Ниссо

Кендыри замолк. Ущельцы молчали. Озадаченный неожиданной речью Кендыри, не понимая, что заставило его встать на защиту Ниссо, Шо-Пир тоже молчал. Шо-Пир видел, что речь Кендыри не вызывает ни у кого возражений, Бобо-Калон молчит, Науруз-бек молчит, и все старики молчат. Шо-Пир чувствовал, что за словами Кендыри скрывается нечто, совершенно ему не понятное, но вместе с тем было ясно: Кендыри требует оставить Ниссо в селении. Его доводы вовсе не так убедительны для тех, кто с таким ожесточением требовал изгнания Ниссо, однако никто ему не возражает, все как будто согласны с ним... И ведь почти все, что сказал Кендыри, мог бы сказать и сам Шо-Пир... Во всяком случае, Кендыри говорил не как враг. Черт его разберет, что тут происходит!

А Кендыри уже оборачивается к Шо-Пиру, открывая свои желтые зубы:

- Ты хотел, Шо-Пир, чтобы все поднимали руки? Считай! Вот моя первая за то, чтобы Ниссо осталась. Пусть живет среди нас, свободной будет пусть! Кто еще поднимет руки за мной?

Кендыри глядит на толпу. И - странное дело - первым поднимает руку Науруз-бек. Старики в недоумении глядят на него, он кивает им головой, и, слепо повинуясь ему, они медленно тянут вверх руки. Поднимаются руки Гюльриз, Саух-Богор и всех пришедших с Верхнего Пастбища женщин... Поднимают руки бедняки, получившие сегодня участки. Шо-Пир, не веря глазам, видит, что голосующих за Ниссо уже явное большинство. Бобо-Калон встает и, глядя под ноги, медленно уходит с собрания. Мирзо-Хур царапает свою бороду, но молчит...

Ниссо стоит выпрямившись, на лице ее красные пятна.

- Что скажешь, Шо-Пир? - то ли с торжеством, то ли с насмешкой улыбается Кендыри. - Народ решил: она остается здесь!

Шо-Пир не отвечает ни словом: да, народ так решил, и это хорошо, но Шо-Пир недоволен собой, - случилось что-то, чего он не может понять. Одно ясно ему: над приверженцами Установленного Кендыри имеет необъяснимую власть. Нищему брадобрею, пришельцу из иного мира они повинуются слепо. Кто такой Кендыри? В чем тайная сила его? Каковы истинные его намерения?

Шо-Пир поднимается и устало заявляет, что собрание окончено. Ущельцы расходятся медленно, перешептываются. Науруз-бек успокаивает негодующего купца.

67

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С тех пор как три зерна взросли,

Ячмень, пшеница, рожь,

Других найти мы б не могли

В опаре всех хлебов.

Три страсти в жителях Земли

И больше не найдешь

Страх, вера и любовь легли

В основу всех основ.

Но мы без страха век иной

Основой укрепим двойной!

Встающее солнце

1

Конечно, Бахтиор все это сделал бы гораздо быстрее, но его уже не было в Сиатанге, а у Ниссо еще не хватало сноровки: ведь ей до сих пор никогда не приходилось выкладывать каменные стены! К тому же приготовленные камни были разной величины, и, прежде чем выбрать подходящий, приходилось перебрасывать всю кучу, наваленную в углу. Выбрав камень, Ниссо вертела его, прилаживая то так, то иначе, - ей казалось, что камень не лег достаточно прочно и что под тяжестью других он обязательно упадет.

Пока день за днем она таскала в корзине камни от подошвы осыпи и месила глину, - ей представлялось, что выложить стену - самое пустое и легкое дело. Конечно, эта - третья - стена пристройки будет ничуть не хуже двух первых, поставленных Бахтиором. Сегодня Ниссо трудилась с рассвета, но к полудню ей удалось поднять стену не выше, чем до своей груди, и работа становилась тяжелей с каждым часом, потому что камни приходилось поднимать все выше...

Ниссо работала без передышки: ей хотелось как можно скорее увидеть комнату готовой, покрытой плоскою крышей, вровень с крышей всего дома. Надо будет посередине обязательно сделать очаг, хотя Шо-Пир и говорит, что никакого очага не нужно, зачем, мол, в одном доме два очага? Будь дом Бахтиора таким же, как все дома в Сиатанге, - одно помещение для всех, можно бы и не спорить. Но ведь сам Шо-Пир хочет, чтоб здесь каждый жил в своей комнате, и если у Ниссо теперь тоже будет отдельное жилье, то как же не сделать в нем очага!

Ниссо вся измазалась, глина кусочками засохла даже в ее волосах. Если б Ниссо работала и дальше одна, ей к вечеру не удалось бы выложить стену выше чем до уровня своих плеч. Но вот сейчас, после того, как Шо-Пир вошел сюда и укладывает камни сам, а Ниссо только подносит ему те, на которые он указывает, работа идет с изумительной быстротой. Как ловко он все делает! Тот камень, который Ниссо несет, сгибаясь, охватив двумя руками и прижав к животу, Шо-Пир принимает на ладонь, - подбросит его на ладони, чтоб он повернулся как нужно, и сразу кладет на раствор глины с соломенною трухой. И камень ложится так, будто местечко поудобнее выбирал себе сам.

- Вот этот теперь, Шо-Пир? - спрашивает Ниссо, дотрагиваясь до надтреснутого валуна.

Шо-Пир оборачивается.

- Не этот. Вон тот, подлиннее.

- Этот?

И, приняв от Ниссо камень, Шо-Пир продолжает разговор:

- Значит, там, говоришь, трава хуже была?

- Наверное, хуже. Голубые Рога никогда так за лето не отъедалась.

- Может быть, она больна была?

- Нет, не взял бы ее тогда яхбарец у тетки... Там у нас все коровы были очень худые... А эта... Когда я первый раз ее чистила, я удивлялась: ни одного ребра не нащупать... И такая большая!

- Положим, больших коров ты и не видела! Вон тот теперь дай... Этот самый... У нас в России такие коровы есть, - эта теленком показалась бы! Как в раю, Ниссо, ничего у вас тут хорошего нет... Бревен для крыши и то не найдешь подходящих.

- А те, Шо-Пир, что вчера принес?

- Это тополевые жердочки-то? Да у нас из таких и дрова нарубить постыдятся. У нас вот бывают деревья! - Шо-Пир широко развел руки. Затем, кинув глиняный раствор. Размазал его по кладке.

- Все хорошее у вас, - задумчиво вымолвила Ниссо, подавая новый камень. - Почему же ты живешь здесь?

- А вот хочу, чтоб у вас все тоже было хорошим! Тебя вот, красавицу хочу сделать хорошей.

- Меня? - серьезно переспросила Ниссо и умолкла.

Несколько минут они работали в полном молчании.

- Шо-Пир! А как же у вас бывает, если у вас не покупают жен?

- Как бывает? А просто: если кто любит, то и говорит ей: "люблю". И если она тоже скажет "люблю", то и женятся.

- И все?

- А что же еще? - улыбнулся Шо-Пир. - Свадьбу играют. В книгу запишут, что муж и жена. И все.

- Сами пишут?.. Вот возьми, этот годится?

- Годится, давай! Сами и пишут: имя свое... И ты будешь замуж выходить - напишешь.

Ниссо опять замолчала. Слышалось только постукивание камней.

- Никогда замуж не выйду! - решительно сказала Ниссо.

- Почему же так, а?

- Потому, что никто меня не полюбит... Плохая я?

- Чем же плохая ты?

- Конечно, плохая!.. Из-за меня солнце на землю может упасть... Все люди умрут, я умру, ты умрешь... Я не хочу, чтоб погасло солнце!

- Эх, ты! Только и дела солнцу, что на землю падать из-за девчонок. Глупые люди болтают, а ты слушаешь!

- Разве Науруз-бек глупый? И Бобо-Калон глупый? Все говорят: он мудрейший! Я неверная жена, я зараза для всех, очень я, наверное, плохая... Разве ты не слышал, что про меня говорили? Помнишь, что про меня закричала Рыбья Кость? Зачем ты мне дом строишь, Шо-Пир? Почему не гонишь меня? Я, наверное, зло тебе принесу... Знаешь, Шо-Пир, я все думаю... Вот возьми еще этот камень...

- Эх, Ниссо, ты, Ниссо! Ну, о чем же ты думаешь?

Ниссо нахмурилась: может быть, в самом деле не говорить Шо-Пиру, о чем она думает? Может быть, он рассердится, если она скажет ему, что ей хочется умереть? Зачем жить ей, когда она такая плохая? Зачем приносить людям несчастье? А главное, зачем приносить несчастье Шо-Пиру? Нет, лучше не надо ему говорить.

- Опять замолчала! Ну, о чем же ты думаешь? Что в самом деле очень плохая? Да?

- Конечно, Шо-Пир! Так думаю...

- А скажи, кому и что плохого ты сделала? Убила кого-нибудь? Или украла? Или с утра до вечера лжешь?

- Не знаю, Шо-Пир... Нет! А слушай, правду тебе скажу... Хочу я убить... Вот так - нож взять и убить, сразу ножом убить!

- Ого! Кого это? Ну-ка дай камень, вон тот... Не меня ли уж?

- Тебя? Что ты, Шо-Пир, нет! - Ниссо кинула такой изумленный взгляд, что Шо-Пир в этом забавлявшем его разговоре почуял нечто серьезное. - Как мог ты подумать? Тебя я... - Ниссо чуть не сказала то самое слово, которое поклялась себе не произносить никогда. - Тебя я... не хочу убивать...

- А кого же?

Ниссо бросила обратно в груду поднятый ею камень, подступила к Шо-Пиру, с удивлением наблюдавшему за ее вдруг исказившимся лицом, и сказала тихо, внятно, решительно:

- Азиз-хона я хочу убить... И всех, кто против меня...

- Ну-ну! - только и нашелся, что ответить, Шо-Пир. - Давай-ка лучше, Ниссо, дальше работать.

Ниссо снова стала подавать камни. Стена уже была высотою по плечи Шо-Пиру, и он работал теперь, занося руки над головой. Это было неудобно, он подложил к основанию стены несколько крупных камней, встал на них.

- Нет, Ниссо! - наконец сказал он. - Ты совсем не плохая. Самое главное - ты, я вижу, хочешь работать; это очень хорошо, что ты никогда не сидишь без дела. Гюльриз очень довольна тобой. Ты ей помогаешь во всем.

- Конечно, помогаю. Она одна... Ты по селению ходишь, Бахтиор ушел... Скажи, Шо-Пир, почему так долго нет Бахтиора?

- А ты что, соскучилась?

- Я не соскучилась. Гюльриз говорит: почему его нет так долго?

- Значит, караван еще не пришел в Волость. Бахтиор ждет его там, наверное...

- Шо-Пир!

- Ну?

- Я не понимаю, скажи...

- Чего ты не понимаешь?

- Не понимаю, почему здесь все люди говорят, что голодные... Вчера тебя не было - Зуайда приходила сюда, с Гюльриз разговаривала, со мной тоже вела разговор: плачет и говорит - голодная. Почему голодная? Яблоки есть, ягоды есть, молоко есть... Разве это плохо? Когда я в Дуобе жила, мы вареную траву ели, только вареную траву, и говорили: ничего, еще трава есть! Жадные в Сиатанге люди! По-моему, тут хорошо!

- Да, конечно... Здесь хорошо... - медленно проговорил Шо-Пир, и ему вдруг вспомнилось сочное жареное мясо с картошкой и луком - с поджаренным, хрустящим на зубах, луком, без которого не обходились и дня в красноармейском отряде. Отряд водил за собой отару скота. Каждый вечер, едва раскинут палатки... Э!.. Шо-Пиру так захотелось есть, что он провел языком по губам... Здесь вот, когда Шо-Пир глядит на барана, он забывает, что этого барана можно зажарить и съесть. Раз в год, не чаще, ущельцы решаются зарезать барана, - ох, эта каждодневная гороховая похлебка! Да яблоки, да тутовые сушеные ягоды и кислое молоко... Раз бы пообедать досыта, котелок бы борща со сметаной, черного хлеба с маслом!

- Конечно, Ниссо, - повторил он, - здесь хорошо. Погоди, вот привезет Бахтиор муку, станет еще лучше... А помнишь, я тебя спрашивал... Скажи, Ниссо, почему ты не хочешь вернуться в Дуоб?

- Зачем? Там все люди чужие.

- Но ведь ты там родилась?

- Злые все со мною были там. Азиз-хону тетка меня продала.

- А в Яхбаре тоже все чужие?

- Тоже. Чужой народ.

- А здесь?

-Здесь? Сначала думала: тоже чужие...

- А теперь?

- Бахтиор, Гюльриз, ты... Еще Зуайда, Саух-Богор... Нет, не чужой народ.

- Как же ты говоришь - не чужой? А я вот русский?

- Ты, Шо-Пир? Ты, наверное, смеешься? Ты и есть самый мой народ!

- А кто же не твой народ?

- Азиз-хон - не мой, Науруз-бек - не мой, Бобо-Калон - не мой, Рыбья Кость - не мой. Все, кто зла мне хотят, - не мой!

Шо-Пир улыбнулся и даже перестал укладывать камни.

- Ну, я согласен. Только вот Рыбья Кость - не чужая.

- Она не чужая? Что она про меня говорила!

- Ну, глупости говорила, ты еще с ней помиришься.

- С ней? Никогда! - со злобой выкрикнула Ниссо. - Вот чужая, вот ящерицын язык! Крысу ей в рот!

Шо-Пир опять рассмеялся. Ниссо обиделась.

- Ты не знаешь, Шо-Пир. Она не любит тебя и Бахтиора не любит... Она Бахтиору даже осла не дала, когда он уходил.

- Как не дала? А где же ее осел?

- Видишь, Шо-Пир! Ты ничего не знаешь, Бахтиор по всему селению ходил, ослов собирал, так?

- Так.

- К ней пришел тоже. Я же знаю! Ты на канале был, а я с Бахтиором вместе ходила - помнишь, ты сам сказал: помоги ему согнать всех ослов... Рыбья Кость не дала. Карашир больной был, опиум курил, мы пришли. Рыбья Кость нас прогнала, сказала: не дам своего осла. Бахтиор ругался. Мы ушли. Не дала!

- Почему же он мне ничего не сказал?

- Не знаю. Ты сказал - двадцать пять ослов, мы двадцать четыре собрали. Когда Рыбья Кость нас прогнала, мы в другой дом пошли - к Зуайде мы пошли. Брат ее, Худодод, дал последнего... Ничего, он хороший человек тоже... А Рыбья Кость - как змея, ненавижу ее!

- Ну, насчет нее мы с тобой еще разберемся. Давай-ка дальше работать. Только вот что: полезай наверх, мне уже не достать, теперь я тебе камни подавать буду, а ты укладывай. Если я полезу, пожалуй, стена обвалится.

- Не влезть тут, Шо-Пир, камни могут упасть.

- Давай подсажу!.. Э-эх!

Подхватив Ниссо, Шо-Пир вдруг впервые почувствовал силу и гибкость девушки, безотчетно прижал ее к себе. Но сразу же высоко поднял ее на вытянутых руках... Она уцепилась за камни и села верхом на стенку. Уловив в растерянных глазах Ниссо необычный блеск, Шо-Пир сказал себе: "Глупости! Она же еще девчонка!" - и, резко наклонившись над грудой камней, выбрав самый увесистый, подал его Ниссо:

- Держи крепко, не урони... Тяжелый!

Ниссо ухватила камень, втиснула его в раствор глины.

Продолжая работать, они молчали. Стена была уже выше роста Шо-Пира.

