Ночное солнце

Глава V

Поздние возвращения и постоянные отлучки брата, облегчавшие Ленке хлопоты по дому, имели свой резон.

У Петра было множество дел вне дома.

Во-первых, школа. Множество общественных дел, которые он взвалил на себя после гибели матери, чтобы отвлечься, чтобы голова постоянно пухла от каких-то обязанностей. Он предложил, например, устроить в школе музей боевой славы.

— И что в нем будет? — спросил Волков, очень полный парень, по прозвищу Три Толстяка.

— Ну интересно же, — неуверенно пояснил Петр.

Три Толстяка пожал плечами, и Петр понял, что с такой аргументацией он никого своей идеей не увлечет. Посоветовался с преподавателем военного дела. Тот поддержал:

— Правильно, Чайковский. Хорошая мысль. Зайди в другие школы, посмотри, поучись. Сейчас есть много школьных музеев, посвященных истории Отечественной войны, полководцам…

— Да я не то хочу, Юрий Иванович, — Петр никак не мог сформулировать свою мысль, — я, понимаете, хочу не об Отечественной, а о современной армии. Понимаете, мы вот читаем о подвигах, которые совершались в Великую Отечественную войну. И такими, как мы, ребятами тоже. Они для нас навсегда пример. Но ведь это особое время было. А где теперь найдешь таких героев, как краснодонцы, например, или Гайдар, или Марат Казей, Зина Портнова? Это — как легенда. Но есть же и сегодня герои в нашей армии. Вот у отца в полку был парень… — И Петр вспомнил случай, когда однажды молодой солдат спас товарища, у которого не раскрылся парашют. — Или ребята на границе помогают задержать диверсантов, а то еще преступников — милиции…

— Так погоди, ты какой музей собираешься создавать, — перебил внимательно слушавший преподаватель, — Советской Армии или, уж не знаю, как назвать, героев-детей, юных героев? Словом, надо подумать.

— Нет, нет, — заторопился Петр, — именно Советской Армии. Ну, сегодняшней. Можно переписываться с кем-нибудь, с нашими выпускниками, которые ушли в армию, а еще лучше с теми, кто пошел в училище. Ведь наверняка у них что-то интересное происходит. Пусть напишут, пришлют фотографии. Можно сделать фотовыставку, можно вырезки собирать, книги… У меня дома такой музей есть, Юрий Иванович. Могу его в школу перенести…

Петр упрямо долбил в одну точку и в конце концов, перетянув на свою сторону еще нескольких энтузиастов, создал-таки в школе не музей, конечно, а нечто напоминавшее постоянную выставку, где рассказывалось о том, как служат выпускники школы.

Как ни странно, но идея эта оказалась благотворной и для тех, кто был в армии. Иные, не лучшие, узнав, что в школе собираются вывесить их фотографии, подтягивались, старались. Безразличные к мнению дружков, а то и родителей, они ревниво заботились о своей репутации у тех, кто в школе шел им на смену. И когда в адрес музея пришло письмо от замполита, поблагодарившего ребят и рассказавшего, как помогли они ему в работе, Петр обрадовался несказанно. Письмо обсуждали на комсомольском собраний, вывесили на видном месте.

Ребята завели переписку с десятками выпускников, с их командирами, с комсомольскими организациями. В наиболее близких воинских частях побывали сами. Приезжая в отпуск, бывшие ученики рассказывали о своей службе и с помощью горкома комсомола и горвоенкомата даже добились, чтобы выпускников школы посылали им на смену в те же части.

Однажды возникла мысль написать в одну из воинских частей болгарской армии. Польский, венгерский, румынский языки никто не знал, а болгарский — как русский.

Получили ответ. Завязался регулярный обмен письмами. Рассказывали в них о себе, о дедах, их подвигах времен войны. Сделали модель танка и отправили в Болгарию.

В школе изучали немецкий, поэтому всем миром настрочили письмо и послали в народную армию ГДР и получили ответ.

Вскоре музей украсили модели танков, самолетов, пушек, пулеметов, даже военных кораблей.

Все эти дела занимали у Петра немало времени, но были далеко не единственными. Еще одним его увлечением был спорт. В дзюдо он достиг хороших результатов.

Между прочим, еще с первых его шагов в спорте дзюдо стало едва ли не главной причиной ожесточенных споров с отцом.

— Ерунда твое дзюдо, — отмахивался Илья Сергеевич, имевший два звания мастера спорта — по стрельбе из пистолета и по борьбе самбо, — ну что ты сравниваешь! Займись самбо.

— Нет, отец, дзюдо интереснее, а главное, перспективнее, — стоял на своем Петр.

— Что значит перспективнее?

