Ночное солнце

Глава VII

— Я — сержант Рудой, Золотцев, Золотцев, я на краю болота… — продолжает повторять командир отделения.

Через каждые полчаса он делает это, хотя прекрасно понимает, что если не было ответа до сих пор, то не будет и теперь.

— Скажете вы, в конце концов, где солдат? — кричит в микрофон подполковник Круглов.

Но капитан Кучеренко на другом конце связи ответить не может: он не знает, где солдат. Вроде бы все вокруг прочесали и не нашли. Что солдат мог приземлиться на болото, он и думать не хочет.

— Ну, так что, нашли солдата? — тихим голосом спрашивает комдив.

— Никак нет, не нашли еще, — мрачно отвечает подполковник Круглов. Он отлично знает, что таит этот тихий голос.

Генерал Мордвинов по своему телефону связывается со штабом учений и просит выслать вертолет. Вскоре вертолет поднимается в воздух.

А тем временем учения идут полным ходом.

Майор Зубков принимает меры к обороне моста. На обоих берегах саперы и зенитчики срочно отрывают позиции для зенитно-пулеметных установок. Десантники переоборудуют укрепления «южных», чтобы создать непроходимую оборону вокруг моста.

Во время боев за мост и близлежащие укрепленные пункты подразделения майора Зубкова понесли тяжелые потери. Теперь он серьезно озабочен. Однако самое большое беспокойство вызывает у командира дивизии положение в районе железнодорожной станции.

Несмотря на все усилия, подразделения подполковника Круглова, наступающие с юга, так и не продвинулись ни на шаг. «Южные» слишком сильно укрепили станцию с этой стороны. С каждой минутой становилось все очевиднее, что, если капитан Кучеренко не преодолеет наконец этого засевшего у всех в печенках болота, станцию взять не удастся.

— Товарищ генерал-майор, — начальник штаба вышел из своего блиндажа и приблизился к командиру дивизии, — считаю целесообразным перебросить часть сил Ясенева на поддержку Круглова.

Это что-то новое! Чтобы начальник штаба отказался от первоначальной диспозиции и вообще за столь короткий срок изменил свое мнение на противоположное, такого не бывало.

— А что, сам Круглов не справится? — поддразнивает комдив полковника Воронцова. Тот молчит, и командир дивизии продолжает: — Мы ведь уже приняли решение, что изменилось?

— Фактор времени, товарищ генерал-майор, нарушаем график…

Ах вон оно что! Одно положение вступило в противоречие с другим. Начальник штаба терпеть не может, когда что-то идет не так, как намечено. А кто это любит? Видимо, Воронцов прикинул, да нет, не прикинул, а тщательно проанализировал, что важнее, и пришел к выводу: надо рискнуть — ослабить Ясенева, но форсировать наступление на Дубки.

Может быть, он прав? Комдив смотрит на часы. Хмурится. Вызывает подполковника Сергеева. Запрашивает сведения о «противнике» в районе действий подразделения Ясенева. Выслушивает ответ. Нет, рисковать нельзя — возможна контратака превосходящих сил, возможна вертолетная атака, много чего возможно. И оттого, что Ясенев первым из подразделений дивизии выполнил поставленную перед ним задачу и теперь «отдыхает», еще не значит, что его можно раздевать, рискуя потерять достигнутое.

На войне риск — обычное дело, а не исключение, как в мирной жизни. С первого и до последнего дня войны рискуют все: и солдат, бросающийся в атаку, и маршал, бросающий в наступление армии. И хотя существует множество утешительных поговорок — «Риск благородное дело», «Кто не рискует, тот не побеждает…», — риск всегда опасен.

И дело не в том, что риск должен быть отчаянным, а в том, чтоб он был разумным. Солдат прикидывает, успеет ли пробежать от воронки до воронки раньше, чем его настигнет пуля. Командир дивизии вычисляет свой риск с помощью электроники, штабного аппарата, многочисленных «советников» — начальников и командиров. И когда принимает решение, то картина его риска для него ясна.

Принимает же решение, берет всю ответственность на себя он один. Только он. В том-то и талант полководца, что из огромного потока информации он берет главное, что порой из десятков вариантов решений останавливается на единственно правильном. Ну, а если оно окажется ошибочным…

Генерал Чайковский взвешивает в уме все «за» и «против» и наконец говорит:

— Ясенева не трогать. Перебросьте к Круглову артиллерийский полк.

— Есть, товарищ генерал-майор! — быстро говорит полковник Воронцов.

В голосе его Чайковскому слышится скрытое облегчение. Мое дело было предложить, а раз комдив решил, что ж, пусть и отвечает потом, если что…

Впрочем, генерал Чайковский тут же сам осекает себя: несправедливо. Он помнит немало примеров, когда начальник штаба не боялся принимать ответственность на себя.