2

Отдав купцу своего осла, Карашир так накурился опиума, что трое суток подряд находился в мире видений. Давнишняя мечта о счастливой жизни томила его. Ему казалось, что он идет посреди реки, по плечи погрузившись в золотую воду. Вода приподнимает его и несет вниз с невероятною быстротой. Он взмахивает руками, и золото волнами разбегается из-под его рук. Он делает шаг - и целые страны проносятся мимо. То перед ним страна из прозрачных фиолетовых гор. Карашир видит женщин, живущих внутри этих гор, они движутся в фиолетовой толще, как рыбы в глубинах озера, - они спешат к берегу, чтоб увидеть его, могучего и знатного Карашира; он устремляется к ним, но чем ближе подходит к берегу, тем плотнее становится вода, - и Карашир не может передвигать ноги; ему кажется, что он увязает в этой золотой и страшной трясине; он кидается обратно к середине реки, а женщины на берегу смеются... Течение вновь подхватывает его, он делает шаг, и - проходит, может быть, вечность - перед ним уже другая страна: горы покрыты коврами, вытканными из разноцветной шерсти, он приближается к ним и видит: песок по берегам реки совсем не песок, а россыпи белого вареного риса, и людей кругом нет, и, кажется, весь этот рис приготовлен для него одного, стоит только нагнуться; но едва он приближался к берегу, ковровые склоны гор покрывались полчищами зеленых крыс, они сбегались к реке и начинали пожирать рис, и Карашир слышал, как чавкают и хрустят зубами эти неисчислимые полчища... Он в страхе снова кидался к середине реки, и течение подхватывало его, и по берегам открывались новые страны... Время исчезло в этом беге по золотой реке, тысячи стран уже промелькнули мимо, надежды сменялись самым страшным отчаянием. Карашир то радовался, то кричал от ужаса... Карашир выбрался из золотой реки только на третьи сутки, когда вода в ней вдруг стала не золотой, а обыкновенной и очень холодной. То Рыбья Кость, которой надоели крики и бормотанья мужа, вылила на него три больших кувшина холодной воды.

Но и очнувшись, Карашир долго еще пролежал на каменных нарах, не в силах приподнять голову, которую раздирала невыносимая боль. Однако он затих, и Рыбья Кость знала, что теперь, пролежав еще полдня, он, наконец, придет в себя.

Когда сознание окончательно вернулось к Караширу, он увидел, что Рыбья Кость сидит на полу и, катая между коленями большой круглый камень, перемалывает в муку сухие ягоды тутовника. А вокруг нее сидят восемь детей, ждут, когда мать сунет им по горсти этой сладкой муки.

- Дай мне тоже, - чуть шевеля губами, цедит Карашир и протягивает с нар волосатую руку.

- Опомнился? - злобно глядит на него Рыбья Кость и отшвыривает его руку. - Где мука?.. Ну-ка, скажи теперь, где мука?

- Ты... оглашенная! Какая мука? У тебя под носом что?

- Не эта, собачий хвост! Пшеничная мука где? Ну-ка, вставай! - Рыбья Кость дергает Карашира так, что он падает с нар. - Три дня валяешься... Где?

Карашир садится на полу, припадая к каменным нарам, потирает ушибленный бок, силится вспомнить.

- Не понимаю, - нерешительно говорит он.

- Не понимаешь? Черви мозги твои съели. Пусто у тебя там, пусто, а?

Потянувшись к Караширу, Рыбья Кость больно долбит его кулаком по лбу. Карашир отстраняется, он чувствует себя виноватым, он не хочет ссориться с женой и сейчас боится ее.

- Не помню, - бормочет он, - болит голова...

- Осел где? Где осел наш? Я спрашиваю... Где?

- Осел?

Ага! Теперь Карашир сразу все вспомнил. Как же это было в самом деле? Он шел на свой новый участок и вел осла. Зачем он повел с собой осла? Ах, да, он ходил за глиной, чтобы подправить края канавки, потому что вода просачивалась между камнями. Когда он проходил мимо лавки, купец окликнул его; он не хотел отвечать, но купец окликнул его еще раз... Он остановился. Тут-то все и произошло: купец потребовал у него осла за долги, последовала ссора, а потом купец сказал, что, получив осла, даст в долг до весны целый мешок муки. А перед тем Рыбья Кость ругалась и требовала, чтоб свое собственное зерно Карашир размолол на мельнице, а он не согласился, потому что на собрании решили не трогать зерна, - и Шо-Пир так велел, и Бахтиор, и все так решили. И купец сначала тщетно уламывал Карашира, а потом как-то так получилось, что в руках Карашира оказался кулек с опиумом, и он отдал купцу осла и только просил, чтобы купец дал ему довезти на осле мешок муки до дому. Купец сказал, что лучше сделать это ночью, чтоб в селении не было пустых разговоров. Он согласился и, сбросив глину, оставив осла купцу, вернулся домой и сказал жене, что осла пришлось отдать, но зато ночью они вместе сходят к купцу и возьмут у него мешок муки... А потом... Что же было ночью? Нет, он не помнит, что случилось ночью, и вообще больше ничего не помнит.

- Ты за мукой к Мирзо-Хуру ходила? - спрашивает Карашир, потирая ладонью разбитый лоб.

- Ходила.

- Где мука?

- Это тебя, собачье племя, надо спросить, где мука! Не дал мне купец муки.

- Почему не дал?

- Сказал: "Твоя мука твоей и останется, но будет пока лежать у меня. У тебя сейчас есть свое зерно, когда не будет его, тогда дам".

- А ты объяснила ему, что...

- Что ему объяснять? Смеяться стал, кричал: "Постановление, для дураков постановление!.. Просто власть хочет себе все зерно забрать, советским купцам, наверное, его продали, ждут, когда за ним явятся. А вы верите!" Вот что он сказал! Еще сказал: "Мельница в крепости есть, идите и мелите свое зерно, пока Бахтиора нет. Ночью, - сказал мне, - иди, чтоб ни Шо-Пир, ни его прислужники не увидели..." Я ему сказала, что для посева тогда не хватит, он мне: "Пять лет каждую весну тебе для посева даю, неужели на шестой год не дам?"

- Дает? Так дает, что теперь и молоть нам нечего!

- Молчи ты, дурак! Он правду сказал: дает все-таки... А теперь я больше голодной не буду. Тебя ждала, когда дэвы выйдут из твоей головы. Сегодня ночью снесем наш мешок на мельницу.

- Смеешься? - привстал с нар Карашир. - Против постановления я не пойду!

- Пойдешь!

- Не пойду!

- Пойдешь! - прошипела Рыбья Кость. - Довольно... Я Бахтиору осла не дала, боялась, что пропадет! Ты отдал купцу его, пропал он. Теперь молчи, или уши я оторву тебе! - и она вцепилась ногтями в ухо Карашира. - Пойдешь?

Карашир молча старался оторвать пальцы Рыбьей кости от своего уха. Она ударила его по щеке и, рассвирепев, стала лепить оплеуху за оплеухой. Ошалелый, он вырвался, наконец, и, отмахиваясь, пополз на коленях в глубину нар. Соскользнув с них, опрометью кинулся к выходу, нечаянно наступив на руку дочки. Девчонка пронзительно взвизгнула, заревела. Рыбья Кость кинулась к ней, а Карашир тем временем выбежал во двор и, проскочив его, оказался среди беспорядочно нагроможденных скал. Здесь, слабая от паров опиума, голова его закружилась, он опустился на землю в расщелине между скалами, уронил голову на руки, замер в отчаянии. Затем, света не видя от головной боли, заполз поглубже в расщелину и, скрытый от посторонних глаз, завалился спать.

Успокоив ребенка, Рыбья Кость вышла искать Карашира. Но, не найдя его во дворе, вернулась в дом. "Увидит, что я успокоилась, придет сам!" Карашир, однако, не возвращался. "Надо его найти, - подумала Рыбья Кость, - а то еще накурится снова!"

Пересекла двор и, углубляясь то в один, то в другой проход между скалами, добрела до круглой площадки, где ущельцы недавно молотили хлеб. Здесь Карашира тоже не оказалось. Рыбья Кость повернула обратно и неожиданно увидела невдалеке стоящую на коленях Ниссо.

Рыбья Кость, крадучись, приблизилась к ней и, скрытая углом скалы, остановилась. Раздвигая руками щебень, Ниссо собирала в мешок оставшуюся от обмолота и занесенную ветром соломенную труху. "Вот как, - со злобой подумала Рыбья Кость, - за чужой соломой охотится!" - и подошла вплотную к Ниссо.

Ниссо резко обернулась, не поднимаясь с колен.

- Это ты? - едко произнесла Рыбья Кость. - Я слышу шорох - думаю, не курица ли моя сюда забежала... Что делаешь?

- Крышу обмазывать надо, глина есть, соломы нет, вот собираю, - холодно вымолвила Ниссо.

- Твоя, наверно, солома?

- Ничья, по-моему... труха это, ветер занес...

- Добрый ветер! От своих отнимает, чужим приносит... Покровитель да поможет тебе! Слышала я, Бахтиор для своей батрачки выстроил дом? Хорошо властью быть, можно батрачку взять - никто ничего не скажет... Жалею тебя, ездят теперь на твоей спине!

Возмущенная Ниссо вскочила:

- Глупости говоришь! По своей воле работаю!

- Для себя или для людей?

- А хотя бы и для людей? Для хороших людей не жалко!

- Это кто хороший? - подбоченилась Рыбья Кость. - Бахтиор, что ли? Был факир, как мы, власть взял, белый халат надел, теперь разбогатеть хочет? Из-за него мои дети голодны, сама голодна. Свой хлеб и есть нельзя даже!

- Ничего ты не понимаешь! Шо-Пир объяснял...

- Собака твой Шо-Пир! Для тебя он хороший, для меня собака. Бахтиор тоже для тебя хороший... Одного мужа мало, еще двух завела! Дрянь ты...

- Я дрянь? Ах ты, змеиная кожа! - вдруг рассвирепела Ниссо, кинулась к Рыбьей Кости и вцепилась ей в волосы. - Скажи еще - дрянь?!

Рыбья Кость, в свою очередь, вцепилась в косы Ниссо, крича:

- Дрянь, воровка, чужую солому крадешь! Убирайся отсюда!

Таская одна другую за волосы, обе повалились на землю. Если б камни не были острыми, драка продолжалась бы долго. Но, ободрав себе бок, Рыбья Кость вскочила первая и с пронзительным криком: "Убить меня хочешь, убить!" схватила с земли острый камень, швырнула его в Ниссо. Ниссо уклонилась, рванулась к Рыбьей Кости, но та, продолжая ругаться, уже скрылась за углом скалы.

3

Ниссо вернулась домой злая и недовольная собой. Стоило ей, в самом деле, связываться с этой полоумной? Рыбья Кость исцарапала руки и плечи Ниссо да еще разорвала платье. Впрочем, ей тоже досталось. Ниссо с удовольствием вспомнила нанесенные Рыбьей Кости удары. Уж конечно, Рыбья Кость теперь по всему селению будет говорить о ней гадости. Пусть! Ниссо покажет всем, что ей плевать на подобные разговоры. А для Шо-Пира... ну и для Бахтиора, Ниссо будет делать все, все!

Замешивая принесенную соломенную труху в жидкой глине, Ниссо с нетерпением ждала Шо-Пира, чтоб вместе с ним обмазать крышу пристройки. Бахтиор и Худодод, отправляясь в Волость, обещали вернуться не сиатангской тропой, ведущей от Большой Реки, а более коротким, хоть и трудным путем, через перевал Зархок. Тропинка к перевалу, идущая мимо дома Бахтиора, поднималась зигзагами прямо по склону встающей за садом горы. С утра в этот день Шо-Пир ушел вверх по тропинке, чтобы где-то на пути к перевалу починить тот висячий карниз, через который Бахтиору и Худододу будет очень трудно провести груженых ослов. И вот уже скоро закат, а Шо-Пира не видно!

Не дождавшись Шо-Пира, Ниссо подняла на крышу плоское корыто с раствором. Подоткнув платье, ползая на корточках, она ладонями размазывала глину по крыше. Время от времени поглядывала на уходившую вверх от сада тропинку, - воздух был чист и прозрачен. Тропинка видна издалека; Шо-Пир все не появлялся. С тех пор как исчезла луна, ветра не было, - осень, казалось, выпросила себе у зимы еще немного покоя и из последних сил держалась в сиатангской долине. Но даже и в безветренную погоду дни были холодными. Ниссо зябла и, думая о Шо-Пире, досадовала, что до сих пор не связала ему чулки, - ведь там, на пути к перевалу, сейчас еще холоднее. Ведь он не прожил всю жизнь в Высоких Горах, не привык, наверное, плохо ему!

"Только кисточки сделать осталось, - думала Ниссо. - Домажу вот этот угол, возьмусь за чулки, завтра ему подарю, не то еще выпадет снег..."

Но и домазывать угла ей не захотелось. Бросив обратно в корыто зачерпнутую было пригоршню жидкой глины, Ниссо обтерла руки, спустилась с крыши во двор. Наскоро обмывшись в студеном ручье, направилась к террасе, чтобы выпросить у Гюльриз моточек синей шерсти.

Подойдя к террасе, Ниссо увидела Гюльриз, стоявшую неподвижно, спиною к ней. Запрокинув голову, старуха глядела из-под ладоней на зубчатые, облитые снегами и в этот час окрашенные густым потоком заката вершины горного склона.

- Что смотришь, нана?

Тут только Гюльриз заметила девушку, потерла ладонью напряженную шею, тяжело вздохнула:

- Если Бахтиор не придет завтра или сегодня, пропала наша богара.

- Какая богара, нана?

- Вот желтое пятнышко, видишь? - Гюльриз протянула жилистую руку к горам и повела худым пальцем по очертаниям горящих в закате склонов. - Там посеял Бахтиор богару. Видишь?

- Вижу теперь, - произнесла Ниссо. - Ничего не говорил он мне. Почему так высоко?

- Где найдешь ближе землю? Просила его сразу после собрания пойти принести хлеба, а он: "Некогда, мать! Успею. Сначала в Волость надо сходить!" Все о других думает, о себе думать не хочет. И Шо-Пиру сказал: "Ничего, долго еще не пропадет богара". А я знаю - пропадет. Завтра сама пойду туда; старая я теперь, как взобраться, не знаю. Молодой была - ничего не боялась.

- Не ходи, я пойду! - не задумываясь, сказала Ниссо.

Старуха оглядела девушку, будто оценивая ее силы. С сомнением покачала головой:

- Носилки длинные, длиннее тебя. Ты ходила с носилками?

- Никогда не ходила, - призналась Ниссо.

- Тогда как пойдешь? Качаться на скалах надо, на одном пальце стоять, другой ногой - дорогу искать. Ветер дует, тяжелые носилки за спиной, с ними прыгать нельзя... Много лет надо ходить с носилками, чтоб научиться лазить в таких местах. Упадешь - мертвой будешь! Бахтиор подкладки из козлиного рога к подошвам привязывает, когда ходит на богару. Он взял их с собой, других нет... Шо-Пир хотел пойти туда, я сказала ему: нельзя, не обижайся, русский не может так ходить, как мы ходим по скалам. Послушался, не пошел. И ты не ходи. Я тоже не пойду. Один Бахтиор мог бы, но нет его. Пускай богара пропадает.

- А что весной будем сеять?

- Не знаю. Шо-Пир сказал: не беспокойся, будем... Откуда мне знать, что Шо-Пир думает? По-моему, траву варить будем!

- Нана! - горячо воскликнула Ниссо. - Я много ела травы, я могу жить травой, ты тоже, наверное, можешь... Шо-Пир - большой человек, руки большие, ноги большие; хорошо есть ему надо, что будет с ним? Пропадет, если траву есть будет. И Бахтиор тоже - мужчина!

- Вот я и говорила Шо-Пиру! Смеется. Говорит: Бахтиор муку привезет.

- А как ты думаешь, нана, привезет он?

- Не знаю, Ниссо. Мужчины сначала выдумают, потом своим выдумкам верят, у мужчин всегда в уме надежд много... Я думаю: может быть, не привезет...

