Ниссо

- Все мы теперь забываем об Установленном, - медленно проговорил Исоф. - Слишком много Шо-Пира слушаемся. Бахтиор стал мудрейшим у нас.

За Бахтиора Карашир обычно вступался, Исоф правильно рассчитал; Карашир провел пальцами по впалым щекам и сердито буркнул:

- Не вся мудрость в твоем Бобо-Калоне.

- Не вся! Старый судья Науруз-бек тоже человек мудрый. Я сегодня слушал Науруз-бека. В таком большом деле всем не мешало бы послушать его совета.

Два тощих быка, шурша колосьями, неторопливо ходили по кругу. Шуршание их копыт мешало ущельцам прислушиваться к словам Исофа. А он, наверное, хочет сказать что-то важное! Ущельцы, сидевшие на скалах, спустились к площадке и молча расположились вокруг Исофа. Убежденный, что все теперь будут слушать его со вниманием, Исоф, свесив с колен коричневые руки и смотря мимо людей на быков, произнес:

- Кендыри из Яхбара вернулся.

Умолк. Все ждали, что скажет он дальше. Но Исоф не торопился. Что же тут важного? Кендыри много раз ходил в Яхбар и много раз возвращался. Может быть, в Высоких Горах началась война? Или, может быть, исмаилитский живой бог требует непредусмотренной подати от миллионов пасомых? Если так, это действительно важно; кто из жителей Сиатанга не должен платить подати Ага-хону? А вот с тех пор как нет в Сиатанге пира, никто за податью не приходил. Что, если Кендыри принес весть о приближении халифа, который потребует с сиатангцев все долги сразу?

- Говори, Исоф! - не вытерпел ущелец с седой, будто истлевшей, бородой, владелец одного из кружащихся по площадке быков.

- Скажу, - поднял голову Исоф, освобождаясь от глубокого раздумья. Кендыри вернулся, сказал на ухо купцу, купец рассказал Науруз-беку... Знаете Азиз-хона?

- Кто не слышал о нем! - вымолвил владелец быка. - Большим ханом был.

- Он и сейчас большой хан, - важно промолвил Исоф. - Весь Яхбар покорен ему. Тропа в большие города проходит мимо селений его. Захочет - закроет тропу. Захочет - товары Мирзо-Хура мимо него не пройдут. Человек власти!

Исоф замолчал опять. Когда простой факир, подобный Исофу, начинает говорить с важностью, надо прислушиваться: наверное, сила появилась за спиною его. Все ждут, что скажет он дальше.

- Весной молодую жену захотел купить Азиз-хон. Красивую жену взял он себе в наших горах. Сорок монет заплатил за нее. Любит ее. Хорошо у него жила. Зовут ее - слышали это имя? - Ниссо.

- Какая Ниссо? - быстро вымолвил Карашир. - Не та ли...

- Я говорю, Карашир! - повысил голос Исоф. - может быть, ты говорить теперь будешь?

Ущельцы переглянулись. Карашир умолк.

- Та! - хлопнул себя по колену Исоф. - Та самая! Негодная тварь убежала от Азиз-хона, а мы, дураки, пустили ее в наше селение. Живет у мужчин, а мы молчим! Гнев Азиз-хона на нас!

Последние слова Исофа прозвучали угрозой. Молчаливые ущельцы почувствовали ее. Нехорошо, когда большой человек гневается на маленьких... Каждый из сидящих вокруг Исофа размышлял по-своему, но каждый из них понимал, что такое дело - совсем не простое дело. Если бы не новая власть в Сиатанге, следовало бы прогнать женщину, отдать ее Азиз-хону; сказать ему: не знали мы, кто она. Но женщина сейчас у Шо-Пира и Бахтиора! Все может кончиться не так просто...

Понял это и Карашир и сказал:

- Может быть, теперь уже не захочет взять ее к себе Азиз-хон? Наверно, проклял такую жену!

- Проклял? Все равно, сначала захочет вернуть. Что сделает он с неверной женой потом - какое нам дело? Мы должны вернуть ее мужу.

- Шо-Пир не позволит! - убежденно вымолвил Карашир. - время теперь другое.

- Плевать на Шо-Пира нам! Чужих слушаем.

- Не чужой он. О нас заботится.

- О себе он заботится! Руки длинные! - раздраженно перебил Исоф.

- Неверно это! - выкрикнул молодой ущелец.

- Неверно это, и я говорю! - вскочил с камня другой.

Карашир осмелел, тоже вскочил с камня и, придерживая овчину, подступил к Исофу:

- Стыдно тебе так говорить, Исоф! Когда ты был служкой у пира, тебя ногой били в живот, когда я сеидам навоз собирал, камнями били меня... Кто бьет нас теперь? Кто помог нам, если не наш Шо-Пир? Три года он здесь живет, что сделал себе? Быков завел, коров, лошадей, сады? Ничего нет у него! Гороховую похлебку, как и мы, ест! Бахтиор, скажешь, дом имеет, корову имеет, сад у него? Плохо это? Неправда, хорошо это: всех нас беднее был Бахтиор! У тебя, Исоф, больше ничего нет - ты работать не любишь. У меня больше нет ничего, потому что... знаете все: грех на душе моей, больной валяюсь, двужизненный дым голову мою кружит, а все-таки сквозь дым вижу я: вода на пустырь пойдет - для нас. По слову Шо-Пира пойдет, - понимаем мы! Теперь Шо-Пир женщину себе взял? Хорошо, пусть взял, не у нас отнял ее, сама прибежала! Почему ему жены не иметь? Или Бахтиор не мужчина разве? Настоящий мужчина не поделит жены с другим. Живут, как друзья, в одном доме, не ссорятся, не убивают друг друга, значит, позора в их доме нет, значит, о свадьбе скоро услышим!

Распаленный Карашир уже размахивал руками перед Исофом, а тот, мрачный, стоя перед ним с искаженным лицом, напрасно старался его перебить.

- Слушай ты меня, нечестивец! - толкнув в грудь Карашира, прокричал, наконец, Исоф. - Установленное собаке кидаешь? Об этом не буду с тобой говорить, о другом слушай! Мирзо-Хур сказал: Азиз-хон закроет тропу, не позволит ему покупать товары, голод придет, что будем делать тогда? Твоего зерна, пока солнце до колена дойдет, не хватит. Моего зерна - до лодыжки не хватит. Как без купца проживешь? Камни будешь варить? Колючей травой восемь детей прокормишь?

Упоминание о голоде сразу подействовало на Карашира. Гнев его улетучился. Отступив на шаг, он неуверенно произнес:

- Караван придет...

- Веришь? - язвительно протянул Исоф. - Я не верю. А еще скажу: злоба Азиз-хона - нехорошая злоба. Из-за проклятой распутницы не надо ее вызывать! Не я это говорю. Мудрость словами судьи Науруз-бека так говорит. Бога гневим, Азиз-хона гневим, Бобо-Калона и купца гневим, из-за чего? Из-за дряни чужой? На нее глядя, наши женщины повернутся спиною к мужьям. В глаза нам станут плевать. Отдать ее Азиз-хону - делу конец, беды нам не будет.

- Правильно! Отдать! - послышались голоса сгрудившихся вокруг Исофа ущельцев. - Истину говорит!

Карашир беспомощно оглянулся:

- Кричите! Сельсовет не допустит этого!

- Сельсовет? - усмехнулся Исоф. - Что нам твой сельсовет? Что такое сельсовет? Твой Шо-Пир говорит: сельсовет делает, как народ решает! Слышишь, что решает народ?

- Не народ здесь, двадцати человек не будет.

- Двадцати? Хорошо. Пусть весь народ соберется! Весь Сиатанг! Большое собрание устроим. Увидишь, что скажет народ.

Крики спорящих уже разнеслись далеко. Не понимая, что происходит, перепрыгивая со скалы на скалу, к площадке сходились другие ущельцы и вступали в спор.

Люди, которых Ниссо никогда не видела, о существовании которых даже не знала, здесь, среди черных, беспорядочно нагроможденных скал, решали ее судьбу. Словно тучи сгущались над головой девушки, не ведающей о приближении беды. Эта беда была страшнее пасти Аштар-и-Калона.

В узком проходе между иззубренными каменными громадинами показался Шо-Пир. Увидев его, спорящие разом притихли.

- Что за шум, друзья? - спросил Шо-Пир, подойдя к площадке и оглядывая взволнованных ущельцев.

Все молчали.

- Может быть, не хотите сказать мне, о чем был спор? Я не стану и спрашивать.

- Собрание надо, - наклонившись над своими снопами и перебирая их, угрюмо буркнул Исоф.

- Собрание? Зачем?

- Дела всякие есть.

- Какие? - сказал Шо-Пир так тихо, что его могли бы и не услышать. Но все услышали и молчали.

- Какие дела, Исоф? - так же тихо повторил Шо-Пир.

Глядя сбоку на пыльные сапоги русского, Исоф проворчал:

- Разные есть.

- Скажи ты, Карашир.

- Я скажу! Твоя Ниссо, Шо-Пир, - жена Азиз-хона. Требует ее Азиз-хон назад... Вот о собрании разговор - не знаем мы, как народ решит...

Губы Шо-Пира сжались. Ущельцы сумрачно следили за выражением его лица. Шо-Пир сдержался.

- Что же... Давайте устроим собрание... Только сейчас, пока молотьба не кончена, некогда собираться. Вот в праздничный день, когда будем канал открывать, - заодно тогда.

Резко повернулся, пошел прочь от площадки. Худшее из того, что он мог предвидеть, случилось.

Но, поднимаясь к своему дому, сосредоточенный, злой, Шо-Пир ни на миг не усомнился в том, что он победит. Будет большая борьба, и надо продумать все как можно тщательнее. Хорошо уж и то, что ему удалось выиграть время. Во всяком случае, ни при каких обстоятельствах, никогда, Ниссо не будет отдана Азиз-хону! Ибо в Сиатанге есть и будет всегда советская власть! А откуда идет злоречье, ему, кажется, было ясно.

7

Долго возится Бахтиор, собирая между камнями глину, и, наконец, наполнив обе корзины, щелкает осла хворостиной. Под желобами старого канала, среди камней, орошенных падающими каплями, растут маленькие цветы "хаспрох". Сорвав цветок, Бахтиор закладывает его стебель под тюбетейку, весело напевает однотонную песенку, одну из тех коротеньких песенок, какие ущельцы поют всякий раз, когда ничто не нарушает их беспечного настроения:

Из нас двоих беспокойней ветер:

Я терплю, он терпеть не хочет,

Он трогает лицо твое и трогает волосы,

А я только жду и смотрю на них...

Бахтиор не думает о том, что поет; подгоняя осла, он следит, чтоб тот не зацепился корзиной за какой-нибудь выступ. Спускаясь через крепость, Бахтиор мельком взглядывает на старую черную башню. Бобо-Калона не видно, но он, вероятно, в башне, - Бахтиору хочется петь громче, чтоб старик, услышав, позавидовал факиру, у которого сегодня так хорошо на сердце.

- "Из нас двоих беспокойней ветер", - громче повторяет Бахтиор и внезапно меняет песенку:

Козленок бежит по тропе,

Ружьецо заряжено,

И я попадаю в печень!

А может быть, старика нет дома? Но куда мог бы он уйти? Ах, все равно! Что думать о старике, у которого жизнь на исходе! А вот у Бахтиора она только еще начинается. Весело жить - солнце такое высокое. Даже осел, топоча копытцами, весело помахивает хвостом. Камни, смазанные глиной, лягут прочно. И сложенная Бахтиором стена, может быть, простоит еще дольше, чем стены этой старинной крепости. Хороший у Бахтиора дом, теперь будет он еще лучше. Конечно, лучше: в нем теперь слышен смех, очень веселый смех - радостный, легкий смех.

Я терплю, он терпеть не хочет,

Трогает лицо твое и трогает волосы...

Бахтиор идет и поет, спускаясь к селению, и цветок под его тюбетейкой покачивается, щекочет лицо, благоухает... "Трогает лицо твое и трогает волосы..." Слова песенки входят постепенно в сознание, в сотый раз Бахтиор повторяет их. Бахтиору приятно, что смысл этих слов теперь по-новому понятен ему.

Внизу селение. А вот среди скал - круглая маленькая площадка. Два чьих-то быка ходят по ней, кружась, а у площадки собрались люди. Один бык белая шея, белое пятно на левом боку. "Чей это бык?" - думает Бахтиор, не прерывая песенки. Ах, все равно - молотьба идет так, как надо, все идет так, как надо... Свежий ветерок тоже дует, как надо, весело дует!

Бахтиору незачем спускаться к площадке: огибает склон поверху, гонит осла домой... И кровать надо для Ниссо сделать - деревянную, широкую, русскую, - так, чтоб она заняла половину пристройки, которую сложит Бахтиор из камней. Теперь Бахтиор - спасибо Шо-Пиру! - уже сам сумеет сделать такую кровать. "Из нас двоих беспокойней ветер... А я только жду и смотрю на них..." Слова путаются, Бахтиор напевает, думая совсем не о песенке.

Подходит к своему саду, минует его; осел сам останавливается у камней, сложенных возле террасы. Сейчас Бахтиор выроет яму, растворит водой глину, до вечера будет работать... Гюльриз сидит на террасе, вяжет пестрый узор, а где же Ниссо? Но зачем искать ее взглядом, - наверное, в саду, сейчас выйдет.

И, сгрузив глину, сбросив халат, Бахтиор принимается за работу.

Из комнаты на террасу выходит Ниссо, и Гюльриз испытующе глядит на сына, - что скажет он?

Ниссо - в новом платье, со спущенными на грудь красными косами, в синей, вышитой яркими цветами лотоса тюбетейке, - в самом деле, такая Ниссо очень хороша, совсем взрослая девушка... Ниссо смотрит на Бахтиора, стоит рядом с Гюльриз, но ждет, чтобы Бахтиор увидел ее.

И, опустив измазанные жидкой глиной ладони, Бахтиор глядит на Ниссо, полный недоумения, не сразу понимая, что именно преобразило ее.

Трет ладонь о ладонь, сбрасывая с рук комья глины, медленно подходит к террасе, поднимается по ступенькам и останавливается перед Ниссо.

- Где ты это взяла? - не скрывая восхищения, произносит он.

Ниссо прямо глядит на него, чуть-чуть улыбается и молчит.

- Скажи, Ниссо! Почему молчишь? Нана, ты ей дала?

- Откуда у меня, сын, такие богатства?

Обе они улыбаются, но зачем шутить, - откуда у Ниссо этот наряд?

- Где взяла? - уже с оттенком тревоги повторяет вопрос Бахтиор.

- Ведь, правда, красивое, Бахтиор? - лукаво дразнит его Ниссо. - Где взяла, спрашиваешь?.. Скажу! Хороший человек дал.

- Как это дал? Кто мог дать? Шо-Пир?

- Разве, кроме Шо-Пира, в Сиатанге других нет?

- Других? - Сердце Бахтиора сжимается. - Кто тебе это дал? Говори!

- Хороший человек, говорю, - продолжает улыбаться Ниссо.

Бахтиор вплотную подступает к Ниссо, лицо его сумрачно, глаза остры и тревожны.

- Не шути, Ниссо... Кто дал? Даром дал?

