Ниссо

Нет, наверное, ничего не случилось плохого, иначе не было бы так чисто, так хорошо.

Ниссо опускает голову на подушку и видит над собой потолок, - не черный, каменный, задымленный потолок, а светлый, такой же чистый, как пол. Дыры для дыма в нем нет.

Все непонятно, но на душе Ниссо почему-то спокойно. Она закрывает глаза. Она хочет вспомнить все. Она долго думает... Вот она ест сыр, окруженная толпой людей... И последнее, что ей удается вспомнить, - сильного человека, не похожего на других, который сначала крепко держал ее, а потом смотрел на нее смеющимися глазами. Какие светлые были у него глаза, совсем голубые глаза... Разве бывают глаза голубыми?

Шум... Плещущий, ласковый... Где же это бежит вода?

Ниссо прислушивается: кажется людей вокруг нет. Ниссо осторожно встает, мышцы еще болят, но она чувствует себя бодрой. "Наверное, я очень долго спала!" Встает босиком, на цыпочках подходит к дыре в стене, осторожно выглядывает наружу; перед ней сад, стройный сад, с зеленой травой; тутовые деревья, за ними большая скала, за скалой склон горы - серый, каменистый до самого неба. Небо чистое, голубое... Под одним из деревьев, невдалеке от Ниссо, на траве - кошма. Кто-то спит на ней, завернувшись в суконное одеяло. Под головой у спящего зеленый мешок с красными рыжими ремешками. Спит... Это, наверное, тот большой человек.

Любопытство разбирает Ниссо; она осматривает комнату.

Над кроватью ружье - совсем не такое, как у охотника Палавон-Назара: без ножек, главное, тонкое, с двумя стволами, очень красивое; под ружьем сумка из коричневой кожи и какие-то блестящие палочки. У стены - стол, деревянный некрашеный стол, - Ниссо никогда не видела столов. На нем глиняные чашки, жестяной чайник, деревянная коробочка с табаком, деревянное блюдо с яблоками, какие-то мелкие, не известные Ниссо вещи. У другой стены полки с дверцами, тоже маленький дом, для вещей. Ниссо трогает дверцу шкафа, но дверца скрипит, и Ниссо отдергивает руку. В стену вбиты гвозди - не деревянные, не каменные гвозди, а очень тоненькие, железные, и на них висят две длинные белые тряпки. Они у самой двери, только теперь Ниссо заметила дверь...

Ниссо отступает от окна, размышляет. Как это так случилось, что она опять попала к людям? Пряталась, блуждала, боялась, а теперь что? Вот взяли ее, привели, теперь будут расспрашивать, заставят работать, наверное, опять будут делать ей зло... Вот, может быть, этот спящий мужчина захочет взять ее в жены, - зачем бы иначе привел он ее к себе в дом? И как это получилось вчера? Ведь она долго смотрела на людей из-за башни и не хотела им показаться. Почему же все-таки не убежала тогда? Да, вспомнила: ей очень хотелось есть, и она так устала, - сама не понимала, что делала... А потом... Вот этот, спящий, смеялся над ней, но все-таки накормил ее, разговаривал с ней тихо. Почему он ее накормил? А потом привел в сад. Мазал ноги и руки бараньим салом. Какой у него был расчет? Конечно, он хочет взять ее в жены. Или, просто, все они знают Азиз-хона и боятся его? Старик придет сюда, и они отдадут ее!

Ниссо замерла от страха, мысли ее смешались, всем существом она поняла одно: бежать, как можно скорее, - пока этот спящий не проснулся - бежать!

Ниссо кинулась к двери, но вдруг заметила, что ведь она совсем голая, как же ей бежать голой? И потом ведь сейчас день, разве убежишь днем?

Ниссо остановилась, прислушалась: есть ли там люди за дверью? Ни один звук не выдавал присутствия человека в доме. Ниссо чуть-чуть успокоилась, решила подумать еще: нельзя просто так броситься и бежать, надо быть хитрой. Иначе поймают, и опять, как вчера, соберутся все, будут смотреть на нее...

За дверью послышался женский голос:

- Э! Проснулась?

Ниссо опрометью кинулась обратно в постель, забилась под одеяло, притаилась.

Дверь открылась, в комнату вошла старая женщина, прямая еще, но седая, с горбоносым, в глубоких морщинах лицом.

- Э, черноволосая, какие видела сны?

Отвечать или не отвечать? Теперь ясно: никуда уже не убежишь! Но голос совсем не сердитый, добрый.

Ниссо взглянула на старуху самым уголком глаза, так, чтоб самой видеть, а та ничего не заметила бы. Старуха - в длинной белой рубахе, как у всех женщин, только рубаха не рваная, чистая и застегнутая у ворота.

- Ай-ио!.. Притворяешься! Вижу, не спишь! Хороший видела сон?

- Страшный, - решилась тихонько ответить Ниссо.

- Проснулась, теперь не страшно?

Ниссо решила молчать, - и сейчас молчать, и потом. Все время молчать, как молчала вчера.

- Меня боишься - не отвечаешь? - спокойно спросила Гюльриз, и Ниссо увидела ее лучистые смеющиеся глаза.

- Не знаю, какая ты, - чуть слышно прошептала Ниссо вопреки своему решению.

- Ио! - засмеялась старуха чистым, свежим, хотя и обведенным морщинами ртом, в котором зубы были белыми, как у молодой. - Я очень страшная, - две руки, голова одна, тебя покормить хочу, наверное, голодная очень...

- А ты кто? - Ниссо сдвинула одеяло с лица.

- Я? - старуха, шутя, толчком пальца в подбородок вскинула голову. Гордая я! Советской власти мать я! - и погрозила пальцем: - Со мной разговаривать знай как!

- Ты власть? - не поняла Ниссо.

- Я не власть... Мой сын Бахтиор - советская власть. Мой сын Бахтиор, у которого ты в доме сейчас. Плохого тебе он не хочет... Вставай, валялась много... Зови меня нан . Есть мать у тебя или нет? Молчишь? Ио! Вставай. Наверное, дэв унес твое платье, напрасно я стирала его: на веревку повесила, утром - смотрю, нет его, ничего не понимаю, только думаю: не стоит рвань такую жалеть. Вставай, мою рубашку наденешь!

Ниссо послушно откинула одеяло, спустила ноги с кровати. Старуха, кажется, очень добрая.

- Болят? - участливо спросила Гюльриз, глянув на вздутые длинные ссадины. - Ходить можешь?

- Немножко болят, теперь ничего! - стыдясь своей наготы, Ниссо встала. - Скажи, нана, откуда шум? Река где?

- Большая река - внизу. Маленькая - под стеной бежит. Такой дом у нас, спасибо Шо-Пиру, - придумал, чтоб летом не жарко было.

- Шо-Пир - кто?

- Вон спит! - указала Гюльриз на окно. - Тебя вчера принес.

- Твой сын он?

- Мой сын - Бахтиор, тоже спит, вон в шалаше. Шо-Пир русский, хотела бы я такого сына родить!

Гюльриз на минуту вышла за дверь, вернулась.

- Н рубаху, бери! - и бросила на кровать длинную холщовую рубаху. Одевайся, мыться идем, пока не проснулись они!

Успокоенная Ниссо покорно последовала за ней. Старуха провела ее через террасу, захватила кувшин с горячей водой, сошла к ручью, над которым висел на крепких тополевых бревнах угол террасы.

Скинув длинную, путавшуюся под ногами рубашку, Ниссо приготовилась мыться в ручье. Но старуха велела ей сидеть неподвижно, сама стала мыть ее горячей водой. Ниссо, покорившись, подставляла старухе и спину, и руки, и ноги. "Где это видано, - думала она, - чтоб горячую воду попусту лили? Азиз-хон был богатым, а никогда не тратил дрова, чтоб мыться горячей водой... Но это, правда, очень приятно".

Гюльриз ни о чем не спрашивала. Ниссо про себя рассуждала, что ничего, конечно, и не ответила бы старухе, но странно все-таки: почему она не пристает с вопросами?

Вымыв девушку, Гюльриз велела ей одеться.

- И теперь сама каждый день будешь мыться так. Будешь?

- Буду, нана, - тихо, даже улыбнувшись, произнесла Ниссо.

Гюльриз, подтянув на Ниссо спадавшую до земли рубаху, собрала ее в складки и обвязала вокруг талии шерстяным пояском.

- Потом подошью тебе подол, будет время. Пока так ходи... Идем со мной в дом, там сиди, никуда не беги. А я разбужу Шо-Пира, велел он разбудить, когда ты проснешься.

Ниссо поднялась на террасу, присела на ступеньке, стала заплетать мокрые волосы, - не в мелкие косички, как приказывал ей Азиз-хон, а в две большие косы, как привыкла с детства в родном Дуобе и как заплетены были волосы у старой Гюльриз.

"Русский! - думала Ниссо. - Никогда прежде я не видала русских. Богатый, наверно, такой дом у него - чистый, большой, дерева много: земля, и та из дерева... Русский!.. Вот почему он такой большой, и, значит, у русских глаза голубые!.. Сильный он... Что будет он делать со мной?"

И сразу насупилась, - беспокойство, враждебность вновь овладели ею. Решительно вскинула голову и взглянула в сад, откуда должен был показаться Шо-Пир: нет, никакими сладкими словами он не подкупит ее, она будет молчать, и пусть ей нельзя убежать сейчас - она убежит, все равно убежит потом...

И, приготовившись к борьбе, ожесточившись, Ниссо стала напряженно ждать появления "повелителя пиров". Само имя этого человека говорило ей, что он привык проявлять власть и могущество, что он станет приказывать ей, требовать покорности... Сколько было вчера около той башни людей - он всеми распоряжался... Но ничего, ничего, она станет колючей, как еж.

2

Он подошел к ней сбоку, большой и веселый, так неожиданно, что Ниссо вздрогнула и опустила глаза. В высоких сапогах, в туго затянутых ремнем галифе, в белой рубашке с раскрытым воротом, с мылом в руке и полотенцем через плечо, Шо-Пир появился из-за угла дома, - совсем не оттуда, куда смотрела Ниссо. Остановился перед смущенною девушкой, положил мыло и полотенце на перила террасы и с улыбкой сказал:

- Ну, здравствуй, красавица! Что же, ты и смотреть не хочешь? Чего стыдишься? Помылась, вижу, - на человека похожа стала. - И просто, протянув ей свою крупную руку, повторил: - Здравствуй! Зовут тебя как?

Голос Шо-Пира мягок, тон дружествен. Ниссо, чувствуя, что озлобленность ее улетучивается, но все еще упорствуя, сжала пальцы на коленях и еще ниже опустила голову, чтобы Шо-Пир не видел ее лица.

- Эх ты, дикарка! - усмехнулся Шо-Пир. - Ну, давай руку, в самом деле. У нас, русских, вот так здороваются, - и, сняв с колен руку Ниссо, вложил ее в свою большую ладонь.

Пальцы Ниссо оставались вялыми, и Шо-Пир со смехом добавил:

- Жми! Ну, жми сильней. Вот так здороваться надо. Ты же сильная девушка. По горам шла одна - смелой была, а меня боишься? Смотри на меня!

И, ласково положив ладонь на мокрые волосы девушки, Шо-Пир повернул к себе ее взволнованное лицо. Встретившись с его смешливым взглядом, Ниссо невольно, сама того не желая, улыбнулась.

- Вот так! Давно бы! Смотри, Бахтиор, говорил я тебе? Вот уже улыбается.

Ниссо обернулась. Бахтиор стоял на террасе. Он был без халата, в яхбарской жилетке, надетой прямо на загорелое, худощавое, но хорошо развитое тело. Его широченные мешковатые штаны из домотканого сукна были стянуты под жилеткой шерстяной веревкой, концы которой, распущенные в кисточки были красного цвета. Низкорослый и коренастый, он казался бы очень мужественным, если б в его быстрых черных глазах не сохранилось выражение пытливой наивности. Он смотрел на Ниссо так, будто впервые увидел ее, и, когда она обернулась к нему, сам первый смущенно потупил взгляд. Но тотчас простодушно сказал:

- Она думает, наверно, язык ее - ложка, не пролить бы ни капли!

- Ничего она не думает, - усмехнулся Шо-Пир. Просто не знает еще, что мы за люди такие. Пустяки! Скоро она перестанет бояться. Ну, коза, имя у тебя есть?

- Есть, - осмелев, ответила Ниссо.

- Какое же?

Ниссо сказала с вызовом:

- Имя тебе мое, да?.. Имя скажу: Ниссо. Тебя спрошу: зачем привел меня в этот дом? Тебя не боюсь, все равно убегу!

- Так вот и убежишь?

Ниссо опять насупилась.

- Беги, если захочется, - стараясь набраться серьезности. Продолжал Шо-Пир. - Худого мало, наверно, видела? Ты думаешь, мы тебя держать будем? Беги!

Решительно ничего страшного в этом Шо-Пире нет! И совсем он не важный и на повелителя не похож... И как-то легко на душе, хоть и обидно, что он смеется над ней...

- Вставай лучше, да пойдем вон туда к столу, а то старуха рассердится, есть нам пора, - промолвил Шо-Пир и как ни в чем не бывало схватил Ниссо и, перекинув через перила, повел ее к большому платану, под которым хлопотала Гюльриз.

Голова Ниссо пришлась Шо-Пиру по грудь, в силе его руки не было ни грубости, ни назойливости, и Ниссо уже не противилась никогда прежде не испытанному чувству доверчивой покорности.

В узкогорлом кувшине было молоко, на деревянной тарелке - кусок свежей брынзы, на другой - горка сушеных абрикосов и тутовых ягод. Гюльриз перетерла тряпочкой глиняные пиалы.

- Смотрю я, Шо-Пир, на тебя, ведешь ты ее, думаю: дома не было, сада не было, теперь дом есть, сад есть, корова есть, теперь дочка у меня есть. Все есть!

- Ну не все еще! - остановился перед столом Шо-Пир. - Хлеба вот нет еще. Ты на свою богару когда, Бахтиор, пойдешь?

- Теперь скоро пойду, канал кончим - пойду. Последний год на проклятую эту богару ходить!

- Да уж... В таком месте твоя богара, что удивляюсь я, как шею ты до сих пор не сломал. Не горюй, Бахтиор, - теперь пустырь оросим, землю получишь. А насчет дочки, Гюльриз, это ты ее спроси, захочет ли еще она твоей дочкой быть! Убежать грозится! Верно, Ниссо?

Ниссо жадно глядела на еду и, казалось, не слышала разговора.

- Вот, Ниссо, - легонько подтолкнул ее Шо-Пир, усаживаясь за стол, это называется "скамья", русское слово, на вашем языке нет такого. Довольно ты на своих пятках сидела, теперь будешь, как я, за столом сидеть. Выбирай себе место.

Шо-Пир подтолкнул Ниссо к скамье. Ниссо робко уселась на краешек, но тотчас подобрала под себя ноги. Гюльриз рассмеялась:

- Не умеет еще! Первый раз, когда Шо-Пир мне велел, я тоже так села. Он смеялся, а я сердилась. Спусти, совсем спусти ноги на землю!

Стесняясь своих движений, Ниссо послушалась старухи. Шо-Пир сам налил из кувшина молока в чашку Ниссо, и она совсем смутилась: разве достойно мужчины услуживать ей? И где это вообще видано, чтоб мужчины ели вместе с женщинами? И какая же эта мужчины власть, если они ведут себя так? И зачем он сказал это слово о дочке? Значит, они не собираются отдать ее Азиз-хону? Но ведь они же и не знают, откуда прибежала она, не проговориться бы. Надо молчать...