Они поговорили еще, делясь сомнениями. Старуха вспомнила прошлые тяжелые зимы и свою жизнь: как трудно ей приходилось, когда Бахтиор был еще маленьким, а муж ее, отправившись зимой на охоту, бесследно пропал в снегах. Ниссо слушала Гюльриз, и в душе ее поднималась острая жалость и к старухе, и к Бахтиору, и к самой себе. Вот Шо-Пир рассказывает о стране за горами, где люди совсем не так - очень хорошо живут. Нет, этого, пожалуй, не может быть! Пожалуй, правда, даже такой человек, как Шо-Пир, просто придумывает сказки! Хороший он, жалеет Ниссо, хочет развеселить ее!

Гюльриз рассказала, что прошлой весной Бахтиор не захотел взять зерно в долг у купца, ходил в Волость, принес оттуда мешок зерна, а потом вздумал лезть вот на эти высоты. Все смеялись над ним, говорили, что он сумасшедший, а он все-таки полез и расчистил там площадку, засеял, а теперь вот убрать надо было, а он не убрал - о других заботится, а где слова благодарности? Недружные люди в селении, как цыплята без курицы! Под крыло бы их всех да пригреть!

- А ты думать об этом не смей, - старуха показала на зубцы вершин. - У нас и носилок нет.

- А с чем Бахтиор пошел бы?

- Бахтиор? У Исофа брал он, мужа Саух-Богор.

- Знаю. Ходила к нему с Бахтиором, когда ослов собирали... Нана?

- Что, моя дочь?

- Дай мне немного синей шерсти... На кисточки к чулкам не хватает.

Получив моток, Ниссо отправилась в пожелтевший сад, к излюбленному камню, но не месте ей не сиделось. Спрятав работу, она выбралась из сада и побежала в селение.

Саух-Богор приняла Ниссо хорошо, как подругу, и обещала дать носилки, но только чтоб об этом не узнал Исоф:

- Не любит он тебя! Знаешь, после собрания он так меня избил, что три дня я лежала. - Саух-Богор показала Ниссо припухшие синяки кровоподтеки. Только ты никому не говори об этом, иначе поссорюсь с тобой!..

- Хорошо, не скажу, - ответила Ниссо и с внезапной, неведомой к кому обращенной злобой добавила: - Только я бы... не позволила бы я, Саух-Богор, бить себя!

- Ночью приходи, - сказала Саух-Богор, будто не услышав Ниссо. - Исоф в полночь как раз... - Саух-Богор запнулась. - У стены я носилки оставлю. Спать он будет ночью!

- Хорошо, я приду ночью, - согласилась Ниссо и подробно расспросила Саух-Богор, как нужно наваливать груз на носилки, чтоб он не нарушил равновесия и чтоб не сполз набок, когда, может быть, придется пробираться с ним в трудных местах.

Довольная и уверенная в себе, она вернулась домой. Шо-Пир был уже здесь, но очень устал и, едва Гюльриз накормила его кислым молоком и сушеными яблоками, завалился спать, - все еще в саду на кошме, потому что, несмотря на холодные ночи, не хотел расставаться со свежим воздухом.

Задолго до рассвета Ниссо выбралась из дому, потихоньку прокралась сквозь сад, спустилась в селение.

Жилье Саух-Богор находилось на полдороге к крепости. Все небо было в облаках, скрывших звезды и укутавших ущелье так плотно, что тьма была непроглядной. Ниссо знала: надо ждать снегопада, в горах снег уже, вероятно, выпал, и идти, пожалуй, опасно. Но об опасностях Ниссо не хотела задумываться и убедила себя, что путь к богаре найдет...

Подходя тесным переулком к дому Саух-Богор, она вдруг услышала скрип камней.

- Тише, кто-то идет. Стой, дурак! - явственно послышался в темноте голос Рыбьей Кости.

"Что она делает здесь?" Сердце Ниссо забилось учащенно.

- Кто тут? - сдавленным голосом произнес Карашир.

Рыбья Кость оказалась смелей - возникла в темноте прямо перед Ниссо. Ниссо различила и согнутую под тяжелым мешком фигуру Карашира.

- Ну, я! Идите своей дорогой, - загораясь злобой, ответила Ниссо.

- Это ты? Вот как! - отступила в темноту Рыбья Кость. - Что делаешь тут? Шляешься по ночам? Смотри, Карашир, вот кого они пригрели: люди спят, а распутница бродит... Как думаешь, к кому она крадется?

Ниссо чувствовала, что сейчас снова кинется на ненавистную женщину. Но Карашир сказал:

- Оставь ее, жена. Не время для ссоры.

На этот раз Рыбья Кость послушалась мужа. Бормоча что-то себе под нос, она исчезла во тьме вместе с тихо попрекающим ее Караширом.

Ниссо двинулась дальше, стараясь догадаться, что за мешок нес Карашир и куда? Ни до чего не додумавшись, потихоньку, прокралась во двор Исофа, нащупала оставленные Саух-Богор у стены носилки. С трудом взвалила их на плечи, обвязалась сыромятными ремешками и отправилась в путь. Никто не заметил ее, пока она пробиралась к подножью каменистого склона.

Добравшись до подножья склона, она медленно начала подъем, цепляясь за выступы камней, когда порыв ветра грозил сбить ее с ног. Ветер разогнал облака, Ниссо поняла, что снегопада пока не будет. Она очень хотела подняться как можно выше, прежде чем наступит рассвет. Только бы Шо-Пир и Гюльриз не увидели ее с носилками на этих склонах!

Когда красный рубец зари набух над гребнем противоположной горы, а небо сразу заголубело, Ниссо, исцарапанная, потная, задыхающаяся, была уже так высоко над селением, что простым глазом вряд ли кто-либо мог ее обнаружить. Волосы на ветру хлестали ее раскрасневшееся лицо, взгляд был быстрым и точным, сразу замечавшим именно тот выступ или ту зазубрину в скале, какая была нужна, а в тонких, плотно сжатых губах выражалась твердая, упрямая воля. Пальцы босых ног были такими чуткими, что, казалось, видели то, чего нельзя было увидеть глазами.

4

Перебраниваясь, Карашир и Рыбья Кость медленно подымались к крепости. Миновав полуразрушенные ворота, приблизились к мельнице и удивились, услышав тихий, протяжный скрип вращающегося жернова. Отведенная из нового канала вода, журча, бежала под мельницу и маленьким водопадом рассыпалась с другой ее стороны. Рыбья Кость, нащупав притолоку входа, пригнулась и первая вступила в длинное, узкое помещение мельницы, к ее удивлению полное людей. В дальнем углу мигал крошечный огонек масляного светильника, тускло освещавший сидящих вдоль стен мужчин. Рыбья Кость, не задумываясь, потянула за собой растерянного Карашира, сдернула с его спины мешок, кинула его на другие навороченные у входа мешки.

- Много народу вижу, благословение покровителю! - сказала она, усаживаясь на мешках и вглядываясь в обращенные к ней лица безмолвствующих ущельцев. - Карашир, тут и тебе место есть!

Карашир, несмело озираясь, сел.

- Как в доброе время собрались, - продолжала Рыбья Кость, обращаясь к молчащим мужчинам. - Тебя, Исоф, вижу... Али-Мамата вижу... Здоров будь, справедливый судья Науруз-бек! Да будет светла твоя борода, и ты здесь, почтенный Бобо-Калон? Другие мелют, и мы пришли... Позволишь ли нам?

- Круг, размалывающий зерно, умножает блага живущих! - спокойно и наставительно произнес Бобо-Калон. - Покорный Питателю подобен огню, не нарушающему законов!

Карашир понял, что, придя сюда, он как бы возвращается в круг почитающих Установленное и что Бобо-Калон напоминает ему об этом. Встретив взгляд Али-Мамата, племянника бежавшего в Яхбар мира Тэмора, Карашир заметил насмешку в его мутноватых глазах. И, чувствуя, что, ожидая его почтительного приветствия Бобо-Калону, все сидящие смотрят на него пренебрежительно, уязвленный Карашир молчал. Стоило ли два года идти против Установленного, ссориться со всеми, кто негодует на новую власть, чтоб сейчас, из-за мешка муки, снова признать себя презреннейшим из презренных, самым ничтожным из всех сиатангских факиров?

Карашир мрачно смотрел на огромный круг вращающегося жернова, на деревянную лопаточку, которой Исоф сдвигал в сторону накопившуюся перед каменным кругом муку, и не размыкал губ. Если б Карашир повернул лицо к смотревшим не него осуждающими глазами приверженцам Установленного, он, вероятно, не удержался бы и произнес то, что от него ждали... Но мысли Карашира закружились, как этот тяжелый жернов; Карашир представил себе приветливое лицо Шо-Пира, и улыбку его, и дружеское прикосновение Шо-Пира к его плечу; только разговаривая с Шо-Пиром, Карашир чувствовал себя достойным уважения человеком, только в общении с Шо-Пиром исчезало в нем привычное чувство униженности. И вот сейчас, когда впервые в жизни недоступный и важный Бобо-Калон сам обратился к нему и ждет от него, от ничтожного факира, ответа на свои слова, Караширу вдруг захотелось показать, что он не тень, у него есть своя воля, свой ум. Кровь бросилась в голову Караширу, он знал, что обида, какую он может нанести Бобо-Калону сейчас, - при всех этих всегда враждовавших с ним людях, - будет жить в Бобо-Калоне до конца его дней... Вскинув голову, Карашир взглянул прямо в лицо внуку хана, тусклый огонек светильника отразился в его полных ненависти глазах:

- Почтенный шана, как мельник, ждет подаяния от факиров... Сколько возьмешь за размол, благородный Бобо-Калон?

Если бы Карашир плетью ударил Бобо-Калона, старик, вероятно, не поднял бы ладони так стремительно, как сделал это, словно отбрасывая нанесенное ему оскорбление. Рыбья Кость, закрыв рукавом лицо, кинулась ничком наземь и потянулась рукой, стремясь почтительно коснуться ног старика:

- Прости его, почтенный шана, дэвы свернули ему язык, наверное, опиум еще кружит разум его... Закрой слух свой, не знает он, что говорит!

Сжатые кулаки Бобо-Калона, остановившиеся в глубоких орбитах налитые кровью глаза, трясущиеся от негодования губы испугали Карашира, но, поборов свой страх, он, сам вдруг разъярившись, схватил за плечи распластавшуюся перед Бобо-Калоном Рыбью Кость, поднял ее и, как куль муки, выволок наружу, в темную холодную ночь.

- Иди, проклятая, из-за тебя все! Ничего мне не надо - ни муки, ни зерна! Убирайся, не место нам здесь!..

И когда Рыбья Кость попыталась кинуться на него, он вдруг в бешенстве схватил ее за шею и тряс, тряс до тех пор, пока она не сомлела в его руках. Тут он сразу пришел в себя, поволок ее к водопаду, рассыпавшему брызги за мельницей, сунул ее голову в струю холодной воды и, когда она все-таки не пришла в себя, положил на мокрые камни. В темноте он не видел ее лица. Подумал, что, наверное, совсем задушил жену, уронил голову ей на плоскую грудь, обнял Рыбью Кость и заплакал...

В темноте у дверей мельницы послышались возбужденные голоса. Кто-то сказал: "Жалко, поделить лучше". Другой сердито крикнул: "Не жалко". Мимо Карашира прошел согнутый, с грузом на спине человек - это Али-Мамат пронес к брызжущей воде мешок с зерном Карашира, а за ним по пятам, подталкивая его палкой, следовал Бобо-Калон.

- Бросай! - приказал Бобо-Калон.

Из распоротого мешка зерно тяжелой струей посыпалось в воду. Али-Мамат, должно быть, хотел часть зерна утаить для себя, потому что послышался голос Бобо-Калона: "Все! Все! И это! Да развеет вода нечистое!" Вода в канале зашипела, все затихло.

Карашир, уткнувший лицо в грудь Рыбьей Кости, слышал это как бы сквозь сон. А когда Рыбья Кость с протяжным вздохом очнулась, в темноте вокруг мельницы уже не было никого. Мерно поскрипывал жернов, стучал по камням водопад, и Карашир, подумав, что не все еще в мире пропало, принялся гладить мокрые спутанные волосы жены.

5

Утром, проснувшись от холода, Шо-Пир скинул с головы ватное одеяло и увидел, что горы над самым селением покрылись снегом. Этот снег оставили стоявшие над ущельем ночью, а к утру поднявшиеся высоко, разорванные ветром облака. В свежей белизне склонов вырезались черными полосами грани отвесных скал. Селение, однако, еще не было тронуто снегом - желтые, облетевшие сады волновались под ветром. При каждом порыве его листья долго кружились в воздухе, неслись над рекой, над домами, над серой пустошью обступающих селение осыпей...

Прежде всего Шо-Пир подумал о Бахтиоре и Худододе: положение становится очень серьезным; если они все еще ждут каравана в Волости, надежды на муку придется оставить; если же они с грузом вышли и снега застали их в пути, значит, застрянут под перевалом, и нужно собирать народ им на помощь... Но кто может знать, где сейчас находятся Бахтиор с Худододом? В одном можно быть уверенным: застряв в снегах, Бахтиор ослов с мукой не бросит, а пошлет Худодода в селение за помощью. Но ждать, конечно, нельзя, надо пойти самому или послать кого-нибудь навстречу.

Шо-Пир отбросил в сторону одеяло. Дрожа от холода, быстро оделся; взошел на террасу, заглянул в комнату Гюльриз. Сидя на корточках перед очагом, она раздувала огонь.

Гюльриз обернулась, сказала встревоженно:

- Зима спустилась... Где Бахтиор?

- Придет, - скрывая свои сомнения, протянул Шо-Пир. - Наверное, близко уже! Что, Ниссо еще спит?

- Не показывалась... Значит, спит.

- Устала, должно быть, - сочувственно сказал Шо-Пир, - пускай спит. Кипяточку бы мне поскорей, Гюльриз. Дела сегодня много...

Когда вода в кувшине вскипела и Шо-Пир, накидав в пиалу сухих яблок, выпил кисленького настоя, он велел Гюльриз взглянуть, почему, в самом деле, так заспалась сегодня Ниссо. Гюльриз вернулась на террасу, сказала, что постель Ниссо смята, а ее самой нет.

- Ты и утром ее не видела?

- Не видела... Не понимаю... Куда ушла?

Шо-Пир несколько раз окликнул Ниссо - никто не отозвался. Уходя из дому, она всегда говорила старухе, куда идет. Шо-Пир подумал: не случилась ли какая беда? Как было не сообразить до сих пор, что, возможно, Мирзо-Хур или приверженцы Бобо-Калона захотят украсть девушку и за хорошее вознаграждение вернуть ее Азиз-хону? Чего не случается в этих местах!

Однако никаких следов борьбы в комнате Ниссо не было, ночью тишина не нарушалась ничем. Шо-Пир всегда спал чутко, - он бы проснулся, если б Ниссо хоть раз крикнула. И все-таки, обыскав весь сад, Шо-Пир не на шутку встревожился.

"Пойти в селение, искать ее надо!"

Шо-Пир торопливо идет в свою комнату, распахивает шкаф, хватает завернутое в тряпку охотничье ружье, поспешно ищет гильзы, пыжи, сыплет на стол из старой консервной банки порох. Этим ружьем, подарком командира отряда, он здесь почти не пользовался... Шо-Пир сам не понимает, зачем все это он делает, куда пойдет с ружьем; руки его дрожат...

И когда, появившись на пороге комнаты, Гюльриз неожиданно окликает его, Шо-Пир, не оборачивается, чувствуя, что он бледен.

- Шо-Пир! Из головы ушло! Я знаю, где она... Сумасшедшая, пошла на богару, на нашу богару - принести хлеба! У Саух-Богор, наверное, носилки взяла... Пойди к Саух-Богор, спроси...