— По нему можно и чемпионом Европы стать, и мира, и Олимпийских игр, а по самбо…

— По борьбе самбо, — перебивал Илья Сергеевич, — теперь тоже чемпионаты мира и Европы есть. Ну ты посуди, что это за спорт твое дзюдо: напяливаешь какие-то подштанники, балахоны, все это вечно вылезает, надо поправлять, да еще дурацкие церемонии, нет четкого судейства…

— Как нет! — горячился Петр. — Если судьи честные, то ошибок не бывает…

— Поступай как знаешь, занимайся хоть художественной гимнастикой, — Илья Сергеевич делал вид, что его это мало интересует, но в действительности был огорчен.

То, что Петр предпочел дзюдо борьбе самбо — редкий случай, когда он не последовал совету отца, — уязвляло Илью Сергеевича.

Однако спортом занимался Петр серьезно. Впрочем, порой он увлекался, как выражался отец, «спортивными крайностями». Однажды, побывав в полулегальной секции каратистов, где столь же невежественные, сколь и самоуверенные инструкторы обучали своих доверчивых подопечных таинствам окутанной множеством легенд системы, Петр тоже записался в секцию. Надо было платить, и он попросил у отца денег.

— Ну уж это совсем чепуха, — заметил Илья Сергеевич, но деньги дал.

Однако вскоре Петр сам пришел к нему.

— Действительно, чепуха, — признался он. — Что за спорт, когда все только обозначается, а, не дай бог, ошибешься на сантиметр, можешь человека изувечить. Не спорт, а показательные выступления. Для рукопашного боя, наверное, годится. Пусть твои десантники занимаются.

— Они и занимаются, — подтвердил Илья Сергеевич, — не хуже твоих каратистов.

Петр удивился:

— А ты говоришь — чепуха!

— Как спорт — чепуха. Как тебе объяснить? Скажем, стрельба для военного человека первейшая наука. Но ведь никому не приходит в голову создать такой вид спорта: стрелять в цель, но так, чтобы на сантиметр не попасть. Или бокс. Неплохой боевой навык дает. Но что бы было, если бы боксеры во время боя останавливали удар в сантиметре от челюсти противника? В боксе ладно, благодаря перчаткам никого не покалечишь. А что такое твое дзюдо? Это, по существу, джиу-джитсу, в котором есть опасные для жизни смертельные приемы. И самбо ведь отличается от борьбы самбо. Именно борьбы. В самбо входят так называемые болевые приемы, в борьбе самбо они исключены. Поэтому она стала спортом. Каратэ ни то ни се. Как боевая система прекрасна. Как спорт ничего не стоит. Когда же под нее начинают подводить философскую базу, так это даже не смешно. Это вредно…

Словом, Илья Сергеевич прочел Петру целую лекцию и убедил в бесполезности занятий каратэ.

Но тот вскоре увлекся атлетизмом. Под этим красивым названием процветал у них в городе давно осужденный культуризм.

К великому неудовольствию Ленки, в доме появились двухпудовые гири, тяжелые гантели, даже самодельная штанга.

— Всю квартиру захламил, — ворчала Ленка. — Вот возьму и выкину когда-нибудь все эти железки.

— Давай, давай, — веселился Петр, — выкини. Если, конечно, сможешь поднять.

И он по утрам, а порой и вечерам бесконечно качал мышцы.

Это продолжалось до тех пор, пока на очередном медосмотре перед соревнованиями врач не задержал его в кабинете, долго выслушивал, отвел в соседнюю комнату, где Петру сделали кардиограмму, и сказал:

— Слушай, Чайковский, ты что это? Рановато тебе с сердцем возиться. Перегрузил себя, дружок, перетренировался. Скажи тренеру, пусть зайдет. Надо перерыв сделать. И поосторожнее с силовыми упражнениями. Не штангой, борьбой занимаешься. Выиграешь в силе, потеряешь в скорости.

Тренер вышел от врача озабоченным. Имел с Петром долгий разговор и постепенно выяснил, что невинная зарядка с гантелями, о которой говорил ему Петр, в действительности была самой настоящей тренировкой культуриста.

Тренер пришел в ярость, грозил отлучить Петра от спорта, выгнать из секции, не допустить к соревнованиям… Кончилось же все мирно, но атлетизм-культуризм Петр забросил и лишь изредка поднимал гири для «самоутверждения», как он говорил.

— Скоро у Ленки отбоя от поклонников не будет, — сообщал он за завтраком. — Кто их будет с лестницы спускать? Бдительный брат! А если геркулесом не буду, как я твоего этого последнего вздыхателя шугану? Андрюшкой его зовут, так, кажется?

— Дурак! — вспыхивала Ленка. — Лучше за собой смотри. За меня не беспокойся. И не Андреем, а Толей его зовут…

Отец восстанавливал мир.

Но однажды настал день, когда краснеть пришлось Петру.