А вместе с тем все вокруг возбуждало ее любопытство. Ей хотелось спрашивать, говорить... Но прежде пусть они ее спросят, и она им не ответит, и тогда... Она и сама не знала, что будет тогда... Поборов смущение, Ниссо взялась за еду, сначала робко, затем, подстрекаемая голодом и жадностью, все смелее. Они заговорили о каких-то своих делах и, казалось, совсем забыли о ней. Уловив косым взглядом, что никто на нее не смотрит, Ниссо украдкой опустила кусок сыра под стол, зажала его между коленями: неизвестно еще, что впереди, может быть, придется бежать, голодать, - надо запасти как можно больше еды! Но, раскрасневшись, она потупилась, когда Шо-Пир протянул руку и, взяв утаенный кусок сыра, положил его на стол.

- Ниссо, разве колени твои голоднее твоего рта?

Все рассмеялись, Ниссо рванулась в сторону, но Шо-Пир погладил ее по голове.

- Ешь, Ниссо, сколько влезет! У нас для тебя еды всегда хватит... Захочешь есть - только Гюльриз скажи!

И, отвернувшись от Ниссо, снова заговорил с Бахтиором о канале, о какой-то земле, которую надо распределить, перечислял имена людей, и Ниссо почувствовала признательность к нему за то, что он не смотрит на ее пылающее лицо. И, сразу укротив свою жадность, стала следить, как едят другие, чтобы есть, как они, и не больше их.

Гюльриз сходила в дом за чашкой гороховой похлебки, и все взялись за деревянные ложки. Бахтиор заговорил о голоде, который грозит селению, и Ниссо подумала: какой же голод, когда вот на столе так много еды... Правда, у Азиз-хона еды всегда было больше, но, во-первых, там никто никогда о голоде и не говорил, а во-вторых, Азиз-хон все съедал сам, и если ел мясо, то женщинам оставлял только обглоданные кости, а если не жалел лепешек, то ведь Ниссо знала: все селение приносит ему от своих урожаев зерно.

Черные глаза Ниссо перебегали с предмета на предмет. Она следила за каждым движением Шо-Пира, почти не обращая внимания ни на Бахтиора, ни на Гюльриз. Каждую ложку гороховой похлебки, которую он подносил ко рту, она провожала взглядом.

Шо-Пир долго расспрашивал Бахтиора о предполагаемом урожае тута, потом, будто невзначай, обратился к Ниссо:

- А там, где ты жила прежде, урожай будет в этом году хороший?

- Плохой, наверно, - просто ответила Ниссо. - Не знаю. Ветры в селении том.

- А называется как?

- Дуоб, - не успев понять истинного значения вопроса, быстро произнесла Ниссо.

- Так ты из Дуоба? Это же в третьем ущелье отсюда... Четыре дня пути. Знаю я это селение, хоть и не был там никогда. Совсем дикое место. Отчего ж ты ушла оттуда?

- Так, ушла, - опустила глаза Ниссо.

- Отец, мать у тебя там есть?

- Нет.

- И ты прямо из Дуоба сейчас?

- Нет, - помедлив, чуть слышно уронила Ниссо.

Шо-Пир многозначительно взглянул на Бахтиора, тот понимающе кивнул головой.

- А вернуться хочешь в Дуоб?

- Нет! - Ниссо упорно разглядывала горошину, которую вертела дрожащими пальцами.

- А туда, откуда сейчас прибежала?

- Нет! Нет!

- Плохое это место?

- Очень плохое, - прошептала Ниссо.

- А что, Бахтиор, - резко отвернулся Шо-Пир от Ниссо, - клевер, который вдоль канала растет, никто не собирается жать?

Бахтиор что-то ответил, - Ниссо вовсе его не слушала. Она снова почувствовала признательность к Шо-Пиру, который больше ни о чем ее не спросил. Быстро доев похлебку, Шо-Пир положил ложку на стол и, вставая, сказал Бахтиору:

- А теперь идем на канал. Кончать надо работу... А ты, Ниссо, будь дома, никуда не уходи, так для тебя будет лучше. Хочешь - спи, хочешь - в саду будь... Гюльриз, ты накорми ее днем получше... Пойдем, Бахтиор!

3

А когда Ниссо очнулась от своего бездумья, то удивилась, что никого поблизости нет и никто за нею не наблюдает. Встала, прошлась по саду. Старуха, занятая хозяйством, по-видимому, не обращала на нее ни малейшего внимания. Ниссо обогнула сад, подошла с другой его стороны к ограде. Нет, старуха ее не зовет, не идет за ней. Поняла, что, если ей вздумается убежать, никто не станет ее задерживать: вон склон горы, осыпь, - безлюдно, тихо, - иди куда хочешь! Постояла перед оградой, старясь размыслить: как воспользоваться предоставленной ей свободой? И неожиданно поняла: ей никуда не хочется убегать.

Медленным шагом обошла ограду и, обогнув весь сад, снова увидела дом. Взобралась на большой, высящийся над ручьем камень... Ветви тутовника, склоненные над ним, охватили Ниссо. Она легла на нагретую солнцем поверхность камня и, раздвинув ветви, стала рассматривать дом.

Странный дом: белый, с выдвинутой над ручьем террасой. Частокол тонких бревен упирается в воду. Что делается на террасе, отсюда не видно: она обращена к селению, а селение за домом, далеко внизу, по всему полукружью узкой долины. Справа и слева долина замкнута скалистыми массивами, выгибающими широкую реку.

А селение - домов пятьдесят, наверное. Домов сто, наверное! Ниссо не умеет считать до ста и до пятидесяти, пожалуй, не умеет... Она разглядывает незнакомое селение. Дома такие же, как там, где Ниссо родилась, в Дуобе, люди такие же - в сыромятной обуви, в суконных халатах. Во дворах - козы, куры, овцы, ослы. Ограды каменные, на плоских крышах сушатся абрикосы. Совсем как в Дуобе... Только больше здесь всего, только красивее здесь все, долина просторней, река полноводней, сады зеленее и гуще, людей, домов и животных много... Направо, над самой рекой, у мыса, словно толстый черный палец, торчит башня крепости, - как страшно было вчера, когда с огнем, дымом и грохотом рухнула другая башня! Ниссо опять подумала, что там распоряжался Шо-Пир. Сильный он человек, слушаются его! Но только не страшный, совсем не страшный... Говорит на языке Ниссо, как и все здесь, а слова произносит не так, будто чужой... Ну да, конечно, чужой он - русский! Одет, - разве так одеваются люди! - обувь его, штаны, рубашка не такие, как у людей. Ниссо хотелось потрогать его одежду, когда утром он разговаривал с ней. Потрогала бы, если бы не боялась его... "Боишься меня?" - спросил, а сам смеется, никакой в нем важности нет. Азиз-хон никогда не смеялся, никто в доме Азиз-хона не смеялся. А если и смеялся, то вот так, как Зогар. Это был нехороший смех, только злил Ниссо. А Шо-Пир смеется весело, будто ничего страшного в мире не знает. И Гюльриз смеется, и Бахтиор смеется. Глупые они все какие-то, смеются, сами не понимают чему. Особенно Шо-Пир: смотрит на нее и глупости говорит... И это очень обидно, - ну как смотреть такому в глаза? Никогда не видела Ниссо подобных людей!

Может быть, все-таки убежать? Бежать вовсе не хочется: впервые в жизни люди так обласкали ее и не требуют от нее ничего. Но это, наверное, обман, и лучше не верить, лучше все-таки убежать... Ниссо раздумывает - куда. Просто слушает голос страха, который нет-нет и закричит в ней, так закричит, что под коленками вдруг заноет. А ведь если бы побежала, старуха, наверное, погналась бы за ней: вот она ходит по двору, изредка поглядывает сюда. Но что старуха? Разве угнаться ей? Вот сейчас, пока нет Шо-Пира и Бахтиора, побежать, прямо вдоль ручья, на ту голую гору. Пусть закричит Гюльриз, Ниссо побежит быстрее ее старушечьего крика...

Ниссо сидит на камне, поджав ноги, думает о бегстве. Но не бежит: тепло ей, ветерок ленив, хорошо ей, спокойно. И работы с нее Гюльриз никакой не требует, - где это видано, чтобы старуха работала, а молодая, поджав ноги. Без дела на камне сидела? Вот Гюльриз ломает сухую колючку, несет ее в дом. Вот выходит из дома, режет яблоки, взобралась по приставной лесенке на крышу, положила яблоки на солнцепеке. Сама спустилась, вошла в каменную кладовку, вынесла маслобойку и два кувшина, наверное с молоком. Начинает новую работу... Ниссо немножко стыдно: сидит без дела. Но очень уж ей хорошо на камне. Тепло. Клонит ко сну. Ниссо не борется с ленью. Протягивается на камне ничком. Солнце греет заживающие ссадины. Ниссо опускает голову на руки. Говорит себе, что ей надо убежать, но закрывает глаза, подставив левую щеку горячему солнцу. Не спит, дремлет, но дремота властительней сна. Может быть, Ниссо спит, но ей все слышится тонкий и веселый шум ручья, бегущего между камнями. Ветер легкими порывами проходит по щеке Ниссо. Легко и приятно шелестит листва, чуть-чуть ее задевая. Где-то в безмерных пространствах сладкой дремоты тают далекие голоса людей, перекликающихся внизу; стучит маслобойка Гюльриз... И все это - шум, шум баюкающий, сладкий, спокойный, - лежать бы так и лежать всю жизнь!..

Никогда прежде не ощущала Ниссо такого спокойствия.

4

В тот утренний час, когда Гюльриз вошла в комнату к проснувшейся Ниссо, Кендыри сидел на ковре в запертой лавке, перед зевающим купцом. Между ними лежали мокрые лохмотья одежды Ниссо, и Кендыри рассказывал о ночном посещении дома Шо-Пира.

Лучи пробивались в щели между створками резных дверей и освещали загромоздившие лавку товары. Здесь было все, что только могло понадобиться жителю гор: расписные ленчики седел и чугунные котлы; анилиновые краски в банках с красивыми яркими этикетками; румяна и розовая каменная соль; чалмы и иголки; кривые ножи и круглые зеркальца; сухой горох в джутовых мешках и таинственные тибетские снадобья от всех болезней; зеленый подъязычный табак и разноцветная пряжа; медные браслеты и глиняная посуда; узкогорлые кувшины, душистые мази, бобы и просо - все, что можно привезти на ослах с базаров и из колониальных магазинов любого захолустья Востока. Все эти товары, покрытые пылью, лежалые и, видимо, слишком дорогие для жителей Сиатанга, не обновлялись годами. И всякий раз, глядя на них, купец думал о наступающей бедности и предавался воспоминаниям об ушедших годах доходной торговли с мирами и сеидами. Жители Сиатанга изредка обращались к купцу только за съестными продуктами да за опиумом, распространяемым Мирзо-Хуром и составляющим главный источник его доходов. Торговля его обычно была меновой, и только осенью задняя половина лавки наполнялась зерном и мукой, которыми он сразу после сбора урожая взимал с ущельцев накопленные за год долги. Поздней осенью он отвозил часть муки и зерна в Яхбар и, хорошо нажившись, привозил в лавку новый запас опиума и все то, без чего не могли обойтись ущельцы. Другую часть зерна он хранил в своей лавке до самой весны, чтобы под огромные проценты ссужать его ущельцам при наступлении поры посевов. Зимою, когда в селении, отрезанном снегами от всего мира, наступало худое время, ущельцы приходили к купцу за чашкой пшеницы, за мерой гороху, за несколькими пиалами сухих тутовых ягод. Прежде Мирзо-Хур никому ни в чем не отказывал, зная, что только смерть может скрыть от него должника. Но теперь настало иное время. Мало ли что может случиться! И все чаще приветливые разговоры Мирзо-Хура кончались для смиренных и почтительных ущельцев ничем: у них не было ни серебряных денег, ни хорошей одежды, ни крепкой посуды, какую они могли бы оставить в залог. А урожай, неизменно обещаемый ими, уже не был надежной меновой ценностью с тех пор, как в селении появился Шо-Пир.

Слушая Кендыри, Мирзо-Хур пощипывал жесткую бороду и, хмуря угольно-черные брови, глядел на него исподлобья.

- Лучше нее, - говорил Кендыри, - я видел только девчонку в Хорасане, это было другое полукружие моей жизни. Я тогда был одет, как ференги, и ехал верхом в Нишапур к брату местного халифа. Хорошее путешествие было! На ночь остановился в каком-то саду. Выходит женщина, выносит мне вареные яйца, кислое молоко, а я посмотрел на нее, - знаешь, в гареме Властительного Повелителя нет таких женщин! Она думает: я - ференги, а я ей говорю: "Поедем со мной, женой моей будешь, в Мешхеде у меня дом..." Она ехать не хочет. Ночью я схватил ее, связал, положил на лошадь, три камня отъехал...

Кендыри долго рассказывал историю одного из своих похождений, похвалялся красотой хорасанки.

- Но и эта неплоха тоже. Как первая луна, самый расцвет!

- Почему же ты в дом не вошел?

Кендыри оскалил зубы в сдержанной, холодной улыбке.

- Дело, Мирзо, прежде всего! И разве хороший охотник стреляет издалека? Ничего, время придет, купец. Открой дверь немножко, платье ее посмотрим.

Мирзо-Хур толчком руки приоткрыл створку двери. Яркий луч упал на платье Ниссо. Разложив мокрые лохмотья на коленях, купец вглядывался в узор ткани.

- Это не Яхбар. Это Гармит, - сказал он. - Ты помнишь купца Мухибулло?

Кендыри прищурил глаза.

- За четвертым перевалом живет? У озера?

- Так... Еще, может быть, у Самандар-бека куплено. Но этот узор гармитский. Его делают только в трех селениях: в Дильшурча, в Наубадане, в Джуме. Там есть старухи, знают его. В других селениях забыли. Видишь: красная нитка с желтой, знаешь этот цветок? Хаспрох это, вырос из пота Аллаха. Зеленый этот - поперек ему - что? Э, Кендыри, скажи - что? Все-таки ты меньше моего знаешь. Никто не знает теперь, я знаю. "Об-и-себзи" называется этот цветок. Когда зеленое знамя ислама вступило в Лиловые Горы, шел кровавый дождь. Это воины доблестных войск Властительного Повелителя истребляли неверных огнепоклонников. Слава Аллаху, всех истребили, и там, где прошло зеленое знамя ислама, вырос зеленый цветок, - старые люди так говорят. Этот цветок здесь и вышит. Надо узнать, кто из Яхбара в эти три селения ходил. А вот это, смотри...

Тяжелый и неповоротливый Мирзо-Хур, сидя на ковре, толстыми, мясистыми пальцами, украшенными перстнями, перебирал одежду Ниссо. Увлекшись, он разобрал значение всего узора, обрамлявшего ворот рубахи. Потом небрежно швырнул ее на колени Кендыри.

- Пойдешь?

- Пойду, - сухо ответил Кендыри.

- К риссалядару сначала зайди и к Арбоб-Касиму... К Азиз-хону еще зайди, у них уши острые, может быть, раньше узнаешь, у кого пропала жена или дочь... А если не узнаешь, благословен путь твой да будет, иди в Гармит... Если найдешь хозяина, скажи: дорогое дело, но можно вернуть...