Шо-Пир сдерживает неожиданный вздох и резко кладет ружье на стол.

- Неужели туда пошла? Зачем ты пустила ее?

- Разве я пускала ее? Я сказала: и думать не смей! Шо-Пир, ведь она может упасть... убьется!..

- Наверное, упадет, убьется, - говорит Шо-Пир, но в тоне его не тревога, а успокоенность.

Гюльриз удивлена: он смеется. Шо-Пиру неловко, что он смеется, но теперь не стыдно смотреть в глаза Гюльриз. Он знает, в лице его нет волнения.

- В самом деле, там не трудно сорваться. А правда, Гюльриз, она все-таки не трусиха?

- Сумасшедшая она! - хмурится Гюльриз. - О Бахтиоре мы беспокоимся, теперь за нее еще надо бояться, - посмотри, на горах снег!

- Вернется - крепко ей, нана, попадет от меня! - Шо-Пир кладет на место ружье, порох, гильзы, пыжи. - Пойду к Саух-Богор спрошу. А потом делами займусь, - надо позаботиться, чтоб Бахтиор с Худододом не застряли где-нибудь под перевалом.

- Вот хорошо, Шо-Пир! Ой, как я боюсь за него!

И Шо-Пир уходит из дому. И почему-то вспоминает тот день, когда, не обращая внимания на арыки и колдобины, мчал свой наполненный красноармейцами грузовик из города в то селение, где басмачи, может быть, еще не успели причинить зла... Да, да, вот так же думал он о жене, такое чувство испытывал тогда, выжимая газ до предела.

"Неладно все это!" - наконец заключает Шо-Пир, заметив, что селение уже недалеко. Смотрит на горы, внимательно вглядывается, ища в высоте крошечное желтое пятнышко, но там, где оно виднелось всегда теперь, как и по всему склону, - блистающий снег.

"Как бы в самом деле не сорвалась... хоть и умеют они лазать, как козы... Ох, и озорная же девчонка!"

И, отведя взгляд от горного склона, заставляет себя думать о Бахтиоре.

6

Оставшись одна, Гюльриз занялась тканьем, но непрестанно отвлекалась, поглядывая то на склон, по которому должна была спуститься с тяжелой ношей Ниссо, то в другую сторону - на тропинку, бегущую с перевала, откуда мог явиться Бахтиор. Придет или нет? С грузом или без груза будут его ослы? Вчера Гюльриз поделилась с Зуайдой последней меркой гороха и отдала Саух-Богор чашку просяной муки, из которой хотела испечь лепешки Бахтиору, если он вернется ни с чем... Саух-Богор сказала, что муж ее утром уйдет на охоту, может быть, пробудет в горах несколько дней, может быть, не убьет ни одного козла, потому что пороха осталось у него всего на три выстрела, а после собрания купец никому и ничего в долг не дает. Шо-Пир сказал: "Отдай", - и она отдала муку, хотя, по ее мнению, Исоф мог бы прокормиться в горах и запасом тутовых ягод... Да он, наверное, и не пошел сегодня, увидев, что выпал снег, обидно - зря отдала муку!

Сколько дней уже провела Гюльриз в ожидании, сердце ее изныло. А сегодня ноет оно особенно: перевал закрылся, снег белеет всюду, - страшен ей этот снег! Старуха думает и о Ниссо и о Бахтиоре. Думает то, о чем только однажды сказала Шо-Пиру. Не напрасно ль сказала, не лучше ли было б таить эти думы? Нет, Шо-Пиру можно сказать, у него большая душа, он понял...

Гюльриз вяжет новую рубашку Ниссо, зимнюю шерстяную рубашку. Вяжет заботливо, как невесте, и задумавшись, уже не глядит ни на склон горы, ни на тропинку, ведущую с перевала... И вдруг вздрагивает, услышав вдали трубный крик осла...

Отбросив работу, Гюльриз глядит из-под ладоней на зигзаги тропинки, и слабое ее сердце бьется сильно, как в молодости: по тропинке, гоня перед собой тяжело навьюченных ослов, спускается ее сын. Он хромает. Почему хромает? Но это ничего! Он идет, он жив! А позади идет Худодод. Но кто же тот, третий, перед Худододом едет на осле? Одет не по-здешнему... Это чужой... Но Гюльриз сейчас не до любопытства. Она улыбается, всматриваясь в Бахтиора. Длинная палка мелькает в его руке. Он опирается на нее. Распахнутый халат развевается на ветру, значит сыну жарко, ведь так и должно быть: когда человек идет быстро, ему всегда жарко... Ветер доносит песню сын поет свою любимую песню, - значит, все хорошо!

Старуха не трогается с места, не машет рукой, - нет у них, ущельцев, привычки показывать свои чувства. Следует даже придать суровость лицу... Но как бьется сердце!

Вот он уже близко, ослы топочут копытцами по камням, он их подгоняет: "Эш! Эш!" - из-под его тюбетейки торчит белый цветок. Откуда зимою он взял белый цветок? Но он сильно хромает, что могло случиться? Как долго ходил ее Бахтиор, как устал, наверно!

- Здравствуй, мать! - весело говорит Бахтиор, кивнув головой и останавливая сгрудившихся ослов на дворе. - Все хорошо?

Старуха кидает быстрый взгляд на того, чужого. Он сидит на осле. Русские сапоги, зеленые штаны, овчинная дорогая шуба, шапка с наушниками, каких Гюльриз не видала. Это русский? Нет, это не он, это женщина, из-под шапки видны длинные черные волосы... Приехавшая устало слезает с осла, снимает поклажу.

- Благословен покровитель! Хорошо, - отвечает Гюльриз Бахтиору и дрожащими пальцами помогает ему развязывать узлы арканов, стягивающих туго набитые джутовые мешки. Мысли Гюльриз ревнивы: "Зачем с Бахтиором женщина? Ехали вместе. Кто она?" Но тут же старуха соображает: "Русская. Значит, не к Бахтиору. К Шо-Пиру, наверное... Ну, это ничего... это даже хорошо..."

Гюльриз продолжает развязывать узлы, а сама глядит на ноги сына: обувь изорвана, пальцы обмотаны тряпьем. Как, наверно, болят его ноги! Сколько острых камней, сколько снега было на его пути!

- Отчего хромаешь, сын?

- Дурной осел на меня упал! Ничего, удержал его, вон этот! - Бахтиор указывает на маленького, принадлежащего Худододу осла с окровавленной мордой; кровь запеклась и на ободранной шерсти.

- Ничего! - усмехается исхудалый, с иссохшими губами Худодод. - Будь здорова, Гюльриз!

- Здоров будь, Худодод! - Старуха глядит на губы сына - они тоже растрескались, покрылись коростой. Как ввалились у Бахтиора глаза!

Бахтиор оборачивается к женщине, расстегивающей крючки тесного овчинного полушубка:

- Товарищ Даулетова, вот моя мать! - и шепотом добавляет матери: - К нам работать приехала. Другом нам будет!

Гюльриз хочет спросить: "Какая для русской женщины у нас работа? Может быть, это жена Шо-Пира? Никогда не говорил, что у него есть жена!", но женщина уже подошла к Гюльриз, приветливо протягивает руку:

- Здравствуй, Гюльриз! Счастье в твоем доме да будет!

"Откуда знает по-нашему, если русская? Хорошо сказала!" - думает Гюльриз, смущенно протягивая руку. Гюльриз не привыкла к рукопожатиям, пальцы ее неестественно вялы.

- Спасибо. Добрые слова слышу. - Гюльриз еще больше смущается и, не зная, как вести себя с приезжей, обращается к сыну: - Долго шли, Бахтиор?

- Пришли! - равнодушно отвечает он. - Товарищ Даулетова, ты садись, отдыхай.

- Долго, Бахтиор, ты будешь так меня называть? - улыбается Даулетова. Говорила тебе: зови меня Мариам!

Бахтиор бормочет в смущении:

- Хорошо, Мариам...

Он сбрасывает на землю первый тюк и толкает осла кулаком. Осел сразу ложится навзничь, взбрасывает копыта, извиваясь, старается размять и почесать взмокшую, горячую спину. Худодод кидается к нему, бьет его палкой, силится поднять на ноги.

- Шо-Пир где? - спрашивает Бахтиор.

- Вниз, в селение, ушел. Сейчас, наверное, придет. - Гюльриз показывает на вершину горы: - А Ниссо туда, не спросясь, ушла.

- Ушла? Как ушла? - быстро спрашивает Бахтиор, а Гюльриз пытливо заглядывает ему в лицо: есть ли в сердце сына тревога? Уж очень быстро он спросил - наверное, есть! И добрые глаза Гюльриз искрятся.

- Богару принести пошла, носилки у Саух-Богор взяла! - говорит она успокоительно, помогая сыну отвязывать вьюки, и уже по-хозяйски спрашивает: - Привез что?

- Нехорошо Ниссо сделала! Трудно там! - еще раз взглянув на высокий снежный склон, Бахтиор мрачнеет; но зачем матери знать его думы? - Муку привез. Рис привез Шо-Пиру подарок маленький: сахару три тюбетейки, русского табаку - одну, чаю - одну, пороху - банку. Спасибо русскому командиру, хороший человек оказался. Много русских туда пришло. Киргизы, узбеки и таджиков много, вот товарищ Мариам с ними, - Бахтиор кидает улыбку присевшей на один из мешков Даулетовой. - Все по-новому там, пусть Мариам расскажет. Далекий был путь. Снега много на перевале...

Даулетова вынимает из кармана полушубка круглое зеркальце, снимает ушанку, разглядывает свое обветренное, круглое, с выступающими скулами лицо, заплетает растрепанные косы.

Собрав развьюченных ослов и привязав их к деревьям, чтоб дать им выстояться, Бахтиор говорит Худододу: "Теперь иди! - и Худодод торопливо уходит домой, в селение.

- Куда складывать будем? - спрашивает Бахтиор, и Гюльриз советует ему не трогать мешков, пока не придет Шо-Пир.

Бахтиор садится на кошму, разостланную старухой под деревьями, приглашает Даулетову сесть рядом. Гюльриз выносит Бахтиору деревянную чашку с кислым молоком. Он протягивает ее Даулетовой. Мариам, сделав несколько жадных глотков, возвращает чашку Бахтиору, и он, поднеся к обмороженным, иссохшим губам, залпом выпивает молоко. Гюльриз очень хочется услышать рассказ обо всех подробностях путешествия, но Бахтиор уже растянулся на кошме, его глаза закрываются от усталости. Гюльриз незаметно отходит в сторону, Бахтиор спит. И, как была в расстегнутом полушубке, спит приезжая женщина.

Гюльриз уходит в дом, выносит две подушки, бережно подкладывает одну подушку под голову Бахтиора, другую - Даулетовой. Затем опускается перед сыном на корточки и замирает в этой позе, не отрывая глаз от его безмятежного лица и отгоняя согнутою ладонью неведомо откуда прилетевшего жука.

7

Весть о прибытии муки мгновенно облетела все селение. Кое-кто встретился с Худододом, когда он торопливо шел домой, любопытствующие ущельцы устремились за ним, но, к их разочарованию, войдя в дом, Худодод сразу же завалился спать; другие видели, как цепочка ослов спускалась по зигзагам тропы и исчезла в саду Бахтиора. Побросав работу, многие ущельцы поспешили туда.

Когда Шо-Пир, запыхавшись, подоспел к своему дому, перед каменной оградой уже толпился народ. Никто не решался нарушить обычную вежливость войти во двор или в сад. Но любопытство было неодолимо, и потому, приникнув к ограде и сидя на ней, ущельцы обсуждали все, что им было видно.

- Пришел! Пришел! - расступаясь перед Шо-Пиром, возбужденно заговорила они. - Бахтиор пришел, с ним женщина, наверно русская, спит...

- Знаю, знаю! - отмахивался Шо-Пир, хотя еще ничего толком не знал, и, миновав пролом в стене, обойдя спящих, сказал Гюльриз: - Тише! Пусть спят.

Гюльриз наскоро сообщила все, что знала сама, и очень удивилась, когда Шо-Пир, всматриваясь в лицо Даулетовой, сказал:

- Не знаю, кто это. Не русская она, наверно таджичка.

Досадуя на ротозеев, Шо-Пир прикинул в уме вес привезенного груза, ощупал сваленные в кучи мешки, занялся сортировкой.

Затем осмотрев ослов, решил сразу же вернуть их владельцам, толпившимся у ограды.

Шо-Пир отвязывал ослов, выводил их по одному за ограду; владельцы тотчас кидались к Шо-Пиру и, окруженные советчиками, принимались деловито щупать ноги, ребра, шею осла, неизменно при этом вздыхая и рассуждая о том. Как вреден такой дальний путь, как добрый осел исхудал, как сбиты его копытца. Зная характер ущельцев, Шо-Пир не обращал внимания на причитания и жалобы и продолжал выводить ослов, пока на дворе не остались только маленький, с окровавленной мордой ослик Худодода да широкоухий осел Бахтиора и еще два осла, владельцы которых отсутствовали. Ущельцы потребовали назад арканы, потнички и всю амуницию, но Шо-Пир, собрав ветхое имущество в кучу, заявил, что во избежание путаницы и нареканий вернет все это на следующий день через Бахтиора.

Затем Шо-Пир ушел в дом. Расчет его оказался правильным: ущельцы, убедившись, сто смотреть больше не на что, обсуждая событие, удалились.

Шо-Пир велел Гюльриз взять из привезенных продуктов все, что ей вздумается, и приготовить обильный и вкусный ужин.

Ниссо не возвращалась, и Шо-Пир, присев возле спящего Бахтиора, составляя в тетради список привезенного, поглядывал на тот склон горы, по которому Ниссо должна была спуститься в селение.

Спящая на кошме рядом с Бахтиором женщина вызывала недоумение. Шо-Пир сразу определил, что эта таджичка, судя по одежде, видимо, городская, сапоги и полушубок военного образца, ватные, защитного цвета брюки тоже. Зачем она явилась сюда? Шо-Пиру очень хотелось узнать поскорее новости, но приехавшие крепко спали. Надо было терпеливо ждать, когда они проснутся.

Под вечер первой проснулась Даулетова. Села, протерла заспанные глаза. Увидела Шо-Пира.

- Вы товарищ Медведев? - просто и дружески протянув руку, по-русски, с легким акцентом заговорила она. - То есть вы тот, кого здесь зовут Шо-Пиром? Привет вам от Швецова.

Шо-Пир сдавил пальцы Даулетовой так, что она, вырвав руку, быстро замахала ею.

- Виноват! - смутился Шо-Пир. - Это я русской речи обрадовался. Швецов? Кто это?

- В Волости новый замнач гарнизона.

- Спасибо. Только я не знаю его.

- А он вас знает. Слух о вас далеко идет!

- Ну, скажете! Как в норе живу.

- В Волости знают вас... Только, по-моему, Швецова и вы знать должны. В отряде Силкова служили?

- Василия Терентьевича? Как же!

- И Швецов там служил. Забыли?

Шо-Пир взволновался:

- Постойте! Швецов? Маленький такой, щуплый?

- По сравнению с вами? Ну, скажем так: худощавый, небольшого роста! Даулетова улыбнулась. - "Шуме-ел камыш, де-е-ревья гнулись, а ночка темна-а-я бы-ы-ла!.."

- А! - обрадовался Шо-Пир. - Ну, значит, тот самый! Без этой песни дня не было у него! Красноармейцем был, гармонист хороший! Петькой зовут?..

- Правильно, Петром Николаевичем! С ним я приехала. Он меня сюда и сманил, давно хотелось ему в эти края вернуться.

Подумав: "Здорово! Пошел, значит, в гору!" - и сожалея, что вежливость велит отложить волнующий разговор о Швецов, Шо-Пир спросил:

- А вы что, работать сюда приехали?

- Ага. Учительницей... Где тут школа у вас?

