Низовья

Хребет подходил здесь к самой реке. Мертвые горы — под облака. Облака светились красным. Горы были цветом как медь. Ни пятна лишайника, ни травинки — обветренный камень от берега до неба. Ни намека на жилье, на след человека. Будто это раскаленные угли в закатном горне, где все сгорело, расплавилось, утекло в стальную реку.

Но в одном месте след человека все же был… Из-за речной дуги, там, наверху, вывернулась округлая, похожая на башню скала, приросшая к вершине хребта. У ее подножия — гигантская осыпь. И на осыпи — обломки самолета: искореженные крылья, куски фюзеляжа, отвалившийся хвост. Самолет разбился лет пять назад, зимой — во время тумана врезался в скалу.

Обнаружили его только с открытием навигации. С тех пор всякий раз, проходя мимо, речники рассматривали обломки. Без бинокля их трудно заметить — очень высоко, а в бинокль видно хорошо. Сначала они наводили на грустные размышления, но потом к ним привыкли.

И уже в свой второй рейс практикант Саша Матюшин сказал про них неуклюжий стишок:

Стишок как-то сам собой въелся в память, сам собой произносился каждым, кто брал бинокль и рассматривал обломки.

Из рейса в рейс стишок наполнялся и другим смыслом, не относившимся к самолету. В него стали играть, как в побрякушку, пристегивая к любому поводу.

Вот и сейчас показался порожний танкер, идущий снизу. Капитан едва глянул в окуляры, заметил погнутые мостики — потрепало в Ледовитом, — опустил бинокль и бросил рассеянно:

— Фюзеляж и плоскостя…

Матюшин, стоявший у штурвала, насторожился. Без бинокля ничего еще не рассмотреть, но тон, каким Силин сказал эту строчку, намекал: у встречного случилась неприятность. Судя по всему, неприятность небольшая.

Матюшин уже не испытывал некоторой гордости, услышав стихи, пущенные им в оборот. Они стали повседневной мелкой монетой, он привык к ним, как и ко всем примелькавшимся словам. При событиях малозначительных обычно говорилась одна половинка двустишия. Только серьезные случаи вызывали чтение всего стишка целиком, и подчас даже хором.

Утром, например, когда радист Коля Попов вытянул из-за кормы конец, к которому привязал на ночь робу, чтоб прополоскалась в проточной воде, на конце болтались только два рукава. Остальное оторвалось, зацепившись за топляк.

— Фюзеляж и плоскостя… — присвистнул Коля.

И все, кто был на мостике (а утром в хорошую погоду там собирается почти вся команда), с сочувствием продолжили:

— Присылайте запчастя!