Ничто не предвещало такого коварства со стороны Ленки. Они вот так же втроем сидели за завтраком. Ленка с увлечением повествовала о своих спортивных успехах; ее собирались послать на областные соревнования, и предстояла масса забот: новый костюм, новые ботинки, дополнительные тренировки.

— И вы тут без меня пропадете, — с беспокойством сказала Ленка.

— Ничего, не пропадем, — успокоил ее отец. — Мы с Петром люди военные. Управимся. Главное, будем болеть за тебя на расстоянии. Смотри, чтоб была в тройке.

— «В тройке»! — возмутилась Ленка. — Да я, если первого места не займу, сквозь лед провалюсь.

— Ладно, ладно, смотри на льду но повались, а то нам тут с отцом проходу не дадут, придется лицо прятать! — Петр рассмеялся.

— То-то ты от меня вчера лицо прятал, — ехидно заметила Ленка. — Слышишь, папка, иду вечером, чтоб побыстрее, через третий подъезд нырнула, а он там с Нинкой из двенадцатой квартиры целуется. Лицо отвернул, думает, никто не видел, я его по куртке сразу узнала. Нашел кого, — пренебрежительно фыркнула Ленка, — Нинку-корзинку, да она со всеми во дворе целовалась…

Петр сидел потрясенный. Его тайна, его великая тайна стала известна. А Нину, его Нину, оказывается, целовали все во дворе!

— Вот что, Лена, — резко перебил отец, — перестань болтать!

— Да все так говорят, — запротестовала Ленка, — вот Зинка из…

— Перестань болтать, — чуть громче сказал отец, — рано тебе сплетни собирать. И запомни, Лена, никогда не говори о людях плохого. Не нравится тебе человек, вообще ничего не говори, а злословить не годится. Тем более когда не знаешь.

Ленка замолчала, поняла, что наговорила лишнего. Когда Илья Сергеевич вышел в соседнюю комнату, она быстро обняла брата за шею, неловко чмокнула в щеку, прошептав:

— Не злись, Петька, я ведь глупая. Болтаю невесть что. Ты, если тебе Нинка нравится, пожалуйста. Я не возражаю.

Она пошла на кухню мыть посуду, а Петр продолжал сидеть. Вот, оказывается, как, снизошла Ленка, разрешила, не возражает. Спасибо, благодетельница! Можно, значит, продолжать встречаться с Ниной, можно целоваться с нею, хотя с ней целуется весь двор. Может, вся улица?

Нина из двенадцатой квартиры являлась главной причиной поздних возвращений Петра. Это была избалованная, хорошенькая девочка, учившаяся с Петром в одной школе, в параллельном классе. Они были ровесниками.

Родители Нины находились в длительной заграничной командировке, она оставалась с бабушкой, добродушной, безвольной старушкой, не имевшей над внучкой никакой власти. Бабушка играла фактически роль домработницы, а когда к Нине приходили друзья, вообще не вылезала из кухни.

Кокетливая, одетая во все заграничное, самоуверенная, Нина стала пользоваться растущим успехом и во дворе, и в школе. Развитая не по годам, привыкшая к самостоятельности и бесконтрольности, она водила дружбу с парнями много старше ее.

Впрочем, Нина была не глупа, хорошо училась, и хотя любила бывать в веселых компаниях, иногда в ресторанах, но быстро ставила на место слишком предприимчивых поклонников. Это не мешало всем кумушкам и всем девчонкам во дворе злословить на ее счет, педагогам в школе выражать озабоченность, а отвергнутым ухажорам распространять про нее всякие сплетни.

Однако кумушки болтали на пустом месте, педагогам не в чем было упрекнуть девочку, ни в учебе, ни в дисциплине, а мальчишек-сплетников она презирала.

Жизнь Нины проходила вне двора, вне школы, а то, что к ней в гости частенько заглядывали компании сверстников, заводили магнитофон, танцевали, так кто мог ее в этом упрекнуть?

С Петром ее никакие отношения, кроме шапочного знакомства, не связывали. Она родилась и все годы жила в этом городе, училась в той же школе, в которой стал учиться Петр. Разумеется, не обратить внимания на Петра Нина не могла. Он был сыном генерала, командира воздушно-десантной дивизии, расквартированной в городе и игравшей в жизни города немалую роль. Петр был интересным парнем, красивым, высоким, в отца. Нину, как и всех других жильцов, потрясла гибель Зои Сергеевны, такой молодой, такой яркой, такой обаятельной, всем пришедшейся по душе.

Трагедия эта еще долго волновала соседей. И судьба Петра, его сестренки, оставшихся сиротами и мужественно перенесшими потерю матери, не оставила Нину равнодушной.