- Школа? - Шо-Пир был озадачен вопросом. - Какая здесь школа!

- Разве нет? - смутилась Даулетова. - Ну ничего, мы соберем актив комсомола, организуем школу!

- Комсомол? - еще более изумился Шо-Пир. - Да вы, товарищ... как вас зовут? Да откуда здесь быть комсомолу?

- И комсомола здесь нет? - в свою очередь, удивилась Даулетова. - А мне, когда комитет комсомола меня посылал, сказали... Впрочем... - Даулетова окинула взглядом обступившие Сиатанг горы, селение внизу, иссушенные осенними ветрами сады. - У нас считали... Мы в карту вглядывались... На ней река Сиатанг пунктиром намечена, а внизу сказано: "Составлено по расспросным сведениям". На этой карте Волость и Сиатанг - почти рядом, все те же горы... Ну, считали, что раз в Волости есть комсомол, то... - Даулетова улыбнулась. - Кажется, я действительно попала в глухое место...

Проснувшийся Бахтиор старался вникнуть в полупонятный ему разговор.

- Зовите меня Мариам.

- А фамилия ваша?

- Даулетова... А я-то целый год сиатангский язык изучала, думала, приеду - сразу начну работу со здешними комсомольцами... А тут, оказывается... - Мариам покраснела. - Вы не думайте, что я о трудностях! Словом, неясно я себе представляла... Как же вы тут живете?

- А ничего живу. Поглядите: вот дом, вот сад, вот парни, какие у меня в друзьях! - И чтоб рассеять свое смущение, Шо-Пир так хлопнул по колену ничего не ожидавшего Бахтиора, что тот испуганно привскочил, а Даулетова расхохоталась.

- Ничего, Бахтиор! - усмехнувшись, по сиатангски промолвил Шо-Пир. - не пугайся, это я объясняю, какой ты у меня хороший! - И снова по-русски обратился к Даулетовой: - А вы, коли к нам приехали, жить у нас будете, сами увидите, какие тут дела. Советскую жизнь устраиваем!.. Это что у вас, наган?

- В городе дали. Сказали по Восточным Долинам поедете, разное там бывает. Только не пригодился.

- Ну и здесь тоже не пригодится. Штучка хоть и хорошая, однако в селение пойдете, снимите ее, а то, пожалуй, вас и за женщину не посчитают. Скажите, где ж это караван четыре месяца пропадал? Мы думали - крышка!

- Четыреста верблюдов, - на весь край товары везли. Ну, а верблюды, знаете, пока Восточными Долинами шли - ничего, а поближе к Волости перевал уже снегами закрыт, зима раньше там начинается, выше вот этого дерева там снега!

- Знаю, купался в них! Там и летом снег. А как же прошли с верблюдами?

- Про то и речь! Тропинки узкие начались, никак не пройти верблюдам.

- Значит, застряли?.. Над Соленым озером, что ли?

- Именно! Наши на Восточную границу поехали лошадей доставать неспокойно там, вернулись ни с чем. А мы месяц под перевалом прождали, верблюды начали падать, нет подножного корма. Девяносто верблюдов пало. Назад идти? Швецов говорит: "Не по-нашему это!" Да и позади уже снега выпали. Мы половину груза под скалами сложили, - теперь весною его возьмут, - сами вкруговую; километров двести круг сделали; вот и пришли.

- Досталось, значит?

- Ничего, досталось! Сюда, в Сиатанг, знаете, еще несколько работников ехало: Ануфриев - фельдшер один, толстяк, Дейкин - комсомолец, кооператор. Во все крупные селения люди назначены были. Только почти все, как добрались до Волости, там и остались, кое-кто заболел, другие - просто так, до весны, говорят, проживем, тогда двинемся на места...

- А вы что же?

- А я? Вот с Бахтиором вашим приехала. Хорошая вышла оказия! Кооператору без товаров и делать здесь нечего, а фельдшер, хоть и отощал в дороге, а все-таки толстяк, куда ему зимой? Лазать не может, да и трусоват немножко... Словом, весной сюда явятся.

- Ну, вы, я вижу, молодец! - сказал Шо-Пир. - С Бахтиором-то как? Сдружились? - и, не заметив, что переходит на "ты", добавил: - Значит, по-здешнему говорить можешь?

- Говорю! - и Мариам нараспев произнесла всем известную в Сиатанге песенку:

Горный козленок с тропы на тропу

Прыгает и качается...

Девушка моя легче его.

Глаза, брови, как уголь!

- Вот ты какая!.. А научилась где?

- Райком несколько стариков разыскал - переселенцев из этих мест. Целый год меня обучали... А Бахтиор? Ну, если б не он, я бы сюда не добралась!

Перейдя на сиатангский язык, Даулетова продолжала рассказывать. Бахтиор принял участие в разговоре.

Шо-Пир узнал, что в Волость приехал новый секретарь партбюро по фамилии Гветадзе, человек, хорошо знающий особенности жизни в горах.

- Он сказал мне, - сообщила Даулетова: - "Писать Шо-Пиру не буду, раз едешь ты, а передай ему на словах..."

И Даулетова подробно перечислила все порученные ей для передачи советы и указания Гветадзе. Речь шла о работе по разъяснению местным жителям проводимых в Высоких Горах советских мероприятий: об орошении пустующих площадей (Шо-Пир с удовлетворением подумал об уже действующем новом канале); о наблюдении за сохранением поголовья скота; об ожидаемой посевной ссуде; о подготовке помещений для амбулатории, кооператива, школы; о работе по раскрепощению женщины... Затем Даулетова стала рассказывать обо всем, что творится в мире. С грустью подумав, что уже давно не держал в руках ни одной газеты, Шо-Пир, слушая Даулетову, забыл об окружающем.

Гюльриз, уже в сумерках, позвала всех туда, где на кошме, под платаном, расставлена была вся имевшаяся в доме деревянная и глиняная посуда, наполненная сдобными лепешками, изюмом, сливками, колотым сахаром, горками вареного риса.

- За Худододом сходить надо бы, давно такого пиршества он не видел, сказал Шо-Пир. - Сходи, Бахтиор!

- Вот хорошо это, сейчас приведу... Шо-Пир, что будем делать? Темно уже, а Ниссо нет!

- Ниссо? И верно, где ж это Ниссо?

- И я все думаю! - вмешалась Гюльриз. - Вы разговариваете, забыли, а я думаю: беда, наверно, случилась...

Но тут, словно только и дожидалась, когда заговорят о ней, в темном саду показалась Ниссо. Огромная ноша пригибала ее. С трудом переставляя тонкие босые ноги, Ниссо продвигалась между деревьями, ветви цеплялись за покрытые примерзшим снегом снопы. Конец ослабшей веревки волочился за носилками по земле. Шо-Пир и Бахтиор, вскочив, кинулись к девушке; ее опущенное к земле лицо было скрыто копной разметанных волос. Ветка тутовника, задев за носилки, нарушила равновесие. Ниссо упала на колени, снопы прикрыли ее.

Шо-Пир и Бахтиор быстро разметали снопы, и из желтых колосьев показалась черная лохматая голова. Ниссо откинула назад волосы, и все увидели ее утомленное лицо, но огромные глаза сияли счастливо и возбужденно.

- Вот! Хлеба тут на десять дней, - сказала она прерывающимся голосом. Я не думала, Бахтиор, что ты сегодня придешь...

Обильное угощение не обрадовало, а скорее огорчило Ниссо. Шо-Пир это понял, нагнулся, обнял девушку в приливе неожиданной нежности, поймал себя на желании поцеловать Ниссо прямо в полураскрытые губы. Ниссо не шелохнулась, не опустила глаз; она была полна гордости. Шо-Пир только потрепал спутанные мокрые волосы девушки.

- Ах ты, барсенок! Кто же тебе позволил идти туда?

- Свободная я... Ты же сам говоришь, Шо-Пир! - горячо выдохнула она и, взглянув на Даулетову, смутилась, выскочила из груды снопов и побежала к дому.

- Глядите! Еще бегать может! - рассмеялся Шо-Пир. - Гюльриз, веди-ка ее сюда. Все в порядке теперь. Есть будем... Э-эх, - заломил он руки, - жизнь у нас хороша!

8

Было решено: пока Бахтиор, Худодод и Шо-Пир не выстроят дома для школы, Мариам и Ниссо поселятся в новой пристройке. Здесь же будут храниться все привезенные Бахтиором продукты. Шо-Пир обещал на следующий же день заняться изготовлением деревянных кроватей для девушек, а в эту ночь обе легли спать на мешках с мукой, застланных кошмами и ватными одеялами.

Чуть не всю ночь проговорили они в темноте, рассказывая каждая о себе. Двадцатилетняя Мариам решила именно с этой девушки начать свою воспитательную работу и хотела, применяясь к ее развитию, подружиться с ней. Ниссо с гордостью чувствовала себя ничуть не менее взрослой и опытной.

- Значит, ты такая же, как и я? - заключила Ниссо.

- Такая же... Только от Азиз-хона не убегала.

- Это потому, что там ханов нет. Но зато ты была очень больна от голода.

- Да, если б меня не подобрали тогда и не увезли в детский дом, я бы так и умерла на улице Самарканда.

- Расскажи мне, что такое детский дом и что такое улица Самарканда?

Ниссо слушала не перебивая. Но потом задала сразу столько вопросов, что Мариам объявила:

- Знаешь, давай лучше я тебе каждый день буду рассказывать о чем-нибудь одном. Очень много нужно рассказывать. Хорошо?

- Хорошо, - согласилась Ниссо. Помолчала, раздумывая, и сказала: Значит, ты за работу свою все время деньги получать будешь?

- Буду.

- Я тоже хочу.

- Будешь, если всему научишься.

- А ты книги, значит, умеешь читать?

- Умею.

- Я тоже хочу. И сама, куда хочешь, ездишь?

- Конечно.

- Я тоже хочу. А как там ездят? Шо-Пир говорил такое слово: машина. Ты ездила?

- Ездила.

- Вот это я тоже хочу! Расскажи, как на них ездят?

Мариам покорно принялась рассказывать об автомобилях, железных дорогах и самолетах. Ниссо слушала, наконец перебила Мариам:

- Вот это все ты тоже, как и Шо-Пир, выдумываешь! Сказки это, но я тоже хочу!.. У тебя есть муж?

- Нет, не хочу замуж.

- Ну, и я не хочу. А ты никакого мужчину не любишь?

- Нет, не люблю.

- А я вот люблю! - горячо воскликнула вдруг Ниссо, сразу спохватилась и замолчала, прикусив палец.

Мариам в темноте улыбнулась, хотела спросить: "Кого?" - но раздумала и сказала:

- Давай спать, Ниссо.

- Давай, - глухо ответила девушка, и хотя после этого в помещении воцарилась тишина, но обе долго не засыпали. Мариам думала о том, что никто и никогда не должен узнать об ее чувстве. Пусть тот, кто покинул ее в Самарканде, теперь подумает: куда она делась? Но кого же здесь любит Ниссо? Бахтиора, наверное? Что она понимает в любви? Когда будет ей, ну, хоть восемнадцать, тогда, может быть, и пойдем, как это горько и радостно!..

А Ниссо, лежа на спине, глядела в темноту и думала, что напрасно она сказала Мариам это слово, больше никому никогда не скажет его. Ах, если б Мариам могла понять, как это радостно и как горько!

9

Утром, когда Шо-Пир и Бахтиор завели большой разговор о распределении привезенной муки, девушки еще спали. Гюльриз заглянула к ним и решила их не будить.

С этой ночи Шо-Пир снова мог спать в своей комнате. Проснувшись раньше других, наскоро одевшись, он набил трубку привезенной махоркой и с наслаждением закурил. Не умывшись и не причесавшись, лохматый, невыспавшийся, он сразу же сел за стол и занялся подсчетами. Раздать привезенную Бахтиором муку предстояло тридцати двум беднейшим ущельцам. Шо-Пир решил дать каждому по два пуда - на три месяца, до весны. Этого кое-как хватит им, при любых обстоятельствах избавит их от голода, от необходимости варить траву. Двадцать пудов следует оставить в запасе, на всякий случай. Восемь пудов риса тоже останутся в запасе - выдавать рис Шо-Пир решил только по праздникам или в виде премий за ту или иную работу. Составив список ущельцев, которым предстояло получить муку, Шо-Пир велел Гюльриз разбудить Мариам и Ниссо и, перекинув через плечо полотенце, отправился к ручью.

За чаем он сообщил, что сегодня будет раздавать муку, и, прочитав список, предложил Бахтиору сейчас же спуститься в селение, обойти дома обозначенных в списке и объявить, что мука будет выдана бесплатно и что каждый должен привезти на своем осле обмолоченное зерно: Бахтиор сохранит его до весны, а весною возвратит владельцам для посева.

- Пока ты вниз сходишь, я весы сделаю, - сказал Шо-Пир, - а вы, девушки, пересыпьте муку и разделите ее на равные доли. Потом поможете мне выдавать ее.

Бахтиор ушел, а Шо-Пир добавил:

- Ну, возьмемся и мы за дело! А то набежит народ, тут такое будет!

Ниссо и Мариам отправились в пристройку. Шо-Пир взял у Гюльриз для весов два больших деревянных блюда и выбрал из наваленных на дворе тополевых жердей одну попрямей и потолще.

Ниссо попросила Шо-Пира дать ей флаг. Оба флага после собрания хранились в комнате Шо-Пира. Шо-Пир сказал: "Это правильно!" - и вынес из дому флаги. Ниссо вместе с Мариам вывесила их под дверью пристройки; веселая, возбужденная, поднялась на террасу, вернулась с большим ножом.

- А это зачем? - спросила Мариам, склоненная над мешком и уже выбеленная мукой.

- Зарубки на столбе делать!

Первыми явились два низкорослых ущельца, которых Ниссо не знала. Они ничего с собой не принесли - ни зерна, ни мешков. Шо-Пир, прикрывая лицо от мучной пыли, велел Мариам выдать им по два пуда.

- А почему? - сказала Ниссо. - Где их зерно?

- Вот ты какая строгая! У них нет его и не может быть, они не сеяли ничего, работали на канале, только теперь получили участок на пустыре. Дай им! - И Шо-Пир обернулся к ущельцам: - А мешки принесете.

Весы еще не были готовы, и Шо-Пир, определив на глаз вес двух опорожненных на треть мешков, взвалил их на спину ущельцам. Они ушли сияющие, преображенные.

Шо-Пир, торопясь доделать весы, оставил девушек одних.

Третьей в помещение робко вошла Зуайда, и за нею просунулась морда осла. Осел повел ушами, ему не понравилась пыль, он круто повернулся и лягнул порог двери.

Все рассмеялись. Похлопав по крупу осла, Зуайда сбросила с него два тяжелых мешка, сама втащила их в помещение.

- Сюда ставь! - сказала Ниссо. - Зерно здесь будем складывать.

И, помогая Зуайде перетащить зерно в угол, добавила:

- Видишь, Зуайда, не напрасно ты руку за меня поднимала, богатство сейчас тебе дам!

Кивнув Мариам, - не мешай, мол, сама справлюсь, - определила на глаз вес мешка, приподняла его, стукнула об пол и, объятая облаками мучной пыли, сказала:

- Бери!

В мешке было не меньше трех пудов. Ниссо это знала. Зуайда смутилась, но Ниссо повелительно повторила: "Бери!" - и они вдвоем поволокли мешок к двери. Пока Зуайда, навьючив на спину осла мешок, прикручивала его веревкой, Ниссо торопливо прошла в глубину помещения, где были сложены рис и сахар, и, схватив приготовленный кулек, искоса глянув на стоящую спиной к ней Мариам, вышла наружу.

- Это тебе, Зуайда, еще, - тихо проговорила Ниссо. - Сердце хорошее утебя. Никому не говори: рассердится Шо-Пир. Приходи ко мне, когда дела не будет, просто так приходи, всегда моя гостья ты!