- Ты объяснишь тут: я за товарами ушел, - думая о чем-то своем, небрежно произнес Кендыри и, свернув платье Ниссо, вышел через заднюю дверь во двор.

5

Мирзо-Хур, отвалив большой камень, распахнул настежь двери лавки. На траве под тутовым деревом сидел оборванный Карашир. И хотя это только Карашир, не имеющий даже халата, самый бедный, самый захудалый факир, на котором едва держатся лохмотья грязной овчины, Мирзо-Хур с удовлетворением щурит глаза. Ведь Карашир - один из тех, кто работает у Шо-Пира, кто признал новую власть, повинуется каждому слову Бахтиора, нарушает Установленное, открыто смеется над ним... И если Карашир сидит здесь, покорный и терпеливый, значит, он, вероятно, долго боролся с собой и сюда его привела та слабость, о которой хорошо знает Мирзо-Хур... Конечно, он пришел просить опиума, и надо ему опиум дать, но сначала поговорить с ним...

Мирзо-Хур располагается посередине ковра. Карашир молчит. Может быть, он стесняется заговорить первым? А вдруг так и не заговорит, встанет, уйдет?

- Наверно, ко мне пришел, сел под моим деревом? - не вытерпев, с нарочитой грубостью говорит Мирзо-Хур.

- К тебе. Говорить пришел! - не вставая и не кланяясь, отвечает Карашир, сидя в той же позе, что и купец.

- Значит, благодарение покровителю, хочешь сказать: привет?

- Пожалуй, скажу: привет! - отвечает Карашир. - У тебя мука есть?

"Ах, вот как, мука! - с неудовольствием думает купец. - Это дело другое: значит, от советской власти муки не дождался. Но от меня тоже ее не получит!"

Опыт, однако, приучил Мирзо-Хура никогда не отвечать на вопрос сразу. И, испытующе взглянув на насупленного Карашира, он медленно произносит:

- Зачем через траву кричать будем? Иди, Карашир, сюда. Есть ковер для хорошего разговора.

Карашир неохотно проходит в лавку, - присаживается на ковер, глядит на купца надменно и важно, будто проситель не он, а купец. Молчит.

- Та-ак! - произносит купец. - Теперь разговор пойдет. Скажи, Карашир, зачем тебе мука?

- Урожай еще не собрал. Детей много. Полмешка муки дашь, соберу урожай, целый мешок отдам.

- Мешок мало. Три мешка дашь! - грубо заявляет купец и насмешливо глядит Караширу в глаза.

Карашир, уязвленный этим взглядом, отвечает резко:

- Большую пользу себе делаешь? Корыстно нажиться хочешь?

- Всякий человек делает себе пользу.

- Не всякий бесчестно.

- Честность - для маленьких. Для больших - нет честности, иначе не было бы больших людей.

- Есть и большие люди четные! - Карашир вызывающе глядит на Мирзо-Хура.

- Кто же? - купец язвителен, потому что уже знает ответ. - может быть, ты хочешь сказать - твой Шо-Пир?

- Что можешь плохого сказать о нем?

- Ха! Чужую женщину взял!

- Не знаю я этого... - Карашир небрежно почесывает голое колено.

Самоуверенность Карашира раздражает купца. Не такого он ждал разговора.

- Ты не знаешь - все знают. Тебя заставляет работать, обещает блага в этом мире... Когда ты есть захотел, ко мне посылает: "Бери у купца"! Честность!

- Неправда, - горячо возражает Карашир. - Он не посылал меня.

- Ха! Сам пришел! Против воли его?

- Против воли, вот, да! Против него я пошел! Мой стыд, а не его стыд. Жуликом он называет тебя, не велит ходить к жулику. Жулик ты и есть. Дурак я, пошел к тебе. Не надо от тебя ничего. Дела с тобой не имею.

Карашир порывисто встает, запахивает полы овчины, обдав купца ее кислым запахом.

Мирзо-Хур сразу соображает, что даже с таким должником расставаться в ссоре не следует, быстро протягивает руку к полке, загроможденной мелочными товарами, выхватывает маленький мешочек, молча сует его Караширу. В лице Карашира растерянность и борьба.

- Нет! Не возьму, не надо, - сдавленным голосом произносит он, соскакивает с порога и торопливо идет от дома.

- Погоди, Карашир! - кричит ему вслед купец. - Сегодня голодной будет душа, курить захочешь, ко мне придешь - не дам. Сейчас бери... На!

И брошенный купцом мешочек падает у ног Карашира. Карашир хочет гордо переступить его, но останавливается. Медлит раздумывая, быстро наклоняется, сует опиум за пазуху, прижимает его к груди и, виновато ссутулившись, уходит, не смея обернуться к победившему его и на этот раз Мирзо-Хуру. А купец с торжествующей насмешливостью глядит ему вслед, стараясь унять только теперь закипающий гнев...

За большими камнями, там, где тропа свернула к селению, Карашира ожидает жена. Эту еще молодую, но уже иссохшую женщину недаром зовут Рыбья Кость. Дав ей такое прозвище, ущельцы давно позабыли ее настоящее имя, и даже сама Рыбья Кость редко вспоминает о нем. Удлиненное желтое лицо ее всегда печально и строго, темные узкие глаза смотрят вниз, - кажется, за всю свою жизнь она не взглянула на светлое небо. Ожидая Карашира, она сидит на камне так неподвижно, будто сама превратилась в камень. Черные растрепанные волосы спадают на плечи, засаленная длинная рубаха неряшливо распахнута. Скрещенные на коленях пальцы обтянуты такой сухой и сморщенной коричневой кожей, что, кажется, невозможно их разогнуть. Дома ее ждут восемь голодных, полуголых детей, и она думает, что правильно сделала, заставив Карашира пойти к купцу. Если он даст муки, - все равно, что будет потом, - только бы он дал Караширу муки! - она сделает сегодня лепешки и сама тоже будет их есть. Она не ела их уже целый год и, представляя себе их вкус, с нетерпением глядит на тот камень, из-за которого сейчас с мешком на плечах появится Карашир.

Но когда Карашир, наконец, появляется и Рыбья Кость хорошо видит, что за плечами его нет ничего, ее худое лицо искажает злоба. Карашир робко приближается зажимая мешочек с опиумом под мышкой: вот, в руках у него нет ничего, вообще нет ничего, пусть она даже распахнет овчину... Такая неудача, такая судьба: купец на дал ему ничего!

- Почему не дал? - вставая, хрипло спрашивает Рыбья Кость. - Что сказал?

- Сказал: кончилась для таких, как я. Ничего, зато я колючие слова бросил ему в лицо, пусть подавится ими.

Рыбья Кость молчит. Ведь вкус лепешки был уже у нее во рту... Нет, что-нибудь тут не так, дурак ее муж, и, конечно, он виноват.

- Просить не умеешь! - выкрикивает она. - Гордый очень! У русского гордости научился, веришь ему, а голодным надо забыть о гордости: хочешь, чтоб дети твои передохли? Иди домой, без тебя обойдусь, о себе только думаешь! Будет у нас мука!

И Карашир покорно побрел домой. Он думал о мешочке, зажатом у него под мышкой. Он думал о том, что, все в мире презрев, он будет видеть страну счастливых и жить в ней и весело болтать с женщинами, совсем не такими, как эта злая его жена!

А Рыбья Кость почти бегом миновала деревья на берегу перед лавкой купца и смело переступила порог.

Купец встретил ее таким холодным, презрительным взглядом, что смелость ее сразу исчезла. Она опустилась перед ним на ковер, скрестив босые ноги.

- Ну? Теперь ты пришла?

- Пришла!... Муж мой дурак, не умеет просить... Теперь я иначе прошу, почтенный. Ты давал нам раньше, теперь тоже дай, много не надо, дай, сколько велит тебе бог; сама буду я отдавать...

- Сейчас можешь отдать? - нагло глядя на нее, процедил купец.

- Что есть у меня сейчас?.. Ио, Али!.. Ты говоришь...

Но испуг Рыбьей Кости сразу же сменяется равнодушной покорностью.

- Пусть так... Твоя воля, достойный.

Она думает о детях и о вкусе горячих лепешек. Купец пренебрежительно оглядывает ее, лениво встает, проходит в темную половину лавки, выносит на свет две черствые гороховые лепешки, швыряет их под ноги женщине.

- Рыбья Кость!.. Обглоданные кости нужны собакам!.. Но я добр, иди! За эти прекрасные лепешки тебе ничего отдавать не придется.

И Рыбья Кость, пряча свое унижение, опустив голову так, что разметанные волосы упали на лицо, неуверенным шагом побрела прочь от лавки. Лепешки она прижала к груди и совсем не думала о еде.

Когда она скрылась за поворотом тропы, Кендыри. Собравшийся в дальний путь, вышел из глубины лавки.

- Ты видел? - усмехнулся купец. - Я не слишком жадный...

- Видел, - безразлично произнес Кендыри и даже не улыбнулся. - Я бы подавился такой... Видишь, на бедность свою жалуешься ты напрасно: свой товар отдаешь не только в кредит!

- Конечно. И пусть этот нищий дурак не думает, что, назвав меня жуликом, он дал мне это слово в подарок... Я тоже не бываю в долгу!..

6

Проведя день в безделье, Ниссо к вечеру забрела в дальний уголок сада и, ползая на корточках под тутовыми деревьями, собирала сладкие ягоды. Они были темно-синими, крупными, - таких крупных ягод в своем Дуобе Ниссо не видела никогда. В саду Азиз-хона было несколько деревьев с очень крупными ягодами, но те были желто-розовыми, и их приторно-пряный вкус не нравился Ниссо.

Ниссо потеряла поясок. Длинная рубаха старой Гюльриз волочилась по земле, мешала. Ниссо постепенно наполнила подол ягодами. Она и сама не знала, зачем и для кого собирает их.

Ей никуда не хотелось уходить из этого с ада. Она чувствовала себя в безопасности, не думала ни о чем.

Услышав мужские голоса, Ниссо притаилась за деревом. Она не испугалась и поняла, что, в сущности, весь день дожидалась возвращения этого непонятного, доброго человека. Вот он идет, мелькая за стволами деревьев, с тем, другим, которого зовут Бахтиор. Этот другой ничем не примечателен, - он такой же, как все; но русский...

Не выдавая своего присутствия, Ниссо прислушивается к спокойному голосу русского. Он сейчас не смеется, он говорит что-то очень решительно, как хозяин; Ниссо напрасно старается расслышать слова: сад шелестит листвою.

Пойти в дом? Девушке хочется поближе посмотреть на Шо-Пира, но все-таки лучше остаться здесь.

Ниссо садится на траву, лениво пересыпает собранные ягоды и, выбирая самые крупные, не спеша отправляет их в рот. По всему саду раздается громкий зов:

- Ниссо! Э-гей, Нис-со!.. Вздрогнув, Ниссо отпускает подол рубахи, ягоды сыплются на траву.

- Ниссо! Ну, иди же сюда. Где ты запряталась?

Надо, пожалуй, послушаться. Ниссо выходит навстречу Шо-Пиру.

Столкнувшись с нею лицом к лицу, Шо-Пир начинает неистово хохотать. Ниссо обижена, озадачена - стоит, смущенно улыбаясь.

- Хороша! Ох, хороша! - подбоченясь, выговаривает, наконец, Шо-Пир. Да ты посмотрела бы на себя! Ну просто чучело чучелом!

Тут только Ниссо замечает, что рубаха сверху донизу измазана, что к липким рукам пристала земля.

Она хочет убежать, но Шо-Пир удерживает ее.

- Идем, идем... Обедать пора.

И, шутливо подтолкнув Ниссо, ведет ее к дому.

- Что ты ей, нана, такую рубаху дала? Она в ней, как цыпленок в мешке?

- А не знаю, не знаю! - отвечает Гюльриз - Весь день не подходила ко мне... Ниссо, повернись! Где поясок? Потеряла? Какая богатая! Возьми теперь вот эту веревочку.

- Да пойди ты, умойся скорее! - говорит Шо-Пир, и Ниссо послушно уходит за угол дома.

Бахтиор выносит из кладовки пиалку с абрикосовой халвой. Шо-Пир знает: Гюльриз сварила эту халву, чтобы приберечь ее к Весеннему празднику.

- Что, Бахтиор, весна на душе у тебя?.. измазалась, как теленок, невеста твоя! Мыться ее послал.

Бахтиор, вспыхнув, прикрывает халву ладонью, но не относить же ее обратно в кладовку!

- Ты шутишь, Шо-Пир, кто-нибудь услышит, знаешь, какие разговоры пойдут? Председатель сельсовета чужих женщин крадет?

- Какая она женщина? Не успела еще на мир взглянуть, - женщина! Девчонка она!

- Нет, не девчонка! - убежденно произносит Бахтиор. - Женщина.

- И тебе, наверное, нравится? Скажи, нравится?

Бахтиор никак не может привыкнуть к подтруниваниям Шо-Пира. Он готов обидеться, а Шо-Пир продолжает:

- Впрочем, почему бы в самом деле тебе на ней не жениться? Конечно, по советскому закону. Ведь можешь же ты ей понравиться? Тебе двадцать есть уже?.. Ну вот, поживет она у нас, подрастет, полюбит тебя. Ростом не вышел немножко, но зато весел и горяч - во!

Гюльриз выносит из дома котелок гороховой каши.

- Сходи за девчонкой, нана! Что она там пропала?

- Рубашку стирает... - возвращаясь, говорит старуха. - Очень ты ее, Шо-Пир, напугал.

- Да подай ей другую. Вот, в самом деле, коза!..

Когда, наконец, чистую, свежую, с заплетенными косами Ниссо удалось усадить за стол, она заявила, что наелась тутовых ягод. Шо-Пир не стал ее уговаривать, но велел ей сидеть со всеми.

Он с удовлетворением заметил, что Ниссо меньше дичится, на вопросы отвечает охотно, хотя и сдержанно. Она уже запросто разговаривала с Бахтиором, и он смущался, удивляя этим Шо-Пира, который не узнавал в нем всегда решительного и смелого парня.

Энергия и решительность Бахтиора понравились Шо-Пиру в первый же год его жизни в Сиатанге. Именно потому он и добился избрания Бахтиора председателем сельсовета; самого же Шо-Пира ущельцы выбрали заместителем Бахтиора.

В то время Бахтиору было семнадцать лет. Придя в Сиатанг, Шо-Пир, тогда еще вовсе не Шо-Пир, а демобилизованный красноармеец Александр Медведев, - зашел в первый же тутовый сад, где вода канала была почище, а деревья давали плотную тень. Снял с себя вещевой мешок, двустволку и брезентовую полевую сумку, скинул с плеч скатку шинели и устало опустился на сочную траву.

Жители селения рассаживались вокруг на траве, беззастенчиво разглядывая незнакомца, с наивным любопытством ощупывали его одежду и вещи... И завели между собой ожесточенный спор. Особенно горячился молодой черноглазый ущелец, - он чуть не подрался с двумя стариками, утверждавшими что-то повелительным, гневным тоном. Александр еще не понимал тогда языка сиатангцев, но позже узнал: старики хотели его прогнать, и только факирская молодежь, решив, что пришел он "от настоящей советской власти", отстояла его.