Гюльриз с беспокойством следит за сыном. Ниссо уже не улыбается, в глазах Бахтиора она никогда не видела гнева. И в ответе ее неуверенность.

- Кендыри зовут этого человека... Приходил сюда...

- Кендыри тебе дал? - Бахтиором сразу овладевает ярость. - Покровитель, что такое еще?! Почему Кендыри? Откуда знаешь его?

- Почему не знать? Разве плохой человек? - И, пугаясь угрожающего взгляда Бахтиора, Ниссо добавляет: - Не Кендыри дал, купец дал, ходила к купцу я... Добрый он...

Бахтиор хватает Ниссо за плечи и, не помня себе, кричит ей в лицо:

- Купец... Платье... Кендыри... Ходила... Сумасшедшая ты... Собака он. Снимай платье! Снимай, говорю!

Трясет за плечи ошеломленную Ниссо, сбрасывает с нее тюбетейку, треплет за ворот платья. Ниссо, вскрикнув, пытается вырваться. Гюльриз вскакивает, кладет руки на плечи Бахтиору.

- Перестань, мой сын! Оставь ее. Ты с ума сошел!

И в тот же миг раздается зычный голос Шо-Пира:

- Бахтиор!

Бахтиор сразу оставляет Ниссо, она опускается на пол, скрыв руками лицо.

Шо-Пир уже на террасе.

- Что происходит здесь? Ошалел, Бахтиор? В чем дело?

- Бешеный он! - бормочет Гюльриз. - Ой-ио! Сына своего в первый раз боюсь.

Не зная, куда девать руки, Бахтиор теребит шерстяной поясок. Ему стыдно, но гнев еще не прошел.

- Вот! Красивая она - видишь? Спроси, где платье взяла? Куда ходила? С кем разговаривала?

- Ходила! Разговаривала! - передразнивает Шо-Пир. - Ты, может быть, хан?

Лицо Шо-Пира побагровело. Бахтиору непереносим его взгляд. Гюльриз делает вид, что продолжает вязать чулок. Подогнув ноги, Ниссо испуганно смотрит с пола на мужчин. Шо-Пир, смягчившись, обращается к ней:

- Кто дал тебе платье?

- Не сердись, Шо-Пир, - тихо отвечает Ниссо, и большие взволнованные глаза ее блестят надеждой. - Кендыри сюда приходил, к купцу мы ходили... Купец дал...

- Купец? С Кендыри, говоришь, ходила?

Зачем Шо-Пир смотрит на нее так? Лучше бы закричал, как Бахтиор! Ниссо молчит. Ей хочется сказать правду Шо-Пиру, но... ведь именно ему она хотела тайно приготовить подарок. Сказать про платье... - значит сказать про шерсть, а эта шерсть...

Гюльриз видит, что Шо-Пир хмурится больше. Она угадывает его мысли и решает вмешаться:

- Не то думаешь ты, Шо-Пир! Шерсть она вяжет, у меня учится. Купец заказал ей чулки, шерсть дал, за работу дал плату.

- Нана! - с обидой взмаливается Ниссо. - Я просила тебя...

- Молчи, молчи! Ты просила... - прикрикивает на нее Гюльриз. - Теперь дело другое - видишь, что получается! Лучше пусть знает Шо-Пир.

- А зачем чулки вдруг понадобились ему? - оборачивается к старухе Шо-Пир, но Бахтиор не дает ей ответить:

- Пусть снимет платье, я брошу его в нос купцу!

Шо-Пир внимательно разглядывает одеяние Ниссо. Платье идет ей, она действительно в нем хороша. Шо-Пиру жалко Ниссо.

- Вот что, Бахтиор... Решим дело иначе. Купец дал. Неспроста дал - не знаю, какой расчет. Но рассудим так: купец дал товар, на то и купец он, чтобы товары свои продавать. Платье цену имеет, он хочет, чтоб Ниссо отработала. Но за шерсть и за платье он получит расчет иначе: я сам рассчитаюсь с ним, а платье пусть останется у нее, пора приодеться ей!

- Как рассчитаешься?

- Мое это дело... А ты, Ниссо, без нас в селение больше не ходи.

- Конечно, - подхватывает Бахтиор. - Пусть не ходит! Незачем ей туда ходить!

- Не потому, Бахтиор, - перебивает Шо-Пир, возвращаясь к обычной насмешливости. - Вижу я, какая ты советская власть, готов запереть Ниссо. По другой причине...

- По какой, Шо-Пир?

- По такой, - Ниссо, слышишь? - есть люди, которые хотят тебя вернуть Азиз-хону.

Если бы сам Азиз-хон появился вдруг на террасе, Ниссо, вероятно, испугалась бы меньше. Она побледнела.

- Не пугайся так, глупая, - сказал Шо-Пир. - Хорошо, что мы знаем об этом. И не тревожься. Ты останешься в Сиатанге. Только, пока я не разрешу тебе, никуда не ходи. А сейчас вставай! Бахтиор, ты, кажется, глину привез? Подними-ка вон тюбетейку. Эх ты, вымазал всю!

8

Был вечер, один из тех тихих вечеров, что бывают только в горах, когда ущелье, остывая от дневного жара, до краев налито тишиной, когда каждый шорох, звук скрипнувшего под ногами камня, всплеск ручья на маленьком перепаде разносятся над долиной, свидетельствуя об ее величавом покое. Лунный свет медленно овладевал миром. Где-то внизу печально и тихо рокотала пятиструнка, да время от времени в другой стороне переливалась свирель.

Бахтиор давно взобрался по лесенке в свой шалаш, а Ниссо отправилась спать в комнату.

Шо-Пир сидел на террасе, спиною к саду, сжимая пальцами колено, и, легонько покачиваясь, беседовал с сидящей перед ним на ковре прямой и строгой Гюльриз.

Шо-Пир рассказывал старухе о том, как живут женщины за пределами гор, там, где навсегда уничтожено Установленное. И пока Шо-Пир ни слова не сказал о Ниссо, старуха слушала его молча, только поблескивая в лунном свете умными запавшими глазами. Мысль привлечь женщин к тому собранию, что решит судьбу Ниссо, казалась слишком смелой даже самому Шо-Пиру. Но он надеялся на Гюльриз, только она могла ему помочь.

Но вот Шо-Пир сказал все. Молчала Гюльриз, передумывая ту свою заветную думу...

- Теперь Азиз-хон требует нашу Ниссо... - как будто без всякой связи со сказанным произнес Шо-Пир. - Как ты думаешь, Гюльриз, отдадим?

- Красивая! - осторожно ответила Гюльриз. - Не забудет ее Азиз-хон!

- А что сделает, если не забудет?

Лучше Шо-Пира понимала Гюльриз, что такой человек, как Азиз-хон, пойдет на все. Лучше Шо-Пира знала она былое могущество Азиз-хона. В ту пору, когда Сиатангом владели сеиды и миры, даже Бобо-Калон боялся его, хотя и считал себя независимым от Яхбара. Боялся больше, чем русского наместника, жившего со своими солдатами в той крепости, что сейчас называется Волостью. Пусть Сиатанг считался владением русского царя, Азиз-хон к Сиатангу жил ближе, и слова его всегда были делом потому, что русские солдаты с винтовками никогда не приходили сюда... И что Азиз-хону мог бы противопоставить Шо-Пир? А мало ли что может придумать Азиз-хон, решив любым способом вернуть Ниссо?

Гюльриз ответила:

- Страхом свяжет сердца наших мужчин.

- Чего им бояться?

- Бахтиор - один, ты - один. За тобой мужчин мало, как трава они, против ветра стоять не могут. Против тебя - обычай, сильные еще у нас старики; молодые, как старики, есть тоже.

- При советской власти дела решает счет голосов.

- Плохой счет будет у наших мужчин! Мало таких, кто против Установленного пойдет.

- А ты пошла бы?

- Я женщина.

- Женщина тоже может поднимать руку!

"Что он сказал? Если правильно его понять... Даже десять кругов прожив, от сиатангских мужчин не услышать бы этого! Но Шо-Пир сказал так, он думает так, - вот как пристально смотрит, ждет!.."

- От рождения пророка Али такого не было, - наконец тихо произнесла Гюльриз.

- Советской власти тоже от рождения Али не было, - очень серьезно сказал Шо-Пир.

- Кому нужна одна моя рука?

- Женщин в селении много. Бахтиор сумеет их сосчитать.

- Сумеет... - полушепотом подтвердила Гюльриз. - Если их много будет. Думаю я: головы у женщин одинаковы, руки - не знаю, как...

- Если ты пойдешь по домам разговаривать...

Приложив руку к морщинистому лбу, Гюльриз, казалось, забыла о Шо-Пире. Он слушал дальние переливы свирели.

- Так, Шо-Пир, - твердо произнесла старуха. - Знаю тебя. Ты, когда чего-нибудь хочешь, стены не знаешь. Но только я по домам не пойду.

- Не пойдешь? - встревожился Шо-Пир. - Как же тогда?

- Не пойду по домам. Не смотри на меня так. Глупая, может быть, я, но по-своему думаю. В каждом доме мужчина есть. С женщиной один раз я поговорю и уйду, он потом сто раз ей наперекор скажет; ударит ее, дэвов страха на нее напустит... Надо иначе делать, по моему разумению. Надо с теми говорить, кто далеко от мужчин. Половина наших женщин сейчас на Верхнем Пастбище живет, скот пасет. Ты знаешь закон Установленного: ни один мужчина не может туда пойти. Даже если жена там родит, не может пойти туда, если пойдет - все женщины камнями прогонят его. Потому что они - Жены Пастбищ. Скажи, когда собрание будет?

- Нана! - в волнении, первый раз называя так Гюльриз, вскочил Шо-Пир. Лучше и не придумать! Мудрая ты! Иди к ним. Через три дня молотьбе конец. Один день на канале работать будем. На пятый день собрание надо устроить. Как думаешь?

- Хорош, Шо-Пир, на пятый... Сядь здесь, зачем стоишь? Вот так... Завтра я пойду на Верхнее Пастбище, и останусь там. После молотьбы кончается время летнего выпаса. После молотьбы все мужчины вместе должны подняться на Верхнее Пастбище. Им надо увести вниз своих жен и свой скот; надо взять посуду, и вещи, и все, что дал скот за лето... Скажи всем: сначала собрание, потом пусть идут наверх... А я скажу Женам Пастбищ: есть новый закон спускаться в селение и гнать скот без мужчин. И мы придем в день собрания...

- А если побоятся женщины?

- Если женщины побоятся, тогда Ниссо нужно отдать Азиз-хону. Я этого не хочу, Шо-Пир. Если побоятся женщины, значит, моему сыну не нужна его глупая мать, значит, мне умереть пора...

Поймав себя на полупризнании, Гюльриз положила костлявые пальцы на шею Шо-Пира, привлекла его лицо к себе, пытливым, долгим взглядом изучала выражение его глаз.

Шо-Пир ждал, не понимая порыва старухи.

- Так, Шо-Пир, - голос Гюльриз дрогнул. - Я смотрю на тебя, и я верю тебе, ты, наверно, святой человек, тебе можно сказать... Знать мне надо: ты хочешь, чтоб Бахтиор взял в жены Ниссо?

Шо-Пир сам не раз думал об этом. И сейчас, прямо смотря в блестящие глаза Гюльриз, он, не задумавшись, коротко сказал:

- Да, Гюльриз.

Но сказав так, почему-то сразу почувствовал свое одиночество, душа его затомилась. Однако он поборол себя. Сняв руку Гюльриз и не отпуская ее, горячо воскликнул:

- Да, нана, твоему сыну я хочу счастья... Завтра утром иди на Пастбище!

И тихо добавил:

- А мне теперь можно спать...

- Правда, Шо-Пир, время спать! - ласково промолвила Гюльриз и провела ладонью по мягким его волосам, как будто большая голова Шо-Пира была головою сына.

Шо-Пир встал и, подумав о том, что за все последние семь лет жизни никто ни разу не гладил его волос, со стесненным сердцем направился к платану, под которым его ждала кошма, заменяющая постель.

Лег на кошму. Залитый лунным светом, пробивающимся сквозь листья, вспомнил далекий, родной, уже семь лет не существующий дом... И тот страшный день, когда на своей полуторатонке, полной голодных, исхудалых красноармейцев, он подъехал к этому дому и увидел в саду только обугленные развалины. За два часа перед тем почтарь из его маленького городка позвонил по телефону в город и успел сказать: "Скорее! Пришли басмачи!.." В телефонную трубку был слышен выстрел, и голос почтаря оборвался... Шо-Пир гнал машину полным ходом. Въезжая в селение, видел пустившихся наутек всадников, подъехал к своему дому. Но было поздно: в развалинах лежали обугленные трупы двух женщин, ребенка и старика. Это были жена, мать, отец и маленькая дочка Шо-Пира. У всех, кроме дочки, оказалось перерезанным горло, а у дочки размозжена голова... И молодой шофер Санька Медведев, похоронив близких, уехал из городка навсегда и в тот же вечер вступил добровольцем в Красную Армию, чтобы бить, бить, без конца бить и уничтожать басмачей...

С тех пор никто никогда не приласкал его. Впрочем, однажды ласковая рука гладила его плечо. Но это была мужская, загрубелая в горных походах рука. Разве забудется день, когда все товарищи его, демобилизовавшись, отправлялись на север? Был вечер в пустынных горах, - каменная долина далеко простиралась от юрт. Командир, усатый, дородный Василий Терентьич, ввел Медведева в юрту, приказал всем выйти и, усадив боевого товарища рядом с собой, завел с ним разговор по душам. "Возвращайся с нами, чего ты блажишь?" - уговаривал командир, но Медведев молчал и, наконец, упрямо сказал: "Не поеду, не сердись на меня, Терентьич!" - и все впервые рассказал командиру. Тот слушал его, пощипывая выцветшие усы, поглаживая ладонью его плечо. "Понимаю, парень, - сказал, - коли не к кому тебе возвращаться, делай по-своему. Правильно тебе говорил комиссар. Я и сам привык к этим горам, кажется, никогда б не расстался... Ну, сыщи себе родимый дом, здесь живи. Везде есть хорошие люди, может, и правда сумеешь быть им на пользу!"

Вытянувшись гуськом, уходил отряд. Косые лучи закатного солнца освещали выгоревшие гимнастерки красноармейцев. Они удалялись верхами, и Медведев готов был уже рвануться за ними, - так больно вдруг стало сердцу. Но он опомнился, оглянувшись, увидел старого дунганца с жиденькой бородкой, который стоял за ним, сложив на животе руки, не стесняясь слез, катившихся по желтому, исхудалому лицу. Это был Мамат-Ахун, целый год скитавшийся вместе с отрядом проводник, которому тоже некуда было возвращаться и который решил стать погонщиком оставленных отрядом в кочевом ауле больных верблюдов... И, глядя на него, Медведев чуть было не заплакал сам.

И вот сколько лет прошло, старая жизнь забыта, даже слова "Санька Медведев" кажутся чужими, относящимися к кому-то другому, - было бы странно вместо привычного Шо-Пир услышать вдруг прежнее имя, - а ласка грубоватой мужской руки словно и сейчас ощущается на плече... И теперь это вот неожиданное прикосновение старухи! "Прав был Терентьич! - думает грустный Шо-Пир, глядя на раздробленный листьями лик луны. - Тут тоже есть хорошие люди, и что ж - разве не на пользу им я живу?"