Зуайда поцеловала Ниссо, толкнула осла кулаком и пошла за ним следом.

Ниссо вернулась в помещение и деловито сделала три зарубки.

После этого долго не приходил никто. Мариам и Ниссо удивлялись отсутствию ущельцев.

Шо-Пир, сделав весы, выбирал камни, которые должны были заменить гири. За оградой он неожиданно увидел Кендыри. "Зачем он здесь?" - подумал Шо-Пир, а Кендыри, поймав его взгляд, перелез через ограду и спокойным шагом приблизился к нему. Осмотревшись, как бы желая убедиться, что никто, кроме Шо-Пира. Не видит его, он почтительно поклонился, приложил одновременно одну ладонь к груди, а другую ко лбу - так, как здороваются повсюду на Востоке, но только не в Сиатанге.

- Да будет с тобою здоровье, почтенный Шо-Пир.

- Здравствуй! - продолжая выбирать камни, ответил Шо-Пир. - Ко мне?

- К тебе, если позволишь, Шо-Пир, - сказал Кендыри. - Разговор к тебе есть. Без чужих ушей поговорить с тобой можно ли?

- Чужих ушей здесь нет. Говори, - Шо-Пир отложил камни, кинул взгляд на халат и на тюбетейку Кендыри, вгляделся в его неподвижное лицо. - Важный разговор, что ли?

- Для тебя - важный. - Кендыри постарался не заметить выглянувшую из дверей Ниссо. - Может, пойдем в дом?

- Пойдем, - согласился Шо-Пир, встал, потер ладонь о ладонь и направился вместе с Кендыри к дому.

Выходя из помещения, Ниссо увидела Рыбью Кость, сразу насупилась, презрительно повела губами. Рыбья Кость стояла у порога пристройки, что-то объясняла Мариам.

- Пришла? Что надо тебе? - с вызовом подступила Ниссо.

- Шо-Пир где?

Ниссо полна высокомерия и надменности.

- Нет Шо-Пира сейчас. Мариам, что она говорила тебе?

- Муку просит.

- Ты тоже хочешь муку получить? - язвительно спрашивает Ниссо.

Рыбья Кость бледнеет от злобы, но, овладев собой, коротко бросает:

- Давай!

- Не дам! Тебе нечего делать здесь!

Мариам с недоумением следит за их разговором. Обе, сжав кулаки, готовы кинуться одна на другую. Мариам встает.

- Погоди, Ниссо! Кто она?

Ниссо презрительно молчит. Мариам обращается к Рыбьей Кости.

- Ты кто?

- А ты сама кто? - выкрикивает Рыбья Кость.

- Я? Учительницей буду у вас, ты не волнуйся, скажи свое имя - в списке я посмотрю.

- Рыбья Кость ее имя! - выкрикивает Ниссо. - Разве ты, Мариам, не видишь? Какое еще может быть у нее имя?! Нет в списке ее, Шо-Пир утром читал, я помню. Не полагается ей.

- Ты дохлая кошка, с тобой не говорю! - кричит Рыбья Кость. - Дрянь она, смотри список, жена Карашира я!

- Обе вы бешеные, смотрю, - спокойно, берясь за список, замечает Даулетова. - Ниссо, перестань! А ты не ругайся. Не знаю, что между вами такое. Карашир в списке есть.

- Карашир есть, этой змеи нет. Где Карашир? Где его зерно? Они сеяли. Не принесла зерна - не давать!

Мариам растерянно поднимает глаза на жену Карашира.

- Если ты жена Карашира, то почему, в самом деле, не привезла зерна?

Рыбья Кость, поджав губы, молчит, в угрожающих глазах - гнев; лицо мучительно дергается, да, она знает - Бахтиор. Придя к ней в дом, сказал Караширу: "Возьми осла, отвези зерно, получишь муку". Карашир хотел было признаться во всем, но побоялся ее. Она велела ему остаться дома, пошла сюда одна, надеясь как-нибудь уладить это, выпросить у Шо-Пира муку. Но всем распоряжается эта. Кинуться бы на нее, выцарапать ей глаза! Но Рыбья Кость вспоминает о детях, купец обманул, от него ничего теперь не получишь, дома ни крупинки муки, ни зернышка, впереди зима... Нет, все что угодно, только бы получить муку! Рыбья Кость глядит через дверь: полно мешков, даже стены, даже пол весь в муке - в белой, добротной, пшеничной, - сколько горстей можно собрать с одного лишь пола! Вся злоба пропала, в глазах только жадность. Смирившись, она произносит очень тихо:

- У меня нет зерна... Дай муки... Хоть немного муки!

- Как нет? - неистовствует Ниссо. - Не верь ей, Мариам! Спрятала! Есть у нее, вон, смотри! - Ниссо резко оборачивается, показывает на распростертое внизу селение. - Смотри, Мариам, тот дом, тот посев, Не меньше других зерна собрала она. Ничего не дам, врет она! Когда мы собирали ослов, чтобы Бахтиор пошел в Волость, она нас прогнала.

В глазах Рыбьей Кости слезы.

- Дай! - чуть слышно произносит она.

- Не дам! - отрезает Ниссо.

- Погоди, Ниссо... Пусть Шо-Пир скажет сам. Подождем Шо-Пира.

- Нечего ждать Шо-Пира, скажет то же, что я. Уходи отсюда! Слышишь, или камнями тебя прогоню!

Рыбья Кость ничего не отвечает. С ненавистью, сквозь слезы взглянув на Ниссо, она поворачивается, минует пролом ограды, скрывается за камнями. Явное злорадство Ниссо удивляет Даулетову.

- Ты злая... И я не знаю, права ли ты. Надо было, чтоб она подождала Шо-Пира. С кем это он говорит так долго?

- Ничего, Мариам, ты не понимаешь! - выпаливает Ниссо.

Ей немножко стыдно: почему Рыбья Кость перестала кричать и заплакала? Конечно, хорошо, что она так унижена, но лучше было б, если бы не заплакала. "Нет, - отгоняет Ниссо внезапную жалость, - все врет она, так ей и надо!"

- Ты спрашиваешь, Мариам, с кем разговаривает Шо-Пир? Зовут его Кендыри, хороший человек, бороды бреет здесь... Помощник купца.

- Все-таки я спрошу у Шо-Пира об этой женщине.

- Спроси, спроси! Она хотела, чтоб меня отдали Азиз-хону...

- Ах, вот в чем дело! - Бросив взгляд на тропу, Даулетова замечает Рыбью Кость, присевшую на камнях. Ясно: решила дождаться Шо-Пира. Даулетова ничего не говорит Ниссо.

10

- Шо-Пир, ты знаешь... Я живу здесь год.

- Знаю, год.

- Я живу у купца. Ты тоже знаешь.

- Знаю.

- Ты ко мне не приходил - бреешься сам. Я к тебе не приходил, разговоров с тобой не вел. Скажи, почему?

- По-моему, это ты сам мне можешь сказать.

- Для этого я сейчас пришел.

- Видно, за год успел надумать, что сказать?

- Не смейся. Объясню, ты поймешь. Я много ходил по горам, людей видел. Разную видел власть. Бродячий брадобрей не привык разговаривать с властью; есть страны, где меня били; в других местах - гнали камнями, думали, что я вор. В Канджуте я два года лежал в тюрьме, знаешь, почему лежал?

- Откуда мне знать?

- Канджутцы не любят англичан. Любят русских.

- Допустим.

- Это правда. На площади Чальта я брил людей. Распространился слух, что я хороший мастер. Пришел солдат, сказал: идем к туму, будешь брить его бороду! Власть приказывает, я пошел, начал брить ему бороду. Он стал хвалить англичан. Я глупым был, не подумал, сказал: твой народ любит русских! Одна сторона бороды тума осталась невыбритой, а меня положили в тюрьму. Тюрьма была под землей, скорпионы, пауки змеи ползали по лежащим. Меня били палками, - вот след на щеке, вот еще - видишь? - на лбу, еще вот! - Кендыри распахнул ворот халата, показал красные рубцы на груди. - Другие умирали, я жив остался. Потом меня выгнали из тюрьмы. Я пришел в Яхбар, болел, во рту у меня был вкус смерти. Человек сказал мне: идем со мной, будешь брить бороду Азиз-хона, высокая честь. Я вспомнил Канджут, я знал, какая это высокая честь. Убежал. Прибежал сюда. Стал жить у купца Мирзо-Хура. Жил этот год у него, помощником ему стал, в сердце моем была благодарность. К тебе не шел и к Бахтиору не шел: вы власть. Я вспоминал Канджут и боялся власти. Но я целый год издали смотрел на тебя и теперь понимаю, что канджутцы, которые хвалили русских, правду мне говорили и что справедлива советская власть. Я не понимал, почему ты не любишь купца. Теперь мне ясно почему: он человек недостойный...

- Ты что? Поссорился с Мирзо-Хуром?

- Я не ссорился с ним. Но бедному брадобрею дорога с факирами, купец идет другой дорогой. Лицо у меня некрасивое, не смотри на мое лицо - смотри в сердце. Сердце у меня чистое. Ты удивился тому, что я говорил на собрании?

- Странно было, почему защищаешь Ниссо.

- Купец назвал меня собакой после собрания. Если б у купца была власть, он бросил бы меня в тюрьму. Старики удивляются, думали: помощник купца говорит так, значит так надо для Установленного. Все подняли руки за мной. Теперь ненавидят меня, но уже поздно: Ниссо здесь осталась... Скажи, ты теперь понимаешь, почему я так говорил?

- Не знаю, Кендыри. Если не лжешь...

- Покровитель видит, не лгу! Зачем ложь, Шо-Пир? Какая мне польза?

- Ну, что ж ты хочешь мне рассказать?

- Хочу сказать: дикий народ в Сиатанге, не видел еще ничего. Я видел многое. Знаешь, что купец с людьми делает? Понимаю больше, хоть я простой брадобрей...

Кендыри завел рассказ о проделках купца. Шо-Пир слушал внимательно.

- Теперь скажу главное, - продолжал Кендыри. - Ты хотел, чтобы ущельцы были сытыми целый год. А купец сделал так, что все-таки будет голод...

- Это почему ж голод?

- Слушай, Шо-Пир! Купец говорил всем: "Караван не придет, никакой муки вам не будет. Бахтиор и Шо-Пир вас обманывают. Собранное вами зерно они продали новым, советским купцам; Бахтиор ушел, чтобы привести их сюда: придут с ружьями, возьмут зерно. Пока не пришли, идите тихонько к Бобо-Калону, он откроет вам мельницу, мелите зерно, пеките лепешки, остальное несите мне; вы знаете меня пять лет, я скажу советским купцам, что вы отдали мне свою муку за долги; у меня советские купцы не возьмут ее - за мною власть Азиз-хона; не захотят со мной ссориться, уйдут с пустыми руками. Каждый раз, когда вам надо будет печь лепешки, приходите ко мне, всегда дам, сколько нужно. А весной я поеду во владенья Азиз-хона и привезу для посева зерно, как привозил вам пять лет. Зиму будете сыты, а весною получите зерно..." Так говорил им купец. Понимаешь, Шо-Пир? Купцу они верят больше, чем верят тебе; за купцом - Установленное, за тобой - разрушение его. По ночам, чтоб ты не знал, они ходили на мельницу, мололи зерно, а то, что не успели смолоть, отнесли к купцу. Теперь у половины факиров уже нет зерна. А вчера пришел Бахтиор с мукой - без советских купцов, с обещанной тобою мукой, и ущельцы поняли, что Мирзо-Хур подбил их на плохое дело. Теперь верят тебе и боятся, что купец уедет в Яхбар и увезет с собою зерно. Думают так, потому что купец взял у них за долги семнадцать ослов; взял у тех, которые не дали своих ослов Бахтиору, когда он уходил за мукой. Купец приготовил себе караван. Я, Кендыри, все эти дни жил в горах. Ты знаешь вверх по ущелью Кривую долину? В ней еще есть трава, там пасутся ослы, для них хватит, - я, как дурак, пас там этих ослов. Пас их и думал: нехорошее дело делаю. Каждый день я ходил сюда, Мирзо-Хур передавал мне новых ослов, взятых за долги, я по ночам уводил их в Кривую долину. Вчера пришел: шумят ущельцы, потому что Бахтиор вернулся с мукой, потому что у многих теперь будет советская мука, но нет уже ни зерна, ни ослов, купец уйдет и, наверное, не придет назад, а что они будут делать весной, когда настанет время посева? Я, по глупости, много дурного делал. Приносил опиум для купца, выполнял все его поручения. Но вчера я подумал: правдива моя душа, дела тоже должны быть правдивы - подчиниться советской власти хочу, жить хочу, как простой человек, среди простого народа. И вот я перед тобой; все тебе рассказал. Каждое мое слово - правда. Времена настали такие, когда человек может правдой жить, с чистым сердцем, с руками чистыми. Иди проверяй, всех спрашивай - я скажу тебе, у кого сейчас нет зерна, у кого сейчас нет ослов... К Али-Мамату пойди, к Ширим-Шо пойди, к Исофу пойди, к Рахиму пойди, к Караширу пойди, к Хайдару, и к Муборак-Шо, и к Раджабу, и к Богадуру, и к Али-Нуру... Мне нечего больше тебе сказать. прошу тебя об одном: боюсь мести купца, пусть о нашем разговоре он не узнает. Бедный брадобрей ищет покоя и мира, верит тебе, как не верил прежде никакой власти. Дай мне обещание!

- Хорошо, Кендыри, - медленно произнес Шо-Пир. - Это я пока могу тебе обещать...

И Кендыри, снова приложив ладонь к сердцу и пальцы другой руки ко лбу, низко поклонившись, ушел, оставив Шо-Пира в глубокой задумчивости. Не перебивая Кендыри, внимательно слушая все, что он говорил, Шо-Пир следил за выражением его лица и старался догадаться, так ли искренен Кендыри, как хотел казаться? Глаза Кендыри были холодны, лицо неподвижно, и все время, пока он говорил, ничего располагающего не было в этом лице. Но вместе с тем слова Кендыри были убедительны, и если все, что он говорил, окажется правдой... Но неужели действительно купцу удалось выманить у ущельцев и ослов, и зерно, и муку? Если Кендыри сказал правду, нужно немедленно действовать, много зерна они перемолоть не могли, значит, оно находится у купца. А если так, то один искусный удар может навсегда избавить сиатангцев от всех проделок купца.

11

Шо-Пир выбил пепел из трубки, решительно встал, вышел из комнаты на террасу.

- Приходил кто-нибудь?

Он не успел получить ответ: в проломе ограды показалась Рыбья Кость. Она почти бежала, прижимая руки к груди.

- Шо-Пир! - воскликнула она, упав на колени. - Умру я, у мрут мои дети... Не слушай ее, Шо-Пир!

- Что еще такое? Встань! Рассердился Шо-Пир. - Хан я тебе, что ли? Встань, говорю, сейчас же!

Рыбья Кость пыталась охватить руками его сапоги. Шо-Пир поднял ее:

- Стой прямо, слышишь?

Рыбья Кость, зажав руками рот, сдерживала рыданья.

- В чем дело?

- Ниссо не дала муки! - сказала Даулетова, прислонившись к косяку двери. - Вот она тут скандалила. Без зерна пришла.

Ниссо вскочила:

- Она меня дрянью зовет, воровкой зовет, батрачкой зовет, Бахтиору осла не дала, без зерна пришла, старая падаль она, зачем давать ей муку?

Шо-Пир с изумлением глядел на пылающее лицо Ниссо. Забыв о своих слезах, Рыбья Кость снова кинулась на Ниссо с бранью, взвизгивая и крича. Шо-Пир, не зная, как образумить ее, отступив на шаг, ждал, когда она уймется сама.