В школе она тоже немало слышала о Петре, он пользовался большой популярностью, ребята любили его. Одним словом, Нина стала проявлять к Петру особый интерес. Она, разумеется, никому, в том числе и себе, не призналась бы, что он просто нравится ей, что именно он пробудил в ней первое чувство. Привыкшая к исполнению любых своих желаний, Нина стала энергично действовать. Необходимо было познакомиться. Не просто познакомиться, они и так были знакомы, как соседи по дому, здоровались, а сблизиться.

Нина инстинктивно чувствовала, что вряд ли Петру понравятся ее вечеринки, ее внешкольные друзья, вообще ее образ жизни.

Особенно активного участия в жизни школы, хотя и не чураясь ее, она не принимала. Где искать точку соприкосновения? И она нашла. Разработала хитрый план.

Однажды преподаватель военного дела, Юрий Иванович, сказал Петру:

— Слушай, Чайковский, тут у нас одна девочка, тоже девятиклассница, в параллельном, Нина Плахина, хочет дать в твой музей интересный материал. Понимаешь, макеты танков, вертолетов, самолетов иностранных армий. Игрушки такие надо самим собирать, вроде конструктора. А она не умеет.

Петр обрадовался. Он не удивился, почему вдруг у девочки могли оказаться модели военной техники иностранных армий.

По просьбе дочери родители прислали ей набор популярных, продающихся в изобилии в любом заокеанском городе игрушек: танки, броневики, самолеты, подводные лодки. Игрушки были сделаны очень точно, выдержаны в масштабе, к ним прилагались инструкции, как их собирать, тактико-технические данные.

Фабриканты игрушек плевать хотели на военные тайны.

— У них что ж, нет военных тайн, — удивлялся Петр, рассматривая искусно выполненные модели, — или это устаревшие. — Он заглянул в инструкцию: — Да нет, современные! И сейчас на вооружении. Чудно́.

Они с Ниной сидели в кабинете военного дела, где располагался музей и куда она принесла свой «царский подарок», как оценил его Петр.

— Не было ни гроша, да вдруг алтын.

Эту пословицу он привел, чтобы проиллюстрировать тот факт, что раздел иностранных армий в музее был представлен крайне бедно, а точнее, вообще не существовал. Эх, лучше бы он вспомнил другое изречение: «Бойтесь данайцев, дары приносящих…»

Нина тщательно подобрала туалет для этого первого свидания и не случайно сообщила, что может прийти только после уроков — ей не хотелось появляться в школьной форме.

На ней был скромный, но весьма элегантный джинсовый костюм. Не «та рвань», которую носили многие ее подруги, готовые отдать за джинсы фирмы «Рейнджерс» златые горы, а изящный, высшего качества костюм фирмы «Леви-штраус», быть может, не столь популярной среди подруг, но, по мнению знатоков, лучшей в мире. (Родители Нины искупали свое продолжительное отсутствие бесконечными туалетами, которые присылали дочери, забывая ее возраст.)

Нина долго причесывалась, долго оглядывала себя в зеркало и, убедившись, что неотразима, забрала большую коробку с игрушками и направилась в школу.

Петр уже ждал ее.

— Чего опаздываешь! Договорились в пять, а сейчас сколько? Четверть шестого! — Он укоризненно показал на часы.

Нина, привыкшая опаздывать на свидание на час, а то и больше, онемела от возмущения.

— Могу уйти, — произнесла она самым ледяным тоном, на какой была способна, и, бросив коробку на стол, повернулась к двери.

По всем канонам Петр должен был удержать ее, извиниться… Но ничего не произошло. Когда Нина дошла до двери, и, проклиная себя за необъяснимое безволие и отсутствие гордости, все же обернулась, Петр, не обращая на нее никакого внимания, копался в коробке, извлекая оттуда детали маленьких зеленых моделей.

— Ну ты даешь! — восклицал он в восторге. — Нет, ты молодчага! Надо же, как мне повезло! Где ты раньше-то была!

И от этих бесхитростных похвал ей вдруг стало так радостно, так весело на душе, показалась такой мелкой ее обида, что она быстро вернулась к коробке и бросилась помогать Петру.

— Я тебе переведу инструкции, — заявила Нина, с раннего детства хорошо владевшая английским языком. — Хочешь, письменно?

Она не знала, чем бы еще помочь. Чем бы еще заслужить его благодарность.

— Нет, погоди, — у Петра была своя гордость, — как собирать, сам соображу. Ты лучше переведи тактико-технические данные…

Вот тогда-то он и высказал свое удивление о легкомыслии, с каким эти заокеанские фабриканты игрушек раскрывают военные тайны.

— А ты не могла бы перепечатать эти данные на машинке? А? Не умеешь? Ничего, я Ленке дам, она одним пальцем стукает. Мы у каждой модели повесим…

— Какой еще Ленке? Сама сделаю! — воскликнула Нина, и в голосе ее прозвучала такая откровенная ревность, что Петр удивленно посмотрел на нее.

