг - кэклик, с гнилой человечьей печенкой!.. Я тебя, змею, жалел, думал - как трава, чиста. А ты... лживое жало...

Азиз-хон снова схватил Ниссо за волосы и медленно стал навертывать на пальцы тугую прядь. Ниссо тихо стонала.

- Отвечай! - голос старика дрогнул. - Отвечай, тебе лучше будет. Что делали там?

- Ничего, - прерывисто прошептала Ниссо. - Клятву даю, ничего, он о кэклике только спрашивал.

- Только спрашивал? - жестко передразнил Азиз-хон. - А еще?

- Покровитель знает: ничего. Сказал только: иди скорее домой, Азиз-хон рассердится.

- Как зовут его?

- Керим... Сын Зенат-Шо, Керим... - Ниссо вдруг затряслась в прерывистых бессильных рыданиях.

Азиз-хон, не сводя с нее взгляда, помедлил, стараясь унять свое бешенство, резко встал и, сдавив пальцами шею Ниссо, поднял ее с земли.

- Иди вперед!

И Ниссо покорно, задохнувшись от боли, стыда и обиды, поплелась туда, куда толчками гнал ее старик. Он гнал ее на свою половину, а из-за угла террасы смотрела им вслед старуха, шамкая беззубым ртом. Потянулась к светильнику, выдернула его из щели в стене и, колотя им по земле, сбила огонь. Потянулась к другому... Черная ночь сразу сомкнулась над домом и садом. Глубокие ясные звезды наполнили тьму нежнейшим сиянием. Легкий прохладный ветер скользнул снизу, от реки, зашелестел листвой. Старуха стояла во тьме, словно темное привидение, и долго прислушивалась к доносившимся сквозь стены глухим звукам ударов и сдавленным стонам Ниссо.

Вздох удовлетворения вырвался из груди старухи. Шлепая босыми ногами, она поплелась через двор к женской половине дома.

7

Утро пришло, как и всегда, тихое, свежее. Из долины донеслась первая дробь далеких бубнов: это женщины отгоняли птиц от созревающих посевов. Блеяли овцы. Шумела Большая Река - так привычно и ровно, что никто не замечал ее шума.

Снежные горы окрасились багрянцем, вершины открыли дню сначала фиолетовые, затем серые и коричневые зубцы. Ниже зазеленели лоскутки богарных посевов. Они зеленели везде, где склон был не так крут, чтобы человек не мог забраться на него с мотыгой.

В селении началось обычное оживление: жители, скинув ватные одеяла, вставали во весь рост на плоских крышах, спускались во дворы, и каждый дом вознес к прозрачным высотам ущелья голубой дымок очага.

Из крайних ворот селения выехало несколько всадников в чалмах и в белых халатах, с кривыми саблями. Хозяин дома низкими поклонами проводил их в путь, и они устремились короткой рысью по долине. Эти всадники, ночевавшие здесь, были, вероятно, владетелями какого-либо из отдаленных селений Яхбара и, наверное, прежде состояли в дружине живущего теперь на покое риссалядара.

Едва солнечные лучи коснулись долины, превращая в легкую дымку ночную росу, по тропинкам селения побрели оборванные, полуголые люди со своим первобытным орудием, с тяжелыми мешками, с вязками клевера на притороченных к спине высоких носилках...

Азиз-хон вышел на террасу, потребовал чаю и долго пил пиалу за пиалой, пожевывая ломти свежевыпеченных лепешек, сухими пальцами отправляя в рот изюминку за изюминкой.

А Ниссо, обессиленная, с запавшими, устремленными в потолок глазами, продолжала лежать на груде смятых одеял. Старик жестоко избил ее ночью. Боль обиды в потускневшем сознании Ниссо затягивалась как бы туманом. Многого еще не знала Ниссо, но понимала, что теперь ей уже нет спасения, - Азиз-хон придет еще раз, едва наступит новая ночь!.. Ниссо лежала без сил, без движения; весь мир перевернулся для нее: ни солнце, ни воздух, ничто в нем больше не существовало, словно и самой жизни не было у Ниссо.

День в доме Азиз-хона проходил так же, как и всегда, но все в доме притихли, стараясь ничем не привлечь к себе внимание хана. А он молчал и думал и был одинок. Он прошел в угол сада и долго бесцельно ходил там. На его жестком лице было выражение сосредоточенности и глубокого раздумья. Несколько раз его губы складывались в подобие улыбки, но тотчас же выражение злобы омрачало его нахмуренный лоб.

Жены Азиз-хона в этот день не ссорились и не дрались; они переговаривались одна с другой так тихо, что даже Зогар, подкравшийся из-за угла, не мог ничего подслушать.

Ни разу за весь день Азиз-хон не зашел туда, где лежала Ниссо, а вечером велел старухе постелить ему одеяла на крыше дома.

Но когда все уже собрались спать, Азиз-хон, выйдя на террасу, хлопнул в ладоши и что-то вполголоса приказал явившемуся слуге - оборванному, грязному старику из тех обнищалых родственников, что жили подачками от стола и ютились в маленьких каменных берлогах, прилепленных к стене коровника.

Старик вприпрыжку побежал к воротам, скрылся в них и поспешил вниз по узкой тропинке, ведущей к селению. Вскоре во двор ханского дома вошел молодой яхбарец Керим. В сыромятных сапогах, надетых на цветные чулки, в сером домотканом халате, в выгоревшей тюбетейке, он шел через двор спокойно и просто. Остановился перед Азиз-хоном, молитвенно сложил руки на груди, в полпояса поклонился и сказал:

- Слава покровителю, дающему здоровье тебе, Азиз-хон! Зачем звал меня?

И, не дождавшись даже легкого кивка головы, замер перед Азиз-хоном почтительно и смиренно.

- Я тебе дал шесть мер зерна для посева. Так? - сухо промолвил Азиз-хон.

- Слава твоей доброте. Дал.

- И в прошлом году не взял с тебя двух мер урожая тутовых ягод. Так?

- Так, достойный.

- И твой дом стоит на моей земле, и камни для дома ты взял от этих гор с моего позволения. Истина это?

- Истина, господин. Неизменна твоя доброта.

В простодушных глазах Керима росла тревога.

- И приплод от восьми твоих овец ты еще не приносил мне?

- Твои люди, осмелюсь напомнить, милостивый хан, взяли приплод и трех моих овец на плов, когда был Весенний праздник.

- Это не в счет, - нахмурился Азиз-хон. - Это не для меня, для мира.

- Так, так... - поспешно согласился яхбарец. - Это для мира.

- Так вот, Керим. Я видел сегодня сон. Покровитель сказал мне, что праведен только тот, кто очищается от долгов еще в этой жизни. И велел позаботиться о тебе - снять с тебя накопившиеся грехи. Конечно, ягод уже нет, и приплода нет, и нынешний урожай ты еще не собрал. Но все ценности в этом мире, кроме души праведного человека, могут быть измерены счетом монет. Ты должен мне сорок семь монет и три медяка. Ты пойдешь сейчас домой, вот солнце садится за гору, а когда сядет, ты принесешь мне свой долг, чтобы звездам сегодняшней ночи не пришлось тебе напомнить о нем!

Керим упал на колени и попытался прикоснуться лбом к подолу халата Азиз-хона. Азиз-хон отдернул халат.

- Ты слышал?

- Видит покровитель, - в отчаянии молвил яхбарец, - дома и одной медяшки у меня нет.

- Но за ущельем Рах-Даван, - брезгливым тоном проговорил Азиз-хон, есть тропинка в город. А в городе есть для грешников этого мира тюрьма с решеткой, крепкой, как воля покровителя. И ты, презренный, можешь узнать от меня, что завтра утром почтенный стражник Семи Селений поведет тебя туда по этой тропинке, если ты...

Азиз-хон понял, что Керим больше ничего не скажет ему и что даже не попытается ночью убежать: кто захочет быть казненным за неподчинение власти и куда может убежать батрак в этих горах, знающих имя каждого человека?

- Иди, - равнодушно сказал Азиз-хон. - Твоя судьба в руках твоей чести.

Керим встал, снова сложив на груди ладони, пробормотал обычные приветствия и пошел, не оглядываясь, к воротам.

8

"Все в мире теперь благополучно", - размышлял Азиз-хон, укладываясь спать на крыше своего дома, и вспомнил слова: "Без моего попущения не вонзится никакой шип. Без моего приказания не порвется никакая нить. Велика мудрость, сочащаяся из книг!" Скинул с себя халат и рубашку, сел на разостланные одеяла и, подставив свою волосатую грудь ночному прохладному ветру, зевнул. "Потому что я люблю Али, через эту любовь приказаниям подчинится все - от луны до рыбы..." Слова исмаилитского панегирика переплетались в уме Азиз-хона с мыслями о Ниссо, и Азиз-хон подумал, что надо бы сочинить стихи. "Удостоившиеся вкусить этот плод и познать радость ощущений вступают в высшую сферу познания... Марифат... Марифат - солнце разума... Она теперь спит, ничего, пусть спит..."

Стихотворение надо было построить так, чтобы божественные символы Али слились с предстоящими в эту ночь ощущениями. Но Азиз-хону хотелось спать. Он вытянулся на одеяле, почесал живот, накрылся другим одеялом, произнес первые сложившиеся в голове строки:

Ай, ай, дающая силы коленям стариков,

Пришла весна. О садовник, торопись идти в сад!

Но дальше не получалось. Строку панегирика: "То, что знаешь через глаза, уши и прочее, я дал каждой твари, чтобы она жила", - Азиз-хон никак не мог уложить в стихи. Он долго глядел на звезды, ища подходящие слова, но мысль его возвращалась к обыденному: "Теперь она будет жить, как все твари, - она познает своего мужа... Успокоится, - не спрошу ее ни о чем два дня... Пусть успокоится, - всегда они так... Будет расти, будет хорошей женой... А этот Керим, конечно, не даст ни монеты, - откуда змее взять крылья?"

И Азиз-хон с удовольствием подумал, что он справедлив, потому что он сделал то, что тысячелетиями делают все правоверные: горы стерегут этот закон, и не рухнет вера, пока прославляют покровителя земные хранители мудрости. Не видят его только слепые летучие мыши. Хорошо, что крепка власть в стране и всегда есть тюрьмы для таких, как Керим, - завтра его поведут по тропе, и никто не нарушит душевного покоя поборника Али: ты получишь через любовь к Али милость и достаток. Далеко уйдет опасность от имущества и жизни твоей!

...Ее тело - как ртуть, брови - как дуга ниши,

Каждая ее косточка - наслаждение...

Стихи решительно не получались. Азиз-хон протяжно зевнул еще раз, натянул на голову одеяло, повернулся на бок, попробовал сравнить волосы Ниссо с нитями, на которых звезды подвешены к третьему небу, и незаметно для себя захрапел.

Томясь в темном пустом помещении, Ниссо услышала этот храп. Весь вечер, ворочаясь на своем ложе, она молилась по-своему. Она не знала никаких изречений, никаких тайных божественных слов, но она верила, что есть духи добра и зла, что за каждым движением человека следят его дэвы. Аштар-и-Калон - Большой Дракон, живущий в водах Большой Реки, - она хорошо представляла его себе: о нем старуха говорила не раз. У него тело змеи, хвост острый, как длинная спица, четыре короткие ноги, на затылке грива, подобная сотне сросшихся вместе бород, над пастью его завитые, как у дикого горного барана, очень тонкие и высокие рога, с перекрестинами, похожими на рыбий хребет... Ниссо верила что тот, кого пожирает Дракон, никогда уже не увидит ни одного человека, а душа его превратится в птицу, змею, рыбу, растение или скорпиона, - в зависимости от того, сколько добрых и сколько злых дел совершил на земле живущий.

"Приду к тебе ночью, - сказал ей вечером Азиз-хон, - и лучше будь мне покорной. Что могут сделать со мной твои слабые руки?"

Сначала Ниссо молилась о смерти Азиз-хона: "Вот пьет чай - пусть захлебнется... Вот встает - пусть под ним откроется яма, и он провалится... Вот поднимается на крышу по лестнице - пусть сломается лестница, он ударится головой о камень... Вот встал на краю крыши - пусть порыв ветра сбросит его... Пусть его дэв рассердится на него!"

Но старик не захлебывался, не падал с лестницы, и ветер не сбрасывал его с крыши... Ниссо слышала старческое бормотанье, зевки, почесывание. И отчаяние охватывало ее.

Потом Ниссо думала, что, если он придет к ней, ей надо быть очень спокойной: он заснет, она положит пальцы ему на шею, она задушит его. Но старик не пришел к ней, он спокойно спит, до Ниссо доносится его мерное. Прерывистое похрапывание. И опять, как днем, Ниссо задумалась о том, что у нее нет другого пути, пусть душа ее превратится в растение или, еще лучше, в птицу... Только бы не в змею. И не в скорпиона. А может быть, в скорпиона? Тогда она подползет к Азиз-хону и ужалит его. Нет, лучше в птицу, - ведь тогда можно жить на самых вершинах гор! В какую птицу? В маленькую или большую?.. маленькую может заклевать гриф, большую... Но ведь душа ее маленькая, наверное, из нее не получится большой птицы.

Основное было, однако, уже решено: она отдаст себя на съедение Большому Дракону. Бог милостив, пожалеет ее, не превратит ее ни во что худое, - разве много злых дел совершила она на земле?

Ниссо думала о небе, о солнце, о ветре, о дальних снежных горах. Если бы она решила, что со всем этим ей придется разлучиться навеки, ей, наверное, стало бы страшно, но ведь она расстанется только с людьми, значит, с самым плохим, что есть на земле, а все иное останется.

А может быть, очень страшно будет увидеть Дракона? Может быть, это так страшно, что лучше остаться у Азиз-хона, покориться ему, - ведь живут же другие люди и не хотят никуда уходить? Ведь почему-нибудь да есть у них такой страх перед Аштар-и-Калоном?

И все-таки не было ничего на свете страшней и омерзительней Азиз-хона, который жив вопреки молитвам Ниссо, который... Нет, он уже не храпит... Вот шорох на крыше... Вот шлепают его туфли... Вот он кашляет надсадисто и противно... У него жесткая, грязная борода...

Больше Ниссо не раздумывала. Тихонько откинула она одеяло, схватила рубашку и шаровары, мгновенно оделась, неслышно проскользнула к двери, глянула в ночную тьму и прислушалась. Сердце билось так, что мешало ей слушать, но, кажется, кроме шелеста листвы в саду, не было никаких звуков.