Был однажды случай, давно, правда, когда по условиям учений начальник штаба вступил в командование дивизией. Чайковский хорошо помнит этот случай. Вдруг на какой-то миг перед ним предстал другой Воронцов — быстрый, шумный, энергичный, с неожиданными, смелыми решениями. Но это длилось недолго. Вскоре исполняющий обязанности комдива вновь превратился в методичного, аккуратного штабиста, действовавшего строго в соответствии с намеченным планом, по возможности без риска, без опасных инициатив. Все было правильно, не было ошибок, и задачу свою дивизия выполнила. Но не было и блеска, находок, «тактических жемчужин», как любил выражаться их преподаватель тактики в академии. Какая-то скучная была победа, тускловатая. Но победа…

К сожалению, частенько он не находит общего языка со своим начальником штаба. Трудно его порой понять. Он вспоминает неприятное объяснение, которое произошло у них однажды.

В тот день дежурным по штабу был капитан Карасев. Генерал Чайковский хорошо его знал, как, впрочем, и большинство штабных офицеров. Добросовестный парень, хоть звезд с неба не хватает, аккуратный, немного сентиментальный. Женат. Жену обожает. А вот она его — вопрос? Отсюда всякие переживания. В какой-то момент это стало отражаться на службе. Тогда начальник политотдела полковник Логинов пригласил к себе легкомысленную супругу капитана, провел с ней «отеческую» беседу, и с тех пор вроде бы все наладилось (наладилось ли? Надо бы проверить, упрекнул себя Чайковский). Но это было потом.

А в тот день, зайдя в штаб, комдив был поражен видом Карасева. Тот сидел бледный, с синими кругами под глазами. В помещении никого не было.

— В чем дело, товарищ капитан? — нарочито резко спросил комдив, выслушав рапорт дежурного.

Карасев молча отвел глаза.

— Приказываю объяснить, в чем дело, — еще резче произнес Чайковский. — Посмотрите на себя. Краше в гроб кладут. Вы сейчас не работник.

— Да, плохо, товарищ генерал-майор, все плохо, — совсем по-штатски ответил Карасев и безнадежно махнул рукой. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Давай выкладывай, — тихо сказал комдив и обнял офицера за плечи.

Карасев рассказал. Очередная ссора с женой. Но на этот раз она заявила, что уедет. Он просил подождать, объясниться, сказал, что торопится на дежурство, вернется и поговорят… Но жена заявила, что ждать не будет, и стала собирать вещи.

Примчавшись в штаб, Карасев попросил полковника Воронцова подменить его другим офицером, вот и Козлов согласен, и Попов… Но начальник штаба, даже не взглянув на него, не повышая голоса, напомнил, что есть график и только он имеет значение. График. А личные переживания лежат вне сферы армейской жизни. Пусть капитан приступает к дежурству.

Генерал Чайковский постарался успокоить капитана, сказал, что наверняка жена вспылила, никуда не уедет (так оно, разумеется, и оказалось), однако история эта послужила поводом, а вернее, причиной неприятного разговора с начальником штаба.

— Алексей Лукич, — говорил ему на следующий день генерал Чайковский, — ну почему вы так относитесь к людям? Ведь это не первый случай. Все правильно, есть дисциплина, порядок, график. Но войти-то в положение парня можно было. Ну, драма у него. Поставьте себя на его место.

— Я бы на его месте оказаться не мог, товарищ генерал-майор, — как всегда, ровным голосом ответил Воронцов. — Это нереальная ситуация. Есть воинский порядок, наличие какового вы только что сами изволили отметить. Его следует соблюдать. — И, помолчав, добавил: — Неукоснительно.

— Но, Алексей Лукич, — настаивал генерал Чайковский, — ведь это исключительный случай. И потом психологический фактор тоже надо учитывать («Может, хоть этот аргумент проймет Воронцова!»), ну, какой от него толк, от такого дежурного. Он же ошибок наделает.

— За кои и ответит по всей строгости, — сказал начальник штаба. — Товарищ генерал-майор, во время войны у офицеров семьи гибли, но они не покидали своих постов…

— Ну зачем же так! — не выдержал генерал Чайковский. — Это же демагогия, Алексей Лукич. Не сомневаюсь, что Карасев в боевой обстановке выполнит свой долг до конца. Но здесь-то… Надо же не только строгость к подчиненным проявлять, но и человечность какую-то. И характерец же у вас, Алексей Лукич. Ей-богу, я вам не завидую!

— Это взаимно, товарищ генерал-майор, — сказал Воронцов, щеки его слегка порозовели. — Осмелюсь спросить: ко мне есть замечания по службе?

— Нет, товарищ полковник, — комдив вздохнул, — замечаний нет. Вы отлично несете службу.

— Благодарю, товарищ генерал-майор, разрешите идти?..

Он старался не вспоминать тот разговор, да вот иногда…

…Генерал Чайковский снова смотрит на часы, оказывается, прошли-то всего минуты.

— Отдавайте приказ! — говорит он.

Некоторое время он внимательно наблюдает за окутанными дымом позициями, где сражаются десантники подполковника Круглова. Наконец, решительно отбросив карандаш, который по давней привычке крутил в руке, говорит:

— Вот что, поеду-ка я к Круглову, иначе они там никогда не кончат. Остаетесь за меня, — бросает он начальнику штаба и направляется к двери.

По небу плыли легкие белые тучи. Солнца не было видно, но все вокруг светилось теплым золотистым светом, предвещавшим перемену погоды.