Парнем, возглавившим местную молодежь, был Бахтиор. С того самого дня и подружился с ним Шо-Пир. Скоро Александру стало известно, что советская власть в Сиатанге только называется советской властью, ибо она в руках двоюродного брата Бобо-Калона, самого богатого, фанатичного и знатного сеида - старого Сафар-Али-Иззет-бека. Когда в Волости установилась советская власть, этот старик, выполняя тайное решение сиатангской знати, запретил факирам ходить по тропе, сообщавшей Сиатанг с Волостью: "Кто ступит на тропу неверных, погибнет для жизни в раю, прокляты будут и он, и дом его, и жена, и дети, и весь род его!" Но на случай прихода из Волости кого-либо от новой власти Сафар-Али-Иззет-бек себя самого именовал "председателем ревкома, сельсовета и большевиков". Сеиды и миры, изредка посещавшие Волость, не забывали, зайдя в волисполком, произнести славословие "избраннику своего народа, делающему жизнь бедных людей Сиатанга благословенной".

Волость в ту пору еще не могла направлять своих людей в глухие, почти не исследованные ущелья Высоких Гор, - пришельцам из Сиатанга верили на слово и удовлетворялись сведениями о том, что там, как и везде, установилась советская власть и что никто на нее не посягает. По существу же, Сафар-Али-Иззет-бек - ставленник сеидов и миров - ничем не отличался от хана, ибо весь Сиатанг задыхался под его властью, не смея и думать о каких бы то ни было переменах. И если все же до сиатангских факиров и доходили слухи о том, что в Волости существует иная - подлинная советская власть, которую держат в своих руках не миры и не сеиды, а сами факиры, то кто здесь в те годы осмелился бы вслух заговорить об этом?!

Тем смелее было выступление Бахтиора, заявившего всем, что русского человека он приютит у себя.

Александр узнал от Бахтиора, как тяжко живется здешним людям под самозванной властью Сафар-Али-Иззет-бека. И сразу же почувствовал, что не напрасно, - только от Волости, все в глубь да в глубь диких ущелий, - шел он добрый десяток дней, ночуя в разных селениях, приглядываясь к людям, ища среди них человека, который бы приглянулся сразу, вот так, как этот, искренний в горячих своих речах, страстно жаждущий правды юноша Бахтиор. Да, Александру сказали в Волости, что трудновато будет ему без опыта и в таком отдалении одному. Но что, мол, пусть опирается на пролетарское свое чутье да на совесть; и что уже ежели так твердо решил он жить в "глубинке" и применить свои силы на пользу революции, то вот пусть идет вниз, по Большой Реке: "Никого мы пока не посылали туда, не хватает у нас грамотных людей, места-то, видишь ли, недостигнутые какие!.. Ну а ты все же, когда обоснуешься где-нибудь там, используй всякую оказию, письма шли, будем тебе по мере возможности помогать, в памяти тебя держать будем!"

...Тутовый сад у ручья, где ныне стоит дом Бахтиора, принадлежал тогда одному из миров, позже ушедших в Яхбар. Жалким обиталищем Бахтиора и его матери была задымленная пещера в скалах. Прожив несколько дней в этой пещере, Александр Медведев решил остаться в Сиатанге.

Так кончились его долгие блуждания в Высоких Горах. И действительно, что было делать ему? Возвращаться в родной городок? Других ждали семьи: родители, жены, дети. Медведева никто нигде не ждал... Возвращаться туда, где все было разрушено и уничтожено? В тот белостенный маленький городок, среди бескрайних полей пушистого хлопка, откуда Санька еще с детства смотрел на столпотворение бледных, как привидения, загадочных снежных пиков... Никто не знал ни названий их, ни как далеко они простираются... Жители городка рассказывали самые фантастические истории: будто там, среди ледяных высот, живет племя страшных бородатых карликов, роющих себе пещеры во льду. Эти карлики не знают ни трав, ни деревьев, ни обыкновенной человеческой пищи; едят они только особенные, синие камни, а добывают их, перелетая с вершины на вершину на крыльях огромных птиц. Многие жители городка клялись и божились, что видели этих птиц и что однажды, в сильную бурю, одна из таких птиц упала на главной улице и со сломанного ее крыла соскочил испуганный карлик, пробежал по всей улице и скрылся под листьями хлопка за городком.

Когда Санька вырос, он понял, что все это сказки, но тайна гор оставалась тайной. Мечта проникнуть в эти заповедные горы не исчезала, а укреплялась. Конечно, может быть, не случись того страшного в его жизни, что произошло позже, когда он стал уже взрослым человеком и обзавелся семьей, он, вероятно, никогда так и не попал бы в эти горы, разъезжал бы на своем грузовике по пыльным, знойным дорогам. Но жизнь повернулась иначе, и детская мечта стала явью: вместе с красноармейским отрядом Александр оказался в этих горах, боролся здесь с басмачами два с лишним года. Когда отряд в первый раз из пустынных Восточных Долин, где встречаются лишь кочевники, проник к Большой Реке и попал в одно из похожих на Сиатанг селений, Александр впервые увидел вот таких - простых, но необыкновенных людей. И показалось ему тогда, что, как в детской сказке, из горной пещеры выйдет какой-нибудь карлик, сядет на птицу и полетит, - кстати, исполинских грифов Санька в Восточных Долинах навидался немало.

Комиссар Караваев всегда утверждал, что красноармейцы должны дружить с местным населением.

- Вот дело для нас, товарищи, - говаривал он, - остаться здесь да помочь этим людям узнать настоящую жизнь. Поняли бы они, что такое советская жизнь, что такое наш брат красноармеец. Поглядите, козлиными рогами землю пашут! А как поют! Веселой музыка, верно, никогда не слыхали. Сплясать бы им по-нашему, под тальянку!

- Известно, дикари! - умозаключил повар отряда Климов, старый солдат, воевавший еще в русско-японскую, единственный в отряде вольнонаемный и пожилой человек.

- Не дикари, - пресекал его рассуждения комиссар, - своя в них есть культура, хоть и забиты они. Посмотрите, сколько в каждом из них гордости и достоинства! Я вот вас частенько ругаю за грубость. Ведь вам у них поучиться можно бы обращению... Кто слышал, чтоб они выражались так, как, ну, например, иной раз, Климов, "отрекомендуешься" ты?..

- Товарищ военком, я же ведь старослужащий! - под обычный общий смех оправдывался Климов.

- Так вот и будь примером другим, - строго продолжал Караваев, - да знай, что культура у народа здешнего древняя, добрая, а только, как траву свиньи, потоптали ханы ее. А теперь народ поднимается, только показать надо ему, как жить. Разве нет у здешних людей желания жить получше? Бедность одолевает их, горы мешают им хорошую жизнь увидеть! Разве и среди нас не бывает отсталых? Вон Медведев - парень боевой, лучший красноармеец, шоферскую специальность имеет, а в комсомол до сих пор не вступил, и поздно уже ему теперь быть в комсомоле.

- Не все понимал я до службы в отряде, - обижался Санька.

- А теперь понимаешь? - улыбаясь, спрашивал комиссар.

- Теперь - конечно! В партию сразу вступить не задумался бы, если б...

- Если б что? - живо подхватывал комиссар. - Вступай. Рекомендацию тебе дам.

- Не об этом я... - смущался Санька Медведев. - А что я сделал для партии?

И начинался большой разговор о боевых заслугах Медведева, о бесстрашии его, о тех случаях, когда он один, с кромки ущелья, поддерживал наступление отряда стрелков и когда, вынеся из-под огня раненого товарища, долго плыл с ним по горной реке... и когда... Многое припоминал ему тут комиссар и говорил о том, что главная заслуга - его участие в борьбе с басмачами.

На все это Медведев обычно отвечал скромно и просто:

- Это - по службе.

- Разве служба не дело?

- Нет, надо такое, где я бы сам... от души... чтобы душою за новую жизнь поборолся я. Стрелять-то всякий умеет.

И даже комиссар не мог разобраться в том, что именно значит это: "от души". И говорил ему, что разве весь отряд воюет не от души? И что разве действия отряда не помогут здешним людям стать советскими?

- Когда еще станут! - упрямо отвечал Медведев. - Кабы я сам их сделал советскими!

- Ишь, чего захотел, а ты сделай, останься среди них, да и сделай! шутил комиссар, и все смеялись, а Санька Медведев умолкал, задумывался.

...Комиссар Караваев был убит в бою... Ну, а дальше...

Шо-Пир сидит за столом, вспоминает, что было дальше, а Ниссо и Бахтиор уже совсем непринужденно ведут беседу.

- Разве ты не можешь купить себе жену, Бахтиор? - как взрослая спрашивает Ниссо.

Бахтиор силится объяснить, что председателю сельсовета нельзя покупать жен, а даром кто захочет отдать ему свою дочь? И нет таких здесь, что понравились бы ему. Для них он просто хороший товарищ, с некоторыми даже дружит тайком от мужей и родителей: "потому что все они - порабощенная мужьями и отцами женская часть населения, которую нужно освободить от гнета"...

Эти слова отвлекают Шо-Пира от его дум. Бахтиор крутит ложкой в гороховой каше.

- Ты бы, нана, подшила ей рубаху, - говорит Шо-Пир, - посмотри: запуталась в ней Ниссо.

- А где мое платье? - живо спрашивает Ниссо. - его еще можно зашить. Ты, нана, не нашла его?

- Не нашла. Дэв унес, - простодушно отвечает старуха. - Наверно, твой дэв, Ниссо. Не знаю, хороший или худой.

- А ты уверена, Гюльриз, - спрашивает Шо-Пир, - что у Ниссо есть свой дэв? Может быть, просто платье упало в ручей?

- У каждого человека свой дэв есть! - убежденно отвечает Гюльриз. - Нет человека без дэва. А в ручей не могло упасть платье: на террасе оставила...

- Темно было, - вставляет Бахтиор. - Может быть, из воды Аштар-и-Калон вылезал? И теперь в желудке Аштар-и-Калона оно?

- А может быть, и еще что-нибудь похуже, - иронизирует Шо-Пир.

- Хуже желудка Аштар-и-Калона ничего быть не может! - восклицает Бахтиор.

- А откуда ты знаешь? - щурит глаза Шо-Пир.

- Знаю я.

- А ты видел его?

- Не видел. Если увижу - умру. Кто увидит его - умирает.

- Выдумки все это, Бахтиор, Не стыдно тебе? Председатель сельсовета, в драконов веришь... Никто не видел их, и никто от них не умирал...

- Правду я говорю, - хмурится Бахтиор, - кто увидит его - умирает.

- Неправда это! - вырвалось у Ниссо. И звонкий возглас ее так решителен, что все с удивлением поворачиваются к ней.

- А ты откуда знаешь? - поддевает ее Шо-Пир. - А вот я думаю, драконы все-таки есть, и Бахтиор прав. Что скажешь?

- Я... я... Все может быть... Только... - Ниссо с сомнением глядит Шо-Пиру в лицо. - Нет, тебе лучше знать.

- Почему, Ниссо, мне лучше знать?

- Потому что... потому что пиры лучше знают...

- А при чем же тут пиры? Разве я пир?

- Ты? Ты больше. Ты - Шо-Пир, повелитель пиров.

Шо-Пир расхохотался так, что Ниссо смутилась: "Что глупого я сказала?"

- Ты слышал, Бахтиор? - сквозь смех говорит Шо-Пир. - Вот, выходит, за кого она меня принимает... Это надо ж придумать! Словом, я вроде бога... Все дело, оказывается в моей кличке. Сдержав, наконец, смех, Шо-Пир умолкает в раздумье. Все ждут, что он скажет.

- Тебе пока этого, Ниссо, не понять, - тихо обращается Шо-Пир к Ниссо. - Да и никто здесь, пожалуй, не понял бы. Но вот есть такое русское слово: машина.

Он молчит и опять размышляет о прошлой своей жизни и о прежней, никому здесь не понятной профессии... Сколько профессий он приобрел в Высоких Горах! Научился делать двери, кровати, столы, табуретки, стараясь доказать сиатангцам, что пользоваться ими удобно. Выстроил этот дом, не похожий на другие, сообразил, как надо закладывать шпуры - взрывать порохом гранитные скалы; не хуже любого караванщика может вьючить лошадь, верблюда, осла; научился шить белье из грубой домотканой материи, накладывать лубок на сломанную руку и изготовлять мази для лечения трахомы; находить путь по звездам и переменчивым отблескам льдов, свисающих с остроконечных вершин; делать бумагу из тутового корня; сооружать плоты из надутых козьих шкур... Кто он теперь? Плотник и врач, портной и охотник... И еще ирригатор. И еще агроном... Да, не меньше десятка профессий заменили ему здесь ту одну, какою он жил, пока добровольно не пошел в Красную Армию после т о г о...

При этом воспоминании лицо Шо-Пира передернулось, спокойные глаза зажглись болью и ненавистью... Но говорить об этом нельзя и лучше даже не думать! А вот о Красной Армии можно. Бахтиор и Гюльриз, кажется, уже знают все о скитаниях отряда по горам в погоне за басмачами. Это понятно им. Но как сделать понятным для Ниссо, для Гюльриз, даже для Бахтиора рассказ о культуре больших городов, о технике двадцатого века, о железных и шоссейных дорогах? Как разъяснить им свою профессию, если не только автомобиля, но и вообще какого бы то ни было колеса никто никогда здесь не видел, и если нет здесь ни одной дороги, кроме узких головокружительных тропинок, что вьются над отвесами пропастей?

И, взглянув в глаза Ниссо, внимательные, выжидающие, Шо-Пир полушутя стал объяснять ей, что там, в далеких и не похожих на эти краях, он был погонщиком огненных лошадей, - нет у них ни кожи, ни мяса, ни головы, ни ума, ни сердца, - они сделаны руками людей из железа и дерева, люди ездят на них там, за пределами гор. Есть места такие широкие, что хоть месяц не останавливайся, - ни одной горы не увидишь.

- Есть русское слово "шофер", - добавил Шо-Пир после долгого рассказа. - Называется так человек, который ездит на... ну, скажем, на железных лошадях и управляет ими. Когда я пришел сюда, - Бахтиор, ты помнишь, наверное, - Бобо-Калон спросил меня: "Кто ты?" Я ответил "Шофер". А попробуй, Ниссо, на своем языке сказать "фф". Не выходит, вот видишь? На твоем языке это выйдет: "пп", вот меня и назвали "Шо-Пир", а я не виноват, что на вашем языке это значит: повелитель пиров... У нас и слова такого нет... Смеялись надо мною, Ниссо, потому меня так и назвали... А теперь скажи, поняла ты, что такое "машина"?

- Не знаю, Шо-Пир, - задумчиво произнесла Ниссо. - Может быть, поняла.

- Ну, когда-нибудь ты поймешь это лучше, сегодня покажу тебе машину одну... А сейчас объясни, почему ты сказала "неправда", когда Бахтиор заявил, что увидевший Аштар-и-Калона обязательно умрет?

- Видела его, - тихо произнесла Ниссо.

- Ну? - улыбнулся Шо-Пир. - Во сне?

- Во сне тоже видела... Ночью...

- И осталась жива?

- Вот жива... Теперь его не боюсь...

В разговор вмешалась Гюльриз:

- Не надо говорить об Аштар-и-Калоне... Нельзя говорить!

- А ты мне другой раз расскажешь о нем, Ниссо? - спокойно спросил Шо-Пир.

Ниссо ответила не сразу и очень серьезно:

- Тебе, Шо-Пир, может быть, расскажу...

7

После обеда все вместе направились к дому. Ниссо попросила у Гюльриз большое деревянное блюдо, сказав, что хочет принести собранные ягоды, и ушла в глубь потемневшего сада. Шо-Пир вошел в дом и вынес из него свой старенький граммофон.

- Показать ей хочешь? - спросил Бахтиор.