- Жизни мне нет, света нет, прокляты будьте вы все, камни варить мне, что ли? Нет у меня зерна, нет у меня осла, ничего нет у меня, смерть мне, и детям моим смерть. Пойду разобью им головы, пусть не оживут, пусть черные дэвы возьмут их души.

- Довольно! - крикнул, наконец, Шо-Пир. - Замолчи! И ты, Ниссо, замолчи! Отвечай, Рыбья Кость, почему у тебя нет зерна? Где зерно?

- Врет она, спрятала!

- Молчи, Ниссо...

- Покровитель убьет меня, правду говорю! - всплеснула руками Рыбья Кость. - Осла нет! Зерна нет!

- Где они?

- Горе мне, я не знаю... Только нет их у меня, нет, нет, нет!

- Подожди. Ты не знаешь, я знаю. Ты отдала своего осла Мирзо-Хуру? Так? Не бойся, скажи!

Женщина потупила взгляд.

- Ну?

- Так, - наконец решилась Рыбья Кость. - Не я отдала. Карашир отдал...

- Я это знаю. Хорошо. Ты либо Карашир на мельницу носили зерно? Мололи его? Купцу отдали?

- На мельницу носили. Не мололи, не отдали...

- Где же оно?

- Пропало, Шо-Пир. Пропало, совсем пропало. Бобо-Калон велел его в воду выбросить!

- Как выбросить? А ну-ка рассказывай... Спокойно мне говори, не враги мы тебе, ничего плохого не сделаем.

И когда Рыбья Кость, сначала волнуясь, причитая и запинаясь, а потом внятно и просто рассказала всю правду, Шо-Пир, мрачный, но очень спокойный, обратился к Мариам и Ниссо:

- Видите, какие у нас здесь творятся дела? Ты вот, Ниссо, женские свары с Рыбьей Костью устраиваешь, я, как слепой ишак, ничего не вижу, а тут... Э!.. Твое дело, Рыбья Кость, маленькое... Спасибо, что все рассказала. Узнала теперь купца! Иди вниз спокойно, будет тебе мука... Некогда мне сейчас. Скажи, хочешь, чтоб снова у тебя был осел? И твоя мука у тебя была? И чтоб Карашир никогда больше не курил опиума? И чтоб дети твои были здоровы и сыты, и чтоб ты сама одета была? Хочешь, чтоб было так?

- Поцелую следы того, кто поведет меня по этой дороге!

- Так вот. Следы целовать тебе незачем. А дорога твоя проста. Иди в селение, расскажи всем, что купец с тобой сделал. Много таких, как ты, пугливых. Как мыши, вы прячетесь по темным углам... Скажешь еще: я сейчас приду, всем будут возвращены отобранные ослы, всем будет возвращено зерно, все факиры от меня получат муку. Скажи всем: Шо-Пир слово дает. А теперь иди!

- А мука, Шо-Пир?

- Ты слышала? Все тебе будет, если сделаешь так, как я сказал. И не бойся купца: кончилась сила его...

Не подняв головы, Рыбья Кость пошла к пролому в ограде.

Шо-Пир рассказал Мариам и Ниссо все, что знал теперь о последних проделках купца.

На тропе показался Бахтиор. Он подошел, запыхавшись, размахивая рукавами накинутого на плечи халата, взволнованный, возбужденный. Бахтиор начал рассказывать, что ущельцы идти за мукой боятся: у них нет зерна, и у многих из них нет ослов. Бахтиор, обойдя дома, убедился в этом и знает, куда все девалось.

- Все, Бахтиор, известно, - прервал его Шо-Пир. - И вот что я решил, Бахтиор. Мы сейчас пойдем с тобой в селение. Ущельцы волнуются, и это хорошо; мы поведем их в лавку купца, все отберем у него. Если мы пропустим такой момент, мы никогда себе этого не простим.

- Я тоже пойду! - воскликнула Ниссо.

- Хорошо. Только сначала навьючишь на нашего осла два пуда муки и отвезешь ее Рыбьей Кости. Ты понимаешь теперь, что напрасно ее ненавидела?

- Понимаю, Шо-Пир...

- Ну, так действуй! Пусть прежде, чем пойдем мы к купцу, Рыбья Кость убедится, что я ей не лгу и что мои обещания - не обещания купца. Ты еще и во двор к ней войти не успеешь, а уже все селение узнает, что ты привезла ей муку. И я нарочно именно тебя посылаю: хочу, чтоб Рыбья Кость помирилась с тобой... Мариам. Закройте здесь все. Больше никому ничего сегодня мы не будем давать. Идем, Бахтиор!

Таким, как сейчас, - быстрым в движениях, уверенным в каждом своем поступке, в каждом слове - Шо-Пир бывал прежде, когда его отряд готовился к боевой схватке, когда все зависело от четкости, стремительности, спокойствия каждого красноармейца. Шо-Пир ощущал в себе ту давно не испытанную легкость, ту спокойную приподнятость духа, какие всегда отличали его в дни боев с басмачами... Это настроение преобразило даже его лицо: сжатые губы, прямой и строгий взгляд поблескивающих серо-голубых глаз, чуть-чуть нахмуренный лоб...

Ниссо уже гнала по тропе навьюченного мукою осла. Даулетова запирала на деревянный замок тяжелую дверь пристройки.

- Я тоже пойду! - крикнула она прошедшему мимо Шо-Пиру.

- Отчего же! Идите! - по-русски ответил Шо-Пир.

12

Шо-Пир правильно рассчитал. Войдя в селение, он увидел группы возбужденных ущельцев. То, что прежде каждый скрывал от других, теперь обсуждалось всеми: власть знает о том, что произошло. Тайное стало явным. И, уже не думая о последствиях, факиры делились своими сомнениями и высказывали надежды на то, что власть, может быть, все-таки даст им муку. Только сейчас для всех становилась ясной система хитрых вымогательств купца. Все понимали теперь, что наущения Мирзо-Хура о караване неких советских купцов, будто бы скупивших зерно, оказались ложью.

Приверженцы Установленного расхаживали по селению и, минуя шумные группы факиров, делали вид, что не слышал язвительных замечаний. Пошепчутся - успокоятся, думали они. Такие, мол, взрывы гнева факиров бывали и прежде, с тех пор как появилась новая власть, а шана, сеиды и миры выронили из рук узду, управлявшую народом. Но гнев факиров подобен внезапному ветру: дай дорогу ему, он пронесется, как сквозь ущелье, и тишина возникнет сама собой.

Однако, когда в селении появились Шо-Пир и Бахтиор, приверженцы Установленного сразу сообразили, что на этот раз тишина не возникнет сама собой и лучше закрыть глаза на все, что может произойти. Скорее добраться до своих домов и не выходить из них.

Те, к кому подошел Шо-Пир, почувствовали, что им уже не встать тихонько и не уйти, бежит всегда виноватый, лучше переждать, может, гнев власти минует их?

Но Шо-Пир, не обращая на них внимания, подсел к факирам, заговорил просто, приветливо, так, как разговаривают с друзьями. Языки факиров развязались: размахивая руками, тыча себя в обозначенные худобой ребра, показывая лохмотья ветхих одежд, факиры изливали душу в жалобах на купца.

- Что будем делать, Шо-Пир?

- Совсем мы нищими стали, голодать будем?

- Зачем купец нас обманывал?..

А из переулочков, из-за оград все подходили люди. Они издали следили за разговором, сначала с опаской, потом с надеждой. Большой начинается разговор, надо послушать его!

И толпа растет вокруг Шо-Пира и Бахтиора...

А Шо-Пир отлично все понимает: ему не нужно ни горьких причитаний, ни гневных выкриков, - он видит нарастающее возмущение; короткими насмешливыми, язвительными словами он разжигает его. И замечает, что в толпу протискиваются женщины и слушают жадно и никто их не гонит.

"Пора!" - говорит себе Шо-Пир и легким скачком взбирается на ограду. Придерживаясь рукой за голую ветку тутовника, обращается к внезапно умолкшей толпе:

- Боялись вы до сих пор! Чего боялись? Посмотрите, какая мы сила! Кто помешает вам добиться справедливости? Почему, как рыба на крючок, попались вы на лживые обещания купца? Год за годом купец вытягивал из вас все: урожаи хлеба, ягод и яблок, скот, одежду... половину жизни убиваете вы, чтоб отдать ему долги, а он живет среди вас, руки на животе греет. Он мошенник, вор! Почему все ваше зерно у него? Почему вы ему отдали последних ослов? Чего боитесь? Ваши ребра торчат, дети умирают от голода! К черту пустые разговоры! К черту пустой страх! Никаких нет за вами долгов, ничего вы купцу не должны! Зерно, украденное им, ваше! Ослы, украденные им, ваши! Шерсть от ваших овец, шкуры лисиц, пойманных вами в капканы, - все у купца, у вора... Идемте к нему, возьмем обратно и разделим каждому его добро. Идемте за мною!

Шо-Пир спрыгивает с ограды и, кивнув Бахтиору, решительным шагом направляется к лавке купца. Толпа, как бурный поток, движется за ними.

Купец, увидев приближающуюся толпу, торопливо выходит из лавки. Он хочет незаметно обогнуть стену дома. Шо-Пир резко кричит ему: "Подожди!"

Сложив руки на груди, Мирзо-Хур стоит, наклонив голову, как разъяренный, но испуганный, не решающийся броситься вперед бык. Впрочем, он только кажется таким: сердце его бьется все глуше и совсем замирает от страха, приковавшего его к месту. Подойдя к нему вплотную, Шо-Пир видит, что губы Мирзо-Хура дрожат и что он боится поднять опущенные глаза.

А на плоской крыше лавки появляется Кендыри. Он глядит на толпу. Шо-Пир успевает заметить: Кендыри усмехнулся одним краешком губ. Скрестив ноги, он усаживается на крыше в той спокойной и непринужденной позе, в какой пребывают, предавшись молитве, все мусульмане.

- Ну что ж! - неспешно произносит Шо-Пир. Пришло время, Мирзо-Хур, рассчитаться с долгами. Открывай свою лавку, мы не тронем тебя, если та отдашь народу все, что взял у него. Где зерно?

И толпа, растекаясь, кольцом окружает лавку.

Купец неверным шагом входит в нее, распахивает настежь створки дверей. И первой, промелькнув мимо Шо-Пира, в раскрытые двери вбегает Ниссо.

- Куда ты, Ниссо?

А Ниссо уже юркнула в темную глубину лавки, и через минуту вся толпа слышит ее звонкий голос:

- Здесь зерно, Шо-Пир, до самого потолка! И мука!.. Муки сколько!..

13

Половина дома, в которой живет Гюльриз, озарена полыхающим красным отсветом. В огне очага медленно потрескивает хворост. Тьма висит по углам; в ней тонут полочки с глиняной посудой, козьи шкуры и одеяла, сложенные в глубине каменных нар. Четыре закопченных столба, подпирающих потолок, обозначают квадрат пола внизу и квадрат дымового отверстия наверху. Дым течет в это отверстие, и когда клубы его на мгновение слабеют, видны звезды. На каменных нарах вокруг очага сидят и полулежат Бахтиор, Шо-Пир, Мариам, Ниссо, Зуайда, Худодод, Карашир и Рыбья Кость. У огня на корточках, залитая красным светом, хлопочет Гюльриз. Вареный рис уже съеден. В большом котле кипит вода. Гюльриз понемногу вливает в нее из кувшина вечернее молоко, размешивает его большой деревянной ложкой. Рыбья Кость в новой грубоватой рубахе необычно опрятна, даже черные, с проседью, волосы ее заплетены в две жидкие косы. Она любовно смотри на личико спящего на ее коленях ребенка. Когда Карашир в новом халате верхом на осле торжественно въехал в сад Бахтиора, а Рыбья Кость, шедшая за ним, внесла в дом ребенка, Мариам испугалась: лицо ребенка было черным. Рыбья Кость объяснила, что незадолго перед тем ребенок споткнулся, раскровенив лицо об острый камень, и тогда она обмазала его смесью сажи и бараньего сала, выпрошенного у одной из соседок. С трудом добившись у Рыбьей Кости согласия, Мариам целый час осторожно снимала ватой и вазелином эту "лечебную" мазь. Теперь ребенок мирно спит на коленях матери, и только три багровые ссадины видны на его безмятежном лице.

Гости пребывают в том приятном состоянии, когда спорить уже никому не хочется, разговоры возникают и обрываются, и всем доставляет удовольствие переменный жар очага, нежно обвевающий лица, а тьма, скрывающая углы, создает особый, суровый уют. Бахтиор, свесив ноги с нар, снова и снова наигрывает на тихой двуструнке и чуть слышно поет:

Страсть к тебе в печени...

Горный козленок устремился в твою сторону.

Я схватился за голову от страданий!

Вода - по каналу, вода - по каналу!

Понапрасну он старается спасти свою душу.

Все слушают. Бахтиор, полузакрыв глаза, видит перед собой только Ниссо, сидящую у огня, руки - на коленях, задумчивую, тихую, губы повторяют напеваемые Бахтиором слова. Бахтиору приятно, что его песня нежит Ниссо, он поет уверенно, с вдохновением. Ниссо глядит на свои новые мягкие сапоги, не замечая их. Мысль ее витает далеко, может быть, она представляет себе те края, о которых теперь часто думает, стараясь проникнуть в тайну большой жизни, из которой пришли сюда Шо-Пир и Мариам, Бахтиору хочется, чтоб Ниссо поняла, почему он поет именно эту песню, но как ему угадать мысли Ниссо?

Шо-Пир полулежит на нарах, распахнув свой ветхий красноармейский ватник. Цветные чулки, подаренные сегодня Ниссо, обтягивают ноги Шо-Пира выше колен. Он задумчиво всматривается в профиль склоненной над очагом Зуайды. Как и все, она слушает тихую песню Бахтиора. Ее профиль тонок и строг, большой лоб отражает игру красного пламени. Шо-Пир глядит бездумно, но Зуайда словно чувствует его взгляд, быстро поворачивается: что смотрит он? Теперь ее лицо грубовато: нос слишком широк, глаза несоразмерно малы, Шо-Пир переводит взгляд на потное, красное лицо Карашира, который привалился спиной к столбу, закрыв глаза, с выражением блаженной умиротворенности. Сытый, довольный теплом, черный в своем новом, незапятнанной белизны халате, он дремлет. Много лет ему, наверное, не было так хорошо!

- А Карашир спит, - произносит Шо-Пир.

Карашир приоткрывает глаза.

- Не сплю.

- Какой он стал важный в новом халате! - посмеивается Шо-Пир.

- Теперь важный! - покровительственно говорит Рыбья Кость. - А там, как щенок, вертелся!

- Где? - спрашивает Шо-Пир.

- А ты разве не видел?

- Нет. Что делал он?

Бахтиор прижимает ладонью струны:

- Когда я с Кендыри и Караширом из Кривой долины ослов привел...

- Ну? Что было?

- Я тоже не видела, - выходит из своей задумчивости Ниссо.

- Ты, Ниссо, - говорит Бахтиор, - с Худододом мешки из лавки вытаскивала, а Шо-Пир и Мариам на площадке перед дверьми товары считали. Когда мы ослов привели, помнишь, все ущельцы из лавки бросились...

- Ну, - говорит Шо-Пир, - я сидеть остался.

- Ты остался, а мы смотрели... Ущельцы все бросились, даже спорить забыли, кому что дать; прибежали, каждый своего осла обнимает, щупает, Карашир верхом на осле сидит...

- Я расскажу! - перебивает Рыбья Кость. - Он сидит. Я подбежала: мой осел! Здоров ли, смотрю...

- Смотришь, - усмехается Карашир. - Шею его обнимает, уши его гладит, сама плачет, все смеются кругом!

- Не плакала я!

- Плакала! Лицо сморщилось, слезы текут!