Но горькие мысли, которые Шо-Пир всегда умел отогнать, на этот раз завладели им на долгие часы ночи... И, лежа на кошме, не противясь печальным раздумьям, Шо-Пир вспоминал всю свою странную, суровую, одинокую жизнь... И, сам не зная почему, неожиданно для себя задумался о Ниссо... Долго думал о ней с какой-то заботливой нежностью и постепенно перешел к мыслям о том, чт и как должен сделать он, чтобы добиться признания всеми ущельцами ее права жить в Сиатанге... Размышления Шо-Пира стали точными, он снова был человеком, воздействующим на ущельцев силой своего простого, решительного ума, человеком, знающим, чего хочет он, и умеющим подчинять себе обстоятельства так, чтобы они помогали ему идти к ясно представленной цели. И когда все нужные выводы были сделаны, когда луна закатилась за гребень горы, а привычный шум ручья снова возник в ушах, Шо-Пир повернулся на правый бок и погрузился в сон. Но в самый последний миг сознания, услышав храп Бахтиора, подумал: "А Бахтиор, конечно, любит ее!.." ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как в зало суда, в мирозданье,

Сквозь тяжесть застывших пород,

Легкости высшей созданье

Мысль - кодекс познанья несет...

...Так встаньте ж! То Жизнь идет!..

Судья камней

1

По календарю сиатангцев солнце стояло на коленях мужчины, потому что впервые этой осенью - вдоль ущелья дул сильный холодный ветер. Это исполинские ледники напоминали людям о своем существовании. Ночь была с легким заморозком, и потому факиры в своих просвистываемых ветром домах просыпались раньше обычного. Проснувшись, они сразу вспоминали, что хлеба уже убраны и что можно никуда не спешить. Вертясь от холода под рваными овчинами и халатами, каждый тешил свое воображение размышлениями о том, что не плохо было бы разжечь огонь в очаге и, присев перед ним на корточках, набраться на весь день тепла. Но зима была еще далеко, и тратить ветки колючки из запаса, заготовленного на зиму, мог бы только неразумный и расточительный человек. Нет, лучше проваляться под своим тряпьем до тех пор, пока солнце не встанет прямо над крышей дома и лучами переборет холод, принесенный ветром от ледников.

Только Бахтиор и Шо-Пир в это утро поднялись, как и обычно, рано. Накануне новый канал был окончен, русло расчищено на всем протяжении - от крепости до пустыря, и лишь в голове канала осталась огромная каменная глыба, преграждавшая путь воде. Эту глыбу Шо-Пир решил убрать в торжественный день открытия канала. Разговоры о советском празднике, о воде, о новых участках, о большом собрании велись по всему Сиатангу.

Направившись к пустырю, чтобы разметить и обозначить новые участки, Шо-Пир и Бахтиор зашли сначала к Исофу, затем к Караширу, разбудили их и вместе с ними пришли на пустырь. Ветер дул непрерывным потоком; казалось непонятным - откуда берется такая плотная, давящая масса воздуха; камни пустыря, пропуская ветер в свои расщелины, пели тоненькими протяжными голосами; слова, произносимые Шо-Пиром, уносились вниз по долине и почти не были слышны спутникам. Карашир ежился, горбился, кутаясь в лохмотья овчины, Исоф непрестанно поправлял свою раскидываемую ветром бороду, Бахтиор поднял ворот халата, и только Шо-Пир шел легко и свободно, словно никакой ветер не мог проникнуть сквозь туго обтянувшую его гимнастерку.

Шо-Пир любил ветер и в такую погоду всегда становился веселым.

Ни одного облачка не было в небе, оно казалось нежней, чем всегда, и прозрачность его представлялась тем более удивительной, что несущийся плотный воздух, казалось, можно было видеть, и не только слышать и ощущать.

Грядя нагроможденных скал отделяла селение от пустыря. Она обрывалась невдалеке от жилья Карашира. Пустырь - нижняя узкая часть долины - был сплошь, до самой реки, усеян мелкими камнями. В проходе между скалистой грядой и обрывом к реке Сиатанг виднелась лавка Мирзо-Хура. Мимо нее проходила тропа, ведущая из селения через пустырь к мысу, за которым начиналось глухое ущелье. Купец неспроста поставил свою лавку именно здесь: ни один человек, поднимающийся от Большой Реки, не мог бы обойти купца стороной.

Новый канал, пройдя все селение, вступал в пустырь между лавкой купца и грядою скал. Здесь он разветвлялся на десяток узких, веерообразно расходящихся канавок; каждой из них предстояло оросить один-два участка. Канавки по краям были выложены камнями, кое-где подкреплены ветками кустарника и принесенной из-за крепости глиной.

Бродя по этим, пока еще не тронутым водою канавкам, Шо-Пир и его спутники складывали на каждом участке каменную башенку. Шо-Пир выискивал плоский обломок сланца и острым камешком вырисовывал на нем хорошо понятные сиатангцам изображения.

Карашир и Исоф с недоумением следили за возникающими под рукой Шо-Пира рисунками.

- Зачем это? - спросил Карашир, когда Шо-Пир поставил на первой башенке осколок сланцевой плитки с нацарапанным на нем скорпионом.

Шо-Пир отделался шуткой и обозначил несколько других участков изображениями рыбы, змеи, козла...

Карашир и Исоф продолжали работу, решив про себя, что Шо-Пир совершает какой-то недоступный их пониманию священный обряд. Когда Карашир, всматриваясь в укрепленное на одной из башенок замысловатое изображение дракона, не утерпел и, качая с сомнением головой, осторожно спросил: "Что будет?" - Шо-Пир коротко по-русски ответил ему: "Жеребьевка", но тут же рассмеялся и объяснил, что в день открытия канала ущельцы будут тянуть наугад камешки с такими же точно рисунками.

- Вытянешь Змею - тебе участок Змеи достанется, вытянешь Рыбу - участок Рыбы.

Карашир сказал, что Шо-Пир это мудро и справедливо придумал, но был разочарован: в действиях Шо-Пира не оказалось ничего священного и таинственного.

Затем вместе с Исофом Карашир отстал и долго ходил молча, складывая новые башенки. А потом подошел к Шо-Пиру:

- Значит, большой праздник будет?

- Конечно, большой! Как же не праздник, когда такие, как ты, бедняки участки для посева получат?

- Хорошо, большой праздник! - мечтательно подтвердил Карашир. - Баранов зарежем, плов сварим, гору лепешек на молоке напечем. Ешь целый день! Вот такой толстый живот у меня будет! - Карашир развел руками и, ткнув пальцев Исофа, хихикнул: - У него кожи на животе мало, наверное лопнет! А еще, Шо-Пир, скажи: музыканты будут играть?

- Словом, ты, я вижу, когда-то на ханском празднике был? А мяса там много ел?

- Сам не был я, Шо-Пир... У сеидов был праздник... Я факир, факиры рядом стояли, смотрели... Много мяса было... Ио! Наверное, сорок баранов резали! Теперь все факиры на празднике будут, тоже надо баранов, ну, пусть не сорок, пусть десять. Нет, знаешь, лучше, пожалуй, двадцать... Где столько мяса возьмешь?

- А когда тот праздник был, где сеиды баранов брали?

- Своих резали, - быстро ответил Карашир, но осекся: - Нет, не своих у факиров брали тогда, у нас брали, мой маленький ягненок тоже на плов пошел.

- Значит, и теперь у тебя возьмем!

- Хе! - лукаво сощурился Карашир. - У меня нет барана.

- Нет? Ну, и есть ты не будешь! - решительно вставил молча слушавший Бахтиор.

- Как это? Все будут, а я не буду?

- Почему ты думаешь, Карашир, что все будут? - спросил Шо-Пир. - а другие где баранов возьмут? Или своих последних зарежут?

Карашир соображал медленно:

- Как же будет?

- Обойдемся и так...

- Праздник без еды? - с досадой сказал Карашир. - Значит, нам, как и при хане, есть не дадут?

- А кто дать должен?

- Кто праздник устраивает. Власть!

- А власть - это кто? Вы же сами - власть. Ты, кажется, думаешь: у меня или у Бахтиора сотня баранов есть? Подарить могу?

Карашир умолк. Перед его опущенными глазами были снова только сухие камни. Совсем нерешительно добавил.

- И музыканты не будут играть?

- Скучный праздник! - сказал Исоф, повернулся спиной к Шо-Пиру, стал разглядывать далекую ледяную вершину.

- Неужели, когда по вашим участкам вода побежит, скучно вам будет? произнес Шо-Пир, укрепляя новый рисунок на только что выложенной башенке.

Все промолчали. Задумчивым казался даже Бахтиор. До сих пор он как-то не думал об этом, но ему тоже представлялось... впрочем, он был вполне согласен с Шо-Пиром.

Ставя башенки, расчищая засоренные канавки на следующих участках, все хранили молчание. Возле башенки, обозначенной изображением Рыбы, Карашир остался один. Долго ходил вдоль канавки, определяя наклон участка, представляя себе, как по нему будет разливаться вода; измеряя его шагами, присматривался к камням, которые предстояло убрать перед посевом. Карашир, казалось, забыл, что ему сейчас следует участвовать в общей работе. Шо-Пир окликнул его:

- Что делаешь там, Карашир? Иди-ка сюда! Последняя башенка!

Карашир медленно подошел:

- Шо-Пир!..

- Что скажешь?

- Тот участок - Рыбы участок - мой будет, хорошо?

- Почему так? - сразу возбудился Исоф. - Пусть тогда мне пойдет!

- Нет мне! - горячо воскликнул Карашир.

Шо-Пир остановил их движением руки:

- Что спорите? Сказано - жребий!

- Пускай по жребию мне Рыба будет!1

- Не надо ему! Чем я хуже?

Шо-Пир рассмеялся:

- Идите-ка теперь по домам, кончена наша работа...

Карашир и Исоф, уныло перебраниваясь, ушли; ветер трепал их одежду. Задумчивый Бахтиор обратился к Шо-Пиру:

- Правду они говорит, Шо-Пир! Без еды какой праздник?

- Я и сам думаю, Бахтиор... Но что можем мы сделать? В будущем году иначе праздник будем устраивать, а пока... Вот если б караван сегодня или завтра пришел - лепешек из муки напекли бы, а я бы им русский пирог приготовил. Не ел, небось, никогда? Беспокоюсь я: черт его знает, не случилось ли, с самом деле, беды с караваном? Ни слуха о нем. Нехорошо получается.

- Очень нехорошо, Шо-Пир! Домой пойдем теперь?

- Пойдем, пожалуй...

По расчетам Шо-Пира, караван давно уже должен был прийти в Волость.

Кроме пути вдоль Большой Реки, по которому было десять дней караванного хода, существовал и другой, соединявший Сиатанг с Волостью, путь - прямиком через труднодоступный перевал Зархок и далее, к Большой Реке, соседним зархокским ущельем.

Этим недоступным для каравана путем опытный и бесстрашный пешеход мог бы достичь Сиатанга из Волости за семь суток.

Шо-Пир знал, что едва караван придет в Волость, оттуда сразу же пошлют в Сиатанг гонца с сообщением, сколько ослов ущельцы должны направить за предназначенными им грузами.

Но проходили и семь суток и десять суток, истекали все новые, перекладываемые Шо-Пиром со дня на день сроки, а ни гонца, ни каравана не было. Шо-Пир тщетно ждал хоть каких-нибудь известий.

Убежденный, что караван придет, Шо-Пир обещал ущельцам, строившим канал, расплатиться с ними мукой. Поверив Шо-Пиру, многие из них ради работы на канале пренебрегли домашним хозяйством. Вместо того, чтобы ставить капканы в горах, запасаться съедобными травами, сеять неприхотливый, многосемянный, но вредный для здоровья патук, они половину лета ворочали камни, прокладывая новое русло. Даже те, у кого были посевы, не могли без охоты, без заготовки съедобных трав, без новых долгов купцу обеспечить себе на зиму хотя бы полуголодное существование...

Все свои надежды Шо-Пир возлагал на караван. Письмо, давно принесенное Худододом из Волости, гласило, что караван покинул исходный пункт еще весной - значит, должен был прийти обязательно. Мало ли что, однако, могло с ним по дороге случиться! Во время блужданий с красноармейским отрядом Шо-Пир изучил хорошо пространства Высоких Гор и потому теперь ясно представлял себе путь каравана. Высочайшие перевалы, безлюдные нагорные долины тянулись вдоль неспокойной Восточной границы; проведав о первом караване советских товаров, рискнувшем направиться к малоисследованным окраинам Советского государства, сюда могла ворваться какая-нибудь басмаческая банда...

Сейчас, шагая вместе с молчаливым Бахтиором по неровной тропинке, Шо-Пир убеждал себя, что караван, конечно, обеспечен хорошей охраной и потому, без сомнения, придет. Значит, нужно добиться, чтобы ущельцы до его прихода не растратили зерно, - иначе им нечего будет сеять весною.

- Я вот что решил, Бахтиор, - заговорил Шо-Пир. - Надо, чтоб ущельцы вынесли постановление: собранного зерна не трогать! Как ты думаешь, всем ли понятно, почему урожай в этом году плох?

- Конечно, понятно: старый канал - воды мало; зимой лавины ломали его; дождей почти не было; посеяли мало, помнишь, половина народу у купца зерно в долг брала!

- Вот-вот, это главное: нехватка воды и купец... Если первое понимают все, а второе...

- Шо-Пир! - неожиданно раздался звонкий голос Ниссо; ни Бахтиор, ни Шо-Пир не заметили, что идут уже по своему саду.

Ниссо выбежала из-за деревьев.

- Посмотри, как я сделала, готово теперь!

- Что готово? - не сразу понял Шо-Пир, разглядывая ее руки, измазанные до локтей ярко-красной краской.

- Выкрасила! Смотри!.. Иди сюда! - и осторожно, двумя пальцами, потянув Шо-Пира за рукав гимнастерки, Ниссо увлекла его за собой.

Бахтиор пошел следом, чуть обиженный: и на этот раз, как всегда, Ниссо обращалась к Шо-Пиру.

Возле обеденного стола под ветвями платана, натянутое между стволами деревьев, алело полотнище; с него капала красная краска. Под деревом на трех закопченных камнях стоял большой чугунный котел, до краев наполненный той же, уже остывающей краской.

Полотнище было половиной ветхой красноармейской простыни Шо-Пира, доселе хранимой бережно, а в это утро разорванной им пополам, чтобы сделать два красных флага.

Рано утром Шо-Пир вместе с Ниссо кипятил в котле сушеный цветок "садбарг", собранный за лето Гюльриз, чтоб варить из него краску для шерстяных ниток. Ниссо отлично справилась: полотнище было выкрашено ровно, без пятен.

Накануне Шо-Пир долго объяснял Ниссо, что такое флаг, и почему он должен взвиться над новым каналом, и что такое революция, и кто был Ленин, как заботился он обо всех людях в мире, которые честно трудятся. Ниссо слушала Шо-Пира с огромным вниманием, шепотом повторяла великое имя и с таким чувством, будто впервые проникает в сокровенную чудесную тайну, запоминала каждое произносимое Шо-Пиром слово.