— Ленка — сестра моя, — ответил он, продолжая смотреть Нине в глаза.

Лицо ее медленно залил румянец. Она опустила глаза. Петр в свои шестнадцать лет был достаточно проницателен, чтобы, несмотря на сиюминутную увлеченность новой игрушкой, сообразить наконец, что происходит.

Он вдруг увидел перед собой не танки, крейсера и бомбардировщики с белыми звездами на крыльях, лежавшие здесь в виде крохотных моделей, а эту красивую девушку, алые щеки, длинные ресницы, тонкие пальцы, бесцельно теребившие поясок… Он вдруг увидел эту гордую, пользующуюся невиданным, как говорили все мальчишки, успехом девушку, за которой бегали взрослые парии, которая для обыкновенных, как он, школьников, была что звезда на небе, вдруг увидел ее, растерянную, смущенную.

Ему сразу стал ясен ее казавшийся ей таким хитрым план: и причина позднего часа этой встречи, и этот джинсовый костюм, и эта прическа, и этот маникюр, который не очень-то поощрялся в школе, и, наконец, это вырвавшееся у нее восклицание, когда она даже забыла, что Ленкой зовут его сестру…

Словом, ему все стало ясно.

Стало ясно и то, что она для него бесконечно близка, будто не пять минут длится их знакомства, а все шестнадцать лет, что они прожили на свете. Что вот она, оказывается, какая любовь, и непонятно, почему у других она обставлена всякими трудностями и страданиями, когда это сплошное счастье! И ничего в том нет неожиданного.

Трудно сказать, как повел бы себя на его месте более опытный или, наоборот, более робкий юноша. Никакого опыта в таких делах у Петра не имелось. Он не был бирюком, но девочки до сих пор как-то не очень интересовали его. С другой стороны, он отлично знал себе цену, знал, что нравится многим одноклассницам. Он привык поступать в жизни прямо и открыто. Так всегда учили его отец и мать.

Поэтому он просто подошел к Нине и, обняв за плечи, сказал тихо:

— Ну чего ты? Я тебя тоже люблю.

А Нина, которая раздала немало пощечин и резких слов за подобные жесты и признания, вдруг почувствовала себя такой счастливой, что даже не заметила бесхитростного слова «тоже», которое произнес Петр.

Она вдруг всхлипнула, стала искать его руку, сжала ее, положила ему голову на плечо.

— Чего ты плачешь? — удивился Петр. — Радоваться надо. — И он поцеловал ее.

Целоваться он не умел, он в общем-то первый раз по-настоящему целовал девушку, и получилось не очень складно.

Но Нина, имевшая в этом куда больший опыт, подумала, что это был самый замечательный поцелуй в ее жизни.

Вот так началась их «любовь», как называли они ее сами, их «роман», как окрестили ее другие.

Ибо только столь неопытный человек, как Петр, мог вообразить, что их отношения являются великой тайной.

Какая уж там тайна! Если даже эта пигалица Ленка обо всем знает. Кумушки во дворе судачили, что нашла наконец эта гордячка своего хозяина, он парень правильный, он ей покажет. (Петра в доме любили, а Нину нет.) Другие лицемерно вздыхали: виданное ли дело, оставлять девку одну, а самим по заграницам кататься (Нининых родителей все порицали), долго ли до греха, хорошо в порядочного втюрилась, а ведь могла…

В школе педагоги насторожились. Но, убедившись, что скандала не намечается, что и Плахина и Чайковский по-прежнему хорошо учатся и дисциплину не нарушают, успокоились. Отвергнутые поклонники примирились — Петра уважали, во многом признавали его превосходство: лучше пусть будет он, чем кто-нибудь из их компании, не так обидно. Но больше всего радовались девчонки. Теперь, когда Нинка была «занята», на их долю выпадет больше внимания.

Словом, все было прекрасно в этом лучшем из миров… Теперь Петр частенько заходил к Нине готовить уроки. И засиживался допоздна. В дни тренировок Нина ждала его возле спортзала. Но тренировки пришлось сократить — приближалась пора контрольных, они заканчивали девятый класс. На лето планов не строили, а на осень, как ни странно, да.

— Первого сентября мне стукнет шестнадцать, — торжественно сообщил Петр таким тоном, будто собирался отмечать семидесятилетний юбилей.

Нина выжидательно смотрела на него. Сообразив наконец, что дата его рождения ей давно известна и она не понимает, почему он вдруг заговорил об этом, Петр пояснил:

— Пойду записываться в аэроклуб. Вообще принимают с семнадцати, но если есть спортивный разряд, то можно с шестнадцати. У меня к ноябрю будет третий взрослый.

— Так ведь по дзюдо, — заметила прекрасно осведомленная теперь во всех его спортивных делах Нина.