- Что ж, текут! - Рыбья Кость прикрывает рукой рот мужа. - Не слушай его, Шо-Пир! Ведь уже думала, не увижу осла моего. Исоф тоже плакал. А потом вскочил на своего, как бешеный скачет кругом. Муж мой, дурак, тоже скакать захотел, а осел под ним не идет. Исоф сам подскакал к нему, начали они бороться, друг друга за плечи стаскивать. Люди хохочут. Я думаю: всем забава мой муж, дурак! А сейчас, смотри, сидит важный.

- Пусть поважничает! - говорит Шо-Пир. - Теперь время для него другое пришло.

- Почему другое?

- А как же? Халат новый, у жены его платье новое, зерно есть - сами ущельцы долю ему отделили, мешок проса тоже достался ему, опиума больше курить не будет.

- Почему не будет? - спрашивает Бахтиор.

- Потому что, когда ты, Бахтиор, с ним и с Кендыри ушли за ослами, а Худодод и Ниссо из лавки все выносили, опиум у купца нашелся. Где ты нашла его, Ниссо?

- В углу, под тряпьем. Две ковровые сумы, зашитые! Пусть помнит меня! Продать меня Азиз-хону хотел!.. Шо-Пир, а как теперь с чулками быть, которые я связала ему? Отдать?

- Очень хочется?

- Он шерсть дал мне... Его чулки... честно будет!

- Что ж, отдай! А только, как думаешь, откуда у него шерсть?

Зуайда коснулась колена Шо-Пира:

- Мы ему шерсть давали. Я сама давала, стригла моих овец.

- Даром? - спрашивает рыбья Кость, ладонью прикрыв от жары ребенка.

- Не даром. Обещал краски мне дать.

- Дал?

- Дал шерсть обратно, сказал: халат сделай, сделаешь - краски дам. Я халат сделала, ему отдала, до сих пор ни красок, ни шерсти не получила.

- Когда это было? - спрашивает Шо-Пир.

- Прошлой зимой.

- Так что, выходит, этот халат ты просто обратно получила сегодня?

- Не этот, другой... Тот, который я сделала, знаешь, кому сегодня пошел? Вот он, Худодод, на тебе, когда Шо-Пир тебе дал его, я сразу узнала...

- А мой, - выпятив грудь, произносит Карашир, - кто сделал?

- Этот? - Зуайда пощупала двумя пальцами полу халата. - Не знаю... Наши женщины тоже.

- Так как же ты, Шо-Пир, поступил с опиумом? - спросил Бахтиор.

- А тебя, Бахтиор, вспомнил! Взвалил сумы на плечи, люди расступились, смотрят на меня. По твоему примеру - в реку выбросил.

За стенами, захлебнувшись свистом, пронесся ветер. Дым, спокойно выходивший в отверстие, заметался, обдал сидящих у очага, снова рванулся вверх, - все взглянули туда, - звезд в темном небе не было видно.

- А небо в облаках! - заметил Шо-Пир.

- Холодно стало. Мороз, - вымолвила Гюльриз, и Ниссо, подумав о чем-то, сказала:

- Шо-Пир, а где ты спать будешь?

- Как где? В комнате у себя.

- Все-таки... Ты говоришь, русские дома хорошие, а по-моему, плохие.

- Почему это?

- Вот в твоей половине... Очага посередине нет, а в стене две дыры.

- Окна-то?

- Зачем такие большие?

- Для света.

- А зимой что делать будешь?

- Заколочу.

- Вот и темно.

- Это потому так, Ниссо, что стекол пока у нас нет. ваш караван, Мариам, привез стекла?

- Привез. В Волости остались.

- Значит, весной здесь будут! Сыграй-ка еще, Бахтиор!

Бахтиор положил пальцы на две струны, щипнул их раз, другой, заиграл. Склонив голову, ни на кого не глядя, запел. Худодод вынул из своего чулка деревянную дудочку и стал насвистывать в лад Бахтиору. Его тонкие губы напряглись, худые щеки надулись. Дудочка посвистывала, переливалась странной печальной мелодией, и, перебирая пальцами, Худодод изредка подмигивал Бахтиору, чтоб тот замедлил или ускорил темп.

Резкий порыв ветра распахнул дверь, буйный свист ветра заглушил мелодию, дым опять заметался, прошел волной по полу, все невольно прикрыли глаза.

- Вот как задувает! - сказал Худодод, встал и, закрыв дверь, вернулся к огню.

- Чай готов, - сказала Гюльриз, когда дым рассеялся и огонь очага отогнал холод, внесенный ветром. - Шо-Пир, наш чай будешь пить?

- С солью, да с салом, да с молоком? Ну нет, Гюльриз! Мне насыпь просто щепотку чая вот в это кувшин... Вода вскипела в нем?

- Кипит давно.

- И мне оттуда! - сказала Мариам. - привыкла я к сахару.

Гюльриз разлила всем жирное чайное варево. Карашир стал пить обжигаясь.

- Мало! - сказал он.

- Чего?

- Соли еще дай!

Гюльриз протянула ему кусочек розовой каменной соли. Он опустил его в деревянную чашку.

- И сахару дай!

- И с солью и с сахаром? - изумился Шо-Пир.

- Конечно! - сказал Карашир. - Новое теперь время!

- Вкусно? - прищурился Шо-Пир.

- Конечно! Ханы, наверное, пили такой.

Все выпили чай. Шо-Пир заговорил первым.

- В последний раз так пируем! Завтра раздадим всю муку, ты, Ниссо, с Мариам жилье свое там устроите, а рис, сахар, все запасы мы с Гюльриз в кладовку сложим. Сама не бери, Гюльриз, и никому не давай!

- Хорошо, что факиры сюда зерно привезли, - глубокомысленно заявила Ниссо. - А то опять понесли бы на мельницу. Теперь Рыбья Кость по ночам спать будет.

Рыбья Кость нахмурилась:

- А ты, неизвестно зачем, по ночам шляться не будешь.

Шо-Пир поднял руку:

- Опять, кажется, решили рассориться?

- Теперь не поссоримся, - серьезно сказала Ниссо.

Бешеный порыв ветра вновь распахнул дверь, посуда зазвенела, пустые деревянные чашки сорвались с нар и покатились по полу, висевшая под потолком козья шкура упала на Мариам, пламя очага метнулось...

- Снег! Снег! - закричала Ниссо.

В дверь густыми хлопьями со свистом ворвался вихрем снег, белые хлопья повалили и сверху, из дымового отверстия.

- Эге! - крикнул Шо-Пир. - Зима!

Все вскочили.

- Потолок закрыть надо! - выкрикнул Бахтиор.

- Корову сюда! - заголосила Гюльриз. - Ослов! На клевер камней еще!

Бахтиор, Худодод, Гюльриз кинулись к двери, прорываясь сквозь воющий снежный вихрь, выбежали из помещения. Дым, мешаясь со снегом, закружился, слепя глаза. Рыбья Кость укутала в подол проснувшегося ребенка, согнулась над ним. Снег врывался крупными хлопьями, влил из дымового отверстия, кружился в красном дыму, шипел на мечущемся огне очага.

Шо-Пир, Ниссо, Карашир бросились во двор.

Долгое время в снежной темноте, в свисте ветра вокруг дома слышались озабоченные возгласы, мычала корова, неистово орали ослы. Кто-то затопотал по крыше. Огромный деревянный щит со скрипом ударился в край дымового отверстия. Чьи-то руки тащили его, пока отверстие не закрылось... Снежный сквозняк оборвался. Зуайда стала собирать разбросанную по полу деревянную посуду.

Гюльриз и Ниссо ввели облепленную снегом корову, поставили ее в стойло, Бахтиор, таща за загривки двух упирающихся овец, толкнул их туда же. Карашир и Худодод вогнали в помещение обоих ошалевших ослов, те остановились как вкопанные, но им не понравился дым, и, топоча копытами, они круто повернулись и устремились обратно. Худодод защелкнул засов, и ослы остались стоять мордами к двери.

В помещении стало мокро и дымно. Не имея выхода, дым стлался теперь все ниже и ниже. У всех слезились глаза. Отряхиваясь от тающих хлопьев, озябшие люди жались к огню. Гюльриз подбросила в очаг охапку хворосту, но дым сразу стал едким и невыносимым.

- Гасить надо огонь! - сквозь кашель сказал Шо-Пир. - Ну-ка, Ниссо, скажи теперь, что русские дома хуже! Да, кстати...

Шо-Пир внезапно кинулся к двери, отодвинул засов, выскочил из помещения на террасу, кинулся в свою комнату. Здесь, врываясь в незастекленные окна, свободно кружился снег. Разыскав в темноте давно заготовленные щиты, Шо-Пир вместе с прибежавшим на подмогу Бахтиором заложил окна. Полез в шкаф, нащупал глиняный сосуд масляного светильника, поставил его на стол, зажег и, слушая свирепо завывающий за окнами ветер, принялся обтирать полотенцем засыпанный снегом стол. Один за другим гости вошли в его комнату.

- Ну вот! - сказал Шо-Пир. - Теперь Сиатанг надолго отрезан от всего мира.

- Надо домой идти, - беспокойно заявила Рыбья Кость. - Дети одни!

- Куда сейчас пойдешь? - спросила Ниссо. - Пережди ветер.

- Нет, пойду! - сказала Рыбья Кость. - Идем, Карашир. Выводи осла.

- И я пойду! - промолвил Худодод.

- А ты, Зуайда, останься у нас ночевать. Мы в своей комнате на мешках спать будем.

- Конечно, останься! - подтвердил Шо-Пир.

И Зуайда ответила:

- Хорошо, останусь!

Провожая гостей, Шо-Пир и Ниссо вышли на террасу. Буран в темноте усиливался. На расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.

В этот самый час, погасив огонь в своей опустевшей лавке, купец, в тысячный раз бормоча проклятья, вместе с Кендыри вышел из дому.

Он решился идти, несмотря на буран, опасаясь, что за ночь тропу к Большой Реке закроют снега, и тогда ему придется зимовать в Сиатанге.

Кендыри уговаривал переждать буран, но купец остался непреклонным. На нем были два халата, шерстяная чалма, две пары узорчатых сиатангских чулок, рукавицы из козьей шерсти. Кендыри был одет так же, как и купец. За спиной у обоих были большие, туго набитые мешки. К ним были прикручены одеяла и по три пустые козьи шкуры, которые нужно будет надуть, чтобы переправиться через Большую Реку. На поясе Мирзо-Хура висел тяжелый мешочек с золотым песком и серебряными деньгами: четыреста монет, только что выкопанных Мирзо-Хуром из земли. В руках у путников были длинные палки.

Сгибаясь под ношей, сбиваемые с ног жестким ветром, путники исчезли в буране. Только отчаяние может заставить людей устремиться такой ночью в далекий путь.

Нащупав под ногами тропу, Мирзо-Хур вдруг обернулся и с ненавистью погрозил незримому в снежной буре селению.

Скорей угадав, чем увидев, этот его жест, Кендыри осклабился.

Кто знает, какая мысль могла заставить его улыбнуться в такую минуту! ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Идем мы пшеницей, колосья лелеем.

Вся жизнь наша в этих поющих стеблях!

Но помните: стебли доступны и змеям,

Тихонько свистящим: "Ля илля иль Аллах!"

В орошенных долинах

1

Казалось, нигде в мире нет такой стужи, таких леденящих ветров, как здесь, в сиатагнском ущелье, на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря. Куда ни взглянуть - как будто ковром из чистейшей ваты покрыты вершины и склоны, и только черные прорези отвесных скал, на которых не держится снег, дают отдых ослепленному сверкающей белизной глазу. Но еще чаще, покачиваясь, затягивая весь видимый мир, наползает на цепенеющее от холода ущелье непроницаемый, медленно волнующийся туман.

Отрезанное от всего живого, словно заколдованное, селение слушает только протяжный злой свист сталкивающихся ветров, шелест лавин, грохот дробящегося по уступам льда.

Как сохранить хоть немного тепла, если нет даже щепок и в каменном очаге можно жечь только сырую колючку? У кого от едкого дыма не станут слезиться и слепнуть глаза? Как защищаться от холода, если в доме нет ничего теплого, кроме рваного одеяла - одного на всю многочисленную семью, а одежда ущельца - только халат из козьей шерсти, надеваемый чаще всего на голое тело? Как согреть свою кровь, если надо скупиться даже на горячую воду, подбеленную горстью муки, беречь сухие ягоды тута, которых, конечно, не хватит до далекой весны?

Ущельцы не молятся богу, - их странная религия такова, что не требует от них никаких молитв; в прежние времена за все селение сразу молился пир, к нему нужно было только нести последнего маленького козленка, нести все, на чем в дни приношений останавливался его повелительный взгляд. Бог далек, богу незачем прислушиваться к жалобам и мольбам ничтожных созданий, - он слушает только пиров, которые одни умеют разговаривать с ним. Пира больше нет в Сиатанге, и бедные факиры все реже вспоминают о боге, но дэвы по-прежнему живут под землей, и в речной воде, и в мятущемся облаке, и в ветре, пронизывающем каменные жилища, - они страшны и необоримы, они каждому ущельцу грозят неведомой, но всегда ожидаемой бедой. Их нет только в чистом огне, ярко пылающем, не лживом и беспорочном, в огне, благосклонном ко всем живущим, в незапятнанном, неизмеримом, дружественном, могучем и непобедимом огне... Он убивает злобу дэвов и удаляет проклятие, питает тело, и душу, и разум... Он кормилец и защитник людей - светлый и зрячий, поющий и животворящий, достойный созерцания, многоликий, прекрасный, горячий огонь! Огонь! Огонь! Надежда, услада и радость зимующих в диких обледенелых горах терпеливых и мужественных ущельцев...

И каждый ущелец в своем жилище оберегает маленький спасительный источник жизни. Вся семья жмется к очагу день и ночь, дети и взрослые тянут к нему иззябшие руки, долгими часами безмолвно глядят на него, вслушиваясь в его многоязычную, всегда неповторимую речь, читая его быстролетные письмена, как самую мудрую, единственную доступную им, таинственную, прекрасную книгу...

И чем дольше прячется за мглою холодных туманов отвернувшееся от людей отдыхающее от летнего пути солнце, тем драгоценней ущельцам каждая, самая маленькая, искра огня: пусть едкий и горький дым наполняет жилище, сушит дыхание, пусть слезятся больные глаза, только б никогда не угасал в доме благодетельный тысячерогий огонь... Пока он живет и пылает, все в этом мире не страшно, все можно переждать и перетерпеть: весна рано или поздно придет, туманы развеются, отдохнувшее солнце снова возьмется за свою живительную работу; селение Сиатанг, пробуждаясь от зимней жестокой спячки, услышит многошумное пенье воды, бегущей по всем склонам, по осыпям, по каждой наклонной бороздке в скалах: не сразу, постепенно сдаваясь, растают нагроможденные зимою снега, освободится от них земля; колеблемый солнцем, растворится в воздухе легкий прозрачный пар; скажут ущельцы: "Вот солнце коснулось собаки, которая мерзла всю зиму, и вот уже оно переходит на пальцы ног мужчины; пора позабыть о зиме!"

И выйдут из своих жилищ, в первый раз за долгое время выйдут все сразу и разложат по долине большие костры и, очищаясь от накопленных за зиму грехов, станут с песнями прыгать через эти костры, как прыгали тысячу лет назад их предки - огнепоклонники. А вечером все вместе отправятся туда, где теперь живут Бахтиор и Шо-Пир, и поднимутся по тропе еще выше, к тому месту, где ручей выбегает из скал, и, дождавшись темноты, станут омываться в его чистейшей, холодной, разбивающейся об их колени воде...

И пройдут еще, может быть, годы, прежде чем древние обычаи сиатангцев исчезнут вместе с дэвами и страхом перед тайнами всесильной природы... исчезнут, как исчезли в других, расколдованных новой, советской жизнью трущобах, где выпрямился, стал бесстрашным, мудрым и гордым победивший тысячелетнюю тьму Человек!