Все чаще в последние дни пыталась Ниссо представить себе громаду необъятного мира, существующего за пределами видимых гор. Самые фантастические, сказочные образы возникали в ее представлении всякий раз, когда, наслушавшись Шо-Пира, не в силах заснуть, она подолгу смотрела на звездное небо. Чем ближе к порогу неведомого подводил ее своими удивительными рассказами Шо-Пир, тем скорее хотелось ей проникнуть в это неведомое, узнать все, о чем до сих пор она никогда не думала.

Она безусловно поверила Шо-Пиру, что красный цвет - цвет свободы и счастья, и сделала простой вывод: флаг над каналом будет талисманом, несущим в Сиатанг счастье. И весь день, пока она красила полотнище, ей думалось, что раз она сама трудится над созданием этого талисмана, прикасается к нему и первая держит его в руках, то больше всего счастья и свободы достанется ей самой... Вот почему так радостно она встретила Шо-Пира сейчас, вот почему волновалась, желая услышать от него, что все сделано ею в точности так, как нужно! И пока Шо-Пир разглядывал натянутое между стволами полотнище, Ниссо блестящими от волнения лазами следила за выражением его лица. Шо-Пир был доволен.

- Хорошо! - медленно сказал он и повторил: - Хорошо сделала! А второе где?

- Вот! - просияла Ниссо, подскочила к котлу, сунула обе руки в красную жидкость; осторожно извлекла из нее вторую половину окрашенной простыни и, разворачивая ее над котлом, подала уголок Шо-Пиру.

- Держи! Крепко держи! - повелительно крикнула она, увидев, что уголок чуть не выскользнул из пальцев Шо-Пира. - Сразу давай развернем, выше подними, пусть вода сойдет, иначе будет пятно!

Шо-Пир повиновался, и второе алое полотнище натянулось между стволами тутовника.

- Вот! - гордая своей работой, сказала Ниссо. - Это где будет?

- А этот мы над новыми участками поставим... Смотри, Бахтиор! Разве может быть праздник скучным? А? Без красных флагов в самом деле соскучился я! Смотри: горит! - И, как-то вдруг увидев за малым большое, с вдохновением добавил: - Ведь мы же с тобой, Бахтиор, революцию делаем!

Бахтиор смотрел не на флаг, а на Шо-Пира. В эту минуту его простодушное лицо выражало такую чистую радость, что Бахтиор улыбнулся, сам не зная чему. Шо-Пир, словно вдруг спохватившись, что обнажил свою душу, с нарочитою грубоватостью произнес:

- А ужин, Ниссо, конечно, забыла нам приготовить, а?

- Не забыла! - самолюбиво отвергла упрек Ниссо.

- Все гороховую похлебку варишь? Ох, надоело! Ну, тащи ее поскорей, есть хотим. Иди же да руки хорошенько отмой!

Ниссо ушла нехотя, удивленная, даже обиженная внезапной строгостью тона Шо-Пира.

- Так вот! - решительно повернулся к Бахтиору Шо-Пир. - Я и говорю: нехватка воды и купец... Это главное. Вода теперь будет, а купец... Надо сделать так, чтобы на будущий год от купца не зависеть. Запретить всем молоть зерно, чтоб до прихода каравана потерпели. Караван привезет муку, раздадим ее, пеки тогда хоть гору лепешек, а пока...

- Как запретишь, Шо-Пир?

- Всего бы лучше: собрать зерно у людей - да под один замок. Но так, чтоб поняли и сами принесли добровольно!

- Не выйдет это, Шо-Пир! Никто не понесет! Старики скажут: отобрать зерно у нас хотят. Не поймут!

- Не поймут? Пожалуй, так... Что ж, останется одно: пусть держат у себя, но обещают не молоть до каравана...

- Если у себя - обещать могут...

- Вот! Ты и поговори со своими теперь же... А на собрании объявим, попробуем убедить всех! Смотри, Ниссо похлебку несет! Молодец она, без Гюльриз с хозяйством отлично справляется.

Ниссо осторожно несла на вытянутых руках маленький дымящийся чугунный котел, сосредоточенно глядя под ноги...

Шо-Пир быстро пошел ей навстречу и взял из ее рук котел.

2

Ветер дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за лето пыль, срывая плоды и листья с деревьев, вздымая над селением солому, выхваченную из прикрытых камнями, сложенных на крышах стогов. В ночь перед открытием канала он внезапно стих. При большой зеленовато-желтой луне в селении Сиатанг наступила полная тишина. Утром воздух был особенно чист, селение казалось умытым.

В туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи длинном яхбарском халате Мирзо-Хур вышел из своей лавки и, прислонясь к обогретой солнцем стене, долго смотрел на горы, на просыпающееся селение, не белесоватые космы стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и чесучовой рубашке, шнырял мимо него, налаживая навес над своей цирюльней: брадобрей в это утро ждал посетителей.

Закрепив навес, Кендыри прислонился к стене рядом с Мирзо-Хуром, неторопливо направляя на черном каменном оселке большую, кривую, как нож мясника, железную бритву. Мирзо-Хур, постучав о ладонь маленькой тыквинкой-табакеркой, высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого табаку. Заложив табак под язык, протянул тыквинку брадобрею. Кендыри отрицательно качнул головой, его бесстрастное, всегда недвижное лицо обратилось к Мирзо-Хуру, и купцу показалось, что презрительные глаза Кендыри о чем-то спрашивают его. Мирзо-Хур помолчал, привесил тыквинку к поясу, запахнул халат; подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В эту ночь купец несколько раз просыпался и все размышлял о том, что расчеты его на предстоящий день никак не оправдываются. Единственным человеком, с которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри, и потому, сплевывая зеленую от табака слюну, сдерживая набухшее зелье, прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:

- Это у них называется праздник?

- Праздник, - подтвердил Кендыри.

Купец, заложив руки за спину, поковырял пальцем осыпающуюся глину стены.

- Когда у хана праздник бывал, нас, купцов, он согревал, подобно благословению покровителя... А этот вот, как ветер над ледниками, - ничего не несет в себе, пустой! Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку муки или ягод или горсть соли... Ничего!.. Не могу больше жить здесь, Кендыри! Уйду. Совсем уйду... В Яхбар, в Гармит или еще дальше - куда ноги осла понесут меня, все равно! В пустыне жить лучше... Ума во мне нет, прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?

- Молчи! Ты знаешь зачем! - сухо ответил Кендыри, щуря глаз на сверкающее лезвие бритвы.

- А, Кендыри, что такое "молчи"? Зачем мне ждать того, чего, пожалуй, вовсе не будет? Верных в этом мире мало ль, что жить мне среди неверных? Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда она принесет десять, можно затратить сто, когда они дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу здесь... Что это дает мне, кроме твоих обещаний?

- Ты не все видишь, Мирзо. У кабана глаза короткие, смотрит вниз, неба не видит. Ты - человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?

- Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь. Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока - брадобрей!

- Без брадобрея и борода пророка не обходилась! - бесстрастно произнес Кендыри. - Погоди, и она растет...

- Я умру прежде, чем она вырастет! Дикому козлу среди камней и тому каждый день нужно щипать траву.

- У тебя есть трава.

- Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один на нее или любовь?

- Зачем тебе знать это?

- Хэ, зачем! Гнев один - больше сорока монет не даст, просить нечего. Любовь - даст сто монет, умно поговорить - двести даст! Как ты разговаривал с ним?

Кендыри надоели жалобы Мирзо-Хура.

- Хочешь знать как? Хорошо. Я тебе скажу. Я не разговаривал с ним.

- Ты не был у Азиз-хона? - всплеснул руками купец. - Ты же мне сказал: был.

- Был во владениях его. Ниссо от него убежала, разве не довольно мне знать?

- Кендыри, я не понимаю тебя! Почему ты не разговаривал с ним?

- Разговаривать - обещать. Обещать - сделать. А девчонка пока еще здесь.

Мирзо-Хур понял, что Кендыри злится. Всегда, когда Кендыри злился, он говорил отрывисто. Но Мирзо-Хур хотел выяснить все до конца:

- Сегодня здесь, завтра там будет. Как рассуждаешь? Сегодня собрание. Верные ходили ко мне, я к ним тоже ходил, думают одинаково: гнать ее надо отсюда. Свое слово скажут. Я тоже скажу. Ты скажешь, и разве тебя не послушают? Есть люди - знают: за твоими словами горы. Ты разговаривать будешь?

Кендыри слушал нахмурясь. Даже всегдашняя застывшая улыбка сошла с его насупленного лица. Он медлил с ответом, явно испытывая терпение купца.

- Возможно, буду... - наконец неопределенно ответил он и добавил с досадой: - Довольно об этом, Мирзо. Смотри, народ идет. Я что? - Кендыри хихикнул. - Брадобрею тоже деньги зарабатывать надо! А ты... хочешь быть маловерным? Уйти хочешь? Иди! Только, уйдя, с кого получишь долги?

- А живя здесь, я их получу?

- В сто раз получишь, Мирзо! Когда у верблюда большой путь в пустыне, он семь дней ничего не пьет! А если терпенья нет - дело твое, иди!

Оставив встревоженного купца, Кендыри, помахивая бритвой, встал под навесом цирюльни, осклабился двум подошедшим к нему надменным старикам. Купец, пожевывая губами, медленно удалился в лавку.

Острогранный коричневый камень составлял все оборудование цирюльни. Посетитель, подогнув ноги, усаживался на камень; рядом с посетителем Кендыри ставил большую деревянную чашку с мутноватой речной водою. Один из двух пришедших стариков, зобатый, с всклокоченной бородой, сказав слова приветствия, занял указанное ему место и замер в молчании. Второй старик присел на корточки и, прислонившись к стене, подставил солнцу свое лицо, закрыв пораженные трахомой глаза, казалось, задремал.

Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.

Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и, глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною. Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки, плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его рука была самым замечательным оселком.

- На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри молчаливого посетителя.

- Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?

- Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, - произнес Кендыри. - Но ты приходи. Русский много говорить будет.

- Не для меня будет.

- Может быть, против тебя будет. Волки нападают на стадо, пастухи не должны бежать.

- У пастухов таких зубов нет. Старый судья теперь не судит, сельсовет теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.

- Старый судья может справедливое слово сказать... Разве ты не считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?

- Бобо-Калон бедней всех сейчас, - тихо произнес Науруз-бек и нагнул голову, предоставляя брадобрею заросшую, морщинистую шею. - Но справедливости нет. Ничего не дадут ему.

- Откуда знаешь?

- Есть и факиры, которые думают так, как я. Исоф недавно при всех говорил, через него пробовали мы наше слово. Бахтиор собакой Бобо-Калона обругал, сам Бобо-Калон слышал.

- Да-а... - протянул Кендыри, берясь за голову старика, - а ты все-таки приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так нужно.

- Если нужно, приду! - согласился Науруз-бек и замолк.

Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь, простирающийся за лавкой до осыпи, которой ограничивалась нижняя часть сиатангской долины. Он давно уже заметил несколько бродивших там ущельцев; изучая намеченные башенками участки, они, видимо, рассуждали о том, кому какой участок достанется. Среди этих людей Кендыри видел Исофа и Карашира, они о чем-то горячо спорили, размахивая руками, сердясь, наклоняясь к канавкам, перебрасывая с места на место камни...

Кендыри знал, о чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он, когда спорщики приблизятся к цирюльне.

Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым стариком. Науруз-бек тем временем зашел в лавку, и оттуда слышался приглушенный разговор. Кендыри не сомневался, что купец говорит о Ниссо.

Брея старика, Кендыри спокойно обдумывал каждое слово, какое он скажет сегодня на собрании. От этих слов зависит многое в успехе задуманного им плана - плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано или поздно станет двигаться сообразно его желаниям. Ошибок с этой сложной и умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!

Когда второй, торопливо побритый старик поднялся с камня, а яростно спорящие Карашир и Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не повышая голоса, Кендыри произнес:

- Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?

- Не надо, - с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.

- Почему не надо? Сегодня праздник. Ничего с тебя не возьму, хочу сделать твое лицо красивым. Садись! И ты, Исоф, тоже садись, подожди. Кендыри подавил смешок и добавил: - Всем, кто участки получит, сегодня даром бороды брею!

"Кто откажется от бесплатной услуги? - подумал Карашир, сел, скрестив ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все еще думая об их споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри и молча уселся на землю.

- Скажи мне, Карашир, - сказал Кендыри, - с нового участка камни на спине станешь таскать?

- Почему на спине? Осел есть у меня.

- А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?

Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над ним лицо брадобрея.

- Почему возьмет?

- А что еще с тебя взять?

Карашир уверенно махнул рукой:

- На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.

- На будущий! - усмехнулся Кендыри, держа над головой Карашира бритву: - Но в этом году станешь просить у купца еще?

- Не стану! - Карашир повернулся спиною к Кендыри. - Плюю теперь на купца!

- Плюй, плюй! - нажимая лезвием, произнес Кендыри. - А пока, я слышал, купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.

- Не может этого быть! - прямо сказал Карашир, однако умолк и больше уже не произносил ни слова. В самом деле, что, если купец потребует все долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в лицо прошлый раз? Не только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и двух оставшихся кур, и... Карашир начал подсчитывать в уме все свои долги и даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо ворочающим его голову... Карашир подумал, что, пожалуй, зря поругался с купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.

- А ты не отдавай ему ничего, - склонившись к самому уху Карашира, прошептал Кендыри.

- Как? - Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва успел отвести бритву.

- Так... Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?

- Шо-Пир? Нет! Как можно?

- Когда скажет он - меня вспомни! - так же тихо произнес Кендыри и сразу заговорил громко: - Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись, тоже будешь красивым!

Но тут они услышали отдаленный отрывистый звук бубна, которым - было условлено - Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже забыв поблагодарить Кендыри, Карашир поспешил на зов.

Из садов и домов селения в узенькие проулочки, слыша настойчивый и нарастающий дробный звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись к тропе, ведущей в крепость.

3

Ветер, словно ему была нужна только передышка, задул снова.

Над полуразрушенной стеной крепости, в сплошной струе ветра, трепетал красный флаг.

Ниссо, оставшаяся дома одна, все утро всматривалась в прозрачную даль, чтоб увидеть, когда этот флаг появится. Ниссо очень хотелось быть в этот день на канале, но Шо-Пир велел ей остаться дома и не уходить никуда, пока не придет за ней Бахтиор или пока с Верхнего Пастбища не вернется Гюльриз. Впервые в своей жизни Ниссо скучала по людям и, не зная до сих пор скуки, не понимала, что с ней происходит. Ей хотелось побежать к крепости и увидеть, как вода потечет по новому руслу; ей хотелось быть вместе с Шо-Пиром; ей не сиделось на уже привычной террасе, с которой видны были и селение, и река, и крепость, и пустырь, недавно изрезанный тоненькими канавками. Но Ниссо слишком хорошо знала, что сегодня решается ее судьба, что ущельцы сегодня будут много и долго о ней говорить, что сам Шо-Пир беспокоится о том, чем кончатся эти разговоры. Когда ей приходило в голову, что вдруг, в самом деле, ее отдадут Азиз-хону, она снова чувствовала себя затравленным зверьком. Шо-Пир сказал, что этого никогда не будет, но ведь он не бог, он один, тех людей много, может быть, они окажутся могущественнее его? Все последние дни Ниссо жила в неукротимой тревоге за свою судьбу; наблюдая за Шо-Пиром и Бахтиором, она чувствовала, что они тоже тревожатся; Шо-Пир совсем не смеялся над ней последние дни, был как-то особенно ласков. Ниссо угадывала, что он думает о ней чаще, чем хотел бы показать ей...