Усилившийся ветер прогнал тяжелые тучи, накопившиеся к утру, и теперь все говорило о том, что день будет солнечным и ясным.

Забираясь в свою машину в сопровождении неизменного сержанта Лужкина, генерал Чайковский размышлял о том, что для выполнения боевого задания ему остается согласно приказу не так уж много времени. А между тем станцию еще удерживает «противник».

Он знал, что на других участках идут ожесточенные бои, и занятая десантниками переправа дает «северным» большие возможности для маневра.

Части «северных» уже на подходе, и, если в ближайшие часы не случится ничего непредвиденного, эти части начнут вскоре переправу на левый берег Ровной.

Генерала Чайковского немного беспокоило донесение майора Зубкова о том, что приток Ровной все сильнее разливается, вода подошла уже к самому совхозу, движется постепенно в сторону моста и даже залила некоторые укрепленные точки.

Впрочем, черт с ней, с водой! Вода не «южные», мост не захватит. Комдив имел данные многолетних наблюдений, случалось, что Ровная валяла дурака, выходила из берегов, однако мост ни разу не пострадал. КШМ командира дивизии двигалась по опушке леса, спускаясь к позициям полковника Круглова. На этот раз кроме машины лейтенанта Рогова за ним следовала машина генерала Мордвинова.

Незадолго до выезда у них состоялся разговор.

— Ну как, Леонид Леонидович, — спросил Илья Сергеевич, — какая оценка моим ребятам?

— Цыплят по осени считают, — сдержанно ответил Мордвинов.

— Какая же осень! — пошутил генерал Чайковский. — Весна только начинается. Осенью другие учения будут. Осень не весна. И потом какие же десантники цыплята? Орлы!

— Орлы-то орлы! — усмехнулся Мордвинов. — Вон как аэродром расклевали, в два счета. Молодец твой Ясенев, мало говорит, много делает.

— Ну, а Зубков?

— Зубков тоже ничего. Не придерешься. Замешкался было, пришлось тебе самому туда мотаться, так и участок у него самый трудный. Я знаю, и вводные там сложные были. Действовал правильно, мы ему успех дали. А вот Круглов твой что-то слабовато разыгрывается. Сидит там, будто его, как гвоздь, в землю вбили.

— Да, пожалуй, — согласился генерал Чайковский, — надо будет туда съездить.

— Так ты и будешь всюду сам ездить? Это тебе не в плюс. Хотя не возбраняется. Что ты их за ручку, что ли, будешь водить, Илья Сергеевич? Пусть сами работают.

— Не согласен, — решительно возразил генерал Чайковский. — Командир не должен подменять подчиненных, но лично проконтролировать — его обязанность.

— Ну, если проконтролировать, другое дело. — Мордвинов усмехнулся. — Поезжай. Только я тоже с тобой поеду — тебя контролировать.

Теперь оба генерала мчались на своих машинах на позиции не ведавшего о том подполковника Круглова.

Командир взвода не мог нахвалиться рядовым Долиным. В первые часы после приземления он энергично искал пропавшего Золотцева, залезая во все, самые непроходимые чащобы, осматривая кусты. Он бегом, буквально как ищейка, носился, обнюхивал каждый метр. Когда же ему приказали прекратить поиски, он чуть не со слезами на глазах умолял дать ему еще хоть пятнадцать минут, хоть десять — он найдет пропавшего! Обязательно найдет! Молодец парень! Понимает, что значит взаимовыручка. Но время шло. Поисками Золотцева занялось выделенное для этой цели подразделение. И тогда Долин с еще большей энергией взялся за выполнение своего непосредственного боевого задания. Казалось, он все время ищет, чего бы такое еще сделать, как бы еще лучше показать свое усердие.

Он вызвался разведать болото — нет ли каких-нибудь тропок, хитрых маршрутов, по которым можно было его пройти. Вооружившись шестом, с яростным упорством атаковал эту равнодушную, неприступную жижу. Проваливался, с трудом вытаскивал ноги, снова проваливался и опять шел искать новое место…

Разумеется, искали проход и другие солдаты. Один из них соорудил ходули; на таких в его родном селе ходили парни во время традиционных праздников. Он подумал, нельзя ли пройти на ходулях болото. Оказалось, нельзя. Передвигать их в плотной жиже было невозможно.

Кто-то соорудил из ветвей широкие толстые чеботы, наподобие охотничьих снегоступов. Изобретательный солдат прошел несколько метров довольно удачно. Но выяснилось, что он едва ли не самый легкий в роте. Другой, потяжелее, начал проваливаться, третий тоже. Возможно, они не были столь искусными мастерами по плетению «болотной обуви»…

Успеха достиг маленький крепыш из первого взвода — рядовой Дмитриев, охотник, лесник по профессии и по призванию. Такого второго знатока природы не было в подразделении. Он мог бы, пожалуй, тягаться с самим подполковником Сергеевым в этих делах. Когда он начинал рассказывать о лесе, о зверях, птицах, о реках, об охоте, его заслушивались. Но он не только рассказывал свои, как выражался Золотцев, «сказки Венского леса». Он еще учил солдат лесным наукам. Для тех, кто знает эти науки, говорил Дмитриев, «лес — и поилец, и кормилец, и врач, и друг, и покровитель». Замполит устраивал даже специальные «Дмитриевские» занятия, на которых солдат рассказывал, какие грибы, ягоды, орехи, листья, коренья можно есть, а какие — не дай бог, какими травами и соками какие лечить болячки, где искать черничные или земляничные поляны, как ориентироваться, как выбирать дороги, строить шалаши наземные и на дереве. Он показывал, как делать капканы, силки, ловушки, как разводить без спичек костры. Даже показывал, как схватиться с медведем, если нет оружия.