Прижимаясь к стене, Ниссо прокралась через двор, взобралась на стену, левее закрытых ворот, соскользнула на тропинку, ведущую к реке, и, босая, с распущенными волосами, помчалась вниз. Только в долине она остановилась, перевела дыхание, снова прислушалась.

Все было тихо вокруг. Никто не гнался за ней, ни одна собака не лаяла. Только где-то вдали раздавался хриплый крик осла. Свернув с тропинки на каменистый пустырь, прыгая с камня на камень, Ниссо спустилась к берегу Большой Реки и, больше всего боясь передумать, побежала вдоль берега к скалистому мысу, врезанному в темную гладь бегущей воды. Течение у мыса рассекалось большими камнями. Пена облизывала их с шелестом и шипеньем. Ниссо показалось, что Аштар-и-Калон высунул из пены свою черную спину. Острый страх пронизал ее сердце, она метнулась назад.

- О-э-э!.. О-э-э!.. Проклятая девчонка, куда ты делась?

Окрик Азиз-хона, резкий, раздирающий тишину ночи, катил эхо в горах. Ниссо кинулась обратно к реке. Между камней, торчащих над водой, раскрылась белесоватая пасть Дракона... Ужас охватил Ниссо, она неистово закричала и прыгнула в раскрытую пасть.

Если б она умерла в ту же минуту, кто оспорил бы, что дальше все произойдет именно так, как рассказывала старуха об Аштар-и-Калоне, и что душа Ниссо превратится в растение или птицу? Но в тот момент, когда Ниссо подумала, что Аштар-и-Калон глотает ее, она почувствовала знакомый холод воды, легкость струй, охвативших ее, и, нечаянно сделав привычные движения руками, вынырнула на поверхность, глубоко вздохнула и поплыла.

Река быстро понесла ее вниз. Ниссо увидела мелькающий берег, а над ним - скалу с зубчатой стеной, вырисованную на фоне звездного неба. И, сразу забыв о Драконе, Ниссо решительно поплыла наперерез течению, относившему ее все дальше от берега. И в том, что она плыла в быстрой холодной воде, и в том, что берег все отдалялся и ничто вокруг ей не угрожало, было неизъяснимое наслаждение, давно не испытанная радость свободы.

Плыть, плыть, плыть - как можно спокойней и дольше, плыть, ни о чем не думая; плыть, как плавала в водах родной реки, плыть, зорко вглядываясь в пену у надвигающихся встречных камней, и ловко огибать их... Сердце Ниссо билось теперь уверенно и спокойно. Рубашка и шаровары ей не мешали. Но вода была холодна, и когда Ниссо поняла, что силы ее скоро иссякнут, она огляделась и не увидела берегов. И почувствовала, что ей очень холодно. Беззаботная радость сразу исчезла, руки и ноги вдруг сделались вялыми, и снова стало страшно. Но это был иной страх - заставляющий бороться за жизнь. Ниссо вновь и вновь вглядывалась в черную равнину тугой воды. И наконец увидела берег. Он был совсем недалеко, но тело Ниссо отяжелело, несколько раз она уже глотнула воды, ноги ее цепенели. Ниссо перестала напрягать мышцы, и вода сразу накрыла ее с головой.

Захлебнувшись, Ниссо взмахнула руками, рванулась вверх, хватила воздух кругло раскрытым ртом, снова погрузилась и снова вынырнула. С ужасом поняв, что тонет, вновь рванулась и из последних сил поплыла. На ее счастье, берег ниже по течению выдался вперед каменистою отмелью. Ниссо вдруг больно ударилась об острое дно. Кругом сразу возникли мелкие камни. Вода, прорываясь между ними, поволокла обессиленную Ниссо по неровному дну. Руки ее хватались за камни, но срывались. Поток воды, свернув куда-то в сторону, оставил Ниссо на мокрой гальке... И сразу, потеряв последние силы, она лишилась сознания. Мелкие струи обтекали ее, шевелили прилипшую к телу одежду, заносили ее раскинутые руки песком... Когда, с трудом приподняв голову, не понимая, что произошло, Ниссо увидела себя на незнакомом пустынном берегу, ей захотелось отползти подальше, но слабость мешала даже пошевельнуть рукой. Долго лежала Ниссо, закрыв глаза, потом провела рукой по лбу, по волосам, приподнялась, села. Кругом - темные скалы, пустынная заводь. Взглянула через Большую Реку на ту сторону и там, далеко-далеко, заметила повыше реки мигающие огни. Присмотрелась к ним: они двигались. И поняла, что она на другой стороне реки, а там - дом Азиз-хона, эти странные огни в его саду... Там ищут ее!

"...Дракон! Душа, превращенная в птицу?.."

На мгновенье Ниссо вновь оледенил страх, но сразу же она усмехнулась: ей холодно потому, что вода!..

Ниссо потрогала свое тело - все в крупных ссадинах и царапинах. Застонала от боли в спине, выбралась на сухие камни... А вдруг ее найдут здесь?.. Попыталась идти, но сил не было. Приникая к земле, поползла вверх... Над ней громоздились огромные скалы.

Ниссо протиснулась в щель, образованную двумя сходящимися гранитными глыбами, заползла в нору и затихла, погрузившись в глубокий сон.

9

Дневной свет едва пробивался сюда узкими полосами. Было тихо, потому что привычный шум реки только углублял беззвучие окружающего. Было холодно и во сне. Ниссо потянулась, ощутила ломоту и боль во всем теле, подумала о горячем солнце, - наверное, оно уже накалило скалы. Выпрямиться мешали сходящиеся плоскости камня. Ниссо озабоченно потрогала две большие вздувшиеся ссадины - под коленом левой ноги и на правом плече. Ссадины ныли. Мелкие царапины были всюду. Платье - оборванное и мокрое - липло к исцарапанной коже. Озноб прошел по всему телу Ниссо. Она поежилась, но, преодолев слабость, обняла колени руками. Выпить бы сейчас молока! Или еще лучше - горячего чаю, с солью и маслом, жирного, густого! Подумала и поняла: чаю больше не будет, молока тоже не будет. А что будет?.. Зато теперь ей не нужно никого бояться, никому подчиняться. А что надо ей теперь делать?.. Ниссо вытянулась и поползла, стараясь не удариться головой. Узкий извилистый ход вывел ее к свету. Жаркие лучи солнца ударили в лицо. Ниссо высунула голову, тревожно осмотрелась: вокруг никого, ничего - только скалы, а ниже мутно-серые воды Большой Реки. Зажмурилась, с наслаждением ощущая ласковое солнечное тепло; в глазах закружились красные и зеленые пятна.

Лежа на гранитной глыбе, отогреваясь, стала думать спокойнее. На другой стороне Большой Реки, под склоном горы, зеленели сады селений, а выше по течению, вдали, на утесе, виднелся бесконечно чужой дом Азиз-хона. Что думают там о ней? Ищут ее или нет? Сад, берег, селение были, казалось, мирными и спокойными, - люди там копошились посреди посевов. Ниссо напрягла зрение: по тропинке к дому Азиз-хона поднимался осел с огромным вьюком колючки. Кто-то в черном халате шел за ним. Над зубчатой стеной и на крыше ханского дома людей не было: странно, что можно смотреть туда и не бояться ненавистного старика. Ощущение независимости наплывало очень медленно. Ниссо пришло в голову, что с противоположного берега, быть может, видят ее, наблюдают за ней. Поспешно переползла на другой камень, закрывший ее со стороны реки. Неужели за ней погонятся? Конечно, погонятся, - разве проклятый старик так оставит ее?.. Надо скорее уйти подальше, как можно дальше, - все равно куда, лишь бы спрятаться так, чтобы ни один человек не заметил ее!

Вдоль берега вилась тропинка. Она терялась только тут, среди нагромождения гранитных обломков. Над тропинкой вставал обрывистый, скалистый склон. Ниссо готова была устремиться по тропинке, но подумала, что тогда ее неминуемо увидят. Пытливым, встревоженным взглядом она принялась изучать нависшие скалы. Сомнительно было, чтобы человек мог не сорваться, взбираясь по такому склону. Но Ниссо не раздумывала: скорее отсюда и как можно дальше!

Озираясь, она пробралась к подножью склона и начала карабкаться вверх. Ногти ее выискивали самые маленькие зазубрины, пальцы босых ног нащупывали чуть заметные выбоинки, тело, приникая к нагретой скале, изгибалось и замирало в тот самый, единственно нужный момент, когда нарушалось равновесие. Только родившись в этих горах и привыкнув чуть не с первого дня жизни к этим обрывам, только не зная боязни высоты, можно было так инстинктом, дыханием, каждым мускулом - рассчитывать малейшие движения тела. Ниссо поднималась все выше, цепкая, будто притягиваемая к отвесной скале. Поднялась метров на триста, выбралась в узкий, обрывающийся над пропастью лог...

Здесь, охватив руками ствол одинокого, выбившегося из камней деревца, задержалась, чтобы передохнуть, и заглянула вниз. Лицо ее раскраснелось, глаза повеселели, в них появилась уверенность. Ниссо вздохнула свободно и глубоко и - кажется, в первый раз за многие месяцы - улыбнулась: теперь ее никто не найдет, не догонит!

Отдохнув, Ниссо поползла по дну сухого лога, поросшего мелким кустарником. Лог становился все шире. Девушка поднялась и пошла по мелким сухим валунам древней морены. Ее окружали холмы моренных валов, кое-где обросшие травой, уже иссохшей и желтой, скалистые гребни, обтянутые обрывками мелкого мха, словно лоскутьями изодранной, слезшей с тела гор шкуры. Гряды других, более высоких гор обступали морену с трех сторон, а над седловинами их виднелись зубцы никем не пройденных перевалов через дикие и пустынные хребты, между которыми можно было только угадать глубокие провалы ущелий.

Теперь Ниссо была беспредельно независима и одинока.

10

Весь день шла Ниссо, не выбирая направления, не думая о том, где будет ночевать и куда придет. Этот день вернул Ниссо все, отнятое у нее Азиз-хоном, все то, что имеет в горах любой зверек и каждая птица, - ничем не ограниченную свободу.

Ниссо шла по камням морены, и каждый камень имел свою форму, и каждый лежал не так, как лежит другой, в них стоило вглядываться: камни были серые, бурые, коричневые, с белыми прожилками, с розовыми и черными крапинками.

Шла по сухим, поросшим ломкой травой склонам; травы пахли по-разному. Приятно было пригибать их босыми огрубелыми ступнями, а иной раз наклоняться и разглядывать какой-нибудь свернувшийся под ветром в трубочку, иссушенный солнцем цветок.

Шла по руслам высохших ручьев и присаживалась, чтобы разрыть нанесенную сверху гальку, найти под ней лужицу прозрачной воды, припасть к ней ртом и пить, пока хочется пить.

Уставала, ложилась на сухую землю и неотрывно глядела на причудливые облака, - они медленно выдвигались над зубчатым гребнем горы, росли, меняясь в оттенках, вытягиваясь, разрываясь на мелкие облачка, наконец разбегались по небу и таяли.

Слушала ветер, - он иногда свистел пронзительно, протяжно и нес с собой волну холода, иногда припадал к земле слабым током, нагреваясь от горячих камней.

А когда поблизости пролетала птица, Ниссо завороженным взглядом следила за ее неслышным полетом и ждала, что птица, опустится где-нибудь рядом и, сложив крылья, поставит маленькие ноги на камень и начнет вертеть пушистой головкой, не замечая, что Ниссо наблюдает за ней.

Изредка, катясь с какого-нибудь крутого склона, к Ниссо приближался камень; девушка внимательно следила за его прыжками, улавливая тонким слухом легкий треск, и продолжала путь, как только камень, щелкнув последний раз, успокаивался среди других, замшелых.

Ей очень захотелось есть, но она постаралась забыть об этом, как-то не представляя себе, что дальше ей все-таки нельзя будет обойтись без пищи. Но вот солнце перешло в западную половину чистого голубого неба, и неукротимый голод постепенно привлек к себе все мысли Ниссо. Все, что Ниссо вокруг себя видела, постепенно перестало радовать ее; она вспомнила о траве "щорск", из которой в родном Дуобе так часто прежде варила себе похлебку. Но сухие травы вокруг не были травой "щорск", и сколько Ниссо ни вглядывалась в обступившие ее склоны, этой съедобной травы не находила нигде.

За день, сама не заметив того, Ниссо поднялась на очень большие высоты. Совсем недалеко над собой она увидела первые пятна не тающего и летом синеватого снега. Небольшие пласты его лежали в глубоких теневых бороздах между скалами, над которыми вздымались черные, искрящиеся на солнце, мертвые осыпи. Подойдя к одному из таких пластов, засыпанному мелким щебнем, Ниссо отломила зернистый кусочек снега и стала его жадно сосать. Затем пошла вдоль подножья осыпи, пока не добрела до лощины, покрытой сочной травой. Лужайка зеленела ярким волнистым ковром; привлеченная пестротой альпийских цветов, Ниссо долго бродила здесь, и стебли под ее ногами ломались. Склонялась к ним, срывала незабудки, примулы, купальницы, маки. Но ничто не могло отвлечь ее от нестерпимых мучений голода. Она попробовала съесть один цветок желтый и нежный, но он оказался горьким. Сверху подул холодный ветер, и девушка подумала о ночлеге. Ей стало тревожно, - вокруг высились пустынные громады безжизненных гор, вечные снега были совсем рядом. Ниссо решила спускаться по лощине и, побежав, скоро достигла истока ручья. Здесь она увидела не знакомую ей высокую траву, растущую маленькими пучками. Это был дикий лук, и, попробовав его, Ниссо стала есть его с жадностью. Побрела по руслу ручья вниз; лук кончился, всякие травы исчезли, а ветер стал еще холодней. Беспокойство заставило Ниссо спускаться быстрее. Она очень устала и прыгала с камня на камень уже без прежней легкости.

Под высоким утесом она увидела груду круто завитых рогов, - здесь, по-видимому, было недавно лежбище диких баранов: земля кругом была взрыта, следы копыт затвердели в засохшей глине, несколько скелетов с остатками шкур громоздились один над другим. Ниссо подошла, потрогала рога и неожиданно услышала тонкий писк. С любопытством прислушалась и, заметив в одном из рогов комочек светло-рыжей шерсти, занялась исследованием рога: в нем оказались два крошечных лисенка. Они так царапались и кусались, что Ниссо не удалось их извлечь. Ниссо заспешила дальше вниз по ручью. Здесь могли быть волки, барсы, медведи...