- Молчи, - лукаво подмигнул Шо-Пир. - Клади под платан кошму, пока Ниссо не вернулась.

Сев на кошму вместе с Бахтиором, Шо-Пир быстро приладил крашенную голубой краской трубу, выбрал пластинку и, наложив иглу на ее виток, отодвинулся от граммофона. Гюльриз осталась в доме: она до сих пор с недоверием относилась к этому "полному дэвов" ящику и предпочитала слушать издалека.

Едва раздались слова пушкинского "Я помню чудное мгновенье", Бахтиор вскочил.

- Я позову ее.

- Сядь, - дернул его за рукав Шо-Пир, - и не смотри туда, пусть она думает, что мы забыли о ней.

Бахтиор вспомнил, как сам он весною испугался, услышав этот голос впервые. Он едва сдерживал смех. Шо-Пир привалился к стволу платана.

Слова романса разносились над садом, полные властной силы. Шо-Пир не оглянулся, когда хрустнув веткой, из-за деревьев осторожно выглянула Ниссо. Бахтиор, сидя спиною к ней, уже давился беззвучным смехом. Ниссо помедлила, осмотрелась, прислушалась... Осторожно поставила на траву блюдо, полное ягод, неслышно подошла, остановилась, слушая, присела на край кошмы... Ни единым жестом не выразила она своего удивления; внимательно вгляделась в лицо явно не замечающего ее Шо-Пира, перевела восхищенный взор к трубе и, чуть приоткрыв губы, замерла. Она, казалось, всем существом впитывала летящий над садом голос.

Когда пение оборвалось, она вздохнула и, встретив испытующий взгляд Шо-Пира, спросила:

- Шо-Пир, что это?

- Машина.

- А человек где?

- Какой человек?

- Душа которого здесь, - указала Ниссо на трубу.

Шо-Пир не улыбнулся.

- Далеко отсюда. Если пешком идти, надо год идти, - есть город, самый большой город всех русских и всех народов, у которых советская власть. Этот город называется Москва. Слышала ты это слово?

- Нет, Шо-Пир.

- Запомни: Москва. Человек, чей голос ты слышала, живет в Москве. А душу свою в эти непонятные тебе слова вложил великий русский человек, которого звали Пушкин.

- Он тоже в Москве живет?

- Нет, Ниссо... Умер он... Девяносто лет назад... Что же ты, Бахтиор, не смеешься, ты же смеяться хотел?

Смущенный Бахтиор ничего не ответил, а Ниссо нетерпеливо спросила:

- А кто его душу кормит?

Шо-Пир сдержал улыбку.

- Тебе это трудно понять, Ниссо. Но я постараюсь тебе объяснить...

И стал объяснять устройство граммофона. Ниссо слушала молча, кивая головой, и, наконец, сказала, что все поняла. И добавила, что ей непонятно только, как этот голос может жить без еды и питья. Ниссо успокоилась, когда Шо-Пир сказал, что в эту машину налито масло и что без масла она не могла бы крутиться.

- А давно налито? - спросила Ниссо.

- Вот когда делали ее. Очень давно: в Москве.

Потом Ниссо спросила: сам ли Шо-Пир привез из Москвы эту машину, и Шо-Пир объяснил, что он в Москве не бывал, а машину принес из Волости Худодод, когда ходил туда весной с письмами, и что в Волости есть хорошие люди, - прислали в подарок еще много вещей: и чай, и табак, и мыло.

И, объяснив все это, Шо-Пир задумался о Волости, - о тех людях из волисполкома и партбюро, которым считает своей обязанностью слать с каждой оказией донесения, именно такие - короткие, сухие, но очень ясные, какие писал он когда-то командиру и комиссару, выполняя боевые поручения. Немногословными, деловыми, суховатыми бывали всегда и ответы из Волости, но Шо-Пир радовался им, как весточкам от родных; эти редкие письма развеивали всяческие сомнения, укрепляли уверенность в своих силах, направляли всю деятельность Шо-Пира... Благодаря этим письмам Шо-Пир никогда не чувствовал себя одиноким, все больше, все органичнее сливая свои мысли и свою волю с мыслью и волей партии...

Весь вечер Шо-Пир, Бахтиор и Ниссо провели, слушая одни и те же пластинки, - запас их был невелик. Танцы и марши не вызывали интереса Ниссо, но по ее просьбе Шо-Пир много раз повторял пластинки с песнями и романсами. Слушая их, Ниссо думала о таинственной силе Шо-Пира, выводящего в мир человеческий голос без тела.

Гюльриз все не появлялась. Шо-Пир ходил за нею в дом, но она в своем похожем на все сиатангские жилища помещении доила козу и, не обернувшись, заявила Шо-Пиру, что все отлично слышит издали и ничуть не боится машины, а просто у нее и дома достаточно дела.

Когда Шо-Пир, наконец, отнес граммофон и оставил его в углу своей комнаты, Ниссо потребовала подробных объяснений - кто такой был Пушкин, хороший ли он человек? Шо-Пир рассказал, как умел, и у Ниссо составилось впечатление, что тот, чья душа живет в машине, был самым прекрасным и добрым из когда-либо живших людей.

Взошла луна. Все отправились спать. Ниссо, как и в прошлую ночь, легла на кровать Шо-Пира, в его комнате, а сам Шо-Пир улегся на кошме, под платаном. Ниссо долго лежала, не закрывая глаз, а когда убедилась, что все уже спят крепким сном, тихо встала, подошла к граммофону, присела перед ним на корточки, осторожно повернула к себе трубу и приложила к ней ухо. Труба молчала, но Ниссо продолжала прислушиваться к ней, будто боясь нарушить сон того, скрытого в ящике... Потом, вспомнив, что Гюльриз оставила на террасе кувшин с козьим молоком, тихо пробралась на террасу, крадучись, принесла кувшин и, приставив его к граммофонной трубе, стала заботливо, тоненькой струйкой лить молоко в трубу.

Молоко с бульканьем исчезло в трубе. Ниссо отвела кувшин, помедлила, сосредоточенная и суровая, и снова, дав трубе передохнуть, начала лить молоко.

- Довольно, пожалуй, - сказала она себе. - Завтра, Пушкин, еще тебе дам! - И поставила кувшин на пол.

Снова приложила ухо к трубе и, расслышав какие-то звуки довольная улеглась в постель.

"Теперь он будет добрым ко мне, - подумала она и покачала головой. Столько времени жил голодным!"

Проснувшись на рассвете, она, не веря своим глазам, увидела на полу вокруг граммофона огромную молочную лужу. Объятая недоумением и страхом оттого, что добрая жертва ее не принята, она поспешно вытерла пол найденной у порога тряпкой и охваченная самыми нехорошими предчувствиями, отнесла на террасу пустой кувшин.

"Никто не должен знать о том, что случилось сегодня ночью", - решила Ниссо и, печальная, тревожная, медленно ушла в дальний угол сада, чтобы провести весь день в одиночестве. Нет, она решительно недостойна ничего на свете хорошего!.. Наверное, проклятия Азиз-хона тяготеют над ней! А Шо-Пир все-таки обманул ее, посмеялся над нею: он, конечно, большой русский пир, очень сильный, повелевающий могущественными дэвами русских. Эти дэвы по-русски называются "машинами", они бывают разными, злыми и добрыми большими и маленькими, и, конечно, надо быть очень сильным человеком, чтобы держать в подчинении этих дэвов! Но почему Шо-Пир ее обманул? Может быть, просто не захотел ей признаться? Может быть с тем, кто признается, случается что-нибудь очень плохое? Если так, то она готова простить Шо-Пира, ничего плохого она не желает ему.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Еще туманны образы сраженья

В умах владык, задумавших его,

Не созваны полки, не взвешены сомненья...

Но сколько юношей в тот час уже мертво!

Так и в горах: висят снега лавины.

Ручей под ними только что рожден,

Но решена уже судьба долины,

Ее дымов, посевов, песен, жен...

Древняя битва

1

Бахтиор выглянул из своего шалаша. Солнце еще не показалось из-за горы, но уже осветило снега на зубцах вершин. Надо было идти на канал.

По обычаю сиатангцев Бахтиор спал под одеялом голый. Поеживаясь в свежести не согретого солнцем воздуха, стал одеваться. Надел свои мешковатые штаны, жилетку, накинул халат и по приставной лесенке выбрался из шалаша.

Под платаном, укутанный с головой суконным одеялом, лежал Шо-Пир. Бахтиор решил его не будить: "Проснется сам, придет позже".

Подумал о Ниссо, конечно крепко спящей в комнате Шо-Пира, и направился к пролому в ограде, размышляя о том, что для Ниссо надо сделать из камней и глины пристройку к дому, - скоро начнутся осенние ветры, Шо-Пиру нельзя будет ночевать в саду. Миновал ограду, легко прыгая с камня на камень, стал спускаться к селению, над которым уже вились легкие дымки очагов.

Не найдя никого у крепости, Бахтиор сел на камень.

Он уже привык приходить сюда раньше всех и знал, что следующим после него придет секретарь сельсовета Худодод, за ним с киркой и лопатой явится Карашир, и они втроем начнут расчищать завал, закрывающий путь воде.

Все остальные явятся позже, гурьбой. Выроют ямку для табака, сунут в нее соломинку, накурятся всласть и только тогда приступят к работе.

И весь день склоны ущелья над крепостью будут множить скрип и скрежет переворачиваемых камней, звонкие удары по железу, беспечные разговоры факиров.

А у сводчатой двери древней, чуть наклоненной над рекой башни весь день просидит бывший владетель крепости - надменный Бобо-Калон. Он ни с кем не перемолвится ни словом, и факиры будут обращать на него внимания не больше, чем на камни, что лежат вдоль тропы.

Солнца все еще не видно, но ширится полоса света, медленно опускаясь по склонам. Бахтиор ходит по нерасчищенному руслу канала, размечая работу, присматривая, как и куда свалить каждый камень, стараясь предусмотреть все трудности, чтобы заранее посоветоваться с Шо-Пиром.

Хитрый человек этот Шо-Пир: никогда ничего не прикажет работающим. Спросят его, говорит: "Обращайтесь к Бахтиору". А сам слушает, что ответит работнику, как распорядится работой Бахтиор. Если правильно, Шо-Пир прикинется, будто и не слыхал его слов. Если Бахтиор даст неверное указание - отзовет в сторонку: "А ну-ка, подумай еще!" Бахтиор думает, думает, и Шо-Пир ждет, чтобы спокойно выслушать его мнение, и либо с ним согласится, либо заставит Бахтиора думать еще.

Многому научился Бахтиор у Шо-Пира и теперь уже хорошо распоряжается работами сам. Если придется прокладывать другой канал, Бахтиор сумеет, пожалуй, работать самостоятельно.

По тропе поднимается Худодод с киркой на плече. Он совсем еще юноша, худощав и тонок, но мускулы у него крепкие, работает хорошо и всегда весел. Ворочает тяжелые камни, а сам поет песни, легкие песни поет.

Худодод подходит к Бахтиору, живыми, задорными глазами подмигивает ему: "Здоров будь!" И, воткнув кирку в землю, глядит на тропу, по которой бредут из селения другие факиры.

Солнце выходит из-за края горы, заливая крепость теплом и светом. И вот, наконец, на обломках разрушенной башни мелькают загорелые ущельцы. Они приступают к работе - звенят кирки и лопаты, щелкают и с грохотом валятся камни.

Но Карашира и еще нескольких строителей канала все нет. Бахтиор досадует, с нетерпением ожидая их: срывается намеченный распорядок работы, стоило все утро раздумывать, кого и куда поставить!

Каждый день за кем-нибудь надо бегать в селение, будить, торопить, как будто люди не понимают, что вода - для них же. И, негодуя на отсутствующих, Бахтиор поручает Худододу наблюдение за работой, а сам спешит вниз.

В третьей с краю маленькой каменной лачуге живет Исоф. Он еще не стар, работать умеет хорошо, но характер у него скверный: всегда ворчит, жалуется, ругается. Бахтиор недолюбливает его, потому что Исоф до сих пор живет по старым законам.

Бахтиор входит в лачугу без стука. С головой укрытый рваным халатом, Исоф спит на голых каменных нарах. Очаг Исофа пуст и холоден, - ни посуды, ни еды в лачуге не видно. С тех пор как жена Исофа, молодая еще Саух-Богор, ушла на Верхнее Пастбище, никто не будит его по утрам, он готов спать круглые сутки. Правда, он слабый, много ли могут дать ему три абрикосовых дерева; даже тутовых деревьев у него нет! Две козы да маленькая овечка - все лето на Верхнем Пастбище, а посев пшеницы за домом так мал, что даже хороший урожай прокормит Исофа не дольше месяца.

Все это Бахтиор знает. Но раз ты обещал работать, раз ты ждешь от Шо-Пира обещанной платы мукой, которую привезет караван, значит, нечего спать по утрам! Бахтиор сердито толкает Исофа в плечо.

- А... Ты, Бахтиор? - приоткрывает сонное, изуродованное крупными оспинками лицо Исоф, а выцветшая, взлохмаченная его борода стоит торчком. Иди! Зачем спать мешаешь?

- Как ленивый сеид ты, Исоф! - упрекает Бахтиор. - Все работают спишь. Ходи за тобой. Вставай.

- Вставай! Вставай! Пусть сгорит вся эта работа! Не рожаю. Успеется! Исоф опять сует голову под халат.

Бахтиор сдергивает с Исофа халат и, отшвырнув его в угол лачуги, молча выходит. Исоф ежится на каменных нарах, лениво поднимается, почесывается, ищет заспанными глазами халат, накидывает его на плечи и, еще не окончательно проснувшись, выходит на солнечный свет. Щурясь, глядит на солнце и, продолжая зевать, медленным шагом направляется к крепости.

А Бахтиор, деловитый, быстрый в движениях, ныряет из лачуги в лачугу, будя других ущельцев, ругая их и не слушая никаких объяснений. Один за другим выходят люди на тропу, ведущую к крепости: "Работать, конечно, надо, но мир не рассыпался бы, если б Бахтиор дал поспать еще!"

Ниже других домов, у нагромождения скал, прилепился дом Карашира, осененный листвою двух тутовников. Каменная ограда обводит деревья, и дом, и маленький складень кладовки, вокруг которой бродят, давно сдружившись, дряхлый осел и две худобокие козы. За оградой, в извилистых проходах между разбитыми скалами, желтеет дозревающая пшеница. Проходы между обломками скал похожи на запутанный лабиринт, но пшеница заполнила их своим желтым разливом, и только один Карашир да жена его Рыбья Кость знают, сколько пришлось им сюда потаскать земли на носилках, чтобы посеять эту пшеницу.

Проход в ограде завален камнями. Бахтиор перепрыгивает через них, быстро обходит дом, наталкивается на ораву играющих у порога детей. Они сразу окружают Бахтиора, но ему сейчас не до них.

- Карашир! - кричит он. - Ты дома?

На пороге возникает хмурая Рыбья Кость:

- Дома он... Напрасно пришел, Бахтиор... Не будет он сегодня работать.

- Почему не будет?

- Смотри! - поджав губы и кивком приглашая Бахтиора войти, Рыбья Кость отступает от двери.

Бахтиор, пригнув голову, переступает порог и сразу останавливается, ощутив сладковатый, одуряющий запах опиума. Вглядывается в темноту и различает в углу Карашира. Хрипло бормоча, свесив с каменных нар руки и голову, Карашир ловит под нарами нечто, видимое ему одному.

Закашлявшись, Бахтиор выскакивает за дверь и сразу закипает гневом.