Такой «профессор лесных дел», как окрестил Дмитриева замполит, был ценнейшим помощником в освоении этой науки.

Десантники — особые войска, и условия, в которых им приходится воевать, — особые. У них нет тылов, нет подвоза, нет снабжения, нет баз, запасов, госпиталей. Нет подкреплений.

И некуда отступать…

К ним из военных специальностей больше, чем к какой-либо другой, применимо латинское изречение «все свое ношу с собой».

Для десантника не только автомат и граната главное оружие, но и находчивость, сообразительность, быстрота реакции, точность выбранного решения. Поэтому-то он должен знать множество вещей, не обязательных, казалось бы, другим. Вот Дмитриев предложил соорудить «болотные плоты», широкие, плоские. На такой плот десантник ложится, распределяя тяжесть тела на всю площадь, и то ли плывет, то ли ползет по болоту, подгребая руками, подтягиваясь за кусты и кочки.

Встал вопрос: из чего делать плоты? «Из плащ-палаток!» — приказал капитан Кучеренко, сразу правильно оценивший идею Дмитриева. Однако плащ-палатки необходимо было в плоты превратить. Надеть на каркасы. А где их взять?

Снарядили людей в лес. Рубили кустарник, выбирая ветки подлиннее. Все это потребовало много времени. Потому и задержалось так долго подразделение капитана Кучеренко у болота. Капитан метался между солдатами, торопил их, прекрасно понимая, что они и без того делают все, что могут.

Десантники, сосредоточенные, хмурые, были похожи сейчас на прилежных ребят из авиамодельного кружка Дворца пионеров, мастерящих планер. Но это мастерили не планер. Это срабатывали хрупкое, ненадежное, примитивное сооружение, с помощью которого сотни людей попытаются преодолеть участок земли, по которому никакой нормальный человек никогда бы не пошел, предпочтя сделать несколько лишних километров в обход.

А они вот нет. Они были вполне нормальными, больше того, умными, толковыми ребятами, но они играли. На этот раз никто в них не стрелял, никто их жизни не угрожал. И те их сверстники, что сидели в окопах по другую сторону болота, были их товарищами, и через несколько дней они вместе будут пить «обильный чай» в солдатской чайной, сражаться в волейбол в спортзале или идти в увольнение к знакомым девушкам.

Так к чему все это?

И тем не менее они играли в эту игру. Они играли в нее, потому что в любую минуту она могла перестать быть игрой.

Вероятно, нет на свете другой профессии, в которой бы человек столь молниеносно переходил из одного качественного состояния в другое, как в профессии солдата. Сейчас он солдат, но вот прозвучал сигнал боевой тревоги, и он уже не просто солдат, он — боец. Сигнал войны для всего народа отсекает прежнюю мирную жизнь от новой. Первым это ощущает солдат. И потому никто не считает учение игрой. Называют — да, но не считают.

Жестокий опыт войны показал, что плохо играющих ждет поражение.

Как известно, армия может быть лишь в двух состояниях: она или воюет или готовится к войне. Так вот учение — это лучшая подготовка к войне. Даже если армия и не мыслит ни на кого нападать, а лишь защищать свою Родину, защищать мир. Даже в этом, а быть может, именно в этом случае армия должна обладать особо высокой боеготовностью.

…Вот и мозгуют гвардейцы капитана Кучеренко, как лучше «сыграть», как преодолеть болото, вот и мастерят «болотные плоты».

Но тут возникла новая проблема. Ночь ушла, наступило утро, хотя и пасмурное, но достаточно светлое, чтобы люди в зеленых комбинезонах, ползущие по болоту, оказались видны как на ладони. Тогда капитан Кучеренко решил использовать парашюты. Срочно отцепили белые купола, чтобы ими укрыться. Теперь по этому поросшему кустами болоту можно будет проползти сравнительно незаметно. Во всяком случае, другого выхода не было.

Когда все было почти готово, плоты подтянуты к болоту, парашютные покрывала в руках, маршруты намечены, лишнее снаряжение оставлено на берегу, к замполиту второй роты подошел рядовой Долин и, глядя в сторону, спросил:

— Товарищ гвардии лейтенант, а как же Золотцев?

— Золотцев? — занятый совсем другими мыслями замполит не сразу понял, о чем речь. — Золотцев? Его ищут. Сейчас вылетает вертолет.

— А где он его будет искать? — настаивал Долин.

— Облетит местность раз, два. Надо будет, десять. Не мог же он в землю провалиться.

Но Долин, словно нарочно, высказал то, чего больше всего опасался замполит.

— В землю-то нет, — тихо сказал Долин, — а если в болото?..