Солнце начало склоняться к хребтам. Ручей расширился, постепенно превращаясь в быструю речку. Спускаясь все ниже, Ниссо стремилась только к теплу и смутно рассчитывала найти какую-нибудь еду. Вечер, однако, застал Ниссо среди тех же пустынных скал, на берегу бурлящей речки, в заметно углубившемся ущелье, скрывшем вершины гор. Здесь уже рос мелкий шиповник, и из расщелины в камне выгнулись лозы тоненькой ивы. Голод и ходьба по горам обессилили Ниссо, она опустилась на гальку и тотчас же заснула. Ночью она проснулась от холода. Светили звезды, ручей звенел однотонно, мрак в ущелье был непроницаем. Ниссо стало жутко. Она попыталась снова заснуть, но холод и страх мешали ей. Ниссо вспомнила о дэвах и драконах и сидела, сжавшись, вглядываясь во мрак, боясь шевельнуться. Зубы ее стучали. Ниссо думала об огне, который мог бы согреть, о еде, которая могла бы ее насытить, и настораживалась при каждом звуке. Порой ей казалось, что в однотонном журчанье воды возникают какие-то странные, угрожающие голоса, и она содрогалась от ужаса.

Едва тьма поредела, кусты и камни перестали казаться черными живыми чудовищами, ночные страхи исчезли. Ниссо устремилась дальше. Теперь ей хотелось только как можно скорее увидеть людей, - все равно каких, только незнакомых людей, хотелось дыма, огня... Люди должны быть внизу, и Ниссо торопливо спускалась вдоль речки. Порой отвесные скалы преграждали ей путь, и она, не раздумывая, входила в ледяную быструю воду и, цепляясь за холодные валуны, боролась с течением, стремившимся сбить ее с ног. Тело Ниссо раскраснелось, размоченные ссадины ныли сильнее.

Солнечные лучи долго не проникали в ущелье. Когда, наконец, они коснулись Ниссо, ощущение цепкого холода сменилось мыслями о еде. Ниссо тоскливо глядела на бьющую между камнями воду. Блеснула форель, и Ниссо решила во что бы то ни стало поймать ее. Поползла к большому валуну, залегла с теневой его стороны. Долго и тщетно пыталась поймать забившуюся под пенный каскад рыбу.

Ниссо вспомнила Дуоб и ту рыболовную снасть, что висела на деревянном гвозде в доме Палавон-Назара. Быстро выскочила на берег. Такой круглой плетенки, как та, Ниссо не сумела бы сделать, но ей удалось сплести из ивняка плоскую квадратную решетку.

Ниссо опять притаилась за валуном. Форель мелькала то здесь, то там. Ниссо выследила рыбу покрупнее, резко опустила ивовую решетку, преградила путь зажатой между камнями форели и крепко схватила ее. Выбежав с добычей на берег, ударила ее о камень и с жадностью съела всю, не сняв даже чешуи.

Спокойствие вернулось к Ниссо. Она разделась, чтоб погреться на солнце, и, обернув вокруг головы платье, пошла дальше.

В этот день травы, птицы, падающие камни не привлекали внимания Ниссо: она сосредоточенно думала о том, что станет делать, когда придет к людям. Но чем ниже спускалась она вдоль речки, тем больше смущали ее новые сомнения: может быть, все-таки можно совсем обойтись без людей? Конечно, это было бы лучше, - только вот где укрываться от холода по ночам и откуда брать пищу?

К концу дня ущелье расширилось, речка клокотала среди массивных гранитных и гнейсовых глыб. Ее уже нельзя было перейти вброд. Никаких признаков жилья по-прежнему не было, и Ниссо страшилась мысли о том, что и эту ночь ей придется провести так же, как прошлую.

11

Уже после захода солнца, в сумерках, Ниссо увидела на небольшой луговине круглое каменное строение с островерхой крышей. Сначала Ниссо показалось, что это жилье, и она остановилась со смешанным чувством страха и радости, не решаясь подойти ближе. Притаясь за камнем, она внимательно рассмотрела: это был мазар, обиталище мертвых и духов. Несколько тонких шестов с развевающимися на них ячьими хвостами и пестрыми тряпочками окружали мазар, а крышу его украшали вделанные в камень рога козлов и диких баранов. "Значит, люди приходят сюда", - подумала Ниссо и решила быть осторожней. Приблизясь к мазару, убедилась, что он пуст и безжизнен. Тогда Ниссо подумала, что, быть может, в мазаре есть какая-нибудь еда: она знала, что живые иногда приносят лепешки и масло душам умерших. Быть может, мертвые и не съели принесенного? И тотчас же устрашилась самой мысли о том, что хочет отнять еду у мертвых: а если их гнев обрушится на нее? Души мертвых, конечно, бродят вокруг мазара, лучше держаться подальше.

Но вход в мазар был открыт, никакая опасность как будто не угрожала. Затаив дыхание, готовая каждую минуту убежать, Ниссо заглянула в открытую нишу: внутри было пусто, тихо, два круглых черных камня лежали на земле. Переступить порог Ниссо не решалась. На одном из камней лежала зачерствелая просяная лепешка. Ниссо глядела на лепешку жадным и трепетным взглядом, стоило только сделать шаг и протянуть руку!.. Однако страх перед неведомым превысил голод. Она прикусила палец, невольно приложенный к губам, и отступила. Боязливо оглядываясь, не гонится ли кто-нибудь за ней, отошла к краю лужайки. Несколько раз она то приближалась к мазару, то, поеживаясь, торопливо от него отступала.

Поймать бы еще хоть одну рыбу!.. Но вечерняя тьма уже сгустилась, небо между гребнями двух уходящих ввысь склонов превратилось в звездную извилистую дорогу, ветер, тянувший вдоль ущелья, опять принес ночной холод. Силы Ниссо иссякли, мысль о просяной лепешке томила ее. Она присела на береговой камень. Как ни хотелось ей спать, она продолжала сидеть, томясь, тоскуя, настороженно прислушиваясь и вглядываясь во мрак.

Стало совсем темно; небо покрылось тучами, они закрыли звезды, заволокли ущелье; ветер усилился, стал прерывистым. Ниссо насквозь продрогла в своем легком, изорванном платье. И когда вдруг в свисте ветра хлынули потоки внезапного ливня, она вбежала в помещение и, стуча зубами, сжалась у черного камня.

Ливень усиливался, ветер уже не свистел, а выл, вздувшаяся река гудела гневно и угрожающе, и Ниссо, теряя сознание от страха, припала лицом к земле, отдалась неудержимому порыву отчаяния. Она зарыдала так, как могут рыдать люди, охваченные страшным горем.

Постепенно Ниссо начала успокаиваться. Плечи ее перестали вздрагивать, дыхание стало тихим и ровным...

Ниссо заснула.

Проснулась она поздним утром, когда солнце стояло высоко и весь окружающий мир был тих, благостен и приветлив. Ниссо вскочила, увидев себя в мазаре, но уже не испугалась. Просяная лепешка все так же лежала перед ней на черном камне. Ниссо осмотрелась, схватила лепешку и, словно гонимая тысячей демонов, выскочила из мазара, помчалась вниз вдоль реки, не решаясь оглянуться и на бегу грызя отнятую у душ мертвецов добычу. Задохнувшись и увидев, что ничто в мире не изменилось, что он по-прежнему спокоен и светел, остановилась. Нет, ничего ей не угрожало.

Разломила лепешку и сгрызла ее до последней крошки. Потом напилась воды и неспешным шагом направилась дальше.

Страшных дэвов больше не было для нее. Небо оставалось чистым и голубым, река - великолепной в своей необузданной красоте, камни и скалы прочными, неподвижными, а до человеческих душ, витающих в ином мире, и до незримых драконов Ниссо не было никакого дела. ГЛАВА ТРЕТЬЯ

"Бывает счастье на земле,

Проговорила тля,

В листве, и в сладкой шафтале,

И в мягкости стебля!.."

"Кто хочет счастья?!" - крикнул дрозд,

Тлю в завязи клюя,

И сотни птиц из разных гнезд

Вокруг вскричали: "Я!"

Поющие соловьи

1

Рожденная среди ледников река Сиатанг мчалась по дну пропиленного ею за десятки тысячелетий ущелья.

Мощной широкой, непроходимой вброд была река Сиатанг. Она бросала дикую силу своих пенных вод то к одному, то к другому подножью уходящего ввысь ущелья. Она срезала одни скалистые мысы, круто огибала другие. Она, разворачиваясь, намывала береговые террасы и оставляла их грядущим векам, когда ей удавалось прорезать себе более глубокое ложе; подмывая крутые склоны, она рушила на себя тысячи тонн горных пород, но не раздавленная ими, вечно живая, она неизменно стремилась вниз... И, вылетев, наконец, из последних отвесных скалистых ворот, соединялась со своей старшей сестрой Большой Рекой, рассекающей мир на два времени, две эпохи, два столь не похожих одно на другое государства. Там, за Большой Рекой, простирался замкнутый цепями ледяных гор Яхбар. Километрах в двадцати от устья река Сиатанг намыла за несколько десятков последних столетий ровную, усыпанную камнями долину, а сама текла теперь ниже ее, в молодых берегах, стоящих над нею отвесной ступенью. Вытянутая полуовальная плоскость долины замыкалась скалистыми мысами, стесняющими мятущуюся в них реку. Крутые склоны ущелья укрывали долину от внешнего мира, она была единственной в ущелье среди хаотического нагромождения голых скалистых гор.

И потому здесь издавна жили люди.

Эти люди делились на касты. Высшая каста - "шан " была кастой ханов, властителей здешних мест. Второй по значению была каста сеидов. Сеидами были слуги живого бога - пиры и халифа. Сиатангцы возносили живому богу молитвы и посылали подати через пира, обитавшего вместе с ханом в селении Сиатанг. В Дуоб, Зархок и другие селения ханства пир посылал за податью своего помощника - халиф . Сеиды считались "тенью бога на земле", и потому всякое требование пира и халифа исходило как бы от самого бога.

В каждом селении жили также наместники хана - из касты миров. Из четвертой касты - акобыров - составлялась ханская дружина, а к пятой, низшей касте райятов, или факиров, относились все земледельцы. Они трудились на маленьких каменистых площадках, чтобы отдавать всем высшим кастам выращенные ими урожаи пшеницы, ячменя, проса, гороха, тутовых ягод и абрикосов. Сами они всегда оставались голодными.

Хан, живший в крепости, построенной его предками, умер тогда, когда Сиатангом в последний раз завладели яхбарцы. Пиры оставались в Сиатанге и после прихода в Высокие Горы русских, изгнавших яхбарцев в их ханство, за Большую Реку. Последний пир вместе со знатными сеидами, мирами и акобырами покинул Сиатанг, когда по Высоким Горам прошла весть о том, что русские прогнали царя, а в Волости в свои руки власть взяли беднейшие, потому что от русских в горы, руша извечные законы Установленного, идет новый закон, несущий радость и могущество факирам - тем, кого пир доселе считал недостойными даже прикоснуться губами к священному подолу белейшего своего халата. Пир ушел, а обрадованные факиры, называвшие себя ущельцами, остались жить в Сиатанге.

Слово "Сиатанг" в переводе на русский значит "Черная теснина".

Именно это селение Сиатанг и дало свое название реке и всей местности, охватывающей соседние ущелья Дуоб и Зархок, с протекающими по ним одноименными реками.

Такое название оправдано отвесами темных скал, сдвинутых кое-где в ущельях так тесно, что солнечные лучи не могут коснуться их дна.

В административном отношении Сиатанг подчинялся советскому волостному центру, расположенному у верховьев Большой Реки и называемому ущельцами попросту словом "Волость".

Это селение находилось в десяти днях пути вдоль Большой Реки. Но представители слишком малочисленного волостного советского аппарата до сих пор не бывали здесь. Ущелий, подобных Зархоку, Дуобу и Сиатангу труднодоступных и малоисследованных, вблизи Волости и всюду в Высоких Горах было много десятков.

Черные и серые скалы зимою заносятся снегом. Он заметает селения, закрывает тропы, отрезает область от всего света. Каждой весной повсюду слышится грохот лавин и обвалов. В летние месяцы воздух, накаленный камнями ущелья, стоит недвижимо; он так горяч, что почти невозможно дышать; и только осенью, когда от ледников тянут прохладные ветры, наступает пора благодатных дней, слишком недолгая, чтобы ущельцы могли насладиться ею. Ветры снова становятся резкими и пронзительными, несут холод надвигающейся зимы, которую ущельцы всегда встречают с покорным страхом.

2

В один из теплых дней ранней осени около ханской крепости собралась толпа мужчин. В сущности, крепости, когда-то величественной и грозной, давно уже не было. От нее, разрушенной временем, остались только четыре каменные, обмазанные глиною стены да две высокие, рассеченные змеистыми трещинами черные башни. Одна из башен высится над самой рекой и, наполовину подмытая грозит обрушиться вместе с остатком стены. Вторая башня, воздвигнутая на конце стены, пересекающей стесненное здесь ущелье, прижимается к скалистому подножью склона и держится еще довольно прочно.

Между башней и отвесной скалой остается узкая щель, от которой зависит все существование селения Сиатанг: сквозь нее тянутся полусгнившие желоба единственного канала, питающего водою селение. Толстые бревна для желобов были когда-то с огромным трудом доставлены через Яхбар из далеких провинций соседнего государства, потому что в Сиатанге крупных деревьев не было.

Начало, или, как говорят здесь, "голова" канала, находится выше, за крепостью.

Конечно, гораздо проще было бы провести канал не по отвесной скале, а ниже ее - через крепость. Но хан, строивший крепость, думал только о собственном благе. От головы канала он проложил в крепость широкий отвод и брал себе столько воды, сколько нужно было ему для орошения большого сада, для мельницы и бассейна во дворе крепости. Лишь остатки воды устремлялись в канал, к селению. Перекрывая канал, хан мог убавлять или вовсе останавливать воду. Он брал за нее налог - сороковую долю урожая злаков и фруктов. Щель между башней и склоном оставалась единственным проходом для путников, бредущих из селения Сиатанг к Верхнему Пастбищу. Каждый прохожий обязан был отдать хану от двух до пяти тюбетеек зерна... А водяная мельница на дворе крепости была единственной мельницей, какой могли пользоваться ущельцы, и за право размола зерна хан получал десятую долю.