Все утро Ниссо смотрела с террасы вниз; слушала призывный звук бубна, видела людей, идущих через селение. Они еще не дошли до крепости, когда, встречая их, над древней стеной взвилась полоса красного флага. "Моя душа в нем!" - подумала Ниссо и едва удержалась, чтоб не побежать туда. Затем люди вошли в полуразрушенные ворота крепости, прошли сквозь нее и направились выше, в глубь ущелья, - гора скрыла их от Ниссо...

Над стеной крепости в сплошной струе ветра трепетал красный флаг...

Ущельцы, собравшиеся на узком каменистом берегу реки Сиатанг, там, где была голова канала, смотрели на этот флаг, и на сухое русло канала, и на обломки скалы, лежащей поперек русла, над самым обрывом в реку, и на Шо-Пира, и на Бахтиора, - все ждали, что будет дальше, и разговаривали между собой почему-то вполголоса.

Шо-Пир, сидя на краю канала, тоже очень тихо переговаривался о чем-то с Бахтиором; тот, позабыв, что на его коленях лежит двуструнка, уже не играл на ней, а только чуть пощипывал жильную струну. Струна под его пальцами издавала все один и тот же тоненький звук.

Ущельцы - молодые и старые - были в халатах: серых, черных, коричневых. Босые и в цветных чулках, выпиравших из сыромятной обуви, они сидели и лежали на камнях вдоль русла канала, а некоторые взобрались на скалы, взгроможденные над рекой.

Среди пришедших сюда не видно было только Бобо-Калона; он с утра не выходил из своей башни и явно не желал показываться снующим через крепость людям. Купец и Кендыри тоже не пришли. Женщин не было ни одной, но Шо-Пир то и дело поглядывал в сторону верховий ущелья, ожидая появления Гюльриз с Женами Пастбищ. Тропа, уходящая туда, оставалась, однако, безлюдной. Уже четверо суток прошло с тех пор, как Гюльриз ушла на Верхнее Пастбище, и Шо-Пир не знал, что происходит там. Он признавался себе, что если намерение Гюльриз окончится неудачей, то ему придется увезти Ниссо в Волость и оставить там, ибо мало ли что может произойти с ней в селении? Как добиться благоприятного решения участи Ниссо? Все последние дни Шо-Пир продумывал речь, которую произнесет на собрании, и подбирал в уме доводы, наиболее убедительные для ущельцев.

Когда все ущельцы собрались, Шо-Пир приступил к делу без всякой торжественности.

- Сейчас пустим воду! - негромко сказал он, обращаясь ко всем. И, обойдя обломок скалы, коротким жестом подозвал к себе готовых взяться за работу ущельцев. - Давайте, товарищи, уберем эту глыбу! А ты, Худодод, иди к голове канала и слушай. Когда я три раза ударю в бубен, пусти воду в канал!

Человек двадцать, подсунув под остроугольную глыбу ломы и кирки, толкая друг друга, старались сдвинуть с места последнюю преграду.

Отбросив беспокойные мысли, Шо-Пир тоже навалился на лом.

- Дружней! Дружней! Вот так!

Глыба со скрипом повернулась, ущельцы разом от нее отскочили, она закачалась, давя мелкие камни, тяжело прокатилась вниз, с грохотом ударилась в край берегового утеса и бухнулась в реку Сиатанг... Шо-Пир трижды ударил в бубен. Худодод несколькими ударами лома выбил середину каменной, укрепленной лозами кустарника стенки, вода мгновенно развалила ее, хлынула из реки в освобожденное русло канала. Ответвленная от основного, круто уходившего вниз течения, вода перестал бурлить и, набежав в оставшуюся от сброшенной глыбы яму, быстро ее заполнила, решительно устремилась дальше, разлилась во всю ширину канала, понеслась к крепости. Толпа ущельцев молча наблюдала ее стремительный бег. Карашир вдруг сорвался с места и с криком: "Ио, Али!" побежал вдоль канала. И все, кто стоял и смотрел на воду, словно подстегнутые этим криком, с веселыми возгласами ринулись вслед за Караширом.

Крича: "Вода! Вода! Вода! Вода!" - Карашир как безумный пробежал через крепость, спрыгнул на тропу, ведущую к селению, и помчался по ней, стараясь перегнать воду. Ущельцы, крича во весь голос, бежали за ним...

Охваченный общим порывом Бахтиор, зажав под локоть двуструнку, тоже было устремился за ними, но оглянулся и увидел, что оставшийся один Шо-Пир, улыбаясь, неторопливо идет вдоль канала; Бахтиор сразу остановился, будто и не думал бежать, со смехом указал Шо-Пиру на толпу:

- Смотри, Шо-Пир! Как козлы прыгают!

- Даже те, кто до сих пор только рты с насмешкой разевали! - ответил Шо-Пир. Его голубые глаза заискрились, а сквозь здоровый загар проступил легкий румянец. - Идем со мной. Большое дело сделано, Бахтиор!

Достигнув селения, вода коричневой змеей пересекла его. Прыгая через ограды, сокращая путь сквозь сады, рассыпаясь по переулочкам, ущельцы бежали к раскинутому за селением пустырю. Женщины выбирались на плоские крыши, били в бубны и перекрикивались, а платья их трепетали на сильном ветру. Дети, прыгая, суетясь, перебегали путь взрослым, швыряя в воду мелкие камни, оглашали весь Сиатанг веселым визгом.

Вода понеслась мимо лавки купца. Мирзо-Хур и Кендыри, стоя под навесом цирюльни, молчаливо глядели на мелькающих мимо них сиатангцев. Сразу за лавкой вода веером разбежалась по узким канавкам, обрамлявшим участки каменистого пустыря. Устав от бега, старики, отставая от молодежи и набираясь степенности, шли теперь, тяжело дыша, уже стыдясь охватившего их порыва.

Позади всех, вместе с Бахтиором, медленно шел молчаливый Шо-Пир. Он приблизился к пустырю, когда вода растеклась по всем канавкам, а ущельцы, уже успокоенные, бродя по каменной россыпи, снова спорили: кому какой достанется участок... Выбрав среди камней пустыря большую и возвышенную гнейсовую плиту, Шо-Пир встал на нее.

- Теперь пора! Бахтиор, открывай собрание!

- Собрание! Собрание! - замахав руками, во весь голос завопил Бахтиор. - Здесь собрание будет. Зовите всех женщин, сами садитесь!

Накануне Бахтиор обошел все дома в Сиатанге и велел ущельцам прийти на собрание вместе с женщинами. Никто из ущельцев вчера не возражал, но сейчас, усаживаясь рядом с Шо-Пиром за гнейсовой плитой, как за большим столом, Бахтиор видел вокруг только мужчин. Впрочем, Бахтиор нисколько не удивился. Шо-Пир напрасно надеялся, что женщины придут, - вот ни одной не видно: те, что гремели в бубны, стоя на крышах, снова попрятались по домам; разве пустит на собрание жену хоть один муж!

Но под грядою скал показалась одинокая женская фигура. Шо-Пир и Бахтиор вгляделись: это шла, приближаясь к ним, Рыбья Кость.

- Смотри! Жена моя! - подскочил к Шо-Пиру возбужденный и радостный Карашир. - Я сказал ей: побью, если на собрание не придет!

Шо-Пир отлично знал, что Карашир и букашки зря не обидит и что именно Рыбья Кость всегда бьет своего мужа.

- Вижу, боится тебя жена! Уж я тебя прошу, пожалуйста, не бей ты сегодня ее.

- Пришла! Пожалуй, не буду, - важно ответил Карашир и, вполне удовлетворенный разговором, отошел в сторонку.

По тропе к пустырю приближались четыре женские фигуры. Все со вниманием воззрились на них, глядя, кто это может быть. Но, когда женщины приблизились и все узнали в них верных Установленному старух, никто не стал интересоваться ими, и они уселись на камни поодаль от мужчин. Рыбья Кость подошла к Караширу и усадила его рядом с собою.

Неожиданно для всех на пустыре показался Бобо-Калон. Он шел, важный и гордый, как патриарх, не глядя на окружающих, не отвечая на приглушенные приветствия своих приверженцев. Он шел, опираясь на палку, не перепрыгивая с камня на камень, а выбирая плавный путь между ними; серебряная пряжка блистала на солнце, показываясь на туго стянутых шароварах Бобо-Калона всякий раз, когда ветер надувал полу его белого, с длинными рукавами халата. Дряхлый сокол покачивался и чуть приподымал крылья, сохраняя равновесие на плече своего хозяина... Бобо-Калон сел на камень позади всех, положив палку у ног, и опустил глаза, явно не желая замечать окружающего. Сокол на его плече задремал. Увидев Бобо-Калона, Мирзо-Хур и Кендыри отделились от стены лавки и тоже направились к пустырю. Обойдя всех ущельцев и словно не выбрав подходящего места, они повернули обратно. На их пути сидели Карашир и Рыбья Кость. Проходя мимо них, купец как бы невзначай наклонился и тихо пробормотал Рыбьей Кости:

- За Ниссо стоять будешь - все долги потребую!

- Что он сказал тебе? - быстро спросил жену Карашир, едва купец и Кендыри прошли мимо.

- Сказал: муж у тебя дурак! - огрызнулась Рыбья Кость, и Карашир недовольно зашмыгал носом.

Купец и Кендыри подсели к Бобо-Калону, что-то сказали ему. Но Бобо-Калон, насупившись, не поднял опущенных глаз.

- Не пришла нана, - беспокойно шепнул Бахтиор Шо-Пиру, - без женщин собрание... Как разговаривать будем?

Шо-Пир тревожился не меньше Бахтиора, предвидя, что разговора о Ниссо не миновать, - неспроста сюда явился Бобо-Калон, неспроста приплелись закоснелые в древних обычаях старухи, неспроста Мирзо-Хур и Кендыри подсели к Бобо-Калону... Ну пусть! Как бы там ни было, от их злобы Шо-Пир девочку убережет, а собрание поможет ему уяснить многое во взаимоотношениях ущельцев!.. Во всяком случае, следовало отвести разговор о Ниссо на самый конец собрания: может быть, все же часть приверженцев Установленного до конца не досидит?

Видя, что на пустыре собрались почти все сиатангцы, что, удобно расположившись на камнях, они уже ждут с нетерпением, Шо-Пир тихо сказал Бахтиору:

- Ну что ж, начинай!

Бахтиор поманил к себе Худодода и двух молодых ущельцев, членов сельсовета. И когда все они подсели к гнейсовой плите заменяющей стол, Бахтиор наклонился и вытянул из-за камня свернутый красный флаг, спрятанный здесь накануне, - второй флаг, выкрашенный Ниссо. Туго запахнув халат, Бахтиор оперся рукою о плиту. Кромка камня пришлась ему чуть выше колен, он легко вспрыгнул на каменный стол, выпрямился во весь рост и, широко размахнувшись древком, распахнул красный флаг, сразу подхваченный шумно затрепетавшим в нем ветром.

- Ио! - крикнул из толпы восхищенный Карашир и сразу умолк: Бахтиор, требуя тишины, взмахнул левой рукой и быстро, решительно заговорил...

Шо-Пир улыбнулся и, взяв из руки Бахтиора древко флага, вставил его в расщелину камня.

4

Сорок три женщины - почти половина жительниц Сиатанга - проводили лето на Верхнем Пастбище. Жили они в складнях из остроугольных камней, затыкали сухой травой щели, спали, прижимаясь к теплым бокам овец, вместе с овцами дрожали по ночам от леденящего ветра, вместе просыпались еще до рассвета. С рассветом выгоняли овец и коров на пастбище - узкая высокогорная долина наполнялась блеяньем и мычаньем стада, лениво разбредающегося по склонам, заросшим альпийскими травами. Даже в середине лета трава по ночам покрывалась инеем, а иногда и снегом; женщины, выгоняя скот, шли босиком, и ни одной из них не приходило в голову, что где-либо может быть жизнь без вечной стужи, ледяных ветров и лишений. Рассвет заливал розовыми тонами облака, стоявшие в долине густым туманом. Громады облаков неспешно поднимались, как ленивые многолапые чудища, гонимые ветром на голубое небесное пастбище; скалистые склоны по бокам долины оказывались черными и блестели от мириад росинок, игравших в косых лучах солнца; заиндевелая шерсть овец становилась мокрой, стада окутывались легким клубящимся паром: солнечное тепло медленно вступало в долину. Жены Пастбищ вместе с животными радовались теплу, их тела переставали дрожать, вновь наливались жизнью...

Начинался обычный день. На зубах животных похрустывала трава, женщины заводили тихие песни, рассказывали одна другой сны, вспоминали своих детей и мужей, забыв о вечно повторяющихся страхах ночи. И вот уже где-нибудь под скалой занимался огонек костра, в воздухе пахло кизяковым дымком, дымок, курчавясь, стлался по долине, на углях сипели чугунные и глиняные кувшины, кипела вода, подбеленная молоком... Женщины собирались вокруг костров, ломали твердые шарики кислого козьего сыра, насыщались и снова расходились по долине следить, чтобы какая-нибудь овца не застряла в расщелине между камней, не утонула в ямах, заполненных стеклянно-чистой водой журчащего посреди длины ручья, не забежала бы слишком высоко на обрывистый склон...

Вечерами женщины возвращались в задымленные каменные берлоги, доили коз, овец и коров, бережно несли широкие долбленые чаши, мешали деревянными ложками молоко, сбивали сметану и масло, наполняли простоквашей кислые бурдюки, висевшие по стенам на больших деревянных гвоздях; а затем вечеровали у костров, беседуя о мужчинах, которым вход сюда запрещен, о любимых животных, о туманах, которые с темнотой вновь подбирались к долине, о солнце, которое с каждым днем ходит все ниже над ледяными зубцами гор, о дэвах - добрых и злых, маленьких и больших, смешных и страшных...

Новая ночь заставала женщин лежащими среди сбившихся в кучу овец, женщины засыпали не сразу, перед сном им бывало страшно, они думали о таинственных духах, летающих между высокими звездами, иногда затмевая их. Они боялись снежных барсов, иной раз подкрадывающихся к оградам летовок, мяукающих, как огромные хищные кошки... Заснув, наконец, женщины ворочались до утра, вцепляясь ногтями в теплую овечью шерсть, то одна, то другая охала и стонала, бессильно борясь со страшными снами...

Над ними завывал ветер, потрескивали висячие ледники, бродила бездомная холодная луна, стремясь пробиться сквозь темные облака, напитывая их зеленоватым светом.

Сюда, в эту спрятанную среди горных вершин долину, три дня назад пришла из Сиатанга Гюльриз. Прежде всего она обошла все стадо, разыскала свою корову и двух овец, пощупала овечьи бока, потрогала вымя коровы, прошептала: "Благодаренье покровителю, не болеют!" - и только тогда направилась к летовке, чтобы отдохнуть после трудного подъема и - еще до темноты поспать. Вечером, когда все сорок три женщины собрались в летовке, Гюльриз рассказала о том, что делается внизу, кто и сколько собрал зерна, кто болен и кто здоров, о взрыве башни, о новом канале и новых участках, обо всем, что интересовало каждую проводившую здесь лето женщину. Не все относились к Гюльриз одинаково, не все разговаривали с нею как с равной. Здесь были две или три жены обедневших сеидов, здесь была родственница ушедшего в Яхбар халифа, здесь была племянница судьи Науруз-бека. Остальные были женами и дочерьми факиров, но некоторые из них не любили Гюльриз за то, что ее сын Бахтиор не признавал Установленного... Но все-таки все эти женщины жили здесь одинаковой жизнью и помогали одна другой, все тосковали и мерзли, вместе пасли стада, вместе боялись дэвов, вместе спали, ели и пили... Каждая из них уважала старость - а Гюльриз была здесь самой старой, - и потому слова ее были выслушаны внимательно.