Оба замолчали. Наконец Долин, глубоко вздохнув, как делает человек, решившись наконец прыгнуть в холодную воду, заговорил:

— Товарищ гвардии лейтенант! Там, в самолете, мне Золотцев сказал, что его и некоторых других, вроде бы для эксперимента, не как всех, бросают с автоматической системой, а с самостоятельным раскрытием…

Лейтенант побледнел. Он начал догадываться.

— Ну? — спросил он хрипло.

— Соврал он? — Долин устремил на замполита взгляд, в котором было отчаяние.

— Конечно соврал! Дальше-то что? — Лейтенант схватил Долина за плечо.

— Он сказал, — теперь хрипло говорил Долин, — оп сказал… чтоб я… что, мол, забыл на земле отстегнуть автоматическую систему, что, мол, попадет, если командир роты узнает, что…

— Дальше, дальше! — торопил замполит.

— Попросил, чтоб я отстегнул ему, я хотел лейтенанту… а он говорит: «Молчи, а то попадет мне». Я ж не знал… Я думал…

— Ты отстегнул?

— Да, — шепотом произнес Долин.

— Эх ты! — Лейтенант даже застонал. — Что же ты наделал, Долин, что наделал?!

Но замполит мгновенно взял себя в руки, начал задавать Долину быстрые, точные вопросы:

— Вы сидели рядом? Он перед тобой прыгал?

Через несколько минут замполит и командир роты уже докладывали капитану Кучеренко:

— Товарищ капитан, мы тут подсчитали, взяли точное время выброски, расстояние, высоту — это все известно. Он, видимо, хотел прыгнуть затяжным. Значит, должен был приземлиться где-то в этом квадрате. А вот если что-нибудь не так: раньше раскрыл, например, то в квадрате… Конечно, это догадки, но надо вертолетчикам сообщить.

Вскоре в эфир понеслось: «Борт вертолета № 22, борт вертолета № 22 (позывных радист капитана Кучеренко не знал). Я — „Звук-15“, я — „Звук-15“. Сообщаю информацию…»

Пилот вертолета был опытный наблюдатель. Не прошло и пятнадцати минут, как он обнаружил почти скрытое в кустарнике на краю болота, окружавшего в этом месте лесистый холм, неподвижное тело. А еще через полчаса солдаты уже спускались на землю по раскачивавшейся на ветру веревочной лестнице с зависшего на малой высоте вертолета.

Золотцев был без сознания. Солдаты бережно переложили его в специальную люльку, осторожно подтянули в кабину вертолета. И пока летели к аэродрому, находившийся в вертолете врач осматривал Золотцева. Он мрачно и недоуменно качал головой.

У Золотцева нашли открытый перелом обеих ног. И то, что с подобным ранением он сумел проползти такое большое расстояние (вертолетчики точно установили и место падения, и весь путь Золотцева), вообще выжить, казалось врачу чудом.

Золотцева доставили на аэродром, и ожидавшая его там санитарная машина, включив сирену, помчалась в городскую больницу.

Капитан Кучеренко коротко доложил обо всем подполковнику Круглову, подполковник Круглов — начальнику штаба Воронцову, оставшемуся за комдива.

— Ну, что с ним теперь делать? — сокрушенно сказал начальник политотдела полковник Логинов, когда Воронцов передал ему сообщение Круглова.

— С кем, с Золотцевым? — не понял Воронцов.

— Да нет, — устало махнул рукою Логинов, — с Золотцевым все ясно. А вот с Долиным этим.

— Как что? — удивился начальник штаба. — Вернемся и отправим его на гауптвахту.

— Эх, Алексей Лукич, на гауптвахту легче всего. На гауптвахту он сам побежит с радостью, лишь бы грех искупить. А вот как сделать, чтоб дошло до него все это. И не только до него, но и до всей роты, всего полка. В армии любое наказание — воспитательная мера. Это и гусю ясно. А что ж за воспитательная мера, которая только самого провинившегося и воспитывает! Грош ей цена. Нет, брат, в армии на каждой самой малой мелочи надо учить людей. — И, помолчав, добавил: — И самому учиться. Хоть ты лейтенант, хоть полковник, хоть генерал…

— Да что вы мне, товарищ полковник, популярную лекцию о воспитании читаете? Я, как вы изволили только что констатировать, полковник и науку сию с юных лет изучаю.

— Изучил?

— Смею надеяться, не хуже вас.

— Значит, хреново изучил, — жестко сказал Логинов, — потому что после случая с Золотцевым я себе двойку выставляю.

— Да вы-то тут при чем? Тысячи людей в дивизии. Среди них наверняка найдутся и лихачи, и нерадивые, и просто не очень способные. Что ж, вы всех знать должны, за всех отвечать? А вашим замполитам тогда что делать?

— Каждого знать, конечно, не могу, — Логинов задумчиво смотрел на потухшую сигарету, которую уже добрых десять минут бесцельно держал в руке, — этого не могу. Но я обязан знать, обязан быть уверенным, что каждый заместитель командира полка по политчасти знает, что каждый его замполит роты знает каждого своего солдата. Вот это я обязан обеспечить. За это я отвечаю.