— В том-то и штука — принимают, если есть разряд в любом виде спорта, хоть в фигурном катании.

— А в шахматах? — спросила Нина.

Она часто задавала неожиданные вопросы, на которые не всегда легко было ответить.

— В шахматах? — озадаченно переспросил Петр. — Не знаю, — честно признался он. — Интересно, надо будет спросить. Так вот, — продолжал он, — иду в аэроклуб. А в будущем году, сразу как кончу школу, поеду сдавать экзамены в училище. К тому времени наберу прыжков. В аэроклубе больше прыгают, чем в войсках, между прочим.

Нина молчала. Потом спросила грустно:

— А отпуск там бывает, в училище?

Петр уловил ход ее мыслей.

— Конечно! Отпуск бывает. И потом ты тоже сможешь приезжать, увольнение-то я всегда могу получить. Увидишь, я буду образцовым курсантом.

— Ты-то будешь, — так же грустно согласилась Нина, — и офицером будешь образцовым, и генералом, как твой папа, станешь… А когда мы будем видеться? — спросила она неожиданно.

— Все время, — быстро ответил Петр. — Между прочим, в аэроклуб можешь со мной вместе записаться. Девчонка ты здоровая, сильная, смелая. Пока в училище буду, реже, конечно, придется встречаться, но есть же отпуска, увольнения. Ну, а уж офицеры…

Но этот отдаленный этап предполагал такой характер их отношений, о котором пока они не решались думать вслух, и Петр замолчал.

— Думаешь, из меня могла бы получиться парашютистка? — нарушила молчание Нина.

Она прекрасно понимала, что в аэроклуб не запишется, прыгать не будет — духу не хватит, но поиграть с этой мыслью ей было приятно.

— Конечно, — горячо заговорил Петр, — конечно! Я ж тебе говорю, у тебя все данные. Ты сколько весишь? Пятьдесят пять? А рост? Как не знаешь? Надо померить. На сердце не жалуешься? На легкие? На что-нибудь вообще жалуешься?

— Жалуюсь, — прошептала Нина, — на тебя. Бросаешь меня ради своего аэроклуба.

Они шли по боковой аллейке городского парка. Парк этот, густой, заросший, неухоженный и оттого куда более приятный, создающий иллюзию дикой природы, служил любимым местом прогулок молодежи вообще и влюбленных в особенности. А так как на дворе стоял май, все кругом расцветало: и деревья, и цветы, и любовь, — то в парке собиралась чуть не вся городская молодежь.

— А прыгать не опасно? — спросила Нина.

— Да ты что, — рассмеялся Петр, — это же сплошное удовольствие. — Однако тут же честно добавил: — Сам-то я пока не прыгал, но твердо знаю.

— Откуда? — опять погрустнев, задала Нина вопрос.

— Как откуда! Отец рассказывал, мама, их друзья, видел сто раз. Я же родился в парашютной семье. Бывают, конечно, всякие случайности, особенно когда сам парашютист невнимательный. Так ведь где случайностей не бывает. Вон мама сколько прыжков совершила, а…

Он неожиданно замолчал. Ему всегда делалось больно, когда он вспоминал гибель матери. И обидно. Если б она погибла при испытании парашюта или установлении рекорда… когда прыгаешь тысячи раз в сложных условиях… Но было что-то невыразимо обидное в этой нелепой смерти, что-то до крайности несправедливое. Как будто смерть может быть справедливой… Они долго молчали. Нина взяла его под руку, прижалась.

— Прости, не надо было задавать глупых вопросов. — Она первой нарушила молчание.

— Да нет. Ты ни при чем. И вопросы твои не глупые. Вот смерть мамина была глупой. Никогда ее не прощу…

Кому? Кому мог он простить или не простить эту несправедливую смерть, в которой никто не был виноват? И кому отомстить за нее! Но почему-то ему казалось, что, чем лучшим он станет парашютистом, чем полнее и безраздельнее будет командовать пространством, чем покорнее будет это пространство, этот воздух, это небо перед ним, тем он достойнее отомстит за свою мать. Хотя погибла она не в бескрайнем небе, которое ей-то как раз безропотно покорялось, а на земле… Петр сам не мог бы объяснить неясных, противоречивых чувств, владевших им порой.

Или это весна так действовала на него?

И еще ему очень захотелось быть похожим на отца, тоже стать генералом, военачальником, командовать тысячами людей, вести их в бой, поднимать на подвиги, чтобы и отец и мать, даже если ее нет теперь, могли гордиться им.