- А ты, Рыбья Кость, что смотрела?

Женщина вскидывает на него полные слез глаза.

- Знала я? Откуда я могла знать? Пришла - он уже такой... Вчера весь он такой, ночь всю - тоже, теперь утро - еще хуже стал!

- Где достал он?

- Не знаю, - нетвердо произносит Рыбья Кость. Решительно и злобно повторяет: - Не знаю, ничего я не знаю!

- Так. Когда голова вернется к нему на плечи, передашь: мы будем новые участки делить, я ему участка не дам.

- Как не дашь? - хватает Бахтиора за руку Рыбья Кость. - Пусть твое дыхание оледенеет, не говори так!

- Не дам! - гневно подтверждает Бахтиор. - Не для курильщиков опиума земля.

- На дашь? - подбоченилась в ярости Рыбья Кость. - Он богары не сеял, чтобы строить этот канал. Ты власть - обещал нам землю. Верить тебе нельзя. За Шо-Пиром идешь! Обоим вам коровий рог в горло!

Бахтиор плюнул, пошел прочь. Он чувствовал себя оскорбленным: сколько раз уговаривал он Карашира бросить это плохое дело. Тот клялся, божился... Конечно, никакого участка давать ему не надо. Пусть теперь кормится своим опиумом! А все этот проклятый купец!

...Торопливым шагом Бахтиор приближался к лавке купца. Мирзо-Хур сидел на ковре перед лавкой, попивая из пиалы чай. Бахтиор, минуя купца, вошел в лавку.

- Где опиум?.. Давай сюда опиум! - в бешенстве крикнул он.

Мирзо-Хур отставил пиалу.

- Откуда опиум у меня? Давно не было опиума. Сельсовет постановил не курить, я подчиняюсь, давно не торгую опиумом. Нет его у меня!

- Нет? Нет? Лжешь, вымя волчихи, лжешь! Не дашь, сам возьму!

И, прежде чем Мирзо-Хур сообразил, что ему делать, Бахтиор подскочил к полкам, сорвал их одну за другой. Товары грудой рухнули на пол. Купец кинулся к ним, но Бахтиор уже стремительно расшвыривал их по ковру. Небольшой мешок с опиумом сразу же попался под руки, и, выскочив с ним из лавки, Бахтиор опрометью побежал к береговому обрыву. Широко размахнувшись, швырнул мешок в реку. Ослепленный яростью Мирзо-Хур, выхватив из-под халата нож, погнался за Бахтиором.

- Вор, проклятый вор! Умер ты, уже умер ты!

Бахтиор увернулся, отскочил, поднял с земли увесистый камень. Губы Бахтиора дрожали, тело напряглось, как тетива наведенного лука.

- Иди на меня, иди!

И, поняв, что Бахтиор может его убить, купец испугался, отступил.

Бочком добравшись до лавки, Мирзо-Хур ввалился в нее, тяжело дыша, захлопнул за собой дверь и разразился проклятиями:

- Подожди, презренный! Кровавым дымом обернется тебе этот опиум! Свинья твою нечестивую душу съест!

Бахтиор медленно опустил руку и, не понимая, как очутился в ней этот камень, переложил его на другую ладонь. Опомнился, бросил камень и медленно побрел вдоль берега по неровной тропе. Ему пришло в голову, что, быть может, он слишком погорячился и надо было поступить как-либо иначе. Недовольный собой, он размышлял, не осудит ли его поступок Шо-Пир, которому он давно привык рассказывать все. Может быть, на этот раз умолчать?

Войдя в крепость, он принялся помогать факирам, мрачный и неразговорчивый. Долго старался не попадаться на глаза Шо-Пиру. А когда тот сам подошел к нему и спросил: "Где это ты пропадал?" - Бахтиор наклонился над гранитным обломком, силясь его поднять, и проронил:

- Так, дело одно... Теперь хорошо!

Шо-Пир с недоумением посмотрел на него, понял, что от Бахтиора сейчас толку не добьешься, отошел к одному из факиров и заговорил с ним о чем-то, чего Бахтиор, погруженный в свои сомнения, слушать не стал.

Увидав, что Бахтиор успокоился, Шо-Пир вернулся к нему.

- Слушай, Бахтиор, а почему Карашира сегодня нет?

- Не будет он больше работать! - мрачно ответил Бахтиор. - Я постановление сделал: Караширу участка не давать.

- Ну-ну? - прищурился Шо-Пир. - Ты что это - серьезно?

- Конечно, серьезно! - закипел Бахтиор. - За что землю давать? Обманщик он! Против советской власти идет.

- Слушай, друг, не глупи! В чем дело?

- Опиума он накурился! Ты понимаешь?

- Но? Это, наконец, черт знает что! Где достал?

- У купца было припрятано, чтоб ему сдохнуть!

- Та-ак! - Шо-Пир примолк. - Ну, вот что скажу тебе... Карашир опиум курит? Очень худо это. Но постановление твое тебе отменить придется. От хорошей жизни он, что ли, курит? Самый бедный из бедняков, а ты вдруг земли ему не давать! Купец ему опиум сунул? Так ты с купцом и борись. А ты... Э-эх, голова!

"Сказать или нет? Лучше не говорить!" Бахтиор недовольно скинул с себя руку Шо-Пира, встал и, увидев, что работающий поблизости Исоф тщетно силится перевернуть ребристую глыбу, подошел, сунул под нее свою кирку.

Оба принатужились, навалились, глыба медленно перевернулась. Исоф выпрямился, отер лоб рукавом халата.

- Бахтиор!

- Что тебе?

- Значит, Караширу все-таки дадим участок?

- Дадим, - простодушно улыбнулся Бахтиор. - Правду сказал Шо-Пир, немножко сердце горячее у меня.

Исоф оглянулся, поблизости работало несколько старых факиров. Надеясь найти в них поддержку, Исоф решился сказать:

- Еще думаю я... Бобо-Калону участок дать надо.

- Что? - нахмурился Бахтиор. - Внуку хана участок?

- Не сердись, Бахтиор, - заторопился Исоф. - Я думаю так. Вот видишь, он сидит, на нас смотрит. Мы люди, а он разве не человек? Нам - все, ему ничего? Разве правильно это? Тоже бедный сейчас, что есть у него? Нет ханов теперь, что в нем осталось от хана? Он человек хороший, ничего нам плохого не делает.

Факиры опустили кирки и лопаты: к такому разговору надо прислушаться! Бахтиор с ненавистью взглянул на сидевшего у своей башни Бобо-Калона.

- Что раньше носили ему, забыл?

Исоф решил не сдаваться.

- То время прошло... А теперь смотреть на старика жалко.

Гнев снова овладел Бахтиором.

- А он нас прежде жалел? Ничего, живет вот, не пропадает! А ему уж давно подыхать пора.

- Тише, Бахтиор, он услышит!

- Пусть слышит! - Бахтиор намеренно повысил голос. - Пусть слышит! Собака он для всех нас, волчий хвост неотсохший... Работал я у него мальчишкой. Знаю его тухлую душу. Участок ему давай!.. Бороду ему свою расстели, Исоф, пусть сеет на ней пшеницу.

Исоф взялся за свою кирку. Один из факиров промолвил:

- Не надо Бобо-Калону участка. Прав Бахтиор. Это ты, Исоф, на свою голову камень положить хочешь.

А Бахтиор тихо выругался и пошел в сторону, отшвыривая ногой мелкие камешки.

Вечером, возвращаясь вместе с Бахтиором домой, Шо-Пир шел, сунув руки в карманы и небрежно насвистывая. Бахтиор ветел в пальцах сорванный по дороге прутик. Не выдержав молчания, кинул в сторону прутик, сказал:

- Шо-Пир, я был у купца, выбросил его опиум.

- Как выбросил?

- Схватил. В реку бросил. Он меня вором назвал, с ножом бросился на меня. Я чуть не убил его камнем. Что было бы, если б убил?

Шо-Пир ничего не ответил. Он долго шел молча, раздумывая о том, что, в сущности, Бахтиор прав. Конфискации трудно добиться, - ущельцы еще слишком нерешительны и робки, чтоб выступить против купца. Долголетняя зависимость и пристрастие к опиуму кажутся ущельцам естественными. Одной агитации, пожалуй, здесь мало. Вот если бы...

- Эх, Бахтиор! - воскликнул Шо-Пир. - Беда наша в том, что граница открыта. Ни одной заставы нет на границе. Была бы застава здесь, пограничников хоть с десяток, живо прекратились бы все безобразия!

И, взмахнув рукой, грозя кулаком, Шо-Пир вдруг крикнул так, что Бахтиор шарахнулся:

- Черт бы забрал эти горы! Перевернуть их пора!

Умолк и снова задумался.

Миновав селение, друзья поднимались к своему саду. Подойдя к пролому в ограде, Шо-Пир остановился и, пристально глядя Бахтиору в глаза, произнес:

- А с купцом, Бахтиор, мы поступим так: будем присматриваться ко всему, что он делает. Соберем такие факты, чтоб, когда настанет время, выложить их на собрании все сразу. И тогда мигом, не дав никому поостыть, выгоним купца отсюда... Согласен?

- Скажи, делать как! Все буду делать! - ответил Бахтиор. - Чтоб воздух наш он не поганил, проклятый!

2

Солнце жжет ущелье прямыми лучами, но осень уже чувствуется в прохладе ветерка. Он набегает волнами, несущими от маленьких полей Сиатанга дробный, настойчивый рокот бубнов. Стоит только оторваться от вязанья, взглянуть вниз, на мозаику желтых полей, чтоб увидеть женщин в белых рубашках, здесь и там ударяющих в бубны. Пока хлеб не сжат, надо с утра до ночи бить в бубны, отгоняя назойливых птиц, жадно клюющих зерно.

Но, сидя на кошме, посреди террасы, Гюльриз пристально смотрит на красные, желтые, зеленые и синие нити овечьей шерсти. Четыре деревянные спицы поочередно мелькают в ее сухих коричневых пальцах. Морщины склоненного над вязаньем лица глубоки, но волосы старухи еще только у висков побелели; искусственные, вплетенные в волосы косы кончаются толстыми шерстяными кистями, окрашенными в густой черный цвет.

Косы не мешают Гюльриз: закинула их за плечи, и косы кольцами лежат на кошме. Даже плотная белая материя домотканой рубахи не скрывает костлявости Гюльриз, но в позе ее, в уверенных движениях рук все еще сохраняется природное изящество женщины гор.

Чулок, который вяжет она, будет без пятки, - вырастет в длинный, искусно расцвеченный мешок. Рисунок, подсказанный Гюльриз ее вольной фантазией, не похож на те, другие, неповторимо разнообразные, какими украшают чулки женщины Сиатанга; искусство вязания таких чулок известно в Сиатанге издревле, никто за пределами гор не знает его.

Ниссо, поджав голые ноги, сидит рядом с Гюльриз и, помогая ей разматывать окрашенную растительными красками шерсть, внимательно наблюдает за чередованием затейливого узора. Ниссо очень хочется перенять от старухи ее уменье. Уже несколько дней подряд, подсаживаясь к Гюльриз, Ниссо следит за каждым движением ловких пальцев старухи. А потом украдкой уходит в дальний уголок сада, усаживается возле каменной ограды под густыми листьями тутовника и пробует вязать сама. У Ниссо нет хорошей шерсти, и слишком эта шерсть дорога, чтоб решиться попросить у Гюльриз хоть моток. Ниссо подбирает выброшенные старухой обрывки разноцветных ниток, связывает их в одну и учится вязать. Пусть первый чулок будет кривым, испещренным узлами, - Ниссо свяжет его сама, без посторонней помощи. И когда он будет готов, принесет его Гюльриз, скажет: "Вот видишь, я тоже умею; теперь дай мне разноцветной шерсти, я свяжу настоящие чулки, я подарю их..." Нет, она не скажет, кому она их подарит, но... Пусть теперь Шо-Пир обматывает ногу тряпкой, прежде чем надеть сапог, - а разве хорошо, если зимой, без шерстяных чулок, ноги его будут мерзнуть?..

Шумит ручей. Ветерок приятен, - сладкий сегодня воздух... Мысли Гюльриз - о сыне. Вот ее сын стал взрослым, большим человеком. Конечно, большим, раз его даже сделали властью! Но непонятная это власть. В прежнее время если бог дарил человеку власть, то с нею вместе дарил и жену и богатство. Богатство, жена и власть, как три шерстяные нитки, сплетались в один крепкий шнурок, имя которому было - счастье. А теперь вот власть у человека есть, а богатство и жена совсем не родятся от этой власти... Не может этого понять Гюльриз! Правда, есть теперь у нее с Бахтиором дом и даже сад, - раньше ни дома, ни сада не было. Бахтиор говорит: "Мы богаты!" Но разве он понимает? Бедность по-прежнему живет в их доме, земли для посева до сих пор у них нет, все, что посеял в этом году Бахтиор, - маленький клочок богары, там, высоко в горах, под самыми снежными склонами...

Задержав на вязанье руки, Гюльриз поднимает лицо и глядит выше селения, на противобережный склон ущелья; щуря глаза, скользит вверх по склону - по осыпи, по скалам над ней, высоко-высоко, туда, где, сверкая на солнце, к верхним зубцам хребта припали снега... Там, под ними, почти неразличимое отсюда, коричнево-зеленое пятнышко - это богарный посев Бахтиора. Холодно там наверху: дозреет ли? Не вымерзнет ли на корню?

Гюльриз опускает глаза, продолжает перебирать спицы. Богара даст Бахтиору хлеба меньше, чем Бобо-Калон давал его своему батраку. Но бедность еще ничего бы: все кругом живут бедно, даже сам Бобо-Калон не имеет того, что имел прежде. А вот жить мужчине без жены - разве годится? Будь прежнее время, когда жен покупали, Бахтиор, конечно, не мог бы купить жены, жил бы до старости одиноким. Но теперь-то ведь время другое. Вот Шо-Пир утверждает, что мужчины женятся просто по любви, ничего не платя за жену. Но где взять такую жену, за которую родственники не потребовали бы никакого товара? Свобода есть, а свободных девушек нет, - ну, на ком в селении мог бы жениться Бахтиор? И вот судьба привела к ним в дом эту девушку, - красивую, совсем не плохую девушку. Шо-Пир сказал: "Не заставляй ее работать, Гюльриз, пусть отдохнет сначала, привыкнет к нам, сама за работу возьмется..." Разве Гюльриз хоть слово сказала ей? А она вот уже три дня работает. "Дай, нана, посуду я тебе вымою! Дай постираю белье..." Тутовые ягоды на крышу выложила, теперь подсушиваются они. Вчера утром сама сварила для всех бобовую похлебку, а вечером взяла осла, пошла с ним к осыпи, целый вьюк колючки на топливо привезла! А теперь вот хочет вязать чулки, - наверно, скоро научится. Хорошая из нее выйдет хозяйка...

Не отрываясь от вязанья, Гюльриз продолжает свои старушечьи мечтанья. Вот если бы правильным оказалось, что власть дает человек жену! Ведь и в доме-то у них Ниссо потому, что Бахтиор - власть... Ниссо молода, почему бы ей не полюбить Бахтиора? Сильный он, хороший он, лучше него разве есть хоть один человек на свете? За Ниссо никому ничего не надо платить, - взял бы он ее в жены, и богатство, может быть. Пришло бы в дом?