— Мудрено говорите, товарищ полковник, — начальнику штаба надоел этот разговор, у него были другие дела, — не сразу и поймешь…

— Да чего тут понимать, это и гусю ясно, — махнул рукой Логинов. — А Золотцева, кстати, я лично знаю. Хороший гвардеец, дай бог, побольше таких. Не нахвалятся командиры. Отчаянный парень, сам черт ему не брат, везде первым хочет быть. И между прочим, имеет на это основания.

— Вот он первым на земле и оказался, — без улыбки заметил Воронцов. — Что ж такой образцовый солдат дисциплину нарушает, почему вы его к порядку не приучили?

— О том и речь, Воронцов, о том и речь. За это и казню себя. Цены нет таким бойцам на войне. Там дисциплина нужна еще больше, чем сейчас. Да ладно, а как с этим Долиным быть? Надо будет с комдивом посоветоваться.

— Этого еще не хватало, — недовольно проворчал начальник штаба. — Не забивайте ему голову всякой ерундой. Смею предположить, у командира соединения есть дела поважнее.

— Нет, Алексей Лукич, дел важнее, чем забота о человеке. Особенно в армии. Каждом человеке. В отдельности.

Начальник политотдела тяжело встал и вышел из блиндажа.

А тем временем генерал Чайковский мчался на своей БМД в расположение подполковника Круглова. Но думал он сейчас не о Круглове, а о своих заместителях. Хотя в армии, как известно, полное единоначалие, однако характер взаимоотношений между командиром и его ближайшими заместителями существенно влияет на положение и в роте, и в полку, и в дивизии. Истина, вряд ли требующая доказательства.

Отношения между комдивом и начальником политотдела были дружескими, больше того — сердечными.

Полковник Логинов производил впечатление человека мягкого, он редко сердился, был приветлив, обладал открытым, добрым характером. Но того, кто, доверяясь первому впечатлению, попытался бы злоупотребить этой мягкостью, ждало горькое разочарование. Да, полковник Логинов улыбался, шутил, но ни на йоту не отступал от своих решений, тщательно продуманных. По каждому вопросу он составлял не сразу, основательно разобравшись и обдумав, свое мнение. И уж это мнение отстаивал до конца. Перед любым — перед подчиненным, перед равным, перед старшим. По-разному, конечно, но одинаково твердо.

Одному он просто говорил: «Выполняй приказ, лейтенант, выполняй. И подумай, крепко подумай, увидишь, я прав». Другому: «Ну что ты споришь, Воронцов, помозгуй, это и гусю ясно». Он всегда говорил «и гусю ясно», и не ясно было только, почему он в пример приводил именно эту птицу. А третьему: «Есть, товарищ генерал. Будет сделано. Но я остаюсь при своем мнении».

Логинова генерал Чайковский уважал. Прежде всего за его честность. Он знал, что даже в мелочах полковник Логинов никогда не воспользуется малейшим преимуществом. О щепетильности его ходили анекдоты. Узнав однажды, что в управление доставили дюжину новых телефонов — все серые, а один почему-то черный, и именно этот телефон установили в его кабинете, он немедленно приказал заменить его на серый. «Если я начальник политотдела, — пояснил он серьезно, — мне, значит, подавай особый телефон. Сменить!»

А когда его старший сын поступал в Донецкое высшее военно-политическое училище, он специально съездил к своему другу, начальнику училища, и попросил особенно строго экзаменовать парня, чтобы кто-нибудь не подумал, будто он идет по протекции. Он долго уговаривал генерала, пока тот, хорошо знавший друга, не сказал ему:

— А почему ты требуешь к своему сыну особого отношения? Большей строгости? У нас все поступающие в равном положении.

Этот аргумент подействовал на полковника Логинова безотказно. Особое отношение к его сыну? Ни в коем случае! И сразу же уехал восвояси.

Генерал Чайковский ценил в своем комиссаре принципиальность, искренность. Ценил популярность, которой тот пользовался в дивизии, любовь, которую испытывали к нему подчиненные.

У Логинова была большая семья: жена, пятеро детей, теща. Жили они тесно, но дружно, как-то весело. Дом был хлебосольный, в нем всегда было много гостей: подруга жены, друзья самого Николая Николаевича, товарищи его дочерей и сыновей.

Младший Логинов был ровесником Петра, его ближайшим другом, и частенько бывал в доме Чайковских.

— Зачастил к тебе Иван, — сказал как-то Илья Сергеевич сыну. — Я рад — он хороший парень.

Петр хитровато посмотрел на отца, хотел что-то сказать, передумал, но в конце концов не удержался:

— И я рад, что он тебе нравится, и рад вдвойне, потому что ходит-то он ко мне, да вот все так получается, когда Ленка дома, не замечал?

— Не замечал, — удивился Илья Сергеевич, — она же маленькая…

— Эх, отец, — снисходительно заметил Петр, — дивизия уж какая махина, и все-то ты там замечаешь, а дома двое нас — я да Ленка, а кое-что не видишь…

— Исправлюсь! — Илья Сергеевич улыбнулся.

— Ты исправляйся, да не очень! — встревожился Петр. — Девчонки, они знаешь какой деликатный народ? Тут военными сапогами топать нельзя.

— Не бойся, я дома в тапочках хожу, — успокоил его отец.