Ханские времена кончились. Горный обвал несколько лет назад завалил дом хана, и бассейн, и половину сада, и третью башню; бесформенная груда острых камней навеки скрыла их от человеческих глаз. Другая половина сада давно зачахла. Во дворе крепости осталась только старая мельница да подальше, за ней, пустующий загон для скота. Среди камней кое-где сохранились еще глубокие узкогорлые зерновые ямы, но все они были пусты или наполовину завалены щебнем.

Ущельцы упорным трудом восстановили только желоба своего канала, а часть воды отвели к уцелевшей мельнице, за пользование которой теперь уже никто не платит налогов.

Единственный обитатель крепости, внук последнего хана и последний представитель владетельной касты шан , бывший старейшина рода, старый, обнищавший Бобо-Калон доживал свои дни в сводчатом, похожем на каменную могилу, помещении верхней башни. Волей или неволей "Большой старец", Бобо-Калон, превратился в сторожа, и все знают, что по собственному почину он содержит башню в порядке. Однако он никогда не разговаривает с факирами. Все, что ему полагается делать, он делает в то время, когда вокруг нет ни одной живой души; при людях же он предается безделью, как бы подчеркивая, что представителям его касты зазорно заниматься каким бы то ни было трудом. Для постороннего глаза все происходит так, будто за порядком на мельнице наблюдают незримые духи, а подачки некоторых ущельцев Бобо-Калону остаются данью почета последнему потомку ханского рода.

Залатанные кошмами, скрепленные берестой и глиной, ветхие висячие желоба с каждым годом теряют все больше воды. Просачиваясь сквозь щели, вода падает частыми каплями на всем протяжении желобов, да и сами они слишком узки, чтобы насытить водой жадную каменистую почву крошечных посевов ущельцев. Быть может, ущельцы и не скоро еще взялись бы за переустройство канала, но они уже привыкли по доброй воле подчиняться человеку, который сегодня привел их сюда.

Человек этот еще с весны часто бывал здесь, во дворе крепости, вглядывался в камни завала, измерял, рассчитывал и, наконец, заявил ущельцам, что канал, пониже старого, провести и можно и необходимо. Для этого надо только убрать ту скалу, на которой высится старая башня... И когда ущельцы ответили, что башни не жалко, но нет такой силы, которая могла бы убрать скалу, он сказал им, что сила такая есть... Много было споров в селении Сиатанг, но все они кончились, когда человек этот, собрав беднейших, безземельных факиров, пообещал оросить для них тот пустырь, что простирается ниже селения, занимая немалую часть долины.

Вместе с ущельцами он взялся за дело, и работа на завале велась уже несколько недель.

Наконец ранней осенью наступил решающий день. В рваных халатах, надетых на голое тело, босые или в дырявой обуви из сыромятной кожи диких козлов, факиры с рассвета таскали в крепость колючий кустарник, собранный ими по склонам окрестных гор.

И вот уже полдень, а ущельцы все носят и носят сухую колючку к основанию башни. А тот, кто руководит ими и кого они зовут Шо-Пиром, показывает им, что надо делать. Рослый, широкий в плечах, не похожий на жителей здешних гор, он и одет иначе. В высоких яловичных сапогах, залатанных кусочками сыромятины, он носит защитного цвета выгоревшую гимнастерку и синие потертые галифе с нашитыми из козьей шкуры леями. Пятиконечная звезда на его побуревшей фуражке потеряла почти всю эмаль. Аккуратно подпоясанный широким кожаным поясом, стройный, ловкий в неторопливых движениях, он даже в своей старой полувоенной одежде производит впечатление хорошо и чисто одетого человека. Загорелое, обветренное лицо его с чуть вздернутым носом уверенно и спокойно.

Когда несколько лет назад пришел он в это селение, чтоб остаться здесь, Бобо-Калон после первого разговора с ним прозвал его в насмешку Шо-Пиром "правителем пиров". Это прозвище, возникшее из очень смешного, но не понятного сиатангцам созвучия, осталось за ним, и никто в селении не знал его настоящего имени. А Бобо-Калон, после прихода Шо-Пира быстро утративший остатки своего влияния на факиров, очень скоро убедился в том, что ущельцы произносят слово Шо-Пир с уважением. Кто мог думать, что этот чужеземец в самое короткое время приобретет такой непререкаемый авторитет?

Сухощавые, тонконогие, согнувшиеся под вязками колючего тала, ущельцы торопливо прыгают с камня на камень, а Шо-Пир на чистом сиатангском наречии указывает им, куда именно следует сложить ношу. Потом ущельцы подходят к Шо-Пиру и, глядя снизу вверх, спрашивают, что делать дальше. Он посматривает на них своими светло-голубыми глазами, и в прямодушном, чуть насмешливом взгляде подошедший угадывает, что тайная мысль его о давно заслуженном отдыхе прочитана и что, собственно, спрашивать Шо-Пира не о чем: надо работать еще!.. Некоторых, явно ленивых, Шо-Пир поддразнивает достаточно ядовито, чтобы окружающие тотчас подняли ленивца на смех.

- Шо-Пир! - слышится отовсюду. - Куда класть вот это?.. Шо-Пир, довольно сюда?.. Шо-Пир, хватит колючки, давай зажигать костер!..

Но человек в гимнастерке и галифе только посмеивается, не соглашаясь, хотя огромная сухая груда уже закрывает башню на треть ее высоты.

А обитатель башни, старый белобородый Бобо-Калон, безучастно сидит поодаль на камне, глядя то вниз, вдоль реки, то на своего сокола, который хохлится перед ним на железном, воткнутом в землю жезле, украшенном мелкой бирюзой. Ручной старый сокол, заменивший Бобо-Калону родных и друзей, охватывает растрескавшимися когтями рукоятку жезла, поднимает то одну, то другую лапу, легонько поскрипывая когтем о металл, глядит круглыми, равнодушными глазами на своего властелина, важно вертит головой и время от времени, лениво приподнимая крыло, сует в пожелтевшие перья клюв и подолгу щелкает им. Иной раз, видимо сочувствуя соколу и желая ему помочь, старый Бобо-Калон, сосредоточенно сдвинув морщины на своем полном величия и старческой красоты лице, трогает перья птицы изогнутым, порыжелым ногтем мизинцы. Этим непомерно длинным - ничуть не короче соколиного клюва - ногтем Бобо-Калон щекочет бок замирающей от удовольствия дряхлой птицы, и она снова с холодной важностью, медленно моргая, глядит старику в глаза...

Ничем не показывает Бобо-Калон своего отношения к тому, что должно произойти с его древним жилищем. Когда несколько дней назад Шо-Пир вежливо и строго сказал ему, что народ решил, разрушив старую башню и убрав скалу, провести через крепость новый канал, старик, на одну только минуту задумавшись, с достоинством ответил Шо-Пиру:

- Все по-новому теперь идет... Народу нужно, народ решает... В нижней башне жить хуже, река подмывает ее, но я перейду. Моя жизнь, наверно, не будет долговечнее жизни камня!

Кроме работающих, собрались сюда и другие ущельцы. Это те, кому нет дела до затеи Шо-Пира, - владельцы ближайших к старому каналу участков, не заинтересованные в воде; это те, кто, не высказывая вслух своих мыслей, сочувствует Бобо-Калону, считает его незаслуженно униженным. Среди почитающих установленные от века порядки, среди хранителей веры и благочестия Бобо-Калон считается первым - самым знатным и самым мудрым; они называют Бобо-Калона хранителем мудрости и толкователем Установленного. Не все они пришли сюда в этот день: многие не хотят, став свидетелями нового унижения внука хана, оскорбить его гордость. Но другие, не преодолев своего любопытства, расположились на окружающих башню скалах и терпеливо дожидаются невиданного зрелища, какое готовит Шо-Пир. Как вороны на скалах, они хранят выжидательное молчание.

Солнце палит нещадно, накаленные камни источают жар. Ущельцы работают вокруг башни, обливаясь потом, и с завистью, а порой со злобой поглядывают на недоброжелательных зрителей... Разве приятно работать под десятками бесстрастно осуждающих взглядов? Но ведь вся эта работа - вызов приверженцам Установленного, новое утверждение правоты Шо-Пира, и, значит, надо работать, не покладая рук.

День идет, колючка уже наполовину прикрыла башню. Только кромка стены, подпирающей башню со стороны крепости, еще свободна, - ущельцы всходят по ней чередой и бросают отсюда все новые и новые вязки.

Шо-Пир смотрит на башню и кричит одному из ущельцев, только что сбросившему свою ношу:

- Бахтиор! Довольно теперь! Вели всем уйти зажигать будем!

Тот, к кому относятся эти слова, - молодой, черноглазый, сухощавый, как все сиатангцы, ущелец, - останавливается на кромке стены и кричит:

- Уходите все вниз! Карашир, уходи! Худодод, уходи! Исоф, вниз спускайся! - И, взглянув краем глаза на тех зрителей, что расположились у самой башни, неожиданно вставляет в свою сиатангскую речь неловкую русскую фразу: - Шо-Пир! Вот этот, много дурак, пускай горячо им будет!

Бахтиор живет вместе с Шо-Пиром и научился у него кое-как объясняться по-русски. Кроме него, никто из ущельцев русского языка не понимает.

- Не надо быков дразнить! - отвечает Шо-Пир. - Пусть тоже уходят, скажи им... Да слезай сам скорее! - И переходит на сиатангскую речь: - Все вниз! Отдыхать будем пока. Карашир, готовь свою трубку.

Бахтиор решительным взмахом руки велит любопытным убраться и бегом спускается к собравшимся вокруг Шо-Пира. Приверженцы Установленного лениво покидают облюбованные места.

Шо-Пир подходит к груде колючек, чиркает спичкой. Бобо-Калон, положив ладонь на спину сокола, напряженно глядит на возникающий огонек. Огонь быстро распространяется, черный дым всклокоченным облаком взвивается над юркими языками бледного пламени. Ущельцы безмолвно глядят на него. Дым поднимается все выше, пламя начитает посвистывать, жар заставляет людей податься назад. Шо-Пир, подбоченясь, молча любуется силой огня.

Вся древняя башня охвачена пламенем, дым уже застлал все ущелье, он поднимается по скалам темными волнами. Зрители, жмурясь и закрывая руками глаза, разбегаются, прыгая с уступа на уступ, собираются у желобов канала.

Огромный костер клокочет, бьется, шумит, скрыв от наблюдателей башню. Только мгновеньями она показывает свои черные камни.

Испуганный сокол пытается взлететь. Но Бобо-Калон сжимает его крылья ладонью, и он остается сидеть на жезле, опустив веки на слезящиеся выпуклые глаза. А Бобо-Калон смотрит на пламя так, словно вглядывается в ему одному знакомый, понятный мир, - темные, немигающие глаза старика спокойны.

- Довольно, друзья! - говорит, наконец, Шо-Пир. - Насмотрелись. Пусть горит, отдохнем пока. Карашир, где же трубка твоя?

Коренастый, бледный, невероятно грязный факир, оторвавшись от зрелища, опускается на колени, быстро выковыривает в земле ямку, насыпает в нее грубый самодельный табак, Шо-Пир и работающие с ним ущельцы рассаживаются вокруг ямы. Карашир сует в табак длинную соломинку и, подобрав отскочивший от костра уголек, кладет его на табак. Затем, заложив ямку плоским камешком, наклоняется и, взяв конец соломинки в рот, энергично сосет его. Табачный дымок струится из-под земли, и ущельцы, ложась на землю ничком, один за другим прикладываются к соломинке. Только Шо-Пир, вынув из нагрудного кармана гимнастерки свою старую люльку, раскуривает в ней такой же табак.

"Счастье... - размышляет Бобо-Калон, глядя на огромное трескучее пламя. - Что они понимают в счастье? Разве камень идет свое счастье? Разве ищет его вода? Все предопределено покровителем, в камне и в человеке, в ветре и в облаке разлита его душа. А им, людям, кажется, что они созданы иначе, чем все в мире. Что они не подобны лягушке, наслаждающейся в недвижной воде, и змее, греющейся на горячем камне, и густому облаку, и дереву, у которого есть свой ум в зеленых ветвях. И в глупом беспокойстве люди тщатся жить иначе. Зачем хотят они все изменять по своему желанию, все переделывать? Разве человек может сам искать свое счастье?.."

Сухими пальцами старик гладит жесткие перья сокола, и тот, пригибаясь на лапах, всем своим существом принимает нежданную ласку.

В третий раз дождавшись своей очереди и отвалившись от соломинки, Карашир удовлетворенно вздыхает, глядит на объятую жарким пламенем башню и переводит взгляд на группу любопытствующих ущельцев. Теперь все они собрались на выступе скалы, там, где вода канала, вылетев из последнего желоба, журчащим каскадом падает в сложенную из каменных плит канаву, идущую к селению. Они тоже собрались в кружок и, видимо, рассудив, что никакие необычайные события не должны отвлекать их от насущных потребностей, разложили на плоском камне ломти ячменных лепешек, яблоки, тутовую халву.

Глаза Карашира, устремленные на еду. Печально блестят.

В лохмотьях своего овчинного халата, сшитого из пестрых, но одинаково ветхих кусков, шерстью то наружу, то внутрь, жилистый, тощий, он сидит, поджав под себя худые ноги, на которых болтаются остатки непомерно больших, с бахромчатыми раструбами голенищ; они прикручены к щиколоткам обрывками шерстяной тесьмы. Накинутая на плечи овчинная ветошь никак не прикрывает наготы Карашира; его ребра, обтянутые сухою коричневой кожей, его впалый живот, его тонкие волосатые руки с налипшей на локтях грязью поблескивают на солнце и придают всему облику Карашира вид живой мумии. Вряд ли ему больше тридцати лет, но бледное с прозеленью лицо, утомленное и печальное, не дает никакого представления о его возрасте.

- Шо-Пир, ты, наверное, голодный? - вдруг быстро спрашивает Карашир.

- А что, Карашир, у тебя есть для нас сыр и лепешки? - со спокойной иронией произносит Шо-Пир, добродушно взглянув на него.

- Наверно, у него под овчиной есть лишний кусок хорошего мяса! говорит Худодод, самый молодой из сидящих вокруг Шо-Пира ущельцев, и его тонкие губы сдерживают улыбку.