В первый вечер Гюльриз ничего не сказала о появлении в Сиатанге Ниссо. Но на следующее утро, удалившись на пастбище с женами тех ущельцев, которые в жизни своей и в делах своих шли за сыном ее, Бахтиором, Гюльриз поведала спутницам и эту последнюю новость. И сказала, что до сих пор всегда тосковала без дочери, а вот теперь есть дочь у нее, живет в ее доме... И описала так подробно прошлую жизнь, горести, печали и беды Ниссо, что всем стало жалко ее, - старуха Гюльриз хорошо знала, как и чем можно вызвать жалость у женщин Сиатанга!

И в тот же день весть о Ниссо обошла всю летовку, и каждая из сорока трех женщин слушала о Ниссо по-своему.

Гюльриз своих затаенных надежд не выдала: зачем женщинам знать, что Ниссо, может быть, станет женой Бахтиора? Гюльриз понимала, что такое зависть и недоброжелательство, и разве не самым лучшим мужчиною в Сиатанге был ее Бахтиор? Но кто может позавидовать или пожелать зла старухе, захотевшей иметь взрослую дочь - помощницу в хозяйстве, усладу для стареющих глаз? А потом стала напоминать своим собеседницам жизнь каждой из них - о, старая Гюльриз знала их жизнь, как свою, - половина этих женщин родилась, когда Гюльриз уже была замужем! И, заводя задушевные беседы то с одной, то с другой, говорила:

- Ты, Зуайда, родившаяся в год Скорпиона... Когда ты прожила один только круг и снова вошла в год Скорпиона - стоила полмешка риса, одного барана и маленького козленка. Я помню, как купивший тебя твой муж Нигмат схватил тебя за волосы, когда ты плюнула ему в глаза, и тащил тебя по камням через все селение домой, как после этого ты две зимы и два лета плакала! А потом Нигмат чинил старый канал над крепостью и упал вместе с камнями вниз, и голова его раскололась на две половины, - ты помнишь? В тот день ты совсем не плакала, ты улыбалась после похорон, когда твой брат Худодод взял тебя в дом и сказал, что уже не продаст тебя замуж. Я знаю, мечтала ты иметь хорошего мужа и здоровых детей, а живешь одна, - пройдет твоя жизнь, как проходит молодость... Пусть добра тебе хочет Худодод, но есть ли в твоем сердце радость? Скажи, где мечтанья твои?

Широкоглазая, с веснушчатым темным лицом, со спутанными, пахнущими кислым молоком волосами, Зуайда отвечала:

- Зачем вспоминаешь? Разве не все живем одинаково?

- Что делать старухе, как не вспоминать старое?! - произносила Гюльриз и, умолкнув, охая и вздыхая, упираясь морщинистыми руками в колени, вставала с зеленой травы, шла поперек долины и подсаживалась к другой женщине.

- Саух-Богор! По годам ты действительно "Травка Весны", но смотрю я на твое лицо - от глаз твоих к вискам уже разбежались морщинки... Не закрывай рукою лицо, чт тебе меня, старой, стыдиться? Брат Исофа, твой муж Иор-Мастон, хорошим был человеком, ты любила его, и он тоже тебя любил, зачем только ушел он за пределы Высоких Гор? Ты не веришь, что он жив? Я думаю, может быть, он жив, только он никогда не вернется! Если бы он не ушел, разве взял бы тебя в жены Исоф как наследство от брата? Знаю я, стонешь днем ты от рук Исофа и во сне, по ночам, стонешь, будто тебя душат дэвы. И что хорошего получилось от того, что дом любимого тобой Иор-Мастона стал проклятым домом? Разве хорошо, что живешь ты с Исофом? Разве радость тебе твои дети?

- Для чего вспоминаешь плохое, Гюльриз? - чуть слышно отвечала Саух-Богор и, срывая травинку за травинкой, покусывала их мелкими, белыми, как у сурка, зубами. - Боюсь я Исофа, но нехорошо тебе говорить об этом!

- Нехорошо? Ты права! - сурово произнесла Гюльриз. - Пусть я о радостях твоих поговорю, назови мне какую-нибудь радость, о ней пойдет разговор!

Саух-Богор долго думала, напрасно стараясь отыскать в своей памяти хоть маленькую радость.

- Неужели у тебя никакой радости для хорошей беседы нет? - подождав достаточно и всматриваясь в лицо собеседницы острыми немигающими глазами, с жестокостью спрашивала Гюльриз.

Саух-Богор молча вздыхала, а Гюльриз, покачав головой и ласково дотронувшись тремя пальцами до худого плеча женщины, поднималась и уходила по сочной траве долины.

Так два дня ходила она по этой долине, высматривая, где сидят одинокие женщины, приближалась к ним, как старая хищная птица, клюя их в самое сердце беспощадными словами и затем оставляя наедине с их думами. Умная Гюльриз знала, что делает, знала также, что ни одна из женщин не поделится этими словами со своими подругами, и с жестоким удовлетворением замечала, что на третий день ее пребывания здесь Жены Пастбищ перестали петь песни - ходили понурые, словно отравленные. И когда у самой Гюльриз сердце ныло, будто придавленное невидимым камнем, она радовалась горькою радостью, думая о сыне своем Бахтиоре и о том, что, если бы не Ниссо, всю жизнь жил бы он одиноким... С ненавистью думала она о тех, кто хочет отдать Ниссо Азиз-хону, и говорила себе, что у нее хватит материнских сил добиться, чтобы этого не случилось.

А под вечер третьего дня Гюльриз рассказала всем женщинам летовки, что завтра в Сиатанге большое собрание, на котором мужчины будут говорить о Ниссо, а Шо-Пир будет считать руки тех, кто поднимет их, желая, чтоб у старой Гюльриз не отняли дочь и не отдали ее Азиз-хону. "Пожалейте меня, сказала Гюльриз, - пойдемте утром со мной, поднимем руки, чтоб Ниссо осталась мне дочерью". И Жены Пастбищ сначала не понимали, чего хочет от них Гюльриз. Но Гюльриз сказала, что, считая по солнцу, подходит время им уйти с летнего пастбища и совсем необязательно дожидаться мужчин, которые явятся сюда, чтобы сопровождать своих жен и дочерей вниз, в селение... Новое время пришло, и кто осудит женщин, если они явятся в селение сами и на несколько дней раньше? Ну, пусть будет крик, пусть будут недовольны мужчины, но что они сделают, если все женщины станут кричать в один голос? Когда от стада бежит одна овца, ее бьют палками, чтобы она возвратилась к стаду; когда бежит все стадо, кто удержит его?

Слова Гюльриз выслушали все сорок три женщины, но вместо того, чтобы помолчать и подумать, стали волноваться и голосить.

Поднялся большой спор. Племянница судьи Науруз-бека вскочила и, расшвыривая ногами мелкие камни, прокричала, что старуха Гюльриз одержима дэвами, что речи безумной нечего слушать, что лед рухнет с гор на тех, кто станет слушать нечестивые слова нарушительницы! И многие женщины закричали, что никуда не пойдут, ибо ради чего нарушать Установленное? А другие сказали: уважают они мать Бахтиора, жалеют ее, но тоже никуда не пойдут, потому что им страшно: ведь, кроме мужчин, есть еще и покровитель; гнев его одинаково поражает овцу и все стадо и может даже обрушиться на селение и на мужчин, не укротивших женщин, и на детей, и на сады, и на всю страну гор! Но Зуайда, Саух-Богор и еще несколько женщин молчали. Гюльриз, казалось, не замечала их. Она умолкла и, вцепившись пальцами в свои волосы, углубилась в неотвязные думы. Гюльриз в самом деле казалась безумной.

Долго еще, до глубокой ночи, продолжались крики и споры в летовке. Но Гюльриз уже поняла: дело ее проиграно. Жены Пастбищ не пойдут завтра вниз; Ниссо не станет женой Бахтиора, а старость самой Гюльриз будет пуста и суха, как старость всех сиатангских женщин...

И ночью Гюльриз вышла из летовки и отправилась блуждать по мертвой, окутанной черным туманом долине и хотела уже одна возвращаться вниз и подошла к той, единственной, уводящей отсюда тропе. Но, вступив на нее, подумала, что ночью в тумане можно с этой тропы упасть и лучше уж подождать до утра.

Постояв над черной невидимой пропастью, старая Гюльриз заломила руки. Ей показалось, что сейчас, так же как в молодости, ее начнут душить слезы. Но слез не нашлось, только сухое, прерывистое дыхание вырвалось из горла. Старуха бессильно уронила руки, повернулась и медленно направилась к летовке. Вступила за ограду, где дышали спящие овцы, нащупала несколько тучных, раздвинула их курчавые, пахнущие мокрой шерстью бока, втиснулась в эту теплую груду, легла...

А на рассвете, когда овцы зашевелились, толкаясь, заблеяли жалобно и многоголосо, Гюльриз встала и, проталкиваясь меж ними, прошла мимо других женщин к выходу из летовки.

Все женщины смотрели на нее молча. Но когда она вышла за ограду и пошла, не оглядываясь, ломая босыми ногами обмерзшую за ночь траву, Зуайда вдруг выбежала следом и, взмахнув руками, крикнула:

- Гюльриз, подожди!

Гюльриз остановилась, словно раздумывая: стоит ли ей оглянуться? Прямая, худая, зябнущая на ветру, стояла так, пока не услышала нестройное блеяние и топот выбегающих из-за ограды овец. Две коровы обогнали Гюльриз, и она, искоса глянув на них, увидела, что это ее корова и корова Саух-Богор и что обе они навьючены деревянной посудой, бурдюками с кислым молоком и рваными козьими шкурами. Гюльриз обернулась, думая, что из летовки выбегает все стадо, но увидела: плетневые воротца снова закрылись, а по тропе спешат к ней, подгоняя своих овец палками, Зуайда, Саух-Богор и еще шесть женщин те, кто во время спора молчали.

Гюльриз сразу все поняла. Из ее строгих, вдруг заблестевших глаз выбежали непрошеные слезинки. Она смахнула их и, когда Зуайда подошла и сказала: "Ночью мы разговаривали... Другие не хотят, мы идем", - сурово ответила: "Покровитель даст счастье вам, пожалевшим старуху!"

Овцы бежали за ней, подгоняемые идущими сзади женщинами, коровы шли медленно, погромыхивая посудой. Зуайда, обогнав всех, поравнялась с Гюльриз, взяла ее за руку и шла тихо, как дочь, ведущая свою мать...

Гюльриз смотрела прямо перед собой и, уронив руку Зуайды, вступила на выводящую из долины, штопором спускающуюся тропу. Овцы вытянулись гуськом за старухой, женщины побрели за овцами, долина с зеленой подмороженной травой ушла вверх, скалы скрыли ее от глаз обернувшейся Саух-Богор, и только синий дымок летовки вился над ущельем, догоняя женщин, нарушивших Установленное, поборовших тысячелетнюю боязнь.

Восемь женщин шли за Гюльриз в селение Сиатанг, где в этот день начался советский праздник. Восемь женщин впервые в истории Сиатанга шли с Верхнего Пастбища вниз без мужчин, наперекор Установленному, шли по велению своих иссушенных горем сердец, сами не понимая значения того, что они совершают в истории Сиатанга.

5

Ниссо с террасы видела все, что происходило внизу: люди бежали вдоль канала, крошечные их фигурки усеяли пустырь; потом взвился красный флаг там, где острое зрение Ниссо различало среди других фигурок - наверно, совсем не думавшего о ней в ту минуту - Шо-Пира. Кто-то, вероятно Бахтиор, стоял на камне под красным пятнышком флага и размахивал руками; ветер порой доносил гул голосов. Потом все кинулись к Шо-Пиру. Ниссо сначала даже испугалась, но, всматриваясь зорче, различила: ущельцы, тесно его обступив, поочередно протягивали руки к чему-то черному, что Шо-Пир держал перед собой. Толпа разомкнулась, и несколько человек разбежались по пустырю, вдоль канавок; толпа поредела, от нее отделились люди; размахивая руками, суетясь, снова собрались вокруг Шо-Пира...

Ниссо захотелось есть. Она пошла в кладовку, набрала из деревянной чашки полную горсть тутовых ягод. Снова стала смотреть. И почему-то теперь Ниссо не слишком тревожилась о себе, - то ли крошечные фигурки людей, наблюдаемые так издалека, сверху, казались ей безобидными, то ли просто ей надело тревожиться... Зрелище занимало, развлекало ее.

Но вот на тропинке показался человек в белом халате. Человек поднимался, приближался к Ниссо. Она узнала в нем Бахтиора.

Бахтиор, конечно, идет за ней, ей сейчас придется спуститься туда, к этим людям! Маленькие фигурки внизу сразу стали чужими, жестокими людьми, они будут говорить о ней, судить ее, как виноватую, желать ей зла!.. А Шо-Пир станет кричать на них и бороться с ними, и вообще станет страшно, и уже сейчас страшно!.. Бахтиор приближается, - что скажет ей Бахтиор? Скажет: беги, тебя решили отдать... Или скажет другое? Что будет?

Зябко передернув плечами, Ниссо беспокойно оглядела свое новое, полученное от Кендыри платье, медный браслет на левой руке, - на нем ослепительно сверкнул солнечный луч, - ждала, перебирая красную кисть косы дрожащими пальцами...

Бахтиор подошел к террасе.

Чувствуя, что щеки ее горят, Ниссо провела по ним ладонями, хотела улыбнуться Бахтиору, но улыбка не получилась.

- Ты пришел, Бахтиор?

- Пришел, Ниссо, - просто ответил Бахтиор, - идем вниз, о тебе разговор теперь. Скользнув по ее фигуре мгновенным, будто проверяющим взглядом, добавил: - В чужом платье пойдешь?

Разговор о платье уже был утром, Шо-Пир сказал: "Пусть в этом пойдет, не в рубашке же Гюльриз ей быть перед всеми?" - и Бахтиор согласился. А сейчас вот опять начинает, к чему это?

- Что было внизу? - спросила Ниссо, и Бахтиор торопливо заговорил.

- Понимаешь, глупые у нас люди! - Бахтиор засмеялся. - Участки делили. Шо-Пир тебе рассказывал, как будем делить? Вот так делили: он шапку держал, все по очереди из нее вынимали камни... Карашир участок Рыбы очень хотел, Исоф тоже очень хотел участок Рыбы. А камень, на котором мы рыбу нарисовали, достался Худододу. Он пошел смотреть свой участок, а Карашир и Исоф побежали за ним. Побили его, потом между собой подрались! Карашир дергал бороду Исофа, Исоф с Карашира овчину стянул. Шо-Пир закричал - знаешь, от такого крика деревья перестают расти, - побежал, разнял дерущихся, ругать их начал... Пойдем, разговаривать некогда. Ждут тебя...