3

Бахтиор идет вверх по долине, туда, где за лавкой купца и за домом Карашира зеленеет селение Сиатанг. От крепости, через селение, сюда, к пустырю, скоро побежит вдоль тропы вода нового оросительного канала. И на будущий год пустырь расцветет посевами и садами, и о голоде можно будет не думать, - лучше всех заживут в Сиатанге факиры, хорошо придумал это Шо-Пир!

Русло канала на всем его протяжении почти готово, осталось выбрать из него только крупные камни. Надо пройти посмотреть, много ли еще осталось работы? Минуя лавку купца и дом Карашира, Бахтиор идет вдоль нового русла, оно легло как раз рядом с тропой. Но думает Бахтиор о Ниссо.

С тех пор как она появилась, жить стало как-то приятнее. Прежде, выйдя утром из дому, Бахтиор о нем за весь день ни разу не вспоминал. А теперь пойдет куда-либо по делу, так и тянет домой, скорей бы увидеть Ниссо... Прибежит домой - кажется, тысячу слов сказал бы ей сразу, а увидит ее - и молчит: странно устроен человек, внутри такие слова живут, а с языка ни одного не срывается. Только не все люди устроены так: вот Шо-Пир целые вечера разговаривает с Ниссо, позавидовать ему можно! И Ниссо не дичится, слушает его шутки, не обижается теперь, когда он смеется над ней, и задает ему столько вопросов, что всякий другой человек устал бы на них отвечать.

Бахтиору обидно: почему она держится с ним иначе? Конечно, и к Бахтиору она относится хорошо, но разве бывает с ним откровенной?.. А вот Шо-Пиру уже все о себе рассказала. Вчера Шо-Пир сам признался: "Знаю теперь ее тайну, немудреная эта тайна". Когда Ниссо ушла собирать траву "харкшор" для масляного светильника, Шо-Пир сказал: "Ни слова не говорите девчонке, держитесь так, будто ничего не знаете". И рассказал им о Дуобе, и о тетке Ниссо, и об Азиз-хоне... Сам Азиз-хон купил ее в жены, подумать только! И все-таки убежала она от него.

Конечно, она взрослая женщина, - как может Шо-Пир обращаться с нею, как с девочкой? Известно, у русских замуж выходят позже, но все-таки странный Шо-Пир человек: как не видит он, что она совсем взрослая? Не старухой же замуж ей выходить!

Вчера Бахтиор спросил: "Что будем мы делать с нею?" Шо-Пир сказал: "Пусть живет здесь, первую советскую семью сладим". Что хотел он этим сказать? Бахтиор переспросил его, а он только рассмеялся. Шутит или серьезно? Никогда его не поймешь. Может быть, он хочет жениться на ней?

И от этой мысли Бахтиора сразу охватила тревога. Но тропа к дому уже позади, Бахтиор идет узеньким переулочком, поднимаясь к крепости.

Очень смешная Ниссо! Когда Шо-Пир исправлял граммофон, она зорко следила за ним. И вдруг прошептала: "Наверное, умер дэв!" А он смеялся, разобрал механизм, снова собрал. Ниссо помогала ему. Дал ей какую-то маленькую пружинку, показал пальцем: "Поставь сюда!" Она обтерла пружинку, поставила, и голос начал петь снова. И Ниссо сказала: "Теперь знаю, сама могу научиться делать таких дэвов!" - и только сказала, голос вдруг оборвался. Снова разобрали они граммофон, лопнула, оказывается, пружинка, и Ниссо объявила: "Другую такую же сделать надо, - что тут особенного, просто железка закрученная!" "Признаться по совести, Ниссо, наверное, умнее меня, думает Бахтиор. - Вот ничего я не понимаю в этих железках! А все-таки граммофон испорчен. Шо-Пир говорит: нужны какие-то особенные инструменты, чтоб вместо поломанной железки сделать другую, новую... Очень огорчилась Ниссо!"

Старая, не пробитая еще каменная стена пустующей лачуги прерывает размышления Бахтиора. Эту стену давно уже должен был сломать Худодод, - она помешает, надо ему сказать.

Все-таки замечательным будет этот новый канал! Ханский канал огибает селение поверху. Канавки, отведенные от него, режут селение поперек, пересекая все сады и посевы - от горы до реки. Река течет внизу, под береговым обрывом, воду из нее не поднять. А та вода, что бежит от старого канала поперек селения по канавкам, иссякает на пути к береговому обрыву. Поэтому с давних времен над рекой располагались самые бедные хозяйства хозяйства факиров. Им всегда не хватало воды.

Новый канал проведен вдоль селения, по самой его середине. Все сады и посевы он оросит водой. Как напитается тогда почва в хозяйствах факиров, как взойдут хлеба!

Бахтиор прошел уже половину селения; он не может не радоваться, всматриваясь в новое русло. Хорошо поработали здесь. А сколько было споров сначала! Там нужно было обрушить ограду сада, стоявшую на пути канала, здесь пересечь пополам чей-либо посев. Один кричал: "Не хочу строить новую ограду!" Другой: "Не хочу по моей земле пропускать канал, - меньше будет земли у меня!" Всех уговаривал Шо-Пир: "Для общего блага!" А ему кричали: "Какое мне дело? Моя стена! Делай что хочешь, мою стену не трогай!" А все-таки вот удалось сделать все так, как решил Шо-Пир.

Свернув в узкий проход между каменными оградами, Бахтиор видит группу ущельцев. Они толпятся в проходе, сидят на кромке плитняка под ветвями тутовника; разгорячась в споре, они не замечают приближения Бахтиора. Бледный, всклокоченный Карашир энергично жестикулирует, доказывая что-то Исофу, нетерпеливо слушающему его.

- А я тебе говорю, - кричит Карашир, - солнце на ребрах! Вот, на ребрах... - повторяет он, тыча себя большим пальцем в грудь.

- Не на ребрах, неправда, - хмуро перебивает его Исоф, - только с горла уходит.

- Ленивое у тебя солнце! Считать не умеешь.

- А ты сам-то умеешь? - вмешивается молодой широкоплечий ущелец с небрежно повязанным куском мешковины вместо чалмы.

Бахтиор подходит вплотную к спорящим, облокачивается на выступ стены, слушает с интересом.

- Умею. Если не умею - остановите меня! - горячится Карашир. - Сорок дней солнце на верхушке черепа отдыхало? Да?

Никто возразить не может: по календарному счету сиатангцев солнце, поднявшись от пальцев ног, действительно стояло на верхушке черепа сорок дней.

- Отдыхало, конечно, - говорит кто-то в толпе. - А как ты от этих сорока дней считаешь?

- Считаю как? На сороковой день что делали мы? За два дня до этого у Сохраба девочка умерла, хоронили ее. Так?

- Так! Так! - раздались голоса. - Правильно. За два дня.

- Через три дня после этого осел Хусмата сломал себе ногу. Так?

- Так! Так!

- В этот день солнце с верхушки черепа вниз пошло. Остановилось на лбу. Три дня стояло на лбу. Зейнат из-за курицы подралась с Ханым. Это было на третий день. Правильно? Потом солнце перешло на нос мужчины, три дня но носу стояло. Во второй день после этого Шо-Пир к башне порох принес, сказал: завтра башню взорвем, а ты сам, Исоф, тогда говорил: солнце на зубах остановится - башни не будет! Сказал, помнишь?

- Сказал, - согласился Исоф, - не помню только, на второй или на третий день.

- Не помнишь? Я помню! Башня рассыпалась, женщина к нам прибежала, продолжал Карашир, - солнце третий день на зубах стояло! Разве трудно считать? Солнце на подбородок опустилось, я на канал не пришел. Это был первый день солнца не подбородке...

- Неправда! - решительно возражает Исоф. - Это был второй день. Опиум ты курил, не помнишь.

- Один день я больным лежал...

- Не один день, два дня!

- Один.

- Два, говорю.

Карашир беспомощно оглядывается, замечает Бахтиора, который прислонился к ограде, молча глядит на спорящих.

- Вот Бахтиор пришел! - торжествует Карашир. - Скажи, Бахтиор, один день или два?

- Два дня, - усмехнулся Бахтиор. - Зачем спорите?

Все оборачиваются к Бахтиору.

- Я говорю, - торопится Карашир, - через шесть дней урожай пора собирать. Исоф говорит - через девять. Когда солнце придет на бедра - поздно будет, сильные ветры начнутся, тогда уже провеивать надо, а разве успеем мы быков выгнать, вымолотить зерно, если только через девять дней с серпами на поля выйдем? Хорошо, пусть два дня я больным лежал!

- Что же спорить тут? - насмешливо говорит Бахтиор. - Идите к Бобо-Калону. Он тридцать лет счет времени в своих руках держит, сами говорите - мудрейший!

- Так говоришь! - хмурится Исоф и вдруг, растолкав ущельцев, вплотную подходит к Бахтиору. - К Бобо-Калону почему не идем? А что теперь скажет Бобо-Калон? Он делал зарубки на башне, каждый шаг солнца на башне отмечал, а где теперь башня? Все люди знали, где солнце, теперь потерян путь солнца! Когда урожай собирать - не знаем, когда быков выводить - не знаем, когда серпы точить - тоже не знаем. Карашир кричит - сегодня солнце на ребрах, я кричу - на горле, третий кричит - к животу подходит. Где солнце, спрошу я тебя?

- А что Бобо-Калон говорит? - выпрямляется Бахтиор.

- Бобо-Калон что говорит? Вы башню разрушили, сами теперь за солнцем следите. Пусть Шо-Пир ваш считает теперь, пусть Бахтиор считает... еще говорит: если во времени ошибетесь - веры разнесут зерно из-под быков, сгниет зерно от дождей, все перепутается у вас. Отказываюсь я, говорит, ваше время считать.

- Ну и пусть отказывается! - оттолкнув Исофа, Бахтиор входит в толпу. Я пришел вам сказать: пора с серпами на поля выходить. Счет времени в своих руках теперь держит Шо-Пир. По-своему он считает, правильный счет у него. День за днем он считает. Зачем, говорит он, искать, де солнце - на бедрах, на животе или в печенке, когда созрело зерно? Вы ждете своего дня, а зерно пропадает. Половина урожая может пропасть, пока вы о солнце спорите. Ходил я с Шо-Пиром по вашим полям, - зерно уже сыпаться начинает. Завтра точите серпы. Послезавтра все на поля...

Выслушав Бахтиора, ущельцы заспорили еще ожесточеннее. Потеряли они путь солнца. Надо найти его. Надо вспомнить все самые маленькие события в селении, чтобы восстановить потерянный счет... Но отступить от него совсем? Не первый раз уже Бахтиор заводит разговор о каких-то непонятных никому месяцах, делит их на столь же непонятные части... Считает дни, как товар: десятый, пятнадцатый, двадцать третий... Один раз досчитает до тридцати и начинает счет снова, другой раз почему-то считает до тридцати одного... Зачем этот новый счет, если всем известно, что после сорока зимних дней, когда замерзшее солнце, не двигаясь, отдыхает, наступает время пробуждения солнца? Зачем новый счет, если все знают, что, ожидая, солнце останавливается лучами на собаке, которая, забившись от холода в угол, подставляет солнцу свою короткую шерсть? Ей холодно, собаке она визжит и просится в дом, и все девять дней, пока солнце ее согревает, называются "временем собаки". А затем солнце переходит на хозяина дома и три дня стоит на пальцах его ног. И каждому понятно, что "солнце пришло на мужчину" и что надо выходить на поля, начинать уборку навалившихся за зиму камней... А потом солнце начнет подниматься, задерживаясь по три дня на подъеме ноги, на лодыжке, на икрах, под коленом, на колене, указывая людям, когда им надо пахать, поливать поля, справлять маленькие и большие праздники... Дойдет до верхушки черепа и, утомленное, замрет на сорок летних дней, чтобы затем снова пуститься в обратный путь к пальцам ног. Всем от века ведомо точно: сбор урожая начинается в тот самый день, когда солнце докатится до нижнего ребра. И если ветры или холода придут раньше, чем нужно, или зерно к этому дню недозреет, то это воля бога, значит, за что-нибудь он шлет наказание. О чем же еще говорить? Вот только бы найти этот день! Как можно было разрушить башню и не перенести куда-либо зарубки Бобо-Калона? Никто не подумал об этом, и сам Бобо-Калон ничего тогда не сказал. Но Бахтиор - советская власть, он обязан был об этом подумать; Шо-Пир, которого слушаются ущельцы, тоже должен был об этом подумать.

- Нехорошо сделал ты, Бахтиор! - неприязненно говорит Исоф. - Мы идем с тобой, потому что ты советская власть, потому что ты власть бедняков факиров. Зачем ты спутал наш счет? Как на полях нам работать? Если мы не найдем наш счет, что с урожаем станет? В другое селение спросить не пойдешь, - сам знаешь, в каждом селении солнце по-своему ходит, другие там ветры, холода там другие.

Бахтиор был немножко растерян, хотя и доказывал свою правоту. В самом деле нехорошо получилось. Он и сам до сих пор никак не мог взять в толк тот календарь, какой предложил сиатангцам Шо-Пир, - голые числа, ни с чем не связанные названия, - как разберешься в них? Он говорит: сейчас "август", что такое "август"? Никому не понятное слово! Как по такому слову считать работу в садах, на полях и на Верхнем Пастбище? В одном Бахтиор уверен: если Шо-Пир велит начинать сбор урожая через два дня, значит, так надо сделать. Если послушаться Шо-Пира, будет лучше для всех, правильно работа пойдет, пусть свой, русский, счет у него, но не хуже ущельцев он знает, хотя и живет здесь недавно, когда какие ветры придут, когда зерно начнет осыпаться, когда яблоки начинают падать, когда снег закроет пути от вымороженных пастбищ...

- Так, - закончил спор Бахтиор. - Значит, через два дня на поля выходим. Шо-Пир сказал так. А за урожай я сам отвечаю.

- Хорошо, пойдем, - согласился, наконец, Карашир. - Я пойду, если ты отвечаешь. Все равно в этом году плохой урожай, все голодные будем.

- Не будем голодными, когда придет караван, - коротко заявил Бахтиор и, не дожидаясь решения остальных, вышел из толпы, направился к своему дому.

Ущельцы попробовали снова завести речь о солнце, но, понимая, что точность их счета безвозвратно утеряна, наконец решили последовать указанию Бахтиора: обещал - ну и пусть теперь за все отвечает! Несколько стариков заявили, однако, что будут считать по-своему и выйдут на поля тогда, когда сами сочтут нужным. Никто с ними спорить не стал, и все разошлись.

А Бахтиор, вернувшись домой, сообщил обо всем Шо-Пиру. Но Шо-Пир слушал его улыбаясь и сказал ему, что счет на месяцы - советский, счет дней в каждом месяце - тоже советский, а потому председателю сельсовета надо, не боясь ничего, хорошенько понять этот счет, накрепко запомнить его и постепенно приучить к нему всех ущельцев.

Через два дня почти все сиатангцы вышли на поля для уборки хлебов. Тех безземельных ущельцев, что работали до сих пор на канале, Шо-Пир поставил на помощь больным и слабым соседям. Ущельцы поверили, что Шо-Пир рассчитается с ними мукой, которую привезет караван. Они взялись срезать колосья серпами и таскать их за спиной на носилках к площадке, облюбованной всем селением для молотьбы.

Новый канал был почти готов. Чтобы открыть путь воде, достаточно было еще дня работы. Но Шо-Пир объявил, что праздник открытия канала состоится после уборки и молотьбы.