Он хотел сам совершать невиданные подвиги, побеждать один сотни врагов, стать олимпийским чемпионом по дзюдо, рекордсменом мира по парашютизму; он хотел быть великим, знаменитым — героем. И чтобы Нина была рядом и восхищалась им, гордилась, боготворила его…

Детские мечты. Мечты в шестнадцать лет. Кем не владели они в жизни? Особенно весной, когда идешь тенистой аллеей под руку с любимой…

— Я хочу познакомить тебя с отцом, — вдруг обратился Петр к Нине. — Я говорил ему о тебе.

Он действительно рассказал отцу о Нине неделю назад, когда они сидели вечером в столовой, а притомившаяся Ленка ушла спать.

— Отец, у меня есть Нина.

— Знаю.

— Влюбился, — Петр смущенно улыбнулся.

— Что ж, пора, скоро шестнадцать, — серьезно заметил Илья Сергеевич.

— А ты? — спросил Петр туманно, но отец понял его.

— Ну я был великий донжуан, — Илья Сергеевич улыбнулся, — всем девкам в округе голову крутил. И сам влюблялся на каждом шагу. Лет, наверное, в четырнадцать первый раз увлекся, а потом еще сто раз, и каждый раз на всю жизнь. Пока твою мать не встретил, — добавил он, перестав улыбаться. — Тогда только понял, что значит настоящая любовь.

— Значит, у меня с Ниной не настоящая? — Петр понял отца по-своему.

— Почему? — Илья Сергеевич не хотел огорчать сына. — Много есть примеров, когда полюбят друг друга люди в ранней юности, потом женятся и счастливы бывают всю жизнь. Врать не буду, Петр, не часто это случается. Редко. Но ведь случается. От самих людей зависит, от их чувств. Ты хоть ее хорошо знаешь?

Петр молча пожал плечами. Нахмурился. Он выглядел сейчас старше.

— Что ответить, отец? Мне-то кажется, знаю. А в действительности, кто может сказать? Мне кажется, что не смогу без нее, что это на всю жизнь, ей тоже, а как будет? Я ведь понимаю, что жизнь не дважды два, не маленький…

— Пригласи к нам, может, лучше разберусь, — предложил Илья Сергеевич.

— Приведу, — пообещал Петр.

И вот теперь сообщил об этом Нине, не обо всем, конечно, разговоре, а лишь о том, что сказал про свои чувства к ней отцу.

— Так и сказал? — ужаснулась Нина.

— У меня от отца тайн нет, — даже слегка обиделся Петр.

— А он не посмеялся?

Тут уже Петр обиделся по-настоящему.

— Да как тебе не стыдно! — воскликнул он. — Ты что ж, его за обывателя, что ли, принимаешь? Или думаешь, он не доверяет мне или каким-нибудь сплетням о тебе поверит? Если я сказал, что мы любим друг друга, значит, так оно и есть. А кого попало я не полюблю, уж это он знает.

— Нет, я не пойду! — решительно сказала Нина.

— Почему? — удивился Петр.

— Боюсь… — откровенно призналась она.

— Да что он, тебя съест? — рассмеялся Петр. — Он знаешь какой мировой мужик! С ним интересно разговаривать. Уходить не захочешь.

— Да не в том дело, — пояснила Нина. — А вдруг не понравлюсь?

— Как ты можешь не понравиться? — Петр не допускал подобной мысли.

— А так, не понравлюсь, и все. Скажет, вертихвостка какая-то, ресницы мажет, ногти. Начнет тебя отговаривать. И ты меня бросишь.

Петр по простодушию не разглядел кокетства в словах подруги и, конечно, попался в ловушку. Он возмущенно протестовал.

Нина еще некоторое время выражала всякие сомнения относительно оценки, которую Петин отец мог дать такому ничтожному существу, как она, с удовольствием выслушивая все новые комплименты, которые Петр высказывал, опровергая ее возражения. Но, в конце концов, переборщила.

Петр, хоть и с опозданием, догадался, что его разыгрывают, и неожиданно заметил озабоченно:

— А вообще-то, ты права. Отец знаешь какой проницательный, на сто метров в землю видит, догадается, что ты меня обманываешь, придумала всю эту любовь ко мне, и раскроет мне глаза. А может, даже определит, что ты мне изменяешь. Да, да! С нашим домоуправом, например, дядей Гришей. У меня уже давно есть подозрения…

Встревоженная вначале Нина быстро успокоилась, поняв, что попалась на свой же крючок.

Они весело смеялись, пока у Нины не появилась новая причина для забот: что надеть, когда пойдет знакомиться с Ильей Сергеевичем.

— Какое это имеет значение, — отмахнулся Петр, — что хочешь, то и надевай. Не все ли равно.

Но оказалось, что в этом вопросе женская психология для него за семью замками. Нина прочла ему целую лекцию о значении одежды и вообще «внешнего облика», особенно для первого знакомства, о том, какие выводы столь проницательный и умный человек, как Петин отец, сделает из ее туалета, о том, что, оденься она слишком просто, он может усомниться в ее вкусе, а слишком элегантно — в ее скромности и так далее и тому подобное.