Все смеются. Обведенные темными кругами глаза Карашира, большие, коричневые вдруг вспыхивают горячею гордостью и эта неизвестно откуда возникшая гордость явно противоречит всему его внешнему облику - дикому и жалкому.

- У меня нет, а вот у него все для нас есть, раз он советская власть и позвал нас работать! Есть у тебя, Бахтиор, лепешки, и мясо, и сыр?

Бахтиор - председатель сиатангского сельсовета. Он невозмутимо развязывает шерстяной пояс, распахивает желтовато-белый чистый халат и, обнаружив перед всеми яхбарскую жилетку, надетую на голое тело, отвязывает от нее небольшой узелок.

- Есть! У Бахтиора все теперь есть! Мяса нет, лепешки нет, а вот это мы кушать будем!

И, вынув из узелка несколько шариков козьего сыра, перемешанного с подсушенными на солнце тутовыми ягодами, Бахтиор аккуратно раскладывает их на камне.

Руки работников тянутся к предложенной Бахтиором еде. Шо-Пир берет себе несколько ягод. Карашир, набив рот сухим кисловатым сыром, мечтательно произносит:

- Вот видишь, Шо-Пир, скоро весь урожай будет собран, а зерна будет мало, совсем мало, - голод будет зимой.

- Ну, брат, теперь не страшно: вот проведем канал, совсем другой урожай будет.

- Через год будет! А в этом году?

- В этом? Да, большой голод был бы зимой, если бы... Но вот Худододу спасибо скажите, что письмо в Волость отнес. Недолго ждать теперь. Придет караван, муку привезет и много другого. Ты, например, и не видел никогда того, что везет караван, никто в наших горах не видел еще таких товаров.

- Э, Шо-Пир! - с сомнением кряхтит Карашир. - Придет или не придет, мы не знаем: ни один караван от русских не приходил еще в наши горы, а пока голодные мы... Вот я правду тебе скажу: в старое время, когда Бобо-Калон был богатым, я у него работал; разве я всегда был голодным? Вот он сам голодный сейчас, видишь, сидит один, на большой огонь этот смотрит; видишь, как каменный, он сидит, а тогда я у него был голодным, только если он на меня сердился. Если добрым был, давал мне хоть что-нибудь. А теперь? Не бьешь меня, не плюешь в лицо, работаю у тебя, для советской власти работаю, все обещаешь ты, обещаешь, а пока ничего ты мне не даешь!

- Советская власть, Карашир, наша власть - и твоя и моя. Не для меня работаешь.

- Э-ио! Что говоришь? Хороший ты человек, глаза твои светлые, истину вижу в них, вот работаю для тебя, все мы работаем. А у тебя самого живот полный разве?.. Наша власть? Хорошо. Пусть она наша власть, а что она нам дала?

- Погоди, хорошо поработаешь - даст! - веско молвит Шо-Пир, хмурится, смотрит на уже затихающее вокруг башни пламя.

- И еще скажу, - не унимаясь, продолжает Карашир. - Караван придет! Хорошо, Худодод принес нам ответ: идет. А как придет? На нашей тропе есть плохие места. Разве лошадь с вьюком пройдет?

- Когда мы узнаем, Карашир, что караван пришел в Волость, мы выйдем на тропу, исправим плохие места, поможем лошадям пройти к нам. Все понимают это, один ты не хочешь понять.

- Все я понимаю, - печально бормочет Карашир. - Время придет, караван придет, сделаем так... А сейчас, Шо-Пир, все-таки, может быть, у купца возьмем? Потом ему отдадим.

- Опять ты мне про купца! - теряя терпение. Повышает голос Шо-Пир. Мирзо-Хур мало обобрал вас? Половина селения в долгу у него. Ягоды соберут ему отдают, зерно соберут - ему отдают, шерсть - ему отдают! Этот купец Мирзо-Хур только и ждет, чтобы вы снова к нему пришли! Что, ты не знаешь сам этого Мирзо-Хура? Все под жернов кладут свои головы! Ну и иди, пусть в муку перемелет твой сухой череп!.. Не хочу больше слышать о нем!

"Вот оно, беспокойство! - издали уловив обрывки разговора, размышляет Бобо-Калон. - Заразой пришло к моему всегда отличавшемуся от других народу. Как страшная болезнь, беспокойство это ходило по миру, человек заражался им от человека, племя от племени, народ от народа... И весь мир заболел и стал сумасшедшим. Весь он во власти дэвов, и от дэвов ему никуда не уйти... А моему народу, единственному до сих пор помогал покровитель, да будет благословенно имя его! Он поселил мой народ в Высоких Горах. Он защитил нас от всех льдами поднебесных высот, снегами, не тающими от солнца, скалами, которые человек не может пройти. Только узкие тропинки оставил нам покровитель, по которым мы одни умеем ходить. По этим тропинкам во все времена к нам приходили люди. Зачем приходили? Наверное, искать свое счастье! Но разве они у нас оставались? Нет. Они умирали или уходили назад. Они говорили нам: "Ваш воздух для нас лишком легок, мы им не можем дышать. Ваши ветры слишком холодны, лучи вашего солнца колют нас, как иглы... Мы не можем терпеть. Мы думали, у вас есть просторные земли, - у вас их нет. Мы думали найти у вас богатства, - вы нищи и голы. У вас есть только лед, снег, камни и дикие воды. И сами вы дикие, нам нечего делать у вас, вы несчастный, забытый богом народ!" Так говорили они и уходили и заразу беспокойства уносили с собой... Тысячу лет продолжалось так, и мы смеялись над ними... А вот теперь зараза беспокойства проникла в наших людей, и рушится все на свете, как рухнет сейчас моя башня..."

- Вставай, Карашир, отдохнул, - говорит Шо-Пир, выбивая пепел из рубки. - Все вставайте, друзья, видите, огонь падает. Теперь палками будем его в стороны разгребать, пусть кругом по скале бежит, а середину скалы у самой башни очистим, хорошо накалилась! А ты, Бахтиор, пойдешь со мной к желобу... Да смотри, когда воду пущу, подальше держитесь, чтобы паром не обожгло. Пошли!

Ущельцы поднимаются, окружают костер и начинают длинными палками сгребать горящий хворост к краям нависшей скалы, на которой высится башня. Дым давно рассеялся и темным туманом стоит над ущельем. Клубы дыма, поднимаясь от разгребаемого костра, уже не обволакивают закопченную башню.

Шо-Пир и Бахтиор карабкаются к тому желобу, который приходится как раз против башни. Надо разом повернуть его так, чтобы холодная вода канала хлынула потоком на раскаленную огнем скалу. Веревки, каменные подпоры и крепления приготовлены Шо-Пиром заранее. Все точно рассчитано. И когда середина очищенной от горящей колючки раскаленной скалы обнажается, Шо-Пир, велев всем отойти от нее, выталкивает из-под нижнего конца желоба подпирающий его камень. Бахтиор тянет веревку, обмотанную вокруг желоба, и желоб, брызжа водою, поворачивается под прямым углом и повисает в воздухе. Шо-Пир хватается за веревку и, медленно опуская ее, помогает Бахтиору опустить конец желоба на каменную подпору.

Водопад, срывающийся с повисшего над раскаленною скалой желоба, исчезает в трескучем облаке пара. Закрыв руками лицо, Шо-Пир отскакивает на безопасное место.

Когда, наконец, пар рассеивается, когда вода, гася остатки костра, льется по охлажденной скале, все видят длинную змеистую трещину, разделившую скалу надвое. Шо-Пир не ошибся в расчетах: трещина прошла в скале под самой башней и достаточно широка, потому что половина скалы под влиянием собственной тяжести осела. И хотя башня стоит еще прочно. Шо-Пиру понятно, что первая часть задуманного им предприятия удалась.

Зрители поодиночке подбираются к башне, но Бахтиор повелительными жестами отгоняет их прочь. Ему доставляет видимое удовольствие покорность тех, которые, он знает, ненавидят его и при всяком удобном случае с открытым презрением подчеркивают, что хотя он и признанная в селении власть, но тем не менее, по сути, не кто иной, как самый нищий и презренный факир, к тому же еще нарушающий Установленное и потому подобный неверным.

Бобо-Калон, сидя на камне у нижней башни, пребывает в том состоянии неподвижности, в каком могут часами находиться только обитатели диких гор. Его глаза, устремленные вниз, на землю, словно читают на ней какие-то никому не зримые тайные знаки. Сокол теперь сидит у него на плече, нахохленный, такой же сосредоточенный...

3

Приближается последний, решающий момент работы. Шо-Пир вместе с Бахтиором спускается к реке. Здесь, над береговым обрывом, среди камней, хранится десяток хорошо просушенных тыкв, наполненных порохом. Ради этого пороха Шо-Пир пренебрег неприязнью к яхбарскому купцу Мирзо-Хуру, избравшему местом своей торговли селение Сиатанг.

В Сиатанге, как и в других областях окружающих гор, жители не знают базарной торговли: базаров здесь не было никогда, Все, что сиатангцам необходимо, они выделывают сами, будь то одежда, инструменты, посуда или что угодно другое. А то, чего они сделать не могут, им приходится покупать у купца. Мирзо-Хур поселился в Сиатанге лет восемь тому назад, и нет ущельца, который не стал бы его должником.

Когда понадобился порох, Шо-Пиру поневоле пришлось обратиться к купцу. Мирзо-Хур взял за этот упакованный в изящные банки с заграничными этикетками порох хорошую цену, а так как у Шо-Пира давно уже не было денег, то ему пришлось, уподобляясь всем жителям Сиатанга, стать должником Мирзо-Хура. Шо-Пир пообещал купцу проценты, которые рассчитывал выплатить вместе с основной суммой долга после прихода в Сиатанг первого советского каравана.

Шо-Пир пересыпал порох из банок в большие тыквы и в этот день, на рассвете, оставил их здесь у реки.

Забрав все десять тыкв, Шо-Пир вместе с Бахтиором несет их к башне. Он закладывает тыквы в трещину остывшей скалы, четыре тыквы подсовывает под самую башню, приспосабливает к каждой фитили такой длины, чтобы зажженные один за другим они одновременно взорвали весь порох. Потом велит всем отойти подальше, укрыться за скалами.

Неподвижен только Бобо-Калон, словно не замечающий ничего вокруг. Но едва Шо-Пир своей широкой, спокойной походкой направляется к нему, старик встает и, предупреждая слова, которые ему предстоит услышать, поднимает правую руку властно и повелительно:

- Знаю, Шо-Пир, тебе порох пора зажигать. Но время твое в руках твоих, и ты подожди немного... Когда человек теряет глаза, он хочет еще раз взглянуть ими... Я хочу подняться на башню!

В тоне старика нет ни просьбы, ни жалобы, он произносит свои слова, уверенный, что возражений не услышит. И Шо-Пир, пристально взглянув на старика, молча соглашается. Прямой, высокий, - единственный в селении человек, равный ростом с Шо-Пиром, - Бобо-Калон неторопливо направляется к башне, и сокол на его плече, покачиваясь, только чуть поводит крыльями. Шо-Пир возвращается к своим, в ответ на их вопрошающие взгляды коротко говорит: "Подождем", - и, снова набив трубку, присаживается рядом с Бахтиором на камень.

По ступеням разнобоких камней Бобо-Калон всходит на крепостную стену. Коснувшись руками края выступающей из башни плиты, легко поднимается на нее, чтобы так, с плиты на плиту, взобраться на верхнюю площадку башни. Последний каменный выступ заставляет старика подтянуться на руках, но его мышцы еще сильны, и он не прерывает своих размышлений, а сокол, взлетев с его плеча, уже ставит лапы на край площадки и замирает, дожидаясь хозяина.

Взобравшись на площадку, Бобо-Калон выпрямляется во весь рост. Сокол, взмахнув крыльями, снова присаживается на плечо старика. Только на миг оглянувшись, не остановив внимания на ледяных пиках верховий реки Сиатанг, Бобо-Калон обращает свой взор к селению, раскинутому в долине под крепостью.

Все привычно здесь Бобо-Калону: и легкие дымки очагов, и огромные камни, рассыпанные по всему селению, - каждый из них больше дома, а иные больше целого сада; многие упали на селение уже при жизни Бобо-Калона, он мог бы вспомнить всех раздавленных жителей, коров, ослов, кур...

Бобо-Калон мог бы и не смотреть вниз, ведь и с закрытыми глазами он точно представил бы себе каждый дом, каждое дерево селения. Только вид одного маленького сада и сквозящего через его листву дома - как острый шип в сердце Бобо-Калона. Это именно тот, отъединенный от других сад, что расположен у ручья, высоко над селением. Это дом, не похожий на другие, подобные черным могилам жилища. В нем окна и высокие двери, он построен по законам неверных. Он появился недавно, всего два года назад. Это дом Бахтиора и его друга, пришельца, которого Бобо-Калон в насмешку прозвал Шо-Пиром.

"Дом заразы! - размышляет Бобо-Калон. - И эти проклятые - тоже зараза! Вот они сейчас сидят здесь, со своими людьми, с людьми, в которых вселился дэв! Сидят, смотрят на меня, курят табак; как коршуны, ждут, когда я уйду отсюда. Потом скажут: "Мы твоей молитвы не тронули, почтенный внук хана". Что понимают они в моей мудрости? Лукавы глаза их, - как они смотрят на меня: весело им, смеются..."

И, делая вид, что все еще смотрит вдаль, Бобо-Калон, уже весь дрожащий от негодования, наблюдает сквозь полузакрытые веки за расположившимися кружком на камнях ущельцами, прислушивается к их смеху и, не в силах расслышать их слов, остро чувствует, что эти люди сейчас, может быть, смеются над ним. А он, - рожденный в касте шан , внук последнего хана, должен уйти отсюда, с башни крепости, построенной рабами хана для ханов, с башни, которая рухнет сейчас, уйти сам, не дожидаясь, пока факир, нетерпимый к нему, как неверный, грубо не прикажет ему уйти... Лучше умереть, чем услышать грубость факира, чем дождаться приказания от презренного из касты рабов!

Он уйдет сейчас сам. Но еще минуту!.. Еще минуту, пока башня высится над селением, как время тысячелетий высится над временем одного украденного дьяволом дня!..

И старый внук хана стоит на площадке башни в своем белом, расшитом шелковой вязью халате, стоит, обуянный ненавистью, уже не способный размышлять о боге и дэвах, о счастье, об Установленном, о людях и о больших глубинах времен.