Иные, не столь простые отношения сложились у командира дивизии с его начальником штаба. Полковник был старше генерала Чайковского без малого лет на десять.

Это был хороший службист. Именно службист. Со всем, что таит это слово хорошего и плохого.

Но, как ни странно, по службе Воронцову как раз не очень-то везло. Со своими знаниями и опытом он мог бы рассчитывать на должность и повыше. Но все как-то так получалось, что бывшие однокашники по академии незаметно обходили его, становились генералами, начальниками штабов корпусов, армий, а то и округа, а он словно гребец-одиночка, который изо всех сил, казалось бы, работает веслами, но видит, как соседи на других дорожках уходят вперед. Чем объяснялось такое положение, сказать трудно.

Быть может, характером? Был он у Воронцова не очень располагающий — сухой, замкнутый, порой желчный. С подчиненными он был строго официален, холоден. Некоторые обвиняли его даже в высокомерии. Он никогда никого не хвалил, не поощрял. Не разносил тоже, но недовольство свое выражал в столь язвительной форме, что порой оно звучало издевательски.

Его не любили в дивизии, хотя ближайшие помощники и старшие офицеры не могли не ценить его огромного опыта, ясного военного мышления, глубоких знаний.

Бывает нередко, что ушедший на повышение командир потом старается перетащить к себе своего бывшего начальника штаба, что, естественно, связано с повышением для последнего. Ничего зазорного в этом нет. Если командир дивизии хорошо сработался с начальником штаба, знает его способности, ценит его, а главное, лучше, чем кто-либо, может судить о его потенциальных возможностях, то почему бы, став, скажем, командиром корпуса, не взять того начальником штаба?

Разумеется, это не правило, но бывает нередко. Так вот, никто из бывших начальников полковника Воронцова, становясь командиром корпуса или командующим армией, не звал его с собой. И не потому, что считали его неспособным руководить более крупным штабом. Просто с ним было неприятно работать. «Тоскливо», как выразился однажды генерал Чайковский в доверительном разговоре со своим замполитом. «Тоскливо» являлось, пожалуй, очень точным определением. Странно было, если б командир дивизии осуждал своего начальника штаба за то, что тот всегда, в любой, даже неофициальной, обстановке, обращается к нему не иначе как «товарищ генерал». Собственно, этого требует и устав.

Но все же на таком уровне офицеры частенько, а тем более не на службе, называют друг друга по имени-отчеству.

Или, например, мало радости, когда любое твое приказание встречается с неизменной почтительностью, но не вызывает никаких эмоций, ни радости или одобрения при удачном, остроумном решении, ни, между прочим, возмущения при ошибочном. (А от ошибочных решений комдив Чайковский, как и никто другой, не был застрахован.) Разумеется, начальник штаба порой возражал, даже спорил, но все это шло скорее от ума, чем от души. Казалось, что он возражает потому, что его опыт и знания так велят ему, но, примут его возражение или нет и как это отразится на конечном исходе операции, ему безразлично.

Справедливости ради следует отметить, что так лишь казалось. В действительности полковник Воронцов болел за свое дело и отнюдь не был к нему равнодушен. Комдив и начальник политотдела, да и офицеры штаба, знали это.

Но все же внешнее впечатление, производимое на ближайших сослуживцев Воронцовым, было именно «тоскливым». И выражалось это, в частности, в том, что и подчиненные, и равные ему по должности, и начальники старались по мере возможности ограничить с ним свое служебное общение.

Личное же общение ограничивал уже сам полковник Воронцов. Неоднократные попытки генерала Чайковского и особенно полковника Логинова заманить его в гости оканчивались неудачей. Под разными, всегда убедительными, предлогами он эти попытки отклонял.

Конечно, по особо торжественным случаям ему приходилось бывать у комдива, но уж лучше бы он не бывал. С его приходом в квартиру словно проникал прохладный ветерок, и гости чувствовали себя в состоянии непонятного и раздражающего напряжения. «Прямо Каренин», — говорила Зоя Сергеевна. Илья Сергеевич слабо возражал, но внутренне вынужден был согласиться.

В Доме офицеров Воронцов бывал редко, только когда этого нельзя было избежать. Между тем у него был дом, семья, даже бывали гости.

Каждую субботу, если позволяла служба, у Воронцовых «происходил преферанс», на который собирались непонятно по какому признаку отобранные люди: ведущий, но стареющий артист местного театра, известный в городе филателист, директор большого букинистического магазина, два-три инженера, два-три врача.

«По какому принципу он их собирает?» — удивлялся Илья Сергеевич. «По принципу скуки», — высказывала предположение Зоя Сергеевна.

Разумеется, Воронцов пригласил в гости своего командира дивизии вскоре после назначения Чайковского в этот город. Илья Сергеевич охотно принял приглашение. Но, проведя там самый тоскливый вечер из всех помнившихся ему, второе приглашение принял уже куда с меньшей охотой. А третий раз, придумав какой-то предлог, не пошел. Да Воронцов и не настаивал.

Воронцов часто ходил в театры, на концерты, много читал; в культуре ему нельзя было отказать.

У него была одна из лучших в городе коллекция марок.