4

Засучив штаны, босоногий, в жилетке, надетой на голое тело, Бахтиор копошится возле террасы, сортируя принесенные от ручья камни. Он складывает новую стену, хочет сделать пристройку к дому. Бахтиор ничего не говорит, но Ниссо догадывается: пристройка - для нее!

Бахтиор трудится уже второй день. Он пользуется тем, что работа на канале приостановилась и что можно никуда не ходить; он очень старается и не хочет, чтобы кто-нибудь ему помогал.

Пощелкивают камни, укладываемые Бахтиором, снизу от селения доносятся звуки бубнов, - они то замирают, то гремят басисто и переливчато, приближаемые волной ветерка.

Ниссо и Гюльриз сидят рядышком, склонив головы над цветными нитями шерсти.

Гюльриз продолжает вязать чулок. Ниссо аккуратно подбирает обрывки шерстяных ниток, зажимает их в кулаке. Шо-Пир все пишет что-то в своей тетрадке. Задержит карандаш, подумает, зачеркнет написанное, пишет опять. Но вот встает, заложив ладони на затылок, потягивается, подходит к террасе.

- Плохо, Гюльриз, с урожаем в этом году. Понимаешь, считал я... Если все, что с полей соберут, на посев оставить, хлеба даже теперь есть нельзя будет. Начнут его есть - на посев не хватит, что будет селение делать весной?

- Сейчас яблоки в нас, ягоды, абрикосы, горох, бобы. Зачем трогать хлеб? - сурово отвечает старуха. - Потерпеть можно.

- Так ты же понимаешь, Гюльриз, люди о лепешках весь год мечтали!

- Мечтали - не ели. Ты говоришь - караван придет?

- Придет - муку привезет, не зерно. Сеять муку нельзя. Голодные все, не захотят каравана дожидаться, все нет его, видишь! Станут молоть зерно, вот и не хватит его на посев.

Старуха молчит. Потом рассудительно замечает:

- Думай, Шо-Пир. Твоя голова большая...

- А ты, Гюльриз, думаешь как?

- Зачем спрашиваешь старуху? Что я скажу? Может быть, глупое я скажу. Только, по-моему, пускай не мелют зерно, пускай подождут каравана.

- Ты думаешь так? - неожиданный ответ старухи показался Шо-Пиру решеньем простым и разумным. Как это ему самому в голову не пришло? Но разве можно заставить голодных не есть долгожданного хлеба? Во всяком случае, слова старухи надо хорошенько обдумать.

- А ты что скажешь, Ниссо?

Ниссо быстро оборачивается к Шо-Пиру: смеется он, что ли, над ней, - ее спрашивает?

- Ничего не скажу я, Шо-Пир, - тихо отвечает она и расщипывает нитку зеленой шерсти.

- Эх ты, пуганая! Погоди, мы еще в сельсовет тебя выберем! - И уже серьезно, Шо-Пир обращается к старухе: - Пожалуй, Гюльриз, схожу сейчас на поля, посчитаю еще. Самому надоел горох. Сегодня опять гороховую похлебку нам сваришь?

И, не дожидаясь ответа старухи, идет прочь от террасы, не оглядываясь, погруженный в раздумье, направляется по тропе к желтеющим внизу посевам.

Гюльриз видит долгий, провожающий уходящего взгляд Ниссо, и спицы в пальцах старухи мелькают еще быстрее.

5

Бахтиор, выведя осла, завьюченного пустыми корзинами, ушел к голове канала за глиной. Посидев недолго со старухой, Ниссо подумала, что теперь, когда мужчин нет, никто не заинтересуется тем, что она может делать в саду одна, и направилась в сад.

Прошла его весь и у ограды, на излюбленном своем местечке, вынула из-под камня начатое вязанье, отряхнула землю с самодельных спиц. С удовлетворением вгляделась в узор: чулок получался ладный. Никто не должен был здесь Ниссо потревожить, и она спокойно взялась за работу.

Но за оградой, таясь среди крупных камней, лежал человек. Второй день уже он наблюдал за Ниссо. Второй день искал случая поговорить с нею наедине. Злился, теряя время, но вот, наконец, Шо-Пира и Бахтиора нет, девчонка одна, предлог для разговора придуман...

Кендыри тихонько отполз назад, сделал большой круг за камнями и, выйдя к подножью осыпи, уже открыто, неторопливым шагом направился к Ниссо.

Увидев идущего к ней человека в сером халате и в тюбетейке, Ниссо рассматривала его без удивления: наверное, к Бахтиору идет, по делу.

Кендыри неторопливо перелез через ограду и, словно только теперь заметив Ниссо, свернул к ней.

- Здравствуй, темноглазая! Шо-Пир дома?

- Нет, - небрежно ответила Ниссо.

- Бахтиор?

- Тоже нет.

Кендыри досадливо цокнул языком, постоял.

- Надо мне их... Дело есть. - Устало вздохнув, Кендыри подсел к Ниссо. - Подожду, пожалуй.

Ниссо, опустив голову, продолжала работать. Кендыри улыбнулся, зубы и десны его обнажились.

- Хорошо у тебя выходит.

- Плохо выходит, - не глядя на пришельца, равнодушно произнесла Ниссо. - Не умею еще.

- Неправда, умеешь. Вот этот рисунок - это у тебя что? Цветок Желтое Крыло? Немножко не так вяжешь - сюда желтую нитку надо, конец листа загнутый будет, - и Кендыри обвел пальцем орнамент.

- Сюда? Почему думаешь? - живо спросила Ниссо.

- Знаю этот цветок. Красивее будет!

Кендыри замолчал. И пока Ниссо, ведя нитку крутым изгибом, заканчивала рисунок листа, он молча наблюдал.

- Так? - спросила Ниссо.

- Так. Видишь, совсем красиво... Другие - весь ряд - веди так же. Э! Некогда мне сидеть... скоро придет Бахтиор?

- За глиной пошел к голове канала.

- Пойти туда разве? - рассуждая сам с собою, продолжал Кендыри. - Нет, лучше здесь подожду! - Помолчал и снова обратился к Ниссо: - Слышал я, ты с гор прибежала?

- Да, - чуть слышно проронила Ниссо.

- Хорошо тебе здесь?

- Хорошо.

- Конечно, хорошо. Шо-Пир - человек хороший, Бахтиор тоже хороший, спасибо им, теперь все мы хорошо живем. Не то что в Яхбаре.

- Почему - в Яхбаре? - спросила Ниссо и впервые внимательно взглянула в лицо собеседнику. Его прищуренные глаза были устремлены поверх ограды, на склон горы.

- Потому что раньше в Яхбаре я жил, - будто не замечая подозрительного взгляда Ниссо, проговорил Кендыри, - ушел оттуда. Если бы тебе там пришлось побывать, узнала бы, какая там жизнь. Для бедного человека там одни палки, а воздуха нет. Если бы ты захотела послушать меня, рассказал бы я тебе, как там плохо.

Подозрительность Ниссо сменилась сочувствием. Она уже готова была поделиться своими мыслями о Яхбаре, но сдержалась и только спросила:

- Яхбарец ты?

- Нет, - нахмурился Кендыри, - не люблю яхбарцев.

- Я тоже их не люблю, плохие, слышала, люди.

- Много плохих, - убежденно промолвил Кендыри. - Только есть и хорошие.

- Наверное, нет хороших.

- Есть. Знаю одного человека. Тоже ушел оттуда, в Сиатанге живет.

Ниссо задержала спицу.

- Кто же такой? Не знаю.

- Купец один бедный... Мирзо-Хуром зовут... Слышала?

- Не слыхала.

- Разве Шо-Пир и Бахтиор не говорили тебе о нем? - внимательно следя за выражением глаз Ниссо, спросил Кендыри.

- Не говорили... Не слышала.

Кендыри повернулся к ней.

- Спроси у них, скажут... Добрый он человек, помогает всем нам. Вот, знаешь, мне тоже помог. Я - брадобрей, нищим сюда пришел, он крышу мне дал, одежду дал, ничего не просил взамен... Приютил - вот как Шо-Пир тебя. Для Шо-Пира чулок вяжешь?

- Так, учусь.

- А шерсть у тебя какая?

- Вот видишь, хорошей нет.

Кендыри покрутил между пальцами узловатую нитку.

- Э... Знаешь что? У Мирзо-Хура есть хорошая шерсть. Купил он ее, без чулок зимой холодно; только связать некому, одиноко живет... Сказать ему душа добрая - даст он тебе...

- Платить ему надо... Мне нечем...

- Даром отдаст. Так лежит она, портится.

Соблазн был велик. Ниссо представляла себе большие клубки разноцветной шерсти, новые, длинные - выше колен - чулки на ногах Шо-Пира. Вздохнула:

- Не возьму даром.

Кендыри понял, что удар его точен. Он сделал вид, что задумался. Он долго молчал. Затем заговорил вполголоса, медленно: Ниссо, конечно, права, не желая взять шесть даром, но дело можно устроить иначе: купцу очень хочется, чтобы кто-нибудь связал ему хоть пару чулок. Если б Ниссо взялась, он дал бы ей шерсти и на вторую пару. Заработав эту шерсть, она сделала бы другие чулки себе или кому хочет - например, Бахтиору, или, еще лучше, Шо-Пиру, который, всем известно, ходит в русских сапогах и будет мерзнуть зимой.

Забыв о вязанье, Ниссо слушала Кендыри. Сумеет ли она сделать купцу чулки так, чтобы он остался доволен? Ведь она еще только учится вязать!

Ниссо высказала свои сомнения, но Кендыри заспорил: опасенья напрасны, он видит по этому начатому чулку, что у Ниссо глаз точный, выдумка есть, рисунок получается превосходный.

Кендыри предложил Ниссо сейчас же, с ним вместе, сходить к купцу, совсем недалеко. Пока Бахтиор ходит за глиной, они успеют вернуться. И если Ниссо хорошо сделает чулки, Мирзо-Хур даст ей другие заказы, она станет зарабатывать, ей не придется даром есть хлеб Бахтиора.

...Вслед за Кендыри Ниссо смело переступила порог лавки. Она немножко оробела, увидев на ковре чернобородого человека в распахнутом яхбарском халате. Купец читал какую-то ветхую рукописную книгу. Мирзо-Хур скрыл свое удивление только после многозначительного взгляда Кендыри.

- Я привел ее к тебе, добрый Мирзо-Хур, - произнес Кендыри. - Девушка знает твою доброту, я сказал ей, что ты не из тех яхбарцев, которых я так ненавижу... Прекрасно она чулки вяжет, согласилась сделать тебе... Пойдем, я сам выберу вместе с тобой ту шерсть, которую ты ей дашь. Самую красивую надо дать.

Через несколько минут перед Ниссо грудой лежали мотки разноцветной шерсти, и Мирзо-Хур сказал:

- Бери. Для хорошей девушки ничего не жалко... Свяжешь мне чулки по своему вкусу...

- Тот рисунок, - серьезно вставил Кендыри, - Желтое Крыло сделаешь так, как я показал тебе. Не торопись, делай медленно. А почему ты без красных кос? У нас в Сиатанге без красных кос девушки не ходят...

Ниссо знала это. Но у старой Гюльриз не было красных кос, а черные не полагаются девушкам. Что ответить этому человеку?

- Дай ей красные косы, Мирзо, - коротко сказал Кендыри. - Пусть привяжет и будет как все.

- Не надо, - смутилась Ниссо. - Не надо мне кос...

- А! Не скромничай понапрасну! - с ласковой укоризной покачал головой Кендыри. - Теперь среди нас живешь, какие могут быть разговоры? Возьми.

И, не дожидаясь ответа купца, Кендыри отступил в угол лавки, поднял крышку китайского сундука, вытянул из груды одежд пару красных кос, белую рубашку с расшитым шелковой ниткой воротом, плоскую ковровую тюбетейку...

...Растерянная, взволнованная, с мешком за спиной Ниссо вышла из лавки.

- Я к Бахтиору другой раз приду! - сказал ей на прощанье Кендыри. Когда сделаешь чулки, принесешь сюда. Да благословит тебя покровитель!

Обойдя сад, Ниссо перелезла через ограду, вернулась к своему укромному местечку и, зная, что тут никто не видит ее, вытряхнула содержимое мешка на землю. На траву легло дорогое яхбарское ожерелье: тонкие квадратные пластинки темно-синего лазурита, соединенные серебряными колечками.

Ниссо подняла ожерелье, разложила его на ладонях, разглядывала с восхищением: в каждом шлифованном камешке, как звезды в предутреннем небе, поблескивали золотые точки пирита.

Такое ожерелье носила старшая жена Азиз-хона, и другие жены всегда ей завидовали. Ниссо вспомнились красные бусы, однажды надетые на нее Азиз-хоном. Она забыла о них тогда, убегая в ту страшную ночь... Воспоминание омрачило Ниссо. Разглядывая синие камни, Ниссо сообразила, что эту вещь не оплатишь никакой работой. С досадой, почти со злобой, подумала: "Зачем Кендыри положил это?"

И все же надела ожерелье на шею и, перебирая пальцами серебряные колечки, отбросив в радости все сомнения, пожалела, что у нее нет с собой зеркальца. Поиграв с чудесными камешками, скинула с себя ветхую рубашку Гюльриз, надела новое платье, цветистую тюбетейку и, думая только о том, какая сейчас будет красивая, стала подвязывать к своим черным волосам шерстяные красные косы с пышными кистями на концах.

5

Среди черных скал образовалась небольшая круглая площадка. Находясь в самой середине сиатангской долины, но отгороженная от нее громадой остроугольных, расколотых страшными ударами гранитных глыб, эта площадка казалась местом диким и неприветливым. Однако ущельцы утрамбовали ее глиной, принесенной от головы оросительного канала, приспособили для молотьбы хлебов.

Несколько хозяйств, объединясь, приводили сюда двух или трех быков и, рассыпав на площадке ровным слоем колосья, гоняли животных по кругу. Копыта кружащихся, мнущих колосья быков медленно выбивали зерно. Иного способа молотьбы в Сиатанге не знали.

Каждое утро ущельцы стаскивали к площадке снопы, рассаживались вокруг по скалам и, дожидаясь своей очереди, вели бесконечные разговоры.

В тот день, когда Шо-Пир отправился на поле проверить свои подсчеты урожая, а Ниссо в сопровождении Кендыри побывала у купца, к ущельцам, сидящим вокруг площадки, спустился Исоф. Снопы за его спиной высились огромною грудой. Это был весь урожай с крошечного клочка его земли.

Сбросив снопы, Исоф молча присел на камень, тяжело дыша и не вытирая пота, который крупными каплями катился по оспинам его худого лица. Хотя Исофу было только тридцать четыре года, он казался стариком.

Здесь же с самого утра сидел Карашир: Худодод обещал ему привести быка от одного из соседей.

Карашир кивнул на сброшенные Исофом снопы.

- Все, Исоф?

- Все. Весь урожай за год! - мрачно вымолвил Исоф.

- У меня и то в три раза больше будет!

- Не хвались! - слизывая с губ пот, произнес Исоф. - У тебя такой же голод, как и у меня, будет... Для всего селения покровитель приготовил голод. А может быть, и еще какую-нибудь беду.

- Почему думаешь так, Исоф?

- Грех на селении нашем.

Ущельцы, сидящие на скалах, переглянулись. Карашир спросил:

- О каком грехе говоришь?

- Что буду тебе отвечать? Установленным пренебрегаешь!

Карашир, сунув руку за овчину, почесал волосатую грудь. Помедлил, подумал - обидеться ему или нет? Но что все-таки хочет сказать Исоф?