- Довольно сидим! - сердится внизу Бахтиор. - что он стоит, всю работу задерживает, а мы, как дураки, его ждем! Одну трубку кури, другую трубку кури... Сам говоришь, Шо-Пир: быстро все делать надо! - И вдруг, обернувшись к башне, кричит: - Эй ты, шан ! Иди вниз!

- Оставь его, Бахтиор, - спокойно произносит развалившийся на камнях Шо-Пир. - Что нам лишние пять минут? Не уйдет никуда от нас наше счастье. Вечер длинный. Солнце еще высоко. Посмотри, как красива башня сейчас.

- Кто поймет твое сердце, Шо-Пир, - не унимается Бахтиор. - О чем думаешь ты сейчас? Кончать работу пора!

- О чем думаю? - задумчиво произносит Шо-Пир. - О счастье твоем думаю, Бахтиор. И о твоем, Карашир, думаю счастье. Сменил бы ты в самом деле овчину твою! Неужели, когда пришиваешь заплатки, нельзя их накладывать на одну сторону мехом? Вот подожди, придет караван, новые штаны мы на тебя наденем. Белую рубашку, красивые сапоги.

Все хохочут, толкая в бока Карашира. Он увертывается, и в глазах его загорается огонек обиды.

А те, кто сидит поодаль, кто весь этот день отдал любопытству, терпеливо ждут окончания зрелища. Правда, некоторые из них, прикорнув к теплым камням, давно уже спят, - кто-либо из бодрствующих в нужный момент их разбудит.

Медленно спускается с башни Бобо-Калон. Луч закатного солнца соскальзывает с последнего камня башни. Ни на кого не глядя, Бобо-Калон проходит мимо сидящих, и все умолкают, провожая его взглядами. Обойдя мельницу, Бобо-Калон подходит к нижней, покосившейся над рекою башне, открывает сводчатую дверь и с треском захлопывает ее за собой.

4

Шо-Пир встает, и ущельцы, все до одного, покинув свои места, прячутся за большими, нагроможденными ниже крепости скалами.

Шо-Пир спичкой зажигает заготовленный масляный факел и, дав ему разгореться, подходит к торчащим из трещины концам фитилей. Быстро поджигая их, отбрасывает в сторону факел и стоит над зазмеившимися огоньками, вполголоса отсчитывая секунды.

Шнуры горят, чуть потрескивая. Шо-Пир опытным взглядом окидывает скалу и башню, которая через две с половиной минуты разлетится на части. Он не торопится, зная, что вполне успеет укрыться, отбежав ровно за одну минуту до взрыва. Ущельцы, попрятавшиеся за скалами, беспокоятся. Бахтиор кричит:

- Шо-Пир!.. Э-э!.. Скорее, Шо-Пир!

А ему нравится стоять неподвижно, уверенно ведя счет. Он глядит на щель между башней и отвесом горы, - из нависших над щелью желобов падают тоненькие струйки воды. И тут, сразу обомлев, Шо-Пир видит в щели за иззубренной гранью башни два черных, внимательно наблюдающих за ним глаза.

- Э!.. Кто там? - испуганно кричит он, и два черных глаза в тот же миг исчезают.

Не рассуждая, Шо-Пир в три скачка огибает башню и, увидев притаившуюся за углом башни неизвестную девушку, кидается к ней. Она в испуге отскакивает, но Шо-Пир уже крепко держит ее за плечи и по-русски кричит:

- Куда, оглашенная?

Девушка в неожиданной ярости пытается сопротивляться, но Шо-Пир рывком поднимает ее на руки и бежит прочь от башни. Девушка царапается, кусается, как дикая кошка.

Только упав за груду камней, на безопасном расстоянии от башни, Шо-Пир выпускает девушку. Разбитая взрывом башня падает в огненном блеске и в клубах дыма. Осколки камней свистят над головой Шо-Пира. Эхо, взнесенное крутыми склонами ущелья, раскатывается, и замирает, и возникает отдаленным громыханием вновь. Расколотая на части скала катится по склону к реке, минуя мельницу, ломая последние, оставшиеся от ханского сада деревья; ударяется в крайний выступ нависшей над рекою стены и вместе с нею падает в реку. Вода мгновенно смыкается над обломками глыб, бежит, кружась и пенясь, как прежде. Темная пыль оседает, дым постепенно расходится, наступает полная тишина, и Шо-Пир ощущает только раздражающий запах горелой серы.

Убедившись, что все кончено, Шо-Пир взглядывает на свои исцарапанные в кровь руки, сердито обращается к девушке:

- Ты что же это? С ума сошла?

Она сидит, присмирев, уже не делая попыток бежать.

Забыв о взрыве башни, ущельцы столпились вокруг Ниссо. Даже Бобо-Калон, приоткрыв дверь, издали глядит на нее. Шо-Пир рассматривает ее распухшие, в ссадинах ноги, мелкие спутанные косички, измазанное лицо, лоскутья ее одежды, какой не носят здешние женщины.

Окруженная людьми, Ниссо, не поднимая глаз, сидит сжавшись, как пойманная в западню. Она так оглушена и испугана грохотом взрыва, что ее руки и губы дрожат.

- Дэв тебя, что ли, принес? - наконец шутливо выражает свое удивление Шо-Пир и обращается к ущельцам: - Глядите, кто ее знает здесь?

Ущельцы отвечают только цоканьем да покачиванием голов.

- Что же, так и будешь молчать? - наконец говорит Шо-Пир. - Как ты думаешь, к нам с неба каждый день сваливаются такие, как ты, девчонки? А измазалась как? Кошка будет сыта, если оближет твое лицо!

Ущельцы хохочут, а Ниссо, метнув испуганный взгляд, опускает голову еще ниже. Шо-Пиру становится жаль ее:

- Голодная ты, наверно... Есть хочешь?

Ниссо молчит. Шо-Пир подмигивает Бахтиору, и тот извлекает из своего узелка оставшийся шарик сыра. Шо-Пир, коснувшись руки Ниссо, говорит:

- Не бойся, коза, никто тебя здесь не обидит. Ешь!

Ниссо вновь кидает недоверчивый взгляд, но, ободренная явным сочувствием окружающих, жадно хватает сыр и, не поднимая головы, сует его в рот.

Шо-Пир осторожно дотрагивается до распухшей щиколотки Ниссо, но она отдергивает ногу.

- Похоже, будто ты часа два в лапах барса барахталась. Ничего, вылечим тебя. Идти можешь?

Но едва Шо-Пир, вставая, берет ее под локоть, Ниссо вскакивает и стремительно кидается в сторону. Ущельцы, стоящие вокруг плотным кольцом, со смехом удерживают ее.

- Шо-Пир, она, наверное, одержимая!

Ниссо замирает снова, дрожа в сдерживающих ее руках.

- Вот что, друзья! - произносит Шо-Пир. - Видно, плохо ей пришлось. Придется нам ею заняться. На сегодня работа кончена, пора по домам. А ты, глупая, - мягко обращается Шо-Пир к Ниссо, - не бойся нас. Что ты, в самом деле, людей, как волков, боишься?! Пойдем-ка вниз, с нами!

Озираясь и, видимо, ища случая убежать, Ниссо спускается к селению по широкой тропе, окруженная толпой ущельцев. Шо-Пир касается ладонью ее худенького плеча. Бахтиор возглавляет шествие, а те бездельники, что любопытствовали весь день, уже не интересуясь разрушенной башней, стараются протолкаться поближе к неведомо откуда взявшейся девушке. Все в ней занимает их: и одежда - изодранная, но не такая, какую носят женщины здесь, и испуганные глаза, и лицо - тонкое, красивое, но измученное и грязное, и ссадины на проглядывающем сквозь лохмотья загорелом теле.

Украдкой, полушепотом ущельцы обмениваются предположениями. Может быть, она ехала с мужем или отцом и с ними случилось что-либо недоброе по дороге? Камни упали сверху и сбили их осла в пропасть? Или на них напали снежные барсы? Или спутники ее утонули при переправе, - такие ссадины и царапины бывают, когда вода волочит человека по камням. Или просто она отстала от каравана какого-нибудь купца и заблудилась в горах?.. Но непонятнее всего, почему она пришла сверху? Ведь за тропою к Верхнему Пастбищу ничего, кроме льдов и снега, нет!

В селении к толпе присоединяются новые люди. Женщины, не решаясь при мужьях выбегать из домов, глядят на Ниссо из-за каменных высоких оград, вылезают на крыши, таятся между густыми ветвями деревьев. Не обращая ни на кого внимания, Шо-Пир молча ведет Ниссо мимо садов и посевов селения. Когда он решительно поворачивает влево, чтоб узкой тропинкой направиться к дому Бахтиора, толпа начинает редеть. Поднявшись к каменной ограде сада, окружающего дом Бахтиора, Шо-Пир поворачивается к идущим за ним. Вся толпа в нерешительности останавливается.

- Вот что, товарищи, - внушительно объявляет Шо-Пир. - Нечего на девчонку, как на дикого зверя, смотреть. Еще умрет от страха, кто отвечать будет? Идите-ка по домам. Она останется пока у матери Бахтиора, пусть отоспится сначала, а потом Бахтиор поговорит с ней как советская власть.

И, введя Ниссо в сад, Шо-Пир загораживает двумя корявыми палками пролом в ограде, заменяющий ворота.

Ущельцы нехотя удаляются. Но несколько любопытных остаются и, припав к щелям ограды, решив досмотреть представление до конца, наблюдают за всем, что происходит в саду.

Шо-Пир ведет Ниссо на лужайку, зеленеющую среди тутовых деревьев у самого дома. Ниссо бессильно опускается на траву, склоняет лицо на ладони.

- Ты, Бахтиор, пойди в дом, скажи Гюльриз, чтоб она приготовила горячей воды и растопила в котле сало - то, знаешь, которое я берег для чистки ружья. Лечить надо девчонку. И пусть Гюльриз выйдет сюда.

Бахтиор уходит разыскивать мать. Шо-Пир заговаривает с Ниссо все на том же плавном сиатангском наречии, которое вот уже три года заменяет ему русский, никому здесь не понятный язык.

- Сейчас мы тебя лечить будем. Потом выпьешь чаю или молока. Потом вымоешься. Ты мылась когда-нибудь?.. Ляжешь спать. Никто не тронет тебя. И ничего не бойся... Ну, посмотри на меня. Разве тебе надо меня бояться?

Ниссо исподлобья, робко глядит в лицо Шо-Пира. Он улыбается.

- Вот видишь! Значит, ты отлично понимаешь меня! А молчишь, будто язык потеряла!

- А ты не яхбарец? - недоверчиво и едва слышно произносит Ниссо.

- Я? Нет. Разве похож? - Шо-Пир сбрасывает на траву свою выцветшую фуражку.

Ниссо устремляет взгляд - уже открытый и ясный - на его коротко стриженные русые волосы, на его спокойное загорелое лицо. Весело искрящиеся, насмешливые голубые глаза смущают ее.

- Ты... Ты - легкий.

- Легкий? Ого-го! - от души хохочет Шо-Пир. - Это я-то легкий? Ну, ну! Ты скажешь... Легкий! - И, сдержав смех, с подчеркнутым безразличием спрашивает: - А ты... разве ты прибежала из Яхбара?

Ниссо, опустив голову, вздыхает, молчит. Бахтиор возвращается из дому, держа в одной руке консервную банку с растопленным салом, в другой глиняный кувшин с холодной водой.

- Не знаю, ушла куда-то Гюльриз. Вот сало. Другую воду я на огонь поставил.

Ни о чем больше не спрашивая Ниссо, Шо-Пир занимается врачеванием. Ниссо, не сопротивляясь, равнодушно подставляет ему свои руки и ноги. Тщательно промыв ссадины холодной водой, применяя вместо ваты тут же сорванную траву, Шо-Пир осторожно смазывает их бараньим салом. Голова Ниссо клонится на грудь: девушку одолевает сон. И, увидев, что Ниссо спит, Шо-Пир Легко, как маленького ребенка, берет ее на руки и несет в дом. Войдя в комнату, остановившись перед своей чистой кроватью, с сомнением смотрит на измазанное лицо мирно спящей на его руках девушки и бережно кладет ее на ватное одеяло. Ниссо не просыпается: покачивая головой, Шо-Пир глядит на нее и тихонько выходит из комнаты.

Трое ротозеев, все еще висящих на ограде, видят: Шо-Пир выходит из дому один, - значит, зрелище окончено.

- Теперь он возьмет ее себе в жены, - с ухмылкой бормочет один.

- Покровителю известно, - молвит второй. - Может быть, у нее уже есть один муж!

- Если есть, он найдет ее и убьет, - усмехнулся третий.

И все трое, запахнув халаты, с сожалением уходят вниз.

Бахтиор, сидевший на траве, поднимается навстречу Шо-Пиру.

...Мать Бахтиора Гюльриз вернулась домой поздно вечером. Увидев у себя в доме нежданную гостью, пыталась узнать у мужчин, кто она и откуда; но, убедившись, что ее сын и Шо-Пир и сами не много знают, раздела спящую Ниссо, укрыла ее одеялом и, погасив светильник, отправилась к ручью стирать изодранное платье девушки.

Впервые в жизни Ниссо спала на кровати. Эта кровать была первой и единственной во всей области Сиатанг: ее своими руками смастерил Шо-Пир после того, как вместе с Бахтиором выстроил для него и для себя первый в Сиатанге дом городского типа. Впрочем, половина дома, - та, в которой жила Гюльриз, - ничем не отличалась от других сиатангских жилищ, - таково было желание старухи, и Шо-Пир уважил его. И когда Шо-Пир хотел сделать вторую кровать для Гюльриз, а она заявила, что под кроватью ночью обязательно станут егозить дэвы, Бахтиор натаскал в комнату старухи плоских камней, соорудил из них широкие нары и обмазал их глиной.

А для себя на летнее время Бахтиор рядом с домом поставил легкий, на высоких столбах шалаш, - в такой шалаш не залетали москиты, и спать в нем было прохладно.

5

Когда большая, полная луна, словно выкатившись из горы, медленно оторвалась от нее и, повиснув в воздухе, поплыла над ущельем, зеленоватый свет залил неугомонную реку, молчаливые скалы, стены разрушенной крепости, последнюю, торчащую над обрывистым берегом башню.