Всю эту длинную речь могла бы легко заменить известная пословица: «По одежке встречают, по уму провожают».

Но сказать так Нина конечно же не могла, это было бы слишком просто.

И однажды наступил день, когда Петр, немного волнуясь, привел Нину в свой дом.

Невидимый, но эффективный «дворовый телефон» но прошел, разумеется, мимо такого события. Казалось бы, кому какое дело, что Нина, у которой он бывал едва ли не каждый вечер, на этот раз зашла к нему? Оказывается, есть дело. И когда они пересекали двор, не одна пара любопытных глаз следила за ними из окон.

Был воскресный день. Несмотря на это, генерал Чайковский лишь к обеду сумел вырваться домой, да и то потому, что твердо обещал сыну.

Обед готовили всей семьей. Вернее, готовили Петр и Ленка. Она особенно переживала предстоящее событие, без конца задавая брату дурацкие и нескромные, по его мнению, вопросы, из которых «А вы поженитесь?» был самым тактичным.

Трудность заключалась в том, что Ленкиному поварскому искусству, вполне удовлетворявшему нетребовательный вкус мужской части семьи, предстояло держать экзамен перед куда более строгим судьей. Нина слыла избалованной, а ее бабушка замечательной стряпухой. Мысль о том, что бы Ленка ни приготовила, Нина наверняка все будет хвалить, почему-то никому не пришла в голову.

Нина Илье Сергеевичу понравилась. Она держалась просто и естественно. Не робела и не была развязной. Не болтала, но на вопросы отвечала охотно, глядя ему прямо в глаза. Хорошо разбиравшийся в людях, он, конечно, почувствовал ее внутреннее напряжение, но Нина храбро преодолевала его. Она не старалась представить себя лучше, чем есть. Она больше заботилась о том, чтоб отец Петра чувствовал ее искренность, даже если что-либо не всегда говорило в ее пользу. Илье Сергеевичу не стоило большого труда незаметно выяснить в разговоре Нинины взгляды на жизнь, ее мечты, заботы, планы.

Он порадовался тому, что, поставленная в условия, в которых так легко было бы потерять чувство меры в самооценке, разлениться, стать капризной, недоброжелательной, она сохранила чистоту, трезвость мыслей… Конечно, была Нина и избалована и привычна ко многому, на что ее возраст пока не давал ей права. Но, в конце концов, и он, Илья Сергеевич, не вправе предъявлять к кому-либо невозможных требований.

Что касается Ленки, то ее Нина покорила окончательно. Во-первых, тем, что похвалила обед. Чувствовалось, что она не притворяется. Быть может, закормленная бабушкиными кулинарными деликатесами, Нина оценила «простой, человеческий», как выразился потом Петр, обед. А может быть, в этом доме ничто не могло Нине не понравиться. Во-вторых, она обожала фигурное катание, увы, лишь как болельщица; сама она на каток ходила редко. Узнав, что Ленка имеет взрослый разряд по фигурному катанию и вместе с партнером выиграла первенство области, Нина пришла в восторг и обрушила на Ленку массу вопросов.

— Какая же она умная! — восхищалась потом Ленка. — И все понимает. И все хочет знать. Ты видел, как она слушала! Ей все интересно, не то что тебе — никогда не интересуешься делами сестры. И что она в тебе нашла? — Ленка горестно вздыхала. — Бедняжка. Каково ей будет, когда она тебя раскусит наконец.

Но Петр не обижался. Он был так счастлив впечатлением, произведенным Ниной на отца и сестру, что никакие Ленкины уколы не могли уязвить его.

Правда, с этого времени Ленка без конца приставала к нему с расспросами о Нине, ее делах, ее жизни, требовала, чтобы он снова привел ее.

— Хорошая девочка, — только и сказал отец, но в его устах это была не пустая похвала. Это значило, что Нина принята. Петр знал, что никакие силы не заставили бы отца положительно оценить Нину, если б он действительно так не думал.

Он бы просто сказал: «никчемная», или «пустая», или «нестоящая девочка». Может, добавил бы: «Извини, Петр». И все. Он бы не запретил с ней встречаться, не стал давать советы, он высказал бы свое отношение. Но если б это отношение было отрицательным, Петр просто не знал бы, что делать. И наверное, рано или поздно они бы с Ниной расстались. Авторитет отца был для Петра непререкаем.

А конец года меж тем приближался. Шли контрольные. Они вызывали озабоченность. Ни на что не хватало времени. Радовало лишь то, что готовились они вместе.

Зато пришло и огорчение. Нинины родители сообщили, что приезжают на два месяца в отпуск и проведут его вместе с дочерью частично на юге, частично в Москве.

Предстояла их первая разлука…