Жена его, приблизительно одинакового с ним возраста, имела и схожий характер. Суховатая, вечно всем недовольная, молчаливая. Дочь Воронцова, девушка талантливая и красивая, училась в Москве в хореографическом училище и очень редко приезжала к родителям.

Вот такой был у генерала Чайковского начальник штаба. Хороший начальник штаба, его не в чем было упрекнуть. Но лучше был бы другой. Не такой опытный, но и не такой сухарь…

— Товарищ генерал-майор, — неожиданно сказал Ваня Лужкин, — давеча грачи прилетели.

— Грачи? Какие грачи? — Генерал Чайковский не сразу оторвался от своих мыслей.

— Ну грачи, — пояснил Лужкин. — Какие? Черные. Вот крику было. Аж артиллерию заглушили. Ей-богу. — Он восторженно улыбнулся.

— У тебя подруга есть, Лужкин? — в свою очередь задал неожиданный вопрос комдив.

— А как же, у кого ее нет?

«У меня вот нет», — печально подумал генерал.

— И что, поженитесь, как вернешься? — задал он новый вопрос.

Судьба Лужкина, к которому он относился с особой симпатией, интересовала его.

— Не, — коротко ответил радист.

— Как нет? — удивился генерал. — Почему?

— Так проверить же надо, — солидно пояснил Лужкин, — что за женщина, как она ко мне, как я к ней. А так она там, я здесь, не проверишь…

— А до ухода в армию не успел проверить? — спросил комдив с улыбкой.

— Так когда ж? Мы с ней там на станции только и познакомились.

Оказалось, что, придя с другими новобранцами для отправки к месту службы, Ваня Лужкин забежал в буфет и за те десять минут, что провел там, поедая какую-то снедь, познакомился с буфетчицей и договорился, что по возвращении женится на ней и что поэтому она теперь невеста, солдатка, зазноба и вообще должна блюсти себя, а ему писать еженедельно. Ежедневно — слишком часто, новостей не наберется, каждый месяц — редко, вот еженедельно в самый раз.

И теперь она пишет ему обо всем, что происходит в ее жизни, что происходит в их поселке, и о том, что ждет. Он тоже ей пишет. Просил прислать фотографию, поскольку забыл, «какой у нее внешний вид».

— Посудите, товарищ генерал-майор, разве с одного разу упомнишь?

Генерал согласился, что упомнить трудно.

Лужкин достал вставленную в плексигласовый футлярчик фотографию и показал генералу.

На фотографии была изображена щекастая, задорная деваха с ямочками и толстой косой, спадавшей на грудь.

«Поженятся, будут счастливы, детей заведут, — подумал генерал и вздохнул: — Она буфетом будет заведовать на станции, он там же телеграфистом станет работать. Дай бог им счастья».

— Пишет, уже разряд получила, — с гордостью сообщил Лужкин.

— Разряд? — переспросил генерал. — Она что, у тебя ядро толкает?

— Зачем ядро? — обиделся Лужкин. — Она что, пушка, что ли. Не. Она у меня с парашютом прыгает, как я.

— С парашютом? — Генерал Чайковский резко повернулся к радисту: — С парашютом, говоришь?

— Да. А что? — Лужкин немного удивился реакции своего начальника на его сообщение. — Написала, раз ты десантник, мол, я тоже десантницей буду. Хотела в военторговскую столовую сюда, нету мест — я узнавал. Она тогда в аэроклуб записалась. Пишет, хвалят ее инструкторы, обещают, мастером станет.

Они помолчали.

— Не надо ей прыгать, — сказал комдив, голос его звучал глухо, — пусть своим буфетом командует. Живите спокойно. Чего ей прыгать, когда ты из армии уйдешь?

— А я не уйду, — сказал Лужкин, — я на сверхсрочную останусь. Не возьмут, в аэроклуб пойду, в ДОСААФ, там парашютисты и связисты нужны. Вместе с ней прыгать будем. — Он долго молчал, потом нерешительно сказал: — Я понимаю, товарищ генерал-майор, что вы о ней заботитесь, и вообще… Так ведь это кому что на роду написано. Тут уж никуда не уйдешь… — Он опять помолчал и добавил: — Вы извините, товарищ генерал-майор, если что не так сказал…

— Все так, Лужкин, все так. — Генерал Чайковский отогнал грустные мысли, улыбнулся: — Правильно делаешь. Все ты правильно делаешь. И что в армии хочешь остаться, и что жениться на этой девушке хочешь. И то, что парашютным делом занялась она, — правильно. А насчет сверхсрочной службы не беспокойся, тут я тебе помогу. И место ей, если хочешь, в нашей столовой найдем…

— Нет, я сам, товарищ генерал-майор, не надо помощи, я сам обеспечу.

Так, беседуя, они добрались наконец до цели.

Генерал Чайковский любил в такие, казалось бы, самые напряженные минуты беседовать с младшими офицерами или солдатами на совсем посторонние темы. Это отвлекало, помогало сохранить силы для решительного мгновения.

«Физкультпауза для нервов!» — шутил генерал.

БМД остановилась у небольшого овражка. Отсюда начинался ход сообщения к командному пункту подполковника Круглова.