В мертвенной неподвижности длинных теней только одна тень двигалась под стенами крепости. Старый Бобо-Калон, одинокий и молчаливый, напряженно работал. Он поднимал камни разрушенной башни и, сгибаясь под тяжестью, переносил их на новое место. Здесь он аккуратно складывал их один на другой, строя новую стену, которая должна была отгородить оставленные ему владения от площади, предназначенной для нового канала.

В одних подштанниках, затянутых тесьмою вокруг впалого живота, без халата, голый до пояса, он подставлял лунным лучам то четко обрисованные тенями ребра своей груди, полузакрытые белою бородой, то худую, с напряженными мышцами спину. Никто не должен был видеть, как он работает. Пусть завтра все думают, что это дэвы позаботились отгородить его новой стеной от всего мира. Пусть завтра все думают, что хотят. Стена примкнет к мельнице, перекинется через канаву, подводящую воду, соединится со старой крепостной стеной... Пусть всякий пришедший на мельницу знает, что пришел он не на общую землю, а в самый дом Бобо-Калона!

В темноте таскать камни было труднее; спасибо луне, - теперь, ища подходящий камень, не нужно ощупывать их сухими ладонями. О нет, Бобо-Калон еще не устал, в костлявых плечах его еще много силы, хотя, по законам Али, эту силу он мог бы не тратить ни для какой работы. Половина стены уже выложена!

Положив еще один камень, Бобо-Калон вдруг выпрямился, прислушиваясь: кажется, что-то скрипнуло в тишине, - неужели сюда идет человек? Но скрип повторяется. Кто-то, вошедший в крепость, совсем не заботится о том, чтобы не нарушать тишины: камни ворочаются у него под ногами. Кому нужно ночью идти сюда?

Раздосадованный Бобо-Калон быстро кидается к башне, хватает висящий на косяке сводчатой двери длинный белый халат и, облачившись в него, меняет свои торопливые движения на медленные, непринужденные. Поворачивается к лунному свету, спокойно вглядывается в зеленоватый полумрак, словно только что потревоженный шумом в своих величавых раздумьях.

Пересекая крепостной двор, к Бобо-Калону приближается чернобородый толстый человек в черной чалме, в просторном ватном халате. Ремень, опоясывающий халат, поблескивает медными украшениями; широкие, стянутые у щиколоток шаровары делают неуклюжей приземистую фигуру. Сразу узнав Мирзо-Хура, Бобо-Калон с неудовольствием глядит на него: он не любит купца, как не любит всех вообще иноземцев.

Не дойдя до старика, купец останавливается: пусть Бобо-Калон утешается мыслью, что Мирзо-Хур ничего не видел! Глядит на разрушенную башню, на остатки раздробленной скалы, сокрушенно воздевает к небу свои короткие толстые руки.

- О достойный! - восклицает купец. - В какие мы живем времена!

Старик молча глядит на него; надо быть вежливым и любезным с купцом, разве сам купец не старается делать все, чтоб вызвать к себе расположение Бобо-Калона?

Мирзо-Хур подходит к Бобо-Калону, берет его руку, склонившись, целует кончики его пальцев. Старый сиатангский обычай! Но разве Мирзо-Хур рожден в Сиатанге? Не поддаваясь на явную лесть, Бобо-Калон только склоняется над рукой Мирзо-Хура и, не в силах побороть гордости, проносит над ней плотно сомкнутые губы. Мирзо-Хур делает вид, что совсем не обиделся, он доброжелательно щурит запрятанные в мешковине щек маленькие глаза, но со злобой думает, что ведь не ханские же сейчас времена и пора бы понять Бобо-Калону, что в общей с ним нелюбви к нынешним порядкам, сошедшим на эту древнюю землю, им следует стать друзьями!

- Слава пророку Али, теплая ночь! - произносит купец и глядит на выложенную Бобо-Калоном стену.

- Садись, - отвечает старик, небрежным жестом указывая на плоскую плиту, заменяющую скамейку.

Они усаживаются рядом и, отвечая на невысказанный вопрос купца, Бобо-Калон произносит:

- Есть еще люди! И сердца тех, которые от меня отступились, еще хранят для меня немножко горячей крови: вот пришли в темноте, сделали сами!

- Деньги взяли, достойный? - с ласковым ядом спрашивает Мирзо-Хур.

- Нет, уважения ради. Я их не видел в темноте, вот только сейчас, луна вышла, - верхние камни немножко поправил.

- Так, так, достойный! Уменьшаются владения твои.

- Мои владения - в благоволении покровителя. Кто может уменьшить их?

- Ты прав, Бобо! Кто может уменьшить мир Установленного?

Мирзо-Хур почтительно умолкает. Молчит и Бобо-Калон. "Бобо" - это вольность, недостаточное почтение к его касте, но не надо быть слишком обидчивым, раз он сам у Мирзо-Хура поверх головы в долгу! О, торгаш, как он умеет опутывать! И теперь уже никогда не наступит время поквитаться с ним! Но какой может быть расчет у купца, - неизменно, и ничего в расплату не требуя, приносить ему, обнищавшему старику, то мясо, то соль, то зеленый привозной чай, - все, от чего давно пора бы отвыкнуть? С недавних пор купец приходит часто и, всегда почтительный, сидит подолгу, будто в самом деле хочет только наслушаться разговоров хранителя мудрости и толкователя Установленного.

- Как дела твои, Мирзо-Хур? - наконец нарушает молчание Бобо-Калон.

- Какие дела, Бобо? - стараясь казаться столь же величавым, отвечает купец. - Добрые дела творятся там, - купец указывает пальцем на небо. Здесь дела холодны, как снега вершин. Кто в мою лавку заходит? Кто хочет долги отдавать?.. Скрытно только опиум берут у меня, один от другого таится... Хочешь опиума, Бобо? У меня с собой.

- Не хочу, Мирзо-Хур, сколько раз ты мне предлагаешь? Двужизненный дым нужен тем, у кого второй жизни не будет.

- Ты прав, Бобо, твоя душа воплотится в барса, чтобы ты мог покарать тебя ненавидящих! Там ничто не меняется, как меняется все в этом мире. Беспокойство туда не придет.

Бобо-Калон понимает, что купец - из вежливости, что ли? - хочет продолжать незаконченный в прошлую встречу большой разговор. Зачем? Разве купец может проникнуть в простор Установленного? Не надо бы снисходить до задушевной беседы, но кто еще в селении готов теперь столь почтительно слушать Бобо-Калона?

Он молчит. Мирзо-Хур тоже молчит, зная, - старик не утерпит, заговорит.

От мельницы с тихим журчанием бежит, переливаясь, ручей. Луна, поднимаясь, укорачивает длинные тени.

- Слышал я: сегодня Бахтиор посмел повысить на тебя свой голос? почтительно, но опустив глаза, чтобы скрыть их лукавый блеск, спрашивает Мирзо-Хур.

Бобо-Калон молча пожевывает сухими губами.

- Собачий хвост он! - продолжает Мирзо-Хур. - Не понимаю я, Бобо, как верные позволили собаке вырастить себе волчьи зубы?

- Живешь здесь, сам знаешь.

- Знаю. Но ведь он был вашим человеком, родившимся среди этих камней? Ведь он самый презренный факир!

- Самый нищий, самый ничтожный! - вступая, наконец, в разговор, распаляется Бобо-Калон. - Ни дома не было, ты знаешь, ни овцы, ни рубашки.

- И не было бы, если бы не русский...

- Если бы не русский, разве он стал бы сумасшедшим? Сотни дэвов живут в нем от головы до пяток, сотни скверных дэвов свили себе в нем гнездо, глядят из его глаз, слетают с его языка, движут его руками. Они пожрали его душу, он живет без души, а тело его проклято. Ты помнишь то собрание нечестивых?

- Помню, Бобо, при мне уже было.

- Как печень моя не разорвалась тогда! Встал он, смехом оскалил зубы, сказал: "Горе вам, сеиды и миры, уходите теперь в Яхбар!" Ушли сеиды и миры, и разве это не великий позор? Разве не могли они остаться, как я, забыть богатства, думать о свете истины?.. Он называется председателем сельсовета язык сломаешь, пока произнесешь это слово, - но он не человек, он вместилище дэвов, - разве могут дэвы затмить свет истины в душе, обращенной к одному покровителю?

- Все-таки, Бобо, теперь он силен.

- Теперь? Но три года назад, когда этот русский пришел к нам, Бахтиор был человеком моего народа, пусть факиром, но все-таки сиатангцем. Он не был тогда таким, как те факиры, что жили в Волости и уже ставили себя выше ханской крови и "Лица веры". Никогда не жаловался он на свою нищету. Никогда не хотел быть сытым. Он жил, как камни. Он знал, что есть большие и очень большие камни, и есть маленькие, и есть песчинки, но, как и все мы, он был вместилищем бога. Ничтожным, незаметным, но все-таки вместилищем бога. И после смерти его душа могла бы войти в невинную маленькую букашку, которая живет под крылом у самого маленького воробья. Но когда, три весны назад, к нам пришел этот, да развеется прах его отца, этот ненавистный Шо-Пир, - ты тоже помнишь этот день? Ты помнишь?

- Все помню я, все помню!

- И мы, собравшись у этой мельницы, над этой самой рекой, вот здесь, на дворе моей крепости - это все-таки моя крепость, что ни говорили бы иные, мы слушали этого русского... Э! Покровитель! Сидя на этих камнях, мы слушали богопротивные слова, которые он говорил. Это он сказал нашим факирам: "Перед кем руки на груди складываете?" это он ругал их за то, что они покорны нашему запрещению вступать на тропу, ведущую в Волость. Ты помнишь, как нашими посланцами до того были только сеиды и миры, чьи души не боятся заразы? Это он назвал нас - владетелей этих мест - врагами, а факиров из Волости, и русских солдат, и наших презренных рабов - братьями... Это он научил их: "Пошлите своих факирских гонцов повсюду, пусть посмотрят на советскую власть и берут пример". Это он бросил, как огонь в сухой хворост, глупую мысль о счастье в их не знавшие беспокойства души! Как жидкий свинец, слух прожигали его слова! Сердце мое кипит, когда я их вспоминаю!.. Мы слушали и покачивали головами, сверху вниз покачивали, как всегда говорим мы: "да-да", тысячу раз "да", когда не хотим спорить с презренными. И Бахтиор слушал. И думал я: уйдет пришелец, мы плюнем на его след, пусть видит во сне, будто мы поверили в его речи! Мудрость моя начинает мутиться, как похлебка в котле, когда я вспоминаю, как первый раз уши мне обожгли те слова, что я слышу теперь каждый день. И от кого слышу? От соседей моих, от людей моего народа. Не только факиры, даже сыновья акобыров их повторяют! Трудно мне, словно колючка в горле моем, когда я говорю об этом. Но я прожил пять кругов, я знаю все в Установленном и теперь хочу быть спокойным. Не хочу чужих дел! И чужих людей не хочу!

Бобо-Калон вдруг, словно спохватившись, умолкает. Купец сидит спиной к лунному свету, опущенное лицо его в тени. Может быть, не надо было заводить разговор о Бахтиоре?

Намек старика понятен купцу. И он не хочет скрывать обиду:

- Бобо-Калон, яхбарцы тоже народ для тебя чужой?

О Яхбаре Бобо-Калон говорить не хочет. Столь прямо заданный вопрос дерзость. Да... Яхбарцев сиатангцы не любят давно, вражда всегда жила между ними. Мирзо-Хур это, конечно, знает! Бобо-Калон досадует на себя: стоило ли рассыпать свою мудрость перед яхбарцем?

- Восемь лет назад, когда ты пришел, ты был чужим. Я помню, как ты пришел, чтобы построить здесь свою лавку. Я сам читал ту бумагу, что написал тебе Азиз-хон. Там сказано было: "Достойный муж, прекрасный честностью и почтением к богу".

- Восемь лет прошло. Что скажешь теперь?

- Вижу, бога ты почитаешь.

Если б Мирзо-Хур не был купцом, он, вероятно, не мог бы снести оскорбления. Но он только плотнее сжимает губы: ведь он еще не успел поговорить о деле, ради которого пришел к старику. И делая вид, что в словах Бобо-Калона уловил только похвалу, не поднимая глаз, Мирзо-Хур произносит:

- Без почтения к богу нет жизни. Потому здесь и рушится все, Бобо... И много зла будет еще... Скажи, ты слышал о караване русских?

- Говорили тут с Шо-Пиром они.

- Что говорили?

- Придет караван.

- Когда придет?

- Ждут его... Дни считают...

- Что привезет, говорили?

- Муку привезет.

- Еще что?

- Не знаю.

- Ты не знаешь, я знаю: книги привезет, чтоб дети законам неверных учились; одежду привезет, в которой ходить позорно; вонючие жидкости привезет, чтобы лить в горло тем, у кого болит живот. Ай, Бобо-Калон, пропал твой народ! Русский сахар он будет есть, русскую соль будет есть, женщины повернутся спиною к мужьям, мужчины станут безумными...

- У тебя, купец, не станут покупать ничего! - язвит Бобо-Калон.

- У меня? Пусть я купец, разве об этом я думаю? Но скажи, для тебя хорошо это, что придет караван? Разве нужен он твоему народу? Разве ты будешь молчать с теми, кто еще может слушать тебя? Разве мудрость твоя будет литься в их уши, как пустая вода? Разве весь твой народ уже сомневается в Установленном? А ты, Бобо, молчишь, когда мудрость твоих речей может жечь, как огонь!

- Ты, купец, кажется, хочешь меня учить? - холодно произносит Бобо-Калон, и купец, почувствовав, что старик слишком хорошо понимает его, решается спросить напрямик:

- Прости, достойный... Не ум мой сейчас говорил, сердце мое кипело. Скажи, я не видел этой, что прибежала сюда, ты видел ее?

- Видел... Совсем молодая...

- Твоего народа она?

- Молчала. Не знаю. Лицо - как у наших.

- Слышал я: одежда не наша?

- Одежда рваная была вся, но, видно, от богатых пришла: яхбарское платье... Косы тоже так не заплетают у нас...

- Ты думаешь, она из Яхбара?

- Кто знает! Быть может. Думаю, так.

- Что еще о ней думаешь ты, Бобо? Наверное, убежала от мужа?

- Не знаю, кто она. Только плохо, когда женщина одна по горам бегает, делает все, что захочет, и мужчины за ней не видно. Время такое: одна одержимая плодит одержимость в других... Лучше б не было ее здесь: наши женщины не смотрели бы на нее, худому бы не учились. Но что тебе до нее, купец?