Ниссо, однако, еще не собралась с силами, ей хотелось затянуть разговор.

- А скажи, Бахтиор, тебе дали участок?

- Дали! Ничего, тоже хороший участок. Весной пшеницу сеять поможешь мне? Скажи мне, Ниссо, поможешь? Вот хорошо мы стали бы вместе работать!

И Бахтиор так взглянул на Ниссо, что она впервые потупилась перед ним, но сразу вскинула голову и - скорей, только бы он не заметил смущения, заговорила:

- Что будешь сеять? Еще скажи, о зерне разговор был? Как решили?

- Спорили очень долго. Одни кричат: "Соскучились животы у нас! Год ждали хлеба!" Рыбья Кость кричит: "У меня восемь детей!" Еще кричат: "Не хотим каравана ждать! Есть хотим, лучше через год голод, чем сейчас голод!" А Шо-Пир, знаешь, что им сказал?

- Наверное, хорошо сказал им Шо-Пир!

- Шо-Пир сказал: "Сейчас не голод! Есть места, где траву едят, вы траву не едите еще! Лучше двадцать дней на одном туте сидеть, чем голодать всю зиму и еще целый год. Если начнете есть собранное зерно, на сколько дней его хватит? Что будете сеять на будущий год?" Вот так Шо-Пир сказал, и один факир ответил ему: "Это правильно, осел траву под собой ест, на навоз ложится; мы люди, а не ослы, не надо трогать зерно, не надо его молоть..." Так сказал, все спорить устали, Мирзо-Хур начал говорить, ему не дали...

- Значит, не будут трогать?

- Не будут. Сказали. Идем теперь, беспокоюсь я, нана не пришла...

Ниссо не хотелось идти.

- Идем, Ниссо, слышишь? - громко, но неуверенно повторил Бахтиор.

- Что будет со мной, Бахтиор? Скажи, Бахтиор?

В словах Ниссо он услышал мольбу и помрачнел.

- Идем... Сам не знаю...

Подавив вздох, Ниссо встала и молча сошла со ступенек террасы. Бахтиор, забыв об обычае, который требовал, чтоб женщина всегда шла позади мужчины, пропустил Ниссо и двинулся за ней следом. Ниссо шла по тропе, прикрывая рот и нос широким рукавом. Ее лицо было тревожным и бледным. Она не скрывала от Бахтиора своего страха, а он не научился еще находить слова, какими можно ободрить женщину. И тоже шел молча. "Вот, - думал он, - решат отдать Азиз-хону... Что будет тогда? Шо-Пир не отдаст. Шо-Пир скроет ее, уведет в Волость, так сказал он вчера. Что я буду делать? Я тоже пойду... Шо-Пир в Сиатанг вернется, я не вернусь. Там останусь. Рядом с ней буду жить!"

Красные привязанные косы Ниссо падали ей на грудь, красные кисти их при каждом шаге ударялись об ее колени и тяжело раскачивались; Бахтиор следил за пальцами босых ног Ниссо, - как осторожно касались они острых граней камней!

Ниссо шла по тропе покорно, как овечка, которую ведут на заклание. Мысли ее были о Шо-Пире: хватит ли у него могущества, чтоб не дать ее в обиду? Приближаясь к пустырю, всматриваясь в толпу сиатангцев, она выискивала в ней Шо-Пира. И, увидев его, глубоко вздохнула. Над каменной плитой трепетал флаг. Ниссо пристально вглядывалась в красную волну флага, подумала, что в неизбежной опасности он ей поможет, и пошла уверенней, а глаза ее стали дерзкими.

6

- Большинством решать будем? - спросил Мирзо-Хур, первым нарушив тишину, какой встретили ущельцы появление Ниссо.

Тишина эта была долгой и напряженной. Она началась, когда Бахтиор провел Ниссо к Шо-Пиру, Худододу и другим членам сельсовета. Она продолжалась, пока две сотни глаз, скрестив взгляды на лице Ниссо, на руках ее, на косах, на платье, изучали ту, о которой все эти дни было столько разговоров - открытых и тайных, громких и приглушенных, полных зла и добра, расчета и зависти. Вот она перед ними, как на суде, - неверная жена мужа, беглянка, рискнувшая обрушить на себя гнев могущественного человека Высоких Гор... А она красива, это видят все, Азиз-хон не был дураком, купив себе такую жену! Она, должно быть, смелая: стоит, прикрыв руками только подбородок да губы, а глаза смотря прямо, дерзко смотрят ее глаза!..

Шо-Пир хорошо понимает вопрос Мирзо-Хура - ехидный вопрос, но что ответишь купцу? Сколько было разговоров о том, что теперь все дела решаются большинством.

Шо-Пир думает об отсутствующей Гюльриз, о Женах Пастбищ, обводит взором сидящих вокруг мужчин и считает немногих, которые могут открыто выступить против Установленного. И, неприязненно взглянув на купца, Шо-Пир отвечает резко:

- Большинством!

Тишина продолжается. А купец, сам не замечая того, самодовольно потирает руки...

"Сейчас говорить или послушать сначала, что скажут? - думает Шо-Пир. пожалуй, пусть лучше выговорятся... Послушать надо сначала". Встает, обращается к выжидающим первого слова ущельцам:

- Товарищи! Вот девушка... Из Яхбара пришла... Мучают там людей, на советскую сторону они и бегут! Среди нас хочет жить она, как человек. Пришла к нам за справедливостью и защитой. Пусть узнает, что народ наш свободен, что справедливость в нем есть. Кто хочет говорить первый?

- Я хочу! - поднялся зобатый Науруз-бек, и все напрягли внимание: давно уже не говорил перед народом бывший судья. - Ты, Шо-Пир, сказал о справедливости в нашем народе? Верно это: справедливость в нашем народе есть, но ты не понимаешь ее. Недавно ты здесь и мало что знаешь. Вот ты не знаешь, кто сотворил Высокие Горы. А мы это знаем. Их сотворил Молчащий, когда увидел, что на земле повсюду распространился грех. Он сотворил их, чтоб было на земле безгрешное место. Тогда вырос в горах наш народ. Зеленая звезда освещала его своими лучами, только для нашего народа светила эта звезда. Но однажды в нашу страну пришла женщина. Она пришла из тех мест, где был распространен грех, и она принесла грех сюда. В ту ночь Зеленая звезда погасла и упала на землю. Камни, которые до тех пор были зелеными, в ту ночь почернели... С тех пор наша страна называется Подножием Смерти, в ней только черные камни, они придавили землю. И разве у нас светлое небо? Взгляни быстро на небо, ты увидишь, оно черное, и только потом оно покажется тебе голубым! Оно черное, черное... Все это сделала женщина, пришедшая в наши горы. С тех пор все потомки ее черны, черны у них души. Ты знаешь, кто эти люди? Эти люди - факиры... Ты говоришь, наш народ справедлив? Ты не прав. Справедливы и белы только те, кто произошел не от той женщины, - шана, сеиды и миры. Ты пришелец, Шо-Пир. Что ты знаешь о нашем народе? Что знаешь ты о шана, сеидах и мирах? А знаешь ли ты, что миры, шана и сеиды не одеваются в черные одежды? Что бог запретил им иметь черный скот? Что каждый родившийся черный ягненок должен быть зарезан? Что если мир придет к кому-нибудь в дом и в доме найдется для него только черное одеяло, он никогда не накроется им? Он выйдет из дома, потому что так установлено! Посмотри на нас: мы сидим вместе здесь - в халатах белых и черных... Кто сидит в черных? Факиры, потомки греха, потомки женщины, женщины, убившей свет Зеленой звезды. Однако вижу в белом - факира... Нарочно надел, Бахтиор? Смеешься над Установленным? Смейся! Твой час придет!

В гневном исступлении Науруз-бек потрясал руками. Его зоб качался под бородой. Брызжа слюною, он обращался уже не к Шо-Пиру, а ко всей толпе, он, казалось, готов был наброситься на всякого, кто осмелится ему возразить. Он кричал:

- Женщина к нам пришла? Ха! Разве это женщина перед нами? Смотрите все на нее! Она как будто такая, как все. Мы знаем: она жена хана. Но она рождена от факира, - ее душа черна и презренна. Это только преступное подобие женщины, совершившее великий, смерти достойный грех. Хорошо, мы оставим ее, но что будет? Солнце погаснет и упадет на землю, если мы оставим ее среди нас. Все травы и воды станут такими же черными, какими в тот раз стали камни. И все люди умрут... И наши горы, ставшие после первого греха Подножием Смерти, будут теперь Горами Смерти... Этого хочет Шо-Пир? Об этой справедливости говорит? И вы, факиры, этой свободы ждете? Не слушайте, люди, Шо-Пира, он безумец! Пусть сами женщины скажут, правильны ли мои слова, вот сидят старые, мудрые женщины... Зейнат Богадур, ты мудрая женщина, встань, скажи свое слово!

Науруз-бек умолк, и одна из четырех старух, ожидавших поодаль, встала, обратилась к затаившим дыхание ущельцам.

- Я видела во сне три луны, - сказала она. - Три луны на небе я видела в ту ночь, когда к нам прибежала эта, - старуха протянула костлявую руку, указывая сухим, дрожащим пальцем на стоящую, как изваяние, Ниссо. - Что это значит? Так значит: две луны пришли на небо ждать, когда солнце погаснет. Прав Науруз-бек, правду он говорит. А утром я доила корову, из ее вымени текло кислое молоко! Значит, трава уже становится черной. Мы не видим этого, пока еще солнце не погасло, но коровий желудок уже все чувствует, потому что скотина всегда прежде людей чует беду... Кто объяснит, почему это случилось в ту ночь, когда в Сиатанге в первый раз появилась эта - бежавшая от Азиз-хона жена? Кто объяснит?

- Пусть Бобо-Калон объяснит! - послышался голос в толпе. - Пусть объяснит мудрейший...

- Правильно! - воскликнул, подняв обе руки, Мирзо-Хур. - Я здесь чужой человек, мне все равно. Я всех готов слушать. Послушаем Бобо-Калона! Скажи свое слово, Бобо-Калон!

Шо-Пир и Бахтиор переглянулись.

- Бобо-Калон... Бобо-Калон! - кричали в толпе.

- Пусть говорит, черт с ним, - кивнул Шо-Пир Бахтиору, - пусть выговорятся они до конца! - И, коснувшись руки стоявшей перед ним бледной Ниссо, сказал: - Сядь и будь спокойна!

Ниссо опустилась на камень.

- Смотри на них, не опускай головы! - прошептал Шо-Пир, и Ниссо, поставив локоть на каменный стол, подперла подбородок ладонью.

Бобо-Калон встал. Руками оперся на палку, устремил взор поверх всех сидящих к вершинам гор и заговорил медленно, как бы читая на зубцах вершин начертанные там и зримые только ему слова:

- Моя борода бела, мои руки сухи, я прожил пять кругов; от года Скорпиона до года Зайца - пять раз. Глупы те, кто хочет изменить мир, который вечен и неизменен. Вот эта гора стояла всегда, как стоит сейчас. Вот эта река, что бежит позади меня, шумела так же, и воды в ней было не больше, не меньше. И солнце светило, и травы росли, и ночь приходила после каждого дня, и луна по ночам плыла. Все было всегда как сейчас. Все было так тысячу лет назад, тысячу лет подряд... Что установлено в мире, люди менять не должны. Это истина, в ней мудрость и свет. В ней счастье каждого человека...

- И ты думаешь, Бобо-Калон, о своем счастье сейчас? - вдруг язвительно выкрикнул Бахтиор.

- Яд в твоих словах слышу, Бахтиор, - продолжал Бобо-Калон. - Мое счастье - в покое души и в созерцании истины... Я думаю о счастье сидящих здесь. Я думаю даже о тех, кто ныне одержим беспокойством. О белых людях я думаю и о вас, о черных факирах, думаю, ищущих счастье во лжи. Прав Науруз-бек: первый грех был от чужой женщины, этот грех погасил свет Зеленой звезды. Вот опять к вам пришла чужая женщина! Разве в прежнее время был бы у нас разговор? Такую женщину положили бы в мешок, весь народ бил бы ее палками, чтоб потом выбросить в реку... Настало время иное: вокруг этой женщины разговор о справедливости... Но все, что совершается в мире, совершается по воле покровителя. Вот мое слово: пусть эта женщина останется здесь, и пусть гаснет солнце и травы становятся черными!

Бобо-Калон сел на камень. Ниссо стало страшно, и она с тревогой в глазах обернулась к Шо-Пиру.

Шо-Пир, знавший много преданий и легенд сиатангцев, решил, что сломить направленное на него оружие можно только таким же оружием. Надо было сейчас же, немедленно придумать что-то необычное, действующее на воображение ущельцев. Мысль работала с необычайной быстротой... Да, да, все на свете меняется каждый миг, река прорезает горы, ущелье углубляется и растет, и ханского канала когда-то не было вовсе, а долина орошалась исчезнувшим ныне ручьем, а вот теперь есть новый канал, которого не было год назад... Но об этом потом, а сейчас надо иначе...

- Так! - произносит Шо-Пир, выпрямляясь и выступая вперед. - Выслушайте меня! Я пришел издалека! Но я тоже кое-что знаю. Мир ваших гор - это еще не весь мир. Разные есть миры на нашей великой земле. Есть такие: год ехать верхом - ни одной горы не увидишь. Есть такие: деревьев так много - огонь зажги, ветром его гони, а все-таки всех деревьев не пожрет никогда. Есть такие, где и самой земли нет, а только вода, кругом вода, как пустыня вода. У вас даже слова такого нет, чтобы назвать мир воды. Каких только стран нет на нашей земле - есть такие, где солнце полгода не выходит на небо, дни и ночи темны одинаково, а другие полгода - ночей не бывает, не спускается солнце с небес...

Шо-Пир запнулся, подумал: "Черт! Мало я книг читал!" Он чувствовал на себе выжидающие взоры ущельцев. Лоб его покрылся испариной. Он снял с головы фуражку, вертя ее руках, глядел на нее. Коснулся красноармейской звезды... И вдруг, подняв фуражку, заговорил быстро, уверенно:

- Вот смотрите! Что это блестит? Смотрите, что это? Это звезда, красная звезда, вы видели ее на моей шапке много раз. А вы о ней думали? Нет! Откуда она? Что означает? Я вам скажу... В тех землях, откуда я к вам пришел, было много бед! Были люди такие, которые... волки были они, не люди: убивали справедливость на наших землях. Сами - белые, руки у них - белые, а сердце... Вот, смотрите на ледники ваши: далеко? Как отсюда до ледников наши поля. По грудь мою высотой вырастает на них пшеница, такой пшеницы и во сне не видели вы! Мой народ собирал ее. Все зерно сложить - выше ваших гор было бы. А люди голодали хуже еще, чем вы. А почему голодали? Те, проклятые, волчье племя, все отнимали у нас... Миллион! Тутовых ягод на всех ваших деревьях, наверное, меньше миллиона... А у нас там - много миллионов людей. Но у тех, проклятых, были ружья, тюрьмы и палачи для таких, как мы, для миллионов. Правили они нами, горло перегрызали всем непокорным, заковывали в железные цепи руки и ноги. Боролись мы, восставали, в мученьях умирали. Но вот пришел человек, мудрейший, великий человек, в мире таких еще не бывало! В его сердце было любви к справедливости столько, ненависти ко злу столько, словно весь народ вместил он в сердце свое! И закипела в нем живая красная кровь, рождая бессмертное зовущее слово - всесильное слово всего народа. Зажглось оно огромной красной звездою. И лучшие друзья того великого человека, а за ними тысячи смелых, крылатых духом вознесли над миром красный свет этой звезды; проник он в миллионы сердец, и вспыхнули они разом, сжигая везде проклятых насильников, пробуждая в племени справедливость, радость и счастье, о которых люди мечтали тысячу лет...