- Так, так, просто так, бобо, - скороговоркой бормочет Мирзо-Хур. - Не для дела спросил, любопытства ради. Смотри, луна заходит за гору, спасибо тебе за мудрый твой разговор, идти мне пора. За хорошим разговором времени, как за стеной, не видно. Позволишь ли приходить, когда одиночество гонит меня из дому? Душа моя отдыхает с тобой.

И, не дождавшись ответа старика, который только склонил голову, милостиво соглашаясь на дальнейшие посещения купца, Мирзо-Хур поднимается с камня и, не скрывая своей торопливости, произносит все полагающиеся слова почтительного прощания. И хотя в действительности луна еще далеко от края ущелья, Бобо-Калон не задерживает незваного гостя.

6

Той же неуклюжей, тяжелой походкой купец вышел из разрушенных ворот крепости на тропу и, спускаясь между блестящих в лунном свете гранитных гор, направился к селению.

В селении, безлюдном и тихом, все давно спали. Даже собаки, слишком ленивые для того, чтобы залаять на одинокого, проходящего мимо человека, только проводили его глазами, быть может потому, что узнали его.

Мирзо-Хур прошел все селение и, дойдя до своей лавки, прилепившейся над самой рекой, на краю обрыва, тихо открыл маленькую, с резными украшениями, двустворчатую дверь. Остановился на пороге, прислушался к храпу в темном углу заставленного товарами помещения.

- Кендыри! О-э, Кендыри! - тихо промолвил купец.

Храп оборвался.

- Кендыри! - повторил купец. - Встань, поговорить надо.

- Что случилось? - послышался заспанный голос.

Мирзо-Хур присел на пороге; придерживая рукой штаны, к нему выбрался полуголый человек. Луна осветила его узкое и острое, словно кривая сабля, гладко выбритое лицо. Черты этого туго обтянутого кожей лица были мелкими и сухими. Большие, выступающие вперед зубы белели в мертвом, холодном оскале, словно этот человек, однажды неприязненно осклабившись, так и остался с принужденной улыбкой. Голова его была тоже тщательно выбрита и поблескивала в лунном свете.

Выйдя на порог, он молча присел на корточки и застыл в этой позе, в которой кочевник чувствует себя так же легко и свободно, как горожанин, сидящий в удобном кресле.

Мирзо-Хур полушепотом сообщил ему о посещении Бобо-Калона. Кендыри был всего только брадобреем, которому за помощь в торговых делах купец предоставил право жить в своей лавке, и можно было бы думать, что нищий, оборванный брадобрей, живущий у купца из милости, должен относиться к нему с почтительностью и смирением. В самом деле: когда два года назад Кендыри, грязный, голодный, с одной лишь сумкой через плечо, в которой болтались самодельная железная бритва да завернутый в тряпицу точильный камень, пришел в селение, никто не захотел предоставить кров бродячему брадобрею, и только Мирзо-Хур, сытно его накормив, предложил ему жить у себя и даже дал ему из своих запасов чалму и халат... Сначала все удивились столь необычной щедрости Мирзо-Хура, но когда Кендыри прожил у него и месяц и два и, наконец остался совсем, ущельцы решили, что просто купцу нужен дешевый работник и что, конечно, Мирзо-Хур не был бы настоящим купцом, если б не сумел сторицей возместить произведенные на пришельца затраты!

Кендыри стал подстригать бороды и брить головы всем ущельцам, никогда не назначая за свою работу никакой платы, довольствуясь тем, что ему давали, будь то тюбетейка пшеницы или горсть сухих тутовых ягод. Никто в селении не знал, откуда пришел Кендыри и среди какого народа родился: он был не похож ни на яхбарца, ни на китайца, ни на иранца ни на монгола, может быть, он принадлежал к какому-нибудь североиндийскому племени; но, возможно, пришел и из более отдаленных краев... Так или иначе, ущельцы не нему привыкли, он в дела ущельцев не вмешивался и только изредка заменял Мирзо-Хура в лавке, особенно в тех случаях, когда купец уходил за товаром в Яхбар. Вероятно, за хорошую работу купец подарил ему год назад ружье, хорошее ружье, привезенное из Яхбара, и с тех пор Кендыри стал часто ходить на охоту в горы, пропадал в горах по многу дней и всегда приносил убитого козла, несколько лисиц или иную добычу. Все понимали, что и мясо и шкуры доставались купцу, и потому ружье Кендыри рано или поздно тоже должно было вполне окупиться. Разговаривая с ущельцами, Кендыри никогда ничего не сообщал о себе, но охотно, с острыми шутками и неизменным цинизмом рассказывал только о своих любовных приключениях в тех или иных местах горной Азии.

Сейчас, застыв на корточках, привалившись плечом к резной двери Кендыри приготовился слушать. Купец прежде всего заговорил о караване, который должен прийти в Сиатанг, но эта новость им обоим была известна уже давно. Когда же купец заговорил о Ниссо, Кендыри перебил его:

- Э, Мирзо-Хур, какое нам дело до этой девчонки?

- Погоди, Кендыри, - возразил купец. - Это не просто девчонка. У меня есть хорошая мысль, большой барыш может быть! - И приблизив свою бороду к лицу Кендыри, отрывисто произнес: - Она в яхбарской одежде...

- Ну и пусть! - не понимая расчетов купца, отрезал кендыри. - Тебе что? Или в жены взять ее хочешь? Красива, что ли, она? Ты мне лучше скажи, ты дал чай старику?

Последние слова купец пропустил мимо ушей и быстро заговорил:

- Одежда, старик сказал, на ней богатая... Может быть, от путников отбилась в горах? Только, думаю, некому по нашим горам ходить. Думаю, из Яхбара убежала она от отца или мужа, значит, - ищут ее! Понимаешь, хорошие деньги дадут за нее. Узнать, кто ищет, вернуть ему женщину!

- Глупости это, - с холодным раздражением произнес Кендыри. - Будто других нет выгодных дел! Если б Бахтиор и Шо-Пир к себе не взяли ее, еще можно бы... Большой скандал будет, эти деньги в горле у тебя станут.

Купец в раздумье опустил голову. Он и сам понимал, что увезти беглянку обратно в Яхбар будет не просто и, может быть, Кендыри прав. Но все-таки. Тот, в Яхбаре, поймет: больше хлопот - больше денег...

- Оставим это, - решительно оборвал размышления купца Кендыри. - Я спросил тебя: ты дал ему чай?

Купец отвел глаза от прямого взгляда Кендыри и с плохо скрытым смущением ответил:

- Я хотел дать...

- Дал или не дал, спрашиваю?

- Другое я ему предлагал.

- Что?

- Не взял он... Я не виноват, он не захотел взять... Опиум я ему предлагал...

- Опять? Потому что не курит он?

Мирзо-Хур давно уже собирался высказать Кендыри все свои переживания, вызванные непонятной обязанностью безвозмездно поставлять Бобо-Калону продукты. Кендыри уже давно заставлял его делать это, но разве может купец строить свои дела на зыбких и неверных расчетах? Конечно, у Кендыри хитрый ум, Кендыри дал уже много хороших советов но вот этот совет, - будет от него польза или нет, а пока...

- Не могу больше! - возмущенно воскликнул купец. - Не могу, Кендыри! Что будет со мной?.. Все давай ему, все давай! Ты слушай, за одно лето только: муки - меру одну, так? Муки - меру вторую, так? Чай давал раз, чай давал два, чай давал три, еще соли давал, гороху семь тюбетеек... Мирзо-Хур потрясал руками. - Мясо, что ты приносил, тоже давал три раза, вот еще мыла привозного давал два куска. Зачем ему мыло, песком мыться старик не может? Не ханское время. Э! Все у меня записано, пожалуйста, я тебе покажу.

Купец было поднялся, чтобы взять в лавке записи, но Кендыри спокойно задержал его движением руки, и купец, все больше волнуясь, продолжал:

- Хорошо, без записи ты все сам знаешь. Я даю, даю, даю, - конца этому нет, старик все берет, как хан, не замечая меня. Презрение на его губах. Как будто я не купец, а факир, п дать ему несу... Вот и ты на меня губы кривя, глядишь, знаю твои мысли: я жаден, я скуп... А ведь я купец, где доход мой? Кто мне будет платить?

- Скажи, Мирзо-Хур, - медленно и задумчиво произнес Кендыри, словно не слышавший этих горячих слов. - Девчонка сегодня ночует у Бахтиора?

Мирзо-Хур сразу осекся, и мысли его повернулись в иную сторону.

- Девчонка?.. Ты, кажется, думаешь, что это дело все-таки может дать мне барыш? У Бахтиора, у Бахтиора. Мой человек видел: Шо-Пир на руках понес ее в дом.

- Может быть, ты и прав, Мирзо, - все в той же задумчивости промолвил Кендыри. - Надо узнать, от кого убежала она.

- Ты, Кендыри, тоже думаешь так? - сразу зажигаясь, произнес купец. Ты хочешь сам что-нибудь сделать?

Кендыри холодным, коротким взглядом окинул лицо купца, внимательно посмотрел на луну, словно измеряя время, оставшееся до рассвета, и, вставая, решительно произнес:

- Иди спать! Дверь не запирай, я приду.

Прошел в темноту лавки и, выйдя на террасу уже в сером халате и тюбетейке, не обращая внимания на купца, спрыгнул на землю. Легким шагом удалился по тропе.

Купец тяжело вздохнул, вошел в лавку и притворил за собою створки двери.

Огибая селение вдоль подножья осыпи, Кендыри ни разу не вышел на лунный свет. Только взобравшись на осыпь, где не было уже ни крупных скал, ни кустов, он, не таясь, пошел, поднимаясь все выше. Пересек осыпь и, увидев блещущий ручей, вокруг которого большим темным пятном располагался сад Бахтиора, направился прямиком к нему. Луна уже вплотную приблизилась к краю ущелья, и Кендыри торопился. Неслышно ступая босыми ногами по сухим шершавым камням, он приблизился к ограде, окружающей сад, остановился, прислушался, присмотрелся, потом перелез через ограду и осторожно пробрался к дому. Против террасы, в шалаше из ветвей, сооруженном на четырех высоких столбах, спал Бахтиор; Шо-Пир лежал, завернувшись в суконное одеяло, на кошме, разостланной под деревом. Кендыри обошел спящих сторонкой и подкрался к самому дому. Луна освещала распахнутое настежь окно, в рамах которого не было стекол. Вынырнув из тени деревьев, Кендыри с кошачьей ловкостью прошмыгнул через светлую площадку и приник к окну.

В комнате залитой лунным светом, он увидел большую кровать. На кровати, разметавшись, спала Ниссо. Правая рука спадала с кровати. Черные волосы рассыпались на подушке, и белое. Очень спокойное лицо казалось выточенным из мягкого камня.

Кендыри не ожидал увидеть ее такой. С усилием оторвав взгляд от спавшей перед ним девушки, он внимательно осмотрел комнату. Но того, что искал он, в комнате не было. Тогда он, крадучись, обошел дом. На пустой террасе, среди прочего тряпья, висело выстиранное матерью Бахтиора изодранное платье Ниссо. Кендыри осторожно снял платье с шерстяной веревки, мельком оглядел его и, смяв в руках, сунул под халат. Соскочил в сад и, не оглядываясь, пошел прочь от дома.

* Горная куропатка.

2

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тревог, печалей, страхов наважденье

Рассеялось, когда пришел ты к ним

Трудолюбивым, смелым и простым,

Чтоб с ними воздухом дышать одним,

Чтоб жить, как тот, чей свет неповторим.

...Так ты узнал день первый от рожденья!

Дважды рожденный

1

Ниссо лежит на мягком дне, и теплые волны качают ее. Воды, наверное мало, потому что можно дышать. Солнце. Тепло. Было бы совсем хорошо, если бы не шум. Но шум, большой шум, тяжелый шум, а кругом - черные, поблескивающие камни. Это не камни шумят: они неподвижны. Это не ветер шумит: ветра нет. Это, наверное. Ворочается с боку на бок Аштар-и-Калон, но где он? Почему Ниссо не видит его? Шум... Шум... Ниссо озирается тревожно, торопливо. Солнца теперь нет света нет. Но тепло. А шум продолжается... из-за камня выходит большой человек. Он черный, он невероятно толст. Он страшный: огромные дряблые уши свешиваются, закрывают отвислые синие щеки. Голова безволосая, вся в буграх, в шишках. Вместо носа темный провал, подбородок раздвоен, похож на копыто, а на шее растут в стороны жесткие волосы... И все-таки Ниссо узнает его: это Азиз-хон. Он вперевалку приближается к ней, и Ниссо очень страшно. Она хочет бежать, но вязкое дно не пускает ее. Азиз-хон неуклонно приближается, Азиз-хон говорит, очень тихо говорит, но голос его покрывает шум:

- Куда ты хочешь бежать? Ведь ты в животе Дракона!

Азиз-хон тянет к ней толстые синие руки. Но между его руками и Ниссо вдруг вырастает добрая Голубые Рога. Она смотри на Ниссо голубыми глазами, вот странно, почему это глаза коровы сделались голубыми? Она поворачивается к Азиз-хону, чтобы кинуться на него, и протяжно мычит...

- А-ио! - наконец удается крикнуть Ниссо, и она просыпается.

Просыпается вся в поту. Приподнявшись на локтях в мягкой постели, тревожно озирается и не может понять: где она?

Но вокруг ничего страшного нет. И все-таки Ниссо кажется, что она не проснулась, - только переменился сон. Вокруг белые стены. Ниссо никогда не видела белых стен. Вокруг гладкая земля, какой она тоже не видела никогда: из дерева, и такая чистая, как пиала, которую мыли в горячей воде. В стене квадратная дырка, в нее бьет солнечный свет, виден кусок голубого неба, пересеченный качающимися листьями тутовника...

Нет, это не сон, и ничего страшного нет.

Только шум, шум, шум, - он продолжается, но он не тяжелый, он очень легкий, - это шумит вода, совсем рядом.

Ниссо заглядывает под кровать, ищет воду. Но воды нет, - только деревянная земля... Где это видано, чтоб земля была деревянной? Ниссо разглядывает кровать, на которой лежит, - как мягко, как хорошо! Одеяло сброшено на пол. Ниссо поднимает его, щупает рукой: какое чистое ватное одеяло!