"Теперь скажу, - подумал Шо-Пир, - теперь получится! Об Октябрьской им расскажу, о товарище Ленине, и как в гражданскую воевали, и как..."

- Шо-Пир! Шо-Пир! - схватив за рукав вдохновленного созданием новой легенды Шо-Пира, горячо воскликнул Бахтиор. - Смотри, идут! Скорее, скорее!

- Что такое? - обернулся Шо-Пир. - Кто идет?

- Жены Пастбищ идут! Смотри!

Шо-Пир, а за ним и все собравшиеся на пустыре сиатангцы обернулись к последним домам селения, из-за которых вприпрыжку, мыча и гремя деревянной посудой, выбежали на тропу коровы, подгоняемые женщиной. За нею россыпью, по камням прыгали овцы. Из-за угла последнего дома показались еще несколько женщин; они бежали, пронзительными криками понукая овец, стегая их хворостинами. Женщины явно стремились сюда, к пустырю, на собрание!..

7

Этого не было никогда! Вся толпа знала, что этого не было никогда. Мир переворачивался на глазах...

Жены Пастбищ возвращаются раньше времени и без мужчин! Жены Пастбищ спешат на собрание, не боясь смотрящих на них мужчин. Жены Пастбищ, - не привидения, не сон и не дэвы, - вот они бегут сюда по тропе, гоня скот, и первой бежит, размахивая рукавами белого платья, с распущенными по ветру волосами старуха Гюльриз! А за ней... Каждый из ущельцев всматривается в женщин, бегущих за ней, - не может быть, чтоб среди них была его жена или дочь!

И только Шо-Пир стоит, сунув руки в карманы, и уголки его губ вздрагивают, ему хочется в эту минуту смеяться радостно, неудержимо! Сам того не замечая, он сжимает большой горячей ладонью плечо доверчиво приникшей к нему Ниссо.

Коровы мычат, овцы оглашают воздух блеянием, далеко разносятся резкие женские голоса.

Неужели старой Гюльриз все удалось? Что будет сейчас? Что будет?

Но сдержанная улыбка сходит с лица Шо-Пира: пять, шесть, восемь... девятая... Овцы еще бегут, но где ж остальные женщины?

Неужели их только девять? Неужели никто больше не покажется из-за гряды скал?

А эти девять уже приблизились, ущельцы уже различают их лица, но Шо-Пир глядит дальше, туда, где под скалами виден черный дом Карашира, из-за которого выбегает тропинка... Она пуста!

Бахтиор тихонько дергает за рукав Шо-Пира, взволнованно шепчет:

- А где же остальные, Шо-Пир?

Шо-Пир проводит рукой по глазам, будто зрение его утомилось.

- Больше нет, Бахтиор! - упавшим голосом говорит он, но, кинув взгляд на толпу, горячо шепчет: - Ничего, это ничего. Пусть девять! Ты же понимаешь? И это здорово!

Коровы, добежав до пустыря, разом останавливаются, раздирают тишину упрямым, протяжным мычанием. Блеющие овцы, наскочив на людей, пугливо рассыпаются, и женщины бегут за ними, крича на них, стараясь хлесткими ударами собрать их в кучу.

Шо-Пир видит Саух-Богор и сразу отыскивает взглядом Исофа, - вот он стоит, застыв, кулаки его сжаты; разъяренный, он весь напряжен, еще минута он кинется к жене. Мгновенно оценив положение, Шо-Пир срывается с места, легко прыгая с камня на камень, бежит сквозь толпу сиатангцев к женщинам, сгоняющим овец.

И, едва добежав, весело, во весь голос кричит:

- Большой праздник! Слышите, товарищи? Большой праздник сегодня! Наши подруги пришли! - И так, чтоб все слышали, чтоб никто не успел опомниться, восклицает: - Саух-Богор, здравствуй! Зуайда, здравствуй! И ты... здравствуй, Нафиз! И ты... Мы ждали тебя, Гюльриз! Бросайте овец. Идемте со мною, почетное место вам!

Кто из мужчин в Сиатанге до сих пор так разговаривал с женщинами?

А Шо-Пир, окруженный ими, взяв под локоть Саух-Богор, уже ведет ее сквозь толпу к тому камню, за которым стоят Бахтиор, Худодод и товарищи их... И понимает, что уже не кинется на свою жену Исоф. Вот он стоит, пропуская женщин мимо себя, бледный, с трясущимися губами, негодующий, не в силах понять, что же это такое: его жену, держа под руку, проводят мимо него, а он не имеет власти над ней, не смеет обрушить на нее свою ярость!

Саух-Богор идет, опустив глаза, она побледнела тоже, только сейчас осознает она всю дерзость своего поступка, но Шо-Пир ободряет ее. Другие женщины жмутся одна к другой, проходя с Шо-Пиром сквозь толпу, под взглядом мужских глаз.

Справа на камне сидит Бобо-Калон, - Шо-Пир проходит мимо так, будто не замечает его, но быстрый, мельком брошенный Шо-Пиром взгляд не пропустил ничего: палка Бобо-Калона переломлена пополам; смотря в землю, он ковыряет обломком щебень под ногами, а вместо него, выгнув шею и задрав клюв, сердито смотрит на женщин сокол, сидящий на плече старика... А рядом с Бобо-Калоном, облокотившись на камень, полулежит Кендыри, невозмутимый и даже, кажется, чуть-чуть улыбающийся. Чему улыбается он? И так же, как Бобо-Калон, потупив взгляд, купец Мирзо-Хур поглаживает и поглаживает свою черную бороду.

- Садитесь, гости! - спокойно говорит Шо-Пир, подведя женщин к гнейсовой, заменяющей стол плите. - Худодод, посади сестру с собой рядом! Садись, Зуайда... Вот Ниссо, которая вас ждала!..

И, заняв прежнее место, Шо-Пир резко оборачивается к толпе.

Тишины уже нет, - медленный, глухой в толпе нарастает ропот. Надо не потерять решающего мгновения, этот ропот надо прервать...

- Науруз-бек! Слушай ты, Науруз-бек! - отчетливо и уверенно произносит Шо-Пир. - Ты кричал, Науруз-бек: "Пусть женщины сами скажут, чьи правдивы слова!" Зейнат Богадур о трех лунах сказала нам? О скисшем молоке нам сказала? Старая, мудрая женщина! Вот еще одна старая, мудрая женщина - среди этих, пришедших к нам, - кто не знает нашей Гюльриз? Здесь спор у нас был, Гюльриз, что делать с Ниссо? Скажи, Гюльриз, и ты свое слово, послушаем мы!

- Нечего ей говорить! - вскочив с места, подбоченясь, кривя лицо, пронзительно крикнула Рыбья Кость. - Я тоже женщина, говорить хочу! Распутница эта Ниссо, от мужа ушла, за двумя мужчинами прячется! Тварь она, зачем нам такую! Гнать ее надо от нас, гнать, гнать, гнать!..

- Правильно! Зачем нам такую? - подхватил с другой стороны пустыря Исоф. - Зараза она - наши жены не повинуются нам, Не собаки мы, хозяева мы наших жен! Азиз-хону отдать ее!

- Отдать! Пусть уходит! - выкрикнул еще какой-то ущелец, перешагивая через толкнувшуюся в его ноги овцу.

- Камнями бить!

Решающий момент был, казалось, упущен. Но тут сама Гюльриз легко, как молодая, выбежала вперед.

- Довольно волками выть! - перекрывая все выкрики, возгласила она. Меня, старую, слушайте! Кто слушает змеиные языки? Лжет Рыбья Кость, одержима она, наверно! Не мужчины взяли к себе Ниссо. Я сама взяла ее в дом, моей дочерью сделать хочу, нет дочери у меня! Пусть живет у меня, пусть посмотрят все, какой она будет! Силой взял ее себе Азиз-хон, не была она женою ему, ничьей женой не была. Не ханская у нас власть, новая у нас власть, какое нам дело до Азиз-хона?

Уронившая лицо на ладони, оскорбленная, полная смятения, ужаса, Ниссо теперь подняла голову, следит за старой Гюльриз. А Шо-Пир, зная, что дело решится голосованием, понимает, что расчет на Жен Пастбищ все-таки провалился; он обдумывает, что надо сказать ему самому, простое, самое важное. Он знает: ущельцы в своих настроениях переменчивы, язвительная насмешка и короткая острая шутка сразу всех расположат к нему...Ему вспоминается комиссар Караваев. Если бы, живой, он был сейчас здесь!..

А Гюльриз все говорила, рассказывая собравшимся о своей трудной жизни, в которой ни один человек не мог бы найти дурного поступка. Это было известно ущельцам. Даже самые враждебные Бахтиору люди относились к ней с уважением и потому сейчас слушали Гюльриз, не перебивая. И когда Гюльриз кончила говорить и воцарилось молчание, Мирзо-Хур испугался, что уже подсчитанные им будущие барыши могут выскользнуть из его рук. Он поспешно встал.

- Ты, Мирзо, молчи, - тихо сказал ему Кендыри. - Не надо тебе говорить.

- Скажу, не мешай, - махнул рукой купец и закричал собранию: - Пусть так! Как старый соловей, пела нам Гюльриз! Может быть, и красиво пела! Может быть, эту ханскую жену можно ставить здесь. Может быть, проклятие не падет на нашу землю. Я чужой человек, я пришел из Яхбара. Там власть одна, здесь другая. Но для честных людей повсюду один закон! Вы забыли, Азиз-хон платил за Ниссо сорок монет. Если у человека убежала корова и прибежала в чужое селение и чужие люди оставили ее у себя и не хотят вернуть тому, от кого она убежала, что скажет хозяин? Он скажет: "Отдайте мне деньги, которые стоит она, иначе вы воры!" Кто же из вас хочет славы: все живущие в Сиатанге воры? Дайте мне сорок монет, я отнесу Азиз-хону, тогда не будет беды! Так сказал я. Что ответите мне?

Довод купца снова вызвал волнение ущельцев: кто мог бы найти у себя сорок монет?

Снова поднялся Науруз-бек:

- Большинством решать будем! Поднимайте руки. Считать будем руки!

- Считать! Считать! - закричали ущельцы.

И тут с места поднялся Кендыри. До сих пор он держался незаметнее всех. Но он ясно ощущал: старики говорили то, чего ждал он от них, что ему было нужно. Но результат ему был нужен другой. Людей здесь, в Сиатанге, для него не существовало: в затеянной им тонкой игре он относился к ним, как к фигурам на шахматном поле; Ниссо представлялась ему пока только одной из пешек... Но именно этой пешкой рассчитывал он кончить большую игру... Уверенный в себе, встав с места, он очень спокойно потребовал:

- Я говорить хочу!

Казалось бы, Кендыри был всего-навсего брадобреем. Почему бы приверженцы Установленного захотели внимать ему? Но, услышав его требовательный возглас, Науруз-бек закричал:

- Пусть говорит! Слушайте Кендыри все!

И покорные Науруз-беку старики мгновенно примолкли. В наступившей тишине Кендыри не торопясь подошел к Шо-Пиру, улыбнулся ему, молитвенно сложив на груди руки, обратился к ущельцам.

- Я маленький человек, - тихо начал Кендыри. - Я живу здесь, да простит меня покровитель, но раньше я жил за Большой Рекой... И теперь хожу туда по милости Мирзо-Хура. Доверяет он мне свои торговые дела. Маленькие люди любят слушать разговоры о больших людях. Азиз-хон - большой человек во владениях своих, и большие о нем идут разговоры. Слушал я, почему не послушать? Так говорят: купил он себе молодую жену и жил с ней. Жена Азиз-хона была как лепесток цветка. Но женщины подобны воде; пока стенка кругом, вода неподвижна, чиста, и в ней отражается небо. Если стенка сломается, вода убегает из водоема, бежит бурная, мутная, бьется по камням, не находит себе покоя и сама не знает своего пути: куда наклон есть, туда и бежит, все ниже... Не закрыл ворот дома своего Азиз-хон. Убежала его жена. Вот она: вы все ее видите! Разные здесь говорились слова. Говорили, что солнце погаснет, если в Сиатанге останется женщина, принесшая грех. Но не эта женщина решает судьбу миров. Что она? Жена, неверная мужу! А разве мало в мире неверных жен? Разве перестает от этого расти хоть одна травинка?.. Нет! Судья Науруз-бек был не прав. Он принял пылинку за гору. И Бобо-Калон был не прав. Гюльриз хочет взять Ниссо в дочери? Старой женщине нужна в хозяйстве помощница... Жалко нам этого? Нет. Может женщина жить одна? Я слышал о законах советской власти: по этим законам женщина может жить одна; пусть живет здесь и пусть работает. Ей тоже можно участок дать: захочет сеять пшеницу, пусть сеет... Мирзо-Хур говорит: Азиз-хону надо сорок монет отдать? Ха! Нужна ему жена, которая покрыла себя позором! Не нужна, плевать ему на такую жену. Он уже купил себе новую - моложе и красивее Ниссо, и заплатил за нее сто монет. Азиз-хон - богатый человек и могущественный, каждый день он может покупать себе новых жен! Что ему эти сорок монет! Он может их бросить под копыта ослу, он может их бродячим музыкантам отдать... Он не вспомнит о них... А если нужно их отдавать, разве Ниссо сама не может вернуть? Пусть на ней лежит долг. Что ж? Кто живет без долгов? Разве все вы не должны Мирзо-Хуру? Разве вы воры, что до сих пор не отдали долгов купцу? Купец доверяет всем. Дело купца - кредит. Мирзо-Хур уже сказал свое слово, он уже поверил Ниссо, что она может вернуть долги. Вот она сидит в новом платье! Его дал Ниссо в долг сам Мирзо-Хур. Он дал ей шерсть, чтобы она вязала чулки, она уже вяжет их, работает, чтоб отдать долг Мирзо-Хуру. Пусть работает дальше. Пусть два года работает - она отдаст все долги и те сорок монет, что Азиз-хон заплатил за нее. Мы знаем: Шо-Пир хочет помочь ей, Бахтиор тоже хочет помочь, иначе разве решила бы Гюльриз взять себе Ниссо в дочери? Вот я о себе скажу: я нищим пришел, теперь все есть у меня. Спасибо купцу, помог мне. Знал он: тот, кто пришел сюда, не уйдет назад. Я не ушел и все долги ему отдал. Кто из нас не отдаст свои долги купцу? Разве мы не честные люди? Я вам скажу: он немножко обижен, торговля его не идет, он даже хочет отсюда уйти, признаюсь вам, он говорил мне. Зачем обижать его? А если он, правда, захочет уйти? Все долги ему тогда сразу отдавать! Разве можем мы это? Я спрашиваю: кто мог бы сразу отдать все долги?